Иоселе-соловей

XXXI Шмулик произносит традиционные семь благословений плаксивым голосом

Назавтра к обеду, посвященному обряду «повязывания», Злата принарядилась, как положено матери невесты. Подле нее вертелись ее сестры, всякие свойственницы, тоже разодетые в праздничные платья. Из мужчин пока никого не было. Свои пошли в синагогу молиться, а чужие, то есть званые гости, не особенно спешили и отправились тем временем на базар: «Может, перепадет что-нибудь! Может, господь пошлет какой-нибудь заработок!» Ничего, служка не хвор еще раз прийти за ними! Но близкие Злате женщины пришли помочь ей накрывать на стол, нарезать пряники и просто так посидеть, чтобы невесте было веселей. Ну, а раз здесь все свои, можно взять по рюмочке и закусить.

Женщины взяли по печенью и от всей души пожелали Злате:

— Дай вам Б-г, Златочка, чтобы дочка доставила вам много радости в жизни; чтобы никогда горя не знала; пусть старится со своим мужем в богатстве и чести. А через год не забудьте, Златочка, пригласить нас на рождение сына. Не беспокойтесь, мы мастера на почин! Всюду, где мы бываем на свадьбе, через год обязательно — сын. Такая уж у нас легкая рука!

— Аминь, дай Б-г! — произнесла Злата с благочестивой миной на лице.

Брайна глянула на Ентл, Ентл — на Брайну, а Злата — на них обеих. Три сестры объяснились между собой взглядами, лучше чем кто-нибудь языком. Они хорошо поняли друг друга.

Позже начали сходиться гости. Они садились за стол, выпивали, чокались с женихом, с Златой и с разными свойственниками. Лицо у Алтера сияло под новой бархатной фуражечкой, и выглядел он совсем хватом, вроде даже помолодел на несколько лет. Совершенно иной вид был у невесты. Повязанная, разодетая как какая-нибудь красивая барыня, она была очень невесела. В лице ее, слишком белом, даже с некоторым оттенком желтизны, не было ни кровинки. Черные глаза за длинными ресницами были холодны, тусклы, безо всякого огня, и почему-то казались больше обычного; щеки как будто впали. Новый повойник на голове, украшенный жемчугом и брильянтами, походил на какой-то венец. В своем дорогом шелковом платье, отделанном бархатом и позументами, обвешанная с головы до ног драгоценностями, Эстер выглядела настоящей принцессой, — царевна, да и только. Живая, веселая Эстер вдруг притихла, стала степенной, уравновешенной и серьезной. «Вот это настоящая невеста!» — думали про себя гости, любуясь ее красивым, ясным лицом.

— Какой прекрасной панночкой выглядит она, не сглазить бы! — прошептала женщина, указывая на невесту. — Чиста, как только что выпавший снег. Такая жена — украшение в доме, не правда ли? Полюбуйтесь, Фруме-Сора, дай вам Б-г здоровья!

Фруме-Сора охотно согласилась, что такая жена — украшение в доме. Гости тем временем принялись омывать руки. Они передавали друг другу большую медную кружку с двумя ручками и брали у своего соседа мокрое, уже успевшее почернеть полотенце.

В комнату вошел Шмулик.

— Здравствуйте, — радушно сказала Злата. — Отчего так поздно? Прошу вас, омойте руки и садитесь за стол. Видать, вы совсем забыли, что вам сегодня читать семь благословений. А где ваша жена, реб Шмулик? Какой-то вы сегодня развинченный. Что с вами?

— У меня гость, — сказал с кислой миной Шмулик. — Гость у меня. Сын приехал.

— Иоселе? — вскрикнули все разом. — Иоселе здесь? Пусть Б-г благословит вас и вашего гостя! Но где же он?

— Что значит, где? Дома, — ответил Шмулик, не двигаясь с места. — Что-то заболел. Приехал еще вчера ночью, а домой явился на рассвете, то есть утром. Простудился, видно, все жалуется на боль в голове. Сейчас он чуть живой, весь горит. Мы уж прикладывали мокрые полотенца, терли ему виски. Ничего не помогает.

