Иов, или Комедия справедливости

7

Маргрета одновременно и утешение для глаз, и человек в высшей степени воспитанный. Она ни разу не раскрыла в изумлении рта, не принялась спорить, не воскликнула: «Не может быть!» или «Не верю!». Выслушав все, что я ей сказал, она помолчала, выждала, не последует ли продолжение, а потом спокойно ответила:

– Не понимаю.

– Я сам ничего не понимаю, – отозвался я. – Что-то произошло, когда я пересекал пышущую огнем яму. Мир внезапно изменился. Этот корабль… – Я стукнул по переборке. – Это совсем не тот корабль, на котором я плыл раньше! Здесь меня называют Грэхемом, тогда как я знаю, что меня зовут Александр Хергенсхаймер. И дело не только во мне или в корабле – дело в самом мире. У него другая история. Другие страны. У вас, например, нет воздухоплавательных судов.

– Алек, а что такое воздухоплавательное судно?

– Гм… Такая штука, которая летает в воздухе наподобие воздушного шара. И в некоторой степени это действительно воздушный шар. Но он движется очень быстро, со скоростью более ста узлов в час.

Маргрета спокойно обдумала сказанное.

– По-моему, это очень опасно.

– Вовсе нет. Это самый лучший способ путешествия. Я прилетел сюда на таком корабле – «Граф фон Цеппелин» Североамериканской аэрокомпании. В твоем мире воздухоплавательных кораблей не существует. Именно это и послужило для меня окончательным доказательством, что ваш мир – иной мир и что это не хитроумный розыгрыш, который кто-то затеял ради меня. Воздушные сообщения – важная часть экономики известного мне мира, без них меняется практически все. Вот, например… Слушай, а ты мне веришь?

Она ответила медленно и задумчиво:

– Я верю, что ты говоришь мне правду – такую, какой она тебе представляется. Однако правда, которую вижу я, совсем иная.

– Я понимаю. В том-то и заключается вся трудность моего положения. Я… Ой, погоди, тебе же пора, не то пропустишь ужин.

– Это не важно.

– Нет, важно: негоже тебе голодать только потому, что я сделал дурацкую ошибку и обидел тебя. А если я не появлюсь за столом, Инга пришлет кого-нибудь выяснять, не заболел ли я, не заснул ли, не случилось ли чего, – она всегда так делает. Маргрета, моя любимая! Я так хочу тебе все рассказать! Я так долго ждал этого! Мне просто необходимо с тобой поделиться! Теперь я могу и даже обязан сделать это. Однако для такого разговора мало пяти минут, его нельзя вести, так сказать, на ходу. Когда ты вечером покончишь с постелями, у тебя найдется время выслушать меня?

– Алек, я всегда найду время, раз тебе это нужно.

– Отлично! Иди вниз и поешь. Я тоже спущусь, перехвачу чего-нибудь – отделаюсь от Инги, – а потом мы встретимся здесь же, когда ты освободишься. Ладно?

Она задумчиво посмотрела на меня:

– Хорошо, Алек… Поцелуй меня еще раз.

Вот так я понял, что она поверила мне. Или хочет поверить. Тут-то я и перестал волноваться. Я даже поужинал с аппетитом, хоть и очень торопился.

Когда я вернулся, она уже ждала меня и при моем появлении встала. Я сжал ее в объятиях, поцеловал в нос, приподнял за локти и усадил на кровать, потом уселся на единственный стул.

– Дорогая, как ты думаешь, может быть, я спятил?

– Алек, я не знаю, что и тумать.

(«Тумать» – именно так она и выговорила слово «думать». Иногда, под влиянием эмоций, ее акцент становился более заметным, обычно же ее английский звучал куда лучше моего резкого и скрипучего, как визг заржавленной пилы, говора уроженца Кукурузного пояса.)

