Иосиф Грозный

Глава десятая «РАССТРЕЛЯННЫЙ 4 ФЕВРАЛЯ 1940 г.»

— Ти прасыл… сохраныт тэбэ жизн? Так? — Сталин, сидя за своим столом, раздумчиво и как бы почесывая где-то меж ухом и затылком правой рукой, смотрел на стоявшего у двери маленького человека в серой арестантской одежде и с руками за спиной. На руках, похоже, были американские наручники — новинка, только что поступившая в инвентарь НКВД из Германии. Мало кто знает, сколько секретов содержания арестованных, как и секретов дознания, получили по «взаимообмену» перед войной НКВД и гестапо.

Черноволосый маленький человек с густо поседевшими висками (он не был обрит) умоляюще и непонимающе посмотрел на него странными, ближе к собачьим, и как бы светящимися глазами, потом опустил голову. У него был вид избитого, затравленного и потерявшегося подростка, каких еще немало таскалось по дорогам и городам, кочевало на товарняках и спало по станциям, вылавливалось, отпускалось и снова бродило по осчастливленной Лениным, Дзержинским и Ягодой империи. Их называли беспризорниками. Сталин перестал скрести у затылка, подпер щеку и смотрел на опущенную голову этого паренька.

— Чьто же ти… малчищь? — спросил Сталин.

Подросток поднял голову, его измученное лицо со впалыми щеками можно было бы даже назвать красивым, но красивым той красотой, какая бывает у генетических воров, кочевого жулья и вообще тех, кто с рождения словно был обречен на свою будущую «профессию». А еще оно напоминало уроженца Украины, той ее стороны, что подвергалась татарским набегам.

— Товарищ Сталин… Иосиф Виссарионович… Я буду… Я виноват… Но я… Не понял… Я вам служил… Я… Вы… — речь его явно путалась, но теперь стало видно, что это взрослый человек, лишь предельно маленького роста.

— Садь! — резко сказал Сталин, указывая «подростку» место на стуле у стены.

«Подросток» стоял. Он опять опустил голову.

Сталин вышел из-за стола и, глядя на эту склоненную голову, слегка усмехнулся в тронутые редкой сединой усы. Сталину уже исполнилось шестьдесят, но он не казался шестидесятилетним.

— Раз нэ садышься… Дэло твое…

— Я… Я… Не могу… Болит… Все… — пробормотал «подросток» и снова поднял голову, глаза его были в слезах, но скованными за спиной руками он не мог их вытереть… И слезы стекали вдоль носа по смугловатому скуластому лицу.

«Подросток» был еще год назад, еще совсем недавно, грозный секретарь ЦК ВКП(б), нарком внутренних дел, человек, от одного имени которого бледнели и трепетали большие и малые «вожди» — Николай Иванович Ежов. Это его «ежовые рукавицы» были на плакатах. Их несли на демонстрациях. Ими словно гордились в то странное время.

— Ти можешь нэ оправдыватса, — помолчав, изрек Сталин. — Потому чьто… тэбя уже нэт… Да… По документам… Ти расстрэлян… Но ми… Ми рэшили… падарит тэбэ жизн… Да. Ми так решили… Сейчас… прямо отсуда… Ти уйдешь… капытаном Бондарэнко… Запомныл? Ти… украинец. Хохол. И только я знаю это… И еще два-три человека… Сейчас тэбя освободят… Дадут форму… Всэ докумэнты. Справки, чьто ты лэчился… В Москве… А ти… ведь, правда, лэчился? И прямо отсюда… Ти поедэшь на вокзал… Тэбя проводят. Дадут деньги… Былет… Ти поэдэшь к новому мэсту службы. Начальником рэжима… На Магадан…

Ежов открыв рот, не веря ушам, вытаращив глаза, смотрел на Сталина.

— Да… На Магадан… На дэсят лет… — продолжал Сталин, — ти будешь исправно служит. И… через дэсят лэт сможешь выйти на выслугу и… поэдэшь в любой город, но нэ блыже Урала ат Москвы… А как устроишься, капытан Бондарэнко… Это уже… будет твое… дело… Ти будэшь получать положенные повишэния… можэт… вийдэшь… и полковныком… Эсли будэшь хорошо служит и нэ начнощь снова пыть… как пыл… Всо… Как выдыщь… Я выполнит… твою просбу… Сохраныл тэбэ… жизн…

Ежов вдруг бухнулся на колени и так, в позе молящегося грешника, стоял, не зная, что сказать.