— Потеть! — изрекли сразу несколько человек. — Лучшее средство — пропотеть. Присядьте, реб Шмулик! Что вы так расстроились? Бывает, человека продует. Ничего, с Б-жьей помощью пройдет.

Шмулик остановился возле Златы и что-то стал рассказывать ей. Злата, поглядывая на Эстер, качала головой. А Эстер, услыхав, что приехал Иоселе, напрягла все силы, чтобы не свалиться под стол. Она была крепче железа, если сдержалась и не кинулась с воплем: «Неужто Иоселе!» Эстер лишь тихо спросила Шмулика, и глаза ее зажглись своим обычным огоньком:

— Он приехал один?

— Один, — ответил убитый Шмулик, все еще стоя подле Златы и не зная, что ему надо делать.

Эстер взметнулась сразу, точно грянул гром, но тотчас опустилась на место. Она будто взмыла ввысь и вновь упала. Эстер осталась сидеть на том же месте во главе стола, белая как мел, а внутри у нее все точно отмерло. Эстер пережила в одно мгновение больше, чем иной за год. Дурная мысль мелькнула у нее в голове: вскочить, бросить гостей, свадьбу, все на свете и бежать к соседям, чтобы видеть Иоселе. Ее влекло туда с неимоверной силой. Туда, туда! Но все это длилось мгновение. Эстер взяла себя в руки: ведь она невеста, молодуха, мужняя жена!

Борьба, которую она выдержала, была выше ее сил. Два стремления боролись в ней. С одной стороны, демон-искуситель нашептывал ей: «Глупая Эстер! Чего ты их слушаешь? Приехал Иоселе, лежит больной, конечно, он ждет тебя, а ты сидишь здесь. Зачем? Для чего? Послушай, Эстер! Ты молода, хороша собой. Живи! Живи! Живи!» С другой стороны она слышала иную речь: «Ты ведь порядочная девушка, внучка реб Авремеле из Славуты! Гм, любовь? Нет, ты уже невеста! Ты — посвящена, связана, скручена, жена своего мужа!» А демон-искуситель продолжал свое: «Кто же виноват во всем этом? Глупости! Тебя связали, скрутили. Но ты живой человек и должна жить. Послушай меня, Эстер!»

Эстер сидела за столом чинно, как и подобает невесте на свадебном обеде. И хотя она была мертвенно-бледна, без кровинки в лице, красота ее сияла из-под повойника, а украшения сверкали и переливались на ней, придавая ей особую прелесть. Женщины не могли налюбоваться ею и без конца хвалили красивую, светлую, милую невесту.

Печален, тосклив был голос Шмулика, когда он произносил семь благословений, и Эстер чудилось, что идет он из-под земли, доносится с того света. Какое это было горестное пение! Держа в одной руке бокал и другой прижимая кадык по обычаю старомодных канторов, Шмулик закинул голову, закатил глаза и повел старчески надтреснутым голосом славословие. А кончил он «да возрадуются жених и невеста!» так грустно, что всех разобрало. Каждый вдруг закручинился, опечалился, не понимая и сам отчего. Так уж всегда от радости на торжестве у жениха и невесты евреи делаются печальными. Господи, да что ж это за пение и музыка у евреев, что навевают такую тоску?! А женщины, стоя в сторонке и произнося традиционное «благословен Б-г, благословенно имя его», даже всплакнули, глядя на заливающуюся слезами Злату. Но то, что Злата плачет, никого не удивляло: все знали, каково матери, выдающей дочку замуж.

— И все же, — говорили прочувственно женщины, — дай Б-г всем нам справлять свадьбы детей и ходить друг к другу на празднества!

— Дай Б-г, аминь! Дай Б-г, аминь!

