Иосиф Грозный

Глава пятая «НЕ УБИЙ»…

Когда человек, имеющий полноту страшной, карательной власти, основанной на силе и безнаказанности, имеет над собой кого-то еще более могущественного, он инстинктивно и люто ненавидит этого человека. Конфликт простейший, природный и даже примитивный всюду, всегда, даже в коровьем стаде. А над Генрихом Григорьевичем Ягодой (настоящее имя: Енох Гершалович Иегуда) было даже три или четыре таких начальника: непосредственный глава ОГПУ Вячеслав Рудольфович Менжинский, секретарь ЦК ВКП(б), ведающий административными и карательными органами, Николай Иванович Ежов, Сергей Миронович Костриков-Киров, занявший в Ленинграде место еще недавно всесильного Зиновьева (он же Радомысльский, «поляк», он же Апфельбаум, еврей). Киров, личный друг великого вождя (и в бане вместе парятся), Киров, второе лицо в партии, Киров, кому, как и вождю, стоя устраивают бурные продолжительные овации. КИРОВ. И, наконец, сам Вождь, хам, кавказское дерьмо, недоучка, семинарист, пахарукий ублюдок, чудом дорвавшийся до верховной власти! «Гениальное ничтожество!»

Так Генрих Григорьевич наедине с собой именовал Сталина, и не было дня, а точнее, часа, когда бы он не думал об устранении этого тирана, перебирая мысленно тысячи раз все возможные и невозможные способы избавиться от него, а их в арсенале зампреда ОГПУ было предостаточно: от банального «пищевого отравления», минеральной водички, кавказского вина до взрыва, «дорожно-транспортного» происшествия, выстрела в спину или броска гранаты в президиум. Самое трудное для Ягоды было выглядеть беспредельно преданным, внимательным, невысовывающимся, не выдающим своих мыслей-эмоций. Мысли, к счастью, тиран не мог подслушивать. (Вот здесь-то и была главная ошибка Генриха Ягоды! Ибо, отказывая Сталину в изощренном уме и сверхъестественной проницательности, какой не было даже как будто у самого Антихриста, не было у фанфарона Троцкого, Ягода совершил ошибку, обычную для всех хитрецов, — всякий, считающий себя хитрее других, бывает наказан за самонадеянность!)

Сталин умел читать мысли своих подчиненных, и можно смело утверждать: в этом чтении постоянно, ежечасно, ежедневно упражнялся. Тончайший физиономист, психолог-аналитик, изучивший тысячи людей, и в основном врагов, тех, кто таил злобу, плел интриги, готовил заговоры и просто презирал его с высот своей национальной «элитарности», «избранности», Сталин научился видеть и понимать их за любой маскировкой, а особенно за лестью.

Бывало, Ягода прикидывал: будь он руководителем той самой «царской охранки», гонявшей Сталина по тюрьмам, ссылкам, этапам, он давно распорядился бы убить будущего вождя простейшим способом — «при попытке к бегству». Да… Либеральничали тогда с «революционерами» «кровавые царские сатрапы». За то и поплатились… Теперь устранить Сталина было куда сложнее.

Сам Ягода шел к власти путем не очень тернистым. Родившись в городишке Рыбинске и отнюдь не в семье еврея-бедняка, Ягода однако быстро вошел во вкус преступно-революционной деятельности и за подготовку ограбления банка был осужден, отправлен в ссылку, а позднее, в 1915 году, — на фронт, где дослужился до звания ефрейтора. Он и на фронте бузил, вел «революционную пропаганду», и как только началась эта жуткая, обманная эпопея, тотчас примкнул к соплеменникам — «большевикам», влез в ЧК, вошел в доверие к Дзержинскому, а позднее, благодаря браку с племянницей палача Свердлова, занял в ВЧК прочное место. Никаким «фармацевтом» он никогда не был, но в ВЧК занимался и вопросами той «медицины», с помощью которой многим помогли занять место в кроваво-красной кирпичной стене. Нет данных, и, конечно, ничего не докажешь, но странная сверхскоропостижная смерть «рыцаря революции», «железного» Феликса (в сорок восемь лет!) наводит на мысль, что борьба за власть и в ВЧК шла отчаянная.

Итак, назначен зачем-то Менжинский. А затем, что фамилия его звучала почти так же, как и фамилия палача и «поляка». Да и из-за целого букета болезней, вывезенных из Швейцарии и Франции, был он неопасен, управляем й вполне приемлем для большинства в Политбюро: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин и пр. и пр. Они ведь тоже боялись ОГПУ-ВЧК, а Сталин еще не был единовластен, еще только ШЕЛ, ему еще надо было спихнуть, свергнуть прежде всего «великого» Троцкого, а дальше и тех, кто обозначен выше.

И Ягода прекрасно понимал дальний ход Сталина — до поры Генрих Григорьевич был в ВЧК-ОГПУ как бы «сталинской картой». (Так Ягода полагал — и не без основания.) Вечно больной Менжинский лечился, отдыхал, чудачил, музицировал, а все дела и власть стекались в руки Ягоды. И вскоре он решил, что пора убирать первую властную фигуру над собой, и Менжинский был благополучно отравлен…

В 1934 году обстановка прояснилась. Ягода убедился: врачи могут все! Он получил наконец желанный пост председателя ОГПУ и стал готовиться к захвату власти, «узурпированной Сталиным». За границами рвал и метал жаждавший вернуться в Россию Троцкий, тряслись от ярости растерявшие все былое свое могущество Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин, приглядывалась к обстановке еще целая плеяда высших командиров Красной Армии, выдвинутых в Гражданскую Лениным и Троцким. Кто они такие? Тухачевский, Дыбенко, Якир, Уборевич, Гамарник, Путна, Примаков, Блюхер, Штерн, Шмидт… Ждали… Перешептывались. И все как один ненавидели великого вождя и второго, стремительно идущего вверх коренастого крепыша Кирова.

Итак, на очереди встали перед Ягодой и компанией либо сам Вождь, либо Киров. Устранить крайне осторожного и подозрительного Сталина было нелегко. Он имел отдельную независимую охрану. И, кроме некоего комиссара Паукера, еврея-парикмахера, выдававшего себя за венгра, иных порученцев у Ягоды не было. А Паукер был отчаянный трус и не шел на риск ради устранения вождя (это и стоило Паукеру жизни вместе с еще несколькими заговорщиками, включая коменданта Кремля Ткалуна и даже друга Сталина Енукидзе).

