Интервью с любовью

Стояло лето пыльное и жаркое,

я шел Неглинкой, кушая пломбир,

и было что-то мелкое и жалкое в

троллейбусах, завоевавших мир.

И думал я: во что бы мне удариться?

Куда уйти от жаркой суеты?

В груди тоска. О нем, о море Баренцевом,

еще о крае вечной мерзлоты.

Троллейбус… Сесть бы в айсберг запорошенный

и плыть бы в жизнь, качаясь на волне.

Об айсбергах мы знаем по мороженому,

но что о них расскажет крем-брюле?

Без приключений жизнь такая серая…

Иду домой, чтоб из последних сил

облобызать тайком кусочек Севера —

домашний холодильник типа «ЗИЛ».

Люблю я свой город родной.

Как много в нем улиц и зданий!

Но только по части названий

Я так не согласен с Москвой!

Сойди на Рублевском шоссе

(Рубли — это все-таки деньги) —

Не сыщешь и ржавой копейки

На целом Рублевском шоссе.

Собачья площадка. Народ

Увидеть собак там желает,

Никто там тебя не облает,

Никто за штаны не рванет.

Бульвар наш Цветной не в цветах,

Арбат Хорошевки не хуже,

И даже порядочной лужи

Порой не найдешь в Лужниках

Москва краше прочих столиц,

Премного я этим доволен…

Но если б на Девичьем поле

Найти хоть десяток девиц!

Я плакал. Слезы, как поток, бежали,

Когда на небе в дыме и огне

Возникла надпись, словно на кинжале:

«Отныне нету женщин на Земле!»

Я с ужасом рассматривал планету,

С тоской глядел на Дагестан родной

И ясно видел: женщин вправду нету

На всей планете нету ни одной!

Нет жен, сестер и матерей в помине

Никто не холит и не пилит нас.

Угасла страсть. Квартиры — в паутине

Впустую машет крыльями Пегас.

И никому не нужные джигиты

По свету бродят, опустивши нос.

Забыты загсы. Роддома закрыты.

Арба судьбы несется под откос…

Я был убит! Я был раздавлен роком!

Я для себя оттачивал кинжал!..

— Расул Гамзатов, не храпи так громко! —

Толкнув меня, Абуталиб сказал.

Хочу в деревенский уют!

Где млеет изба в медунице,

Где куры того не клюют,

Чего не клюют и в столице.

Где хрену и редьки не счесть,

Где небо и в дождь голубое!

Где можно под липу залезть

И месяц качать головою!

Где воздухом можно дышать!

Где сердце поет, а не чахнет,

Где можно о том написать,

Чем в городе даже не пахнет.

Где стыдно друг друга пихать,

Где сок из березы сочится!

Где мог бы я так напахать!..

Да надо по новой учиться.

Зачем я покинул свой край?

Капустный, квасной, кукурузный…

Мне совесть кричит: — Удирай!

Загнешься ведь на Профсоюзной!

И я бы рванулся назад,

К полям, к комариному писку!..

Да только тогда, говорят,

В Москве потеряешь прописку.

Нападкам злобным вопреки,

назло святошам умнолицым

живут на свете дураки,

болваны, олухи, тупицы.

Им не сопутствует успех,

им сложной не дают работы,

но я люблю вас больше всех,

мои родные идиоты!

Вы всех добрей, вы всех честней,

хоть вам не писаны законы,

Емеля с печкою своей

умнее во сто раз Ньютона.

Но все тиранят дурака,

и поднимают на смех куры…

Как жалко, люди, что пока

Не все вы дураки и дуры!

От Уссурийска до Оки,

от Ашхабада до Ямала

живут на свете дураки,

и жаль, что их на свете мало.

Противно, обидно и тяжко

глядеть, как мельчает народ

и как его цепко, бедняжку,

уродская мода берет!

Какие-то корни ослабли:

амбал в ореоле хайла,

ему бы не кейс в его грабли,

а что-нибудь вроде кайла!

А он — каблучки, как у крали,

и патлы, простите, до плеч!..

Нет, мужество наше украли

и слишком пригладили речь!

А бабы? В них разве узнаешь

красавиц из прошлых времен?

У тех декольте, понимаешь,

сверкало на десять персон!

А нынче? Мужские одёжи,

кепчонки, штаны, сапоги.

В итоге — ни кожи ни рожи.

Увидел — и к черту беги!

Эх, все перепуталось что-то!

Да, бабоньки, вот где содом!..

Беритесь за нашу работу,

А мы подадимся в роддом.

Разным неженкам, элите

Я могу одно сказать:

— В тех местах, где вы скулите,

Я бы стала ликовать!

Вот идешь своей дорожкой,

В яму хрясть одной ногой!

Что мне встреча с неотложкой! —

Байрон тоже был хромой!

Вот «Жигуль» летит, как птица,

Я толкну его плечом!

Вот где радость! Вновь больница!

Снова встреча со врачом!

Предал друг. Сгорела дача.

Зубы выбили, шаля.

Это редкая удача!

Можно все начать с нуля!

Все удобства — к черту! Ну их!

Я ищу утех в беде!

Разве счастье в поцелуях,

В тряпках, в комнате, еде?

Счастье — новенькое что-то,

Поворот в наоборот!..

Утром встанешь, есть охота,

Хлеба нету — смех берет.

Приезжай ко мне в столицу!

Будешь, брат, в чести.

Станем вместе веселиться,

стариной трясти.

За столом былые годы

вспомним-посидим.

Магазин «Дары природы»

вместе посетим.

Купим полкило медведя —

сделаем рагу!

И ко мне домой поедем

вспоминать тайгу.