– Я знаю, – согласился я, – у меня та же проблема. Есть только две возможные точки зрения: либо, пока я шел через огненную яму, случилось нечто невероятное, нечто такое, что изменило мир, – либо я свихнулся, как енот в неволе. Целыми днями я перебирал в уме все известные мне факты и… пришел к выводу, что мир действительно изменился. Тут не одни воздухоплавательные корабли. Куда-то подевался кайзер Вильгельм Четвертый, а на его месте появился какой-то дурацкий президент Шмидт, ну и прочее в том же духе.

– И герр Шмидт вовсе не дурацкий, а вполне приличный президент по сравнению с прочими немецкими президентами.

– Вот об этом я и говорю. Мне любой немецкий президент представляется дурацким, ибо Германия – в моем мире – одна из последних европейских монархий, ничем не ограниченных и в то же время весьма эффективных с политической точки зрения. Даже царь и тот не обладает такими правами.

– И я говорю о том же, Алек. У нас нет ни кайзеров, ни царей. Великий князь Московский является конституционным монархом и не претендует на то, чтобы считаться сюзереном других славянских стран.

– Маргрета, мы оба говорим об одном и том же. Мир, в котором я рос, исчез. Мне приходится заново познавать совершенно другой мир… нет, не совершенно другой. География, по-видимому, не изменилась, а история – не полностью. Оба мира, кажется, были идентичны до начала двадцатого века. Или, скажем, до тысяча восемьсот девяностого года. Около сотни лет назад случилось нечто непонятное, и мир раскололся надвое… А двенадцать дней назад произошло нечто столь же странное, но уже со мной, и меня выкинуло в этот чужой мир. – Я улыбнулся ей. – Но я не жалею. И знаешь почему? Потому что в этом мире есть ты.

– Спасибо. А для меня бесконечно важно, что в нем есть ты.

– Тогда, значит, ты мне веришь. Вот и я вынужден поверить. Поверить так, что перестал волноваться по поводу случившегося. Беспокоит меня только одно: что стало с Алеком Грэхемом? Занял ли он мое место в моем бывшем мире? Или что?

Она не ответила мне, а когда наконец заговорила, то ее слова ошеломили меня своей бессмысленностью.

– Алек, будь добр, сними, пожалуйста, брюки.

– Что ты сказала, Маргрета?

– Будь так добр. Я вовсе не шучу и в еще меньшей степени собираюсь соблазнять тебя. Но я должна кое-что проверить. Пожалуйста, спусти брюки.

– Не понимаю… ну хорошо…

Я умолк и сделал так, как она просила, хоть это и очень нелегко, когда на тебе вечерний костюм. Пришлось сначала снять парадный китель, потом пояс-камербанд, и только после этого я смог сбросить с плеч подтяжки.

Затем, весьма неохотно, начал расстегивать ширинку. (Еще один недостаток этого мира – в нем отсутствуют «молнии». Я мало ценил их до того, как обнаружил полное отсутствие таковых.)

Наконец, тяжело вздохнув, я чуть приспустил брюки:

– Хватит?

– Еще немного, если можно… и не откажи в любезности, повернись ко мне спиной.

Я опять повиновался. Потом почувствовал, как ее руки мягко и осторожно коснулись моей правой ягодицы. Маргрета приподняла полу моей сорочки и оттянула верхний край кальсон с правой стороны.

Секунду спустя она произнесла:

– Все. Спасибо.

Я заправил рубашку в брюки, застегнул ширинку, надел подтяжки и взялся за камербанд, но тут Маргрета сказала:

– Погоди, Алек.

– Э? А я думал, что уже все.

– Да, все. Но зачем тебе сейчас вечерний костюм? Хочешь, я достану твои домашние брюки? И рубашку. Ты же не собираешься возвращаться в салон?

– Нет, конечно. Во всяком случае, если ты останешься.

– Я останусь, нам надо поговорить. – Она быстро достала рубашку и домашние брюки, положила их на кровать, сказала: – Извини, пожалуйста, – и вышла в ванную.

Не знаю – надо ей было воспользоваться туалетом или нет, но она понимала, что мне удобнее переодеться в каюте, чем в крошечной ванной комнате.