С 1928 года на Сталина начали готовить покушения. Сначала вооруженный террорист-фанатик Яков Охотников, посланный якобы с поручением к Сталину на первомайскую трибуну. Обезоруженный охраной, он все-таки прорвался сквозь нее, поднялся на мавзолей и ударил Сталина кулаком в затылок. Был схвачен, признан невменяемым, отправлен в дурдом, а впоследствии расстрелян.

В 1933 году не без ведома Ягоды подготовили обвал моста по дороге на озеро Рица, где Сталин, сопровождаемый Берией, тогда секретарем ЦК Грузии, собирался выбрать место для строительства дачи. Второй «Паккард», на котором и должен был ехать вождь, упал в реку. Сталин меж тем, предупрежденный Берией, ехал в предпоследней, четвертой машине и уцелел. И в том же тридцать третьем был обстрелян катер, на котором Сталин и Берия плыли вдоль побережья. Берия заслонил собой Сталина. Катер рванул из зоны обстрела. А стрелявших задержали. Ими оказались пограничники под командой сержанта НКВД Лаврова. Какой был национальности Лавров, автору неизвестно. Арестованные заявили, что стреляли холостыми, чтобы остановить судно, так как катер не значился по документам. По тому, как Ягода старался выгородить Лаврова, было нетрудно заключить: стреляли прицельно, не холостыми — просто не попали. В 37-м посаженного в лагерь сержанта снова судили и расстреляли.

В мае 1934 года террористу-зиновьевцу Богдану было поручено проникнуть в зал на партконференцию и бросить в Сталина гранату. Богдан успешно пронес гранату в зал, но струсил, и взрыва не произошло. На следующий день террорист был найден убитым на своей квартире.

Вероятно, Генрих Григорьевич скрипел зубами. Сталин оставался неуязвим. И тогда Ягода и все иже с ним решили убрать Кирова. Расчет был прост: если даже удастся убить Сталина, генсеком обязательно станет Киров, а тогда Ягоде и компании несдобровать. К тому же было продумано и покушение на Сталина. Кирова убьют в Ленинграде. Сталин поедет на похороны. И тогда… Очередь явно была за Кировым. Ягода просчитал варианты и был доволен: с одной стороны, устранялся опаснейший для него человек, с другой, Ягода знал, что после 17-го съезда Сталин перестал доверять Кирову (если он вообще кому-то доверял!) и, значит, вряд ли будет тяжко преследовать убийц. Кирова предполагалось устранить и без всякого участия его будущего убийцы Леонида Николаева. Вел себя Киров беспечно, часто ходил без охраны, любил работать на публику — простой, душевный, свой, на заводы являлся «без стука», по магазинам ходил, на охоты ездил — за утками на Маркизову лужу. Подослать убийцу не составляло труда, и эту задачу Ягода поручил решить одному из своих особо доверенных — Запорожцу.

Ягода вызвал Запорожца и, глядя на него с обычной своей ухмылочкой — так Ягода смотрел только на «своих» (у него было всего две маски: железной озабоченности — для Сталина и членов Политбюро и этой ласковой под квадратными усами, ободряющей и снисходящей — для «своих»), сказал:

— Есть мнение… — он посмотрел на потолок, на красивую лепнину, как бы показывая взглядом, откуда это «мнение», — направить тебя в Ленинград. Для наведения там порядка… Хозяин недоволен. Ленинград стал рассадником оппозиции, там много сторонников Зиновьева и Троцкого… — Ягода двусмысленно помолчал, но теперь уже не рассматривал потолок, а глядел прямо на Запорожца, на его петлицы с синими ромбами и словно уже мысленно добавлял к двум имеющимся по третьему… — Хозяин недоволен, — повторил он, — и это может стоить головы и тебе, и мне… А я еще хочу подышать воздухом в Серебряном бору и на Озерках. Хочу рыбку половить, рейтузы с баб поснимать. А ты этого не хочешь ли?

Ягода был лютым бабником, и на этой основе находил в Запорожце самого ярого последователя. Оба собирали порнографию, привозили из Германии фильмы, устраивали на дачах совместные просмотры. Вот и сейчас, подойдя к столу, Ягода, ухмыляясь, достал толстую пачку фотографий и подал Запорожцу:

— А? Какие есть! А? — продолжал уже без улыбки: — Так вот… Этот Киров зажал там нашего Медведя, как сопляка. Медведь, конечно, между нами, порядочное фуфло и пьянь. Дело ему поручить нельзя. В бабах запутался, всех секретарш перееб, в загуле постоянно, однако… это, может, и к лучшему. Спихнем в случае на него… В общем… надо сделать так, чтобы он тебе не мешал… А директиву эту о твоем назначении я у Хозяина получу… Киров уже всем намозолил глаза, а Хозяин хочет его отозвать сюда… сделать вторым! Понял, чем это пахнет? Может поставить Кирова прямо над нами, а ЦЕНТР, — тут Ягода невольно понизил голос, — центр считает это недопустимым. Ты сам знаешь, что такое Киров. Он никому ничего не прощает, им и Хозяин не всегда может управлять…

Ягода замолчал и стал рассматривать свои ухоженные руки с розовыми ногтями. За руками и вообще за собой Ягода следил всегда, форма на нем была с иголочки, в шевровые начищенные сапоги можно глядеться, усики подстрижены, нафабрены, ордена солидно посвечивают на коверкотовой гимнастерке.

Хитрый рыжеватый Запорожец вкрадчиво спросил:

— Если я правильно понял, этому человеку не стоит покидать Пальмиру?

Ягода не ответил и как бы мечтательно посмотрел в окно, полузадернутое кремовыми сборчатыми гардинами.

— Но… Медведь может не подчиниться… Я с ним в одном звании…

— Как он может не подчиниться приказу товарища Сталина?! А ты… получишь… новое звание… если все будет в порядке.

— Но… Киров…

— Вот именно… Киров НЕ ДОЛЖЕН НАМ мешать. Подбери людей. Их потом можно… — Ягода сделал вполне понятный жест ладонью. — Не мне тебя учить… Помни: времени у тебя мало. И — вот еще там, в Питере, есть один такой шизик. — Ягода написал на бумажке фамилию, дал прочитать Запорожцу и тут же, положив бумажку в мраморную пепельницу, поджег. — Можно и с ним поработать. В общем, я надеюсь, что Киров не захочет ехать в Москву.

Запорожец пожал протянутую ему мягкую руку.

