Иное небо

11.06.1991. 15 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

– Алло, справочная? Дайте мне, пожалуйста, номер телефонной станции сто семьдесят первой. Да, да, аварийную службу. Спасибо, запомнил. Спасибо...

Я набрал шесть цифр, до кнопки "7" дотронулся, но не вдавил ее; естественно, никакого соединения ни с кем...

– Алло, аварийная? Я не могу дозвониться по телефо... что? Вас плохо слышно. По телефону сто семьдесят один – шестьдесят пять – шестьдесят пять... Да. Не понял. Что? Как это нет контакта? Что? Несколько часов? У меня срочное дело, я не могу ждать несколько часов. Да, именно убытки. Да, предъявлю. Да. Хорошо. До свидания.

Я положил трубку и повернулся к княжне. Она, наклонив голову, стояла у окна.

– Я все слышала, – сказала она. – Но как же это не вовремя, о, боже...

– Предлагают воспользоваться услугами телеграфа, – за счет телефонной компании, – сказал я. – Но, думаю...

– Нет-нет, это не годится... это совсем не то...

– Вряд ли это гепо, – сказал я. – Они предпочитают устраивать телефонные засады.

– Кто знает? Может быть, им проще прервать связь... перекрыть дороги?..

– Вообще-то на их месте я бы так и сделал. Но, Кето... не поймите меня как-нибудь не так... неужели нет какого-нибудь запасного канала связи?

– Есть, – сказала княжна. – Но еще не время прибегать к нему. Нет ведь никакой спешки, не так ли?

– Спешки пока нет...

– В конце концов, у Грифа есть возможность самому связаться со мной.

– Об этом мы не договаривались.

– Не беспокойтесь, Игорь, это одноразовая и односторонняя связь... условный сигнал.

– Об этом я должен был догадаться... Впрочем, все это действительно неважно.

– Пан, – подала, как и условились, голос Валечка. – А не сменить ли нам географию?

– Географию... географию... можно и географию. Я не разыгрывал нерешительность – я и на самом деле ее испытывал. Мне вдруг остро разонравился первоначальный – мой же – план: накачать княжну наркотиками и держать в подвале у Ганса до тех пор, пока не появится возможность вывезти ее в Сибирь. И вот сейчас я на ходу решал, как сделать так, чтобы наша группа тоже "погибла" и мы с княжной остались вдвоем в Москве – с перспективой безумного романа на краю братской могилы и моего форсированного внедрения в систему "Пятого марта"... И в этом случае Валечка была третьей лишней – не только как ревнивая соперница – ха! – а, главным образом, как "человек без паспорта". До сих пор никому еще не удалась полноценная подделка паспортов Рейха, и в нашей группе только я и Командор имели документально обеспеченные легенды и могли не опасаться проверки любого уровня. Валечка же имела только сибирский паспорт, что не вызывало бы подозрений, будь она лояльной гражданкой; но террористка из Сибири – это уже слишком. Тарантул как-то философствовал на тему идеальной паспортной системы. Конечно, в Рейхе трудно работать, говорил он. С тех пор, как стало невозможно подделать паспорт или жить по чужому паспорту, или без паспорта, классическая конспирация потеряла смысл. Невозможно смешаться с толпой. Зато, когда паспорт Рейха удается все-таки добыть это сложная, многоходовая, ювелирная, штучная, безумно дорогостоящая операция – то обладатель его получает настоящую шапку-невидимку; любой проверяющий поверит тому, что есть в паспорте и в памяти паспортного раухера – пусть даже вопреки бьющей в глаза реальности... В принципе, Валечку уже можно отправлять домой, свое дело она сделала...

– Давайте-ка съездим к Гансу, – сказал я.

– Я переоденусь, – сказала княжна.

Она скрылась в своей комнате. Я наклонился к уху Валечки.

– Все меняется, – прошептал я. – Ты летишь домой – прямо сейчас. Я тебя высажу у аэропорта. Выходя, скажешь мне: через час у Ганса – и, естественно, не придешь.

– Ты переигрываешь, Пан, – покачала головой Валечка.

– Я просто делаю другой ход.

– Как знаешь.

Мы замолчали. Валечка, хмурясь, смотрела куда-то в угол. Вышла княжна, в черной юбке и белой кружевной блузке – купили вчера в той же лавочке, где и знаменитый купальник с рукавами. Но на этот раз стиль десятых годов оказался к лицу.

– Я готова, – улыбнулась она.

– В путь.

Машину, которая нам осталась, брал сам Венерт, автомеханик милостью божией, и я сразу отметил это. "Хеншель-Адажио", семидесятого года, драный и мятый – но мотор! Но подвески! Мы выпорхнули на шоссе и полетели к городу, почти не касаясь асфальта.

Но прямым путем к аэропорту нам не дали проехать: примерно в полукилометре от коммерческого центра "Норд" Питерская была перекрыта танками, и всех сгоняли на Хорошевский просек, с которого не было съезда до самого Пресненского узла, там мы покрутились по лепесткам, пытаясь выскочить на Питерскую, но ничего у нас не получилось: аэропорт был прикрыт со всех сторон. Да, пожалуй, не следует лезть туда очертя голову... и вообще – можно уехать в Питер или в Нижний, а уж оттуда потом...