Я переоделся и сразу почувствовал себя лучше. Жилет и крахмальная сорочка лучше смирительной рубашки, но ненамного. Выйдя из ванной, Маргрета первым делом повесила на вешалку сброшенную мной одежду – все, кроме сорочки и воротничка, потом вынула и спрятала запонки, а сорочку и воротничок бросила в мешок для грязного белья. Интересно, что сказала бы Абигайль, увидев все эти действия, столь характерные для заботливых любящих жен? Абигайль никогда этим не занималась – она считала, что мужчин не следует портить чрезмерной опекой.

– К чему все это, Маргрета?

– Мне надо было кое-что проверить. Алек, ты стараешься разгадать, что произошло с Алеком Грэхемом? Теперь я знаю ответ.

– И что же?

– Он здесь. Ты и есть он.

Когда ко мне вернулся дар речи, я спросил:

– И основой для такого утверждения послужило лицезрение нескольких квадратных дюймов моей задницы? И что же ты там обнаружила, Маргрета? Родинку, которая свидетельствует о том, что я – чей-то пропавший наследник?

– Нет, Алек. Твой Южный Крест.

– Мой… что?

– Алек, ох, я тебя умоляю! Я так надеюсь, что это поможет восстановить твою память! Я увидела его в ту первую ночь, когда мы… – Она потупилась, а потом посмотрела мне прямо в глаза. – Когда мы занимались любовью. Ты зажег свет, а потом перевернулся на живот, посмотреть, который час. Вот тогда-то я и увидела эти родинки на правой ягодице. Я что-то сказала насчет узора, который они образуют, и мы немного пошутили на эту тему. Ты еще сказал, что это твой Южный Крест, чтобы ты не забыл, где у тебя верх, а где низ. – Маргрета слегка покраснела, но не отвела взгляда. – А я показала тебе несколько своих родинок. Алек, мне ужасно жаль, что ты этого не помнишь, но, прошу тебя, верь мне. К тому времени мы уже были так близки, что вполне могли шутить на подобные темы, и я нисколько не боялась, что ты сочтешь меня нескромной или бесцеремонной.

– Маргрета, я вообще не могу представить тебя нескромной или бесцеремонной, но ты придаешь слишком большое значение дурацкому узору, в который случайно сложились родинки. У меня их уйма, и я нисколько не удивляюсь тому, что там, где мне их не разглядеть, образуют что-то вроде креста… Не удивляюсь я и тому, что и у Грэхема был похожий узор.

– Не похожий, а точно такой же!

– Ну… есть же лучшая возможность проверить. В столе лежит мой бумажник. Вернее, бумажник Грэхема. Там его водительское удостоверение. С отпечатком большого пальца. Я не сверял его, поскольку полностью уверен, что он – Грэхем, а я – Хергенсхаймер и что мы вовсе не один и тот же человек. Вот мы с тобой сейчас и проверим. Достань бумажник, дорогая. Убедись сама. Я поставлю свой отпечаток на зеркале в ванной. А ты их сравни. И тогда ты все поймешь.

– Алек, но я точно знаю. Раз ты не веришь – вот и проверяй.

– Что ж…

Предложение Маргреты показалось мне разумным, я согласился.

Я достал водительское удостоверение Грэхема, затем прижал большой палец к зеркалу в ванной, сначала потерев им нос, ибо на поверхности носа естественных жировых выделений больше, чем на подушечке пальца. Оказалось, что отпечаток на зеркале плохо различим, поэтому я отсыпал на ладонь немного талька и сдунул его на стекло.

Стало еще хуже. Порошок, которым пользуются сыщики, должно быть, гораздо мельче, чем тальк для бритья. А может, я просто не умею с ним обращаться. Я сделал еще один отпечаток, на сей раз без талька, поглядел на оба, потом на свой правый большой палец, потом на отпечаток на удостоверении, затем попытался проверить, действительно ли на удостоверении помещен именно правый отпечаток. Мне показалось, что так оно и есть.