Человек этот очень много знал и умел. Знал, что в случае прихода Ягоды к власти ему, Запорожцу, будет обеспечен этот роскошный кабинет с кремовыми шторами, камином и портретом Дзержинского над широким кожаным креслом. Знал и то, что у Ягоды есть на случай и полный компромат на него: Запорожец ведь где только не был и даже у Махно успел послужить…

Леонид Васильевич Николаев никогда и не скрывал, что родился для великой цели. Возможно, так и появляются все эти Равальяки, Каракозовы, Халтурины, бомбисты и бомбистки, люди, подобные кометному ряду в системе сложных и до сих пор неясных вселенских сил. И, подобно кометам, большим и малым, несущим финальный шлейф странной памяти, они вторгаются в размеренную жизнь наперерез, являясь из глубины пространства, из ниоткуда, и пропадая в никуда, чтобы опять, столетия спустя, появиться на непредсказуемой орбите, в ином облике, в иное время, снова улететь прочь или столкнуться с размеренной жизнью и, нанеся дикий урон, кануть, оставив эхо потухшего взрыва и долгое содрогание, меняя зачастую эту жизнь Апокалипсисом стихийного бедствия. Нет сомнения, эти кометы вызывали библейские и добиблейские потопы, мировые оледенения и повальную гибель живых существ, и они же были вестниками и причинами людских революций. Нет сомнения…

И у людей, рожденных под кометным знаком, та же злая, несущая гибель энергия. Она ведет их с пеленок, когда в садистской сладости свершаемого зла, дурной и своенравной дикости они находят житейскую цель и даже самоопределение.

Да, таким был, рос, двигался к своей еще неясно осознаваемой цели Леонид Николаев, рожденный в Питере в 1904 году и прошедший весь обычный путь мальчика-садиста и человека с чудовищным самомнением. Такие обычно и бывают больными, и он был болен рахитом, эпилепсией, шизофренией, до одиннадцати лет едва передвигался. Все признаки вырождения были налицо: длинные свисающие руки, короткие ноги, звероподобная клюющая походка и большая по сравнению с туловищем голова маньяка, загнутый кончиком нос, упрятанные под избровья глаза. Эти глаза, останавливающиеся на людях с диким, не взять в толк, любопытством, особенно выдавали существо жестокое и самодовольное. Особенно странно и страшно он смеялся, не смеялся — хохотал, закидывая голову, обнажая крепкие обезьяньи клычки. Он был освобожден от военной службы, но в комсомол вступил, едва кончил шесть классов. И в партию — двадцатилетним. Наглый, какой-то самоуверенно пошлый, неустойчивый и крикливый, привыкший вечно быть с кем-то на ножах, он никогда не выполнял данного слова, был мелочен, нередко даже скареден, хотя, появись деньги, любил и форснуть, помахать красной бумажкой: угощаю! Но все эти «угощения» выходили боком для соблазнившихся, ибо тут же он пытался от угощаемых что-то получить. Люди отступались от него.

Он сменил множество профессий: был рабочим, подручным слесаря и строгальщика, побывал даже в должности председателя сельсовета, когда голод выгнал его из Питера, был конторщиком, управделами в райкоме комсомола (тогда уком), потом опять вдруг слесарем на заводе «Красный арсенал», на заводах «Красная звезда» и имени Карла Маркса. Явно набирал «пролетарскую» биографию, чтобы прыгнуть выше! Мечта была — губком! И он даже не скрывал этой мечты. Добился. Пролез. Год был инструктором в губкоме, полгода — сотрудником в инспекции цен, потом — снова в губкоме, в отделе культуры и пропаганды, далее — инструктор историко-партийной комиссии.

Но в апреле 34-го за отказ явиться в райком по мобилизации коммунистов на транспорт был исключен из партии и снят с работы. Николаев обвинял всех и вся в предвзятости. Комиссии были завалены его жалобами и апелляциями. В итоге — в партии восстановлен, но заветного места в губкоме не получил. Предложили идти на завод, встать к станку, но от этого «потомственный пролетарий», не имевший, кстати, ни одной рабочей профессии, категорически отказался.

Угнетало пролетария и то, что жена его, если и не красавица, то, несомненно, сексуально привлекательная женщина, не то латышка, не то еврейка, с которой он познакомился, когда работал в Луге, в укоме комсомола, уже опередила его и работала в Ленинградском губкоме учетчиком, помзавсектором завотдела кадров легкой промышленности (помещался в Смольном). И вот здесь-то красивую, фигуристую женщину Мильду заметил Сергей Миронович Киров, большой любитель жизнерадостных женщин. Дикий нрав Николаева не замедлил сказаться: за одну-две улыбки Кирова ей приходилось платить бесконечными сценами ревности. Он в открытую кричал, что убьет Кирова. Стал постоянно ходить в губком, где платил символические взносы как безработный. И охрана ОГПУ незамедлительно взяла Николаева на учет и передала на разработку в управление.

Вряд ли сам Николаев понимал, что на него уже есть «дело», что через своих порученцев, Запорожца и Медведя, Ягода уже присматривается к будущему убийце, что изучаются его маршруты в Смольный и что за ним негласно следуют, когда он сам в свою очередь клюющим шагом в отдалении шагает за Кировым.

Как всякий «великий» маньяк, Николаев вел дневник, записные книжки, писал «рассказы», горестные и давящие слезу. Вот названия: «Последнее прости», «Политическое завещание», «Дорогой жене и братьям по классу». Он же — «пролетарий»! Везде он утверждает, что готов к самоубийству, но войдет в историю. Войдет. «Во имя исторической справедливости». Фанатики типа Равальяка или Освальда всегда были одержимы одним стремлением — войти в историю.

Еще давно, вскоре после революции, Николаев купил револьвер системы «наган» (его вовсе не давали Николаеву в ГПУ, как об этом писалось, револьвер был его собственный, зарегистрированный — членам ВКП(б) тогда разрешалось иметь оружие). Но «наган», как знают многие психологи-криминалисты, часто ведет психически неустойчивого владельца к тому, чтобы использовать его по прямому назначению. «Наган» добавляет трусу и подлецу чувство силы и самоуверенности. «В крайнем случае, застрелюсь». «С «наганом» я всесилен» — так Николаев привык думать. Доведенный до отчаяния, что в губкоме (какое все-таки противное, нерусское, душегубное определение, так же как и губчека, придумали душегубы-сатанисты) ему уже не бывать, а значит, прощай, великое будущее, Николаев часто выходил из дому, покручивая барабан револьвера с высветленными от постоянного трения головками пуль. Но пока он ждал ответов на свои письма-жалобы Сталину, в Политбюро, в Партконтроль и, конечно же, в губком Кирову, Кирову, Кирову! Нет сведений, удостоили Николаева ответом или скорее не ответили. Будущее гасло, а жена Мильда уже стала вспыльчивой, сухой, холодной, истеричной (о женщины, не все ли вы одинаковы: «кончаются деньги, кончается и «любовь»!).