Я крутил руль, жал попеременно то газ, то тормоз, перепрыгивал из ряда в ряд, сквозь синюю пелену вглядывался в обезумевших дорожных полицейских, пытаясь угадать их следующие жесты, сделать так, чтобы оказаться там, куда мне нужно, куда я хочу попасть – а между тем внутри меня рождалось и смораживалось в тяжелый лед глухое, безнадежное отчаяние, и рука непроизвольно тянулась к приборному щитку: включить "дворники", смахнуть, протереть все это, перед глазами, что мешает, застит, не дает увидеть, не дает проехать... Наконец, нас вынесло на зады Геринговского культурного центра, в тихий переулок, прямо к открытым боковым воротам грандиозной подземной автостоянки.

Пешком, оно надежнее... Рассуждая на эту и сопутствующие темы, под руки с двумя обаятельнейшими девушками видимой стороны Земли, я и не заметил, как угодил в ловушку: переулочек, выходящий на Садовую рядом с сибирским посольством, оказался забит народом, мы полезли сквозь толпу, на нас зашикали, и, волей-неволей, пришлось снизить темп и слушать, что говорят. Над головами лениво шевелились трехцветные флаги, было несколько плакатов: "Россия – россиянам", "Толстой! Скажи мне, кто твой друг...", "В единстве – сила". Еле видный над головами, лысый человечек яростно кричал, доносились отдельные слова, понять общий смысл было невозможно. Впрочем, "великая нация" у него получалось очень четко. Что он говорит, что? подпрыгивал рядом со мной парень в спецовке. Спроси что полегче, посоветовал я. Они у него, гады, всегда микрофон отключают, сказал парнишка и полез в толпу. "Гуманный и демократический национал-социализм это..." – донеслось до моих ушей. Таща за собой девочек, я стал продираться по пробитому пролетарием проходу... продвижение проходимца происходило... просто проницательно... Наконец, мы вырвались на тротуар Садовой.

Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре и узкой полоске бывшего газона – еще два года назад здесь был шикарный газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими елочками, карликовыми колымскими соснами и стелющейся полярной березкой – на этом пятачке собралось тысячи две московского люда. Вдоль ограждения тротуара цепью стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками в руках; на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов.

Между тем у трибуны – или на чем там они стояли? На ящике, бочке, лотке мороженщика? – то есть шагах в десяти от нас, началась возня. Кого-то не пускали, кого-то вталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлепкой черных слипшихся волос. Голос не в пример сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. "Сограждане!!!" – даже не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. "Россия на распутье! И как она пойдет! Знает только Господь! Нам грозят! Справа и слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому! Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или присягнуть тому! Против чего восстали! Наши деды! Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас! С дряхлеющей Германией! Передельщики! Желают видеть на нашей шее! Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет! Господа! Путь России лежит поверх! Замшелых догм! Не раса и не мошна! А вера! Вот что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И маммоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!.." Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько парней в черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило – впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли – я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок – самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне... Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать... Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их – там с распахнутой дверцей стоял легковой "Пони". Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой – за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.

– А в чем вообще дело? – как можно агрессивнее осведомился я.

– Узнаешь, – пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой – спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. – Все узнаешь. В свое время.

Ладно, подумал я. Я к вам не просился... Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне – для одной руки – требовалось минут пять. Я сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было...

– Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду, – сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. – Таких ублюдков, как ты...

Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжеленным браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав – завизжали тормоза – ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена – пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему – я, пригибаясь, пересек тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня... дыра в заборе... низкий заборчик... Наконец, я понял, что оторвался.

Так... вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться... Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки... Бросил в мусорный контейнер. Хорошо... где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые... вот эти дома за литыми решетками?.. Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц... Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая... хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина – не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, – а того, который "даже не однофамилец": Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха... Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине... Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:

– Кто там?

– Я, Клавдия Павловна.

– Игорь?! – дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази – потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались. Ну, а экс – это понятно.

– Ну, конечно, я.

– Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я еще не одевалась сегодня... – она зашлепала в полумрак комнат. Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже – как лягушка, и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший.

– Сколько же это ты не был-то у нас, а? – спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли – и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. – Больше года, так, кажется?

– Больше года, – согласился я. – Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?..

– Не застал ты Мишку, – покачала она головой. – Вчера они уехали – в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?

– Знаю, писала.

– Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит...

– Ах, черт, – сказал я. – Не застал. Ах, черт...

– Вот уж... Ты надолго?

– Ночью уезжаю. В Питер.

– Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция...

– Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да... – я полез в карман. Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок. – Вот.

– Игорек, что ты...

– Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает...

– Ужас, такие цены...

– Я и говорю.

– Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..

– Не знаю... да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше... не знает никто.

– Вот ведь... Благое дело – соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет?

– Да ну... нынче войны себя не окупают.

– Вот и я думаю... а старухи все, как одна: будет да будет. Спроси, с кем, такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть...