— Встан! — резко приказал Сталин. — Всо… Можэтэ идты. Но… знайтэ… эсли вы вспомнытэ, — Сталин нажал на слово, — кэм ви былы и попробуэтэ кому-то сказат об этом… — Сталин не продолжил.

Ежов с трудом поднялся с колен. И хотел, видимо, что-то сказать, поблагодарить, но Сталин махнул рукой, и бывший нарком повернулся к двери.

— Да… Эще… — остановил его Сталин. — Нам известно… что ви… сожитэлствовалы с многымы женщинамы… И… эще… коэ с кэм… — Сталин фыркнул. — Ващя нэдавняя связ, чьто работает в гастрономэ на Тверьской (Сталин по-прежнему называл так улицу Горького), не должна знат нычего… Со второй вашей женой Фринберг-Гладун разбыраются, а первая ваша жена… Антонина Тытова… Навэрное, тоже… исчэзнэт… ви… встрэтитэс с ней… в Магадане…

Ежов снова открыл рот, чтобы благодарить, но Сталин жестом указал на дверь.

— Мнэ нэ нужны ващи… благодарносты… Надэюсь, ви понялы, как собырат досье… на товарыща Сталина. Всо… Идыте… Всо!

Когда дверь за Ежовым, видимо, все еще не верящим в то, что он жив и даже условно свободен, медленно закрылась, Сталин подошел к окну и, подняв складчатую портьеру, стал смотреть в мрачно-пасмурное ночное небо. За окном шел снег, а по мглисто-темным облакам светилось розово-фиолетовое отражение огней гигантского, еще не спящего, утомленного прошедшим днем города. Слышно было, как под окнами дворники метут и сгребают снег. Снег Сталин любил. Со снегом приходило тепло, а вот морозные дни едва переносил. В морозы он чувствовал неврозный страх и раздражение, и это отражалось на всем — от обращения с обслугой до резолюций и решений. Проследив датировку документов, подписанных: «И.Сталин» или просто «СТ», можно заметить: самые жестокие его «указы» падали на зимние месяцы: ноябрь, декабрь, январь… Январь особенно. Конца января, как все невротики, Сталин ждал, считал дни.

В Кремле висел большой старинный барометр в медной оправе. И в секретариате у Поскребышева замечали: едва прибор этот показывает «к осадкам» или зимой «к теплу», Сталин становился добрее, разговорчивее, бывало, даже шутил. Возможно, и эта мысль — отпустить Ежова — пришла Сталину в связи с наступившей широкой предвешней оттепелью.

А в Политбюро знали: Сталин, дождавшись первой капели, бывало, почти всегда устраивал на даче в Кунцево, а реже в Семеновском обильные попойки, приглашая актрис, писателей, сам пел песни дуэтом с кем-нибудь. Танцевали под патефон… А Валечке начинало доставаться обилие тех ласк, какими темпераментный мужчина-кавказец одаривает свою любовницу.

Сталин думал, что вот так, как он поступил с Ежовым, можно вроде бы поступить и с любым из расстрелянных в 37—39-м «соратников». О таком вот именно «освобождении» и молил его в письмах арестованный, сидевший под следствием Бухарин:

«Иногда во мне мелькает мечта: а почему меня не могут поселить где-нибудь под Москвой, в избушке, дать другой паспорт, дать двух чекистов, позволить жить с семьей, работать на общую пользу над книгами, переводами (под псевдонимом, без имени), позволить копаться в земле, чтоб физически не разрушиться, не выходя за пределы двора».

Письма этого «перевертыша» — так презрительно именовал его Сталин — всплывали в памяти, их было много, и они вопили, молили о спасении. Никто из обреченных: ни Зиновьев, ни Каменев, ни Рыков — не старались так. Бухарин же все мыслимые силы своего изворотливого ума, все возможности воздействия словом, «образом» употребил на то, чтобы разжалобить вождя, спастись любой ценой, уйти хоть с откушенной лапой, как уходят из капкана лисицы и волки. Бухарин любил животных, и когда его расстреляли с той беспощадностью, которая с 17-го года была как бы узаконенной нормой, в кремлевском парке долго жила и пряталась бухаринская полуручная лисица.

Почему же Сталин остался непреклонным? Он думал, что, отпусти он Бухарина, отпусти Зиновьева, Рыкова, Пятакова, Радека, о них непременно узнала бы партия Троцкого, их подняли бы на щит, и скрывать их, не расстреляв, было бы абсолютно невозможно, не то что этого жалкого дурака Ежова. К тому же Сталин знал: Ежов просто глупец, исполнитель его воли, старавшийся превзойти начальника и натворивший по этой глупости немало дури.

Весь тридцать девятый, сороковой и даже сорок первый годы приходилось «дурь» расхлебывать, разбираться, освобождать воистину невинных — из лагерей за эти годы было освобождено около 400 000 заключенных, из них — 12 461 несправедливо уволенных из армии или арестованных на службе. И все-таки Ежов, как передавала сталинская разведка, и за глаза не оскорблял Сталина. А вот как крыл его Бухарин, когда был в славе и силе, Сталин всегда и точно помнил и потому не верил ни одному его слову.

Хмурясь, Сталин думал: а как поступили бы Троцкий, Зиновьев, Каменев и Бухарин, будь они у власти, а он… на их месте? Разве они пощадили бы его? «В конце концов, — думал Сталин, — я же дал Бухарчику возможность бежать, дал ему поездку в Париж вместе с женой незадолго до ареста… Могли бы не возвращаться».

В просьбе о помиловании Бухарин прямо молил: «Сделайте меня неким Петровым, а Бухарина — расстреляйте. Я на коленях стою перед партией». И точно так же просил Ягода…

Но Сталин не сделал этого. «Примирившийся враг — враг вдвойне». Легче, переступив через себя, подписать приговор. А Сталину и не надо было «переступать»: на то есть суд, на то есть право на помилование через ВЦИК, есть председатель этого ВЦИКа — Михаил Иванович Калинин. И он может помиловать, согласно Конституции… Сталинской Конституции… И помилования, конечно, не было. Бухарчик же явно рассчитывал на помилование. В тюрьме он даже постригся «под Ильича» — сидел на скамье подсудимых, с бородкой и лысиной, — ни дать ни взять оживший Ленин. Не станут, мол, все-таки расстреливать «нео-Ильича». А расстреляли…

Сталин плюнул в корзинку для бумаг, отошел от окна, опустил штору. Может быть, эти расстрелянные в 38-м повлияли на судьбу Ежова? Нет. Пусть его… Пускай живет. И даже встретится со своей первой женой. Она такая идейная — до дурости… Ежов был просто его ретивый исполнитель. Пьяница… Бабник… Палач… И ничего больше. А вот Ягоду, его предшественника, он, Сталин, не выпустил бы из когтей никогда. Слишком много знал этот «фармацевт», слишком далеко за рубежи тянулись его информативные паутины, и это закон: слишком много знающий — обречен.

Да вот они — по порядку: Урицкий, Свердлов, Дзержинский, Менжинский, Куйбышев, Фрунзе, Зиновьев, Рыков, Каменев, Бухарин, Якир, Реденс, Енукидзе, Орджоникидзе, Склянский, Фриновский, Троцкий — и надо ли продолжать? Дальше пойдут тоже много знавшие, но знавшие все-таки поменьше, военные и из НКВД: Блюхеры, Егоровы, Тухачевские, Берзины, Плинеры, Молчановы, Белобородовы, Дыбенки-Крыленки. Много… Очень много. Они тоже очень много знали и очень много сотворили в этой революции и Гражданской. А в 30-е годы война продолжалась, но уже как война за власть «ленинской гвардии» и армейской верхушки против утвердившейся «гвардии вождя». Сбросить и просто уничтожить его не удалось, а вот он сумел вовремя и без пощады истребить эту опасную силу, истребил ее всюду: в партии, армии, НКВД, Наркоминделе, в охране, даже в науке и культуре.

«Бог есть! — кричал в исступлении арестованный Ягода, бросаясь на стены камеры. — Бог есть! Е-е-сть!»

Окровавленного, с разбитым носом, Ягоду приводили в чувство, а он орал и вырывался, падал на колени. И, может быть, вспомнил, как оседали в клубах пыли и дыма стены храма Христа Спасителя, взорванного под его руководством. БОГ ЕСТЬ. И бог воздал не только Ягоде, но и самому нерукоположенному священнику… Сталину… Бог есть… И бог даже не мстит. Сам творящий ЗЛО набирает месть. Ибо это Кара, Карма, что постигает всякого, нарушившего ВЕЧНЫЕ ЗАПОВЕДИ.

«Помни Судъ, чаи ответа и воздаяния поделом», — сказано в Великой книге.

И лучше не проверяйте этого, господа…

Когда гнев охватывал Сталина, он становился таким же безумным, как Старик, и готов был крушить все на своем пути. Но так было лишь в периоды его начальной борьбы за власть — на пути арестов, допросов, ссылок, побегов, тюрем. С «блатными» он быстро сходился, хотя поначалу его и били, и унижали: «грузишка», «надо». Но тогдашний Джугашвили смело лез в драки, отмахивался, как мог, был отчаян, но ладил с вожаками, становился «своим». И постепенно учился держать себя в руках, таить гнев, расплачиваться с обидчиками, когда те уже не ждали удара. «Обидевший — забывает, обиженный — помнит». Как трудно давалось это — гасить явный гнев («гнев — убыток»), загонять внутрь рвущуюся ярость, казаться добрым, спокойным, рассудительно-мягким и даже любезным. С врагом…

Может быть, выдавали только глаза. Тушить гнев в глазах — самое трудное. Это можно только улыбкой, пусть даже хищной, тигриной. Эту его ужасную улыбку помнили все приближенные, тряслись от нее, и Сталин старался ею уже не «пользоваться». В тетрадях, которые вел он в 20-е годы, есть записи: «Гнев не дает победы», «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав», «Гнев — это истерика слабого», «Или всего только торжество над слабым?» (Записано с вопросом).

Победы достигает чаще всего тот, кто прячет свой гнев, кто может вовремя прикинуться простаком, временно уступить («Уступив — выиграешь») и кто может стерпеть унижение.

Как часто он был-бывал униженным? Не стоит вспоминать? В книге — стоит. Ибо здесь объяснение многим поступкам Сталина, в том числе и как будто необъяснимо жестоким. Унижали полицейские, следователи, жандармы, тюремщики, конвоиры, прокуроры, судьи, товарищи по ссылке и партии. Унижал Старик. «Варваром», «дьяволом», «мелким злобным человечишкой», «Чингисханом» — упомянутый выше Бухарин, «неотесанным кавказцем» — Зиновьев, «болваном-осетином» — Каменев, «горе-вождем» — Радек. «Сталин! Прекратите вы наконец нумеровать вашу глупость!» — сказал он, Радек. И уж вовсе нет сил вспоминать все, что изволил пришить ему Троцкий: «Сталин — это гениальная посредственность».

Что же касается Тухачевского, высокомерного барина с холодным лицом диктатора, то он только-только не позволял себе демонстрировать откровенное презрение к этому «попу», как меж собой именовали Сталина высшие командиры Красной Армии — сплошь ставленники Льва Давыдовича Бронштейна-Троцкого. Этой подробности Сталин никогда не забывал. «Сталин же не знает, с какого конца заряжается пушка», «Сталин, смотри, — уши отсеку!» — это Шмидт. «Этот корявый воображает, что он спец в военном деле», — Якир. «И что мы его терпим?», «Давно пора его столкнуть», — такие слова доносила слушающая разведка.

В «Доме на набережной», как уже было сказано, прослушивалось все — до спален, кухонь и лестничных клеток. В «Доме на набережной» как раз и жили и Тухачевский, и Егоров, и разного рода наркомы, и высшие разведчики, и великие инквизиторы-«чекисты». Жили члены и первой, и второй семьи Сталина — Сванидзе и Аллилуевы. И болтали, болтали, болтали. А Сталин все знал. Слышал и до поры молчал.

«Смирно сиди на пороге своей сакли, и мимо пронесут труп твоего врага». Кавказская пословица, и ее он знал. «Смирно сиди… Но поглядывай, послушивай. До поры…»

«Дом на набережной» пережил множество сменявшихся владельцев. Его прекрасные квартиры, с высокими дверями, запасными входами и выходами на лестницы, его особые охраняемые подъезды для «самых высших», кинотеатр, универмаг — все и сейчас дышит историей. Страшной историей. И, проезжая мимо этого дома, глядя на его крестообразные рамы, видишь подчас гигантское кладбище, ряды и ряды крестов. И почти такая же судьба была у других подобных домов и городков, построенных в тридцатые годы, когда Сталин шел к власти. А его пытались не пустить. До обретения власти Сталин привык часто рисковать жизнью. Но, придя к ней, прочно став у руля, он и заботился о сохранении поста так, как не заботился до него никто и никогда. Втайне, оправдывая себя, он полагал, что его жизнь теперь принадлежала не только ему. Ибо, считал он, стала жизнью страны. Ее настоящего, а главное, БУДУЩЕГО. В отличие от Старика, хотевшего только править, но не знавшего, куда ехать и воротить, бросавшегося то вправо, то влево, вконец запутавшегося в своих и марксовых догмах и утопиях, Сталин полагал, что знает, куда вести страну и даже КАК ее вести…