Николаев же любил Мильду захватнической, истерической любовью собственника и обладателя — так любят все люди свихнутого толка, воображая, что жена (или муж) — полная, безраздельная их собственность. «Кончаются деньги — кончается любовь», а он уже полгода был без зарплаты. Он не хотел идти «вкалывать», да и не мог, анемичный и почти нетрудоспособный. Жил без денег. Этих «денег»! По ленинградским проспектам он бродил, как нищий изгнанник, что-то бормоча, злобно оглядываясь, подобно волку, «большевик» — с такой записью в учетной карточке, с которой уже, как с отметкой о судимости, не поднимешься высоко.

Так он вступил на свой кометный путь, повторяя едва ли не каждое осеннее утро маршрут своего главного врага. НЕНАВИСТНОГО ВРАГА. Преуспевающего ВРАГА, поднявшегося уже к самым вершинам власти, ставшего уже вторым, а может быть, и почти первым в глазах петербуржцев, питерских. Этот самодовольный, уверенный в себе, как скала, большевик, рябой, властный, во всем подражавший Сталину: шинель, фуражка, «простота». Но, в отличие от вождя, он порой демонстративно отказывался от охраны, ходил по Ленинграду и на работу пешком, ездил на трамваях, запросто вдруг появлялся на заводах и верфях, в воинских частях, жал руки подходившим, выступал по радио и на митингах — свой, простой, похожий, НАШ, чуть ли не родной для многих.

И однажды Николаев чуть было не ущучил Кирова. Дело было поздним октябрьским вечером. Киров входил в подъезд своего дома на улице Красных Зорь, и Николаев уже потянул револьвер, но в ту же секунду из подъезда вышли двое встречавших Кирова (его охраняли пятнадцать человек), а приотставшие охранники бегом настигли и окружили Николаева. Его обыскали, но обнаружив зарегистрированный револьвер и партбилет, отпустили, ибо Николаев отговорился: ходил-де встречать жену.

И все-таки почти сразу после приезда Запорожца в Ленинград бдительная охрана еще раз задержала Николаева — 15 октября неподалеку от входа в Смольный. На этот раз открутиться не удалось, и охрана доставила задержанного на Литейный в управление ЛенГПУ. Там на допросах его продержали три дня, а на четвертый вызвали к Запорожцу, который с интересом воззрился на большеголового одержимого, с бегающими глазами и крючковатым носом. Запорожец смотрел на него с мрачной ухмылкой. Да. Это была «вечерняя жертва», но жертва во многих случаях самая подходящая. Уничтожить ненавистного Кирова, выполнить директиву Ягоды представлялось с помощью этого одержимого самым правильным ходом. Николаев сам шел в руки. В ответ на предъявленные улики он заявил, что действительно готовился убить Кирова, потому что Киров его обездолил, пригрозил арестовать, живет с его женой Мильдой. Заставил ее жить с ним. «Заставил!» — прикартавливая, бормотал Николаев.

— Ну что ж… — с подобием улыбки проговорил Запорожец. — По крайней мере, нам не придется применять к вам то, что мы имеем для террористов и для тех, кто отрицает свою вину. Выход у вас — один. Вы должны отомстить Кирову… за свою жену и свою поруганную честь. Мы же… Постараемся… Чтобы вас… Не трогали. Сейчас вас отпустят. Дадут денег… Мы понимаем ваше трудное положение. Понимаем. Мы не звери. Мы даже частично вам поможем. Так нужно партии. Оружие вам вернут — оно вполне надежное, но применять его нужно в закрытом помещении. И с близкого расстояния. А на улице вас может растоптать толпа. Скрыться же вам все равно не удастся. Лучше всего это прямо в Смольном… Я вижу вопрос? Да… Охрана Вам, — здесь Запорожец впервые назвал Николаева с заглавной буквы, — охрана Вам не помешает. Не помешает… А если вы будете задержаны ПОСЛЕ ТОГО… Мы гарантируем Вам жизнь и минимальный срок. Два-три года… В хороших условиях… В хороших условиях. — Запорожец внутренне усмехнулся: сколько раз ему и другим чекистам, следователям приходилось давать в интересах дела такие ни к чему не обязывающие заверения…

Николаев насупленно молчал.

— Ведь Вы согласны? Не так ли? — усмехнулся Запорожец. — У нас более чем достаточно оснований расстрелять Вас немедленно. Ну, как?

Будущий убийца кивнул.

— А теперь идите. Вы свободны… — Запорожец подписал пропуск, вызвал сопровождающего и приказал вывести Николаева из здания.

Личная разведка Сталина доложила: в Ленинграде неподалеку от Смольного задержан вторично человек на пути следования Кирова. Вождь посмотрел на Поскребышева с недоумением и устало заметил:

— Раз задэржали… значит, Кырова охраняют хараще… Скоро он приедет сюда, и тогда тэбэ проблэм будэт болщэ… Кыров… это нэ Молотов… Кыров — это очэнь сэрьезный чэловэк… И охранят его здэс нужно будэт очэнь… Ходыт бэз охраны. Вот ведь какой… Идытэ…

И Поскребышев знал, что в Ленинград на гастроли поехала любовница самого вождя — она же одна из вернейших осведомителей сталинской разведки. В ее постели побывали и Ягода, и Тухачевский, и Зиновьев, и даже как будто сам Киров, когда актриса жила в Ленинграде и пела на вторых ролях в театре.

Тридцатые годы — время предпоследнего всплеска моды на любовниц-актрис, идущей еще от египетских, индийских танцовщиц. Не миновали этой моды и Сталин, и все другие, меньшие «вожди», но Сталин, не доверявший никому, актрисам не доверял в особенности: все они были-состояли в ведомстве Ягоды, и с их помощью всесильный шеф ОГПУ-НКВД хотел иметь влияние на вождя, а при случае и устранить его. Но ни одна подсадная «курочка» не свила гнездо ни в кремлевских апартаментах Сталина, ни на его дачах, не задержалась в его объятиях: получив свою долю милостей в виде квартиры, мебелей, украшений, снятых в годы революции с чьей-нибудь благородной руки или шеи — продажных актрисуль это не смущало, — танцовщицы и певички переходили в руки «вождей» поменьше и так далее, становясь любовницами пожилых режиссеров, художников, писателей и превращаясь в конце концов в истасканных ужасных гетер, с вытаращенными блудливо-бесцветными глазами и прожированными, прокислыми лицами.