Вот женщины встали, попрощались с Златой, расцеловались с невестой и пожелали ей дожить до свадьбы собственных детей. А Эстер глядела на них удивленными глазами. Ее сердце, ее помыслы были далеко отсюда. Ей хотелось, чтобы все уж поскорей ушли, чтобы ей остаться одной и как следует выплакать свое горе. А женщины все лезли к ней с поцелуями и пожеланиями всяких благ.

Наконец-то Господь помог, и гости понемногу разошлись. Эстер направилась к себе в комнату отдохнуть от гама, который стоял в доме весь этот день. Остались только родственники да сват Калмен. Как всегда после свадьбы, в комнатах царил кавардак. На длинном столе стояли пустые бутылки и рюмки кверху дном, лежали куски недоеденного пирога и обглоданные кости. На полу валялось несколько опрокинутых стульев. Трое нищих, опоздавших к обеду, вылизывали тарелки и засовывали за пазуху остатки пирога. А синагогальные служки, которые к концу уже хватили лишнего, стоя делились между собой капиталами, которые оставили гости на их жалких тарелочках; делили, несмотря на то, что Злата, Брайна и Ентл торопили их поскорей уходить, чтобы можно было наконец привести в порядок дом.

Больше всех хлопотала по дому, конечно, Злата. Шелковый платок ее был повязан под самым подбородком, лицо пылало. Она до того охрипла, что услышать ее было очень трудно. И все же она не утихомирилась — все обхаживала гостей, распоряжалась по дому, провожала уходивших и прощалась с ними, правда, только жестами и взглядами, так как говорить она уже была не в состоянии. По виду Златы можно было подумать, что она здесь горы свернула, сотворила невесть какое доброе дело. Да вряд ли и сама Злата отдавала себе отчет в том, что сделала она со своей дочкой, со своей единственной, дорогой, любимой дочкой; кому отдала ее, с кем связала, кому сбыла с рук! Когда, однако, было ей обо всем этом думать? Ведь вот только что жених посватался, затем была помолвка, а тут уж и свадьба. Это ведь не шутка — справить свадьбу! А Злата, дочь Баси-оптовщицы, не справит лишь бы какую свадьбу! Она, слава Б-гу, не из портняжек и не из сапожников. Пусть ее Господь наказал, и она осталась вдовой, да к тому еще бедной вдовой, но ведь она как-никак сноха реб Авремеле Славутского! Как же она допустит, чтобы подвенечное платье у единственной дочери было не из шелка, а за свадебным столом, на удивление и пересуды всему городу, не было бы полным-полно гостей! «Б-же мой, — думала Злата, — дожить бы только, — пускай у младшеньких свадьба будет не хуже!»

Между тем у мужчин шел крупный разговор, они о чем-то спорили, препирались. Реб Калмен предъявлял претензии жениху. Держа одной рукой Мойше-Аврома Зализняка за бороду и другой зажимая Алтеру рот, он сам кричал изо всех сил. Алтер, весь в поту, пытался что-то сказать, но Калмен не давал ему. «Позвольте! — кричал он. — Вот я кончу, потом и вы скажете свое, скажете». Мойше-Авром и Бейниш (оба шуряка) и другие родственники жениха старались примирить спорящих, но все было напрасно. Алтер был тверд как сталь, не гнулся — хоть режь его, хоть кроши на мелкие куски. «Вот скажите хоть вы, реб Шмулик, можно ли так обижать свата? Я опрашиваю вас!» Сидевший в сторонке, расстроенный, грустный Шмулик очень хотел бы помочь Калмену. Почему не помочь человеку? Только Калмен сам же помешал ему. Чуть только тот начал с привычного «что и говорить», сват затараторил: «Вот это и обидно! Договорились, понимаете ли, с самого начала договорились обо всем, чтобы все было как полагается. И что же в конце концов? Сплошное огорчение. Никак не думал, что придется опять разговаривать о вознаграждении. Эх, реб Алтер, реб Алтер!»