– Маргрета, будь добра, пойди сюда.

Она вошла в ванную.

– Вот, взгляни, – сказал я. – Посмотри внимательно на все четыре вещи – на мой большой палец и на эти три отпечатка. Главным элементом всех четырех являются дуги, но это, вообще-то говоря, характерно для половины отпечатков больших пальцев во всем мире. Готов поспорить на любую сумму, что и на твоих больших пальцах преобладает дуговой рисунок. Положа руку на сердце, можешь ли ты утверждать, что отпечаток на удостоверении сделан моим правым или даже левым пальцем? Те, кто брал отпечатки у Грэхема, могли ведь и ошибиться.

– Ничего не могу сказать, Алек. В таких делах я не знаток.

– Что ж… Я думаю, даже знаток ничего не разберет при таком плохом освещении. Отложим-ка все до утра: нам нужен яркий солнечный день. А еще нам понадобится хорошая белая бумага с блестящей поверхностью, чернильная подушечка и большая лупа. Больше чем уверен, что первое, второе и третье найдется у мистера Хендерсона. Ну что, подождем до завтра?

– Разумеется. Но мне эта проверка ни к чему. Алек, я чувствую правду сердцем. А еще я видела твой Южный Крест. У тебя что-то произошло с памятью, но все равно ты – это ты… и когда-нибудь память к тебе вернется.

– Все не так просто, дорогая. Я твердо знаю, что я не Грэхем. Маргрета, нет ли у тебя хоть каких-то предположений о том, чем занимался Грэхем? Или почему он оказался на этом корабле?

– А мне обязательно говорить «он»? Я не спрашивала тебя о делах, Алек, а ты никогда не выражал желания обсуждать их со мной.

– Да, по-моему, тебе лучше говорить «он», во всяком случае до тех пор, пока мы не сверим отпечатки пальцев. Он был женат?

– Опять-таки я не спрашивала, а он ничего не говорил.

– Но ты намекнула… нет, даже прямо сказала, что занималась любовью с человеком, которого ты считаешь мной, и что ты спала с ним.

– Алек, ты меня осуждаешь?

– Нет, что ты! – (Но я осуждал, и она это понимала.) – С кем ты спишь – твое дело. Но я должен предупредить: я женат.

– Алек, я и не помышляла о брачном союзе с тобой, – с каменным лицом заявила она.

– То есть с Грэхемом? Меня тут не было.

– Хорошо, пусть с Грэхемом. Я не ловила Алека Грэхема. Мы занимались любовью только потому, что это дарило радость нам обоим, мы были счастливы. О браке никто из нас не упоминал.

– Извини. Зря я завел этот разговор. Я думал, что это поможет прояснить всю эту загадочную историю. Маргрета, поверь, я, скорее, отсеку себе руку или вырву глаз и брошу от себя, чем причиню тебе боль, хотя бы и самую малую.

– Спасибо, Алек. Я тебе верю.

– Еще Иисус сказал: «Иди и впредь не греши». Надеюсь, ты не думаешь, будто я так много о себе возомнил, что способен судить кого-либо строже, чем Иисус? Я вообще тебя не осуждаю, я просто пытаюсь разузнать что-нибудь о Грэхеме. В особенности о его делах. Гм… у тебя случайно не было оснований заподозрить его в каких-либо незаконных делишках?

На ее губах мелькнула чуть заметная улыбка.

– Если бы я даже что-то и заподозрила, то никогда не высказала бы свое подозрение вслух. Я ему доверяю. И хотя ты настаиваешь, что ты не он, я могу повторить то же самое и в отношении тебя.

– Touche![12]– Я глуповато усмехнулся.

Сказать ей о ячейке в сейфе? Да, конечно. Нужно во всем честно признаться и убедить Маргрету в том, что и ее откровенность со мной не будет предательством по отношению к Грэхему (или ко мне).

– Послушай, Маргрета, я спрашиваю не из праздного любопытства, не потому, что сую нос в дела, которые меня не касаются. У меня возникли проблемы, и мне необходим твой совет.

Ее встревожили мои слова.

– Алек… Я редко даю советы, потому что не люблю этого делать.

– А можно, я просто расскажу тебе о своих неприятностях? Совет ты мне давать не обязана, но, возможно, поможешь мне разобраться в ситуации. – Я вкратце изложил ей все, что касалось проклятого миллиона долларов. – Маргрета, тебе не приходит в голову хоть какая-нибудь вполне невинная причина, по которой честный человек стал бы таскать с собой миллион долларов наличными? Дорожные чеки, кредитные письма или аккредитивы, даже боны на предъявителя – да! Но наличность! Да еще в таком количестве! По-моему, психологически это невозможно точно так же, как физиологически невозможно то, что произошло со мной в яме с горящими углями. Можешь ли ты предложить мало-мальски убедительное объяснение? Ради какой законной цели человек возьмет с собой в круиз этакую уймищу наличных?

– Не мне об этом судить.

– А я и не прошу тебя судить. Просто напряги воображение и скажи, зачем человек взял с собой миллион долларов чистоганом? Ты можешь придумать хоть какую-нибудь причину? Ну хоть самую маловероятную. Лишь бы резонную.

– Причин может быть сколько угодно.

– Назови хоть одну.

Я ждал, она молчала. Я вздохнул и сказал:

– Вот и я не могу. Криминальных, разумеется, сколько угодно, ибо так называемые «паленые деньги» всегда перевозят наличными. Это настолько распространено, что почти во всех странах – нет, пожалуй, даже в любой стране – всякий перевод наличности в сколь-либо значительных размерах, который осуществляется без участия банков или государственных организаций, правительство считает заведомо криминальным, пока не будет доказано обратное. Если же банкноты фальшивые, то все это выглядит еще хуже. Поэтому, Маргрета, мне и нужен совет: что мне делать с деньгами? Они не мои, я не могу забрать их с корабля. По той же причине не могу и оставить. Я не вправе даже выбросить их за борт. Так что же мне с ними делать?

Мой вопрос был отнюдь не риторическим: следовало найти ответ, который не привел бы меня за тюремную решетку в наказание за преступление, совершенное Грэхемом. Пока единственное, до чего я додумался, – отправиться к высшей власти на корабле, то есть к капитану, рассказать ему о моих затруднениях и попросить взять этот несчастный миллион на хранение.

Какой вздор! Это породило бы новый поток пренеприятнейших вопросов, характер которых зависел бы от того, поверит мне капитан или нет, честен ли он или нет, и от множества других обстоятельств. Вдобавок я не предвидел никаких иных последствий от беседы с капитаном, кроме того, что меня запрут – либо в тюремную камеру, либо в сумасшедший дом.

Простейшее решение такой запутанной проблемы заключалось в том, чтобы выбросить эту дрянь за борт!

Увы, это шло вразрез с моими моральными устоями. Да, я нарушил одни заповеди и обошел другие, но в финансовых вопросах всегда был честен. Признаюсь, в последнее время мои моральные устои были уже не так прочны, как раньше, однако кража чужих денег, даже с целью уничтожения, меня не соблазняла.

Существовало и еще одно, более важное обстоятельство: кто, держа в руках миллион долларов, сможет его уничтожить? Может, вам такие люди известны, а вот мне – нет. Без всяких усилий над собой я мог передать деньги капитану, а вот выбросить был не в состоянии.

Тайком вынести на берег? Алекс, как только ты заберешь его из сейфа, это будет кража. Ты готов пожертвовать самоуважением ради миллиона долларов? А ради десяти миллионов? А ради пяти долларов?

– Ну, Маргрета?

– Алек, по-моему, решение очевидно.

– Э?

– Просто ты пытаешься решать свои проблемы не с того конца. Сначала ты должен вернуть память. Тогда ты узнаешь, зачем взял с собой деньги. И окажется, что по какой-то совершенно невинной и вполне логичной причине. – Она улыбнулась. – Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Ты хороший человек, Алек, ты не преступник.

Мои ощущения были весьма сумбурны: с одной стороны, я чувствовал раздражение, а с другой – гордость от столь лестной оценки моей персоны – раздражения было больше, чем гордости.

– К черту! Милая моя, я не терял память! Я не Алек Грэхем, я – Александр Хергенсхаймер. Это имя я носил всю жизнь, и память у меня в полном порядке. Знаешь, как звали мою учительницу во втором классе? Мисс Эндрюс. А как я совершил свой первый полет на воздухоплавательном корабле, когда мне было двенадцать лет? Да, я действительно явился из мира, где воздушные корабли пересекают океаны и летают даже над Северным полюсом, где Германия – монархия, где Северо-Американский Союз вот уже сто лет пожинает плоды мира и процветания, а корабль, на котором мы сейчас плывем, считался бы устаревшим и настолько скверно оборудованным и тихоходным, что никто на него не купил бы билета. Да, я просил помощи, но не психиатрической. Если ты думаешь, что я спятил, – так и скажи, и мы прекратим этот бесполезный разговор.

– Прости, я тебя рассердила.

– Моя дорогая! Ты меня не рассердила, просто я выплеснул на тебя свое беспокойство и раздражение, чего делать не следовало. Извини. Но, видишь ли, мои невзгоды вполне реальны и никуда не денутся, сколько ни тверди, что у меня проблемы с памятью. Даже если бы мне действительно отказала память, то и тогда говорить об этом не имеет смысла, ведь проблемы все равно останутся. Зря я на тебя взъелся, Маргрета, ты – единственное, что есть у меня в этом чужом и страшном мире. Прости меня.

Она встала с кровати.

– Ты ни в чем не виноват, Алек. Но продолжать разговор сегодня не стоит. А вот завтра… Завтра мы сверим отпечатки пальцев, сверим тщательно, при ярком солнечном свете. И тогда ты увидишь… Может быть, это мгновенно вернет тебе память.

– Или столь же мгновенно сокрушит твое упрямство, моя драгоценная девочка.

Она улыбнулась:

– Увидим. Завтра. А теперь пойду-ка я спать. Какой смысл повторять одни и те же доводы… и попусту расстраивать друг друга? Мне этого совсем не хочется, Алек. Ничего хорошего это не принесет.

Она повернулась и пошла к двери, даже не попросив поцеловать ее на ночь.

– Маргрета!

– Да, Алек?

– Вернись и поцелуй меня.

– А зачем, Алек? Ты же женатый человек.

– Гм… Ну, ради Бога… ведь поцелуй еще не измена.

Она грустно покачала головой:

– Знаешь ли, Алек, есть разные поцелуи. Я бы не целовала тебя так, как целовала раньше, если бы не была готова с радостью заняться любовью. Для меня это счастливое и вполне невинное занятие… а для тебя – измена. Ты даже напомнил мне, что сказал Христос женщине, уличенной в прелюбодеянии. А я не грешила… и не собираюсь вовлекать тебя во грех. – Она снова повернулась к выходу.

– Маргрета!

– Да, Алек?

– Ты спрашивала, не собираюсь ли я снова пригласить тебя зайти ко мне попозже. Так вот, я прошу. Сегодня. Ты придешь ко мне попозже?

– Это грешно, Алек. Для тебя это грех, а стало быть, он превратит все в грех и для меня – ведь я буду знать, как ты это расцениваешь.

– Грех! Я не знаю, что такое грех. Знаю только, что ты мне нужна… и думаю, что нужен тебе.

– Спокойной ночи, Алек. – И она быстро вышла из каюты.

Прошло немало времени, прежде чем я решил почистить зубы, умыться, а затем еще раз принять душ. Я пустил еле теплую воду и слегка успокоился. Но когда я улегся в постель, то долго не мог заснуть, предаваясь тому, что считал размышлениями, хотя на самом деле это занятие таковым не являлось.

Я вспоминал многочисленные серьезные ошибки, совершенные мною за все годы жизни, перебирал их одну за другой, сметая с них пыль и подвергая тщательному изучению, чтоб понять, как я превратился в тупого, неуклюжего, безмозглого, самодовольного, упрямого как осел идиота и как, добившись успеха в этом похвальном начинании, унизил и ранил самую лучшую и самую милую женщину на свете.

Подобным никчемным самобичеванием я могу заниматься чуть ли не всю ночь, особенно если перед этим наговорил неимоверное количество глупостей. Мое сегодняшнее поведение было вполне достойно того, чтоб я неделями таращился в потолок.

Было уже за полночь, когда меня разбудил звук ключа, вставляемого в замок. Я нашарил кнопку прикроватного ночника как раз в тот миг, когда Маргрета сбросила халат и улеглась рядом со мной. Я тут же выключил свет.

Она была теплая и нежная. Она дрожала и плакала. Я ласково обнял ее и попытался успокоить. Ни она, ни я не произнесли ни единого слова. Слишком уж много слов было сказано раньше, и бóльшая часть их, к сожалению, принадлежала мне. Пришло время, когда нужно было только крепко обняться и говорить без слов.

Наконец бившая ее дрожь стала стихать, а потом прошла совсем. Дыхание выровнялось. Она вздохнула и еле слышно произнесла:

– Я не могла оставаться одна.

– Маргрета, я люблю тебя.

– Ах, и я люблю тебя, да так, что сердце щемит.

Столкновение произошло, когда мы оба уснули. Поначалу я и вовсе думал, что не засну, но все-таки расслабился – впервые после хождения по углям – и, конечно же, задремал.

Первым был невероятной силы толчок, который едва не сбросил нас с кровати, затем послышался пронзающий барабанные перепонки визг гнущегося, разрывающегося металла. Я включил ночник и увидел, как переборка в изножье кровати медленно выгибается вовнутрь.

Раздался сигнал общей тревоги, что усилило и без того оглушительный шум. Стальной борт корабля вздулся и с треском лопнул; в дыру просунулось нечто белесое и очень холодное. Свет погас.

Уже не помню, как я выбрался из кровати и выволок Маргрету. Корабль тяжело накренился на левый борт, мы покатились к внутренней переборке. Я ударился о дверную скобу, уцепился за нее правой рукой и повис, а левой рукой изо всех сил прижимал к себе Маргрету. Теперь корабль завалился на правый борт. В каюту через пробоину ворвался холодный ветер и хлынула вода – мы все это чувствовали, но ничего не видели. Корабль выпрямился, потом снова резко лег на правый борт, и я выпустил скобу.

То, что произошло потом, – мои догадки; кругом стояла кромешная тьма и раздавалась безумная какофония звуков. Мы упали – я крепко держал Маргрету – и вдруг оказались в воде.

Видимо, когда судно завалилось на правый борт, нас вышвырнуло в пробоину. Повторяю, это лишь догадки. Мне точно известно лишь то, что мы упали вместе и довольно глубоко ушли под воду.

Когда мы вынырнули, я все еще прижимал к себе Маргрету левой рукой, почти как настоящий спасатель на водах. Мне удалось оглядеться и набрать в легкие воздуха, а потом нас снова накрыло волной.

Корабль шел где-то совсем рядом. Дул холодный ветер, раздавался непонятный скрежет, рядом с бортом виднелась какая-то темная громада. Больше всего меня пугал корабль, точнее, его двигатель, гребной винт за кормой. Каюта С-109 была ближе к носу, однако, если не удастся отплыть подальше от судна, нас с Маргретой смелет в фарш. Я еще крепче прижал ее к себе и, изо всех сил загребая одной рукой и колотя ногами, устремился прочь от корабля. Я уже торжествовал победу, ощущая, что грозящая нам опасность почти миновала… и вдруг с размаху врезался головой в отвердевшую мглу.