Сталин не доверял актрисам особенно, однако не брезговал подложить свою любовницу в чужую постель. Такая тактика приносила подчас неожиданные результаты, например, так он узнал про готовящийся переворот в Кремле! Опьяненные умелой любовницей, малые «вожди» пробалтывались на свою голову.

«Там, где не срабатывает мужчина, нужна просто красивая женщина», — учил Никколо Макиавелли.

И собственная разведка Сталина день и ночь слушала громадный «Дом на набережной», слушала и дом Горького, виллу бывшего толстосума с орхидеями на фризах и фронтонах, с оранжереей на крыше. Слушала все кварталы, где жила новая знать, — дома на Герцена и Воровского, квартиры на Тверской, а в Ленинграде слушала Смольный, кабинеты Кирова, второго секретаря Чудова, предисполкома Кадацкого и даже дом ЛенГПУ на Литейном. Каждый год Сталин лично утверждал схему на установку новых линий прослушивания и особо важных «точек». В Москву стекались все новинки этого дьявольского изобретения. Самые точные данные, сведения о врагах, нет, не «народа» — у народа не может быть врагов, кроме самих подлых властителей-идиотов, дураков и пьяниц, волею российской беспечной глупости оказавшихся у власти.

Нахмурив лоб, поскрипывая сапогами, насуровив морщинами по углам крепкого мужского рта, надвинув фуражку-«сталинку» на лоб, Киров торопливо поднимался по лестнице в Смольном, так как Чудов, второй секретарь, и Кадацкий, предисполкома, просили разъяснений по докладу об отмене карточек… А он и так опаздывал в Таврический дворец на торжественное собрание.

В пять часов дня в декабре в Ленинграде уже темно, снежная ночь, и хотя коридоры Смольного освещены, но свет явно плохой, недостаточный, и Киров подумал, что пора бы устроить в Смольном ремонт, а еще построить новое, хорошее здание, а здесь снова открыть школу, институт… Надо бы… Впрочем, теперь ему не до ремонта. Восьмого декабря он уже примет в Москве новый пост, от которого долго отбрыкивался. Но Сталин настаивал, против воли его не попрешь. Позавчера битых два часа утрясали все подробности. Двадцать девятого Сталин сам проводил Кирова на Ленинградский вокзал. Обнял, и он до сих пор помнит табачный запах его рта, колючее прикосновение его щеки.

— Давай, Кирыч, кончай там всэ дэла… Здэс ждом, навалим болше! Всо… Бэрэги сэбя. Бэз охраны нэ ходы… — Сталин погрозил пальцем и еще раз обнял его.

Все это мелькало в голове Кирова. Он не любил опаздывать, сам не терпел опаздывающих. Всегда было чувство вины. Сегодня второпях писал дома доклад, тезисы об отмене карточек. И, уходя, забыл папку с документами. Выругался. Вернулся. А жена еще пошутила: «Поглядись в зеркало!» Отмахнулся и, сбегая вниз к подъезду, подумал: «Какая она тоскливая дура!» Жена уже давно и постоянно раздражала его какой-то вечной невпопадной глупостью, неумными подсказками. А тут еще и ее сестра, надоедливо лезущая не в свои дела. Две нелюбимые женщины — это было слишком.

Тайно Киров уже давно сожалел, что впутался в этот бесплодный, безрадостный бездетный брак, ничем, кажется, не оправданный. Жена — фригида, невротичка. Женщины на стороне — слабая утеха. Сколько их не имей, а любви, по которой тоскует каждый мужчина, нет. Слабая это утеха, «любовница». Но и разойтись… Секретарю ЦК! Члену Политбюро!? Дать пищу для слухов и сплетен? Не одобрил бы и Сталин, хотя знал о семейных неурядицах и даже вроде бы дружески сочувствовал. У самого не вышло из семейной жизни ничего, кроме трагедии. Не везло вождям с женами. Хоть кого возьми. Теперь на пути Кирова десятки женщин, жаждущих, обольстительных, готовых за одно его слово, приближение, просто заинтересованный взгляд отдаться, сделаться «подругой», женой. Вспомнил, как на недавнем приеме липла к нему, ласкала взглядом знаменитая актриса. И, должно быть, любовница Иосифа. Хотя у него ничего не узнаешь. Танцевал с ней, очарованный тонкой шелковой талией, плавным движением вгоняющих в дрожь овалов роскошных бедер. Величавая блудница! Вот какую иметь женой… Знал: замужем, но ведет свободный образ жизни. Обольстительный голос. Запах с ума сводящих пряных духов. Обещающий взгляд. Актриса. Самка… Блудница. Запах ее духов, тела… Что это лезет в голову?

Он быстрее пошел по коридору, едва заметив, что какой-то беспокойный звероподобно согнутый длиннорукий отделился от подоконника, на котором полусидел, и пошел походкой полуидиота, клюющим валким шагом. Повернув в узкий коридор к кабинету, Киров уже хотел обернуться — его явно нагоняли, — как вдруг грохот, пронзающий удар в голову повалил вместе с предсмертным криком: «Что-о-о!» Второго выстрела он уже не слышал. Руки убийцы эпилептически дергались. Клубя пеной, вытаращив глаза, он пытался скорее инстинктом, толчками отпихнуться от жертвы. А Киров был неподвижен, упав лицом вперед, с фуражкой на лбу.

Все это и увидели выскочившие из кабинетов секретари, охранники, машинистки. И здесь придется заметить то самое таинственное, что до сих пор не вскрыто в многотомных делах следствия об убийстве Кирова: комиссар Борисов, который должен был сопровождать Кирова буквально по пятам, «отстал», а точнее, наверное, будет: сделал так, потому что получил приказ «отстать». Такой же приказ, очевидно, получили и все прочие, охранявшие коридор. Замечу, что Сталин, которому пытались и пытаются навесить это грязное преступление, к нему абсолютно не причастен. Не причастен хотя бы потому, что, пусть и предположительно, не доверяя Кирову, испытывая к нему нечто вроде ревности, Сталин абсолютно не боялся конкуренции, ибо авторитет его никогда не был сравним с авторитетом Кирова. Ведь когда Киров сам рассказал Сталину, что ему предлагали занять пост генсека, Сталин спокойно сказал: «Можэш… займи…»

Подбежавший Борисов начал пинать бьющегося в припадке убийцу.