А потом встряхнемся оба,

сходим на балет…

Жаль, тайги, любви до гроба,

на Сущевке нет!

Презрев лишений тяжкий груз,

упрямы, как бараны,

спешат в писательский союз

стадами графоманы.

Любой из них — большой поэт,

любой из них — эпоха!

И вот пришли они. Привет.

Без них в союзе плохо.

Инстинкт, психоз или вина

такой беды начало?

Какая шалая волна

их всех сюда примчала?

Бросают службы тут и там,

горят от вдохновений,

как будто лопнет все к чертям

без их стихотворений.

Прет безыменность в имена

и тешится обманом…

Но, эх, — и в наши времена

кто не был графоманом?

Мы все рвались в союз, как в бой,

на образах, на фронде…

Опять начнется перебой

с путевками в Литфонде.

Я жил в селе. Как я удачлив был!

Чуть свет, бывало, подавив зевоту,

Я на любовь в атаку выходил,

Как егерь спозаранку на охоту.

Любовь должна быть утренней, братва!

Когда проснулся, но еще зеваешь,

И спит изба, на грядке спит ботва,

И милую за час не растолкаешь…

Неужто это было наяву?

Запела жизнь другими голосами.

Давным-давно я в городе живу

С обрыдлыми его троллейбусами.

Здесь суетятся, мельтешат, галдят!

Вот где свихнуться можно образцово!..

Здесь женщины проходят — не глядят,

Как будто в мире нет уже Лысцова!

Так что же делать? Как же дальше быть?

Удел наш без любви суров и жуток!

Как видно, надо все-таки любить

Не утром, а в любое время суток!

Живу, животным свято веря,

Хочу, чтоб верил им и ты.

Нам всем без рыбы, птицы, зверя

Пришли бы полные кранты.

Готов трубить в любые трубы,

Что мир животных — мир чудес!

К тому же — шерсть. Ботинки. Шубы.

Улов. Надой. Убойный вес.

Что толку, спросишь ты, в баране?

Отвечу: образ на века!

К тому ж, прости, но в ресторане

Умрешь с тоски без шашлыка!

В животных — жизни всей истоки

И красота природы всей!

Чем ты закусишь после стопки,

Не будь селедок ивасей?

Я лично от животных млею

(Не только от скоромных блюд),

И просто иногда жалею,

Что сам поэт, а не верблюд.

Сызмальства связан я

Кровными узами

С Фивами, сфинксами

И Сиракузами.

В детстве (еще

Не увенчанный лаврами)

Бегал я часто

В ночное с кентаврами.

В нашей деревне

Ночами морозными

Грезил богинями я

ГРЕЦИОЗНЫМИ.

Сам мастерил

Для себя плоскодоночку,

Чтоб охмурить хоть одну

Посейдоночку.

Вот и теперь

Оседлал я уверенно

Лошадь Пегаску,

Гомерина мерина.

Снующий, непьющий, на девушек с грустью смотрящий,

От службы берущий часы для сложенья стихов,

С рождения, с первого крика стихами звучащий,

Он сызмальства к славе был тайно, но явно готов.

Он пишет про все и весьма поэтическим текстом,

Хотя не решил — как себя на распутье вести:

Он может всплакнуть над коровою, ставшей бифштексом,

И вдруг живодеров ее до небес вознести.

Он пишет во сне, наяву, на летучке в газете.

Он может, целуясь, билет отрывая, творить.

Он в детстве писал, даже сидя на этом предмете,

О коем не принято как-то в стихах говорить.

Вот так он живет и становится крупным поэтом,

И мнится ему, что, возможно, на веки веков

Прикрепят табличку: КОГДА-ТО НА СТУЛЬЧИКЕ ЭТОМ

ПОЛДЕТСТВА СИДЕЛ И РАБОТАЛ ПОЭТ ПОЛЯКОВ.

Что в трамваях у нас несвободно,

это знает любой, почитай.

Был час пик. Вдруг я вижу — Джоконд;

сквозь толпу лезет прямо в трамвай!

Я и сам был в трамвай этот ввинчен,

я смотрел на нее в десять глаз!

Что ей был Леонардо да Винчи,

если кости треп(али у нас!

Если люди, как дикие звери,

тот — толкает, а этот — орет…

Вот она пробивается к двери,

ей сходить у Покровских ворот.

Но сойти в этой давке непросто!

Путь к тому ж преграждает собой

гражданин исполинского роста

и с презрительной нижней губой!

А Джоконда стоит, усмехаясь,

как почти что полтысячи лет…

Контролер ей сказал: — Извиняюсь!

Вы, гражданка, не взяли билет!

Это ж надо! Как веником в морду!

Ну нельзя же, товарищи, так!..

Контролер в этот вечер Джоконду

ни за что штрафанул на трояк.

Все пила и все, что надо, ела,

Так что вроде некого винить.

Но однообразье надоело!

Молока бы птичьего испить!

Не хочу варить и жарить дома—

Доля наша бабья нелегка…

Я пойду, дойду до гастронома

Птичьего отведать молока.

Все-то тут знакомое, родное,

Есть плоды и соки есть земли.

Молоко куриное парное

Только с птицефермы завезли!

Подойду к знакомой продавщице

И скажу слова такие ей:

— Тетя Паша, курица — не птица!

Лучше журавлиного налей!

Продавщица сызмальства знакома,

Не позволит мне пустой уйти.

Будет у меня сегодня дома

Полбидона Млечного Пути.

Я скажу: — Спасибо, тетя Паша!

И уйду свободно и легко…

Если скиснет птичье молоко,

Будет дома птичья простокваша.

То сигнальные вспышки на крепостях горних,

Маяки для застигнутых бурей пловцов…