— Время читать предвечернюю молитву, — сказал Мойше-Авром, выглянув в окошко, где садилось солнце, и провел пальцем по потному стеклу.

Все встали, подпоясали платками сюртуки и принялись считать, наберется ли в комнате нужный для молитвы десяток человек*. Тут жених, Шмулик, два шурина — Мойше-Авром и Бейниш, три родственника жениха, да еще Калмен и двое служек, — как раз десять человек. Все омыли руки, и Шмулик, став лицом к стене, принялся глухим, надтреснутым голосом читать молитву. Злата, Брайна и Ентл молча слушали его, — для женщин это ведь тоже добродетель.

Эстер, услышав из своей комнаты грустное чтение Шмулика, неторопливо подошла к двери и высунула голову. Здесь она увидела, как мужчины и женщины, приподнявшись на цыпочках, быстро шепчут: «Свят, свят, свят», — и не знала как ей быть: ведь она теперь тоже женщина. На ней уже тоже лежит обязанность… Брайна подмигнула ей издали и показала пальцами на лоб, но Эстер не поняла, чего от нее тетка хочет, и покраснела. По окончании молитвы Брайна подошла к молодой, — оказывается, у нее выбился волосок из-под платка. Эстер надела другое платье, сняла повойник, все украшения, повязала голову шелковым платком, и тотчас девушка Эстер преобразилась в женщину Эстер. Она будто меньше стала, вся переменилась. На ее ясное, красивое лицо легло облачко, и теперь в этом платке она выглядела на несколько лет старше. Но ее лучистые глаза светились в темноте, как две звездочки в небе, и казалась она еще прекрасней, чем раньше.

— Если хочешь, — прохрипела Злата, — если у тебя есть время, зайдем к канторше проведать больного.

Выстрели тут пушка, Эстер не так всполошилась бы, как от этих нескольких слов. Лишь минуту тому назад она прикидывала, какой бы найти предлог, чтобы зайти к соседям взглянуть на Иоселе. И вдруг мать сама предлагает ей это. Однако лицо Эстер не выдало, как колотится ее сердце, как трепещет оно, готовое выскочить из груди. Эстер ответила матери тихо и совсем спокойно: «Что ж, сходим, если хочешь». На самом деле ей хотелось броситься матери на шею и расцеловать ее. «Мамочка! Сердце мое! Дорогая, дорогая мамочка!» — думала она, медленно проходя вместе с другими женщинами по комнате, где мужчины стояли лицом к стене и раскачивались каждый по-своему. «Мамочка! Любонька!» — говорила про себя Эстер, чинно ступая за ней, хотя готова была лететь как на крыльях.

У Шмулика в доме было уже довольно темно, как бывает в сумерки, между днем и ночью. Света еще не зажигали. В углу на кровати, утонув во множестве подушек, лежал Иоселе-соловей, а возле него на стуле сидела мачеха.

— Ш-ш-ш, он спит! — прошептала она, когда женщины, громко разговаривая, вошли в дом.

— Нет, я не сплю, — сказал Иоселе и быстро сел в кровати. Сердце ему будто подсказало, что здесь недалеко стоит Эстер.

— Как себя чувствуешь? — пропели три женщины разом, разглядывая Иоселе на расстоянии.

— Не суждено мне, видно, быть у вашей дочери на свадебном обеде, — отозвалась канторша. — Поди знай, что свалится такая напасть! Мало лиха, вот тебе еще! Такой гость приехал и ни с того ни с сего свалился. Присаживайтесь, Златочка! Брайна-сердце, Ентл-голубушка, садитесь! Садитесь же, прошу вас! Садись, Эстер! Чего ты стоишь?