— Да это же — Николаев! — крикнул кто-то. — Николаев!!

И многие опознали: да, тот самый, который работал здесь, а потом пушил жалобами, заявлениями, кричал, грозил, хлопал дверьми.

Связанный ремнями убийца орал:

— Я не сам… Я по приказу…

Его повели вниз и сразу заткнули ему рот.

А Киров уже лежал на столе Чудова, и кровавая лужа натекла из-под головы. И пол был исслежен кровяной дорожкой. Озабоченно суетились врачи: Ланг, Добротворский, прибыл главный хирург Джанелидзе и, осмотрев, изрек:

— Никаких надежд… Надо составлять акт!

Чудов крутил «кремлевку».

Красный телефон ответил сразу, но подошел Каганович.

— Киров… Сергей Миронович… Убит! — кричит Чудов. — Да… Покушение… Задержан… Передайте… товарищу Сталину… Ждем…

Чудов отходит от стола и расширенными глазами смотрит на все более белеющее лицо Кирова.

Плачет навзрыд медсестра. Плачет секретарша, Надежда Кудрявцева. Сморкаются в платки присутствующие. Грозой врывается из коридора Филипп Медведь. Взъерошенный, отвратительный людоед с отвисшей челюстью, красногубый, бровастый.

— Что вы тут натворили!! — орет. — Черт! — Он вдруг осекся, засипел.

Звонок… СТАЛИН! Подходит трясущийся Чудов:

— Да… Киров… Сергей Миронович… Убит… Врачи здесь… Профессор…

Сталин требует к телефону Джанелидзе. Профессор сначала говорит по-русски, потом по-грузински. Кивает головой:

— Да… да… Случилось… Товарищ Сталин…

А через час уже весь погруженный в зимние сумерки Ленинград знал о случившемся. Напоминал взворошенный муравейник. Остановились трамваи, из них вываливались возбужденные толпы. Возникали еще стихийные митинги. Всюду ропот, ропот, шевеление толпы и одно слово, без конца повторяемое: Киров… Киров… Киров! Да, Россия умеет скорбеть и умеет воистину иному сочувствовать… Пусть она даже и паршивая, подлая, радостная как бы скорбь! Ну вот! Правда! Орудуют враги! Даже Кирова убили! Кого теперь? И в Ленина стреляли. И опять трясли то ли расстрелянную, то ли помилованную (будто) и все живущую по тюрьмам, а не то на Соловках Фейгу Ефимовну Ройдман, то бишь Фаню Каплан, а может быть, даже Дору Ройд. «Большевики» умели прятать секреты. Секрет же убийства Сергея Мироновича Кострикова, он же великий революционер Киров и бесспорный слуга Хозяина, не раскрыт истинно до сих пор. Трижды позднее пытались это сделать и трижды лгали, изо всех сил пытались свалить все на Сталина «объективные» комиссии, возглавляемые единоверцами убийц… Как позднее рыла-копала вернувшаяся из лагерей «большевичка» Шатуновская! Как хотели оклеветать Сталина и другие-прочие «прокуроры», те, что оправдали позднее и Зиновьева, и Каменева, и Бухарина (не хватило пороху оправдать еще и Ягоду!). А секрета убийства Кирова и нет никакого: был убит в результате хорошо подготовленного заговора по приказу Ягоды и стоявших выше его и за его спиной, жаждавших снова владеть Россией.

Сталин с побледневшим лицом слушал телефон из Смольного. На пороге кабинета, забыв о докладе, неустанно торчал Поскребышев.

— Ждат… камысыю… Тэло Кырова… в болныцу. Вэздэ ввэсты чрэзвичайное положение. Смольный окружить войсками НКВД. Провэрить улыцы, крыщи, чэрдаки… Всо!

Трубка красного телефона, не положенная на рычаг, издавала томительно стонущий зуммер. Сталин раздраженно хлопнул по рычагу. Стоявшему по стойке «смирно» Поскребышеву:

— Ко мнэ… Ягоду… Эжева, Молотова, Ворошилова… Жьданова…

Через час уже было готово написанное Сталиным и Молотовым положение о борьбе с терроризмом, давшее страшную власть людям, не умевшим и не хотевшим разумно ею пользоваться. И в тот же час поднятая по тревоге парадная дивизия имени Дзержинского уже растягивалась вдоль всей дороги-стрелы Москва — Ленинград, агенты ОГПУ заняли все вокзалы и станции, Ягода уже отбыл в Ленинград. Поехал раньше не случайно. Надо было подготовить убийство Сталина. За станцией Бологое на линии был заложен фугас, а в Ленинграде Сталина ждала группа снайперов и метателей гранат.

Ночью 2 декабря, ближе к утру, правительственный спецпоезд из трех вагонов летел по охраняемой линии. В поезде были Сталин, Молотов, Ворошилов, Жданов, Ежов, Поскребышев, Вышинский и — Валечка Истрина, с которой вождь теперь не расставался.

Сталин ехал в третьем вагоне, всю ночь не спал, пил крепкий чай, читал и делал пометки в своей записной книжке — ее он носил теперь в левом кармане френча. А под френчем на Сталине была надета броневая защита. Не так давно доставили из Америки. Сталин на даче примерил «кольчугу» — так назвал ее сам и сразу снял: «Тажило! Нэудобно…» Но 2 декабря кольчугу он не снимал. Тайная разведка, поднятая на ноги, предупреждала: за станцией БОЛОГОЕ в пути может быть взрыв! Но и здесь Сталин опередил Ягоду. Саперы осмотрели каждый километр пути и действительно нашли взрывчатку. Из-за этого поезд останавливался, зато потом проскочили Бологое без остановки и рано утром прибыли в Ленинград. Добавлю, что впереди спецпоезда с вождями шел бронепоезд! Сталин умел охранять себя и мгновенно сделал выводы из случившегося.

На вокзале, оцепленном войсками, встречали Сталина Чудов, Кадацкий, Медведь и прибывший ранее Ягода, прятавший собственную ярость: вождь опять невредим! А Запорожец, исполнитель поручений, тем временем катил «лечиться» в Крым. Рапортовал Сталину Филипп Медведь, но Сталин не стал его слушать, а яростно со словами: «Нэ убэрэглы!» — ткнул его кулаком в лицо и молча пошел к машинам. Вместо Смольного, как предполагал Ягода и где машину вождя должны были забросать гранатами, Сталин, приказав оцепить Смольный войсками, сразу поехал в больницу. Так он еще раз избежал нового покушения. А спасла все та же слушающая разведка.

Постояв в отдельной палате возле уже соборованного, подготовленного к перевозке в Таврический для прощания с ленинградцами Кирова (казалось, он просто уснул), Сталин сморщился, торопливо вытер кулаком лицо и усы и, повернувшись резко к стоящему за спиной Власику, бросил:

— В Смольный!

Теперь уже все улицы по пути следования, а возле Смольного и в пределах винтовочного выстрела были оцеплены войсками. Террористы, тайно предупрежденные Ягодой, едва успели скрыться.

В вестибюле Смольного Ягода вытащил револьвер и пошел впереди процессии, вероятно, сожалея, что нет возможности выстрелить в вождя. Сам Ягода очень любил жизнь и рисковать ею ни за что бы не решился, хотя, конечно, и не знал о том, что еще в поезде личная охрана Сталина и ее командир Николай Сидорович Власик получили приказ особо следить за Генрихом Григорьевичем Ягодой и за Медведем и стрелять без предупреждения, если возникнет необходимость. Слева от Сталина и чуть заслоняя его, готовый прикрыть, шагал Власик, справа — помощник начальника охраны Хрусталев, державший наготове наган, чтобы выстрелить в Медведя. Сам Сталин, слегка прищурясь, держал руку в кармане шинели, и теплая рукоять «браунинга» удобно вкладывалась в ладонь. Слава богу, правая рука была абсолютно здоровой и сильной, а стрельбой Сталин увлекался всегда. В Кремле был хороший «ворошиловский тир», где вожди упражнялись в стрельбе (преуспевали Жданов, Каганович, Власик, но отнюдь не Ворошилов!). Сталин всегда тренировался один (Власик не в счет), а в кунцевском парке для стрельбы была особая, отдельная площадка. Сталин был неплохим стрелком, куда Ворошилову, хотя с именем этого наркома было связано похвальное и обязательное увлечение стрельбой в Осоавиахиме, были и значки, похожие на ордена, — «Ворошиловский стрелок». Об еженедельных, если не ежедневных тренировках вождя в стрельбе хранилось абсолютное молчание.

— К стене! Смирно! Руки по швам! — кричал Ягода всем встречным в коридорах. — К стене!

Но если бы грозный Генрих (почему это палачей часто зовут Генрихами? Ведь и Гиммлер, чем- то, кстати, похожий на Ягоду, был Генрихом). Так вот, если бы Ягода знал, что ждет его в недалеком будущем, он бы мог использовать подвернувшийся момент, чтобы попытаться устранить Хозяина. А Хозяин, глядя на шинель Ягоды, нащупывая взглядом самое убойное место, почему- то повторял: «Погоды… Я-года… Погоды… Я-года!»

Вызванный в кабинет Кирова, а точнее, приволоченный под руки большеголовый и длиннорукий дегенерат Николаев, похоже, даже не узнал, кто перед ним. Дико вращая глазами, он только перепуганно таращился и бормотал: «Что я наделал… Что я наделал!» (Николаеву Медведем и Запорожцем строго-настрого было приказано изображать убийцу-одиночку или даже сумасшедшего).

Были наготове и доктора, которые могли подтвердить его «невменяемость».

— Зачэм ти, цволач, убыл Кырова? — Сталин не мог сдержать гнев и сапогом пнул повалившегося на колени убийцу.

— Отвечай товарищу Сталину! — заорал Ежов. — Отвечай!

— Я… Я… Я… Они… Они… Они… — бормотал дегенерат, давясь слезами и слюной. — Я… Я… Они… Они…

— КТО ОНЫ? — рявкнул Сталин.

Николаев попытался показать на Медведя, но державшие его конвоиры дернули его так, что голова Николаева болтанулась, как у тряпичной куклы.

— Я убил… я убил… — вновь забормотал он явно заученное и приказанное и, возможно, отрепетированное в подвалах на Литейном.

Внезапно Сталин прекратил допрос и только внимательно разглядывал убийцу. Мелькнула мысль, что вот такой же, наученный и обученный, запуганный «крайними мерами», может без рассуждений убить и его, вождя… Да… Ягода явно прятал концы, а этому дураку было приказано разыгрывать убийцу-одиночку.

— Убрат! Нэ бит! Хараще накормыт. Держять строго, но… — Сталин погрозил своим известным жестом.

Ввели жену Николаева. Мильда Драуле была красивая полноватая молодая женщина типа прибалтийской еврейки или латышка, похожая удлиненным лицом на киноактрису Марлен Дитрих.

Грудастая. На высоких ногах. Женщина-картина, и Сталин, вприщур оглядывая ее, даже какую- то секунду любовался ее своеобразной красотой: умел Киров подбирать любовниц.

Сперва Мильда стояла с раскрытым ртом. Потом, видимо, узнав, кто перед ней, заревела белугой, все время повторяя: «Что он наделал! Что наделал! Я ничего не знаю… Поверьте — ничего… Ничего… Ничего…»

Когда Мильду отпустили, вбежал запыхавшийся охранник Зубцов, с порога повторяя:

— Товарищ Борисов… погиб! Разрешите доложить: товарищ Борисов погиб! При перевозке в Смольный. Автокатастрофа…

— Погыб? Катастрофа? — Сталин обвел присутствующих на допросе.

Медведь с отваленной челюстью людоеда явно не знал, что сказать. Ягода, насуровив ложные морщины, принял вид страшно озабоченного, но и, конечно, не причастного к случившемуся. Не причастного? Единственный свидетель, начальник охраны Кирова, таинственно отставший от Кирова во время убийства, конечно, мог выдать всю компанию. Вызова Борисова ни Ягода, ни Медведь не предусмотрели, и их приказ «убрать!» был выполнен явно в спешке.

Сталин снова замолчал. Он думал.

— Этого Ныколаева накормыт… Чэрез полчаса прывести ко мнэ снова… Связанного… Буду говорыт с ным сам… Остальные свободны. — И глядел, как выходят явно недовольные Ягода и ленинградские чекисты. Недоуменно вышли, повинуясь движению бровей вождя, и приехавшие с ним соратники.

Разговор Сталина с Николаевым продолжался два часа.

О чем говорил Сталин с убийцей, неизвестно никому. Но вычислить предположение всего можно: дегенерат в обмен на обещание не расстреливать его, по-видимому, выдал всю кухню заговора, всех, кто готовил убийство и стоял за спиной истинных заговорщиков.

Сталин вышел из комнаты с жестким, но спокойным лицом. Лицо было непроницаемо.