– Ну, это смешно, – сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим мордобоем...

– Ах, Игорек, – сказала Клавдия Павловна, качая головой. – Ты всегда был добрым мальчиком...

Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад... Вслух я сказал:

– Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутье потоньше нашего.

– Да и я думаю, нет смысла паниковать... а если что, все равно никуда не денешься...

Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала пощечину школьному комсомольскому фюреру – или как они там назывались? – и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее передали местной администрации для принудительных "работ по восстановлению хозяйства" – так это называлось. Она проработала три года на этих работах и считает, что труднее ничего не было – даже в Богучанах. А потом ей вдруг влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии – это был страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе: американская "Летающая крепость В-17", тогда почти две трети американских ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману: он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров... В сорок девятом Клавдию Павловну выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве большевистского террора, ей дали неплохой пенсион на время получения образования, она закончила экстерном школу, поступила в Берлинский университет – а потом долго не могла найти работу вообще, наконец, устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно разбогатела: сибирское правительство разыскало ее, вручило – очень торжественно ветеранский знак "1942" и Военный крест св.Екатерины второй степени, а также денежное содержание к ордену за сорок пять лет... Что-то подобное было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за третьего... и наверняка эта ее незадачливость передалась по наследству и Снежане...

– Кофе будешь пить? – спросила она – похоже, уже не в первый раз.

– Обязательно, – сказал я. – Просто умираю без кофе.

Включился телевизор и впустил в комнату звук рожка "Вечернего курьера". На экране появился Паша Абрамян. Похоже, профессия журналиста становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой находилась съемочная группа Московского городского информагентства; все, находившиеся в машине, получили ранения, причем водитель – тяжелые. Преступление произошло на Варшавском шоссе вблизи пересечения с окружной железной дорогой. Как сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при нападении на редакцию "Садового кольца"; тогда, как вы помните, погибли шесть человек, в том числе главный редактор газеты и известный обозреватель Валерий Кононыхин. Высокопоставленный сотрудник гепо, просивший сохранить его анонимность, сказал, что эти нападения, по имеющимся сведениям, не носят политического характера и связаны с журналистскими расследованиями деятельности так называемой "транспортной мафии". По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не только не способствует, но и препятствует борьбе с организованной преступностью и политическими террористами. Этот однозначно отрицательный опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не забыт, заключил он. Да, сказал Паша, посмотрев прямо на меня своими печальными глазами, жизнь города практически парализована, а уверенности в том, что безопасность уж Бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром – обеспечена... такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот... Это ты прав, подумал я. Он вздохнул и продолжал: рейхсканцлер фон Вайль сегодня дал интервью Британской радиовещательной корпорации. Как вам известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже будет обсуждаться на встрече в Москве. Полностью интервью вы увидите в нашей ночной программе "Радиоперехват", а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране появился фон Вайль, в клетчатой рубашке без галстука и неопределенного цвета замшевой курточке, кормилице уже не первого поколения карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил старался сохранить свой первоначальный образ, образ университетского профессора, на минутку заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его студентами, подумал я, двойки, наверное, ставил – только так... Вы совершенно правы, сказал он невидимому интервьюеру, ничто не пропадает без следа. Рейх создавался огромными усилиями, сверхусилиями миллионов и миллионов, и если его конструкция даст трещину – эта энергия начнет высвобождаться, но уже в иной форме, в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны, такой распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие идет от простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались от одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и в обществе: от разрозненных племен к государству, к союзам и блокам государств, наконец, к современным империям; в исторической перспективе нас ждет, возможно, слияние империй... Можно ли вмешиваться в естественный исторический процесс? Наш век показал, что можно и что вмешательство такое может привести к успеху – но этот успех временный, реакция неизбежна, и общество вернется в лучшем случае в ту точку на линии исторического развития, где начались безответственные эксперименты. Но кровь бесчисленных жертв уже не вернется в тела... Сепаратисты выдвигают идеи, которые кажутся и здравыми, и справедливыми – хотя, знаете, "восстановление справедливости" похоже на оживление мертвеца: вроде бы и ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так или иначе сводятся к разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада... Да и что мы получим в результате? Десятки враждующих между собой национальных государств – как это было сто лет назад? Это все уже было и отвергнуто историей, как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно легко: завтра же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств. Но никакими силами и никакими указами мы не сможем воскресить тех, кто погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха...

Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки, вазочки с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.

– Я не спросила – ты в отпуске или по делам? – она подвинула мне чашечку, до краев полную черным, как деготь, напитком. Себе она налила молока и чуть-чуть закрасила его.

– Какой у нас отпуск, – махнул я рукой. – Дела, конечно.

– К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.

– На обратном пути если...

Дедом и она, и я звали ее бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была ферма не доезжая Ржева.

В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в темных очках хмырь строили прогнозы на недалекое будущее. Кофе был чуть пережарен. Из открытого окна доносились детские крики и веселый собачий лай. Тянуло накопившимся зноем. Все было таким настоящим, знакомым, прочным, а казалось почему-то: повернись неловко – и все исчезнет.