Женщины сначала разглядывали Иоселе, качали головами, затем каждая из них указала на известное только ей единственное замечательное средство, которое спасает от головной боли, ломоты, сухоты и всякой иной хвори. После этого все уселись на скамье у окна, и вскоре у них завязалась дружная беседа, разумеется о свадьбе, об ужине после венца, о свадебном обеде, о свадебных подарках от мужниной и жениной родни. И хотя Злата здорово осипла, она все же высказывалась с жаром, помогая себе жестами там, где изменял голос. Заломив руки, она негодовала по поводу того, что «представьте себе, Фруме-Сора… Вы знаете Фруме-Сору? Так вот эта Фруме-Сора осмелилась заявить, что на свадьбе у ее младшей дочери было вдвое больше гостей, а подарки, — говорит она, — были в тысячу раз лучше. Ну, как это можно стерпеть?»

— Да что вы, Златочка, говорите о Фруме-Соре! Я вам лучше расскажу, что Ципе-Рейзл сболтнула мне сегодня о своей младшей дочери. Господи, где только у меня есть враги!.. Милосердный Б-же!..

Разговор у женщин становился все завлекательней, говорили они все жарче и наконец вовсе забыли о больном.

А Иоселе сидел на кровати, голова его была повязана полотенцем, из-под которого выбивались длинные, волнистые волосы. Мертвенно-бледное лицо его отливало желтизной, и только глаза горели по-прежнему. Увидев вошедшую Эстер, он готов был соскочить с кровати, но тут же замер, будто его приковали к месту, не в силах слова вымолвить.

Эстер тоже долго стояла молча, разглядывая его. И лишь когда женщины очень уж заговорились, она подошла поближе и спросила:

— Как ты поживаешь?

Эти слова были произнесены так дружески, с такой теплотой, с такой любовью, как только сестра может сказать. Иоселе ничего не ответил, но его взгляд, его горькая усмешка достаточно сказали ей. Она подошла еще ближе и, точно это у них было заранее условлено, села возле него на стул, где до того сидела мачеха.

Эстер показалось, что глаза Иоселе стали больше и смотрели они на нее менее приветливо, чем раньше.

— Как же ты поживаешь? — снова спросила Эстер.

— Ах, Эстер! — вздохнул Иоселе и схватился руками за голову.

В этих двух словах послышался стон человека, которого постигло большое горе, такое горе, что и словами не выскажешь. Эстер чувствовала, что ему худо, но отчего и почему — не знала. Когда и как это случилось, она не поймет, но ее рука оказалась в его руке. Ее жжет как огнем, она вся горит. Ее тянет к нему, как магнитом. И снова дурные, грешные мысли зашевелились у нее в голове. Опять в ней боролись две силы. Демон-искуситель шептал в ухо, что пока еще есть время. Она еще может быть счастлива. Она молода, здорова, свежа и не смеет похоронить себя. Она должна жить, жить, жить! А другой голос твердил: «Ты ведь молодуха, невеста только что из-под венца, Златина дочка, мужняя жена. Беги отсюда!» А рука все еще лежала в его руке, и ее нестерпимо жгло, палило огнем.

У Иоселе вдруг развязался язык. Он заговорил без удержу, но мысли его шли вразброд, слова, бессвязные и путаные, опережали друг друга. Каждую минуту он хватался за голову. Внезапно лицо его вспыхнуло, глаза заблестели. Сорвав с головы полотенце, он придвинулся к Эстер и сказал ей с жаром, но так, чтобы никго не слышал:

— Все это, Эстер, чепуха — ты связана, я связан! Глупости это, Эстер! Ей-богу, глупости! Они говорят, что я болен. Да кто болен? Скажи мне только слово, что ты согласна, и я вскочу с постели совершенно здоровый, заберу тебя с собой, увезу из этой проклятой Мазеповки. Послушай меня, бежим, пока не поздно! Будет погоня? Ну и что же? Нам бы только выбраться отсюда — и мы свободны. А там уж все будет хорошо. Я увезу тебя далеко-далеко. И ты будешь моей. Навеки моей! Эстер! Ах, Эстер, Эстер!