— Этого Николаэва содэржят хараще… Нэ бит! Ви отвэчаэтэ за эго жизнь… Всо!

Ночью Сталин внезапно уехал в Москву, оставив в Ленинграде Ворошилова, Молотова, Жданова, Ягоду и забрав с собой Ежова. Хоронить Кирова после прощания с ним ленинградцев в Таврическом дворце было приказано в Москве.

Сказать, что Сталин скорбел о смерти своего первого соратника, — ничего не сказать. Сказать «партайгеноссе номер два», как называли в немецкой печати Кирова, — также ничего не сказать… Да… Было время, когда Сталин, ища опору среди улыбчивых врагов и перевертышей, был действительно предан Кирову, действительно был ему рад всегда, радушно встречал, принимал, заботился, но… Значит ли это, что он Кирова любил? И можно ли любить людей в политике, подпирающих твою власть и вполне реально могущих занять твое место? Можно ли вообще ЛЮБИТЬ в политике? И как называется эта любовь ВОЖДЕЙ, хоть того же Старика, Антихриста? И всех этих до поры лижущих друг друга Зиновьевых, Каменевых, Бухариных, лижущих, пока один из них не вырвется вперед. Любовь и политика не совместимы. Как пошло тут покрывается темными бликами это, в общем, святое слово… ЛЮБОВЬ. Да, Сталин играл с Кировым в любовь и дружбу, парился в ним в бане, приглашал его отдыхать на даче, вместе ходили на пляж, где Сталин словно стыдился своего незавидного сложения по сравнению с крепышом Кировым и прятался в полосатый махровый халат, а дурак Киров (о, дурак, дурак!) еще и хвастался мускулистым телом российского мужика… Иногда и о бабах они откровенничали, а когда случалось на совместный отдых пригласить какую-нибудь очередную балеринку или певичку, Киров явно и невольно забирал себе жадные их взгляды.

Сталин замечал все. Сталин не прощал ничего. И с годами их дружба с обеих сторон превращалась уже в дружбу-соперничество, в игру, где, однако, Кирову хватало ума не пытаться даже становиться Сталину поперек дороги. Здесь Киров четко держался на своем втором месте и не лез поперек батьки. За это единственное качество Сталин и играл в дружбу с Кирычем. «Другу моему и брату любимому!» — написал Сталин на подаренной Кирову книге. И даже почти верил тому, что написал, хотя… кто верит посвящениям: чаще всего они — благостная замаскированная ложь.

Итак, «друга и брата» нет. Горько терять друзей и единомышленников. Но, пожалуй, теперь и легче дышать. Нет постоянной озабоченности, куда его пристроить, чтобы не мешал. А в кремлевской стене места много… Сталин снова один, быть может, так и лучше для вождя. «Если б бог хотел иметь брата, он бы сотворил его» — это грузинская пословица.

Да… Приходится повторить, что с уходом Кирова Сталин почувствовал глубокое и «законное» облегчение. Но теперь и урок самому себе: никаких «братьев», никаких особо приближенных, никаких этих друзей, с которыми приходится считаться, учитывая закон дружбы. Это первое… Второе: немедленно разгромить все это ленинградское гнездо скрытой и злобной оппозиции, гнездо троцкистов и зиновьевцев, с трудом скрывающих свое ликование. Этот слуга Старика, наверное, пляшет втихаря, радуется, так же как и его дружок Каменев… Ну, погодите, теперь вы все узнаете Сталина. Гибель Кирова — лучшее доказательство того, что враги не дремлют, что они готовы на все. Но и он покажет им кузькину мать. Указ о террористах и расстреле их без суда уже введен, и теперь пришла пора попросту истреблять их железной рукой, бить до конца… Хватит щадить, восстанавливать в партии, посылать в недолгие ссылки. «Примирившийся друг — враг вдвойне!» А этих примирившихся, славословящих с трибун и печатно, множество. Льстецы и «покаявшиеся» ненавидят еще глубже, чем до покаяния, ненавидят сами, ненавидят их жены, ненавидят их дети, внуки, все, кто лишился власти, денег, курортов, женщин, дач, квартир, машин, утешения самолюбованием, в общем, всего этого, незаконного, хапаного, отнятого у кого-то! Не забывайте, господа революционеры, об этом!

Сталин знал, как его ненавидит Троцкий, ненавидит Зиновьев, ненавидят Рыков, Бухарин, Томский, Орджоникидзе и особенно эта преданная вроде сволочь — Ягода. Личная разведка давно доносит: Ягода, Тухачевский, Якир, Крыленко и даже этот брюхач Енукидзе готовятся. Готовят… И он должен… обязан их опередить. А пока — пусть готовятся. Улик будет больше, и больше будет завязанных в этом их будущем деле. Киров, сам того не ведая, развязал ему руки.

А пока надо было достойно изображать скорбь. И он почти даже не изображал ее, он скорбел, был печален, бывает такая тихая, достойная, спокойная и не требующая утешений печаль. Бывает.

В этом ужасном, увешанном хрустальными, затененными крепом люстрами Колонном зале, где когда-то, еще недавно, было Московское дворянское собрание, а теперь превращенное в некое чистилище перед сошествием во ад для всякого рода великих вождей и гениальных продолжателей, начиная с самого Антихриста и кончая генсеком Андроповым, почти точной копией портрета Лаврентия Берия, стоял красный помост с телом усопшего Кирова, и стояли в почетном карауле вожди, всяк в меру своих актерских способностей изображающие скорбь.

Так было и когда от здания Исторического музея, краснокирпичного, как все на этой площади, и как бы утратившего свою святую сущность православного храма, они опять несли огромную, увенчанную шапками цветов переноску. Шли — он слева, первым, держась здоровой правой рукой за рукоятку носилок, суровый в солдатской шинели, в фуражке, несмотря на декабрьский холод, а справа в нелепой этой «буденновке» толстолицый, с квадратными «наркомовскими» усиками, коротенький Ворошилов, за ним бородатый и тоже в «буденновке» Гамарник, а далее, справа и слева, известные всем и, казалось, всему миру, вожди в каракулевых, «пирожком» шапках, похожие и шапками, и усиками, и лицами друг на друга: Молотов, Каганович, Микоян, Орджоникидзе и поспешавший за ними, будто стараясь обогнать, опередить, старичишка Калинин, чем-то вдруг напомнивший Сталину Троцкого.

Уходящий с Кировым 34-й год дал начало и 35, и 36, и 37-му году. И не случайно: Киров был так же выкупан в невинной крови, как и все «вожди» этой «революции».