У Эстер не было даже времени хорошенько подумать над его словами. Непонятная сила неодолимо влекла ее к нему, и она уже готова была отдаться в его руки и бежать с ним хоть на край света. Тот самый демон-искуситель явился ей теперь в образе ангела-избавителя и снова стал нашептывать: «Глупая, глупая, Эстер! Вот оно, твое счастье, перед тобой, судьба твоя в твоих руках. Выбирай! Либо райская жизнь, чудесная жизнь в просторном, вольном мире с милым, любимым другом, с ним, с Иоселе на вечные времена, либо мрачное, горькое прозябание вот здесь, в этом болоте, с этим жирным, противным Алтером. Глупая, глупая Эстер!» Этот дух-искуситель со своими сладкими разговорами, с одной стороны, и Иоселе со своим пламенным взором и обжигающими речами, с другой, почти убедили ее. Никогда еще не хотелось ей так жить, быть счастливой, как теперь; никогда еще мир не казался ей таким прекрасным, как в эти минуты. Эстер вся дрожала. Она готова была бежать куда угодно, взлететь на небо, провалиться в преисподнюю, бросить, забыть всех и все, только бы быть с ним, с Иоселе. А Иоселе не переставая нашептывал ей пылкие речи. Его взгляд жег ее, пронизывал насквозь.

— Ах, Эстер, Эстер! — жарко вздохнул он. — Ах, Эстер, Эстер! — повторил он, склонился к ней и протянул руки, собираясь обхватить ее стан.

Ощутив его так близко, Эстер невольно отшатнулась, вскочила и нечаянно ухватилась за голову, за свою покрытую голову. Как сон, мелькнули и отлетели греховные мысли; она мгновенно вспомнила об Эстер — молодой жене, благочестивой женщине, и тут как раз увидела подле себя мать.

— Что ж, пошли? — сказало ей Злата. — Мы тут немного заболтались. Недаром про женщину говорят, что у нее слов девять коробов.

Перед уходом Злата посоветовала канторше еще несколько лекарств. А Брайна добавила, что, если б резник Шахне еще сегодня пошептал над Иоселе заговор от сглаза, было бы совсем хорошо.

Уже стоя на пороге, Эстер обернулась туда, где на кровати сидел Иоселе, и ей почудилось, что она видит огонек его глаз, которые умоляюще смотрят на нее. Сердце дрогнуло в ней, явилось новое чувство, чувство человека, который видел павшего и не протянул ему руку помощи. Ей казалось, он все еще сидит в той позе — с простертыми к «ней руками, а в ушах все еще звучал его тоскливый призыв: «Ах, Эстер, Эстер!» Еще мгновенье задержалась она у порога. И опять то, дурное, мелькнуло в голове. Нечистый опять источал свои сладкие речи: «Назад, Эстер! Назад! Вот на этой минуте зиждется твой мир! Одно слово, наивное дитя! Только одно слово! Подойди и скажи ему это единственное слово, и вы счастливы навеки». «Будь ты неладен, проклятый Асмодей!* — крикнул голос у нее в груди. — Прочь от меня! Не на ту напал! Еврейская девушка этого не позволит. Она скорей в жертву себя принесет, но не сделает этого… Да к тому же еще жена, замужняя женщина!.. Беги отсюда, Эстер! Беги!»

Эстер собрала все силы, вырвалась из лап нечистого и зашагала за матерью в свой дом.

Пробираясь по залу, она снова увидела мужчин, сидевших за столом и урезонивавших Алтера.

— Погляди! — сказал один из жениховых родственников, показывая глазами на Эстер. — Погляди, Алтер, что это за товар! А ты торгуешься из-за каких-то паршивых пятидесяти целковых.

Точно по горячим угольям, пробежала Эстер комнату, ворвалась к себе в спальню и там на своей кровати, уткнувшись головой в белоснежную подушку, горючими слезами выплакала свое незапятнанное, свое невинное сердце чистой, очень хорошей, но очень несчастной девушки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .