Ирод Великий. Звезда Ирода Великого

ЗВЕЗДА ИРОДА ВЕЛИКОГО (МОЛОДЫЕ ГОДЫ) Часть первая В ТЕНИ ОТЦА

Пустыня тянула его и отталкивала одновременно, обостряла чувство заброшенности и в то же время будила воображение. Порой ему казалось, что он навсегда останется здесь — среди песка, колючек и бесцветного неба. Никто не приедет за ним, а сам он никогда не сумеет выбраться отсюда.

Но бывали минуты, когда все преображалось. Он любил выезжать в пустыню перед самыми сумерками. Жара отступала, солнце освещало пески красноватым светом, и глухой топот лошадиных копыт становился неведомой и сладкой музыкой. Он закрывал глаза и пускал лошадь вскачь, и ему чудилось, будто он едет во главе множества воинов — великого множества воинов, занимавших все пространство пустыни, и слева и справа, до самого горизонта. Эта великая армия тяжело скакала за его спиной, а перед ним, где-то далеко внизу, расстилались цветущие города и неприступные крепости. Отсюда они казались совсем маленькими. Он видел стены, улицы, дома, но не видел людей — с такой высоты они были неразличимы. Иногда лошадь ступала копытом в самый центр крепости, и он видел, как осколки камней разлетаются в разные стороны. Он не слышал ни треска, ни воплей — топот множества копыт за его спиной заглушал все звуки. Этот топот был музыкой власти, и ему хотелось слушать его бесконечно.

Хотелось, но видение продолжалось всего несколько мгновений — наступала непонятная тишина, он открывал глаза и резко натягивал поводья. Лошадь поднималась на дыбы и скалилась, грызя удила. Ночь, казалось, в единый миг превращала сумерки в непроглядную темноту, которая представлялась враждебной. Он разворачивал лошадь и возвращался домой шагом, настороженно оглядываясь и чутко прислушиваясь к таинственным шорохам вокруг.

Когда он въезжал в ворота дома, то неизменно видел мать, стоявшую на освещенной факелами площадке перед дверью. Он спрыгивал с лошади, бросал поводья подбежавшему слуге и подходил к матери. Она качала головой, глядя на него с укоризной.

— Ирод! Ты опять ездил один! Я же тебя просила!..

— Мне хотелось побыть одному, — отвечал он виновато, но твердо.

Мать протягивала к нему руки, прижимала его к груди, теребя пальцами затылок, вздыхала:

— Отец запрещает тебе выезжать одному. Если ты не прекратишь, мне придется рассказать ему правду, когда он приедет. Ты слышишь меня? Обещай, что это было в последний раз.

— Да, — глухим голосом отвечал Ирод, мягко высвобождаясь из рук матери, — обещаю.

И он и она знали, что это только голова.

Пройдя коридор, Ирод оказался в своей комнате — небольшой, в два окна, забранных чугунной решеткой, — плотно прикрыл дверь, лег на ложе, закинув руки за голову, закрыл глаза. Стал думать об отце — тот не приезжал в Петру уже больше полугода.

Вспоминая отца, Ирод прежде всего ощущал запах, исходивший от него, — запах благовоний, смешанных с конским потом и запахом кожаных ремней на его доспехах. Отец любил благовония и как-то сказал Ироду, что знатный человек отличается от простого прежде всего запахом. «Может быть, — подумал тогда Ирод, — ведь благовония стоят так дорого». Впрочем, он вполне понимал, что отец имеет в виду другое, — идумеянину по рождению[2], ему всегда хотелось казаться родовитым и знатным. Но, имея несчастье быть выходцем из Идумеи, человек все равно никогда не сможет сравниться с древними фамилиями иудеев, а уж тем более римлян. Не сможет, даже если с утра до вечера будет купаться в благовониях.

Но все это не относилось к отцу Ирода Антипатру — он уже поднялся настолько высоко, насколько это возможно для человека его происхождения. Он был первым другом и первым советчиком царя иудеев Гиркана. Правда, положение Гиркана было не очень прочным, его младший брат Аристовул, энергичный политик и бесстрашный воин, оспаривал право старшего на царство. Но Ирод верил, что отец не допустит падения Гиркана, хотя большинство иудеев поддерживало смелого и независимого Аристовула.

Ирод, когда они еще жили в Иерусалиме, не один раз видел и Гиркана и Аристовула. Гиркан относился к нему, любимому сыну своего единственного друга, с нежностью, но все равно не нравился Ироду. Он был слаб, а Ирод не любил слабых. Вокруг говорили, что Гиркан добрый, но разве доброта может сравниться с отвагой и доблестью! А Аристовул выглядел по-настоящему смелым, и Ирод однажды слышал, как тот бросил Гиркану:

— Иудея никогда не покорится Риму! Запомни это, трус!

Гиркан побледнел, лицо его выразило страх, он нерешительно огляделся, как бы ища защиты. Антипатр шагнул к сыну и решительным кивком указал на дверь. Ироду так хотелось остаться, но он не посмел ослушаться отца и вышел.

Позже он спросил отца:

— Почему Гиркан не выгнал Аристовула? Он ведь царь.

Антипатр усмехнулся:

— Если у тебя нет военной силы, ты только называешься царем. У Гиркана плохое войско, и он неумелый полководец. Кроме того, Иудея не любит Гиркана.

— Значит, Аристовул прав, и Гиркан трус! — воскликнул Ирод.

Лицо отца стало строгим. Он настороженно посмотрел на дверь, прежде чем ответить.

— Гиркан — царь Иудеи, хорошенько запомни это. Власть принадлежит ему по праву первородства, — Антипатр положил свою тяжелую руку на плечо сына. — Научись, сын, не высказывать вслух то, что думаешь, особенно когда это касается людей власти. Смелость хороша в бою, при дворе она называется глупостью, и за нее можно лишиться головы. Нужно научиться склонять голову как можно ниже, чтобы когда-нибудь получить право гордо вскинуть ее.

Ирод низко опустил голову, а отец ободряюще похлопал его по плечу.

Ирод тогда не мог понять, почему отец на стороне слабого Гиркана, а не отважного Аристовула, но спрашивать не посмел. Мать на его вопрос ответила неопределенно, сказала, что отцу виднее, с кем быть и как поступать, — она никогда не вмешивалась в дела мужа.

Мать была родом из Петры, столицы Аравийского царства, род ее был одним из знатнейших в Аравии. Даже царь аравитян Арета относился к ней с уважением и оказывал очевидные знаки внимания. Мать гордилась своим происхождением, хотя держалась просто, а любовь ее к мужу казалась безграничной. Ироду же знатность матери не прибавляла гордости. Да, аравийский царь был могущественным властителем, но, что ни говори, царство его находилось на задворках Рима — как географически, так и во всех других смыслах.

Ирод любил мать, но никогда не был с ней откровенен. Она оставалась лишь женщиной, и весь круг ее интересов ограничивался семьей — она родила Антипатру четырех сыновей и дочь: Фазаеля, Ирода, Иосифа, Ферора и Саломею.

С братьями — Фазаелем и Иосифом — у Ирода сложились вполне доверительные отношения, особенно со старшим. Ферор и Саломея казались слишком юными, чтобы принимать их всерьез. Сестра Саломея была просто девочкой, а Ферор — слишком изнеженным и избалованным. В детстве он часто болел и был любимцем матери.

Старший брат, Фазаель, в семье считался книжником, Ироду он порой казался даже умнее отца, по крайней мере, рассудительнее. Главным его удовольствием было сидеть где-нибудь в одиночестве за манускриптами римских, иудейских или греческих авторов. Ирод и сам неплохо знал латынь, но до Фазаеля ему было, конечно, далеко. К тому же к наукам он не имел особой охоты — больше всего любил военные игры и конные состязания, в которых чаще всего побеждал. Энергия, воля и отвага представлялись ему сильнее книжных знаний, хотя к последним он относился все же с должным уважением.

Учитель братьев, Захарий, ученый человек, принадлежавший к секте фарисеев[3], упорно прививал юношам уважение к наукам. К Фазаелю он относился как к равному, проводя с ним время в долгих беседах, Иосифа считал способным к книжному знанию, но нетерпеливым, Ирода журил за пренебрежение к наукам, говоря, что он слишком энергичен, чтобы быть усидчивым.

Этот Захарий жил в их доме уже несколько лет. Когда-то Антипатр оказал ему серьезную услугу, и в благодарность Захарий согласился стать воспитателем его сыновей. Как член секты фарисеев, он был человеком строгих правил, втолковывал братьям, что все в этом мире зависит от воли Бога. Учил, что хотя человеку представлена свобода выбора между честными и бесчестными поступками, в этом выборе участвует предопределение судьбы. Говорил, что душа человека бессмертна — души добрых переселяются по смерти человека в другие тела, а души злых обречены на вечные муки.

В отличие от Фазаеля и даже Иосифа, проблемы бессмертия души мало интересовали Ирода, вот только к предопределенности судьбы он относился серьезнее. Однажды он спросил Захария:

— А если кому-то назначено стать царем, то он обязательно им станет?

— Это так — судьбу невозможно изменить, — уверенно ответил Захарий.

Ирод задал новый вопрос, для себя самый главный:

— Даже если человек не царского рода?

Прежде чем ответить, Захарий внимательно на него посмотрел. В его маленьких, глубоко посаженных глазах с красными ободками век Ирод увидел разгадку той тайны, которую хранил в самых дальних глубинах своей души.

— Да, — наконец ответил Захарий, — если человеку суждено захватить власть, а Богу угодно будет наказать узурпатором народы, то это сбудется. Ты ведь это имел в виду? — добавил он, особенно выделяя голосом «это».

Ирод почувствовал, что бледнеет, и не нашелся с ответом.

А Захарий сказал:

— Знай, что судьба узурпатора всегда бывает страшной, и не желай себе такой.

— Я просто спросил, раби…[4] — опуская глаза, невнятно пробормотал Ирод.

— А я не просто ответил! — выговорил Захарий, отчетливо и твердо выделяя каждое слово.

Никогда больше Ирод даже намеком не касался этой опасной темы, но время от времени ловил на себе особенный взгляд Захария. Взгляд пронизывал его насквозь, Ирод чувствовал почти физическое неудобство и стал тайно ненавидеть учителя. Если бы с Захарием что-нибудь случилось — болезнь или несчастье, — он был бы только рад. Но внешне он, разумеется, не выказывал ничего подобного.

Привычная жизнь в Иерусалиме вдруг нарушилась, кажется, в одно мгновенье. Это было мгновенье, когда Ирод увидел глаза отца, неожиданно вернувшегося домой среди дня. Они столкнулись в дверях — отец только взглянул на сына и молча прошел мимо. Запах конского пота Ирод ощутил в тот раз особенно остро, он забивал собой все остальные запахи. В глазах отца был страх — то, чего Ирод никогда раньше не видел и не предполагал увидеть. Сквозь полуоткрытую дверь он выглянул во двор. Слуга вел лошадь отца: бока ее лоснились, она мотала головой, роняя на траву хлопья пены.

Через короткое время Ирод услышал тревожный голос матери, звавшей его по имени. Он взбежал по лестнице. Лицо матери было бледным, руки заметно дрожали.

— Мы уезжаем, Ирод, — проговорила она с одышкой, — Никуда не отлучайся и присмотри за младшими.

Ирод ничего не успел спросить — мать повернулась и, торопливо шагая, скрылась в глубине комнаты. Слуги уже выносили вещи, лица их были угрюмы. Ирод направился в комнату старшего брата — Фазаель с помощью Захария укладывал свитки в два больших ларя, стоявших на столе. На вопрос Ирода нетерпеливо отмахнулся:

— Спроси у отца.

Ирод нашел отца в дальней комнате на втором этаже. Он сидел в кресле у окна, держась руками за подлокотники и низко опустив голову. Ирод остановился у порога, не решаясь войти.

— Подойди, — глухо выговорил отец, не поднимая головы, и, когда сын, осторожно ступая, приблизился, продолжил: — Аристовул уже у Иерихона, мы выступим навстречу. Вы скроетесь у аравийского царя, в Петре. Иди.

— Но, отец, — срывающимся голосом воскликнул Ирод, — я хочу быть с тобой!

— Нет. Рано.

— Но мне уже скоро двадцать!

— Иди, — сказал отец и поднял голову. Взгляды их встретились, в глазах отца была непреклонность, в глазах сына блеснули слезы отчаянья. — Иди, — повторил отец более мягко. — Твое время еще придет. Обещаю.

Вечером того же дня под усиленной охраной они покинули город. Отец провожал их всю ночь, утром вернулся в Иерусалим. Потерянно глядя вслед удаляющимся всадникам — отца сопровождало двенадцать телохранителей-идумеев, — Ирод ни на минуту не мог себе представить, что их жизнь в Петре продлится столь долго, целых пять лет.

Аравийский царь Арета принял их с почетом, они поселились в просторном и богатом доме матери. Петра был зеленым, шумным и беззаботным городом. Придворные царя Ареты и сам царь делали все, чтобы семейство Антипатра — и мать и дети — не чувствовали себя изгнанниками. Братья неизменно приглашались царем к участию в военных играх, конных состязаниях, охоте — дети самых знатных семей Аравийского царства были их соперниками. Чаще всего победителем выходил Ирод (Фазаель, отдавая должное физическим играм, все же предпочитал им свои научные занятия, а Иосиф был еще слишком юн и хрупок). Ловкость и сила почитались при аравийском дворе, и Ирод снискал себе уважение даже среди старых суровых воинов. Царь Арета предложил ему место начальника одного из подразделений собственной гвардии, но Ирод вежливо уклонился от лестного назначения, сославшись на то, что для поступления на службу ему необходимо испросить разрешение отца.

А отец оставался в Иудее, не чаще раза в год приезжая навестить семью. О положении дел в Иерусалиме сюда доходили противоречивые слухи. Тревога за жизнь мужа совсем иссушила Кипру, мать Ирода. Приехав сюда еще молодой, красивой женщиной, она за несколько лет превратилась в старуху. Правда, осталась горда, и никто никогда не видел ее слез, не слышал ее стенаний — даже дети. Только если смотрела на дорогу, ведущую в Иерусалим, — время от времени она выезжала на прогулку в сопровождении одного из сыновей, чаще всего Ирода, — глаза ее особенно блестели, выдавая внутреннюю боль. И тогда она, чувствуя это, ссылаясь на яркость солнца, прикрывала лицо ладонью. В такие минуты Ирод ощущал острую жалость, хотелось обнять мать, говорить ласковые слова, утешить. Но он знал, что мужчине не должно проявлять свои чувства, да и мать не приняла бы утешения. И, оставаясь на месте, он уводил взгляд в сторону, туда, где до самого горизонта желтело бескрайнее море песка.

Пустыня поглощала взгляд, как песок поглощает воду. Там, в конце дороги, ведущей в Иудею, шла настоящая жизнь, а здесь — лишь унылое праздное существование, кажущееся вечным. Безысходная тоска наливала тяжестью веки, пустыня тускнела перед глазами, превращаясь из желтой в серую, и, чтобы не потерять сознание, Ирод отпускал поводья и вонзал шпоры в бока лошади.

Гиркан не стремился к власти, он желал покоя. В отличие от своего младшего брата Аристовула — гордого, энергичного, сильного физически, — Гиркан был нерешительным, вялым, хотя и добрым по-своему. В детстве он много болел, и дважды так серьезно, что был на волоске от смерти. Больше всего он любил рыбные блюда, тишину и прохладу. На солнце у него кружилась голова, а перед глазами плыли разноцветные круги. Ученый лекарь, привезенный отцом из Греции, советовал Гиркану остерегаться прямых солнечных лучей и выходить на воздух либо ранним утром, когда солнце еще не вполне поднялось из-за горизонта, либо вечером, на закате. Рекомендации грека нравились Гиркану — будь его воля, он бы и вообще не выходил из дому, сидел бы в прохладной комнате с толстыми стенами, с занавешенными плотной материей окнами. Науки давались ему с трудом, он мало что запоминал из прочитанного, но любил беседовать с учеными людьми, а в особенности слушать их рассказы: о Боге, о душе, о деяниях вождей и пророков, о неведомых дальних странах.

Отца он не любил и боялся, наверное, как всякий иудей: жестокость отца, его зверские расправы, неуважение к древним обычаям, открытый разврат были известны каждому.

Мать, богобоязненную, мягкую, Гиркан любил, чувствуя в ней защиту от страхов окружающего мира. Александра пыталась смирить необузданный нрав мужа, но ее увещевания почти не имели результата. Если муж все-таки шел ей навстречу и откладывал чью-то казнь, а то и вовсе прощал приговоренного к смерти, то уже спустя несколько дней, злобясь на собственную уступку, приказывал казнить и истязать, не разбирая ни правых, ни виноватых, а лишь только для того, чтобы насытить собственную злость. Казалось, внутри его, подобно природному источнику, бил неиссякаемый источник злобы и, переполняя все его существо, изливался в войнах и казнях.

Сыновьями он не был доволен. Даже Аристовула, не говоря уже о тихом Гиркане, считал слишком мягким и постоянно упрекал жену за плохое воспитание детей.

Смелость отца была равна его злобе, чувство страха, кажется, было ему неведомо. В последний по времени поход он бросился с особенным упоением, словно предчувствуя, что жить ему осталось немного. Поход длился целых три года. Поражения сменялись победами. Начало было неудачным, арабы разбили его в первом же сражении. Но уже через несколько месяцев он вторгся в Аравию, взял несколько городов и лишь благодаря значительному выкупу, предложенному аравийским царем, не стал брать столицу, Петру, и отступил. Потом двинулся в Сирию и, обведя тройным валом хорошо укрепленную крепость Геразу, взял ее штурмом. Вслед за этим захватил Гавлану, Селевкию, Гамалу, опустошив всю Антиохову Долину, и наконец возвратился в Иудею.

Отношение народа к властителю переменчиво — покорение других государств, страдания других народов затмевают в людях собственные страдания. Так, военные подвиги отца Гиркана затмили его необузданную жестокость: его возвращение было встречено народом с воодушевлением и радостью.

Но, как видно, только опасности военной жизни, кровь и смерть давали силу его собственному существованию. Отдохнув всего месяц по окончании блистательного похода, он заболел. Болезнь выражалась в лихорадке, которая возвращалась к нему каждые четыре дня. Веря, что кипучая военная деятельность избавит его от болезни — он и в самом деле жил только войной, — отец Гиркана, царь Александр, предпринял новый поход. Но это его деяние оказалось последним. Лишь только покинув Иерусалим, во время первого же перехода, он вдруг почувствовал слабость во всем теле, сознание его помутилось и он стал валиться с коня, на руки бросившихся к нему воинов. Он еще что-то пытался сказать, но речь его была бессвязна. Ночью его не стало. Во время похорон люди плакали так, будто потеряли не злого и бессердечного властителя, а доброго и справедливого царя. Если бы усопший мог видеть эти искаженные страданием лица, мог слышать горькие стенания пришедших на погребение людей, он бы, наверное, усмехнулся. Он бы, наверное, подумал, что чем жестче обращаешься с собственным народом, тем сильнее посмертная любовь и дольше память.

Управление Иудеей царь Александр завещал жене. Трудно сказать, почему он обошел сыновей. Но, как бы там ни было, выбор оказался удачным, потому что всем и каждому было известно, что царица Александра не принимала участия в беззакониях и бесчеловечных расправах мужа и даже как могла пыталась смягчить их. Народ был доволен новой царицей, и начало ее правления умиротворило и осчастливило многих.

Гиркан был доволен, кажется, больше всех — страх перед отцом так отравлял его жизнь! Мать была мягкой, доброй, любила и жалела сына, вскоре после воцарения она сделала его первосвященником. Это не удивило никого, но очень удивило самого Гиркана. А еще больше испугало — столь высокий пост плохо совмещался с покоем, которого он так желал.

Когда мать сообщила о своем намерении, он даже заплакал. Она истолковала его слезы по-своему:

— Не благодари меня, сын. Ты старший в роду, и эта честь принадлежит тебе по праву.

После ее слов Гиркан заплакал еще горше. Мать удивленно на него посмотрела, спросила, не болен ли он. Когда сын отрицательно помотал головой, она спросила опять, уже нетерпеливо:

— Тогда что с тобой? Говори!

— Я боюсь, — пролепетал Гиркан, не в силах поднять голову и поглядеть на мать.

Александра посмотрела на него взглядом, в котором были жалость и презрение. Последнего было больше. Помолчав, она проговорила твердо, не допускающим возражения тоном:

— Помни, что ты царского рода. Крепись! — и, больше ничего не добавив, ушла.

Гиркан плакал всю ночь. Мать никогда не уходила вот так, не пожалев его, не обняв, не сказав успокоительных слов. Он впервые почувствовал, что лишился защиты и должен рассчитывать лишь на самого себя. Следовало искать защитника, но кто им может стать, Гиркан не знал.

Главным врагом Гиркана был его младший брат Аристовул. После того как Гиркан был назначен первосвященником, Аристовул стал его смертельным врагом. Тем более что Александра, разумно полагая, что участие в делах правления ее младшего сына, энергичного и бесстрашного, может сделаться для нее опасным, заставила Аристовула удалиться в частную жизнь. Аристовул покорился, униженный и озлобленный. Гиркану он тогда же бросил с нехорошей усмешкой:

— Первосвященник — еще не царь!

Гиркан задрожал и едва не лишился сознания. Он огляделся кругом, ища защиты и не веря, что кто-нибудь может его поддержать. Но вдруг услышал за спиной осторожный и твердый голос:

— Не бойся, я буду с тобой.

Гиркан резко обернулся и отступил в испуге — перед ним стоял Антипатр, один из полководцев отца.

— Да, я буду с тобой, — почтительно поклонившись, повторил Антипатр и добавил, глядя прямо в глаза Гиркана: — Верь мне, ты будешь царем Иудеи.

И Гиркан поверил — сразу, едва ли не в ту же минуту.

Не столько в будущую свою власть, сколько в то, что у него теперь есть защитник.

— Будь рядом, — выговорил он нетвердо и заставил себя улыбнуться.

С этого дня Антипатр был рядом с Гирканом постоянно — советчик, защитник, друг. Он был тверд и почтителен, умел дать хороший совет, исполнить любое приказание, и главное — умел утешить Гиркана, вселить в него бодрость духа. Бодрость, что имелась у Антипатра в избытке и которой у Гиркана не было вовсе. Вскоре он занял при первосвященнике такое положение, что Гиркан не делал ни единого шага, не посоветовавшись с ним. Собственно, Гиркан даже не советовался, а просто спрашивал Антипатра, как ему поступить. И, выслушав ответ, поступал так без сомнений.

Антипатр выдвинулся лишь в последние годы царствования Александра, отца Гиркана. Выдвинулся как полководец, не входя в число близких друзей царя. В отрядах, которыми он командовал, большинство воинов были идумейцами, как и он сам. Идумеи — народ смелый, мужественный и… жестокий. Иудеи еще считали их коварными, не признающими древних законов безбожниками. Но как воинов их ценили, и в войске царя Александра они были одними из первых.

Антипатр давно жил в Иерусалиме, сюда из идумейской крепости Массада переехал еще его отец. На родине их род считался достаточно знатным, но здесь, в столице Иудеи, идумейская знатность не стоила ничего. Невесту из хорошего иудейского рода он взять не мог, а брать из захудалого не хотел, у него были иные планы. Поступив на службу к царю Александру и прослужив несколько лет, он взял в жены красавицу аравийку Кипру. Аравийское царство в разные годы было то союзником, то соперником, то противником Иудеи. Но как бы там ни было, близость к аравийскому двору была и почетной и полезной. К тому же отец Кипры был очень богат.

Пока оставался жив царь Александр, Антипатр не мог рассчитывать на особенно высокое положение в Иудее — что он мог противопоставить потомкам древних иудейских родов, окружавших трон? Смелость в бою? Но этого было мало. Преданность? Но ему, чужаку, все равно не доверяли. Богатство? Но его было недостаточно. Впрочем, он и так добился многого. Глядя на Антипатра, никто бы не посмел сказать, что он недоволен тем, что имеет. Он умел вести себя — легко преклонялся перед высшими, был внимателен к низшим, не занимался интригами. То есть представлялся лишь солдатом, службистом. Царь Александр ценил его воинские достоинства и смелость, ставя его в сражениях на самые опасные участки. При победах Антипатр со своими идумейцами был всегда впереди, при поражениях неизменно прикрывал отступление основного войска.

Кто бы знал, какая жажда власти таилась у него внутри, кто бы знал, с каким нетерпением он ждал своего часа! Когда царь Александр умер, он понял, что его время наступило. Как воин, он уважал младшего сына царя Аристовула — бесстрашного, гордого, энергичного, но как человек, желающий власти, он ненавидел его. По его расчетам, мать, опасаясь Аристовула, не должна была поделить с ним правление. С другой стороны, старший сын, Гиркан, был очень уж слаб, вял, нерешителен, труслив. И он боялся, что мать все-таки выберет младшего, — несмотря на угрозу собственной власти, такой выбор казался более логичным и справедливым, потому что Александра была не вечна, а Иудее нужен был сильный правитель. Случись это, все тайные надежды Антипатра рухнули бы в одно мгновенье — Аристовул стал бы для него тем же, чем был царь Александр.

Он уже вынашивал планы убийства Аристовула, когда первоначальные его расчеты неожиданно оправдались: Гиркана назначили первосвященником, а Аристовула фактически удалили от власти. Все стало предельно ясным: мать из соображений собственной безопасности выбрала слабого, противопоставив государственному благу свои личные резоны. Аристовул был обозлен и не скрывал этого, многочисленная толпа его горячих приверженцев кричала везде и всюду о несправедливом решении царицы. Гиркан казался растерянным и одиноким. Медлить было нельзя, и Антипатр не медлил.

Его сближение с Гирканом слишком явно выдавало его далеко идущие планы, и тот, у кого прежде почти не было врагов и завистников, в короткое время получил их во множестве. Первым его врагом стал конечно же Аристовул. Антипатру передавали грозные слова изгнанника (обиженный Аристовул удалился в Дамаск): «Придет час, когда я распну проклятого идумейца на первой же попавшейся перекладине!» Угроза была серьезной, и если не действовать решительно, страшный для Антипатра час, предрекаемый Аристовулом, вполне мог бы наступить. Но Антипатр действовал.

Прежде всего он окончательно запугал Гиркана — тот перестал доверять кому-либо, кроме своего советника, и в каждом, кто приближался к нему, видел угрозу своей власти и жизни. С некоторых пор столь нежелаемая им прежде власть сделалась залогом жизни. И внушение Гиркану этой мысли стало одной из тайных побед Антипатра: страх за собственную жизнь перевел нерешительность первосвященника в ее противоположность. И когда Александра посоветовала ему удалить от себя опасного идумейца, сын неожиданно воспротивился и на все уговоры матери отвечал решительным отказом. Она пригрозила сыну своей немилостью и получила ответ: в этом случае он покинет Иерусалим вместе о Антипатром, своим единственным другом.

— И куда же вы отправитесь? — насмешливо-зло спросила Александра, впервые почувствовав в отношении старшего сына нечто похожее на уважение.

— Туда, где у меня будет больше приверженцев, — выдержав недобрый взгляд матери, ответил Гиркан. Фраза принадлежала Антипатру, но он сумел проговорить ее как свою.

Смысл слов Гиркана был слишком очевиден, и Александра отступила. Она сама опасалась Аристовула, и если Гиркан падет… Конечно, Антипатр был опасен, но, с другой стороны, полезен как противовес Аристовулу. И, ничего не ответив сыну, лишь выразив неудовольствие взглядом, она удалилась.

Гиркан не почувствовал удовлетворения от своей первой настоящей победы — после разговора с матерью его весь вечер била дрожь. Антипатру же об этом он ничего не сказал.

Впрочем, у того были другие заботы. В царствование Александры большое влияние в делах управления страной получила секта фарисеев. Это было не случайно — в начале своего царствования Александра провозгласила возврат к прежним ценностям иудейского народа, столь жестоко попираемым в годы правления ее мужа. А фарисеи почитались в народе наиболее благочестивыми и учеными толкователями древних законов. Богобоязненная Александра была им предана, они же, пользуясь ее благорасположением, постепенно стали фактическими правителями страны. Укреплению их власти очень мешали друзья и приближенные прежнего царя. Антипатру последние мешали тоже — влияние потомков знатных иудейских фамилий на народ могло быть слишком велико; кроме того, у них были деньги и воины. Так что и у Антипатра и у фарисеев оказалась одна цель. Ненавидя друг друга и не доверяя друг другу, они на некоторое время как бы заключили негласное соглашение, полагая в будущем при первом удобном случае избавиться от своего союзника.

Для фарисеев Антипатр был единственным решительным человеком в окружении Александры, кто мог бы справиться с их противниками. Для Антипатра фарисеи были хорошим прикрытием, ему незачем стало раскрываться и становиться в глазах народа кровавым временщиком.

Когда Антипатр назвал Гиркану несколько имен прежних друзей отца, сказав, что они злоумышляют против него, последний с удивлением и страхом уставился на своего советчика и отрицательно покачал головой.

— Нет, Антипатр, нет, — прошептал он, оглядываясь, хотя они были одни в комнате, — подумай, о ком ты говоришь!

— О твоих врагах, — спокойно ответил Антипатр.

— Но ты представляешь, что будет, если… — еще тише выговорил Гиркан, потрясая своими худыми, в синих прожилках руками так, как если бы он прокричал это громко. Он не договорил и в изнеможении откинулся на спинку кресла, глядя на Антипатра затравленным взглядом.

— Меня интересует лишь твоя безопасность, а не их жизни. В народе будет еще больше шуму, если не ты, а они убьют тебя. Но если ты считаешь мои сведения ложью, — добавил он, отступая на шаг и почтительно кланяясь Гиркану, — то прошу тебя простить меня и позволить удалиться.

Сказав это и не поднимая головы, Антипатр стал отступать к двери. Гиркан умоляюще протянул в его сторону руку и сдавленно произнес:

— Постой.

Антипатр вернулся. Гиркан дышал тяжело и прерывисто, казалось, с ним вот-вот случится припадок. Антипатр налил из кувшина, стоявшего на столике у кресла, воды и подал кубок Гиркану. Тот принял, расплескав, и стал пить порывистыми глотками. Зубы его стучали о серебряный край кубка.

Глядя на него, Антипатр подумал: «А ведь такой может стать царем!» Вслух он сказал:

— Я внимательно слушаю тебя.

Гиркан долго не отвечал, казалось, что он не слышит. Воды уже не было в кубке, но он все держал его у лица, прижимая к губам. Взгляд его блуждал.

Антипатр не ожидал ничего подобного и уже жалел, что не смог поставить этот вопрос тоньше, не торопясь, исподволь подводя первосвященника к нужному решению. Антипатр слишком уверовал в свое влияние на Гиркана, а ведь посягнуть на древние иудейские роды было для последнего… Впрочем, Антипатру не дано было понять, чем это было для Гиркана. Чужак, он не ведал таких сомнений и смотрел на вещи просто: надо вовремя расправиться с противниками, чтобы они не успели расправиться с тобой. Но он понимал, что допустил ошибку, и, когда Гиркан наконец выговорил:

— Я боюсь, Антипатр, — он неожиданно с ним согласился:

— Ты справедливо боишься. — Голос его чуть подрагивал от умело изображенного волнения. — Посягнуть на этих людей значило бы посягнуть на… основы.

Он не объяснил, что это за «основы», но Гиркан торопливо согласился:

— Да, да, это так. Как хорошо, что ты понимаешь меня.

— Я говорю это потому, — продолжал Антипатр с таким выражением скорби на лице, на какое только был способен, — что дело не в собственном твоем страхе — его нет! — а в страхе за государство. Я готов отдать за тебя жизнь, но я не могу допустить, чтобы ты шел против своей совести. Твоя честь, Гиркан, дорога мне так же, как и твоя жизнь. И я предлагаю…

Он сделал паузу, дожидаясь, когда нетерпение Гиркана достигнет высшей точки. Тот спросил, сбиваясь в словах (глаза его лихорадочно блестели):

— Что ты… ты… предлагаешь?

— Я хочу пожертвовать собой, — сказал Антипатр с особенным выражением на лице — выражением грусти и решимости одновременно. Он даже встал так, чтобы светильник лучше освещал его — Гиркан должен был хорошо рассмотреть его лицо. — Я пойду к ним, к тем, кого я назвал тебе, и попытаюсь убедить их в бесчестности того, что они злоумышляют.

Он опять замолчал, теперь низко опустив голову, и с внутренней радостью услышал то, что предполагал услышать.

— Но они убьют тебя! — воскликнул Гиркан, забывшись и уже не заботясь о том, что его могут услышать.

— Да, это может случиться, — кивнув, тихо ответил Антипатр и вдруг резко поднял голову и прямо уставился горящим взглядом в объятое ужасом лицо Гиркана. — Но, может быть, моя смерть заставит их задуматься: если я, чужак, готов пожертвовать жизнью ради блага государства, то они…

Он не сумел закончить свою великолепную тираду, Гиркан его перебил, вскричав:

— Ты не знаешь их, они люди без чести и совести! Они убьют тебя, а потом, когда я останусь один, они покончат… они покончат… — Ему так трудно было произнести эти страшные слова «со мной», что он пролепетал их, едва шевельнув губами.

Антипатр, словно не замечая последней фразы Гиркана, ответил на первую:

— Я разговаривал со старшинами фарисеев, они, как и ты, считают, что это люди без чести и совести. Но я так не считаю и надеюсь…

Гиркан снова его перебил, уже другим тоном, почти деловым:

— Ты разговаривал об этом со старшинами фарисеев?

Антипатр хорошо расслышал надежду в его голосе

и, уже предчувствуя победу, заставил себя ответить как можно проще, как можно наивнее:

— Они сами заговорили со мной об этом. Они считают их очень опасными людьми и готовы начать расследование.

— Почему же ты не сказал мне об их мнении?

Антипатр пожал плечами:

— Я хотел все проверить. Очень легко обвинить людей, но непросто найти доказательства. Кроме того, я не хотел, чтобы кто-то подумал, что у меня с ними свои счеты.

Уже совершенно пришедший в себя Гиркан медленно поднялся. Выражение решимости неожиданно явилось на его лице. Он сказал, четко выговаривая слова, скорее утверждая, чем спрашивая:

— И ты нашел доказательства.

— Да, и готов представить их в любую минуту, когда ты только пожелаешь.

Гиркан поднял руку. Если бы не его тщедушный вид, если бы не дрожь, все еще подергивавшая его пальцы, жест этот можно было бы назвать величественным.

— Я сам буду говорить со старшинами. А ты приготовь людей на случай… — он чуть запнулся, но все же договорил с прежней решимостью: —…если придется действовать. А теперь оставь меня.

Антипатр низко склонился перед первосвященником и пошел к двери. Он был уже на пороге, когда Гиркан остановил его:

— Вот еще что. Я запрещаю тебе жертвовать собой, твоя жизнь необходима династии и государству. Ты понял меня?!

Антипатр молча поклонился и вышел, плотно прикрыв дверь.

Стоя у окна и глядя на идущего по двору Антипатра, Гиркан подумал: «Все-таки он лучший из людей, в нем столько благородства!..»

Быстрыми шагами пересекавший двор Антипатр сказал про себя, до боли в скулах стиснув зубы: «Когда-нибудь я жестоко отомщу тебе за это унижение, червяк!»

Прибывающего в Петру Гиркана в сопровождении Антипатра ждали за городом. Ирод попросил у матери разрешения выехать навстречу. Мать угрюмо кивнула, покосившись на Фазаеля, стоявшего рядом, а Ирод вскочил на коня и погнал его вдоль дороги, стоя на стременах.

Накануне был гонец от Антипатра. Тот нижайше умолял великого аравийского владыку принять иерусалимского первосвященника, попавшего в трудное положение. Арета согласился, но холодно, не выслав вперед ни одного из своих придворных. Узнав об этом, мать Ирода, Кипра, побледнела от нанесенного мужу оскорбления, произнесла отрывисто несколько слов по-арабски (Ирод понял их смысл и покраснел), но, взяв себя в руки, велела гонцу продолжить свой рассказ. Гонец, идумеец, один из старых воинов Антипатра, вздохнул и дотронулся рукой до глубокого рубца, пересекавшего лоб.

Вести были неутешительными. Жестоко разбитые Аристовулом при Иерихоне, войска Гиркана отступили в полном беспорядке. Собственно, это было даже не отступление, а бегство. В самом начале сражения большинство солдат Гиркана покинуло его и перешло к Аристовулу. Оставшиеся верными первосвященнику воины, в основном идумейцы, дрались отчаянно, но перевес противника в численности был слишком значительный. По совету Антипатра, достигнув Иерусалима, Гиркан захватил жену и детей Аристовула, уже больше года томившихся под усиленной охраной в одной из крепостных башен. История их заточения была такова.

Когда Гиркан начал преследования бывших друзей отца, тех самых, «без чести и совести», взбешенный Аристовул явился в Иерусалим. Впрочем, его прибытие не остановило казни, к тому же еще до его приезда успели казнить многих. Аристовул бросился к матери, умоляя ее о пощаде. Царица Александра, тогда уже тяжело больная, достаточно твердо заявила младшему сыну, что не казнит невиновных, но лишь поступит с преступниками так, как велит закон. Тогда смиренно упрашивавший ее Аристовул перешел к угрозам, говоря, что гибель людей столь высокого положения может возмутить народ и что на этот счет у него имеются достоверные сведения. После его слов бледное лицо царицы покрылось красными пятнами. Она закричала вне себя чуть придушенным от слабости голосом:

— Не потому ли ты защищаешь злодеев, что находишься с ними в сговоре?! Не ты ли собираешься возмутить народ?

Аристовул пытался оправдаться, но его горячий нрав был плохо приспособлен к выдержке и рассудительности: защищаясь, он снова стал угрожать.

Александра остановила его и, указывая слабой рукой на дверь, выговорила негромко, но отчетливо:

— Уходи и покинь город тотчас же, а то я прикажу взять тебя под стражу!

Аристовул прорычал что-то невнятное и, громко топая, вышел.

Тут же из-за ковра, прикрывавшего потайную дверь, в комнату вошел Гиркан.

— Ты слышал? Слышал?! — сдавленно спросила мать.

Гиркан присел на край ее ложа, дотронулся холодной

рукой до горячего лица матери.

— Тебе нельзя волноваться. Успокойся, прошу тебя, — проговорил он тихо, с выражением страдания глядя на мать.

Но Александра уже не могла успокоиться, — гневно блестя глазами, путаясь в словах от возбуждения, она стала обвинять Аристовула, грозя ему страшными карами. Угрозы ее в отношении младшего сына оказались столь сильными, что Гиркан смутился. Он было попытался смягчить мать, но она не слушала его.

Антипатр, в те минуты стоявший за потайной дверью, удовлетворенно улыбался. Не дожидаясь приказа царицы, он велел разоружить охрану Аристовула на выезде из города. То, что восклицала сейчас царица, было плодом его, Антипатра, стараний. Это он довел до ее сведения (через Гиркана, через приближенных царицы), что на допросах приговоренные к смерти называли Аристовула своим вождем и хулили правительницу и первосвященника. Это он внушил Гиркану мысль, которую сейчас ожидал услышать. Ждать ему пришлось недолго. Когда царица совершенно выбилась из сил и замолчала, Антипатр уловил глухой голос Гиркана:

— Ты знаешь, что я всегда был против насилия и всегда стремился к миру с братом.

Он замолчал, как видно в нерешительности, и продолжил только тогда, когда Александра сказала:

— Говори.

— Семья Аристовула сейчас в Иерусалиме, и я думал…

Ему не пришлось продолжать, Александра воскликнула:

— Прикажи Антипатру схватить их всех! В Северную башню… И пусть поставит стражу из одних идумейцев.

Стоявший за дверью Антипатр снова довольно улыбнулся — приказ царицы уже был исполнен наполовину: дом, где находились сейчас жена и дети Аристовула, уже окружили плотным кольцом его, Антипатра, гвардейцы. Слушать дальше не имело смысла, и, ступая на носках, Антипатр отошел от двери.

Арест и заточение семьи Аристовула вызвали недовольство среди жителей Иерусалима. Даже старшины фарисеев обратились к Гиркану с просьбой о помиловании несчастных. Гиркан смиренно отвечал, что уже просил царицу о том же, но она осталась непреклонна. В тот же день он сказал Антипатру:

— Народ недоволен, старшины фарисеев уже обращались ко мне. Не кажется ли тебе, что мы поторопились?

— Мне кажется, что мы сделали это слишком поздно, — ответил тогда Антипатр.

И он не ошибся. Последующие события подтвердили это: они развивались стремительно и не в пользу Гиркана. Через несколько дней после разговора с сыном умерла Александра. Среди ночи слуги услышали страшный крик, бросились к ложу царицы, но было уже поздно. На лице Александры застыла маска страдания, кожа потемнела едва ли не до черноты, тонкие пальцы судорожно вцепились в покрывало, потом их разжали с трудом.

Лишь только похоронили царицу, пришло известие с севера: Аристовул захватил несколько городов и объявил себя царем Иудеи. Гиркан заперся во дворце и никого не хотел видеть. Жители Иерусалима почти открыто высказывались в пользу Аристовула, войска были ненадежны. Фарисеи, прежде столь величественные и говорливые, настороженно затаились.

Только один человек среди всеобщего смятения не потерял присутствия духа — этим человеком был Антипатр. Прежде всего он усилил охрану Северной башни, где содержались жена и дети Аристовула, жителям запрещалось подходить к ней ближе чем на сотню шагов. Верные ему отряды идумейцев вошли в город и расположились вокруг царского дворца. Затем Антипатр отправился к Гиркану. Когда он сказал ему, что необходимо выйти навстречу Аристовулу, тот промычал нечто невнятное и в страхе замахал руками.

— Значит, ты хочешь, чтобы толпа ворвалась сюда и разорвала тебя в клочья? — жестко спросил Антипатр.

Гиркан заплакал, уткнув в ладони лицо.

— Если ты останешься сидеть здесь, то только ускоришь свое падение, — проговорил Антипатр, коснувшись рукой плеча Гиркана, и добавил, склонившись к самому его уху: — И смерть.

Гиркан вздрогнул и, разжав ладони, посмотрел на Антипатра.

— Но что я могу сделать?! Ты же видишь… видишь…

Антипатр смотрел в мокрое от слез, с трясущимися

щеками лицо Гиркана и думал, что этот жалкий человек волею судьбы был единственной его надеждой — гибель Гиркана сейчас стала бы собственной его гибелью. Что он может без Гиркана? Бежать в Петру, остаться там навсегда, жить на положении изгнанника — растоптанным, униженным, прятать глаза от взглядов своих сыновей?

Он вздохнул, отвечая собственным мыслям, и проговорил как можно ласковее, даже заставил себя улыбнуться:

— Пока я с тобой, тебе нечего бояться. Я обещал тебе царство, и я добуду его для тебя. Положись на меня во всем!

Гиркан кивал так, как перепугавшийся ребенок кивает успокаивающему его отцу — то есть со слабой надеждой, не понимая и не вникая в смысл произносимых слов, а лишь впитывая интонацию.

Антипатр почувствовал это и говорил, говорил…

Так продолжалось довольно долго: Гиркан все кивал, и лицо его заметно прояснялось. Когда оно прояснилось окончательно, Антипатр прервал свою успокоительно-бессмысленную речь и произнес уже другим тоном, деловым и решительным:

— У меня все готово, завтра выступаем. Я жду твоего приказа.

Испуг снова появился на лице Гиркана, он непроизвольно дернул головой. Антипатр принял это движение так, как ему нужно было его принять, и проговорил, низко склонившись перед первосвященником:

— Все будет исполнено.

И, не разгибаясь, попятился к двери. Лица Гиркана он уже не видел и опасался только одного — что тот успеет прийти в себя. Но Гиркан не успел, а Антипатр, покинув дворец, стал отдавать приказы, готовя завтрашнее выступление. Своему брату, Фалиону, командовавшему отрядами идумейцев, он сказал:

— Этой ночью у меня много дел, и разыскать меня будет трудно. Прежде всего это касается посланных от первосвященника.

Фалион понимающе кивнул:

— Не беспокойся, никто тебя не отыщет.

Утром армия Гиркана выступила из Иерусалима. Собравшийся на улицах народ молча смотрел на проходящие отряды. Гарцующий на горячем гнедом коне Антипатр с холодным высокомерием поглядывал по сторонам, время от времени натыкаясь на угрюмые лица жителей. Поход не сулил ничего хорошего, а Антипатр, словно назло очевидному, гордо вскидывал голову, расправлял плечи и незаметным движением шпор еще больше горячил коня.

Гиркан ехал в тяжелой повозке с наглухо завешенными плотной материей окнами. Сидел в полной темноте, забившись в угол, закрыв глаза. Когда повозку особенно сильно вскидывало на неровностях дороги, он вздрагивал и вздыхал.

Войска встретились с противником в поле под Иерихоном в пять часов пополудни. Аристовул выслал к палатке Гиркана гонца с требованием немедленной выдачи Антипатра. Требование было абсурдным и наглым. Гиркан дрожащей рукой передал свиток Антипатру, пробормотав:

— Я не понимаю.

Антипатр, только пробежав послание глазами, злобно усмехнулся и, не отвечая Гиркану, знаком отпустил посла. Тот спросил:

— Каков будет ответ?

Антипатр бросил:

— Узнаешь по дороге. Иди.

Лишь только гонец вышел, он, отведя рукой полог, прикрывающий вход, кивнул тут же стоявшим стражникам, указывая глазами на гонца. Двое стражников побежали следом. Гонец успел только взяться за луку седла — два меча поразили его одновременно. Он даже не вскрикнул, повалился под ноги лошади, испуганно заржавшей.

Посланного Аристовулом за ноги оттащили в сторону. Антипатр отдал приказ к наступлению. Он стоял на холме, его доспехи блестели на солнце. Чуть позади слуга держал за повод его коня. Конь, словно предчувствуя битву, тряс головой и рыл копытами землю. В лагере Аристовула было заметно движение, но нестройные цепи солдат не двигались с места. Когда передние ряды отрядов Гиркана достигли противника, когда между ними было уже не более ста шагов, произошло то, чего так опасался Антипатр. Солдаты, сломав строй, побежали — но не от врага, а навстречу. По тому, как они бежали, крича и размахивая руками, было очевидно: у Гиркана больше нет армии. Только части идумейцев, ощетинившись копьями, медленно отходили. Впрочем, воины Аристовула и не пытались нападать на них, — смешавшись с перешедшими на их сторону, они образовали орущую, бряцающую оружием толпу.

К Антипатру подскакал его брат, Фалион. Казалось, что он уже побывал в сражении, так был возбужден. Остановив коня, он выкинул руку, указывая на лагерь Аристовула, и прокричал, задыхаясь:

— Они!.. Они!..

— Я видел, — сказал Антипатр, не глядя на брата, и, развернувшись, пошел к палатке, неторопливо и твердо шагая.

— Ну что… что? — отрывисто спросил Гиркан, лишь только он вошел внутрь палатки.

— Мы отступаем, — проговорил Антипатр без всякого выражения и, взяв Гиркана за руку, добавил: — Пошли.

Если бы не сумятица, столь неожиданно произошедшая в лагере Аристовула, если бы не быстро наступившие сумерки, Гиркана и Антипатра вряд ли что-либо могло спасти. Даже отряды идумейцев, не поддавшиеся панике и отступившие в полном порядке. Оставив Фалиона командовать отходом этой горстки войск (идумейцы составляли не более чем пятую часть всей армии Гиркана) и взяв с собой только два десятка телохранителей, Антипатр бежал с Гирканом в Иерусалим. Повозку первосвященника пришлось бросить на месте несостоявшегося сражения. Гиркан скакал рядом с Антипатром, низко пригнувшись, казалось, сросшись с конем. Поглядывая на него, Антипатр говорил про себя: «Если бы ты так резво скакал на битву, все могло быть иначе». Несколько раз его посещало желание оставить Гиркана, а самому уйти в Петру, потому что его собственная жизнь теперь висела на волоске. Погибать не хотелось, Гиркан был сейчас только обузой. «Убить его и бежать», — думал Антипатр, но почему-то вместо того, чтобы придержать коня, вонзал в него шпоры, гоня и гоня вперед.

Он так и не решился уйти, а наутро отряд увидел крепостные стены Иерусалима. Жажда власти победила страх смерти. Не задерживаясь, они проскакали по улицам, давя испуганных прохожих, и остановились лишь у дворца. Антипатр сразу же отдал приказ доставить из Северной башни во дворец жену и детей Аристовула. Когда Гиркан дрожащим голосом спросил:

— Что же нам теперь делать? — Антипатр только отмахнулся.

Самая большая опасность для них состояла в возможном бунте жителей Иерусалима, Вряд ли весть о поражении уже достигла города, но такое возвращение Гиркана говорило само за себя. Первосвященника не любили, Антипатра ненавидели — захватить их или даже убить было бы сейчас очень выгодно фарисеям. Так они бы, во-первых, избежали штурма города Аристовулом, а во-вторых, хотя бы в некоторой мере могли рассчитывать на его доверие. Или на прощение, на что в сложившихся обстоятельствах прежде всего хотелось бы надеяться.

Фарисеи имели большое влияние на народ, но вступать с ними сейчас в переговоры Антипатр считал и бессмысленным и опасным. Скорее всего, осознав полный крах Гиркана, они выступят на стороне счастливого претендента. И вместо приглашения на переговоры Антипатр послал к старшинам фарисеев по нескольку стражников во главе с командиром, якобы для того чтобы охранять их от проявлений народного недовольства. Вряд ли фарисеи могли поверить в такую заботу Антипатра, но последнему нужно было выиграть всего несколько часов — он с нетерпением ожидал прибытия Фалиона с отрядами идумейцев.

Фарисеи то ли упустили время, то ли не решились выступить, а уже к вечеру посланный от Фалиона доложил, что идумейцы вступают в город. Вскоре прибыл и сам Фалион — запыленный, усталый, угрюмый. Он сообщил, что Аристовул так и не попытался их атаковать, но что у него есть сведения: противник движется сюда и уже к утру может достигнуть Иерусалима. Закончив, он спросил брата:

— Ты отдашь распоряжение готовиться к обороне?

Антипатр отрицательно покачал головой:

— Нет, я приказываю продолжить движение, мы займем позицию за крепостными стенами.

— Но это безумие! — воскликнул Фалион, обычно не противоречивший брату.

— А ты считаешь разумным подняться на крепостные стены, чтобы иметь за спиной еще одного противника?

— Еще одного противника? — переспросил Фалион. недоуменно нахмурив брови.

— Да, жителей Иерусалима, — с короткой усмешкой ответил Антипатр, — Или ты считаешь их нашими союзниками?!

Фалион, разумеется, так не считал — правота брата стала очевидной. Однако он опять возразил:

— Но разве на равнине мы будем менее уязвимы? Кроме того, солдаты устали, им нужен отдых.

— Об отдыхе придется забыть, — сказал Антипатр достаточно резко, так, словно перед ним был не брат, а только подчиненный, — Мы разобьем лагерь по всем правилам римской военной науки, со рвом и палисадом[5]. Солдаты устали, я знаю, — прикажи вывести жителей, сколько удастся захватить. Мы будем строить лагерь при свете костров.

Фалион больше не возражал, он молча поклонился и вышел, через окно Антипатр слышал, как брат отдает приказы.

Когда Антипатр говорил «мы будем строить лагерь», он не оговорился — он рыл землю и сплетал кустарниковые палисады вместе с солдатами. Увлекаемые примером своего командира, солдаты работали быстро и умело.

В центре прямоугольника, предназначенного для лагеря, прежде всего были разбиты две палатки: одна для Гиркана, другая для жены и детей Аристовула. И у той и у другой палатки Антипатр выставил стражу из самых отважных и преданных воинов. Им было приказано никого не подпускать к палаткам и никого не выпускать наружу, даже первосвященника — Гиркан был в подавленном состоянии духа, и Антипатр не считал его надежным соратником. Только к утру закончилось строительство лагеря. Каждый из солдат, кажется, повалился на землю в том месте, где его застал отбой, согнанные на земляные работы жители вернулись в город, еле волоча от усталости ноги. Только два человека за всю эту ночь не сомкнули глаз — Антипатр и Гиркан. Первый — потому что должен был охранять сон своих солдат, второй — потому что его била лихорадка.

Некоторое время Антипатр смотрел на грозные стены Иерусалима, чернеющие в предрассветном сумраке, потом вздохнул, провел ладонями по лицу и направился к палатке Гиркана, переступая через тела спящих.

Первосвященник встретил его испуганным возгласом:

— Что?

— Все очень хорошо, — сказал Антипатр, придавая голосу оттенок ленивой уверенности, — здесь мы сможем выдержать осаду сколь угодно долго.

— Сколь угодно долго?! — повторил Гиркан таким тоном, будто это обстоятельство особенно пугало его.

— Да, — кивнул Антипатр, — но надеюсь, что этого не понадобится. Когда подойдет Аристовул, мы вступим в переговоры. Вы должны уладить свои разногласия, вы же братья.

— А когда, когда он подойдет?

— Скоро. Тебе следовало бы поспать, — И с этими словами Антипатр покинул палатку первосвященника. Стража снаружи спала, но такое нарушение дисциплины в те минуты не беспокоило Антипатра — он прошел мимо, стараясь ступать как можно тише, словно боясь потревожить тяжелый сон солдат.

Антипатр знал, что наступают моменты, когда человеческие силы достигают своего предела и уже ни приказ, ни смертельная опасность ничего не могут поделать с человеком — его сон похож на небытие. Он и сам едва держался на ногах, возможность плена или смерти не волновала его. Лениво явилась мысль, что солдаты Аристовула тоже устали после утомительного перехода и вряд ли в эти минуты на что-либо способны, кроме отдыха. Чуть прищурившись, Антипатр посмотрел в ту сторону горизонта, откуда выплывал еще розовый, а не желтый круг солнца. «Неужели я вижу его в последний раз?» — вяло подумал он и отвернулся.

…Ирод издалека заметил группу всадников и пришпорил коня. Конь перешел с рыси на галоп. Когда до цели оставалось не более ста шагов, Ирод узнал отца и тут же услышал: — Ирод!

Это кричал отец. Конь поглотил последние метры, казалось, одним прыжком. Резко натянув поводья, Ирод еще на ходу спрыгнул на землю и, подбежав к отцу, схватился за стремя, прижался горячей щекой к пропыленному сапогу. Почувствовал, как ладонь отца коснулась его головы. Рука отца дрожала.

Антипатр и Гиркан прибыли в Петру всего лишь с горсткой телохранителей. Идумейские отряды пришлось оставить на самой границе Аравийского царства — так повелел царь Арета. Командовать идумейцами Антипатр велел своему брату Фалиону.

Прибытие первосвященника в Петру прошло незамеченным. Просто несколько всадников, утомленных и запыленных, проехали по улицам города и остановились у дома матери Ирода, Кипры. Мать встретила их у крепостных ворот, низко поклонилась Гиркану, перекинулась несколькими приветственными словами с мужем. Она не изображала на лице улыбку, но и не плакала, глаза ее остались сухи и тревожно блестели.

Гиркану отвели лучшее помещение в доме. Сославшись на недомогание, он отказался от обеда и попросил себя не беспокоить. Антипатр обнял сыновей, поднял на руки дочь и удалился в покои жены, плотно притворив за собою дверь.

Ирод был обескуражен. Он так ждал отца, так хотел выслушать его рассказы о походах и военных подвигах. И хотя по всему было понятно, что ни о каких подвигах сейчас не могло и речи идти, что отец не победитель, а беглец, сын не хотел верить в это — и не верил. Он знал одно — отец его великий воин, может быть самый великий из всех, и то, что другие называли бегством, он называл необходимым военным маневром. Ему хотелось поговорить с отцом, сказать ему, что он уже взрослый мужчина, воин, и что он готов идти в поход вместе с ним, чтобы наказать, чтобы победить всех его врагов.

Он ходил по двору, ежеминутно поглядывая на окна покоев матери. Услышал голос слуги, звавший Фазаеля:

— Иди, отец хочет говорить с тобой.

Ирод, сам не зная зачем, сделал несколько быстрых шагов к дому и остановился, закусив нижнюю губу до крови. Отец звал не его, а старшего брата. Ирод ощутил мгновенную неприязнь к Фазаелю. Он любил старшего брата и уважал его, но зачем он, ученый книжник, сейчас понадобился отцу? Сейчас отцу нужен он, Ирод, преданный и умелый воин. Да, он не побывал ни в одном сражении, но что из того? Ведь он уверен в себе. Он ловок, смел, он никогда не отступит, отец может полностью положиться на него. Неужели отец не чувствует этого!

Не в силах больше оставаться на месте, Ирод велел оседлать своего коня. Он поскачет в пустыню, и хотя отец может быть недоволен, он сделает это. Ему хотелось остаться одному, чтобы вокруг, куда ни кинь взгляд, не было ни строения, ни дерева, ни человека.

Слуга подвел коня, но, лишь сунув ногу в стремя, Ирод увидел отца, показавшегося на пороге. Отец молча смотрел на него. Бросив поводья слуге, Ирод подошел. Отец положил ему руку на плечо, проговорил, испытующе глядя на сына:

— Ты уже совсем взрослый, Ирод, совсем взрослый. — И, кивнув в сторону двери, добавил: — Пойдем.

Они прошли в комнату Ирода, отец опустился в кресло и, скрестив ноги, опять, как и на пороге дома, испытующе посмотрел на сына. Сказал негромко:

— Я хочу, чтобы ты осознал: детство твое закончилось, — Он вздохнул и продолжил: — Оно закончилось раньше, чем должно, но что поделаешь.

Волна радости — с головы до ног — пробежала по телу Ирода. Ему хотелось броситься отцу на шею, он с трудом сдержался — такие порывы он уже не имел права проявлять, ведь отец сам признал, что детство закончилось. Он сдержался, лишь нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

Антипатр понял, какую бурю вызвал в сердце сына. Ему хотелось протянуть руку и привлечь Ирода к себе, погладить по голове, провести ладонью по спине, как он любил делать, когда сын был маленьким. Он почувствовал, как глаза его влажнеют. Но проявлять отцовское умиление в отношении взрослого сына было бы неправильно, и, обтерев ладонями лицо, как бы стирая усталость (а главным образом слезы, все-таки предательски появившиеся на глазах), Антипатр сказал:

— Я хочу, чтобы ты и Фазаель были рядом со мной, довольно вам держаться за материнскую юбку, пора начинать жизнь воинов.

— О отец!.. — уже не в силах сдерживать радость, воскликнул Ирод, шагнув к отцу.

Антипатр, предупреждая порыв сына, поднял руку, проговорил намеренно холодно:

— Я уверен, ты будешь отважным воином, но, чтобы достичь того, чего я хочу для себя и для вас, моих сыновей, этого мало. Хочу, чтобы ты понял: выдержка для тебя важней, чем отвага. Ты должен уметь полюбить тех, кого презираешь, уметь скрывать свои чувства, оставаться холодным в те минуты, когда внутри тебя все кипит и клокочет от гнева. Это и отличает настоящего мужчину, настоящего воина. Будь мудр, не торопи события, хитростью и терпением ты добьешься значительно больше, чем мечом. Ты понимаешь меня? — глядя на сына снизу вверх, после непродолжительной паузы спросил Антипатр.

— Да, отец, — твердо и убежденно ответил Ирод, в самом деле сумев подавить в себе возбуждение. Лицо его при этом выражало спокойную сосредоточенность.

Антипатр был удивлен такому почти мгновенному изменению в состоянии сына, он одобрительно подумал: «Он далеко пойдет», а вслух произнес, вставая:

— Я верю в тебя, Ирод. Завтра мы отправимся к царю Арете. Будь рядом и помни, о чем я сказал тебе.

И, больше ничего не добавив, Антипатр покинул комнату Ирода.

Ирод стоял замерев, пока шаги отца не затихли в коридоре, потом осторожно опустился в кресло, еще хранящее тепло отцовского тела, и, обхватив руками голову, просидел так долго. Он ни о чем не думал, а старался вызвать в себе ту выдержку, о которой говорил отец, и не просто на час, на день, на продолжительное время, но — навсегда. И в конце концов он почувствовал, что это получилось. Он встал, подошел к окну и выглянул наружу. Движения его стали медлительными, но уверенными, шаг потерял порывистость, но приобрел твердость.

— Детство кончилось, — проговорил он вслух, уже не испытывая ни радости, ни сожаления, и добавил глухо: — Пустыня умерла.

Как всякий восточный царь, Арета умел чувствовать себя едва ли не властелином мира. Дворец его утопал в роскоши, слуги — от ближайших придворных до простых стражников — смотрели на повелителя со страхом и восхищением.

Тот, кто преуспел в тонкой науке лести, мог надеяться занять лучшее место у подножия трона. Но при этом никто не был уверен в собственном будущем: сегодня царь дарил вельможе улыбку, а назавтра с прищуром смотрел, как палач отделяет несчастную голову от несчастного же тела.

Аравийский царь Арета не был злым человеком, но доброе человеческое начало в нем проявлялось редко, потому что он был царем. А быть царем значило для него иметь полную и неограниченную власть над своими подданными. Доброта же и снисхождение, как думал Арета, ограничивают власть. А уж такие проявления, как милосердие, просто вредны для власти. Милосердие можно проявлять в очень редких случаях, да и то не к собственным подданным, а к побежденному врагу, и только тогда, когда это выгодно, то есть по расчету, а не по велению души.

Арета никогда не задумывался, любит ли он свой народ, и если бы его кто-нибудь спросил об этом, он бы весьма удивился. Прежде всего он любил себя, любил еду, которая доставляла удовольствие его желудку, любил жен, которые доставляли удовольствие его плоти. Но как, а главное, зачем любить оборванцев, снующих на улицах, или любить солдат, что были, на его взгляд, все на одно лицо, — этого Арета не понимал и никогда бы не понял. Что же до придворных, готовых в любое мгновенье пасть перед ним ниц, то как можно любить тех, кто валяется у тебя в ногах за толику удовольствий, которые ты небрежным движением руки сбрасываешь им с пиршественного стола жизни. Их можно только презирать, и Арета презирал их.

Другое дело — люди чужих земель: разговаривая с ними, он надевал маску милосердного и справедливого властителя. Впрочем, когда люди чужих земель оказывались ему ненужными, он легко сбрасывал маску.

Известие о прибытии первосвященника Иудеи Гиркана в его столицу заставило Арету задуматься: надеть ли маску милосердия и справедливости или приказать страже схватить Гиркана и заточить его в самое глубокое подземелье своего дворца. Тут было о чем подумать. Если бы не Антипатр, поддерживавший первосвященника, то участь Гиркана была бы без колебаний решена. Но Антипатр казался Арете человеком полезным: во-первых, был смел и отважен, во-вторых, хитер, в-третьих, обладал сильной волей, а в-четвертых, был женат на Кипре, подданной царя, а следовательно, хотя и не вполне, но в некотором смысле мог считаться и его подданным.

У Антипатра было еще одно замечательное преимущество: он был идумеец, а следовательно, враг иудеев. А так как Иудея издавна была для Ареты лакомым куском, то такой человек, как Антипатр, должен был считаться другом аравийского царя.

Арета никогда не видел Гиркана, но слышал, что он слаб телом и духом. Таких людей царь особенно презирал.

Но дело тут было не в отношении, а в выгоде, и ничтожность Гиркана в данных обстоятельствах была неизмеримо полезнее всех выдающихся качеств его младшего брата Аристовула (Арета был о них много наслышан). Слабый правитель, посаженный на царство аравийским царем…

Все это казалось очень заманчивым, но Арета был опытный политик: Рим — вот что беспокоило его больше всего. Как на это посмотрят в Риме.

Арета ненавидел Рим. Больше ненавидел, нежели боялся. Но и боялся, конечно, хотя даже самому себе с трудом признавался в этом. Он не мог понять, откуда у Рима берутся такие силы, что перед ним трепещет весь мир. Народ назначает себе правителей — как такой народ может вообще существовать? Он знал о междоусобицах в Риме и со злорадным нетерпением ждал, когда же римляне уничтожат друг друга. Они и уничтожали, в междоусобных войнах гибли десятки тысяч. Но Рим от этого становился, казалось, еще могущественнее. Как? Почему? Смута — как болезнь, она вредит организму, а не укрепляет его!

Арета не мог этого понять и страдал от непонимания. И еще от того, что вынужден был считаться с этим проклятым Римом. И это он, который так хорошо умел чувствовать себя властелином мира!

…Когда в просторный зал, поражающий богатством и великолепием убранства, вошел Гиркан, сопровождаемый Антипатром, царь Арета, хотя и не сразу, поднялся навстречу гостям. Лицо его было и приветливым и высокомерным одновременно. Пока царь, мягко ступая, шел к ним, он успел рассмотреть первосвященника Иудеи. Сведения его соглядатаев соответствовали действительности — Гиркан казался жалким. С болезненной улыбкой на худом, с желтой кожей лице он смотрел на приближающегося Арету. Богато расшитый, но уже заметно обветшавший хитон болтался на его худых плечах одеждой нищего. Зато Антипатр, особенно на фоне первосвященника, выглядел бравым воином — широкая грудь, могучие руки, богатая одежда, веселый взгляд. Впрочем, он склонился перед Аретой особенно низко — в отличие от Гиркана, который поклонился неловко, едва не потеряв равновесие.

Арета произнес несколько приветственных слов, посетовав на то, что слишком поздно был извещен о приезде первосвященника и только поэтому не выслал своих людей навстречу. Гиркан пробормотал что-то невнятное, косясь на Антипатра, а тот, наконец разогнувшись, произнес:

— Великий царь, первосвященник Иудеи благодарит тебя за гостеприимство!

Арета усадил гостей на возвышение, покрытое коврами, — на низком столе уже были выставлены разнообразные кушанья. Гиркан сел, с трудом подогнув под себя ноги и рукой опираясь о ковер, Антипатр же сел так легко, будто всю свою жизнь провел в шатре бедуина. Арета молча разглядывал гостей. Гиркан чувствовал себя плохо, часто вздыхал, его правая щека заметно подергивалась. Антипатр, выдержав почтительную паузу и поняв, что начинать придется ему, заговорил со сладким и торжественным выражением на лице:

— Великий царь, гроза для врагов, защитник несправедливо обиженных, мудрейший из мудрых, могущественнейший из могущественных…

Такое перечисление продолжалось долго, даже очень долго, Арета внимал словам Антипатра благосклонно. Ему нравилось, что тот понимает местные обычаи весьма тонко: говорит почтительно, смотрит подобострастно. Сладкая музыка нескончаемых восхвалений (Антипатр, казалось, мог говорить о качествах царя вечно, ни разу не повторившись) действовала на Арету опьяняюще. Как всякий восточный владыка, он воспринимал речь гармонично — и как форму, и как содержание. Слушая Антипатра, он думал про себя: «Если бы я не был столь велик, зачем бы он говорил все это, да еще так долго?» Мысль казалась простой и верной — никому в голову не придет восхвалять так какого-нибудь захудалого царька. Он так расслабился, что даже Гиркан перестал казаться ему жалким. Если бы Антипатр продолжал еще, то Арета, может быть, посмотрел бы на первосвященника вообще другими глазами. Но тут Антипатр остановился. Арета взглянул на него с некоторым недоумением, что вышло невольно. Антипатр же склонил голову перед царем, а затем, медленно подняв ее, сказал:

— О великий властитель, первосвященник считает, что не может более занимать твое драгоценное время, и милостиво просит разрешить ему удалиться.

Арета благосклонно кивнул. Антипатр, тронув первосвященника за рукав (тот испуганно вздрогнул), помог ему подняться. Антипатр снова низко поклонился и проговорил:

— Не разрешит ли великий царь представить ему моих сыновей, Фазаеля и Ирода? Если царь позволит, я приведу их перед заходом солнца.

Арета снова кивнул, еще благосклоннее. Он понимал, что «представление сыновей», которых он видел не раз, только предлог и главный разговор состоится вечером. Когда Гиркан и Антипатр удалились, он, приставив указательный палец к губам, что было у него признаком могучей работы мысли, озабоченно подумал: «Интересно, сколько он сможет предложить?»

У Антипатра было около пятисот талантов[6], четыреста он решил отдать аравийскому царю. Правда, на пятьсот талантов можно было нанять довольно много солдат, по крайней мере из идумеев и самарян, и сформировать не очень большую:, но достаточно грозную армию, чтобы попытаться выбить Аристовула из Иерусалима. Но на формирование и обучение нужно слишком много времени, а его не было у Антипатра. Аристовул тоже не дремал и мог укрепиться еще прочнее. Кроме того, Антипатр опасался, что тот войдет в сношение с римлянами, и оставалось неизвестным, на чью сторону встанет Рим. Но главное состояло не в этом — такую армию, какая была у Ареты, им с Гирканом не сформировать никогда.

Ранним утром, еще до посещения дворца Ареты, Антипатр послал старших сыновей, Фазаеля и Ирода, привезти деньги, что он спрятал еще до бегства из Иерусалима. С сыновьями отправился начальник его телохранителей, единственный, кто знал место, и единственный, кому полностью доверял Антипатр.

Отправились втроем: Ирод и Фазаель верхами, начальник телохранителей правил повозкой. К полудню добрались до места. Начальник телохранителей слез с повозки и огляделся. Ирод и Фазаель невольно огляделись тоже. Место было пустынное, на пятьсот шагов вокруг ни одного деревца, которое бы служило ориентиром.

Начальник телохранителей, по мнению Ирода, был стар, сорока лет, а то и больше, левый глаз поврежден, веко висело безжизненно, кроме того, на лбу глубокий багровый рубец. За все время поездки он не произнес ни одного слова, если братья обращались к нему, отвечал знаками. Ирод был недоволен спутником, — казалось, этот человек мало на что пригоден.

— Ну где? Здесь? — нетерпеливо спросил Ирод, пытаясь поймать блуждающий взгляд странного спутника.

Тот не ответил, продолжая оглядываться, словно не слышал обращенного к нему вопроса. Потом вдруг застыл, приподняв голову, словно нюхая воздух, сделал

несколько шагов вперед, еще… Посмотрел на братьев и, указывая пальцем в землю, сказал:

— Здесь. — То было первое слово, которое они услышали от него. Голос оказался хриплым и негромким.

Фазаель и Ирод подошли. Фазаель присел на корточки, отгреб песок ладонью.

— Ты уверен? Здесь ничего не заметно, просто песок.

Начальник телохранителей не ответил, повернулся

и пошел к повозке. Братья, недовольно ворча, последовали за ним. Все трое вернулись, неся лопаты и кирки. Начальник телохранителей молча начал копать. Братья, высказав свои сомнения — «не то место», «здесь ничего нет», «как ты обнаружил его?» — и не получив ответа, угрюмо взялись за лопаты.

Начальник телохранителей не казался мощным, но он выкидывал по две лопаты песку, в то время как братья — по одной. Работали долго: братья трижды отдыхали, начальник телохранителей — ни разу. Его же лопата первая уткнулась во что-то твердое. Ирод спрыгнул в яму, руками сгреб песок. Это был сундук — небольшой, но очень тяжелый. Он взялся за ручку, но даже не смог сдвинуть его с места. Наконец втроем они вытолкнули сундук из ямы. Фазаель взялся за застежки, желая посмотреть, что там внутри, но начальник телохранителей, наступив ногой на крышку, так на него посмотрел своим единственным глазом, что Фазаель невольно убрал руки. Ирод был взбешен. Он подскочил к начальнику телохранителей и крикнул:

— Тебе известно, что мы сыновья твоего хозяина?!

— Командира, — спокойным голосом поправил его тот и, сняв ногу с крышки, повернулся и медленно пошел к повозке.

Ироду стало стыдно — и за свою вспышку, и за свое поражение. Он сел на сундук, спиной к брату. Фазаель сказал:

— Он много себе позволяет, этот одноглазый.

— Он прав, — неожиданно для самого себя ответил Ирод таким тоном, что брат не решился возразить.

Когда возвращались, он время от времени поглядывал на начальника телохранителей. Тот сидел на повозке, согнувшись и низко опустив голову, — казалось, он дремлет. Его руки и шея, выступавшая из широкого воротника, были похожи на сучья мертвого дерева. Мертвого, но крепкого, как камень, глубоко вросшего в песок.

«Он не слуга, он воин, запомни это!» — думал Ирод, Обращаясь к самому себе, и, чтобы преодолеть стыд, пришпорил коня.

Вечером с отцом отправились во дворец. Четверо слуг несли за ними сундук. Не тот, что они вырыли в пустыне, а другой — с изящными серебряными накладками.

Царь Арета встретил их приветливо, почти по-домашнему. Улыбнулся Фазаелю, потрепал Ирода по плечу, сказал, обращаясь к Антипатру:

— Этот — настоящий воин. Я уже предлагал ему быть в моей армии, теперь предлагаю снова, при тебе.

— Это большая честь для нашей семьи, великий царь, — отвечал Антипатр. — Завтра же я пришлю его тебе. Скоро мы сможем увидеть, каков он в сражении.

На лице Ареты выразилось недоумение:

— О каком сражении ты говоришь?

— О том, которое ты соизволишь назначить, — сказал Антипатр и поклонился, пряча глаза.

Ответ Антипатра показался Арете двусмысленным, но не в его правилах было переспрашивать. Он промолчал, только чуть сведенные к переносице брови выдавали легкое недовольство. Антипатр сделал знак, и слуги внесли сундук. Он увидел, как загорелись глаза Ареты, и тут же попросил разрешения удалить сыновей. Арета кивнул. Фазаель и Ирод вышли. Антипатр откинул застежки и поднял крышку сундука: он был доверху наполнен серебром. Арета посмотрел на Антипатра. Антипатр сказал:

— Великий царь, у бедного изгнанника так мало людей.

Он сделал паузу, а Арета шагнул к сундуку и, запустив

туда руку, спросил, не оборачиваясь:

— Зачем тебе воины? Ты мой гость, и пока я жив, никто не посмеет причинить тебе вреда. — При этом он шевелил пальцами, перебирая глухо звенящие монеты.

— Да продлят боги твою жизнь вечно, великий царь! — с чувством воскликнул Антипатр и продолжил уже другим тоном: — Я говорю не о воинах, а о слугах.

— Тебе не хватает слуг? — удивленно обернулся к нему Арета.

— Мне не хватает людей, чтобы перевезти двенадцать таких сундуков.

— Двенадцать? — переспросил Арета, и глаза его блеснули еще ярче.

— Всего только двенадцать, — со вздохом проговорил Антипатр. — Это все, что у меня осталось. Но я боюсь потерять и их. Я хотел бы просить твоего разрешения перенести их во дворец. Но сундуки такие тяжелые, а у меня так мало людей.

— Не беспокойся, я дам тебе людей. Столько, сколько понадобится, — великодушно кивнул Арета и снова запустил руку в монеты.

— И солдат для охраны?

— И солдат для охраны.

— Уже завтра с утра?

— Как только взойдет солнце.

— О великий царь!.. — с умилением на лице начал было Антипатр, но Арета его перебил:

— Пойдем, нам надо поговорить.

Их беседа была продолжительной. Восклицаний «о великий царь» уже не было слышно — они торговались, как два купца, расхваливая каждый свой товар и постоянно стремясь завысить цену. Товаром Ареты была его армия, товаром Антипатра — Иудея. Правда, «товар» оказался на данный момент отобран Аристовулом, что несколько снижало цену. С другой стороны, Аристовул был недостаточно силен, и армии Ареты разгромить его, по мнению Антипатра, ничего не стоило.

Ни тот ни другой ни разу не упомянули в разговоре о римлянах, будто бы их и не существовало вовсе. Но они существовали и могли стать главным препятствием для осуществления планов и Антипатра и Ареты. Антипатр не говорил о римлянах потому, что, вмешайся они в дело не на стороне Гиркана, Арете просто никогда не добраться до «товара». Арета же молчал из гордости — великому царю невозможно было признать, что он боится Рима.

В данном случае гордость Ареты играла на руку Антипатру. Когда Антипатр вышел из дворца, лицо его выглядело усталым, но радостным.

Арета, когда остался один, снова подошел к сундуку и зарыл руку в монеты по локоть.

Ирод выбежал навстречу отцу, взял коня за повод и придержал стремя, снизу вверх вопросительно глядя на Антипатра. Антипатр не стал томить сына и, еще оставаясь в седле, с довольной улыбкой ответил на немой вопрос Ирода:

— Да, на Иерусалим!..

6. Ночной разговор

Вечером следующего дня Ирод услышал за окном чьи-то шаги и тихие голоса. Силуэты, мелькнувшие у стены дома, показались ему знакомыми — мать и отец. Прислушавшись, он осторожно раскрыл окно и спрыгнул вниз. Пригнувшись, пробежал к каменному забору, потом вдоль него. И вдруг замер, похолодев. Отец и мать стояли совсем рядом: она — прислонившись спиной к стволу дерева, он — упершись в ствол рукой.

— Значит, если бы он напал на вас, вы бы убили его жену и детей? — спросила мать, как видно продолжая начатый разговор.

— Но он не мог напасть, — ответил отец. — Кто решится обречь своих детей на смерть?

— И жену, — добавила мать как будто бы с укоризной.

— Да, и жену, — торопливо подтвердил отец.

Мать вздохнула (Ирод хорошо расслышал ее вздох — протяжный, горестный) и спросила с упрямством в голосе:

— Но если бы Аристовул все-таки решился напасть, то вы бы отважились?..

— Что? — переспросил отец так, будто не расслышал или не понял вопроса. Голос его звучал глухо, вяло, по всему было видно, что отвечать ему не хотелось.

— Решились бы убить жену и детей Аристовула? — твердо выговорила мать.

— А ты считаешь, что лучше бы Аристовул убил меня? — вместо ответа спросил отец настолько горячо и громко, что мать прислонила палец к губам и прошептала:

— Тише!

— Кипра! — значительно понизив голос, но так же горячо проговорил отец, — Мне не нравятся эти разговоры. Рассуждать о делах войны не дело женщины. Мужчины сражаются, а женщины рожают детей.

— Чтобы их потом убивали, — сказала мать.

Отец оторвал руку от ствола и заглянул ей в лицо.

— Я не узнаю тебя, ты всегда казалась мне решительной и твердой.

— И осталась такой, — грустно проговорила мать. — Мне просто жалко детей: и своих и чужих, особенно маленьких.

— Я понимаю, — вздохнул отец, — но что поделаешь, не я придумал этот мир. Что поделаешь, если всего в нем приходится добиваться кровью.

Они долго молчали. Мать закинула голову и смотрела на небо. Половина ее лица была в тени, половина освещалась неярким светом луны и выглядела особенно бледной. Отец стоял, глядя в землю, легонько постукивая носком сапога по стволу у основания. Мать первая прервала молчание, спросила:

— Но как же Аристовул выпустил вас? Он же мог тебя убить.

— Он бы сделал это, если бы мы не бежали из Иерусалима. Но не сразу, позже. Он дал слово при всем народе и не мог его тут же нарушить. Тем более что я и Гиркан согласились со всеми его условиями. Сначала он прислал гонца к нашему лагерю с требованием моей выдачи. Я передал, что готов выйти, но его семья останется в лагере, и предложил ему подумать прежде всего о судьбе его семьи, а не о моей смерти.

— Ну а он? Он не возобновлял свои требования?

— Нет, он тут же сам приехал на переговоры. Один, без охраны. Он смелый воин, этот Аристовул, я признаю это. Но об одном я жалею…

Отец не договорил, и мать быстро спросила:

— О чем, Антипатр?

— О том, что не убил его там же, ведь он был у меня в руках.

— Но он пришел один, он доверился тебе, твоей чести!..

— Опять ты об этом! — раздраженно откликнулся отец. — Я же просил тебя!..

— Да, да, — виновато проговорила мать, — рассказывай.

— Я не убил его, — уже без прежнего возбуждения продолжил отец, — а Гиркан стал плакать, называя его любимым братом, вспоминал, как они вместе играли в детстве. Мне кажется, что и Аристовул готов был расплакаться, но его сдерживало мое присутствие. Тогда же я подумал, что братья могут сговориться, и решил: если сумею выбраться в этот раз, то уже никогда не допущу их друг до друга.

— Но Гиркан любит тебя, — сказала мать.

(Ироду показалось, что отец усмехнулся беззвучно,

но он не мог рассмотреть — лицо отца оставалось в тени.)

На это замечание матери отец не ответил. Будто не слыша, тем же глухим, без выражения голосом он продолжил:

— Аристовул поставил свои условия: его провозглашают царем, а Гиркан будет жить как частное лицо, ему будут оказываться все почести, подобающие брату правителя. Мои отряды должны быть расформированы, а мне самому даруется прощение.

— И ты согласился?! — спросила мать словно бы недовольно.

— У меня не было другого выхода. Но я потребовал, чтобы он сказал это перед народом Иерусалима. Он согласился, и Гиркан бросился ему на шею. Я смотрел на их объятия, и мне хотелось выхватить меч и убить обоих, — Отец помолчал, шумно дыша, будто до сих пор не мог пережить горечь той минуты.

Мать проговорила ласково, дотронувшись до его руки:

— Ты поступил правильно. Ты поступил мудро — я горжусь тобой.

— Тут нечем гордиться, — буркнул отец и повторил упрямо: — У меня не было другого выхода.

Дальше он рассказал, уступая настояниям матери, как перед крепостной стеной собрались все жители Иерусалима и Аристовул провозгласил то, что обещал Гиркану и Антипатру. Они снова обнялись, теперь под приветственные крики тысяч глоток, и Гиркан опять плакал. Потом он поехал в дом Аристовула, а Аристовул — в царский дворец. Антипатр не поехал с Гирканом, остался в лагере, якобы для того, чтобы увести свои отряды. Он увел их уже вечером, опасаясь неожиданного нападения Аристовула — ведь теперь у Антипатра не было семьи самозваного царя.

Он вел отряды только до Иерихона, а на другой день тайно вернулся в Иерусалим, передав командование Фалиону и приказав ему двигаться к границе Аравийского царства.

В город он пробрался легко. Во-первых, у него там были свои люди, во-вторых, стражники вместе с жителями шумно праздновали окончание войны. Тогда же Антипатр подумал, злорадно усмехнувшись: «Не знают, глупцы, что настоящая война только начинается! Я еще заставлю вас плакать!» Сначала он не хотел идти к Гиркану сам, опасаясь быть схваченным (вот тогда бы его гибель оказалась неминуема), но все же решился — Гиркан мог испугаться посланника, поднять шум. Пришлось пробираться в дом подобно вору. Он благополучно пересек двор, аккуратно вскрыл кинжалом одно из окон первого этажа и влез внутрь. Прислушался — в доме не было слышно ни звука. Антипатр хорошо знал внутреннее расположение комнат в доме Аристовула — он не раз бывал здесь в отсутствие последнего. Осторожно ступая, он поднялся по лестнице на второй этаж, но, пройдя лишь несколько шагов по коридору, вдруг увидел свет факела, услышал шаги и окрик:

— Кто здесь?

У Антипатра подкосились ноги, и он, не в силах что-либо предпринять, прислонился плечом к стене. Перед ним вырос стражник — в одной руке он держал факел, в другой обнаженный меч. Стражник приблизил факел почти к самому лицу Антипатра, едва не опалив бороду, и издал невнятный возглас удивления. И в ту же минуту Антипатр узнал его — это был один из ветеранов армии царя Александра, офицер полка, которым когда-то командовал Антипатр. Они прошли не одно сражение, Антипатр даже помнил его имя.

— Иешуа, — прошептал он, — разве ты не узнаешь меня?

Лишь только он успел договорить, как откуда-то снизу замелькал свет и низкий мужской голос спросил:

— Что там? Это ты, Иешуа?

Несколько мгновений Иешуа колебался, переводя взгляд то к лестнице, откуда уже доносились тяжелые шаги, то снова на лицо Антипатра. Наконец он крикнул:

— Это я! Мне просто показалось.

— Ладно, — успокоенно проговорил мужской голос снизу, и шаги стали отдаляться.

— Благодарю, Иешуа, — снова прошептал Антипатр. — Мне нужно видеть первосвященника.

Иешуа не ответил ни «да», ни «нет», но когда Антипатр шагнул в его сторону, посторонился и вложил меч в ножны.

— Вторая дверь от окна, — глухо выговорил он, глядя в сторону.

Антипатр улыбнулся ему благодарно, но тот уже не смотрел на своего бывшего начальника, отвернулся и медленно, широко расставляя ноги, направился к лестнице. Антипатр смотрел ему в спину — он не колебался, он выжидал.

Одним прыжком, бесшумно, по-кошачьи, настиг он стражника и, одной рукой крепко зажав ему рот, другой ударил кинжалом в спину, снизу вверх, точно в сердце. Стражник не вскрикнул, не дернулся, просто стал оседать — Антипатр успел перехватить падающий факел.

Отыскав скобу в стене, он воткнул туда древко факела, нагнулся к убитому и, ухватив за одежду у плеч, потащил вдоль коридора. Толкнул первую же дверь, перетянул стражника через порог, вернулся, взял факел и, наступая на носки, с трудом сдерживая одышку, побежал в глубь коридора.

У нужной двери остановился, кое-как отдышался, прислушался, аккуратно потянул за ручку и, проскользнув в открывшийся проем, плотно притворил дверь.

В глубине комнаты стояло широкое ложе, рядом, на столе, горел светильник. Гиркан лежал, высоко запрокинув голову, — недвижимый, маленький. Сделав Несколько шагов к ложу и высоко подняв факел, Антипатр увидел, что глаза Гиркана раскрыты, — в первое мгновенье ему показалось, что первосвященник мертв. Он остановился, кровь отлила от лица. И тут же Гиркан резко поднял голову и расширившимися от ужаса глазами уставился на вошедшего. Антипатр вздрогнул, невольно отступил на шаг.

Гиркан вскинул руки и закричал. Вернее, он широко раскрыл рот и попытался крикнуть, но горло его сумело воспроизвести только жалкий клекот. Уже пришедший в себя Антипатр бросился к первосвященнику и закрыл ему рот рукой. Тот вцепился в одежду Антипатра и слабо дернулся, а Антипатр прошептал как можно спокойнее:

— Это я, я!.. — и сразу же отпустил Гиркана.

Тот приподнялся на локтях, отодвинулся к изголовью ложа и наконец выдохнул:

— Ты? — И, с трудом сглотнув, добавил уже более спокойно: — Я думал, он прислал… убить меня.

— Еще нет, но скоро пришлет, — сказал Антипатр, — Вставай, нам надо торопиться.

— Нет, нет, — испуганно проговорил Гиркан, — я никуда не пойду.

— Вставай, нам надо торопиться, — повторил Антипатр, — убийцы уже направляются сюда. — И, как бы подтверждая сказанное, Антипатр оглянулся и посмотрел на дверь.

— Убийцы?! — воскликнул Гиркан, дрожа всем телом. — Не один, несколько? Сколько? — спросил он так, будто количество посланных Аристовулом убийц таило главную опасность.

«Тебе хватит и одного», — подумал Антипатр, подавляя брезгливость, но вслух произнес твердо и уверенно:

— Трое. Он послал троих.

— Откуда ты знаешь? — простонал Гиркан.

— У меня есть сведения, — ответил Антипатр. Не желая продолжать этот бессмысленный разговор, он бросил факел прямо на ковер, затушил его ногой и, схватив Гиркана обеими руками, рывком поставил на ноги.

— О-о-о… — протянул Гиркан, но Антипатр тряхнул его с такой силой, что тот осекся и замолчал.

Обняв Гиркана за плечи, Антипатр повел его к двери. Гиркан спотыкался на каждом шагу, но уже не стонал и не пытался разговаривать. Они вышли в коридор и уже было достигли лестницы, когда увидели свет и услышали шаги — по ступеням поднимались двое или трое. Зажав Гиркану рот, Антипатр не повел, а потащил его назад, толкнул локтем дверь в ту самую комнату, где за порогом лежало бездыханное тело несчастного Иешуа, проник внутрь и осторожно притворил ее. Он не отпустил Гиркана, только чуть расслабил руку — тот прерывисто и жадно вдохнул.

Шаги приближались, люди были в коридоре, порог прочертила колеблющаяся полоска света.

— Иешуа! — осторожно позвал низкий мужской голос.

Другой, более высокий и молодой, предостерег:

— Тише, ты разбудишь первосвященника.

Шаги стали отдаляться и скоро совсем затихли, — наверное, стражники завернули за угол коридора.

Счастье было на стороне Антипатра, — больше никого не встретив, они с Гирканом покинули дом. Спутники Антипатра ждали их в условленном месте. Смешавшись с толпами горожан, всю ночь праздновавших победу, улучив момент, они вышли из города. Гиркан едва держался на ногах и несколько раз терял сознание. Впрочем, это было даже на руку Антипатру: было бы значительно труднее, если бы первосвященник был в силе и трезвом сознании, а так он вполне сходил за пьяного — таких много шаталось в ту ночь по улицам Иерусалима.

За городом их ждали лошади. Гиркан не мог самостоятельно сидеть в седле, и. Антипатр, не долго думая, приказал одному из своих людей просто перекинуть первосвященника через спину лошади. Его привязали, словно тюк с поклажей, и всадники двинулись в путь.

Несколько раз меняли лошадей, заранее приготовленных Антипатром. Время от времени приходя в себя, Гиркан мычал, стонал и даже пытался соскользнуть со спины лошади. Антипатр не обращал внимания на эти стоны и мычания и торопил своих несколько смущенных спутников.

Когда наконец добрались до границы Аравийского царства, Антипатр спрыгнул на землю, помог спустить Гиркана и сам перенес его в ждавшую тут повозку — удобную, устланную изнутри коврами. Впервые за время бегства из Иерусалима он разрешил себе и другим несколько часов отдыха.

Когда Гиркан пришел в себя и, привстав на локте, огляделся, стоявший рядом с повозкой Антипатр низко ему поклонился и произнес тоном слуги, обращающегося к хозяину:

— Я к твоим услугам, первосвященник, — приказывай!

…Когда Антипатр закончил свой рассказ, Кипра

спросила:

— Скажи, зачем ты убил этого стражника… как его?..

— Иешуа, — подсказал Антипатр.

— Да, Иешуа. Зачем тебе нужно было убивать его, ведь он узнал тебя, не поднял тревоги, отпустил? А ведь мог…

Антипатр не дал жене договорить, перебил, проговорив с особенной твердостью в голосе:

— Не мог. Если бы он только раскрыл рот, я бы вонзил ему кинжал в горло. В любом случае такая встреча со мной была для него смертельна: если бы он поднял тревогу, я бы убил его, если бы нас поймали, когда мы выходили, то его за предательство казнил бы Аристовул. Да, он отпустил меня, но я не мог оставлять свидетеля — вот и все.

Кипра хотела еще что-то сказать, но Антипатр поднял руку, останавливая ее.

— Хватит об этом, — с необычной для него мягкостью выговорил он, обнимая жену, — мы так давно не были вместе, я уже забыл запах твоих волос и вкус твоих губ. А скоро новый поход… — И Антипатр зарылся лицом в пышные волосы жены.

Стоявший всего в нескольких шагах от родителей Ирод почувствовал такой стыд, что опустил голову и, рискуя быть обнаруженным, стал быстро отступать вдоль забора.

Возвратившись в свою комнату, он лег, но долго не мог уснуть. Темнота вокруг представлялась ему темнотой глухого коридора, где он, одной рукой зажав стражнику рот, резким ударом вонзал в его спину кинжал — снизу вверх, в самое сердце.

7. Первый поход

Настал день, когда объединенное войско Ареты и Гиркана выступило в поход на Иерусалим. Прошло около месяца со времени прибытия Антипатра в столицу Аравийского царства — он не терял ни дня. Рассылал своих людей в Идумею и Самарию[7], вербуя солдат, и к четырем тысячам воинов, с которыми он вышел из Иудеи, прибавилось еще три. Он сформировал по римскому образцу два легиона[8] — одним командовал его брат Фал ион, над вторым он поставил своего старшего сына Фазаеля.

Ирод чувствовал себя ущемленным, но ничего не сказал отцу и не изменил отношения к брату. Он думал, что отец отдаст его под командование Фазаеля, и уже заранее подавлял свою гордость, но отец рассудил иначе. За несколько дней до выступления он позвал к себе Ирода, спросил, прямо глядя в глаза сыну:

— Скажи, как ты относишься к тому, что я назначил Фазаеля командиром второго легиона?

Ирод не ожидал вопроса, но, не смутившись, ответил:

— Все, что ты приказываешь, отец, для меня закон.

— Хороший ответ, — похвалил Антипатр сына. — Но я спрашиваю о твоем отношении, а не о мере твоего послушания.

Глаза Ирода блеснули, с трудом сдержавшись, он проговорил осторожно:

— Я бы желал, чтобы ты дал мне возможность проявиться как воину.

Антипатр усмехнулся:

— У тебя будет такая возможность. Потерпи, — Он помолчал, раздумывая, и наконец продолжил: — Я хотел говорить с тобой о другом. Послушай. Для отца иметь четырех сыновей — большая радость, но также и большая печаль, — Он сделал долгую паузу, и Ирод сказал:

— Мы все любим тебя, отец, и преданы тебе.

Антипатр вздохнул:

— В этом я не сомневаюсь, Ирод. Меня беспокоит другое: преданы ли вы друг другу настолько, чтобы… — он не сразу закончил фразу, подбирая слова, — чтобы жить в мире?

— Но как ты можешь сомневаться в этом, отец! — горячо воскликнул Ирод.

Антипатр поднял руку, успокаивая горячность сына.

— У меня еще не было случая в чем-либо убедиться. Вы были детьми. Сейчас вы взрослые — ты, Фазаель и Иосиф. Я хочу, чтобы ты понял: когда дети отбирают друг у друга игрушки и лакомства — это одно, но когда взрослые отбирают друг у друга земли, власть и жизнь — это совсем другое.

— Но мы… — начал было Ирод, но отец не дал ему говорить.:

— Запомни, Ирод, чтобы достичь власти и богатства, вам нужно держаться вместе. У вас нет царства, даже самого маленького, у вас нет наследных земель, вы не обладаете преимуществами выходцев из древнего рода, и наконец, вы идумейцы, то есть, на взгляд иудеев, — люди второго сорта. Только вместе вы можете представлять силу, брат за брата — навсегда! Запомни это, Ирод. Ты понял меня? Ты хорошо меня понял?

Последнее Антипатр произнес с особенной строгостью, и когда Ирод ответил:

— Да, отец, я понял, — словно сетуя на то, что не сумел объяснить то, что хотел, махнул рукой:

— Ладно, иди.

Ирод пошел к двери, но на полпути остановился.

— Отец, я хотел опросить…

— Спрашивай.

— Почему ты заговорил об этом со мной?

Антипатр медленно повернул голову (Ирод заметил, как рука, обхватившая подлокотник кресла, сжалась еще сильнее, так что побелели костяшки пальцев), проговорил едва слышно, со странным выражением на лице — то ли досады, то ли грусти:

— Потому что я чувствую в тебе настоящую жажду власти.

Этого Ирод не ожидал услышать. Весь день эти слова проговаривались в его голове, если он встречался с отцом, то невольно опускал глаза. Когда Фазаель спросил его:

— Отец назначил тебя в мой легион? — он непонимающе посмотрел на брата и не ответил.

Только утром, в день выступления, отец объявил свою волю Ироду:

— Ты будешь при мне, для особых поручений.

Антипатр не переносил слезных прощаний. Возможно, потому, что, несмотря на внешнюю суровость, был слишком чувствительным к женским слезам. И потому Кипра вышла к сыновьям, когда они были уже в седлах. Лицо ее было бледным, глаза сухи. Коротко взглянув на мужа, она подошла и дотронулась сначала до правого стремени Фазаеля, потом до стремени Ирода: ее пальцы крепко сжали носок его сапога. Неожиданно для самого себя Ирод почувствовал, как к горлу подкатывает слезный ком. Он подался назад, чуть натянул поводья, конь переступил ногами, и рука матери повисла в воздухе.

— Все! — крикнул отец и, подняв руку, развернул коня к воротам.

Выехав на улицу, Ирод не посмел оглянуться, но тяжестью в затылке ощущал неотступный взгляд матери.

И, только оказавшись за городом, где уже стояли войска, окунувшись в этот шум и суету, он с силой провел рукой по волосам, как бы стирая последние следы беззаботного домашнего существования.

Через некоторое время вокруг раздались приветственные возгласы, быстро переросшие в радостный вой, — это царь Арета выезжал из городских ворот. Его белый, без единого пятнышка тонконогий скакун косил глазами в стороны и грациозно выгибал шею. Седло красного бархата, расшитого золотой нитью, серебряная с чернением сбруя, сияющие доспехи — Арета словно собрался на праздник, а не в военный поход. Рослые гвардейцы, следовавшие за ним, были не менее великолепны. Арета кивнул головой Антипатру, и тот подъехал к царю. По сравнению с царем Антипатр выглядел обычным воином.

Войска построились, Арета произвел смотр, продолжавшийся очень долго. Ироду было известно, что осмотр и объезд войск — любимое занятие аравийского царя. Палящее солнце, как видно, ему не мешало.

Наконец, уже во второй половине дня, армия двинулась в путь — она занимала собой огромную площадь. Пешие, конные, повозки — пыль поднялась до небес, закрыв далекие уже очертания крепостных стен. Еще бы — армия аравийского царя насчитывала до тридцати тысяч пеших и около десяти тысяч всадников.

Два легиона Антипатра, как и было условлено, следовали впереди и уже через два дня пути так удалились от армии Ареты, что, если оглянуться, позади виделась лишь пустая равнина, не слышно было ни скрипа повозок, ни топота копыт.

Впрочем, Ирод редко оглядывался, он с напряженным нетерпением, порой привстав в седле, вглядывался в даль. Если бы не отец, ехавший рядом, он бы не утерпел, поскакал вперед, ему первому из всех хотелось увидеть армию Аристовула. Но при отце он не решался. Отец же казался безразличным, он всю дорогу дремал в седле, свесив голову на грудь и отпустив поводья. Привал, переход, снова привал — Ироду казалось, что это скучное движение не закончится никогда.

Но на пятый день пути все переменилось. Сначала впереди показалось облачко пыли, потом глаза Ирода различили двух всадников, скачущих к ним во весь опор. И тот и другой нещадно хлестали своих взмыленных коней плетями. Услышав приближающийся топот, Антипатр поднял голову. В одно мгновение он стал другим: выпрямился в седле, подобрал поводья, сжал скулы, чуть прищурил глаза. Когда всадники подскакали, спросил, опережая их:

— Далеко?

Один из всадников вытянул руку, указывая чуть в сторону от главного направления, выговорил, борясь с одышкой:

— Меньше одного… перехода.

Другой добавил:

— Царь с войском, мы сами видели его.

— Царь? — поморщившись, спросил Антипатр, и вдруг лицо его исказилось гневом. — Какой еще царь?!

Говоривший понял свою оплошность и, низко наклонив голову, глухо ответил:

— Аристовул.

Антипатр повернулся к Ироду:

— Поезжай к Фалиону и Фазаелю, пусть встают лагерем. Скажи, чтобы выслали по две когорты в охранение.

Он еще не успел договорить, как Ирод, уже не глядя на него, пустил коня с места в галоп.

Началось тревожное ожидание. Антипатр распорядился устроить настоящий лагерь, со рвом и палисадом, опасаясь внезапного нападения Аристовула.

— Отец, разреши мне с двумя когортами зайти ему во фланг, — умоляюще глядя на отца, попросил Ирод.

— Кому во фланг ты собираешься заходить? — сердито отозвался Антипатр и, смерив сына с головы до ног недобрым взглядом, добавил: — Запомни, это тебе не военная игра, на войне нужно научиться думать, а не скакать и махать мечом.

Ирод пристыженно потупился, слова отца слышали его телохранители.

Ночь в лагере прошла беспокойно. Антипатр запретил жечь костры. Он то напряженно вглядывался в темноту, то мерил шагами стену палисада — туда и обратно.

— Иди спать, — сказал он Ироду.

Ирод вспыхнул:

— А ты?

Антипатр вдруг, словно сбросив с плеч напряжение, улыбнулся сыну:

— Иди, иди — я не сплю на войне.

Ирод не помнил, как уснул. Сначала лежал в палатке с открытыми глазами, прислушиваясь к шороху в лагере, к далекому крику ночной птицы, то ему чудился приближающийся топот множества ног, то осторожный лязг оружия, то отблески невидимого огня. Потом темнота стала сгущаться перед глазами, давить на веки, глаза закрылись сами собой — и он словно провалился куда-то.

Его разбудили шум и движение в лагере. Как это бывает только в молодости, он мгновенно сбросил остатки сна, вскочил и вышел из палатки. Солдаты бежали к палисаду, на ходу одеваясь, слышались крики начальников, отдававших приказы напряженными и чуть хриплыми после сна голосами. Схватив за одежду одного из пробегавших мимо, Ирод не успел задать вопрос, как услышал:

— Аристовул! — И солдат указал рукой туда, откуда вчера прискакали два всадника.

Быстро одевшись и прицепив меч, Ирод побежал искать отца. Он нашел его у главного входа в лагерь, рядом с ним стоял Фалион. Лицо отца было озабоченным и бледным. Он мельком взглянул на подошедшего Ирода, бросил сердито:

— Будь здесь! — И, сразу же повернувшись к Фалиону, продолжил начатый разговор: — Нет, я не покину лагерь.

— Но, Антипатр! — возбужденно воскликнул Фалион, заглядывая брату в глаза. — Если оставить здесь для обороны всего несколько когорт, мы еще успеем отступить к Арете.

— Ты хочешь сказать, успеем бежать, — ответил Антипатр, и его бледное лицо порозовело.

— Ты хочешь погубить армию! — тоже краснея, с трудом выговорил Фалион. — Они втрое превосходят нас!

— Пусть превосходят хоть вчетверо! — уже совершенно не сдерживаясь, вскричал Антипатр, надвинулся на Фалиона и стал глядеть на него сверху вниз (он был значительно выше ростом). — Может быть, ты боишься?!

Фалион — лицо его из красного стало багровым — покосился на Ирода, открыл рот, чтобы ответить, но только прерывисто вздохнул и вдруг, резко повернувшись, сделал шаг в сторону, как видно намереваясь уйти. Но Антипатр успел схватить его за руку. Фалион остановился, но продолжал стоять вполоборота к брату, глядя в сторону.

— Послушай, — проговорил Антипатр, уже без прежней горячности, но с сильно заметным напряжением в голосе, — мы сможем здесь продержаться до подхода Ареты, но я не могу дать царю возможности думать, что он ведет войну вместо нас, а сами мы уже ни на что не способны. Если мы ни на что не способны, нечего было затевать этот поход. Ты понимаешь, ты понимаешь меня?!

Не сразу, а лишь спустя несколько мгновений Фалион кивнул согласно и только тогда, повернув лицо к брату, сказал: — Да.

Антипатр выпустил его руку и дотронулся до плеча:

— Лучшего воина, чем ты, я никогда не видел. Иди, я верю в тебя.

Фалион снова кивнул и зашагал вдоль палисада. Антипатр обернулся к Ироду:

— Не отходи от меня. Ты слышал?!

— Да, отец. Но разве Аристовул так близко?

Вместо ответа Антипатр поманил сына рукой и сам

поднялся на насыпь. Ирод поднялся тоже. Равнина перед ним оказалась заполнена войсками, они уже огибали лагерь с обеих сторон и были на расстоянии полета стрелы.

— Они станут атаковать? — спросил Ирод, взглянув на отца.

Антипатр ответил, глядя вперед:

— Они уже начали.

И, словно в подтверждение его слов, стрела, пущенная с равнины, с особым шорохом воткнулась в землю под ногами Ирода. Он удивленно посмотрел на стрелу, чуть пригнувшись, но не успел поднять голову — отец, схватив его за одежду, стащил вниз. Их место тут же заняли несколько солдат в железных шлемах, с кожаными круглыми щитами и длинными копьями в руках. Они стояли в полный рост, едва не касаясь плечами друг друга. Ирод посмотрел на воинов, потом на отца. Ему хотелось спросить: «А как же они?..» Но он не спросил, а Антипатр, кивнув сыну, направился в глубь лагеря, к своей палатке.

Ирод последовал за ним. Шел опустив голову, косясь то в одну, то в другую сторону, — ему казалось, что все, бывшие в лагере, смотрят на него с укоризной. Еще бы: они стояли, ожидая атаки противника, а он, Ирод, от противника отдалялся. Он уже не чувствовал прежнего возбуждения, но чувствовал острый стыд. Хотелось незаметно сбежать и спрятаться от отца или провалиться сквозь землю.

Лишь только они достигли центра лагеря, с равнины донесся, нарастая, рев атакующих. Защищающиеся ответили воинственными криками. Через короткое время рев прекратился. Был слышен только лязг оружия и стоны раненых.

Антипатр стоял на площадке перед своей палаткой, посылая на тот или иной участок резервные когорты. Ирод находился рядом, поглядывал вокруг исподлобья, от нетерпения и обиды ковыряя носком сапога землю. Несколько раз он начинал было:

— Отец, разреши мне…

Но отец неизменно не позволял ему договорить, отвечая решительно:

— Нет!

Сражение длилось уже около двух часов, когда прибежал посланный от Фазаеля.

— Там, там… — тяжело дыша, выговорил он и кивнул за спину.

Впрочем, в его сообщении уже не было необходимости: в той стороне, где сражался легион Фазаеля, шум был особенно сильным. Даже неискушенный в делах войны Ирод почувствовал, что там произошел или вот-вот произойдет прорыв обороны. В ту минуту он впервые научился отличать шумы победы от шумов поражения.

Антипатр понял все в одно мгновение. Он оглянулся — резервных когорт у него уже не было, лишь кучка телохранителей стояла чуть поодаль. Их начальник — тот самый, что ездил с братьями за деньгами, спрятанными Антипатром в пустыне, — сделал шаг вперед и взялся за рукоятку меча. При этом он кивнул Антипатру, и Антипатр ответил ему коротким утвердительным кивком. И сразу же, рывком вытянув меч из ножен, он побежал. Телохранители побежали за ним.

Ирод не сразу сообразил, что же произошло, и не сразу понял, что ему нужно делать. Только когда последний телохранитель отца скрылся за палаткой, он бросился вслед.

Еще на бегу он увидел, как отец бросился в гущу сражающихся. Оборона в этом месте была прорвана на довольно значительном участке, не менее чем в двести шагов длиной. Воины Аристовула теснили защитников лагеря, а на насыпь поднимались с той стороны все новые и новые. Люди с искаженными яростью лицами рубили друг друга мечами и кололи копьями. Раненые падали под ноги дерущихся и уже не вставали, затоптанные и чужими и своими.

Ирод потерял отца из виду и растерянно искал его взглядом. Он забыл про меч и зачем-то схватил воткнутый в землю дротик. Выставив острие дротика перед собой, он сделал еще два коротких шага вперед и остановился. Он не знал, с чего нужно начинать, где свои, а где чужие, сражающиеся казались ему сейчас шевелящейся и рычащей массой.

— Ирод! — услышал он окрик справа и, не успев повернуться в ту сторону, ощутил, как крепкая рука схватила его за одежду и потянула.

Невольно, едва не потеряв равновесия, он схватился за рукоять и обнажил меч. И только тут увидел, кто позвал его и тянет к себе. Это был начальник телохранителей отца, уже так хорошо ему знакомый.

— Стой рядом, — сказал тот, ловко орудуя мечом и отбиваясь от наседавшего на него огромного роста молодого воина.

Телохранители отца бились, выстроившись в шеренгу. Антипатр же был (Ирод наконец увидел его) возле насыпи. Враги наседали на него со всех сторон, а он, ловко уворачиваясь, рубил мечом направо и налево. Отсюда невозможно было разглядеть, падали ли враги под его ударами, но, во всяком случае, было очевидно, что он медленно, но верно продвигается вперед.

Верзила стал теснить начальника телохранителей — он был мощнее и моложе и бил мечом с одинаковой силой, не уставая. Его противник уже не выдерживал ударов, пригнулся, укрыв голову щитом. Ирод все еще пребывал в растерянности: получалось, что у каждого есть противник — у некоторых два или три, у отца с десяток — а у него нет. Казалось, враги просто не принимают его в расчет. А верзила бил и бил по щиту начальника телохранителей, и тот, не выдержав натиска, пригнулся еще ниже и вот уже коснулся коленом земли…

Ирод невольно шагнул в сторону, верзила занес меч над головой уже почти поверженного противника, замер на мгновение, желая нанести последний решающий, удар, и…

Ирод и сам не понял, как все произошло. Он только заметил, что верзила поднял щит довольно высоко, обнажив незащищенное доспехами тело — всего лишь узкую полоску на боку, у пояса. Но Ирод видел теперь только эту полоску. В тот момент, когда рука верзилы с мечом пошла вниз, он, примерясь, что было сил ткнул собственным мечом в обнаженную полоску тела. Ткнул и едва не упал, потому что меч вошел легко и неожиданно глубоко, почти по рукоять.

Верзила охнул и повалился на спину, а меч Ирода как бы сам собой покинул его тело. Меч вошел, сверкая сталью, и выскользнул, окрашенный красным. Ироду почудилось, что кровь дымится.

Начальник телохранителей крикнул Ироду что-то одобрительное и, переступив через лежавшее навзничь тело верзилы, скрестил оружие с новым врагом.

И здесь с Иродом что-то произошло. С глаз спала пелена, растерянность исчезла, будто ее и не было никогда, масса дерущихся перед ним явилась в новом свете — вот эти были враги, а эти свои. Ирод почувствовал почти физически, как его обагренный кровью меч тянет зц собой, как бы требуя свежей крови. И Ирод уже не мог противиться. Он бросился вперед и тут же вонзил меч в грудь набежавшего противника. Получилось легко, просто, радостно — меч вошел и вышел, а противник упал лицом вперед.

Уже через короткое время Ирод оказался возле отца. Несколько шагов, несколько взмахов мечом — и уже три или четыре вражеских воина остались лежать недвижимо. Меч сам выбирал жертву и сам входил в тело, а Ироду оставалось лишь покрепче стискивать пальцами рукоять. Хотя пальцев он уже не чувствовал, рука была продолжением оружия.

— Ирод! — крикнул отец, — Ирод!

А сын ответил ему протяжным и воинственным:

— А-а-а!

Телохранители Антипатра уже бились рядом с ними. Не выдержав натиска, враги стали отступать. Защитники лагеря воспряли духом, отовсюду слышались их победные крики. Скоро насыпь была очищена, и солдаты Антипатра хлынули на равнину, уже не в силах остановиться.

Ирод был по-настоящему опьянен. Он перестал ощущать свое тело. Еще некоторое время назад рука была продолжением оружия, а вот теперь продолжением оружия стал он весь.

Он бежал, рубя направо и налево. Иногда меч ошибался и просто свистел в воздухе, иногда бил по щиту или скользил по латам, но чаще всего он достигал цели. И люди падали, то вскрикивая, то молча, — там, где властвовал меч Ирода, не могло быть жизни.

Отброшенные было от лагеря, воины Аристовула, поддержанные частями конницы, снова выстроились в боевые порядки.

— Ирод, назад, Ирод! — срывая голос, кричал Антипатр, не в силах пробиться к все удаляющемуся от него сыну. — Да что же это!

Ирод расслышал зов отца, но не остановился. Опьянение боем и кровью оказалось столь необычным — приятным и радостным, — что хотелось опьяняться еще и еще, бесконечно. Вместо того чтобы остановиться или хотя бы замедлить шаг, Ирод хотел побежать еще стремительнее. Но, не успев разогнаться, он замер. То ли он наткнулся на что-то твердое, то ли это твердое ударило его в грудь. С его телом случилось непонятное: в одно мгновение голова стала тяжелой, а ноги — как тонкая лоза. Голова запрокинулась сама собой, и Ирод повалился навзничь. Удар о землю — последнее, что он еще почувствовал.

Когда он очнулся, то увидел лицо отца — широко раскрытые глаза, необычно четко очерченные скулы, приоткрытый рот с желтыми неровными зубами, отвисшая нижняя губа, розовая и влажная.

— Отец! — Ироду показалось, что он произнес это громко.

Но странно, он не услышал собственного голоса. Зато хорошо расслышал голос отца, произнесший:

— Несите!

И сразу же тело Ирода оторвалось от земли — лицо отца исчезло, а далекие облака на бесцветном небе словно приблизились. Голова была тяжелой, Ирод приподнял ее с трудом, огляделся, поморщившись от боли в висках.

Четверо солдат, держась за концы куска плотной материи, несли его. Каждый их шаг отдавался болью в голове. Он хотел попросить, чтобы они ступали аккуратнее, но не успел — голос отца откуда-то сбоку строго проговорил:

— Осторожнее, ему больно.

Потом его уложили на устланное мягкими коврами дно повозки. Стало легче, и он заставил себя приподняться, опершись о локоть. Он думал увидеть поле недавней битвы, но увидел воинов впереди и вокруг, пеших и всадников. К нему подошел Фазаель, его правая рука была перевязана. Здоровой рукой он дотронулся до плеча Ирода, сказал с улыбкой:

— Мы думали, тебя убили. Ты настоящий герой.

Фазаель рассказал, как все произошло. Когда солдаты бросились преследовать противника, Ирод бежал впереди всех. Антипатр и командиры когорт пытались их остановить. Большая часть вернулась в лагерь, остальные были перебиты атаковавшей их конницей Аристовула. Сам Фазаель этого не видел, но ему передали потом, что Ирод почти добежал до первой шеренги вновь построившихся воинов противника. Наверное, если бы добежал, его ждала бы неминуемая смерть. Но один из атакующих, всадник, ударил его копьем в грудь. То ли всадник не рассчитал удара, то ли лошадь дернулась в сторону, но копье только отбросило Ирода, не пробив лат. Он мгновенно потерял сознание, и это его спасло. Антипатр было бросился на помощь сыну, но пехота противника снова пошла на приступ, и телохранители с трудом удержали его.

— А потом? Что было потом? — спросил Ирод, едва шевеля запекшимися губами. — Мы победили?

— Мы победили, — кивнул Фазаель и, пожевав губами, добавил словно бы нехотя: — Подошедшая конница царя Ареты ударила им во фланг. Семь тысяч всадников, они заполнили равнину до самого горизонта, визжали, как стадо диких кабанов. Их крик, наверное, слышали убитые.

— Я не слышал, — сказал Ирод.

— Но ведь ты был жив, — рассмеялся Фазаель, — а я говорю о мертвых.

Веселость брата не понравилась Ироду, он выговорил угрюмо:

— Значит, это Арета победил Аристовула, а не мы.

Прервав смех, Фазаель пожал плечами:

— Нет, мы тоже. Когда конница Ареты ударила им во фланг, отец повел нас в наступление.

— И вы опрокинули их? — с надеждой спросил Ирод.

— Вместе с подошедшей пехотой Ареты, — глядя мимо глаз Ирода, ответил Фазаель, — Но мы потеснили их еще до этого.

— А Аристовул? Его пленили?

— Ему удалось уйти. Его преследовали до самой темноты. — Сказав это, Фазаель добавил с деланной бодростью: — Теперь ему Не уйти. Он заперся в Иерусалиме, а мы с ходу возьмем город.

— Ты собираешься взять его с ходу, Фазаель? — послышался насмешливый голос Антипатра. Он подъехал к повозке, на которой везли Ирода.

— Я думал… — вяло проговорил Фазаель, посмотрев на отца. — Мне казалось…

Антипатр спрыгнул с коня, пошел рядом, держась за края повозки.

— Аристовул тоже думал, что сможет победить нас, — сказал он, обращаясь к старшему сыну уже без прежней насмешливости в тоне. — Это серьезный противник, и он не бежал, а отступил, сохранив армию.

— Отец, — возразил Фазаель, — ты говоришь о нем так, будто он наш союзник, а не враг.

Антипатр бросил на сына строгий взгляд:

— Он бесстрашный воин и умелый полководец, я хочу, чтобы ты понял это. Ладно, иди к своему легиону.

Фазаель отошел, недовольный. Ирод спросил отца:

— Значит, мы идем на Иерусалим? — И когда Антипатр кивнул, спросил опять: — Ты считаешь, мы не сможем взять его?

Некоторое время отец молчал, идя рядом. Когда ответил, голос его прозвучал глухо, без всякого выражения:

— Это будет непросто.

Ирод хотел спросить еще, но Антипатр, взявшись за луку седла, легко вскочил на лошадь и, коротко кивнув сыну, отъехал.

Вечером этого же дня Ирод попросил подвести лошадь и не без труда, морщась от боли, с помощью сопровождавших его солдат взобрался в седло.

А еще через день он уже ездил свободно. Большое синее пятно на груди, в том месте, где вмялись латы от удара копья, стало лиловым, а боль только время от времени беспокоила его.

На последнем привале перед Иерусалимом отец прислал сказать, что Ирода хочет видеть царь Арета. Арета восседал в золоченом кресле, похожем на трон, шатер за его спиной был столь высок и просторен, что походил на дворец. Когда Ирод подошел и склонился перед аравийским царем как можно более почтительно и низко, Арета, выдержав долгую паузу (Ирод все не разгибал спины, а царь любил продолжительные изъявления почтительности), произнес наконец с особенной торжественностью:

— Мне передали, что ты в одиночку бросился на противника. Такая отвага — лучшее украшение воина. Я рад, что не ошибся в тебе. Мой друг, первосвященник Гиркан, — Арета медленно повернул голову и посмотрел на Гиркана, сидевшего чуть поодаль, тоже в золоченом кресле, но значительно меньших размеров, — согласен со мной.

Гиркан улыбнулся царю чуть болезненной улыбкой, отчего-то передернувшись всем телом, и, переведя взгляд на Ирода, закивал:

— Да, да, согласен.

Арета едва заметно, но презрительно усмехнулся и так же медленно повернул голову к Ироду.

— Воинский подвиг должен быть вознагражден. А если награждает царь, то награда будет царской. — Арета посмотрел в одну сторону, потом в другую, будто кто-нибудь мог усомниться в этих словах царя.

Окружавшие его кресло придворные и воинские начальники, среди которых ближе всех к царю стоял Антипатр, почтительно поклонились.

— Я дарю тебе сто моих лучших всадников и лошадь из моей конюшни, — сказал Арета, и указательный палец его правой руки, лежавшей на подлокотнике кресла, поднялся и опустился.

Повинуясь знаку, двое слуг вывели на площадку перед шатром вороного арабского скакуна. За ними шествовали еще двое: один нес богато украшенное седло, другой — дорогую сбрую.

Царь Арета не смотрел на них, он смотрел на Ирода. Он ждал. Ирод знал, чего он ждет, — повторение низкого поклона не было бы приличествующей случаю благодарностью. Ирод хотел взглянуть на отца, но в последний миг удержался. Да, взгляд отца сказал бы ему, что делать, но Арета не отводил от Ирода глаз…

Пауза оказалась короткой, очень короткой, ее можно было не считать промедлением. Ирод шагнул в сторону трона Ареты и… встал на колени. Потом он нагнулся и, приложив ладони к земле, воскликнул:

— О великий царь! Разве я, недостойнейший, могу…

Но он недоговорил — кто-то тронул его плечи. Он поднял голову, над ним стоял Арета. Арета улыбался довольной улыбкой.

— Встань, Ирод, — произнес он ласково, — встань. Я знаю, что ты любишь и почитаешь меня. Встань, — При этом Арета достаточно сильно давил на плечи Ирода. И Ирод сообразил, что нужно делать, и снова низко опустил голову, проговорив тихо, но достаточно четко, чтобы его услышали придворные, стоявшие за спиной царя:

— Не смею, о великий царь!

Арета распрямился и отнял руки. Повернувшись к придворным, он проговорил, указывая на все еще распростертого перед ним Ирода:

— Пусть знают все: отныне Ирод — мой любимый воин!

По толпе придворных прошел одобрительный гул, а Арета, широко шагая и невидяще глядя перед собой, прошел мимо них и скрылся в шатре.

Ирод встал и, поклонившись шатру, медленно отступил в тень. Антипатр догнал сына у входа в его палатку.

— Ирод! — позвал он. — Мне нужно говорить с тобой.

Ирод невольно вздрогнул и обернулся, а отец, обняв

его за плечи, увлек внутрь палатки. Когда они сели, Ирод проговорил, виновато глядя на отца:

— Прости, отец, но мне показалось…

Антипатр не дал ему договорить:

— Ты сделал то, что должен был сделать. Знай, я горжусь тобой. То, что ты сделал на поле сражения, есть поступок мальчишки, а не зрелого воина. То, что ты сделал сегодня, смирив свою гордость, есть поступок зрелого мужа и опытного царедворца. Арета нужен нам, — продолжил он шепотом, — и мы станем падать перед ним ниц столько, сколько будет необходимо. Мы не можем добыть власть одним лишь мечом: умение воевать — это такая малость перед умением жить. Прежде чем научиться стоять в полный рост, нужно научится преклонять колени. Я сомневался в тебе, Ирод, теперь я горжусь тобой.

Слова отца произвели на Ирода двоякое впечатление. С одной стороны, ему приятна была похвала, с другой — умение унижаться в его глазах не было уж таким достойным восхищения умением. Тогда же он сказал себе, что добьется мечом такого положения, когда другие будут унижаться перед ним, а ему самому не придется этого делать.

Армия Ареты и Гиркана, совершив последний переход, встала у стен Иерусалима. Ирод ехал во главе отряда из ста арабских всадников.

Стены города поразили его своей высотой и мощью, словно несколько лет назад он уехал из одного города, а вернулся в другой. За эти годы стены выросли так же, как вырос он сам.

Во время последнего перехода Ирод чувствовал себя победителем. Последствия удара копьем исчезли совершенно, а битва вспоминалась как приятное и волнующее военное состязание.

Всадники отряда, порученного ему Аретой, были, может быть, не самыми лучшими в армии аравийского царя, но уж, во всяком случае, не самыми худшими. Ощущать себя начальником, хотя и не таким еще, как его отец или брат, Ироду было радостно. Он ехал то впереди отряда, то позади, пристраивался то с одной стороны, то с другой. Порой обгонял все войско и, пустив коня рысью, двигался так долго, полуприкрыв глаза. В те минуты он представлял себя великим и непобедимым, а войско за спиной — шумящее, скрежещущее, топающее — казалось в десять, а то и в двадцать раз больше, чем на самом деле. Оно виделось ему таким огромным, будто передние части уже подходили к стенам Иерусалима, а задние еще не покидали предместий Петры.

Там, за спиной, не стало ни отца, ни брата, ни аравийского царя, ни иудейского первосвященника, а все воины были огромного роста, могучего сложения и — на одно лицо. Они были войском, а не людьми, и были живыми лишь в той мере, в какой Ирод чувствовал живым свой собственный меч.

И, покачиваясь в седле, впав в сладкую дрему, он ощущал себя не командиром ста всадников Ареты (почти игрушечного отряда), но повелителем великого царства, властителем всего мира. Он готов был находиться в этом состоянии сколько угодно долго, и когда по крикам за спиной понял, а подняв голову, увидел, что они приближаются к Иерусалиму и стены города вырастают с каждым шагом его скакуна, ощутил не возбуждение, а тоску. Не он командует этим войском, и не он войдет в покорно раскрывшиеся ворота победителем и царем.

Тогда эта мысль — о победителе и царе — явилась случайно. Так казалось ему самому, и он не остановился на ней ни на мгновенье.

Войско обложило город со всех сторон. Антипатр настаивал на немедленном штурме, но Арета остался неумолим — только осада. Аравийский царь не любил быстрых и опрометчивых действий, а штурм — дело ненадежное. Зачем сражаться, губить своих солдат, заставляя их лезть на стены, ведь можно спокойно дожидаться, проводя время в покое и неге, когда крепость, как перезревший плод, падет сама собой.

Лениво выслушав очередную порцию доказательств в пользу штурма, высказанных Антипатром (тот утратил свою обычную сдержанность, горячился и даже взмахивал руками в присутствии аравийского владыки), Арета проговорил со снисходительной улыбкой на лице:

— Успокойся, дорогой Антипатр, через десять дней они съедят все запасы, через двадцать — всех крыс. У них не останется ни одного мужчины, способного просто вытащить меч из ножен. Мы войдем в город, где половина жителей умрет, а другая половина будет стоять на коленях. Если не от страха, то от слабости.

— Великий царь, — сдерживая возбуждение, возразил Антипатр, — я хорошо знаю иудеев, они не откроют ворота даже тогда, когда, как ты справедливо заметил, от слабости будут стоять на коленях.

Арета громко рассмеялся:

— Вот тогда мы сами сломаем ворота. — И, обращаясь к Гиркану, молча сидевшему напротив (тогда как Антипатр стоял), спросил: — Не так ли, уважаемый первосвященник?

Гиркан мельком взглянул на Антипатра и, не найдя в себе смелости возразить, утвердительно покивал:

— Я не воин, но аравийский владыка, как мне известно, хорошо знает свое дело.

Ответ Гиркана не понравился Арете — великий владыка знает не какое-то там «дело», он знает все. Отвернувшись от Гиркана и не подняв глаз на стоявшего перед ним Антипатра, он произнес с подчеркнутой холодностью:

— Я уже отдал приказ.

Антипатр, низко склонившись перед царем, покинул шатер. Гиркан последовал за ним. Догнав своего полководца и друга, он схватил его за рукав.

— Пусть он делает как хочет. — Гиркан кивнул в сторону шатра Ареты. — В конце концов, нам некуда торопиться.

Антипатр гневно взглянул на первосвященника. Кажется, он еще никогда так не смотрел на Гиркана — тот попятился, выдохнул едва слышно:

— Что?

Антипатр быстро посмотрел по сторонам и, пригнувшись к первосвященнику, шепнул:

— Помпей.

— Помпей, — как эхо повторил Гиркан, глядя на Антипатра и испуганно и удивленно одновременно.

Антипатр пояснил:

— Еще вчера, на марше, я получил известие, что Помпей прибыл в Дамаск[9].

— Прибыл в Дамаск, — снова повторил Гиркан и продолжил: — Но я думал, что он еще…

— Да, — перебил Антипатр, — и я думал, что он где-то на краю света, гоняется за несчастным Митридатом. Но, наверно, к ногам его приделаны крылья.

— Но почему ты думаешь, что Помпей… — начал было Гиркан, но, произнеся имя римского полководца, вздрогнул и не смог продолжить.

— Я ничего не знаю, — Антипатр вздохнул, — но ждать чего-то определенного от Рима — все равно что стоять под нависшей над тобою скалой: то ли она защитит тебя от дождя, то ли обрушится тебе на голову.

— Но что же делать? — быстро спросил Гиркан, заглядывая в глаза Антипатра, словно ища в них ответа. — Надо что-то предпринять. Надо сообщить обо всем Арете.

— Сообщить об этом Арете — и сразу же лишиться пятидесяти тысяч воинов!

— Но почему? — жалобно воскликнул Гиркан. Его правая щека стала подергиваться, и он приложил к ней ладонь.

— Потому что Арета боится римлян, — с досадой покачал головой Антипатр. — Он никогда не признается в этом, он будет говорить, что не боится никого на свете, что он великий владыка Востока, но… — Антипатр сделал паузу и добавил едва слышно, уже как бы для себя одного: — Что его войско перед римским — горстка пыли! Помпей смахнет ее одним движением своей калиги[10].

Гиркан уже ничего не спрашивал, он снизу вверх напряженно смотрел на Антипатра, прижав ладонь и к левой щеке (она тоже стала подергиваться). Теперь его можно было сравнить со статуей, изображающей скорбь.

Антипатру не было жаль первосвященника, у него он вызывал одно только презрение. Разве он связал бы свою судьбу с этим ничтожеством, будь у него хоть самая малая возможность идти другим путем? Никогда! Но сейчас решалась судьба Гиркана, а значит, и его, Антипатра, судьба. Его и его детей. И потому пугать и без того вечно испуганного первосвященника не имело никакого смысла. И Антипатр произнес то, что всегда и неизменно действовало на Гиркана успокоительно:

— Не бойся, я с тобой.

Лицо Гиркана несколько прояснилось, в выражении глаз мелькнула надежда. Он проговорил едва слышно, так, будто при этом больше всего боялся быть услышанным:

— Ты думаешь, что все будет хорошо?

— Уверен! — бодро ответил Антипатр.

Он не сообщил Гиркану главного — что уже послал своего доверенного человека, многим ему обязанного самарянина Лазаря, иерусалимского купца, к префекту[11] Помпея Демицию Скавру. Скавр командовал легионом, стоявшим теперь на границе Иудеи и Сирии. Лазарь сам вызвался ехать к префекту, объяснив Антипатру свое желание такими словами:

— Помпей Магн слишком высокая гора для такого немощного человека, как я, мне на нее не взобраться. А на холмик по имени Демиций Скавр я как-нибудь взойду.

В словах этого Лазаря была своя правота — римские префекты в провинциях зачастую значили больше, чем прославленные полководцы. Хотя бы потому, что были ближе и доступнее. Впрочем, у Антипатра не оставалось выбора. К тому же он был уверен, что Аристовул тоже отправил своего посланника, и скорее всего — к тому же Скавру. На чью сторону станет префект, оставалось неизвестным, но у Антипатра были большие сомнения в успехе своего посланника. Конечно, Лазарь был человеком ловким, с хорошо подвешенным языком и уже не раз исполнял тайные поручения Антипатра. Но сладких речей в этих обстоятельствах оказывалось явно недостаточно: Скавр прославился своей жадностью, а денег у Антипатра не было. Сейчас он жалел, что почти все отдал Арете, но время не повернешь вспять — оставалось только ждать и надеяться.

Осада, затеянная аравийским царем, очень не нравилась Ироду. Ему было скучно. Защитники города отсиживались за высокими стенами, даже не пытались делать вылазки, время от времени вяло пускали стрелы, казалось, лишь для того, чтобы показать осаждавшим, что они не дремлют. Командиры отрядов Антипатра тоже были недовольны, они ворчали, говоря, что арабы трусливы и только затягивают войну, тогда как, если пойти на приступ, можно покончить с Аристовулом одним ударом. То, что такой «удар» может стоить жизни многим из их воинов, да и им самим, они, конечно, не думали. И если бы им сказали об этом, удивились: тот, кто идет воевать, не должен помнить о смерти.

Антипатр был рассеян и мрачен, посматривал на дорогу, откуда ждал прибытия своего посланника, и, кажется, совершенно не интересовался происходящим в лагере. По его приказу Фалион и Фазаель каждый день устраивали учения в своих легионах — если солдат на войне пребывает в бездействии, то слабеет и духом и телом.

Когда Ирод обращался к Антипатру с вопросом:

— Чего же мы ждем, отец? — тот молча взглядывал на сына и отворачивался. И хотя отец прятал глаза, все же Ирод заметил в них такую тоску, что невольно стал сомневаться в исходе этого похода, первого в его жизни, хотя с самого его начала был совершенно уверен в победе. Еще бы, ведь победа казалась очевидной! Но расспрашивать отца подробно он не решался. Он поделился своими сомнениями с братом. Тот ответил просто:

— Отец всегда озабочен, ведь он принимает решения. Кроме того, осада — это всегда бездействие. Я и сам заскучал — чего же ты хочешь от отца.

Фазаель говорил это с таким видом, будто совершил не один поход и участвовал в осаде множества крепостей. По его виду не было заметно, что он скучает. У Ирода пропало желание продолжать разговор, он ушел, низко опустив голову, чувствуя себя совершенно одиноким. Впервые за все время похода вспомнилась мать. Он уже давно не был с ней откровенен, а она не была нежна с ним так, как была нежна в детстве. Но сейчас он думал, что если бы мать оказалась рядом, он бы все ей рассказал, а она бы погладила его по голове и прижала к груди. Он понимал, что такие желания не должны быть свойственны взрослому мужчине, воину, но не стыдился их.

Еще через несколько дней, в полдень, — солнце стояло высоко и плавило все, даже воздух, — со стороны Иерихона послышались звуки труб.

— Что это? — крикнул Ирод, подбежав к палатке отца.

Антипатр не ответил. Он стоял, прямой, высокий,

неподвижно глядя на вершину холма, прозванного Северным (дорога в Иерихон пролегала за ним), и, казалось, не замечал ничего вокруг. Трубы смолкли, на холме выросли сначала штандарты с орлами, а потом и плотная цепь воинов с прямоугольными широкими щитами, длинными пиками — их латы и шлемы ослепительно блестели на солнце.

— Это римляне? — догадавшись, спросил Ирод.

Отец снова не ответил, — прикрывая глаза от солнца

рукой, он смотрел в другую сторону. Там из-за поворота дороги появилась повозка, запряженная парой. Возница яростно нахлестывал лошадей, повозку кидало вправо и влево, то одно, то другое колесо отрывалось от земли. Повозка достигла границы лагеря, чудом не перевернувшись. Возница почти лег на спину, натягивая вожжи, лошади, храпя, поднялись на дыбы. То место, где остановилась повозка, заволокло тучей пыли. Вскоре оттуда показался старик. Чуть прихрамывая, путаясь в полах длинного хитона, он бежал к Антипатру. Тот было поспешил ему навстречу, но, сделав всего несколько шагов, остановился.

Старик приблизился. На него жалко было смотреть: он дышал, широко раскрывая рот, мокрые от пота, серые от пыли волосы прилипли ко лбу, на щеках и подбородке виднелись грязные разводы. Это был самарянин Лазарь, посланник Антипатра к Демидию Скавру.

— Ну? — выдохнул Антипатр, и Ирод увидел, как руки отца быстро сжались и разжались.

Прежде чем ответить, Лазарь отрицательно повел головой. Антипатр все понял. Впрочем, он понял это еще раньше, когда услышал голос труб за холмом. Все было кончено, подробности не имели смысла. Он повернулся и, не глядя на шумно дышащего старика, быстрым шагом направился к палатке. Лазарь почти крикнул ему в спину:

— Что я мог сделать! Триста талантов Аристовула оказались тяжелее всех наследственных прав Гиркана.

Антипатр, не замедляя шага, скрылся за пологом палатки, а старик, поискав глазами и не найдя места, где можно было присесть, просто опустился на землю.

Ряды легионеров Демиция Скавра неколебимо стояли на вершине холма. Солнце играло на их доспехах неистовым блеском, — казалось, они забрали себе всю его яркость.

Когда Ирод смотрел на холм, у него рябило в глазах и ломило в затылке.

В лагерь вошел в сопровождении четырех центурионов прибывший вместе с легионом Скавра легат Помпея Паладий. Высокий, худой, с обветренным лицом, будто выточенным из камня, он шагал, далеко выбрасывая ноги, не обращая никакого внимания на сбежавшихся поглазеть на него солдат. Взгляд его широко расставленных глаз был холодным, уверенным, бесстрастным.

Предупрежденный Антипатром Арета уже ожидал его на площадке перед шатром, сидел в окружении придворных в том же самом, похожем на трон, кресле.

Легат Паладий остановился в пяти шагах от аравийского царя, центурионы встали за его спиной. Паладий не поклонился, он лишь коротко кивнул, что должно было означать никак не приветствие, а что-то вроде «я здесь». При этом взгляд его остался таким же бесстрастным.

Арета сидел неподвижно, вцепившись руками в подлокотники кресла. В глубине души он всегда чувствовал, что боится римлян, но никогда не представлял себе, что боится их так сильно. Этот долговязый, похожий на болотную птицу римский посланник вызывал у него страх. Он бы и сам себе не смог объяснить почему. Взгляд легата не проникал в Арету, но как бы толкал его, и у Ареты явилась мысль, что этот долговязый римлянин сейчас толкнет его взглядом и великий аравийский владыка вместе с креслом, похожим на трон, отлетит в темную глубину своего шатра, к ужасу и тайной радости собственных придворных.

Не поприветствовав Арету, не представившись, легат Паладий проговорил скрипучим голосом — лениво и бесстрастно, так, будто не он, а царь явился к нему, и не царем, а каким-нибудь назойливым просителем:

— Помпей Магн приказывает тебе немедленно снять осаду города и уйти в свои земли. В случае непослушания ты будешь жестоко наказан.

«Я буду жестоко наказан», — повторил про себя Арета, ощутив, что страх, теснивший грудь, словно разделился на две половины: одна, поднявшись, комком застыла у горла, другая, спустившись, холодила низ живота. Если бы он сейчас и захотел, то все равно не смог бы выговорить ни единого слова.

Но легат Паладий и не ждал от него ответа. Договорив, он, как видно не считая нужным кивнуть вдавленному в спинку кресла царю, просто повернулся и удалился тем же путем, каким прибыл. Его центурионы, стараясь не отставать — на голову выше каждого из них, легат шагал слишком широко, — торопливо последовали за ним.

Они вошли в солнечное сияние, которое словно притягивали к себе римские воины на холме, и исчезли в нем.

Некоторое время Арета оставался неподвижным, смотрел вслед растворившемуся в солнечном сиянии легату и, чувствуя тяжелое присутствие придворных за спиной, не в силах был пошевелиться. Такого унижения он Не испытывал никогда, ни разу в жизни. Даже в детстве, когда отец несправедливо наказывал его, а обида была так сильна и глубока, что он желал отцу смерти. То, что совершил с ним легат, оказалось хуже всякого унижения, это было невозможно выразить ни словами, ни чувством. Два желания, одинаково сильных, возникли вдруг у Ареты. Первое — приказать своим воинам догнать проклятого легата, притащить его, связанного, сюда, бросить в пыль, под ноги великого аравийского владыки. Второе — сползти с кресла и упасть в ту же самую пыль. Упасть и биться головой о землю, издавая звериное рычание и нечеловечески тоскливый вой. Но и первое и второе желания Арета исполнить не мог. Приказывать захватить легата было бессмысленным и безумным поступком. Все равно что приказать захватить солнце и бросить его в пыль у собственных ног. Упасть же в пыль самому тоже было невозможно — Арете казалось, что стоявшие за спиной только и ждут чего-нибудь подобного. Если он сделает это, они бросятся на него, подобно своре собак, и разорвут в клочья.

К тому же Арета не в силах был пошевелиться. Ему требовалась помощь, но проклятые придворные за его спиной угрюмо молчали. И вдруг он услышал голос Антипатра:

— О великий царь, помощь пришла.

Арета резко обернулся на голос и, не давая Антипатру возможности продолжить, злобно процедил сквозь зубы:

— Проклятый идумей!

В глазах Антипатра мелькнул гнев, и он медленно, словно совершая над собой усилие, пригнул голову. Арета поднялся и, прожигая взглядом затылки низко склонившихся перед ним придворных, прошел в шатер. Бросился ничком на ложе, зарылся лицом в подушку и, впившись пальцами в атласное покрывало, прорычал:

— Проклятый идумей! Проклятый!..

Придворные, переговариваясь шепотом, столпились у входа в шатер, а Антипатр, кивнув своим телохранителям, быстро зашагал прочь.

Он вернулся в расположение своего войска, вызвал в палатку брата и старшего сына и, стоя к ним спиной, глухо проговорил:

— Мы уходим. Идите.

А когда Фазаель с недоумением в голосе начал было:

— Но, отец, как же… — Антипатр, не махнув, а скорее дернув правой рукой, выговорил дрожащим от ярости голосом:

— Я же сказал — уходим!

Ирод встретил Фазаеля и дядю, когда они выходили из палатки отца. Шагнув к Фазаелю, он схватил его за руку:

— Ну что, что там?

Фазаель резким движением вырвал руку, не остановился и ничего не ответил. Лишь отойдя на несколько шагов, бросил Ироду:

— Не входи!

Два часа спустя войско Ареты стало медленно отступать от стен Иерусалима. Сотня арабских всадников Ирода, подаренных ему аравийским царем, ушла с войском. Ирод не останавливал их. Он молча смотрел на облако пыли, поднятое множеством ног, копыт и колес, — ему казалось, что за этим облаком скрылись навсегда его надежды, мечты и чаянья. Облако поднималось все выше и выше, пока не закрыло собой солнце, погружая в серый сумрак легионы Антипатра. Но с другой стороны, на холме, солнце сияло с прежней силой. Ирод подумал, что высоко поднятые на древках золотые орлы римских легионов вобрали в себя столько солнечного света, что и с наступлением темноты, в течение всей ночи они могут освещать окрестности.

Переводя взгляд с облака пыли на яркий свет на вершине холма и обратно, Ирод не замечал происходящего вокруг и ничего не слышал. Он вздрогнул, когда тяжелая рука отца легла на его плечо.

— Это не конец, Ирод, — проговорил Антипатр, — это все еще только начало.

Голос отца звучал спокойно и уверенно. Но когда Ирод заглянул в его глаза, тот отвернулся. Чуть только облако пыли рассеялось, войска великого аравийского владыки уже не стало видно — оно ушло в сторону Петры.

Антипатр вел свои легионы к идумейской крепости Массада. Это было единственное место, где он мог надеяться укрыться. Гиркан ехал в закрытой повозке под охраной пятидесяти всадников, специально для этого отобранных Антипатром. То были его лучшие воины, ветераны, прошедшие со своим полководцем через многие походы и сражения. Даже во время привала они окружали Гиркана плотным кольцом.

Порой Ироду представлялось, что Гиркан не господин, а пленник отца. На него жалко было смотреть — за последний день он съежился настолько, что полы его хитона, когда он шел, волочились по земле, а из широких рукавов торчали лишь кончики пальцев, похожие на иссохшие веточки миртового дерева. Скулы заострились, казалось, что они вот-вот прорвут ломкую, как старый пергамент, кожу. А глаз первосвященника и вовсе не стало видно. Если Антипатр заговаривал с ним, Гиркан неизменно принимался плакать, сотрясаясь всем телом.

Ирод не слышал их разговоров, а видел лишь трясущиеся плечи первосвященника и брезгливое выражение на лице отца. Он не понимал, зачем отец везет с собой Гиркана, и считал первосвященника виноватым во всех приключившихся с ними бедах. Но говорить об этом с отцом Ирод не стал: казалось, отец с головы до ног оделся в какую-то невидимую броню. Холодный, чужой, неприступный, он молча выслушивал доклады подъезжавших к нему начальников. Выслушивал, кивал и отворачивался. Лишь однажды Ирод, все же решившись, спросил отца (не о Гиркане, а о матери и братьях):

— Ведь они, отец, остались в Петре, а мы идем в Массаду.

Мы идем в Массаду, — как эхо повторил Антипатр, то ли отвечая на вопрос сына, то ли невольно повторяя его последние слова и при этом думая о чем-то своем.

Некоторое время Ирод ехал рядом С отцом молча. Потом спросил опять:

— Но что же будет с ними? Ведь если царь Арета… — Он не сумел договорить и умоляюще посмотрел на отца.

Антипатр вздохнул и ответил:

— Неизвестно, что будет со всеми нами.

— Но, отец, у нас целых два легиона, мы могли бы попробовать освободить их.

Губы Антипатра сложились в улыбку, больше похожую на гримасу боли. Впервые за последние дни он повернулся и внимательно посмотрел в глаза сына.

— Если бы у нас было двадцать легионов, и не наших солдат, а настоящих римских пехотинцев, то и тогда мы ничего не смогли бы сделать.

— Но ведь двадцать легионов — это огромная армия! — вскричал Ирод так, будто эти легионы уже в самом деле находились под командой отца.

— Такие вопросы не решаются на полях сражений, — сказал Антипатр.

— Но тогда где же?!

Антипатр ответил, кивнув за спину:

— Там, на холме, где солнце.

На третий день пути, к вечеру, справа от дороги, вдалеке, почти у самого горизонта, показались несколько всадников. Показались и исчезли. Антипатр, резко развернув коня, поскакал назад, ко второму легиону. Ирод последовал за ним.

— Ты видел? — крикнул Антипатр, подъезжая к брату и указывая рукой в ту сторону, где недавно виделись всадники.

— Видел, — кивнул Фалион. — Но неужели ты думаешь…

— Я уверен, — перебил Антипатр. — Я хорошо знаю Аристовула, он должен был сделать это.

— Ты ошибаешься, брат, — мягко сказал Фалион, — он вряд ли решится на это. Кроме того, он не знает, что мы идем одни и, армии Ареты нет поблизости.

— Это он, и ему известно, что мы одни. Я бы на его месте поступил точно так же. Разбив нас и захватив Гиркана, он решит вопрос о престолонаследии в одном сражении.

Антипатр произнес это таким тоном, что Фалион не посмел возразить. Он лишь задумчиво кивнул и коротко бросил:

— Приказывай!

— Ты знаешь, Фалион, — начал Антипатр, вплотную подъехав к брату и взяв его за руку, — что наши жизни ничего не будут стоить, если мы потеряем Гиркана. Если мы потеряем Гиркана…

— Я знаю, — мягко перебил его Фалион, — не нужно слов. Я останусь и задержу Аристовула со своими людьми. — Фалион повернулся и посмотрел на багровый шар солнца, на четверть скрывшийся за горизонтом. — Сегодня им не успеть. Значит, завтра утром. Налегке ты сможешь за ночь уйти далеко. Не медли. Прощай.

— Буду ждать тебя в Массаде, — сказал Антипатр, подняв глаза на брата.

Фалион едва заметно кивнул:

— Хорошо, я прибуду туда во что бы то ни стало.

Потянувшись, Антипатр обнял брата:

— Береги себя.

Через плечо Антипатра Фалион посмотрел на Ирода. Ответил, словно обращаясь не к брату, а к племяннику:

— Воину не пристало беречь свою жизнь. Я обещаю тебе сберечь свою честь.

Взяв с собой ЛИШЬ пятьсот всадников и поручив всю свою маленькую армию брату, Антипатр с сыновьями и Гирканом быстрым маршем двинулся на Массаду. Они шли не останавливаясь всю ночь и весь следующий день. К вечеру другого дня на горизонте выросли стены крепости.

Массада встретила их угрюмым молчанием. Жители провожали взглядами въехавших в город запыленных всадников — одни смотрели исподлобья, другие прятали глаза. Не было обычных приветствий, которые всегда сопровождали Антипатра при возвращении в родной город. Как и всякий народ, идумеи почитали победителей и с настороженностью встречали побежденных.

В нескольких метрах от ворот под Антипатром пала лошадь. Он подвернул ногу и вступил во двор собственного дома, опираясь на плечи поддерживавших его солдат. Ирод и Фазаель переглянулись — и тому и другому случившееся с отцом показалось дурным предзнаменованием.

Оно оправдалось уже к полудню следующего дня. Трое всадников подъехали к дому Антипатра, аккуратно сняли перекинутое через спину лошади тело, обернутое плотной материей, и осторожно внесли его в ворота. Бережно уложив свою ношу на широкую скамью у дверей, они встали рядом, низко опустив головы. Антипатр вышел в сопровождении сыновей и, не доходя нескольких шагов до скамьи, остановился. Простояв так некоторое время, он с трудом, совершив над собой усилие и нетвердо ступая, приблизился к скамье. Протянул руку — пальцы его заметно дрожали, — взялся за край материи и потянул. Один из приехавших помог ему. Антипатр невольно вскрикнул, увидев обнажившуюся голову Фалиона. Лоб пересекал глубокий, с неровными краями рубец, правый глаз вытек, раздвинутые губы обнажали ровный ряд желтых зубов. Антипатр прикрыл ладонью глаза и медленно, словно ноги перестали держать его большое сильное тело, опустился на колени, уткнувшись лбом в мертвое тело брата.

— Сколько? — спросил он глухим голосом, подавляя подошедшие к горлу рыдания.

Один из приехавших ответил:

— Все.

Ирод невольно вздрогнул — под началом дяди оставалось около шести тысяч человек.

Антипатр приподнял голову, но вдруг, словно не справившись с ее тяжестью, снова уронил ее на тело брата и зарыдал. Ирод скосил глаза на Фазаеля — тот беззвучно плакал, тряся головой и выпятив нижнюю губу. Ироду тоже хотелось плакать, но глаза его остались сухи. Он вспомнил слова отца, сказанные в последний день у стен Иерусалима, и подумал: «Неужели и это всего лишь только начало?!»

В просторном кабинете своей резиденции в Дамаске у высокого окна стоял Помпей Магн. Он смотрел на фонтан во дворе, на высокую каменную стену, по обычаю сирийцев окружавшую всякое строение — от дворца до лачуги, — и чувствовал себя находящимся в осажденной крепости.

Разумеется, это была не крепость, а дворец, и конечно же никто бы никогда не посмел его осадить, но явившееся недавно чувство не только не проходило, но еще и усилилось. В Риме его ожидал триумф, а он ощущал себя таким несчастным.

— Император, — донесся до него осторожный голос секретаря, сидевшего за большим столом, заваленным свитками.

Помпей не ответил, и, переждав некоторое время, секретарь сказал опять:

— Император, прибыли посланные от иудейского царя и его брата первосвященника.

Помпей вздохнул — звание императора сенат присвоил ему еще после первого триумфа. Правда, солдаты обращались к нему так и до официального утверждения. «Император», — повторил он про себя и горько усмехнулся. Тогда ему еще не исполнилось и тридцати. Сейчас, в пятьдесят два года, это звучало так обыденно и привычно, так же привычно, как и то, что он покоритель Африки, Азии, Испании. Кажется, не осталось в мире ни одного, уголка, где бы не отпечатался след его калиги.: Он затмил своей воинской славой доблести Мария и Суллы[12], но он чувствовал себя одиноким и несчастным, и с этим ничего невозможно было поделать.

Чуть повернув голову в сторону секретаря, Помпей спросил:

— Ты говоришь — иудейский царь и его брат? Что они хотят?

— Не сам царь и его брат, первосвященник, но лишь посланные от них, — пояснил секретарь, — Каждый из них утверждает, что имеет право на царство. Первосвященник — старший брат царя, и потому…

Помпей пошевелил рукой, и секретарь прервался. Снова отвернувшись к окну, Помпей выговорил устало:

— Я не приму посланников. Передай, чтобы иудейский царь с братом явились ко мне сами. Иди.

— Слушаю, император, — сказал секретарь, поднялся из-за стола и, мягко ступая, вышел в дверь.

Все эти тяжбы местных царьков так надоели Помпею, что однажды он гневно заявил секретарю, что не примет больше никого из них — пусть улаживают свои дела сами. Когда секретарь удивленно уставился на него, Помпей улыбнулся, словно слова его были шуткой, и небрежно бросил:

— Забудь.

Что тут поделаешь, на завоеванных территориях должна существовать какая-то власть, и ему, Помпею, надо было решать, какая именно. Не слабая, не сильная, а такая, которая удобна и полезна для Рима. Слабый царек не мог удерживать народ в повиновении — смуты и мятежи в этом случае следовали одни за другими. Но и у сильного царя были свои недостатки, даже большие, чем у слабого. И главный из них — гордыня. Сильный был опасен тем, что не хотел подчиняться Риму так, как должно. А еще он пытался связаться с такими же, как он, гордыми соседними царьками. И такие союзы уже могли стать угрозой могуществу Рима в провинциях. «О боги! — воззвал про себя Помпей. — Каждый из этих ничтожных царьков может быть счастливее меня, покорителя мира, Помпея, прозванного Великим».

Вернулся секретарь. Так же тихо ступая, прошел на свое место за столом.

— Передал? — спросил Помпей.

— Да, император. Они уже отъехали.

Возвращение в Рим еще несколько дней назад так

радовало Помпея. Он ясно видел каждую деталь предстоявшего ему триумфа. Слышал приветственный гул народной толпы, видел почтительные лица сенаторов, вежливые улыбки Лукулла и Красса[13]. Каждый из них двоих мог стать настоящим правителем Рима. Их несметные богатства невозможно было исчислить, а их влияние почти равнялось богатству. Но им не хватало настоящей воинской славы. Она была у Помпея, и потому любовь народа тоже была у него.

«Любовь народа!» — со сладким замиранием сердца подумал Помпей. И вдруг сладость стала горчить, а замирание сердца обратилось в стесненность. Он запретил себе вспоминать о любви — и вот так нечаянно вспомнил.

Несколько дней назад он получил из Рима сразу два письма. А третье пришло накануне вечером. Два письма были от друга детства, третье — от близкого ему сенатора Юлия Метелла. Друг сообщал, что жена Помпея, Муция, изменяет ему. Юлий Метелл подтверждал сообщение друга. И тот и другой называли одно и то же имя. Это был некий юноша из сословия всадников[14]. Муция не только ходила к нему по ночам, но и принимала у себя дома, то есть в собственном доме Помпея. И это в присутствии слуг, и это под взглядами друзей и знакомых. Позор! Великий позор великого Помпея!

Конечно, Помпей отсутствовал более двух лет, а это нелегкое испытание для жены, для женщины. Но как она могла опозорить его, да еще так явно, так открыто!

Помпей покосился на секретаря. Последнее письмо, послание Юлия Метелла, тот принял за деловое и конечно же прочитал. Да, прочитал, потому что, подавая свиток Помпею, прятал глаза. Первым порывом Помпея после прочтения письма было изгнать секретаря. Он едва сумел удержать себя от этого опрометчивого шага. Так секретарь, может быть, и не проговорится, хотя бы из страха перед Помпеем, хотя бы из боязни потерять место. Но если изгнать его, то есть открыто признать свой позор, то уже через день чиновники станут шептаться, а еще через день известие дойдет до каждого солдата. Не было бы так отчаянно горько, если бы Помпей не любил жену. Но, на свое несчастье, он любил ее. Нежно и страстно одновременно, как любят только в зрелом возрасте умудренные опытом жизни и каждодневной близостью смерти мужчины. В свои пятьдесят два года Помпею казалось, что он любит так в последний раз. Никогда еще он столь остро не чувствовал своего возраста.

С двадцати четырех лет, когда стал главным и любимым полководцем Суллы и до сегодняшнего дня, он ощущал себя молодым. Вернее, никогда не задумывался о возрасте. Походы, сражения, слава. И опять — походы, сражения, и еще большая слава. При чем здесь возраст? Женщины всегда смотрели на него с любовью и вожделением, как смотрят на великого баловня великой судьбы, желая если не сгореть, то хотя бы согреться под лучами его неизменного счастья.

Муция стала избранницей. Не только его, Помпея, но и его судьбы. Счастье казалось незыблемым и вечным. И вот едва ли не в один миг — возраст, тоска, разочарование.

Он посмотрел на высокую глухую стену за окном и подумал, что измена жены похожа на эту стену — он натолкнулся на нее средь бела дня, ослепленный, как бьющим в глаза солнцем, собственной славой и счастьем. За что же боги так жестоко наказали его? Неужели он не искупил всей своей жизнью двух давних бесчестных поступков?!

Помпей вздохнул, он не любил вспоминать о них. Первый случился еще в ранней молодости. Жена его любимого вольноотпущенника Деметрия была женщиной неотразимой красоты. Помпей влюбился, стал жить с ней открыто, на глазах мужа. Деметрий был удачливым торговцем и расчетливым дельцом. Пользуясь влиянием Помпея, он нажил огромное состояние, почти в четыре тысячи талантов. Не всякий сенатор мог бы похвастаться таким богатством.

Связь Помпея с женой вольноотпущенника ни для кого не была тайной. Да и сам Помпей, как это легко происходит в молодости, с иронией и полуприкрытой гордостью рассказывал друзьям о прелестях и страстности своей любовницы. Деметрий все сносил терпеливо. Но что он мог сделать? Своим богатством и своим положением он был обязан Помпею.

А потом случилось то, чему следовало случиться: Помпей охладел к жене вольноотпущенника и однажды с презрительным смешком сообщил ей об этом. Лицо ее покрылось пугающей бледностью и застыло как маска. Помпей ждал стенаний или проклятий, но она не произнесла ни единого слова, повернулась и, низко склонив голову, ушла. А на следующий день кухонным ножом вскрыла себе вены и умерла.

Когда Деметрий сообщил Помпею о смерти жены, голос его при этом звучал как обычно, разве что был несколько глуховат. Помпей же едва не лишился чувств. А Деметрий, не испросив разрешения, так же, как его жена накануне, низко склонив голову, вышел.

Многие обвиняли Помпея в смерти любовницы, но вряд ли кто-нибудь мог представить, как терзался он сам. В течение нескольких лет едва ли не каждую ночь она снилась ему: пугающая бледность лица, похожего на маску. Тогда же он дал себе клятву, что это будет единственной и последней мерзостью, совершенной им в жизни. Он был уверен в этом, но судьба рассудила по-своему.

Все началось сразу же после смерти отца Помпея, полководца Страбона. Он был замечательным воином, римляне опасались силы его оружия и, наверное, ни одного полководца не ненавидели так сильно и так жестоко. Страбон умер от удара молнии. Тело его во время похорон сбросили с погребального ложа и осквернили.

Ненависть римлян оказалась столь сильна, что после смерти отца пала на сына. Кто мог тогда знать — разве что бессмертные боги, — что не пройдет и нескольких лет, как великая ненависть станет великой любовью.

Помпей был привлечен вместо умершего к суду по делу о хищении государственных средств. Выказав в защитительной речи быструю сообразительность и твердый не по летам ум, он сумел оправдаться сам и оправдал отца. Его поведение на суде вызвало симпатии сограждан. А претор Антистий, бывший судьей на процессе[15], так восхитился Помпеем, что предложил ему в жены свою дочь. Предложение было лестным, особенно в тех обстоятельствах. Спустя несколько дней Помпей вступил в брак с Антистией. Как оказалось впоследствии, на свою беду.

Он не любил жену, но относился к ней с уважением. Семья претора — он сам и его братья — стала ревностной защитницей интересов Помпея. Год спустя, во время мятежа Карбона против диктата Суллы, Помпей стал сторонником и любимцем последнего. Помпей в такой мере вызвал восхищение Суллы своей воинской доблестью, что диктатор пожелал породниться с ним, считая, и не без основания, что это будет весьма полезно для его власти.

Жена Суллы, Метелла, одобрила план мужа. Красивая, жестокая, расчетливая, она сама заговорила с Помпеем: ему следует развестись с Антистией и взять в жены падчерицу Суллы, дочь Метеллы Эмилию. Помпей был возмущен и оскорблен подобным предложением, но как выразишь свое негодование супруге диктатора? И Помпей сдержанно, хотя и холодно, ответил:

— Я женат.

Метелла посмотрела на него как на неразумного ребенка:

— Ты полагал, что мне это неизвестно? — Она сжала своей холеной рукой запястье Помпея и продолжила: — Если ты считаешь это препятствием, то тебе следует не заниматься общественной деятельностью, а удалиться в поместье и жить как частное лицо — выращивать розы, возиться с детьми и стареть в глуши и безвестности. — Прищурившись, она заглянула в глаза Помпею и добавила: — Неужели ты желаешь этого?!

Помпей этого не желал. Но и не представлял себе, что может согласиться на предложение Метеллы, предать Антистию, опозорить ее. Отвечал уклончиво:

— Мне нужно подумать.

Лицо Метеллы, когда он произнес это, стало жестким. Красота исчезла, и в выражении глаз, в изгибе бровей, в презрительном изломе губ проявились столь знакомые и пугающие черты Суллы.

— Ты полагаешь, — произнесла она тихо и угрожающе, — что можно вот так просто отказаться от лестного предложения диктатора?! Надеюсь, ты понимаешь меня.

И Помпей обреченно кивнул:

— Понимаю.

Метелла ушла, а Помпей еще долго сидел неподвижно, оцепенело и бессмысленно глядя перед собой. Когда жена окликнула его, он вздрогнул, от неожиданности передернувшись всем телом.

А спустя несколько дней Сулла пригласил его к себе и, дружески обняв, сказал:

— Мы теперь родственники, дорогой мой Помпей, и, признаюсь тебе, я искренне рад этому.

Стоявшая тут же Метелла раздвинула свои тонкие, красиво очерченные губы в лукавой улыбке. Странно, но в те минуты Помпей почувствовал облегчение — все, что происходило и должно было произойти, уже не ощущалось им таким страшным, потому что происходило как бы помимо него, без его участия. Он отстраненно подумал: «Что ж, отца ударила молния, а меня ударила судьба. Противиться ей невозможно».

Падчерица Суллы, Эмилия, тоже была замужем. Более того, она оказалась беременна. Впрочем, такие пустяки совершенно не волновали диктатора.

Драма женитьбы Помпея переросла в трагедию, несчастья стали сыпаться одно за другим. Отец Антистии, претор, был убит в курии[16], так как из-за Помпея его считали сторонником Суллы. Мать не перенесла его смерти и сама наложила на себя руки. Помпей бросился к Сулле, умоляя его в сложившихся обстоятельствах хотя бы отсрочить время новой женитьбы, но Сулла был неумолим. Он уже не выказывал дружеских чувств, не обнимал Помпея, не говорил, как он рад, что скоро породнится с ним, — нет, ничего этого он не делал и не говорил. Посмотрев на Помпея своим тяжелым, давящим, знакомым, наверное, каждому римлянину взглядом, он сказал, даже не пошевелив губами:

— Это решено. Иди.

И Помпей ушел. А через несколько дней вынужден был объявить жене желание Суллы. Антистия не плакала, не заламывала руки, не просила, но лишь, коротко вздохнув, тихо сказала:

— Боги покарают тебя за это, Помпей.

И боги его покарали. Антистию он был вынужден открыто обвинить в прелюбодеянии и изгнать с позором. А Эмилию, падчерицу Суллы, забрали у мужа и привели к Помпею. Говорили, что муж горько плакал. Так горько, будто жену забрал не Сулла, а смерть. Может быть, он предчувствовал будущее. Всего через месяц Эмилия умерла от родов в доме своего нового мужа.

Несчастная Антистия оказалась права — боги покарали его. Тогда — этими страшными смертями, теперь, через много лет, позором. Он не любил Антистию, почти не знал Эмилию, но Муцию он любил. И вот сейчас, на вершине славы, давнее проклятие Антистии настигло его.

— О боги, боги! — забывшись, горестно воскликнул Помпей, вздрогнув от звука собственного голоса, показавшегося ему чужим.

Секретарь отозвался мгновенно:

— Я слушаю тебя, император. Помпей развернулся и, провожаемый недоуменным взглядом секретаря, тяжело шагая, молча покинул кабинет.

Сразу же после гибели армии и смерти Фалиона Антипатр отправился в Дамаск, к Помпею. С Гирканом он переговорил, но больше для порядка, тот пребывал в столь удрученном состоянии, что не мог быть хорошим советчиком.

Гиркан сидел, укутавшись в толстую шерстяную накидку, хотя день был жарким, и с испуганным выражением на лице внимал словам Антипатра.

— К Помпею? — дрожащим голосом переспрашивал он время от времени, — Ты говоришь, что едешь к Помпею? А если он…

Антипатр смотрел на Гиркана уже не с презрением, а с тоской. Если бы он только мог, то расстался бы с этим ничтожным человеком сию же минуту и навечно. Но он не мог. Гиркан был тяжелой ношей — тело и дух Антипатра едва-едва удерживали ее, — но сбросить с себя первосвященника значило бы упасть самому. Упасть и больше никогда не подняться. Антипатр понимал, что либо донесет эту ношу и наконец сумеет распрямиться, либо — смерть и забвение, равносильное смерти. И потому в который уже раз он терпеливо объяснял первосвященнику существующее положение дел:

— У нас нет больше армии, нет средств, и Помпей — наша единственная надежда. Аристовул — ты же знаешь своего брата — слишком горд, чтобы склониться перед Помпеем особенно низко. А римляне не любят гордых, они и сами горды без меры, так что будем уповать на гордыню Аристовула.

Антипатр не добавил: «И еще на твое ничтожество», хотя подумал так. Римляне не любят гордых и презирают ничтожных, но ничтожность провинциального царька значительно полезнее хотя бы проблесков гордости. Так полагают римляне, и Антипатр внутренне соглашался с ними.

— Я возьму с собой Ирода, а Фазаеля оставлю с тобой. Он хороший воин. Не беспокойся, в случае чего он сумеет защитить тебя.

Гиркан не ответил и еще плотнее закутался в толстую шерстяную накидку.

Это первое посольство Антипатра оказалось неудачным. Они просидели целый день в приемной Помпея, но Помпей их не принял. Ближе к вечеру к ним вышел секретарь и надменным тоном, холодно на них глядя, сообщил волю Помпея:

— Император будет говорить с самим Гирканом, а не с посланными его.

Ирод не испытал того унижения, которое выпало на долю его отца. Он впервые так близко видел римлян. Ирод хорошо понимал их язык, потому что начал изучать его с раннего детства — Антипатр считал латынь главным предметом в обучении сыновей. Но латынь, которую он слышал дома, и та латынь, на которой говорили здесь — солдаты на улице, этот римский чиновник с холодным лицом, — были не похожи.

Он хорошо все понимал, мог бы ответить и был вполне уверен, что его поймут. Но дело оказалось совсем не в знании, а в чем-то другом, неуловимом. Не в том, что произносили, а как: интонации, с которыми говорили на улице, и интонации, с которыми говорили здесь, в приемной Помпея, были разными. Но что-то главное, неуловимое, оказалось для всех единым. Это был язык победителей. В каждом произносимом звуке слышался глухой голос серебра и звонкий голос стали. Того самого серебра, из которого отлиты были римские орлы, поднимаемые на высоких древках перед строем римского воинства, и той самой стали, из которой были выкованы короткие мечи доблестных римских легионеров.

Секретарь произнес свою фразу и, повернувшись, скрылся за дверью еще до того, как Антипатр выпрямился после почтительного поклона. И пока они шли через приемную, а потом спускались по лестнице во двор, этот голос серебра и стали все еще звучал в ушах Ирода. «Сила и величие, вот что такое их латынь», — думал он.

Лишь когда сели на лошадей, Ирод перестал слышать этот голос серебра и стали, да и то потому, что отвлекся. К лестнице дворца Помпея в ту минуту подходила пышная процессия. Впереди шествовал тучный человек в расшитой золотом хламиде[17], за ним восемь слуг парами несли сундук длиною не менее чем в три человеческих роста. А за этими еще восемь, уже по одному. В руках каждого — лари разных размеров с золотыми скобами и затейливой резьбой на крышках. Одеяние слуг, пожалуй, не уступало одеянию их господина. Когда процессия скрылась во дворце, Ирод обернулся к отцу:

— Кто это, отец?

Антипатр тронул лошадь и ответил только тогда, когда они были уже на улице:

— Никодим, — И, мельком глянув на недоуменное лицо сына, пояснил: — Грек. Советник Аристовула, — И уже только для самого себя добавил, процедив сквозь зубы: — Проклятый!

Ирод больше не спрашивал, и без того все было понятно: советник Аристовула привез подарки для римского полководца.

Всю обратную дорогу Антипатр молчал, был угрюм и задумчив. А Ирод все никак не мог отойти от впечатления, произведенного на него настоящей римской латынью, и в топоте копыт, в свисте ветра в ушах ему слышался голос серебра и стали, стали и серебра.

Вернувшись в Массаду, Антипатр сразу же отправился к Гиркану. Тот, как и всегда, сидел в комнате с плотно занавешенными окнами. Светильник на столике у кресла светил неярко. Низко согнувшись, держа на коленях свиток, первосвященник читал. Шерстяная накидка прикрывала не только его плечи, но и голову.

— 101 т-

Антипатр вошел без стука и, пройдя мимо испуганно поднявшего голову Гиркана, взялся обеими руками за шторы и рывком раздвинул их.

— Что? Что?.. — едва слышно пролепетал Гиркан.

— Помпей, — громко сказал Антипатр и только тогда повернулся.

— Помпей? Что Помпей?

— Помпей желает видеть иерусалимского первосвященника! — не просто выговорил, но провозгласил Антипатр.

— Меня хочет видеть Помпей? Он сам тебе это сказал?

— Да, сам, — солгал Антипатр, — Он считает твои права на царство бесспорными, но хотел бы видеть тебя, чтобы…

Антипатр не сумел придумать причину вызова к Помпею, замялся, а Гиркан выдохнул:

— Чтобы?..

Антипатр не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Чтобы видеть тебя. Ты понимаешь, что я не мог выспрашивать Помпея подробно.

— Не мог выспрашивать Помпея подробно, — как эхо повторил Гиркан. При ярком свете дня, лившегося в окно, его лицо казалось особенно бледным и изможденным.

— Мы должны выехать на рассвете. Помпей не любит ждать, — сказал Антипатр, стоя так, чтобы его лицо находилось в тени. Изобразить бодрость голосом ему было значительно легче, чем лицом.

— Значит, ты считаешь… — начал было Гиркан, и Антипатр почувствовал в его тоне слабые проблески надежды.

Впрочем, Гиркан смог произнести только это, а Антипатр уверенно кивнул:

— Да, я считаю, что Помпей решит по справедливости, — И тут же добавил с поклоном: — Разреши мне уйти, мне надо распорядиться об отъезде.

И прежде чем Гиркан сумел произнести что-либо, Антипатр покинул комнату.

— 102 т-

Первосвященник, оставшись один, болезненно поморщившись, взглянул на светлое окно, отвернулся и слабой рукой еще глубже натянул шерстяную накидку на голову.

А Антипатр, войдя в свою комнату, не раздеваясь и даже не снимая сапог, упал на ложе. Неизвестно, что забрало у него больше сил — трехдневный путь из Дамаска или эта короткая беседа с иерусалимским первосвященником.

На рассвете, в сопровождении всего четырех всадников, они выехали на дорогу, ведущую в Дамаск. Дороги были небезопасны, даже если не считать возможного нападения людей Аристовула, но взять большую охрану Антипатр не решился. Потому что по его плану Гиркан должен был явиться к Помпею обиженным, ищущим заступничества просителем. Антипатр был уверен, что греку Никодиму, посланнику иудейского царя, отказали в приеме так же, как и ему. А значит, Аристовул прибудет в Дамаск сам. И если процессия с дарами римскому полководцу выглядела столь великолепно и величественно, то приезд самого Аристовула во много крат затмит ее. На этой видимой разнице — великолепии Аристовула и скромности Гиркана — строился весь расчет Антипатра. Этот расчет был его единственным оружием, ничего другого в нынешних условиях он не имел.

Перед въездом в Дамаск — стены города были уже ясно видны — Антипатр устроил долгий привал. Не для себя (сам он не чувствовал особенной усталости), а для Гиркана. Он опасался, что первосвященник будет совершенно не в силах предстать перед Помпеем.

Каково же было его удивление, когда Гиркан не просто вылез, но в самом настоящем смысле выпрыгнул из повозки: легко, пружинисто. Таким он не видел его никогда.

— Подойди, Антипатр, — позвал первосвященник и, когда удивленный Антипатр подошел, спросил, указывая рукой в сторону городских стен: — Это Дамаск?

— Да, — отвечал Антипатр, — это Дамаск.

— 103 т-

— Тогда почему же мы остановились?

— Я думал, что нам надо отдохнуть перед тем, как…

Антипатр недоговорил, все еще не в силах поверить

в чудесное превращение немощного Гиркана в Гиркана бодрого.

— Я совсем не утомился, — сказал Гиркан. — И я думаю, что чем скорее мы прибудем к Помпею, тем лучше. Ведь ты сам объяснял мне, что мой брат тоже может приехать к нему. Полагаю, нам лучше приехать первыми.

Антипатр не ответил, все еще плохо веря в происходящее, а Гиркан, пожав плечами, добавил:

— Но если ты считаешь, что лошади устали, будь по-твоему.

И Гиркан ласково улыбнулся стоявшему чуть поодаль Ироду (Ирод с трудом упросил отца снова взять его с собой):

— Пойдем, Ирод.

Так же как и отец, Ирод был удивлен превращением первосвященника — он с опаской подошел.

Рядом, под деревом, солдаты сопровождения раскладывали на траве еду. Гиркан положил руку на плечо Ирода и, опираясь на него, пошел туда. Ирод ощутил тяжесть руки первосвященника и невольно пригнулся.

Когда, пообедав и отдохнув, они снова тронулись в путь, Ирод спросил отца, качнув головой в сторону повозки, следовавшей за ними:

— Отец, мне кажется, он сошел с ума.

Антипатр, не поворачивая головы, ответил:

— Не знаю.

В Дамаске они расположились в доме недалеко от дворца Помпея. Ждали два дня. Гиркан был возбужден, разговорчив и старался не отпускать от себя Антипатра. Антипатр был удручен и не скрывал этого: новое «лицо» Гиркана внушало ему опасения.

— Что с тобой, мой Антипатр? — приставал к нему первосвященник. — Я вижу, ты чем-то недоволен.

Антипатр сдержанно отвечал, что он просто устал.

— Странно, — крутил головой Гиркан, ища глазами Ирода, — а я совсем не устал. Знаешь, я мог бы проделать такой путь еще дважды.

Ирод не понимал, что же случилось с первосвященником, а спрашивать у отца не хотел. Да и вряд ли Антипатр понимал больше сына. Во вторую ночь, долго лежа без сна, Ирод услышал странный звон. Он приподнялся на постели и прислушался. Но вокруг было тихо. Он понял, что источник звона находится внутри него самого. Да, это опять вернулось — голос серебра и голос стали, величественная римская латынь, язык победителей. Сейчас в нем не было слов, но без слов язык звучал еще выразительнее, и Ироду казалось, что его тело пропитывается им — голосом серебра и стали, голосом власти. Он так и уснул, окутанный этим звоном. А утром, едва проснувшись, понял, что случилось с Гир-каном. Ирод подумал: «Наверное, с ним случилось то же, что и со мной».

Он вскочил и пошел в комнату отца, торопясь рассказать ему о своем открытии. Когда он постучался и вошел, Антипатр, уже одетый, стоял у окна.

— Чего тебе?

— Я хотел спросить, — смутившись неприветливости отца, сказал Ирод, — долго ли нам еще…

— Я вижу, тебе не терпится, — перебил отец, — Сегодня, в полдень. От Помпея приходил посланник. Иди, приготовься.

Когда они втроем, без сопровождения, подъехали к дворцу Помпея, то увидели множество пеших и всадников, толпившихся у ворот. Рядом стояла повозка, запряженная четверкой белых, как облака, коней. Повозка была украшена дорогой материей с орнаментом, вытканным золотыми и серебряными нитками.

— Твой брат уже приехал, — сказал Антипатр Гиркану.

Гиркан не ответил — той уверенности и возбуждения,

что жили в нем эти два дня, сейчас почти не осталось. Он сидел в седле чуть боком, втянув голову в плечи. Антипатр пригнулся и взял лошадь первосвященника

— 105 т-

под уздцы. Сделал знак Ироду, тот спрыгнул и поддержал Гиркану стремя. Гиркан слез с лошади медленно и тяжело. Он сделал шаг в сторону ворот и остановился: пешие и конные преграждали путь, никто не обращал на приехавших никакого внимания. Гиркан, оглянувшись, посмотрел сначала на Ирода, потом на Антипатра. Антипатр прошел вперед и, с силой оттолкнув ближайшего к нему солдата, гневно крикнул:

— Расступись! Дорогу иерусалимскому первосвященнику!

Все взгляды устремились на Антипатра, потом на Гиркана. Их узнали. По толпе солдат прошел неодобрительный гул. Антипатр решительно зашагал к воротам, и толпа расступилась. Гиркан последовал за ним, низко опустив голову. Ирод шел сразу за Гирканом, едва не наступая на полы его длинной хламиды. Спиной он ощущал сгущавшуюся враждебность толпы. Казалось, еще шаг — и солдаты набросятся на них, повалят, затопчут. Так бы оно и случилось, наверное, не присутствуй у ворот римские солдаты, которые презрительно смотрели на этих разряженных в немыслимые одежды, что-то лопочущих на своем птичьем языке, вечно суетящихся варваров.

Вышел начальник римского караула. Гиркан назвался, их пропустили за ворота. Но лишь только они, пройдя двор, поднялись на площадку перед дверьми, из-за колонны выступил человек в богатой одежде и длинном пурпурном плаще, ниспадавшем до самой земли. Он преградил дорогу Гиркану и, уперев правую руку в бок, с особенной пристальностью впился в него взглядом. Ирод узнал его — это был сам Аристовул, нынешний царь иудейский.

— Разве ты не Маккавей[18] Гиркан, брат мой? — проговорил Аристовул, презрительно усмехнувшись.

— Что тебе надо? — слабо отозвался Гиркан, покосившись на стоявшего чуть позади него Антипатра.

— Почему же ты ходишь в сопровождении этих идумейских выскочек, врагов Иудеи? — сказал Аристовул так, будто на первый его вопрос Гиркан ответил утвердительно.

Ирод заметил, как пальцы отца сжались и разжались, что всегда было у него признаком подступающего гнева. И тут Гиркан отвел руку назад, дотронулся до одежды Антипатра, и Ирод увидел, как, помедлив несколько мгновений, отец поймал руку первосвященника и ободряюще пожал ее. Тогда Гиркан, шагнув в сторону, обогнул неподвижно и картинно стоявшего на его пути Аристовула. Уже у самого порога Антипатр догнал первосвященника и, почтительно склонившись, распахнул перед ним дверь. Гиркан медленно, с усилием, головой вперед, словно разрывая невидимую завесу, перешагнул через порог.

В тот день, проснувшись, Помпей почувствовал себя разбитым. Впрочем, он чувствовал слабость все последние дни со времени получения известных писем из Рима.

Помпей еще сидел на ложе, уперев руки в колени, когда дверь бесшумно раскрылась и в спальню вошел секретарь. Помпей спросил, не поднимая головы:

— Деметрий еще не вернулся?

— Нет, император, — ответил секретарь и, помолчав, добавил: — Прикажешь послать за ним?

Помпей вздохнул и отрицательно покачал головой:

— Нет.

Деметрий, о котором шла речь, был любимым вольноотпущенником Помпея. Восемнадцатилетний, стройный, гибкий, с лицом Аполлона, всегда несколько утомленным и презрительным, он радовал глаз Помпея и согревал его сердце. Во всех походах Деметрий был постоянно при нем. Когда Помпею становилось особенно грустно, Деметрий опускался к его ногам и клал голову на колени. И заботы уходили, неприятности исчезали. Помпей перебирал пальцами мягкие локоны юноши, и невольная улыбка блаженства смягчала его суровое лицо. Власть Деметрия над ним становилась безграничной. Он исполнял любые желания любимца, любой каприз. Он чувствовал себя виноватым, когда Деметрий укорял его в чем-либо, а порой и кричал сердито, даже при посторонних.

И в Риме и здесь, в провинциях, ходило много слухов о любовной связи Помпея Магна и молодого вольноотпущенника. Но той связи, которую именуют любовной, не было между ними. Ничего большего, кроме нежных объятий и невинных поцелуев. Связь была, но другого рода — как если бы Помпей любил ожившую статую Аполлона. Любил бы трогать мраморные плечи, прикасаться губами к холодным и одновременно чувственным губам. Он не испытывал к юноше вожделения, он лишь восхищался его красотой.

Страсть он испытывал к женщинам. Его походы длились годами, и много женщин перебывало в его палатке, сменяя друг друга, — женщин разных мест и разных народов. Но по-настоящему он любил одну, Муцию. Он чувствовал к ней особую страсть и особое вожделение. Он не восхищался ее телом так, как восхищался телом Деметрия, но ее плоть, ее запах притягивали его с такой силой, что ему порой по-настоящему хотелось задушить ее в объятиях до смерти.

Он подумал, что, может быть, сейчас, в эту минуту, тот, другой, молодой и нежный, обнимает его Муцию, шепчет ей на ухо ласковые и любовные слова.

С трудом отогнав от себя это видение, Помпей снова вспомнил Деметрия. Как было бы хорошо, окажись юноша рядом. Его присутствие, наверное, не излечило бы Помпея от вошедшей в него несколько дней назад и тяжко мучившей болезни позора, но, может быть, хотя бы сгладило тоску. Но Деметрий, как и обычно, в сопровождении шумной и блестящей свиты уехал охотиться на уток к Тивериадскому озеру, в окрестностях Пеллы. Помпей мог бы послать гонца и вызвать юношу в Дамаск. Это было нетрудно, трудно было другое — даже только представить упреки Деметрия за прерванное удовольствие, его капризно изломанные губы и трепещущие от негодования тонкие ноздри. В такие минуты лицо Деметрия теряло свою божественную красоту, и Помпей страшился таких минут.

Он поднял голову и с недоумением посмотрел на все еще стоявшего у двери секретаря:

— Что еще?

— Ты приказал, чтобы я вызвал царя иудеев и его брата, первосвященника, — сказал секретарь. — Они уже прибыли и ждут.

Меньше всего Помпею сейчас хотелось заниматься делами, но проклятый долг обязывал. И он кивнул:

— Я помню. Ты говоришь, они ждут?

— Да, император.

— Первосвященник — это что за должность?

Секретарь замялся:

— Это… это… Как бы председательствующий в сенате.

— В сенате? — поморщился Помпей, — А разве это не верховный жрец?

Секретарь, с извиняющимся выражением на лице, чуть развел руки в стороны:

— У этих варваров все так запутано.

— Хорошо, пусть они ждут, я приму их сегодня.

Секретарь поклонился и, пятясь, бесшумно вышел.

Пройдя в гимнастический зал и без всякого удовольствия помахав руками, Помпей лег на мраморное ложе у бассейна и отдал свое тело гибким и сильным пальцам слуги. Тот разминал его и умащал благовониями.

Лежа на животе, Помпей вспомнил о подарках иудейского царя, присланных несколько дней назад. Он привык к подаркам провинциальных царьков — золото, драгоценные камни, дорогое оружие, — чем-либо удивить его было уже невозможно. Но царь Иудеи удивил. Среди всего прочего он прислал отлитое из золота виноградное дерево выше человеческого роста. Каждый листок, каждая гроздь, каждая веточка и каждый плод были искусно сделаны великим мастером. Даже прожилки на листьях казались живыми.

Подарок был дорогой, даже слишком — одно только золото стоило не меньше семисот талантов — целое состояние. Подарок понравился Помпею, он решил, что золотое дерево понесут за его колесницей во время триумфа в Риме. Но, с другой стороны, его что-то смутило. Он понял это только сейчас, на мраморном ложе, когда слуга стал разминать его тело сильными и умелыми движениями.

Гордыня — вот что смутило его. Непомерная гордыня этого иудейского правителя. Кто он такой, чтобы дарить римскому полководцу столь дорогой подарок? Ему, Помпею Магну, завоевателю всего видимого мира? Если бы это сделал Митридат, Помпей бы не удивился. Митридат — царь огромной, сильной и богатой страны, а что такое Иудея? Полоска земли у моря, которую можно покрыть щитами солдат лишь одного римского легиона.

Воспоминание о Митридате, которого он столько преследовал, но так и не сумел настичь, было ему неприятно, и потому раздражение к иудейскому царю усилилось еще больше. Он приподнялся на локтях и недовольным движением отвел руки слуги:

— Довольно.

Слуга почтительно отступил, а Помпей приказал позвать секретаря и, когда тот явился, сказал:

— Я приму иудейского царя теперь же. Пусть принесут мне тунику.

Секретарь удивленно посмотрел на Помпея, пробормотал:

— Но я думаю, что…

Помпей небрежно повел рукой:

— Иди.

Удивление секретаря было понятным: на официальных приемах Помпей облачался в тогу с пурпурной каймой — одеяние высших римских сановников. Но туника… В этом был вызов, неприкрытое пренебрежение.

Через полчаса Помпей уже сидел в просторном зале на возвышении, небрежно откинувшись на спинку кресла и выставив голые колени. Секретарь ввел Аристовула и Гиркана с несколькими сопровождавшими. И тот и другой низко склонились перед римским полководцем. Помпей рассматривал их, прищурив глаза.

Он не ошибся — этот разряженный, называющий себя царем иудейским, был полон гордыни. Даже его низкий поклон не прикрывал ее: резкие движения, плотно сомкнутые губы. Он держал себя так, будто, кланяясь, делал большое одолжение Помпею.

Второй, тот, кого секретарь назвал первосвященником, был маленьким, тщедушным, в довольно дорогой, но заметно потертой хламиде, с заостренными скулами и глубоко ввалившимися глазами. На пришедших с ними Помпей не смотрел.

Ответив на приветствие просителей коротким кивком, он оторвал руку от подлокотника кресла и указал на иудейского царя:

— Говори ты.

Тот распрямил плечи и, искажая латынь варварским произношением, слишком громко, что показалось Помпею почти что вызовом, стал говорить о своих правах на царство. Насколько сумел понять Помпей, прав у него никаких не было: после смерти его матери, последние годы правившей в Иудее, власть должна была перейти к старшему брату — тому самому, с ввалившимися глазами, в потертой хламиде. Но говоривший младший брат утверждал, что старший не способен к управлению государством.

(Тут Помпей невольно усмехнулся — они называют эту жалкую полоску земли государством!)

Итак, старший не способен управлять государством и не сумеет удержать народ от недовольства и смут. И поэтому младший считает, что власть должна принадлежать ему, человеку сильному, решительному, знающему военное дело, пользующемуся уважением среди своего народа.

Аристовул хотел продолжать, перечисляя свои достоинства и заслуги, но Помпей прервал его и, посмотрев на Гиркана, спросил:

— А ты что скажешь?

Тот вздрогнул, испуганно взглянул на Помпея и, чуть склонив голову, выговорил:

— Я не знаю, что мне сказать, Помпей Магн.

Его испуг и то, что он назвал его Магном, понравилось Помпею. Он снисходительно произнес:

— Разве ты не знаешь своих прав на царство? Ведь ты старший в вашем роду.

— Да, — едва слышно пролепетал Гиркан.

— Значит, по закону ты должен наследовать престол?

— Да, — не пошевелив губами, выдохнул Гиркан.

Помпей подался вперед и, упершись локтями в колени, заглянул в лицо Гиркана.

— Но брат считает тебя неспособным к управлению. Что ты думаешь об этом? — И, так как Гиркан молчал, Помпей добавил: — Говори, не бойся, я внимательно слушаю тебя.

Гиркан несколько раз вздохнул, широко раскрывая рот, и наконец проговорил дрожащим от волнения голосом:

— Что я могу сказать тебе, о великий Помпей, когда ты, покоритель мира, славный император, все знаешь, все видишь, все понимаешь. Ты как солнце властвуешь над миром. Если ты гневаешься, то уходишь за тучи, и мы дрожим от холода, если улыбаешься, то светишь нам, и мы с благодарностью принимаем твое тепло.

Гиркан договорил, а Помпей медленно подался назад и, упершись в спинку кресла, задумался.

Слова первосвященника понравились ему, правда, сравнение с солнцем было несколько натянутым. Но так любят выражаться на Востоке. Кроме того, латынь этого Гиркана оказалась достаточно чистой, без варварских, раздражающих слух искажений, и его смирение перед полководцем Рима ласкало слух, пусть оно было даже не вполне искренним.

А этот гордец, называющий себя иудейским царем, должен был понести наказание за одну только гордыню. Кроме того, он опасный для Рима правитель. Если он так высокомерно держится сейчас, когда его судьба зависит от благорасположения или неприязни Помпея, то как же он будет вести себя, когда станет настоящим, утвержденным Римом правителем? Правда, слабый правитель — тоже не очень хорошо, тем более в таком неспокойном крае. Конечно, он не способен к управлению, за него будут править его советники. Вон тот рослый, седой, что стоит по правую руку от Гиркана (Помпей взглянул на Антипатра), или этот, молодой, что стоит по левую (перевел взгляд на Ирода). Кто же поручится за то, что они будут покорны Риму? Впрочем, в этих варварских странах ни за что невозможно поручиться. Привести их к покорности можно только военной силой, и лучше заранее, когда они еще не бунтуют против Рима, чем после, когда станут бунтовать.

Помпей мягко прихлопнул ладонями по подлокотникам кресла, произнес со спокойным величием:

— Я выслушал вас. Ждите, я сообщу свое решение в течение нескольких дней.

Когда все вышли, он еще долго сидел в кресле, прикрыв ладонью глаза. Он не думал о людях, которых только что слушал, о деле, требовавшем решения, — в те минуты он вообще ни о чем не думал. Он не думал, он видел — Муцию в объятиях того, молодого и нежного. Любовник целовал ее плечи, вдыхал ее запах, шептал ласковые любовные слова.

Помпей гнал от себя это видение, но чем больше гнал, тем сильнее хотел видеть. Смотрел даже с какою-то жадностью. Вот он словно склоняется над любовниками, вот уже достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до них. И в то же мгновение мужчина, словно ощутив чужое присутствие рядом, резко поворачивает голову, и его взгляд упирается в глаза Помпея. И Помпей, позабыв о Муции, с болезненным удивлением понимает, что лицо мужчины так похоже на лицо Аристовула, этого высокомерного самозваного иудейского царька.

Вернувшись от Помпея, Гиркан с Антипатром уединились в одной из комнат и долго беседовали. Ирод с нетерпением ждал отца. Ему хотелось получше расспросить его о великом римском полководце теперь, когда он сам видел Помпея, слышал его голос.

Отец все не возвращался, а Ирод, шагая по комнате из угла в угол, думал о том, что он окончательно понял теперь, что такое римское величие, дай величие вообще. Помпей Магн по-настоящему поразил Ирода. Может быть, впечатление не было бы таким сильным, если бы Помпей встретил их в торжественной тоге, а не в простой тунике. Именно это, простота его одежды, а еще — мужественное лицо, усталый, но цепкий взгляд повелевающего судьбами мира человека особенно поразили Ирода. Аристовул в богатых одеждах, с надменным лицом более походил на повелителя, чем этот человек в простой тунике, с сильными руками, не украшенными ни единым перстнем. Но Аристовул как бы воплощал величие, тогда как Помпей Магн этим величием являлся.

Сейчас, вспоминая его, Ирод думал (или, скорее, желал так думать), что величие Помпея есть величие само по себе. Что не имеет значения, стоят ли за его спиной доблестные римские легионы и сам великий и величественный Рим или же не стоят. Так или иначе, но величие Помпея находится в нем самом.

Вошедший в комнату Антипатр застал сына в тот момент, когда он, остановившись у окна, забывшись, горячо произнес вслух, как бы убеждая себя в чем-то:

— Да, да, это так, так!..

— Что с тобой, Ирод? — спросил отец.

Ирод вздрогнул от неожиданности и смущенно посмотрел на отца.

— Прости, отец, я думал…

Антипатр улыбнулся:

— Наверное, ты думал о Помпее Магне. Да? Я не ошибаюсь?

Ирод вздохнул и виновато опустил голову.

Антипатр проговорил насмешливо:

— Вижу, Помпей Магн понравился тебе. Ну, что ты молчишь? — Он шагнул к сыну, положил ему руку на плечо. — Я понимаю твои чувства, Помпей умеет производить впечатление, особенно когда видишь его впервые. Представляю, сколько римских юношей мечтают повторить его судьбу. Если бы я был так же молод, как ты… — Антипатр шагнул назад и сел в кресло, вытянув ноги.

— Ты не договорил, отец, — сказал Ирод.

Некоторое время Антипатр молчал, пребывая в задумчивости, потом, проведя ладонью по лицу и как бы стирая то ли усталость, то ли мучившие его мысли, продолжил, но уже другим тоном, без насмешливости, словно нехотя выговаривая слова:

— Никто не может повторить судьбу другого. И пока человек жив, никто не может предсказать, что с ним случится завтра. Сегодня ты на вершине власти, ты герой, тебя восхваляют, тебе завидуют, а завтра, может быть, ты станешь самым жалким, самым униженным, и только ленивый не захочет посмеяться над тобой.

— Но, отец, — горячо возразил Ирод, — это не может относиться к Помпею! Он герой, он самый…

Антипатр не дал ему закончить, остановив сына взглядом:

— Ты ошибаешься. То, о чем я говорю, относится к Помпею или подобным ему. Слава и власть — не одно и то же. Да, у Помпея настоящая слава, а его легионы представляют огромную силу. Но это еще не власть. Помпей не царь, он не признан повелителем, и… — Антипатр сделал паузу и закончил с холодной улыбкой, — думаю, что никогда не будет признан.

— Но как же, отец! Почему? — обескураженно спросил Ирод.

— Потому что он слишком уверовал в собственную славу, — ответил Антипатр, — в собственную непобедимость, и он уверен, что победы на полях сражений сами по себе дают ему власть. Он ошибается: слава героя и власть повелителя — не одно и то же. Два этих понятия враждебны и очень редко совмещаются в одном лице. Не ищи славы, Ирод, судьба героя ненадежна.

Ирод хотел продолжения разговора, но отец сказал:

— Мне надо отдохнуть, — и указал рукой в сторону двери.

Выйдя от отца, Ирод подумал с горечью: «Почему судьба столь несправедлива и я не родился римлянином!»

После посещения дворца Помпея прошел день, второй, третий. Ожидание сделалось томительным. С утра Антипатр выходил из дома и возвращался только вечером — озабоченным, усталым. Перебросившись несколькими ничего не значащими фразами с сыном, он шел в покои Гиркана и оставался там до поздней ночи. Однажды, когда Ирод спросил отца:

— Мы долго пробудем здесь? — Антипатр взглянул на него так, как будто сын спросил его о чем-то запретном, недовольно бросил:

— Не знаю.

Гиркан за это время только раз или два покидал свою комнату. Лишь однажды вышел во двор. Встретившись с Иродом на лестнице, посмотрел на него невидящим взглядом, словно не узнавая. Бодрость и уверенность, что так неожиданно проявились в нем по дороге в Дамаск, снова покинули его. Он сгорбился еще больше, а всегдашняя бледность лица теперь отдавала желтизной.

Когда Гиркан, так ничего и не сказав, прошел мимо Ирода, тот с презрением посмотрел ему вслед. Этот жалкий сгорбленный человек олицетворял для Ирода землю и народ, где родился и жил он сам, где ему суждено, наверное, провести всю жизнь. В лучшем случае — тихую и сытую, а в худшем — жалкую и тревожную. И значит, не будет он скакать на боевом коне во главе огромного войска, занимающего собой всю ширь взгляда, от горизонта до горизонта. Его конь, слепо ударяя копытом, не будет рушить дома и крепостные стены, отсюда, с высоты седла (как виделось Ироду), казавшиеся крошечными. И никогда весь мир не ляжет у его ног. И никогда он, одетый в простую белую тунику, не будет сидеть в парадном зале дворца, в кресле на возвышении, решая судьбы народов и государств. Он не родился римлянином, он даже не родился иудеем.

Как-то он спросил отца:

— Кто мы?

Думал, что отец гордо ответит: «Мы идумеи!», но получил странный ответ:

— Люди!

Да, люди, как и все, но получается, что все-таки хуже и ниже людей. Он помнил детские игры, и вдруг особенный взгляд товарищей и презрительное: «Идумей!» Ему хотелось сказать отцу: «Нет, мы не люди, мы идумеи!», но не сказал.

На четвертый день, утром, явился, солдат от Помпея.

— Помпей Магн желает, чтобы первосвященник Иудеи сопровождал его в поездке.

Гиркан сам спросил солдата:

— Но куда Помпей Магн пожелал отправиться?

Вместо ответа солдат проговорил, холодностью тона

скрывая презрение:

— Помпей Магн просит поторопиться. Он выезжает теперь же.

Сказав это, солдат повернулся и ушел. Гиркан посмотрел на Антипатра, ища объяснений, но тот глядел в спину удаляющегося солдата, и Гиркан обратился к Ироду:

— Прикажи готовить лошадей.

Когда они подъехали к дворцу, на площади уже выстроились четыре когорты из легиона претора Скавра. Командовавший оцеплением центурион пропустил первосвященника и указал место на площади, где ему следует ожидать выезда римского полководца.

Скоро в воротах дворца, окруженный пышной свитой, показался Помпей. Он был великолепен. Поверх туники на нем был позолоченный панцирь с изображением Медузы Горгоны на груди, стянутый в талии кожаным ремешком, отделанным серебряными насечками.

На богато украшенной перевязи висел тяжелый испанский меч. Голову покрывал серебряный шлем с высоким шишаком. Рыжая кобыла под Помпеем высоко держала голову и косилась по сторонам налитыми кровью глазами. Помпей поднял правую руку, вытянув ладонь, и ряды легионеров ответили дружным приветствием.

От свиты отделился всадник и подъехал к Гиркану. Проговорил с коротким кивком:

— Помпей Магн приглашает иерусалимского первосвященника присоединиться к его свите.

Гиркан, переглянувшись с Антипатром, тронул коня и крупной рысью последовал за удаляющимся Помпеем. Они присоединились к свите и ехали так до ворот города. Но сразу же за крепостным валом Помпей, обернувшись, поманил первосвященника коротким жестом руки.

Терпеливо выслушав многословное приветствие Гиркана, Помпей сказал, ободряюще улыбнувшись:

— Я хочу, чтобы ты проводил меня до Пеллы. Я еду навестить моего вольноотпущенника Деметрия, юношу, которого я люблю как сына. — Он сделал паузу, ожидая ответа Гиркана, и тот, почтительно поклонившись — пригнул голову, едва не коснувшись гривы коня, — ответил:

— Великий римский полководец оказывает незаслуженную честь несчастному изгнаннику. Я счастлив находиться рядом с великим владыкой мира.

— Мне говорили, — меняя тему, сказал Помпей, — что на Тивериадском озере хорошая охота. Скажи, ты любишь охоту?

— О великий Помпей, — с грустью отвечал Гиркан, — я уже стар для таких забав, — И невпопад добавил: — Как говорят римляне: «Что положено Юпитеру, не положено быку».

Помпей усмехнулся, окинув Гиркана быстрым взглядом:

— Не знаю, похож ли я на Юпитера, но ты совсем не похож на быка. — Сказав это, он заглянул через плечо, всадники свиты рассмеялись. Помпей пригнулся к Гиркану: — Надеюсь, я не обидел тебя?

Принимая игру, Гиркан скорбно покачал головой:

— О нет, Помпей Магн, ты прав, как всегда, я в самом деле не похож на быка — в лучшем случае я овца, которую волокут на заклание.

За их спинами снова раздался смех, но Помпей уже не улыбался. Некоторое время он ехал молча, потом спросил, не глядя на Гиркана:

— Скажи, ты хотел бы смерти своего брата?

Вопрос прозвучал неожиданно, но Гиркан не растерялся. Он ответил со спокойной грустью в голосе:

— Нет, о великий, я не желаю смерти брата и жалею об участи наследника престола. Я не воин, я книжник, и брат мой более достоин царствовать, чем я.

Помпей повернулся к нему, удивленно вскинув брови:

— Ты считаешь, что твой брат более достоин быть царем Иудеи?

— Да, о великий! — вздохнул Гиркан. — Эта ноша слишком тяжела для моих слабых плеч.

— Так почему же ты не отречешься от престола? — спросил Помпей, и удивление все еще оставалось на его лице.

— Бог избрал меня и дал мне эту судьбу, я не могу противиться воле Его. Человеческий разум не может понять смысл Божьей воли — Он возвышает слабого и неразумного и отвергает доблестного и мужественного. Я родился прежде моего брата, значит, как ни тяжело мне, я должен исполнить Божье предначертание. Ты спрашиваешь, хочу ли я смерти брата, — нет, я не желаю его смерти. Но что значит мое желание по сравнению с волей Бога: если брату суждено умереть, он умрет, если суждено жить, он будет жить.

— Значит, ты считаешь, — нахмурился Помпей, — что человек сам по себе ничего не значит? Что его воля, умение, отвага не могут изменить его судьбу? Отвечай же!

Прежде чем ответить, Гиркан неопределенно покачал головой:

— Мой слабый ум не может решить этого вопроса. Но мне кажется, все, что ты назвал — воля, отвага, — все это вручено тебе Богом. Он устлал твой жизненный путь розами, но… — Гиркан прервался, почувствовав, что сказал лишнее. Он испуганно повел глазами в сторону Помпея и низко опустил голову.

— Ты не договорил, — сказал Помпей и усмехнулся с наигранной грустью. — Хорошо, я доскажу за тебя. Бог устлал мой жизненный путь розами, но в середине или в конце пути он может заменить розы терновником или каменьями. Ты это хотел сказать? Я правильно тебя понял?

— О Помпей! — задрожав, произнес Гиркан, забыв добавить «великий». — Я только хотел сказать, что человек не в силах понять смысла Божьей воли.

— Смысла Божьей воли, — словно только для себя, повторил за ним Помпей и, помолчав некоторое время, продолжил: — Ты говоришь не о богах, а о Боге. Ты имеешь в виду Юпитера?

— Нет, величайший, — с виноватым выражением на лице отвечал Гиркан, — у моего народа нет других богов, кроме единственного, и его зовут не Юпитер.

— Значит, ты не веришь в римских богов? — Голос Помпея прозвучал напряженно.

— Я родился иудеем, — неожиданно смело произнес Гиркан.

— Вот как! — тихо проговорил Помпей. Твердость этого маленького человека была для него непонятна. — Но разве могущество Рима, его великие победы не доказывают преимущества наших богов? Если бы твой бог был сильнее наших, то Иудея властвовала бы над Римом, а не наоборот. Скажи, разве я не прав?

Повернув голову, Гиркан в упор посмотрел на римского полководца.

— Бог заставляет человека страдать, чтобы сделать его крепче. Мужество перед страданиями, ниспосланными Богом, выше мужества воина на поле сражения. Не гневайся, Помпей Магн, — добавил он, — но это заповедовали нам наши пророки.

Помпей не ответил и, дав шпоры коню, заставил его перейти с рыси на легкий галоп. Свита, следуя за ним, обогнала Гиркана. Гиркан, вертя головой, искал Антипатра. Тот подъехал к нему, спросил с тревогой:

— Помпей остался недоволен беседой?

Гиркан передернул плечами так, будто ему стало холодно, но ответ его прозвучал неожиданно твердо:

— Не знаю.

Ирод не мог слышать, о Чем говорили Помпей и Гиркан, но по тому, как римский полководец резко пустил коня в галоп, а главное, по тому, как сопровождавшие его всадники, обгоняя Гиркана, оттерли его в сторону, обдав клубами пыли, он догадался, что разговор вышел неудачным и что Гиркан может попасть — или уже попал — в очевидную и опасную немилость.

Пройдя примерно пятнадцать миль, сделали первый привал. Для Помпея поставили большую палатку, солдаты расположились прямо на земле. Антипатр устроил Гиркана под тенистым деревом, солдаты охраны постелили ковер, который один из них вез свернутым у седла, разложили еду и питье.

Первосвященник не выглядел подавленным, но был задумчив и сосредоточен. Время от времени он украдкой поглядывал туда, где белела палатка Помпея. Антипатр ждал, что Помпей пришлет слугу и пригласит Гиркана к себе. Но слуга не являлся, а легионеры, расположившиеся вокруг на большом пространстве, не обращали на Гиркана и его спутников никакого внимания.

Наскоро поев, Ирод сел чуть поодаль от отца и Гиркана. Обхватив руками колени, смотрел то на солдат, сидевших и лежавших на земле, то на палатку Помпея, то просто вдаль — на равнину, тянувшуюся до самого горизонта. Крошечные рощи и заросли низкого кустарника темными пятнами разнообразили пустое плоское пространство. Люди, равнина, деревья и даже само небо над головой казались ему чужими и враждебными. Прежнее восхищение Помпеем потускнело, покрылось собственной тоской и неуютностью. Он чувствовал одиночество, тоску и унижение. Солдаты нужны Помпею, Помпей нужен солдатам, а всему войску римлян нужна эта земля, это небо над головой и солнце на небе. Все это: и солдаты, и Помпей, и земля, и небо, и темные пятна кустарников, и роща вдалеке — составляло некую общность, цельную и действенную. И только ему, Ироду, не было в ней места.

Получалось, что ничего в этой жизни не зависело от него самого, а зависело от других людей и обстоятельств. Если уж его отец, Антипатр (Ирод всегда гордился отцом и верил ему), отважный воин и тонкий политик, ничего не может поделать ни с людьми, ни с обстоятельствами, сидит на земле у дерева, украдкой поглядывая на палатку римского полководца с тоской и грустью в глазах, то на что можно надеяться ему, Ироду? Только на судьбу, на Божью милость. Но разве он заслужил милость Бога? Почему же он самим фактом своего рождения не принадлежит к этому целому, а вынужден сидеть в стороне, на обочине жизни, уповая на то, что, может быть, это целое когда-нибудь призовет его к себе?

Так сидел Ирод, обхватив колени руками, низко опустив голову и уже не глядя вокруг и вдаль, но глядя себе под ноги, на песок, где среди мельчайших, сливавшихся в единую массу песчинок попадались осколки камней, сухие скрученные листочки. Он подумал, что народ, солдаты — это однородная масса песка, а осколки камешков — полководцы, цари и правители. Он нашел взглядом самый крупный черный камешек, похожий на базальт, и усмехнулся украдкой: «Это Помпей». Потом протянул руку, подвел кончик указательного пальца под камешек и вдруг резким движением откинул его прочь. Откинул, проследил за его падением и удовлетворенно улыбнулся.

В самом начале второго перехода справа на холме показалась группа всадников. Их было не меньше трехсот. Один из них пустил коня в галоп и вскоре оказался возле Помпея. В сияющем на солнце панцире, в длинном, тяжелом, вытканном золотыми нитями плаще, не слезая с коня, он поклонился Помпею, чуть выставив вперед правую руку, и, распрямившись, произнес:

— Аристовул, царь Иудеи, приветствует Помпея Магна. Я получил твое приглашение и готов сопровождать тебя.

— Я ждал тебя в Дамаске, — холодно проговорил Помпей и внимательно с ног до головы оглядел роскошно одетого всадника.

— Я вынужден был уехать по неотложному делу, — сказал Аристовул.

— По делу? — переспросил Помпей с холодной усмешкой. — Мне казалось, что главное твое дело в Дамаске, в приемной моего дворца. Или я ошибаюсь?

Сдерживая горячившегося коня, все норовившего встать на дыбы, Аристовул уклонился от ответа, а когда Помпей, отвернувшись, продолжил путь, сказал громко:

— Позволь сопровождать тебя, Помпей Магн!

Коротким движением головы Помпей указал Аристовулу место справа от себя. Всадники иудейского царя, объехав сзади свиту Помпея, тоже пристроились справа. Помпей подозвал к себе претора конницы и, опередив свиту на два корпуса коня, о чем-то вполголоса долго беседовал с ним. Наконец претор отъехал от Помпея и, все ускоряя бег лошади, поскакал назад, туда, где, отстав от полководца на расстояние выстрела из лука, изнывая от палящей жары, медленно продвигались четыре когорты сопровождения.

Некоторое время Помпей ехал молча, потом, подозвав офицера для поручений, сказал ему несколько слов. Тот кивнул, отыскал в самом конце свиты Гиркана и сказал ему:

— Помпей хочет говорить с первосвященником Иудеи.

Когда Гиркан подъехал к Помпею, тот, неожиданно ласково ему улыбнувшись, повернулся в другую сторону и небрежным жестом руки подозвал Аристовула. Аристовул приблизился и пристроился справа — молчаливый, холодный, надменный. Он смотрел прямо перед собой, лишь время от времени незаметно косясь в сторону старшего брата, бывшего теперь по левую руку от Помпея.

— Я удивляюсь тебе, — сказал Помпей, обращаясь к Гиркану, — Верховный жрец Иудеи едет как частное лицо, без всякого сопровождения.

— Помпей ошибается, — отвечал Гиркан, — я взял с собой небольшую свиту.

— Небольшую свиту? — Помпей оглянулся, — Я вижу только своих офицеров и всадников твоего брата. Где же твои люди и сколько их?

— Их шестеро, о Помпей Магн. — Гиркан указал рукой за спину, — Мой советник с сыном и еще четыре всадника. Прикажешь позвать их?

— Нет. Но я хочу спросить тебя, — Помпей пригнулся к Гиркану, заглянул в глаза, — неужели ты так беден, что не можешь набрать себе достойное твоего сана сопровождение? Твой брат, — Помпей мельком взглянул на Аристовула, — одет богаче меня. Его свита больше похожа на военный отряд, чем на почетное сопровождение.

— Если дозволишь, о Помпей Магн, — Гиркан поклонился в этот раз с подчеркнутой почтительностью, — я скажу тебе правду. Ты ошибаешься второй раз. Я не беден, и у меня много воинов. Прибыл же я к тебе в небогатом одеянии и с немногочисленной свитой лишь потому, что считаю неприличным являться к Помпею Машу в одежде, вытканной золотом, и с воинами, как ты справедливо заметил, больше похожими на военный отряд, чем на свиту. Каждый правитель, как и его народ, должен знать свое место и правильно понимать великое предназначение Рима. Я понимаю его так!

Помпей одобрительно покачал головой, проговорил со значением:

— Это ответ и мудреца и правителя. Я доволен тобой, Гиркан. — Он повернулся к Аристовулу: — Тебе есть что возразить?

Аристовул смело посмотрел в лицо Помпея, не ответил и, натянув повод, стал разворачивать коня, намереваясь отъехать. Резкий окрик Помпея остановил его:

— Стой! Я не закончил разговора и не позволял тебе удалиться.

Так и не развернув коня, чуть отстав, Аристовул последовал за Помпеем. На лице его вспыхнул румянец гнева, плотно сжатые губы побелели.

Помпей отвернулся. Усилием воли заставив себя подавить раздражение, он сказал, обращаясь к Гиркану:

— Когда мы сделаем привал, я приглашу тебя в свою палатку.

Голос его звучал напряженно.

— Благодарю тебя, о Помпей Магн, — ответил Гиркан и, понизив голос, добавил: — Не суди строго моего брата, он слишком горяч и слишком сильно желает власти.

Помпей скорее настороженно, чем удивленно посмотрел на Гиркана, но промолчал.

Вечером, на привале, Помпей распорядился поставить палатку Гиркана рядом со своей и до поздней ночи о чем-то беседовал с первосвященником.

Выйдя от Помпея, Гиркан заметил Антипатра, поджидавшего его у входа в палатку. Они не виделись целый день.

— Что? — прошептал Антипатр, внимательно глядя в лицо первосвященника, смутно белевшее в темноте.

— Утром, — ответил Гиркан и, более ничего не добавив, скрылся в своей палатке.

Антипатр проводил его недовольным взглядом, проворчал что-то невнятно и зло и, широко шагая, удалился.

В стороне, далеко за оцеплением лагеря, горели костры, и отсветы багрового пламени то высвечивали, то прятали в темноте высокий шатер Аристовула.

Укутавшись в толстое шерстяное одеяло, Ирод смотрел на шатер, и он представлялся ему лицом неведомого божества. Легкий ветерок доносил тихое и тревожное ржание: римские лошади отвечали иудейским коротко и недовольно.

Лежа в своей палатке, Помпей все никак не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вздыхал и кряхтел. Может быть, впервые он чувствовал, что уже не молод и устал от жизни. То он видел лицо вольноотпущенника Деметрия, схожее с лицом Аполлона, и тут же гнал видение, то видел жену, Муцию, ничком лежавшую на ложе, — ее шею и завитки волос, к которым он так любил прикасаться губами. Он гнал от себя и это видение, но оно не уходило. Тогда он широко раскрывал глаза, желая изгнать его таким образом, но видение упрямо рисовалось в темноте перед глазами. Невольно вглядываясь в ничком лежащую жену, он ощущал в ней что-то чужое, враждебное, но не сразу сумел понять что. И вдруг увидел — плечи. Это были не ее плечи — тонкие, хрупкие, — это были мускулистые плечи мужчины. Овальное родимое пятно с черными волосками на правом, белая неровная полоска шрама — на левом. Голова Муции с мужскими плечами стала медленно поворачиваться, и Помпей, страшась опять увидеть чужое, ненавистное лицо, с силой зажмурившись, рывком перевернулся на другой бок.

Гиркан истово молился, стоя на коленях в глубине палатки, то ложась на землю и вытягивая перед собой руки, то распрямляясь и поднимая их вверх. Он не зажигал светильника и потому не видел своих рук в темноте. Он только чувствовал их тяжесть — ему казалось, что они стали непомерно длинными и вытягиваются еще, словно стараясь дотянуться до чего-то.

Утром, лишь только Помпей покинул палатку и вышел на площадку (по обычаю римского лагеря называемую преторской), он увидел приближавшегося к нему Аристовула. Иудейский царь шагал широко и твердо, полы его тяжелого плаща волочились по земле, взбивая краями низкие облачка пыли. Остановившись в пяти шагах от Помпея, он поклонился, произнес обычное приветствие и, распрямившись, сказал:

— Я хотел проводить тебя до Пеллы, но государственные дела призывают меня возвратиться в Иерусалим. Я сожалею, что не могу больше наслаждаться твоим обществом. Позволь мне уехать. Прощай.

Помпей не ответил. Он смотрел на иудейского царя неподвижно и строго. Не дождавшись ответа, Аристовул опять поклонился, развернулся и стал быстро удаляться. Помпей, чуть склонив голову, исподлобья смотрел ему вслед. Выйдя за ворота лагеря, Аристовул вскочил на коня, сопровождавшие его всадники окружили царя. Вскоре плотное облако пыли укрыло отряд от взора Помпея. Когда пыль рассеялась, равнина до самого горизонта показалась Помпею особенно пустынной.

Справа он услышал шорох и, обернувшись, увидел Гиркана. Тот стоял у входа в свою палатку, оттопырив нижнюю губу, свесив руки, теперь особенно далеко выступающие из рукавов его хламиды, выжидательно смотрел на римского полководца.

— Ты, — отрывисто выговорил Помпей и указал на Гиркана пальцем.

— Я, — так же отрывисто выдохнул Гиркан.

— Ты будешь, — продолжил Помпей, — ты… — и, не договорив, махнул рукой и удалился в свою палатку.

Помпей не договорил, но Гиркан понял. Его щеки, отдававшие желтизной, порозовели, а тонкие белые губы раздвинулись в болезненной улыбке.

В тот же день, отойдя от лагеря, где он ночевал, всего несколько миль, Помпей резко повернул назад и быстрым маршем вернулся в Дамаск.

Гиркан теперь все время находился рядом с Помпеем, и Антипатр не имел возможности переговорить с первосвященником и разузнать о столь стремительно изменившихся планах римского полководца. Единственное, о чем он догадался — и это было нетрудно, — о том, что Аристовул попал в немилость и пока Помпей не накажет строптивого царя, он не успокоится. Все складывалось удачно, если не считать… Если не считать того, что благоволение Помпея к Гиркану очень беспокоило Антипатра.

По возвращении в Дамаск Гиркану отвели покои в одном из флигелей дворца Помпея. Все попытки Антипатра проникнуть к нему заканчивались неудачей.

С утра Антипатр уходил из дома, где они жили с сыном, и возвращался уже с наступлением темноты. Ирод был предоставлен сам себе, бесцельно слонялся по дому, не зная, чем себя занять. Иногда выезжал в город. Шумный, крикливый Дамаск утомлял его, теперь он с сожалением вспоминал о жизни в Петре. Там была пустыня, куда он удалялся, чтобы вдали от всех, в тишине предаться своим тайным и несбыточным грезам. То одиночество было заполнено грезами, теперешнее — тоской. Он чувствовал, что здесь, в гуще жизни, он никому не интересен, никто не замечает его, даже отец. Может быть, стоило принять предложение аравийского царя и служить в его войске? Там, в Петре, его узнавали даже на улицах, а приближенные к царю вельможи улыбались, ободряюще похлопывали его по плечу, цокали языками, восклицали:

— Ирод, Ирод, ты будешь великим воином!

Нет, лучше было остаться в Петре навсегда, чем мотаться здесь из города в город, видеть унижение отца, тащиться за свитой римского полководца, где каждый центурион, даже каждый солдат смотрел на Ирода, если они встречались взглядами, как на дерево или камень.

На третий день по возвращении в Дамаск, поздним вечером, Ирод постучался в дверь комнаты отца. Отец откликнулся недовольно:

— Что тебе, Ирод? Я устал.

Ирод приоткрыл дверь и произнес со всей решительностью, на которую только смог себя настроить:

— Я хочу говорить с тобой.

Лежавший на ложе Антипатр приподнялся на локте, внимательно посмотрел на сына. Язычок пламени светильника на столе, колеблясь, давал неверный свет, и морщины на лице отца показались Ироду особенно глубокими. Сев на ложе, отец кивнул сыну:

— Говори.

Ирод вошел в комнату, остановился в двух шагах от отца и, подождав, пока тот поднимет на него глаза, произнес:

— Знаю, отец, что не смею выспрашивать тебя, когда ты не хочешь говорить, но я не понимаю, что происходит, и мне трудно так жить. Я уже не мальчик, но иногда чувствую себя мальчиком. Я хочу быть тебе другом, соратником, помогать тебе во всем. Я хочу жить, отец! Ведь не для того же ты забрал меня из Петры, чтобы я просто ездил за тобой повсюду. Знай, я готов это делать, но поверь, я способен на большее!

Высказав это, Ирод почувствовал, как у него ослабели ноги, а по спине пробежал холодок. То, что он произнес только что с такой убежденностью, показалось ему слишком грубым, слишком непочтительным. Он хотел просить, но получалось, что он требовал. Никогда еще он так не говорил с отцом.

Антипатр поднялся, обошел неподвижно стоявшего сына, оперся о стол руками и, глядя на затрепетавшее от его дыхания пламя светильника, с неожиданной для Ирода грустью проговорил:

— Ты стал взрослым, а я этого не заметил. Сын для отца — всегда ребенок. Я хочу, чтобы ты понимал это.

— Но, отец!.. — в порыве необъяснимой нежности воскликнул Ирод, протянув к отцу руки.

Тот остановил его порыв:

— Погоди, выслушай меня до конца. Я оберегал тебя все это время, не желая огорчать всем происходящим. А происходит, — Антипатр тяжело вздохнул, — совсем не то, чего я желаю. Первосвященник сблизился с Помпеем, и это меня беспокоит больше, чем его былое изгнанничество.

— Но почему, отец?! Помпей вернет ему царство. Кто, кроме Помпея, может сделать это?!

— Ты прав, — помолчав, устало выговорил Антипатр, — кроме Помпея, сделать это некому. Но когда я говорю, что беспокоюсь, разве я имею в виду благо Гиркана? Нет, я беспокоюсь о вас, моих детях. Сближаясь с Помпеем, Гиркан отдаляется от меня. Представь, что будет, если он решит, что я ему не нужен? Он меня любит по-своему, но больше боится, чем любит. Вот уже несколько дней я не могу добиться свидания с ним.

— Но он не может, — горячо возразил Ирод, шагнув к отцу, — не может обойтись без тебя!

Антипатр невесело усмехнулся:

— Он может думать иначе. Если мы упустим его, нам не будет места не только вблизи власти, но и в самой Иудее. Если это случится, нам некуда станет ехать и негде будет жить. Ведь в Петру, ты знаешь, мы тоже не можем вернуться.

— Но, отец, ты сильный, ты найдешь выход, и не может быть…

— Все может быть, мой сын, — перебил Антипатр, — все в руках судьбы, — Он поднял глаза на Ирода и заставил себя улыбнуться, — Но я сделаю все, что в моих силах. Пока жив, я не сдамся, ты знаешь это! И если все-таки совершится задуманное мной, ты, Ирод, даже не представляешь, на какую высоту сможешь подняться.

— На какую? — прошептал Ирод.

— Сейчас не время говорить об этом, — ответил Антипатр уже окрепшим голосом и обычным своим уверенным тоном. — Наберись терпения, не впадай в тоску, расстанься с юношескими мечтаниями, тебе некогда быть молодым. Смотри, слушай, запоминай, а я буду тебе другом. Больше другом, чем отцом, обещаю тебе. — И Антипатр, распрямившись, крепко обнял сына, — А теперь иди.

После такого разговора с отцом Ирод не мог находиться в доме, сбежал по лестнице, вышел во двор. Вдыхая полной грудью прохладный воздух ночи, он поднял голову и увидел звезды. Ему показалось, что сейчас их значительно больше, чем всегда, и что свет их особенно ярок. Он подумал, что, вернувшись в Массаду, обязательно расспросит о звездах учителя Захария. Может быть, звезды и в самом деле глаза, которыми Бог смотрит на людей, как он слышал от кого-то. Смотрит на людей — каждой звездой на каждого. Яркими — на избранников.

Он поискал глазами самую яркую звезду и, найдя, тут же отвел взгляд. Где-то в глубине его сознания мелькнуло: «А если это моя?»

Ирод потом долго пребывал в уверенности, что его разговор с отцом и то, что после разговора он нашел в ночном небе самую яркую звезду, повлияли на тогдашние обстоятельства. Из дурных, почти безвыходных, обстоятельства вдруг сделались самыми благоприятными.

На следующее утро явился человек от Гиркана, передав просьбу первосвященника немедленно к нему явиться. Когда отец уже был в седле, а Ирод стоял у ворот, взгляды их встретились. Всего лишь на мгновение, но его оказалось достаточно. Ирод понял: прошлой ночью он сумел повернуть ход событий в нужную ему сторону.

Отец уехал и долго не возвращался. Но Ирод не испытывал ни нетерпения, ни беспокойства, знал, что беспокоиться не о чем. Тогда же в ожидании отца он очень просто и ясно осознал, что может то, чего не могут другие. И что для того, чтобы добиться желаемого, ему нет необходимости действовать, но достаточно захотеть. И слова отца в конце ночного разговора о том, что он может подняться очень высоко, теперь звучали в его сознании, наполненные реальным и действенным смыслом.

Отец вернулся в полдень. Слуга не успел взяться за стремя — он спрыгнул сам, легкой, пружинистой походкой направился к дому. Крикнул, увидев Ирода, стоявшего у дверей:

— Мы возвращаемся в Массаду!

Ирод не ответил, глядя на отца странным взглядом. Лицо отца было таким же, каким он помнил его в детстве — молодым, волевым. Даже морщины на лбу и щеках разгладились, оставаясь лишь едва заметными полосками.

— Ирод, что с тобой? Ты не рад? Мы возвращаемся в Массаду.

— Я знаю, — принуждая себя улыбнуться, выговорил Ирод.

Несколько мгновений Антипатр вглядывался в лицо сына так, будто увидел в нем что-то незнакомое, может быть, чужое. Потом помотал головой, словно сбрасывая с себя оцепенение, обнял сына, увлек его в дом.

— Пойдем, я расскажу тебе.

Антипатр рассказал, что Гиркан принял его с неожиданным радушием, заверил, что всегда считал и считает его своим самым преданным, самым мудрым, самым отважным соратником. Еще он добавил с довольной улыбкой, что говорил об Антипатре с Помпеем и что римский полководец желает его видеть. И сразу же повел его к Помпею.

Они проходили по залам и галереям дворца: Гиркан впереди, Антипатр — на полшага сзади. Первосвященник шел уверенно, время от времени отвечал кивком на приветствия встречавшихся римлян. Своим видом и поведением он хотел показать Антипатру, всем остальным, но главное (так полагал Антипатр), самому себе, что он здесь свой, пользуется расположением Помпея Магна и нужен ему более, чем кто-либо.

Перед кабинетом Помпея — они уже прошли приемную — Гиркан обернулся и поманил Антипатра рукой:

— Идем же, идем.

Гиркан был уже в шаге от двери, когда она приоткрылась, сквозь узкий проем в приемную выскользнул секретарь Помпея и, скрывая натянутой улыбкой обычное свое высокомерие, сказал, что, к сожалению, император не может сейчас принять первосвященника, у него посланник от римского сената.

Гиркан вяло ответил секретарю:

— Мы подождем. — А когда тот снова скрылся за дверью, обернулся к Антипатру и проговорил, пряча глаза: — Даже великий полководец не может распоряжаться своим временем.

Они ждали долго. Гиркан сидел, сгорбившись, уперев неподвижный взгляд в пол, выложенный разноцветными плитами. Несколько раз секретарь выходил из кабинета, шел через приемную — туда и обратно — быстро, но не торопясь. Антипатр следил за ним. Секретарь ни разу даже не скосил глаза в сторону Гиркана.

Наконец, когда ожидание стало казаться Антипатру безнадежным, они услышали голос, гулко прозвучавший в пространстве пустой приемной:

— Помпей Магн ждет вас.

По-видимому, секретарь произнес это, едва приоткрыв дверь, потому что когда Антипатр, а за ним и Гиркан подняли головы, то никого не увидели. Переглянулись с недоумением: и тот и другой, наверное, подумали, что это им только почудилось. Первым поднялся Антипатр, шагнул в сторону двери, оглянулся на все еще недоуменно смотревшего на дверь Гиркана и тихо сказал:

— Помпей ждет тебя.

Гиркан встал и торопливо засеменил к двери. От прежней его уверенности не осталось и следа.

Помпей принял их, стоя у окна, спиной к свету. Солнце было ярким, и потому лицо Помпея оказалось в тени — не только выражения, но и черт разобрать было невозможно. Коротким и властным движением руки он прервал высокопарное приветствие первосвященника и, указав на Антипатра, спросил:

— Ты говорил мне о нем? — И, не ожидая ответа, обратился к Антипатру: — Ты, как я слышал, опытный и отважный воин. Еще я слышал, что ты не иудей и ненавидишь царя Аристовула. Это так?

— Да, император, — ответил Антипатр четко и бесстрастно. Он знал, что императором называют Помпея лишь близкие ему люди, но все же осмелился.

— Аристовул, как враг Рима, должен понести наказание, — продолжил Помпей, — а Гиркан, как друг Рима, должен быть возвышен. Если ты докажешь свою преданность Риму и Гиркану, Рим не забудет о тебе. Если ты попытаешься предать или окажешься нерадивым, тебя ждет смерть.

Он замолчал, и Антипатр произнес:

— Я готов, император.

— Ты готов умереть? — спросил Помпей, и в голосе его прозвучала насмешка. — Ты не боишься смерти?

— Я солдат, император, — с прежней бесстрастностью ответил Антипатр. — Смерть всегда сопутствует солдату.

— Но я говорил не о смерти в сражении.

— Смерть всегда смерть, император. А что до предательства, то я не предам.

— Хорошо, — кивнул Помпей, — это ответ настоящего воина. Скажи мне вот что. Я получил известие, что царь Аристовул укрылся в крепости Александрион. Ответь, что ты знаешь об этой крепости?

— Она неприступна. Ее невозможно взять штурмом.

— Неприступна? — переспросил Помпей. — Не думаешь ли ты, что есть крепость, которую я не сумел бы взять?

— Думаю, что нет, император. Но я полагал, ты спрашиваешь меня как военного человека. Александрион расположен на горной вершине, скалы вокруг неприступны, дорога, ведущая туда, узка, там трудно расположить осадные машины. Кроме того, фронт нападения там не шире, чем десять человек в ряд. Осажденным легко будет засыпать твоих солдат камнями и дротиками.

Помолчав, Помпей сказал:

— Через несколько дней я выступлю из Дамаска. Сколько тебе понадобится времени, чтобы собрать свои отряды и привести их к Александриону?

— Семь дней, император.

— Я даю тебе пять. Иди.

Антипатр поклонился и вышел. Поджидая Гиркана, он, все еще находясь в возбуждении от разговора с Помпеем, мерил шагами приемную. Вскоре Гиркан появился. Приблизившись к Антипатру и коротко глянув по сторонам, он прошептал:

— Ты понравился Помпею. Но помни, я говорил ему о тебе только самое хорошее.

Антипатр склонился перед первосвященником ниже и почтительнее, чем только что перед самим Помпеем.

— Я всегда был предан тебе и останусь преданным. Не я располагаю собственною жизнью, но ты.

— Поезжай, — торжественно произнес Гиркан уже не шепотом, а в полный голос. — Я буду молиться за тебя.

Во второй половине того же дня Антипатр и Ирод покинули Дамаск.

Прибыв в Массаду, они узнали, что Фазаель, не теряя времени даром, укрепил крепостные стены и, главное, набрал более трех тысяч новых воинов. Антипатр, не мешкая, повел свое маленькое войско в направлении Александриона. Фазаеля он оставил в Массаде, а Ирода взял с собой начальником конницы. Всадников набралось восемь сотен.

С того времени как они выступили из Массады, Антипатр разговаривал с Иродом не как отец с сыном, а как начальник с подчиненным. Следуя во главе своих конников, Ирод впервые по-настоящему чувствовал, что война не забава, а серьезное и трудное дело, кроме смелости и отваги требующее осторожности, терпения и напряжения всех сил.

Через три дня они увидели костры римского лагеря. Ирод взглянул на небо. Оно было еще не черным, серым. Облака справа окрашивались малиновым отсветом только что скрывшегося за горизонтом солнца. Звезд было мало, Ирод насчитал семь или восемь. Они не светили, но лишь белыми пятнами отмечали свое присутствие.

Его звезда, та самая, что он отыскал взглядом той памятной ночью в Дамаске, тоже светила не в полную силу, но все равно ярче других.

Шесть легионов Помпея уже двое суток стояли лагерем у Александриона, со всех сторон обложив город. Трижды он посылал к осажденным своего легата Габиния с требованием немедленной сдачи, и трижды Габиния даже не впустили за ворота.

Помпей раздумывал: тратить время на долгую осаду ему не хотелось, главным образом, потому, что его уже ждали в Риме. На штурм он тоже не мог решиться — крепость и в самом деле оказалась неприступной, а положить у ее стен несколько тысяч своих солдат было бы неразумно. Особенно теперь, перед возвращением в Рим, когда его ожидал третий по счету триумф. Этот триумф (решение уже было принято сенатом) должен стать для него особенным. Он получил первый за победу над Африкой, второй — над Европой, а этот последний — над Азией. Третий триумф ознаменовывал собой то, что Помпей Магн покорил весь обитаемый мир. Такого еще не знала история Рима. Ничто уже не могло подорвать его славу. Но одно пятно, пусть и не очень заметное, уже было на пурпурном плаще великого триумфатора: Митридат. Проклятый Митридат так и не был пленен им. Неужели же он, Помпей, допустит, чтобы неудачный штурм этой жалкой крепости стал для него вторым пятном?

Главной целью Помпея — то, что она главная, он бы никому не признался — было не покорение Иудеи, а пленение иудейского царя. Он нужен был ему, чтобы вместе с царями других покоренных народов провести его во время триумфа за своей колесницей через центральные ворота Рима.

Когда ему доложили о прибытии отрядов Гиркана, он приказал немедленно позвать Антипатра. После короткого приветствия Антипатра (тот, по обычаю римлян, поднял правую руку ладонью вперед, сказав: «Антипатр приветствует Помпея Магна») Помпей спросил:

— Что ты думаешь о крепости?

— То же, что и раньше, — она неприступна.

Угрюмо кивнув, Помпей задал новый вопрос:

— Сколько может продлиться осада?

— Три месяца, — уверенно ответил Антипатр, — если как следует беспокоить осажденных, и полгода, если просто ждать.

— Ты говоришь так уверенно, будто… — Помпей не договорил, и Антипатр сказал:

— Я не раз бывал в этой крепости. Там несколько колодцев и большие запасы продовольствия.

Помпей молчал долго, то взглядывая на Антипатра исподлобья, то вновь опуская глаза. Он раздумывал. Но не над возможностью штурма или необходимостью осады — ему, прославленному римскому полководцу, не пристало спрашивать совета у какого-то там Антипатра. Но, с другой стороны, Помпей чувствовал, что этот немолодой уже человек, разговаривавший с ним непривычно смело, может знать и понимать то, чего не может знать и понимать он сам. Благоразумие взяло верх над гордостью. Помпей поднял голову и, посмотрев в глаза Антипатру, спросил:

— Скажи мне, Антипатр, как бы ты поступил на моем месте?

А про себя подумал: «Если предложит осаду, я больше никогда не буду говорить с ним».

— Будь я на твоем месте, — ответил Антипатр так просто, как будто он и в самом деле когда-нибудь мог оказаться на месте великого Помпея, — я бы послал на переговоры Антипатра.

— Вот как? — напряженно усмехнулся Помпей. — Я знаю, что ты считаешь себя отважным и умелым воином. Верю, что это так. У меня будет возможность в этом убедиться. Но я не знал, что ты считаешь себя хитроумным послом.

— Я не считаю себя таковым.

Лицо Помпея выразило нетерпение:

— Не считаешь, но вызываешься быть им.

— Дело не в моих способностях, Помпей Магн, а в характере царя Аристовула. Он ненавидит меня, считает своим врагом и врагом своего народа.

— Считает тебя врагом? — недоуменно переспросил Помпей. — Но тогда как же ты сможешь уговорить его?

— Я не стану его уговаривать, я скажу ему правду. И он поверит мне именно потому, что я его враг.

— Объясни понятнее: почему он должен поверить тебе?

Прежде чем ответить, Антипатр спросил:

— Я могу говорить то, что думаю?

Помпей утвердительно кивнул.

Тогда Антипатр произнес:

— Аристовул ненавидит меня, потому что я служу его брату, Гиркану, и всегда советовал первосвященнику искать поддержки и дружбы Рима. Аристовул — настоящий правитель своего народа, и он не хочет, чтобы его народ был порабощен Римом. Он настоящий царь и настоящий воин. Он независим, и гордость его идет не столько от склада характера, сколько от любви к собственному народу. Я хорошо знаю его: при всей своей гордыне он готов пойти на любое унижение, если им можно купить свободу для его подданных. Я скажу ему, что может ожидать иудеев, если он не отдастся тебе в руки, Помпей Магн. Скажу, что, пожертвовав собой, он может спасти свой народ. Я не знаю, как он поступит в дальнейшем: покорится ли Риму или будет бороться с ним, но сейчас я уверен в одном — он выйдет к тебе.

Слушая Антипатра, Помпей смотрел на него с нескрываемым любопытством. За свою долгую жизнь он приучил себя не верить никому. Он твердо знал, что всякий человек, что бы он ни заявлял вслух, ищет в жизни одну лишь выгоду. Он привык к обычным речам льстецов — речи эти всегда были похожи одна на другую. Люди восхваляли Помпея и старались говорить то, что он хотел слышать. Различия же были лишь в умении владеть словом.

Стоявший перед ним человек не был похож на льстеца. Но, с другой стороны, Помпей понимал, что и он, этот Антипатр, тоже, как и все, ищет лишь собственную выгоду. Значит, он, разговаривая так с Помпеем, либо глупец, либо хитрец из самых ловких. Правда, глупцом его назвать было трудно — до сих пор он говорил очень дельные вещи. Что же до хитрости, то она была какой-то странной, небезопасной для него самого — ведь более всего Помпею сейчас неприятно слышать о великих достоинствах царя Аристовула. О его отваге, любви к своему народу, родине — то есть о том, что могло быть присуще лишь настоящему римскому герою-воину, полководцу, но не варвару, не жалкому восточному царьку, чьи владения — полоска земли размером в калигу самого невысокого римского легионера.

— Я удивляюсь тебе, — сказал Помпей, так и не дав волю уже готовому проявиться гневу. — Ты говоришь о царе Аристовуле так, будто служишь не его брату, а ему самому. Если ты считаешь, что у него такие великие достоинства, то почему же ты враг его, а не друг?

— Потому что я чту закон, — твердо проговорил Антипатр, — Какие бы ни были достоинства Аристовула, у него нет права быть царем, потому что он младший брат, а Гиркан старший. Если ставить достоинства выше закона, то на земле не будет порядка, а государства будут сотрясать мятежи и смуты. Вы, римляне, настоящие поборники закона, и потому вы властвуете над миром.

Помпей слушал Антипатра и усмехался внутренне. В Риме всегда властвовали сила денег и сила оружия, а не закон. Кандидаты на государственные должности — от эдилов до консулов[19] — плели интриги, покупали голоса выборщиков, преторы брали взятки и осуждали невиновных, полководцы, добиваясь власти, угрожали сенату силой. А благодетель Помпея Сулла Счастливый просто взял Рим штурмом и до самой своей кончины был беспрекословным диктатором. Этот варвар, рассуждающий о законе, или не понимает положения вещей, или лукавит. Скорее всего последнее. Но как бы там ни было, слишком большая честь для варвара, чтобы Помпей Магн вел с ним разговоры на подобные темы. И Помпей, перебив говорившего, сурово произнес:

— Мне безразлично, что ты скажешь своему царю, — мне нужен он и нужна эта страна, нужна эта крепость. Сделай это. Иди.

Антипатр поклонился и пошел к выходу из палатки. Вдруг Помпей остановил его:

— Ты пойдешь туда один?

— Я хочу взять с собой сына.

Губы Помпея едва заметно разошлись в ухмылке:

— Твой сын останется в лагере.

На лице Антипатра не дрогнул ни один мускул, когда он ответил:

— Да, император, сын останется в лагере, я пойду один.

Вечером, вернувшись в лагерь своих отрядов, Антипатр ничего не сказал Ироду. Ирод же не смел расспрашивать отца о свидании с Помпеем. Еще несколько дней назад он бы решился. Но одно дело расспрашивать отца, другое дело — начальника. Он лишь доложил отцу, что лагерь укреплен, посты расставлены. Рассеянно выслушав доклад сына, Антипатр молча удалился в свою палатку.

Годы бурной, полной опасностей жизни научили Антипатра владеть своими чувствами. Не только на людях — это было непреложным правилом, — но и оставаясь наедине с самим собой.

То, что предстояло ему утром, было опасным предприятием. Смертельно опасным. Нервному, непредсказуемому Аристовулу ничего не стоило просто убить Антипатра. Тем более что на протяжении нескольких лет это было горячим желанием самозваного иудейского царя. Осторожный Антипатр никогда бы не пошел на такой риск, если бы не обстоятельства; если бы не острая необходимость завоевать доверие Помпея. Доверие Помпея могло стать залогом доверия ничтожного и трусливого Гиркана.

Правда, жизнь могла оказаться слишком дорогой ценой за такое доверие. Но что поделаешь, как говорят арабы: «Если тебе грозит голод, приходится покупать лепешку по цене верблюда».

Сказав это, Антипатр заставил себя не думать о предстоявшем ему, лег, тщательно укутался в шерстяной плащ, закрыл глаза и быстро уснул.

Утром, покинув палатку, он подозвал к себе Ирода:

— Я иду в крепость послом от Помпея. Если не вернусь, помни: тебе нужно любыми путями доказывать римлянам свою преданность, а Гиркану — свою любовь. Я оставляю тебя начальником над моими отрядами.

Он сказал это тоном спокойным и беспрекословным, каким обычно отдавал приказы воинам.

Ирод сделал движение, желая обнять отца, но тот остановил его порыв взглядом.

— Помни о том, что я сказал тебе.

Без оружия, сняв даже панцирь, Антипатр медленно поднимался по извилистой каменистой дороге, ведущей к воротам крепости. Чем ближе он подходил, тем более грозными и высокими становились крепостные стены. В нескольких шагах от ворот он замер. В ту же минуту сверху прокричали:

— Ты кто такой? Зачем пришел?

Голос был низкий, с угрожающими интонациями. Антипатр крикнул:

— Я — Антипатр, пришел говорить с Аристовулом, царем Иудеи.

Несколько голосов разом зловеще захохотали наверху.

— Убирайся, проклятый изменник, а то мы пронзим стрелами твое черное сердце.

— Слепые, протрите глаза! — в свою очередь прокричал Антипатр с закипающим внутри гневом. — Я — Антипатр и никогда не боялся смерти. Смотрите, на мне нет панциря, и если таков приказ иудейского царя — убейте меня. Но если вы сделаете это по своему разумению — трепещите!

Ответом ему было несколько стрел, пущенных с крепостной стены и просвистевших рядом. Антипатр замер, затаил дыхание, а потом медленно, с усилием выдохнул. Подумал: «Если бы хотели убить, не промахнулись бы».

Некоторое время вокруг стояла полная тишина, такая, как если бы (подумалось Антипатру) весь мир затаился в молчании. Внезапно послышался резкий скрежет, Антипатр невольно вздрогнул. Ворота медленно поднимались. Они поднимались, а он чувствовал, что не в силах сделать ни единого движения. Так он стоял и смотрел, пока ворота не остановились на высоте человеческого роста, а из-за ворот не крикнули:

— Что ты стоишь? Входи!

Этот крик словно разбудил тело Антипатра: первый шаг он сделал с трудом, второй и третий дались легче. Шестеро солдат, окружив его, повели в глубь крепости по узким кривым улочкам. Ему был хорошо знаком этот путь, он вел ко дворцу, построенному еще отцом Аристовула, царем Александром.

Аристовул принял его в одной из комнат, стоя у стола и опершись на него обеими руками. Он бросил солдатам:

— Уходите.

Вытянув шею, он с ненавистью смотрел на Антипатра.

Победив скованность, Антипатр почтительно поклонился и произнес:

— Приветствую тебя, Аристовул, царь иудейский.

Губы Аристовула дрогнули:

— С каких это пор ты стал называть меня царем, проклятый идумей?!

— Я называю тебя так, — стараясь справиться с дрожью в голосе, ответил Антипатр, — с того дня, когда ты покинул Помпея.

— И что же произошло в тот день с тобой?

— Ты показал свою независимость, а так может повести себя только царь.

Аристовул распрямился и, обойдя стол, приблизился к Антипатру. Лицо его непроизвольно подергивалось. Он сплел пальцы и сжал их с такой силой, будто боялся не справиться с руками — ведь обнаженное горло Антипатра оказалось так близко!

— И ты посмел прийти сюда, подлый предатель, — брызгая слюной, выговорил Аристовул, — чтобы сказать мне это?!

— Нет, — опустив глаза и тут же подняв их, ответил Антипатр и почувствовал, как дрожь Аристовула возвращает ему силы, — я пришел просить тебя выйти к Помпею.

— К Помпею Магну, к великому римскому полководцу! — уже не в силах сдерживаться, закричал Аристовул, потрясая все еще сомкнутыми руками.

В какое-то мгновение Антипатру показалось, что вот сейчас Аристовул расцепит пальцы, набросится на него и схватит руками за горло. Ноги Антипатра напряглись, он готов был шагнуть назад, но Аристовул опередил его — отступил сам.

— Прости, что я посмел предстать перед тобой, — проговорил Антипатр, уже не пытаясь сдержать снова явившуюся в голосе дрожь, — Я, ничтожный идумей, перед тобой, иудейским царем, потомком Маккавеев. Я знаю, что ты предпочел бы видеть меня мертвым и можешь приказать убить меня в любую минуту. Но я все-таки посмел, и не потому, что не боюсь смерти, а потому, что не хочу войны, не хочу разорения страны, которая стала мне родиной. В армии твоего отца я пролил за нее не одну каплю крови, и ты, как воин, знаешь, что это значит. Я пришел просить тебя выйти к Помпею, потому что иначе он разорит наши города, будет убивать наших людей. Я знаю, ты отважен и горд, но я также знаю, что ты умеешь смирять себя ради блага собственного народа. Да, Помпей жаждет твоего унижения, но что оно значит перед теми страданиями, которые примет твой народ! Твое унижение может стать доблестью, а твоя гордость — позором. Выбирай. Я все сказал.

Аристовул отошел к окну, встал спиной к Антипатру и стоял так продолжительное время, низко опустив голову. Наконец произнес глухим, усталым голосом:

— Тебя послал Помпей?

— Нет, я сам предложил Помпею идти к тебе.

— Он знает, о чем ты хотел говорить со мной?

— Нет.

Опять наступило молчание. Вдруг, так же стоя спиной к Антипатру, Аристовул крикнул:

— Эй, кто там! Стража! — И когда услышал шорох раскрывшейся двери, добавил: — Выведите его за крепостные стены.

Приказ был странным, его можно было толковать как угодно. Но гордость не позволила Антипатру еще раз обратиться к иудейскому царю: он молча повернулся и, окруженный солдатами, вышел.

Антипатра вывели за ворота, и они медленно, с уже знакомым скрежетом стали опускаться. Ни разу не оглянувшись, Антипатр, напряженно ступая, пошел по дороге вниз. Спина и затылок онемели, и он не чувствовал их. Даже отдалившись от стен на такое расстояние, когда ни стрела, ни тем более дротик уже не могли бы достать его, все равно каждое мгновение он ждал, что вот сейчас раздастся знакомый свист и железный наконечник ударит в него, продырявит одежду, кожу, плоть, достанет до самого сердца и рассечет его надвое.

Явившись к Помпею, Антипатр не чувствовал себя столь уверенно, как в первое посещение. Помпей сказал, внимательно вглядываясь в его лицо:

— Ты бледен. Твое посольство окончилось неудачей?

— Нет, император, — ответил Антипатр с неожиданно явившимися хрипами в голосе, — я сделал то, что обещал тебе. Еще до наступления темноты Аристовул выйдет из крепости.

— Хорошо, — кивнул Помпей, но в голосе его чувствовалось недоверие.

Подходя к своему лагерю, Антипатр увидел сына, бегущего навстречу, и на его глаза навернулись нежданные слезы. Уже не заботясь о том, как это может выглядеть со стороны, он протянул руки и крепко обнял запыхавшегося от бега Ирода. Тот уткнулся в плечо отца:

— Отец! Отец! Я так ждал тебя!

— И я думал… — подавляя комок в горле, выговорил Антипатр, — думал о тебе… Все позади, успокойся.

Антипатр сказал сыну, что все кончилось, но сам был совсем не уверен в этом. Сославшись на усталость, он прошел в свою палатку и лег. Но уснуть не удалось, его волнение все нарастало. Через некоторое время он крикнул Ирода и строго, тоном начальника, а не отца распорядился приготовить войско к возможности внезапного отхода.

— Разве мы уходим, отец? — спросил Ирод и вдруг увидел в бледном, осунувшемся лице Антипатра ответ. Смутившись, добавил: — Прости меня, я сделаю все так, как ты сказал.

Ирод ушел, а Антипатр, не в силах находиться без движения, покинул палатку и принялся ходить по площадке перед ней туда и обратно, время от времени с тревогой поглядывая то на крепость, то на римский лагерь.

Уже подступали сумерки, когда незаметно подошедший к палатке центурион Помпея окликнул Антипатра:

— Царь Иудеи находится в римском лагере. Помпей приказывает тебе явиться к нему.

Антипатр замер, непонимающе глядя на центуриона. Его сердце сжалось так сильно, что казалось, вот-вот разорвется на две половины.

В течение последующих трех дней Помпей вел переговоры с вышедшим к нему иудейским царем. Правда, переговорами это можно было назвать только условно.

Помпей требовал от Аристовула отдать письменные приказы комендантам всех его крепостей о сдаче их римлянам. Аристовул отказывался, упирая на то, что в этом случае он потеряет всякое влияние в Иудее, а если его сочтут предателем, то как же он сможет быть полезным Риму. Он просил Помпея покинуть пределы его страны, обещая, что тогда Иудею не будут сотрясать мятежи и распри, она станет готова платить большую дань и быть верным союзником Рима.

Сами по себе такие предложения Аристовула можно было счесть вполне разумными, и возможно, что стороны пришли бы к согласию, если бы на месте Помпея оказался другой. Но гордость и самолюбие Помпея были не меньшими, чем гордость и самолюбие иудейского царя. Он так и не сделался политиком и за все годы своей военной карьеры — она продолжалась без малого двадцать лет — принимал во внимание лишь силу оружия и собственную волю, с иронией относился к тому, что называли политическим расчетом. Если уж он вступал в страну, то должен был покорить ее окончательно и только военной силой. А в просьбах и предложениях Аристовула он видел одну лишь хитрость. Кроме того — и это было, пожалуй, главным в его тогдашних рассуждениях, — ему не нужен был Аристовул-союзник, а нужен был разбитый и плененный Аристовул. Если он позволит иудейскому царю стать его союзником, то кто же тогда пройдет через центральные римские ворота в числе других царственных пленников за его триумфальной колесницей?

Этот последний довод решил судьбу иудейского царя. Вечером третьего дня Помпей пригласил Гиркана и Антипатра. Иудейский царь не принимал участия в совещании, находился в специально отведенной для него палатке под усиленной охраной, хотя римский полководец еще не объявил о его пленении официально.

Предложив пришедшим садиться, Помпей, стоя перед ними со скрещенными на груди руками, заговорил:

— Царь теперь в моих руках. Он обещает уговорить жителей Иерусалима не сопротивляться и добровольно открыть ворота города. Если я отпущу Аристовула в Иерусалим, исполнит ли он то, что обещает? Отвечайте. Говори ты первым, Гиркан.

Гиркан не ожидал, что будет вынужден говорить первым, покосился на Антипатра, но, понукаемый требовательным взглядом Помпея, сказал:

— Полагаю, что Помпей Магн более проницателен, чем я, и лучше разбирается в людях. Только ты, о славный Помпей, можешь понять то, что сокрыто в человеческом сердце.

Помпей поморщился:

— Я спрашиваю тебя о брате — за столько лет ты мог бы понять его повадки.

— Я бедный изгнанник, — все так же уклончиво отвечал Гиркан, — я приму любое решение, которое изволишь принять ты, о великий Помпей, покоритель и владыка мира.

Помпей вздохнул с досадой и перевел взгляд на Антипатра.

— А что скажешь ты?

Антипатр встал, хотя Помпей дал ему знак, что он может говорить сидя.

— Если ты хочешь знать мое мнение, Помпей Магн, я отвечу так. Лучше всего было бы убить Аристовула. Лучше для всех: и для Рима, и для первосвященника, и даже для народа Иудеи. Аристовул никогда не смирится с поражением.

Сказав это, он продолжал стоять, прямо глядя в глаза Помпею. Тот, тоже не отводя взгляда, спросил:

— Значит, ты считаешь, что Аристовул может нарушить данное мне обещание?

— У него не будет выбора, — жестко проговорил Антипатр, — Приказать жителям сдаться — все равно что объявить себя предателем интересов народа и государства. Его могут убить или взять в заложники, но его уже не выпустят из города. Если он станет уговаривать сдаться, то уронит свое достоинство, зачеркнет то, чему служил столько лет, за что столько лет боролся. Я хорошо знаю иудеев — разочарование в предводителе только сплотит их, и они будут защищаться с еще большим мужеством. Я знаю это, но и Аристовул все понимает не хуже меня, и потому, войдя в город, он возглавит оборону.

— Это все, что ты можешь мне сказать?! — не скрывая недовольства услышанным, сказал Помпей.

— Да.

Помпей повернулся и прошел в глубь палатки, туда, где находилось его ложе. Там стоял полумрак, лицо Помпея было в тени. Он перебрал рукой свитки, лежавшие на столике у ложа, и, не поворачивая головы к Гиркану и Антипатру, проговорил тоном человека, занятого важным делом:

— Я приму решение. Мы выступаем на рассвете. Идите.

Они уже отошли от палатки на почтительное расстояние, когда Гиркан, взяв Антипатра за рукав, сказал, глядя на него с укоризной снизу вверх:

— Как же ты решился при мне пожелать смерти моему брату?!

Антипатру хотелось крикнуть прямо в лицо этому ничтожеству: «Лицемер, а разве ты не желаешь того же?!», но, помолчав, он сказал другое, придав голосу особенную твердость, сквозь которую явственно слышалась грусть:

— Я сказал это, потому что твое благо важнее для меня твоего гнева.

Гиркану нечего было возразить, он лишь вздохнул прерывисто, тряся головой.

Оставшись один, Помпей подумал, что этот Антипатр прав и лучше всего было бы приказать солдатам без шума прикончить иудейского царя. Он и сам чувствовал, что этот строптивец никогда не подчинится — ни ему, ни Риму.

Поход в эту жалкую Иудею был Помпею совершенно не нужен, он ничего не мог добавить к огромности его славы. Но еще один царь, идущий за его колесницей во время триумфа, хоть на одного человека, но все же увеличивал толпу поверженных им царей.

Он вспомнил слова Антипатра, только что сказанные об иудейском царе, и, разведя руки в стороны, повторил их, обращаясь к самому себе:

— У него не будет выбора.

Антипатр прошел мимо Ирода, не заметив его в темноте, а Ирод не окликнул отца. Спрашивать, вызнавать что-либо сейчас не имело смысла. По одному только звуку отцовских шагов, по тому, как он твердо ставил и вдавливал ноги в песок, Ироду стало понятно, что отец вернулся не только в хорошем настроении, но вернулся победителем.

Проверив посты и отдав последние распоряжения, Ирод, прежде чем отойти ко сну, поднял голову и поискал глазами звезду, которую он теперь называл своей. Луна светила ярко, и рядом с ней небо было чистым. Но там, где должна была находиться его звезда, висело большое облако, медленно, почти незаметно для глаза, сдвигающееся на запад.

Ироду очень хотелось спать, настолько, что веки опускались сами собой, но он заставил себя смотреть и дождался, пока из-за края посеребренного лунным отсветом облака, дважды помигав ему в облачных разрывах, покажется его звезда. Тогда он опустил голову и, уже не в силах бороться со сном, закрыл глаза, на ощупь найдя и отдернув полог у входа, затем пригнулся и шагнул внутрь палатки.

Утром, оставив в сдавшемся Александрионе две когорты солдат, Помпей повел армию в направлении Иерусалима. Войско двигалось медленно, поднимая тучи пыли и оглашая окрестности топотом, криками, лязгом оружия, ржанием коней, визгом и скрипом колес множества повозок и осадных машин.

Плененного Аристовула везли в наглухо закрытой повозке, окруженной стражей.

На четвертый день, в полдень, вдалеке показались стены Иерусалима. По приказу Помпея Антипатр с Иродом и пятью сотнями всадников поскакали к городу. Крепостные стены встретили их угрюмым молчанием. Ироду в какую-то минуту показалось, что город покинут жителями.

— Как ты думаешь, отец, они будут защищаться?

Антипатр не успел ответить — несколько стрел, пущенных со стены, вонзилось в землю в нескольких шагах от них. Некоторое время, прикрыв глаза ладонью, Антипатр осматривал толстые стены и высившиеся над ними грозные башни. Римское войско приближалось, охватывая город со всех четырех сторон. Антипатр и Ирод поскакали навстречу Помпею. Тот, придержав лошадь и указывая глазами на крепостные стены, задал Антипатру тот же самый вопрос, который некоторое время назад задал сын:

— Ты полагаешь, они будут защищаться?

— Да, — кивнул Антипатр, — в этом нет никакого сомнения.

— Вот как, — недовольно отозвался Помпей. — Они что же, думают, что смогут противостоять натиску моих легионов?

— Нет, Помпей Магн, они так не думают. — Антипатр проследил глазами за взглядом Помпея.

— Не думают? Тогда на что они надеются?

Антипатр чуть заметно пожал плечами:

— Они не задают себе такого вопроса, они будут защищаться, потому что они иудеи, потому что это их родной город и потому что в нем их великие святыни.

Выслушав, Помпей раздвинул губы в насмешливой улыбке и, не отвечая, тронул лошадь шагом. Антипатр и Ирод присоединились к всадникам, сопровождавшим римского полководца.

Приблизившись к стенам, Помпей стал высматривать удобное место для штурма. Он нашел, что городские стены сами по себе настолько крепки, что штурмовать их будет чрезвычайно трудно. К тому же стены окружал глубокий ров, а площадь храма, находящегося по ту сторону рва, была снабжена такими сильными укреплениями, которые и после взятия города могли служить убежищем для осажденных.

Помпей находился в нерешительности. Одну из когорт, для демонстрации силы подошедшую к воротам, засыпали со стен стрелами и камнями, и она отступила в беспорядке.

Столица Иудеи была слишком хорошо укреплена, крепостные стены не имели очевидно уязвимого места. В течение первой недели римляне оборудовали и укрепляли свой лагерь, устанавливали метательные машины и свозили из окрестностей камни для метания. О штурме в ближайший месяц или полтора не могло быть и речи. Каждое утро Помпей садился на лошадь й в сопровождении командиров легионов объезжал крепостные стены, следил за установкой метательных машин и делал смотр войскам. В этих его действиях не было никакой особой военной надобности, но следовало чем-то заполнять время и, главное, скрывать от окружавших его свои нерешительность и сомнения.

Вначале второй недели осады, вечером, в палатку Помпея пришел Антипатр.

— Разреши мне говорить с тобой, Помпей.

— Говори, — разрешил Помпей, с иронией взглянув на Антипатра. — Наверное, у тебя есть план взятия города? Конечно, каждый мнит себя великим стратегом, когда не несет никакой ответственности за войско и за исход войны.

Проговорив это, Помпей усмехнулся одной стороной лица, отвернулся и отрешенно уставился в темный угол палатки. Ирония Помпея и неприветливость приема не смутили Антипатра.

Он начал — как и всегда при разговоре с Помпеем — ровным голосом, с непроницаемым лицом:

— Я никогда бы не осмелился давать советы по руководству войском такому прославленному полководцу, как ты, Помпей Магн.

В том, что он сказал, несмотря на смысл, не чувствовалось желания прославить или польстить. Помпей повернул голову и посмотрел на Антипатра. В который уже раз он удивлялся умению этого варвара прославлять не льстя, знать свое место, сохраняя достоинство. Помпей теперь глядел на него, сбросив усталость и не скрывая любопытства. И Антипатр, почтительно переждав несколько мгновений, продолжил:

— Среди жителей города достаточно много сторонников Гиркана. Значительно меньше, чем сторонников иудейского царя, но все же достаточно много. Полагаю, что сторонников Гиркана не меньше трети всего населения. Еще одна треть — те, кто не взял ни ту, ни другую сторону. Они не хотят войны, желают жить в покое и мире при любом правителе и при любой власти. Желают, даже если вслух высказываются иначе. Если правильно повести дело, то в нужный момент они будут на стороне Гиркана и Рима. Сторонники иудейского царя — я знаю их — никогда не смирятся, их придется уничтожить.

Антипатр замолчал, и Помпей спросил:

— И что же ты предлагаешь сделать?

— Я предлагаю послать первосвященника в город. Он должен говорить с народом, его появление в Иерусалиме усугубит раскол двух партий, и мы быстрее добьемся желаемого. Все-таки лучше штурмовать одну крепость, чем две.

— Две? — переспросил Помпей. — Почему ты говоришь о двух?

— Потому что Иерусалим состоит из двух крепостей: города и храма[20], и храм значительно лучше укреплен, чем город.

— Постой, — Помпей сделал движение рукой, как бы останавливая Антипатра, хотя тот уже молчал, — если предположить, что они откроют ворота и мы войдем в город, то тогда…

Он не договорил, вопросительно посмотрев на Антипатра, и тот закончил за Помпея:

— Тогда сторонники иудейского царя запрутся в храме, и тебе придется брать его штурмом.

Значит, ты считаешь, что их не удастся уговорить, даже если они останутся в меньшинстве?.,

— Они останутся в меньшинстве, — кивнул Антипатр, — но уговорить их не удастся, они не станут разговаривать, вместо слов они будут метать стрелы и камни и умрут на стенах все, до последнего человека.

— Все, до последнего человека, — вслед за ним задумчиво повторил Помпей. Некоторое время он молчал, потом рывком поднялся, прошелся по палатке от стены до стены, остановился перед Антипатром, некоторое время молча смотрел на него и наконец сказал: — Я счел бы твои предложения глупостью, если бы ты не доказал своим посольством в Александрионе, что умеешь думать и умеешь исполнять задуманное. Ты предлагаешь послать Гиркана, но я не верю в его возможности и хочу, чтобы в Иерусалим отправился ты сам.

— Это невозможно, — спокойно ответил Антипатр.

— Ты отказываешься? — Помпей подался вперед, склонил голову набок так, словно плохо расслышал то, что сказал собеседник.

— Если ты полагаешь, что я страшусь вступить в город, — впервые за все время разговора голос Антипатра дрогнул, — то ты ошибаешься. Если ты прикажешь пойти, я пойду. Я сказал, что это невозможно, думая о деле, а не о своей безопасности. Я ненавидим жителями, во-первых, потому, что я идумей, во-вторых, потому, что я всегда был сторонником Рима. Гиркан же первосвященник из рода Маккавеев и настоящий, законный наследник престола — он единственный, кто способен склонить жителей открыть ворота перед римским войском. Чтобы ни у кого не возникло сомнения, что я не иду в город из страха за свою жизнь, я пожертвую тем, что мне дороже жизни, — мой сын Ирод войдет в город вместе с Гирканом.

Верный своей привычке никогда не показывать, что он принимает чужое предложение, Помпей сказал:

— Я обдумаю твои слова, — Но когда Антипатр, молча поклонившись, уже хотел уйти, Помпей остановил его, спросив: — Почему же ты не пришел ко мне раньше?

— Потому что я знаю иудеев, они не принимают решения сразу. — Антипатр сделал паузу, хотел добавить: «Как ты, Помпей», но сдержался. — Они должны обдумать свое положение, созреть, а главное, покричать, поспорить. Для этого им нужно время.

Помпей протянул руку в сторону Антипатра, словно хотел еще что-то спросить, но, как видно передумав, вяло махнул и отвернулся.

На следующий день около полудня Гиркан прислал за Антипатром слугу с просьбой немедленно прийти. Он не жил в лагере идумейских отрядов Антипатра, а безотлучно находился в римском лагере, его палатка была разбита недалеко от палатки Помпея.

Едва Антипатр вошел, Гиркан бросился к нему и схватил за руку.

— Ты знаешь, — в волнении проговорил он, — Помпей хочет, чтобы я шел в Иерусалим и уговорил жителей открыть ворота.

— Ты принял мудрое решение, — неожиданно торжественно произнес Антипатр.

В свою очередь Гиркан в страхе воскликнул, будто не понял того, что сказал Антипатр:

— Он хочет моей смерти, ты слышишь? — Его маленькие, глубоко посаженные глаза впились в глаза Антипатра не столько ища сочувствия, сколько с надеждой на помощь.

— Твое мудрое решение, — произнес Антипатр с прежней торжественностью, словно так же, как и первосвященник, не слышал слов собеседника, — преисполнено настоящей доблести, настоящей отваги. Я счастлив, что моя судьба связана с таким великим правителем, как ты.

Лицо Гиркана выразило крайнюю степень недоумения.

— Но я же говорю тебе… — пробормотал он все более слабеющим голосом, и фраза осталась незаконченной.

— Я знал, что ты не можешь поступить иначе, — Антипатр полуприкрыл веки, как бы укрываясь от ставшего пронзительным взгляда первосвященника, — Благополучие родины для тебя превыше всего, и я уверен, что в этом благородном деле тебе будет сопутствовать удача. Я пойду с тобой, я буду рядом.

— Но он хочет, чтобы не ты, а Ирод… — Гиркан несколько раз прерывисто вздохнул и, неверными шагами отступив в глубь палатки, присел на край ложа. — Он хочет, чтобы со мной шел не ты, а твой сын Ирод.

Он хотел еще что-то добавить, но Антипатр, шагнув к нему, горячо воскликнул:

— Благодарю тебя! Ты не представляешь, какой сладостью наполнилось мое сердце! Мой сын Ирод будет рядом с тобой.

Антипатр опустился на колени перед первосвященником и, низко склонившись, прикоснулся лбом к его ногам. Наступило молчание. Потом Антипатр услышал вздох и почувствовал, как руки Гиркана легли на его плечи.

— Встань, мой верный Антипатр. — Голос первосвященника прозвучал довольно твердо: в нем уже не было прежнего страха, но слышались нотки обреченности. — Я сделаю то, что должен сделать. Пойди и приведи ко мне Ирода.

Антипатр осторожно встал, руки первосвященника вяло сползли с его плеч. Не поднимая головы, он повернулся и вышел. Он не ожидал, что разговор с Гирканом отнимет у него столько сил, — когда он возвращался в свой лагерь, ему потребовалось усилие воли, чтобы заставить себя высоко держать голову и идти твердо. Только в эти минуты он осознал с пугающей очевидностью, что же такое он затеял и чем все это может кончиться. Ирод, его мальчик Ирод может пойти и не вернуться. Он отгонял от себя видение, появившееся перед глазами: вот толпа кричит что-то угрожающее и сотни рук указывают на Ирода, вот люди набрасывайся на него, и голова Ирода теряется в море голов. Толпа расступается, а его мальчик неподвижно лежит на земле с неестественно повернутой шеей, окровавленным лицом и беспомощно раскинутыми руками…

Ирод встретил отца у ворот лагеря, но Антипатр, заговорив о постороннем, так и не решился сказать о главном. Он тянул и тянул минуту за минутой, как будто пытался замедлить ход времени. Теперь он не понимал, как мог так просто сказать Помпею: «Я пошлю с Гирканом своего сына Ирода». Своего сына — на смерть, на страшную гибель своего любимого мальчика!

Антипатр не был особенно чувствительным, и если бы ему раньше сказали, что он будет так переживать, он бы только рассмеялся. У него вдруг возникла безумная надежда все исправить — идти сейчас же к Помпею, сказать, что он ошибался в своих предположениях и что самое лучшее будет ему самому пойти вместе с Гирканом. Так все просто — пойти и умереть самому. Но он не сделал и шага в сторону римского лагеря, вспомнив глаза Помпея, их холодный блеск, когда взгляд становился неумолимым.

Вдруг Антипатр вздрогнул, услышав голос сына:

— Отец, ты хотел мне сказать…

Не давая сыну договорить, Антипатр резко повернул голову:

— Что?

— Не знаю, отец, но чувствую, что ты хочешь что-то сказать, но находишься в нерешительности.

— В нерешительности? — скрывая растерянность, грозно переспросил Антипатр. Но у него ничего не вышло, растерянность уже явно отпечаталась на его лице, и он тихо выговорил, удрученно покачав головой: — Да, ты прав, но я…

— Говори, отец, — сказал Ирод таким тоном, будто; он на время занял место отца, а Антипатр оказался на месте сына.

— Не вполне понимая, что с ним такое происходит, Антипатр послушно покивал и проговорил виновато:

— Тебе предстоит войти в Иерусалим с посольством Гиркана.

— Хорошо, отец, — просто ответил Ирод, — я пойду.

Антипатр с удивлением посмотрел на него. Слова

сына, взгляд, выражение его лица — все говорило за то, что Ирод вполне понимает, что ему предстоит. Не было ни мальчишеского непонимания, ни мальчишеского неведения о смерти. Антипатр грустно вздохнул:

— Ты вырос, мой сын, а я этого не заметил. Иди, я верю в твою звезду.

Уже через час с небольшим Гиркан и Ирод направились в сторону городских ворот. Ирод, на голову выше первосвященника, шел за его спиной, с трудом смиряя желание идти быстрее. Но Гиркан шел медленно, сгорбившись, глядя в землю.

Когда они оказались у самых ворот, Антипатр, напряженно глядевший им вслед, перестал видеть первосвященника, заслоненного Иродом. Его сын, его Ирод, казалось, шел один, был один перед враждебной мощью стен и ненавистью людей, укрывавшихся за ними. Он подумал, что ворота Иерусалима могут стать для его сына воротами смерти. Не в силах больше смотреть, Антипатр закрыл глаза и еще прикрыл их ладонью, сжав пальцы с такой силой, будто это были глазницы врага, которого он хотел ослепить.

А Ирод и Гиркан стояли перед воротами, осажденные стояли на стенах и молча смотрели на них. Наконец сверху крикнули:

— Убирайтесь! — и вслед за этим по стенам прокатился угрожающий гул множества голосов.

Гул этот показался Ироду плотнее и крепче каменной кладки стен, и он подумал, что сквозь него им никогда не проникнуть в город. Но тут откуда-то справа раздались другие голоса:

— Пусть говорит! Говори, Гиркан! Ты пришел от римлян — скажи, чего они хотят!

И тут произошло невероятное, настолько невероятное, что Ирод невольно отступил на шаг. Гиркан, стоявший до этого сгорбившись, с низко опущенной головой, вдруг распрямил плечи, поднял голову, обвел взглядом стены и крикнул:

— Я пришел в свой город. Я пришел сам от себя. Я — первосвященник иерусалимский и хочу говорить с народом!

Ирод никогда до этого не слышал, чтобы Гиркан повышал голос, и никогда не мог себе представить, что он прозвучит так громко, так властно, так пронзительно искренне.

На стенах опять зашумели, неодобрительный гул перемешался с доброжелательным, и уже ничего невозможно было понять, кроме отдельных слов:

— Римляне!., предатель!., скажет!

Люди на стенах кричали, размахивали руками, потрясали мечами и копьями, — казалось, полностью отдавшись перебранке, они совершенно позабыли и о первосвященнике, и о его спутнике. Гиркан и Ирод, переводя взгляд то вправо, то влево, напряженно прислушивались, но странно — ни тот, ни другой ни разу не оглянулись на римский лагерь.

Перебранка людей на стенах все еще продолжалась, даже стала еще яростнее, когда заскрежетали цепи и медленно опустился мост, перекрыв опоясывавший стены глубокий ров. Не дожидаясь приглашения, Гиркан уверенно ступил на мост и зашагал к воротам так твердо и быстро, что Ирод, чуть замешкавшись, бегом последовал за ним.

На площади за воротами уже собралась огромная толпа. Люди расступились, Гиркан дошел до середины и остановился. Ирод успел подбежать к первосвященнику, прежде чем кольцо людей сомкнулось вокруг них.

Кажется, все присутствующие кричали одновременно, причем каждый свое. Стоя перед воротами, Ирод все же различал отдельные слова, хотя расстояние до стен было внушительным. Здесь же, когда люди подошли вплотную, он не мог разобрать ни единого слова. Он был так оглушен криками, что перестал испытывать страх, он только косился по сторонам растерянно и настороженно. Наконец взгляд его остановился на лице первосвященника: щеки Гиркана порозовели, он со спокойным достоинством оглядывал толпу. Позволив людям накричаться, он поднял правую руку и негромко, но внятно проговорил:

— Слушайте, жители Иерусалима!

Странно, но этот его негромкий голос заставил гул ослабеть, а вскоре и вовсе наступила тишина. Не опуская правой руки, словно произнося клятву, Гиркан заговорил:

— Я скажу, потому что имею право быть выслушанным, скажу, потому что верю в ваше благоразумие. И еще я скажу, потому что хочу спасти вас. Вас и ваших детей.

Проговорив это, он замолчал, как бы предчувствуя, что его все равно прервут. И он не ошибся. Послышались яростные крики:

— Что он думает о себе! Предатель! Он бросил нас! Ты на стороне наших врагов! Уходи!

— Я ни на чьей стороне! — возвысив голос почти до крика, провозгласил Гиркан, слова заставив толпу замолчать, — Я здесь, потому что я иудей, я здесь, потому что я ваш первосвященник. Я пришел и говорю с вами, потому что страшусь гибели наших святынь, гибели наших стариков, наших жен и наших детей. Слушайте же! Каждый обязан отдать жизнь за свой народ, за нашу свободу и наши святыни. Силе оружия всегда можно противопоставить силу духа, и я верю, что дух моего народа непобедим. Но невозможно противостоять судьбе, так же как невозможно противостоять стихии. Когда буря срывает крыши с домов и сотрясает стены, никто не пытается противостоять ей. Никто не выбегает на улицы и не кричит, что нужно сражаться с бурей. Мужчины уводят в безопасное место своих жен и детей и ждут, когда буря стихнет. Римское нашествие — такая же буря, ее нужно переждать терпеливо и благоразумно. Да, она может разрушить наши дома, забрать часть нашего богатства. Но останутся люди, которые сумеют восстановить дома и снова нажить богатство. Римляне не хотят нашей смерти, они не тронут наших святыне если мы впустим их в город. Это говорю вам я, Гиркан, сын царя Александра, первосвященник Иерусалима!

Он замолчал, и толпа загудела снова, но уже без прежней ярости. Из толпы вышел и встал перед Гирканом мужчина лет тридцати в тяжелом плаще и панцире, украшенном золотыми пряжками. Голос его, обращенный к Гиркану, звучал грозно-насмешливо:

— Почему же ты, Гиркан из рода Маккавеев, сын царя Александра, не остался с нами, а бежал к римлянам, чтобы повести их на священный город Иерусалим? Ты говоришь здесь о буре, но ты сам накликал эту бурю. Мы не верим тебе, ты обманываешь нас. Ты предал нас и наши святыни, ты предал своего брата и передал его в руки наших врагов! — Он возвысил голос и крикнул, обводя взглядом толпу: — Кто поверит человеку, предавшему брата своего?!

Гиркан со спокойным лицом выслушал брошенные ему обвинения и вдруг, вытянув руку, коснулся указательным пальцем груди молодого воина, выговорил с неожиданной яростью:

— Я знаю тебя — ты Саул, сын Симона, мужа, казненного еще в правление моей матери, царицы Александры. Его казнили за злоупотребления, за присвоение государственных денег. Богатства, которое нажил не он, а отцы тех, кто стоит сейчас на этой площади. Тебе было что терять, когда умерла моя мать, а я стал первосвященником. Ты и такие, как ты, соблазняли моего брата поднять мятеж. Ты и такие, как ты, ввергли нашу страну в смуту и беззакония. Ты говоришь мне о родине, а сам думаешь о власти, о сохранении богатств, которые тебе не принадлежат. Я не уходил из Иерусалима, я бежал, потому что ты и такие, как ты, искушали моего брата похитить власть, врученную мне Богом. Слушайте, люди! — прокричал Гиркан, снова высоко подняв руку. — Что вы хотите сохранить — независимость или святыни?! Если мы станем противиться судьбе, мы потеряем и то и другое. Если же сумеем переждать бурю, мы сохраним наши святыни. А сохранив святыни, мы останемся избранным народом, потому что без святынь народ — всего лишь толпа, орущая на разные голоса. Такая же толпа, как и та, что поклонялась Золотому Тельцу, когда пророк Моисей сошел с Синайской горы и принес закон, начертанный на скрижалях Богом. Если вы стали толпой, то слушайте искусителей, таких, как этот Саул. Если же вы еще народ, то прислушайтесь к голосу благоразумия! Я буду ждать и верить. А теперь я уйду.

Он опустил руку и дотронулся кончиками пальцев до плеча Ирода:

— Иди за мной, Ирод.

И он направился к воротам, и толпа расступилась перед ним. Ворота же, лишь только он достиг их, раскрылись перед ним как бы сами собой.

Гиркан шагал широко и твердо, помогая движению энергичными взмахами рук. Ирод, как и в те минуты, когда они входили в город, едва поспевал за ним.

Когда же они отдалились от крепостных стен более чем на сто шагов, Гиркан остановился и проговорил с одышкой и дрожью в голосе:

— Помоги, Ирод, мне не дойти самому.

Ирод шагнул к первосвященнику и с особенной бережностью поддержал его.

Вернувшись из города, Гиркан упросил Помпея на два дня прекратить всякие военные действия.

— Прошу тебя, о великий Помпей, поверить мне. Нужно дать время, чтобы сомневающиеся и боящиеся присоединились к моим сторонникам.

Помпей согласился, хотя и не сразу. Если посольство этого первосвященника окажется удачным и защитники откроют городские ворота перед его легионами, то это обстоятельство конечно же облегчит его задачу. С другой стороны, получалось, что осаду ведет не он и не римское войско, а Гиркан с Антипатром — каждый поодиночке добиваясь того, чего сам Помпей не может добиться вот уже около двух месяцев. Он не привык делить победы с кем бы то ни было и с презрением смотрел на дела политиков. В другое время он не стал бы пользоваться услугами этих варваров. Но в преддверии скорого триумфа в Риме совсем не хотелось класть у стен города несколько тысяч своих легионеров. И, изобразив, что он милостиво снисходит к горячим просьбам первосвященника, Помпей уступил.

Антипатр встретил возвратившегося сына с радостью и нежностью. Ирод был задумчив, сдержанно отвечал на вопросы и радостные восклицания отца.

— Я понимаю, — говорил Антипатр, уже в который раз нежно прижимая сына к груди, — тебе пришлось пережить такое… Отдохни, успокойся, приди в себя. Сейчас я не буду занимать тебя делами службы.

— Я не устал, — ответил Ирод, — и дело не в пережитом страхе. Ты не поверишь, отец, но я почти не испытывал его. Меня поразило… — Он не договорил и отвел глаза в сторону.

— Что же так поразило тебя? — заглядывая в глаза сына, спросил Антипатр, — Враждебность толпы, близость смерти? О да, я хорошо понимаю тебя.

Ирод отрицательно покачал головой:

— Нет, отец, меня поразил первосвященник. Я не ожидал от него такого самообладания и такого… мужества. Он всегда казался мне слабым и, наверное, был таким. Но там, в городе, когда ревущая толпа окружила нас… Нет, отец, в человеке есть что-то такое, что не проявляется в обычной жизни. Ты знаешь, я вдруг увидел в нем настоящего царя. И еще я… — Ирод запнулся, взглянул на отца виновато и договорил совсем тихо: — Я верил в искренность его слов. И думаю, люди верили в них так же, как я.

— Да, наверное, это так, Ирод, — задумчиво и чуть нерешительно проговорил Антипатр, — Конечно, Гиркан слаб, но все-таки он из рода Маккавеев и сын своего отца. Когда-то же это должно было проявиться.

С грустью поглядев на отца, Ирод вздохнул:

— Потомок Маккавеев. Может быть, в этом все дело?

— О чем ты, Ирод?

Ирод ответил не сразу. Низко опустил голову, лишь мельком глянув на отца.

— Не знаю, как сказать тебе. Я думал о себе. Я не боюсь опасностей и могу доказать свою смелость на поле сражения, но так, как он, Гиркан… Так может… лишь человек царского рода. У него есть право. Там, в городе, я хорошо почувствовал это. Прости, отец, но я не царского рода, а значит, не смогу так, как Гиркан… У меня нет этого права здесь, — Ирод дотронулся рукой до груди, — внутри.

— Не царского рода… — повторил Антипатр и, помолчав, добавил: — Все в руках судьбы. Цари, чья власть кажется незыблемой, в одно мгновение падают с высоты своего величия. Другие же из неизвестности возносятся на эту высоту. Не печалься, Ирод, никто не знает своей судьбы.

На эти слова отца Ирод ответил лишь слабым кивком. И тут же непонятная сила заставила его поднять голову и посмотреть на небо. Он прищурился, потому что солнце светило ярко, но все же отыскал глазами то место на небе, где вечером загоралась его звезда…

Гиркан просил у Помпея два дня, но и сам не ожидал, что все произойдет так быстро. Он сидел у себя в палатке, накинув на плечи шерстяную накидку, потому что, несмотря на жару, его, как и в прежнее время, мучил озноб. Прибежал посланный Антипатром слуга, прокричал с порога:

— Они вышли!

— Вышли? — испуганно переспросил Гиркан.

— Да, вышли! — подняв полог над входом и указывая В сторону города, воскликнул слуга. — Антипатр просил передать тебе…

— Иди! — строго перебил Гиркан и, когда слуга ушел, встал на ноги, движением плеч сбросил накидку и, прикрыв глаза, прошептал: — Благодарю тебя, Господи, благодарю тебя!

Из города вышла большая группа жителей, ее возглавляли старейшины фарисеев. Помпей встретил их на преторской площадке, в центре лагеря. Он благосклонно выслушал их заверения в преданности ему и Риму и нижайшие просьбы пощадить город и жителей.

— Рим никого не карает напрасно, — ответил Помпей. — Если вы докажете свою преданность, никто не причинит вам вреда. Ваш первосвященник Гиркан говорил мне о вашем благоразумии и рассудительности. Теперь я уверился, что он был прав.

На этом переговоры закончились, и не успела депутация горожан вернуться, как в город хлынули римские солдаты. Все, что предсказывал Антипатр, сбылось: после того как Гиркан покинул Иерусалим, среди жителей вспыхнули раздоры. Приверженцы Аристовула требовали вооруженного сопротивления, сторонники Гиркана склонялись к тому, чтобы открыть ворота перед Помпеем. Страх перед римским войском все больше и больше увеличивал число сторонников первосвященника. Осознав, что они остались в меньшинстве, сторонники Аристовула отступили к храму, уничтожив мост, служивший сообщением между храмом и городом. Они стали готовиться к отчаянному сопротивлению. Остальные же приняли в город римлян.

Помпей не входил в город, он отрядил туда часть войска под предводительством Пизона. Тот занял весь город и, так как ему не удалось переманить к себе ни одного из укрывшихся в храме, начал готовиться к атаке. Сам Помпей расположился в долине, на северной стороне, велел заполнить овраг и все углубление долины камнями и хворостом — крепостная стена в этом месте была и стеной храма. Работа здесь требовала больших усилий. Во-первых, сам по себе овраг оказался очень глубоким. Кроме того, осажденные всеми силами мешали успешному ходу работ. У них не было недостатка ни в пище, ни в военных припасах. Они непрерывно метали со стен стрелы и дротики, так что среди солдат, которые заваливали овраг камнями и хворостом, насчитывалось уже много раненых и убитых.

С того дня, как жители Иерусалима открыли ворота города, первосвященник Гиркан проявлял себя неутомимым и деятельным.

Среди жителей ходили слухи, что первосвященник может не спать вовсе — он находился на переднем крае осады, у самых стен храма, организуя своих сторонников, помогавших римлянам, подбадривал уставших, утешал раненых, читал молитвы над павшими. Порой Гиркан так близко подходил к стенам, что стрелы, пущенные осажденными, вонзались в землю у самых его ног. Но он, казалось, не обращал внимания на такие пустяки, и когда Пизон, руководивший осадой внутри города, советовал первосвященнику быть осторожнее, тот отвечал, указывая рукой на стены:

— Нет, доблестный Пизон, они не в силах убить меня.

И в самом деле, находясь все время вблизи стен, он ни разу не был ранен.

Ирод все это время был рядом с первосвященником. Подчиненные ему всадники, оставив лошадей — в них теперь не было необходимости, — вместе с жителями доставляли из-за города камни для римских метательных машин.

Антипатр участвовал в осаде с внешней стороны города, и они с Иродом виделись редко и урывками.

Через несколько недель осады явилась новая опасность: жители окрестных деревень составили вооруженные отряды и то там, то здесь стали нападать на римлян. Они не могли нанести им большого вреда, но, во-первых, иметь в тылу противника, пусть слабого и разрозненного, Помпей не мог себе позволить, а во-вторых, он получил сведения, что сельское население формирует все новые и новые отряды. Помпей собрался уже было направить две когорты солдат для уничтожения отрядов, когда к нему явился Гиркан с просьбой самому уладить все это.

— Хорошо, — согласился Помпей, — но сколько тебе нужно воинов для сопровождения?

— Мне не нужны солдаты, — ответил Гиркан, — С твоего позволения я возьму с собой лишь одного человека, Ирода, сына Антипатра.

— Ты удивляешь меня своей смелостью, Гиркан, и своим презрением к смерти — Помпей оглядел тщедушного первосвященника так, будто увидел его впервые, — Будь ты воином — другое дело, но для священника доблесть такого рода все же выглядит необычной. Все же я советовал бы тебе взять хотя бы центурию для охраны. Во избежание неприятных случайностей.

— Я не достоин, о Помпей Магн, слышать от тебя похвалу моей смелости. От тебя, отважнейшего из отважных, величайшего из великих. У меня нет смелости воина, но она мне и не нужна. Просто я знаю свой народ — он бывает вспыльчив и горяч, но у него не отнимешь благоразумия. Я хочу напомнить народу об этом.

— Что ж, — кивнул Помпей, — делай, как считаешь нужным.

Не медля, сразу же после разговора с Помпеем, Гиркан и Ирод покинули Иерусалим. Ирод видел отца в свите Помпея, обменялся с ним взглядами, но не сумел переговорить. Но он был даже рад, что такая возможность ему не представилась. В последнее время — хоть он и не хотел признаваться себе в этом — опека отца стала тяготить его. Нет, отец не потерял для него значения, оставался для сына примером отважного воина, хитрого политика, человека тонкого ума и необыкновенной выдержки. Но, с другой стороны, Ирод уже жил своей особенной жизнью, и то, что отец сумел дать ему за эти годы, он уже дал и вряд ли что-либо сможет теперь прибавить.

Уважение к отцу и желание жить и поступать по-своему — эти два чувства не противоречили, а скорее дополняли друг друга. Да, отец многого добился — и как воин, и как политик, но то, чего желал добиться Ирод, та высота, на которую он намерен был взойти, казалась отцу не только недоступной, но была и непонятна ему. Сколько уже раз Ирод собирался говорить с отцом об этом, но всякий раз сдерживал себя и откладывал разговор. До лучших времен — так он говорил себе. Но в глубине души ощущал — такому разговору никогда не состояться. Нет, Ирод не боялся, что отец примет его слова о великом предназначении за пустые юношеские мечты, просто он знал, что уже перерос отца. Не в деяниях и уме, а в желаниях.

Сначала они с Гирканом ехали рысью, потом перешли на шаг. Справа за холмом открылась роща — небольшая, но густая, темная, поросшая по краю стеной колючего кустарника. «Здесь», — сам не зная почему, подумал Ирод и взглянул на Гиркана. Наверное, Гиркан подумал о том же — его руки сжали поводья с такой силой, что длинные ногти глубоко впились в ладони.

Чувство опасности не обмануло Ирода — лишь только они достигли края рощи и медленно поехали вдоль нее, раздался треск ломаемых веток и из темноты рощи выскочило несколько вооруженных людей. Двое быстрее других подбежали к всадникам: один схватил под уздцы лошадь Гиркана, другой — лошадь Ирода.

— Кто такие?! — зычно прокричал тот, что держал лошадь Гиркана, и, не дождавшись ответа, повернулся к своим товарищам, — Они из города, они с римлянами. Поведем их в лагерь.

Небольшая толпа — их было человек пятнадцать — окружила всадников, чья-то рука схватила Ирода за пояс, и он, не успев что-либо предпринять, лишился единственного своего оружия, короткого римского меча.

По одежде и выговору люди эти были крестьянами. Ирод, растерявшись, настороженно водил головой то в одну, то в другую сторону, нервно перебирая руками поводья. В какую-то минуту у него возникла мысль, что — если поднять лошадь на дыбы, то, может быть, он сумеет вырваться. Но он подавил в себе это желание и посмотрел на Гиркана. Тот держался спокойно, и когда державший его лошадь (как видно, старший в этой группе крестьян) приказал ему:

— А ну-ка, слезай, — он ответил без гнева, но с особенной властной холодностью:

— Кто ты такой, чтобы приказывать мне?!

Крестьянин бросил на него злобный взгляд, но не

решился настаивать, лишь кивнул своим товарищам:

— Пойдем!

Пленившие их не пытались стянуть и Ирода с седла, молча шли с двух сторон. Через короткое время свернули вправо, где между стеной кустарника обнаружился узкий проход, а за ним — ведущая в глубину рощи тропинка. Вскоре они оказались на довольно просторной поляне, в центре которой у шалаша из веток на пне сидел человек, одетый несколько богаче и опрятнее остальных. Он сидел, широко расставив ноги и уперев руки в колени. Его черная с проседью густая борода была тщательно расчесана, как и длинные волосы, волнами спадавшие на плечи.

Лишь только пленников вывели на поляну, как из-за деревьев показалось еще несколько человек, не больше десятка. Вполголоса переговариваясь, они подошли и встали за спиной сидевшего на пне, судя по всему, своего предводителя. Тот же остался неподвижным и безмолвным.

Ведший лошадь с Гирканом кивнул за спину и сказал, обращаясь к человеку, сидевшему на пне:

— Смотри, Иезеккия, мы взяли их у рощи. Они ехали из города, от римлян.

Тот, кого он назвал Иезеккией, не ответил, а молча исподлобья оглядел сначала Гиркана, а потом и Ирода. Гиркан в свою очередь некоторое время в упор смотрел в лицо предводителя и вдруг, протянув руку, легко, но нетерпеливо толкнул в плечо человека, державшего его лошадь, и властно проговорил:

— Подержи стремя.

Тот, растерявшись, взглянул сначала на своего предводителя, потом на Гиркана. Гиркан повторил:

— Подержи стремя. Или ты глухой?

Если бы Ирод не наблюдал это своими глазами, то он никогда бы не поверил в происходящее.

Проговорив последнюю фразу, Гиркан сделал движение, как бы намереваясь слезть с лошади, а тот, к кому он только что обращался и который одной рукой все еще держал поводья, другой схватился за стремя. Гиркан медленно спустился на землю и небрежно бросил поводья. Ирод последовал его примеру и, быстро покинув седло, подошел к Гиркану.

Предводитель обратился к Гиркану. Его низкий, чуть хрипловатый голос звучал зловеще.

— Кто ты такой, чтобы приказывать моим людям держать стремя! Я сам подержу скамью, когда мы повесим тебя. — И он указал глазами на высокое дерево рядом.

— Тебя зовут Иезеккия? — спросил Гиркан, не смутившись от произнесенной угрозы, негромко и спокойно.

— Здесь я спрашиваю, — грубо отозвался тот.

— Где это здесь, Иезеккия? — чуть возвысил голос Гиркан. — Или эта земля, — он обвел поляну рукой, — твоя собственность?

— Ты говоришь много лишнего, безумный старик! — Ядовитая усмешка искривила полные губы Иезеккии, при этом лицо его оставалось бесстрастным. Он оторвал правую руку от колена и коротким движением указал на Гиркана: — Берите его!

Несколько человек бросилось к первосвященнику. Ирод шагнул вперед и заслонил собой Гиркана, выставив вперед руки.

— Стойте! — властно воскликнул Гиркан. И когда один из крестьян все же дотронулся до него, брезгливо дернул плечом. Обращаясь к предводителю, он проговорил: — Встань, Иезеккия, я — Гиркан Маккавей, первосвященник Иерусалима. Никто, кроме старейшин Синедриона[21], не может сидеть в моем присутствии.

Иезеккия сделал невольное движение, чтобы подняться, но не встал, лишь сбросил руки с колен и распрямил спину.

— Это ты — первосвященник? — произнес он. — Чем ты докажешь, что…

Но Гиркан не дал ему договорить, подошел к нему и встал вплотную.

— Никто еще не смел так говорить со мной! Если ты не узнаешь своего первосвященника, то ты не иудей.

Несмотря на свой низкий рост и тщедушность (голова сидевшего Иезеккии оказалась вровень с головой стоявшего), Гиркан грозно нависал над предводителем, как скала нависает над растущим под ней деревом. Так увидел это Ирод. И наверное, тоже самое почувствовал и увидел Иезеккия. Опершись о пень руками, он, словно боясь задеть первосвященника, медленно и осторожно встал, шагнул в сторону.

— Идем, мне нужно говорить с тобой, — повелительно произнес первосвященник и, оглянувшись на Ирода, бросил: — Жди меня здесь.

Кивнув Иезеккии, он обогнул шалаш, направился туда, где деревья росли особенно густо. Постояв несколько мгновений, Иезеккия тяжело развернулся и последовал за первосвященником, чуть переваливаясь с боку на бок.

Когда Гиркан и Иезеккия скрылись за деревьями, Ирод оглядел стоявших вокруг, шагнул к пню, где только что сидел предводитель, и устало опустился на него. Напряжение последних минут далось ему нелегко: на лбу выступили капли пота, пальцы подрагивали, а сердце гулко билось в груди. Он почувствовал, что вот-вот может лишиться сознания. Сам еще не вполне понимая, что он хочет сделать, Ирод вытянул руку и, указав на стоявшего ближе других низкорослого, с клочковатой бородой крестьянина, произнес:

— Ты.

Тот вздрогнул, удивленно и настороженно посмотрел на Ирода. Взгляды всех стоявших на поляне тоже обратились на него. Нужно было что-то сделать, и Ирод, скрывая протяжным усталым вздохом дрожь, негромко выговорил:

— Принеси воды.

Когда он взял принесенный ему небольшой глиняный сосуд, пальцы уже не дрожали, а в руки возвратилась сила. Запрокинув голову, он стал пить жадными большими глотками. Вода оказалась теплой, отдавала затхлостью, но казалась Ироду слаще самого сладкого вина.

Гиркан и предводитель отряда крестьян Иезеккия отсутствовали около часа. Возвратились вместе — Гиркан еще что-то говорил Иезеккии, тот слушал, склонив голову к первосвященнику, и кивал. Они подошли к пню, возле которого стоял Ирод, и Иезеккия, обратившись к крестьянам, произнес:

— Первосвященник Иерусалима хочет говорить с вами. Слушайте его внимательно.

Последнее он сказал тоном приказа, и все, кто был на поляне, почтительно поклонились Гиркану. Он обратился к ним с тою же самою речью, с какой еще недавно обращался к жителям Иерусалима во время памятного Ироду посольства. Говорил о том, что римляне пришли и уйдут, но главное — сохранить свои святыни, и что бурю лучше переждать, чем противиться ей.

Крестьяне молча слушали его, время от времени поглядывая на своего предводителя, и когда тот кивал, показывая, что согласен с доводами первосвященника, они поспешно кивали тоже.

Закончив говорить, Гиркан повернулся к Иезеккии:

— Пора ехать, — И направился к лошадям, привязанным к дереву на краю поляны.

По-видимому, его совершенно не заботило, что думают крестьяне о его речи, согласны с ней или нет. Иезеккия пошел за первосвященником, бросив на ходу:

— Все уходим, — и сам подержал Гиркану повод и стремя.

На поляну вывели еще двух лошадей. На одну сел Иезеккия, на другую — тот самый крестьянин, который пленил Гиркана и которого Ирод назвал про себя «старшим». Тронулись в путь: четверо конных и десятка три пеших.

Лишь только они добрались до первой деревни, на улицу высыпали крестьяне, громко приветствуя Иезеккию и засыпая остальных вопросами. Сопровождаемые жителями, они въехали на маленькую пыльную площадь в центре деревни, и Иезеккия, указывая на Гиркана, крикнул (на площади собрались все крестьяне этой деревни):

— Первосвященник Иерусалима будет говорить с вами! — И добавил строго: — То, что он скажет, я считаю правильным.

Гиркан в третий раз повторил уже знакомую речь и, закончив, пустил лошадь шагом. Иезеккия не сразу последовал за ним. Обратившись к людям своего отряда, он велел, чтобы те из них, кто были жителями этой деревни, отправлялись по домам и спокойно занимались своими повседневными делами.

Ирод догнал Гиркана. Тот сказал, полуобернувшись, предупреждая его вопрос:

— Ты сам видишь, Ирод, что Бог ведет меня. Этот Иезеккия — известный разбойник, его шайки промышляли в окрестностях Иерусалима еще несколько лет назад. Теперь он предводительствует крестьянами, нападающими на римлян.

— Ты сумел убедить его?..

Гиркан самодовольно улыбнулся:

— Это было нетрудно, он вполне разумный человек, хотя и разбойник, и понимает, что нападать на римских солдат или на мирных торговцев — не одно и то же.

Кроме того, я пообещал ему полное прощение за его прошлые деяния. — Он лукаво глянул на Ирода, — Ты ведь понимаешь меня.

— Да, — сказал Ирод, и тут же спросил: — Ты теперь будешь говорить с жителями каждой деревни?

— Нет, в этом нет необходимости. Иезеккия устроит мне встречу с другими предводителями — его влияние здесь очень велико. И, как и везде, все решает власть, а не народ. Ты знаешь…

Но договорить он не успел, сзади послышался приближающийся топот копыт — это был Иезеккия.

Переночевали в большой деревне в десяти милях от Иерусалима. Иезеккия разослал своих людей с сообщением о Гиркане, и к полудню предводители самых крупных отрядов — их набралось одиннадцать человек — собрались в доме, самом большом в этой деревне, где остановились Гиркан и Ирод.

Они входили по одному, низко кланялись Гиркану и рассаживались на места у стены, куда он им указывал. Плохо одетые, запыленные, с грубыми лицами и натруженными руками, они ничем не напоминали Ироду предводителей разбойничьих шаек. Обычные крестьяне — пожилые, молодые, — они с интересом и опаской поглядывали на столь высокого гостя. Никто из них не мог подумать раньше, что так близко, едва ли не на расстоянии вытянутой руки, будет находиться (к тому же сидеть) рядом с первосвященником, сыном грозного царя Александра. А когда Гиркан заговорил, их лица застыли в выражении почтительного внимания.

Гиркан говорил просто, вкрадчиво, не просил, но и не требовал. Речь его можно было назвать милостивым обращением правителя к своим подданным. Он обещал им многие милости после того, как утихнет смута и он опять станет единственным правителем Иудеи — по праву своего рождения и по воле Бога.

Закончив, он спросил, все ли согласны с ним и исполнят ли то, о чем он просит, — то есть распустят ли они свои отряды, вернутся ли в свои деревни и будут ли препятствовать любому, кто станет затевать мятежи и призывать к беспорядкам избранный Богом народ.

Он спросил, но они молчали, как бы не понимая, о чем он спрашивает, и не зная, что отвечать. Ирод смотрел на их лица, на тяжелые руки с узловатыми пальцами, морщился от тяжелого запаха их одежды, заполнившего комнату и, как ему казалось, пропитавшего собственную его одежду. Смотрел и думал: «Какое же унижение для первосвященника — сидеть и разговаривать с ними, уговаривать, вместо того чтобы привести их к покорности грубой военной силой». Что бы там ни говорили фарисеи да и его учитель Захария, будто все люди рождены равными и любой человек в одинаковой степени Божье создание, он никогда этого не понимал, не желал понимать и никогда бы не принял. Он знал одно: есть люди власти, а есть народ, и они не могут быть равными и не будут равными никогда. Если человек власти подобен пастырю, то народ подобен животным — коровам и овцам. Нужно сделать так, чтобы у них были стойла и загоны, чтобы в холод у них была подстилка из соломы. Их нужно выпускать на пастбища, чтобы они кормились и давали молоко, шерсть, мясо и кожу. Но для того чтобы они не разбегались, не давили друг друга, для того чтобы не нападали на пастыря, их нужно держать в постоянном страхе, наказывать за непослушание бичом и палкой. Наказывать, а не уговаривать и, приказав, не спрашивать, что они думают о приказании. Они не могут и не должны думать.

Так говорил себе Ирод, наблюдая за рассевшимися вдоль стены и напряженно молчащими крестьянами. И невольно при этом щурил глаза, а губы сами собой складывались в презрительную усмешку.

Гиркан, переждав, опять спросил, поняли ли они то, что он им сказал, и сделают ли, как он просит. Не дождавшись ответа, Гиркан повернулся и растерянно посмотрел снизу вверх на сидевшего рядом Иезеккию. И тогда тот проговорил грубым и зычным голосом, выставив вперед правую руку и после каждой фразы как бы разрубая ею воздух:

— Братья, вы распустите свои отряды и сами отправитесь по домам, к своим женам и детям. Первосвященник обещает вам милости, землю, скот и зерно для посевов.

Ничего подобного Гиркан не обещал, о милостях он говорил вообще, но сейчас, внимая словам Иезеккии, утвердительно кивал.

— Первосвященник сказал вам, — продолжал Иезеккия, — и я подтверждаю его слова. Все вы меня хорошо знаете, я никогда не утверждал пустое, а только то, во что верю сам, — Он сделал паузу, строго, сверху вниз, оглядел сидевших и закончил: — Если вы доверяете мне, то скажите об этом.

Крестьяне глухо и одобрительно зашумели, закивали, послышались негромкие возгласы:

— Да, доверяем! Верим!

Тогда, покосившись на Гиркана и указав рукой на дверь, Иезеккия выговорил с необычайной твердостью, словно отдавая приказ:

— Тогда идите и делайте!

Все разом поднялись и, толкая друг друга, исподволь поглядывая на Гиркана, толпясь у двери и топая, вышли.

Вечером этого же дня Гиркан и Ирод вернулись в Иерусалим. Гиркан объявил Помпею, что привел сельское население к покорности и что вооруженные отряды больше не будут беспокоить римское войско. Помпей одобрительно кивнул:

— Хорошо, посмотрим. Но все равно я доволен тобой, — И указал на Ирода: — Вижу, этот молодой воин все время рядом.

— Это Ирод, сын Антипатра, — торжественно проговорил Гиркан, — Если бы не его помощь, я не сумел бы исполнить того, за чем ехал.

— Да, да, — со странной задумчивостью глядя в лицо Ирода, сказал Помпей и тут же, как бы очнувшись, перевел взгляд на Гиркана. — Ты так уверенно говоришь, что привел население к покорности, но если кто-то ослушается и опять соберет шайку?

— Нет, о великий Помпей, — с необычным в присутствии Помпея чувством достоинства ответил Гиркан, — этого не случится. Я знаю свой народ, а народ слышит меня.

У ворот римского лагеря Ирод столкнулся с отцом. Тот ехал в свите Авла Габиния, любимейшего из командиров Помпея, — Габиний руководил осадой храма с внешней стороны города. Антипатр, придержав лошадь, подъехал к сыну, спросил, не покидая седла:

— Рад видеть тебя, Ирод, живым и здоровым. Было опасно?

— Нет, отец, опасности не было, Гиркан опять проявил себя достойным правителем.

Ответ сына чем-то не понравился Антипатру. Он пробормотал:

— Вот как? — развернул лошадь и уже на ходу бросил: — Все равно, береги себя, Ирод!

Ирод крикнул ему вслед:

— Да, отец! — Но пустивший лошадь в галоп Антипатр вряд ли мог его слышать.

Под утро, еще в темноте, Гиркан разбудил Ирода, прошептал:

— Вставай, Ирод, пойдем.

— Что? Что случилось? — встревоженно спрашивал Ирод, протирая глаза.

Гиркан приставил палец к губам и мягким движением руки поманил его за собой.

Ирод жил теперь в городе, во дворце, на половине Гиркана. Другую половину дворца занимал Пизон, руководивший осадой храма со стороны города.

Гиркан, держа светильник в вытянутой руке, потайными коридорами, узкими, пахнущими сыростью, вывел Ирода на задний двор. Там их ждали две оседланные лошади. Они шагом выехали на улицу. Охрану дворца несли римские легионеры. Узнав Гиркана, они беспрепятственно пропустили всадников. Первосвященник направил лошадь в сторону Южных ворот. Не доезжая до крепостной стены, Гиркан свернул к убогому домику, стоявшему среди таких же убогих строений, и концом кнутовища трижды постучал в низкие покосившиеся ворота. Ворота тут же приоткрылись, выглянул какой-то человек, кивнул Гиркану, скрылся, а через минуту вывел навьюченную лошадь. Уже немного рассвело, и Ирод мог разглядеть перекинутые через спину лошади четыре большие кожаные сумки, туго набитые.

Гиркан указал человеку на Ирода. Тот подвел к нему лошадь, передал поводья и, поклонившись Гиркану, скрылся в воротах. Гиркан тронул коня и махнул Ироду:

— Едем.

У Южных ворот он велел солдатам позвать центуриона, начальника стражи. Когда центурион вышел, Гиркан, пригнувшись с седла, что-то тихо ему сказал, кивая на Ирода, и, сняв с пояса увесистый кожаный мешочек (незаметно, но Ирод все же заметил), сунул его в руку центуриона. Центурион спрятал мешочек под одежду и, круто развернувшись, широко шагая, направился к воротам. Гиркан поехал за ним, Ирод — за Гирканом, крепко сжимая рукой поводья навьюченной лошади.

Центурион вывел их за ворота. Отъехав от крепостных стен шагов двести, Гиркан остановил лошадь и спросил у Ирода:

— Ты знаешь где селение Бен-Шаам?

— Да, это всего в пяти милях от города.

— У въезда в деревню с восточной стороны тебя будет ждать человек. Он тебе знаком. Передашь ему лошадь. И сразу же возвращайся.

— Но кто он? — спросил Ирод.

Не отвечая на вопрос, Гиркан сказал, дотрагиваясь до его плеча:

— Я верю тебе, Ирод. Ты всегда был предан мне, я этого никогда не забывал и не забуду впредь. Поезжай.

И, более ничего не добавив, первосвященник, развернув лошадь, рысью поскакал к воротам.

Только проехав половину пути до Бен-Шаама, Ирод решился посмотреть, что же он везет. Аккуратно развязал тесемки одной из сумок, сунул руку внутрь и нащупал монеты. Достал, подбросил серебро на ладони. Прикинул стоимость четырех туго набитых сумок — получалось не менее полусотни талантов, целое состояние. Ирод вздохнул, еще раз подбросил на ладони монеты, бросил их обратно в сумку, туго завязал тесемки и продолжил свой путь.

Селение Бен-Шаам располагалось в низине, у подножия холма. Въехав на холм, Ирод остановился. Прилепленные друг к другу домики с плоскими крышами отсюда казались покинутыми. Но, прислушавшись, он различил тихое блеяние овец и, осторожно тронув лошадь, стал спускаться по каменистой извилистой дороге.

Селение было еще далеко, когда справа из кустов вышел человек и преградил Ироду дорогу. После разговора с Гирканом Ирод догадался, кто будет ждать его здесь, и не ошибся — в стоявшем на дороге человеке он узнал Иезеккию. Тот широко расставил ноги, одну руку заложил за пояс, другой придерживал ножны короткого меча.

Когда Ирод подъехал, Иезеккия молча протянул руку и взялся за повод навьюченной лошади. Ни тот, ни другой не обменялись при этом ни единым словом, ни единым жестом.

Но, уже разворачивая лошадь, Ирод бросил взгляд на Иезеккию и увидел, как губы разбойника сложились в мерзкую язвительную улыбку. По телу Ирода побежали мурашки стыда, он крепко сжал зубы и с силой вдавил шпоры в бока лошади. Она захрапела, взвилась на дыбы и бросилась в галоп.

Ирод опомнился, когда лошадь, роняя на дорогу хлопья пены, стала спотыкаться. Он поднял голову и увидел в утренней дымке неясные очертания крепостных стен. Спрыгнул с седла и, ослабив подпругу, повел лошадь за собой.

Бешеная скачка несколько успокоила его, но все равно чувство унижения не исчезло. Он прошептал сквозь стиснутые зубы:

— Когда-нибудь я доберусь до тебя, проклятый разбойник!

Он закрыл глаза и увидел Иезеккию у своих ног — связанного, с окровавленным лицом. Он ударил ногой в это ненавистное лицо — еще раз, еще раз, еще…

Осада храма продолжалась уже два месяца, а никаких успехов римское войско так и не добилось. Метательные машины швыряли камни, сбивая защитников со стен, но потери осажденных были невелики, а их отвага и упорство, кажется, еще и усилились.

Чтобы сделать пролом в стене, нужно было бить в нее большими камнями. С начала осады таких мощных машин у Помпея было четыре, еще шесть в течение последней недели подвезли из Тира. Огромные камни для метания тоже были припасены. Но все это находилось в полном бездействии, поскольку ров с внешней стороны храма так и не сумели засыпать, а потому невозможно было устроить площадку для больших метательных машин вблизи стен. Защитники умело и отчаянно мешали римлянам засыпать ров. Через каждые пять дней Помпей вынужден был предоставлять отдых своим измученным воинам. В эти дни у стен храма наступала почти абсолютная тишина.

Ирод уходил в лагерь идумейских отрядов и время отдыха проводил вместе с отцом. В дни, когда прекращалась работа у стен, Антипатр старался находиться подальше от палатки Помпея. Помпей был недоволен осадой, нервничал, его возвращение в Рим, а значит, и назначенный уже триумф так неоправданно оттягивались во времени. Он ходил мрачный, злой, устраивал несправедливые разносы своим командирам, кричал на них гневно, багровея лицом. Такого Помпея его ветераны никогда еще не видели.

В один из подобных дней Ирод прогуливался с отцом в поле у лагеря. Антипатр был угрюм, часто вздыхал и на вопросы сына, что с ним такое и что его так томит, отвечал коротко и с досадой:

— Время.

Осада затягивалась, и то расположение, которого добился Антипатр у римского полководца, медленно, но заметно таяло. Однажды Помпей даже бросил Антипатру с едва сдерживаемым гневом:

— Ты говорил, когда они откроют ворота, мы будем осаждать не две крепости, а одну, но ты не говорил мне, что эта, — он кивнул в сторону башен храма, — стоит десяти.

Антипатру нечего было ответить, он только виновато наклонил голову.

Расспросы сына досаждали Антипатру, хотя он понимал, что тот ни в чем не виноват — ведь на его молодые плечи не давит еще тот груз ответственности, который чувствует Антипатр на своих израненных и уже не таких мощных, как прежде, плечах.

Чтобы сгладить резкость ответа, он, натянуто улыбнувшись, заглянул в лицо Ирода:

— Помпей милостив к осажденным иудеям, хотя и не знает этого.

— Почему же он милостив и в чем его милость?

— Сегодня суббота.

Ирод помотал головой:

— Не понимаю. Ну и что, что суббота?

— А то, что в субботу им нельзя работать — ни работать, ни воевать, даже лечить раненых и больных и то нельзя.

Ирод поднял руку, останавливая отца:

— Постой, отец, я подумал…

— Что?

— Я подумал… — уже совсем невнятно выговорил Ирод и, подняв голову, посмотрел на башни храма. А потом вдруг спросил: — Ты говоришь, им нельзя воевать в субботу?

— Это так, — подтвердил Антипатр, — Вот я и говорю, что Помпей как будто нарочно предоставляет им этот день…

— Понял! — перебивая отца, резко и громко воскликнул Ирод.

Антипатр недоуменно поморщился:

— Что с тобой?

Ирод схватил отца за руку и крепко сжал.

— Я понял, отец, я понял! Если с утра субботы приказать войскам приготовить как можно больше камней и хвороста — заваливать ров и устраивать площадку для метательных машин, то они, защитники, не будут противодействовать. Ты же говоришь, что в субботу им нельзя…

— Понял! — в свою очередь перебив сына, вскричал Антипатр и с силой хлопнул его по плечу. — Это спасительная мысль, Ирод. Они не могут, но мы, мы можем!.. Пойдем, пойдем скорее к Помпею.

Помпей принял их тотчас же. По его недовольному лицу и по тому, как он порывисто встал навстречу вошедшим, можно было понять, что он рад любой возможности вылить свое нетерпение и свой гнев, мучительно переполнявшие его в последнее время.

— Что тебе нужно, зачем ты тревожишь меня? — спросил он, не скрывая раздражения и едва ли не с каждым словом распаляясь все больше. — Или ты принес мне какие-то новые сведения? Мне их доставляют каждый день. Что, может быть, в окрестностях объявилась какая-нибудь новая шайка разбойников? Ну, говори, говори, обрадуй меня!

— Нет, Помпей Магн, — побледнев, но спокойно произнес Антипатр, — я принес тебе не сведения, я принес тебе мысль.

Помпей грозно надвинулся на него:

— Мысль? Какую еще мысль? Или от скуки ты стал философом? Стал подобен нашим римским болтунам, которые знают все обо всем и ничего не знают? Мне не нужна мысль, мне нужно взять эту проклятую крепость!

— И ты возьмешь ее, — едва отзвучало последнее слово Помпея, сказал Антипатр, — Я знаю, как без помех засыпать ров и устроить площадку для метательных машин.

— Да? Ты знаешь и это? — усмехнулся Помпей, — Что же ты молчал до сих пор? Что же ты не сообщил мне об этом раньше?

— Мысль пришла не мне, а моему сыну, Ироду, — Антипатр повернул голову и указал глазами на сына.

— Твоему сыну? — переспросил Помпей уже без всякой усмешки, с багровеющим от гнева лицом, голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Я не раз слышал от первосвященника о его смелости, ноя не догадывался, что он еще и стратег! Может быть, он поучит Помпея, как брать города?

Говоря это, Помпей смотрел на Ирода. Ирод опустил голову — в присутствии римского полководца он терялся совершенно: не только не в силах был что-либо отвечать, но, кажется, не мог пошевелить рукой под взглядом Помпея.

Почувствовав состояние сына, Антипатр быстро сказал:

— Нет, Помпей Магн, не родился еще тот человек, который посмел бы поучать тебя. Ни в прошлых, ни в будущих временах никто не сможет сравниться…

Помпей грубо перебил его:

— Оставь свои похвалы, я в них не нуждаюсь. Говори, что ты хотел сказать мне, и уходи.

Антипатр послушно кивнул и не медля произнес:

— Вера запрещает иудеям работать и воевать в субботу. Не запрещено лишь обороняться, если только опасность угрожает их жизни непосредственно.

— Запрещено воевать? — переспросил Помпей скорее озадаченно, чем удивленно. — Кто же им запретил?

— Их вера, Помпей Магн. В течение всего дня твои солдаты могут беспрепятственно работать у самых стен.

— Говоришь, запрещает их вера? — Помпей повернулся и шагнул в глубину палатки, но тут же остановился и через плечо посмотрел на Антипатра. — Но ведь это и твоя вера, и ты не сегодня узнал об этом.

— К сожалению, это и моя вера, — вздохнул Антипатр.

Помпей отошел к креслу и сел, вытянув ноги.

— Ты говоришь — «к сожалению». Объясни!

— Еще дед мой помнил то время, когда мы, идумеи, были свободны и имели своих богов. Потом пришли иудеи. Мой народ храбро сражался, но их было больше. Они захватили наши земли и заставили нас принять их Бога. Тому уже полторы сотни лет, не меньше. Мы приняли их Бога, но мы не полюбили его.

После продолжительной паузы Помпей сказал:

— Значит, говоришь, Бог запрещает им… Получается, что Бог им дороже собственной жизни?

— Да, это так. Я не знаю другого народа, который бы так чтил заветы Бога. — Проговорив это, Антипатр быстро добавил: — И еще римляне, наверное.

На это замечание Помпей вяло махнул рукой.

…Ждали до следующей субботы. Помпей все эти дни не предпринимал в отношении осажденных никаких активных действий, но зато утроил количество солдат, занятых осадными работами. Он приказал наносить и сложить у рва как можно больше камней, хвороста и другого материала, годившегося для заполнения рва. Собрав всех командиров, Помпей объяснил им предстоящую задачу. На рассвете в субботу солдаты начнут забрасывать ров камнями и хворостом. Когда это будет закончено, то тут же, не мешкая, они станут устраивать площадку для установки метательных машин. К вечеру все машины и основания для штурмовых башен должны быть готовы. Каждый солдат, участвующий в деле, получит специальное задание, будет знать, что ему делать и как, чтобы не мешать другим и не оставаться без дела. При этом ни один камень, ни одна стрела не должны быть пущены в сторону крепостных стен. Во избежание недоразумений и случайностей все солдаты, участвующие в работах, будут разоружены.

На рассвете в субботу римские солдаты принялись энергично забрасывать ров. А так как все материалы были сложены в непосредственной близости, то уже к полудню, раньше, чем полагалось по плану Помпея, ров оказался заполнен. Настал черед тех, кому поручено было устраивать площадку для метательных машин.

Наверно, если смотреть с высоты храмовых стен, это множество людей копошилось внизу подобно муравьям в муравейнике, но защитники ясно понимали весь зловещий смысл такого копошения. Однако они только наблюдали за работами римлян внизу — прежняя энергия теперь словно покинула их. Снизу они могли показаться лишь безмолвными и равнодушными наблюдателями.

Сначала римские солдаты с опаской поглядывали на крепостные стены, но, видя, что защитники не переходят к обычным своим действиям, а просто смотрят на них, успокоились и уже не обращали на осажденных ровно никакого внимания. Работы продолжались даже с наступлением темноты, при свете больших костров, зажженных вокруг. Основная часть была завершена еще до полуночи, а ровно в полночь крепостные стены храма словно очнулись от непонятной для римлян спячки. Сверху полетели камни, стрелы, дротики. Защитники метали их с такой неистовостью, будто хотели наверстать упущенное время.

Но время было упущено, и запоздалые действия защитников уже не могли причинить римлянам существенного вреда.

На следующий день заработали метательные машины, а еще через три дня было возведено несколько осадных башен. Некоторые из них оказались значительно выше крепостных стен… Защитники храма были обречены (и, наверное, сами понимали это), но продолжали сражаться с прежним упорством.

Помпей снова стал деятельным, появлялся то там, то здесь, отдавал приказы, ободрял солдат. Две недели продолжалось камнеметание, и наконец стена одной из башен была пробита. Осажденные пытались заделывать брешь, но машины снова ее пробивали, и с каждым днем пролом становился все шире и шире.

И вот Помпей назначил день штурма. Ирод сказал отцу, что хочет в нем участвовать, хотя сам находился при легионах Пизона, с внутренней стороны города. Отец внимательно на него посмотрел и, значительно понизив голос (хотя они были одни), строго спросил:

— Ты никому еще не говорил об этом своем желании?

— Нет.

— И даже Гиркану?

— Даже Гиркану.

Ирод был удивлен допросом отца и сказал, пожав плечами:

— Но почему ты спрашиваешь, отец?

— Потому что тебе не нужно участвовать в штурме, — спокойно и твердо ответил Антипатр.

Ирод непонимающе улыбнулся: ни слова отца, ни строгость, с которой он говорил, не были ему понятны. Получалось, что, высказав отцу свое столь естественное желание, он сказал то, что не должен был говорить.

Прежде чем продолжить, Антипатр посмотрел по сторонам.

Как воин и как мой сын ты поступаешь правильно. Приверженцы Аристовула — враги первосвященника, а значит, и наши враги. Но как человек, который желает… — Антипатр прервался и с особой внимательностью посмотрел в глаза сына, словно хотел прочесть в них что-то. — Как человек, который желает, — повторил он уже другим, торжественным тоном, — достичь высшей власти… В этом случае ты делаешь ошибку, — Антипатр снова прервался, а Ирод смотрел на него удивленно и вопросительно и ждал. Наконец Антипатр продолжил: — Посмотри, как было с субботой. Помпей оказался прав, он догадался, что иудеи любят Бога больше, чем жизнь.

Иерусалимский храм — это главная их святыня. Я уже не говорю о помещениях, которые они называют «святая святых». Кроме первосвященника, никто не имеет права войти туда.

— Но, отец, я и не думал!.. — воскликнул Ирод. Объяснения отца все еще оставались ему непонятны. Но в них было обвинение, а он не чувствовал себя виноватым.

Антипатр не дал ему договорить — перебил не грубо, но строго:

— Если бы ты имел цель участвовать в осквернении их святынь, я бы говорил с тобой по-другому. Я знаю, что у тебя серьезные планы и высокие устремления. Знаю — очень, очень высокие! И поэтому, — не желая замечать протестующего движения Ирода, четко и с особенным нажимом выговаривая слова, произнес он, — ты не должен участвовать в битве. Пройдет время, бывшие враги забудут свои обиды, но они никогда не забудут, кто вместе с римлянами врывался в их святая святых. Ты молод, ты горяч, ты хочешь настоящего дела. Я это понимаю, Ирод, я сам был таким. Но послушай меня, сейчас не время — утишь свои желания и оставайся в лагере Пизона.

Ирод понял, что отец прав, и принял его правоту, но все же, не сдержавшись, возразил:

— Но мы все равно помогаем римлянам! Нам этого тоже не забудут.

Антипатр ответил устало:

— Ты прав, не забудут. Но первосвященник делает то же, что и мы, а по положению он неизмеримо выше нас, и таким образом, хотя и невольно, он прикрывает нас собой. Нас ненавидели и будут ненавидеть, но об этой осаде прежде всего скажут: «Первосвященник был с римлянами», а про нас: «Они были с первосвященником». Если ты пойдешь на штурм и вместе с римскими солдатами ворвешься в храм, то скажут: «Ирод осквернял наши святыни». — Антипатр провел ладонями по лицу, — Иди, Ирод, будь рядом с Гирканом, постарайся не отходить от него ни на шаг, особенно во время штурма.

— Прости, отец, — с чувством откликнулся Ирод, но Антипатр махнул рукой:

— Иди.

Уже отойдя от отца на значительное расстояние, Ирод вдруг остановился, вспомнил, что не спросил главного: а как же он, Антипатр, будет участвовать в штурме? Ирод поискал глазами отца, но по тому месту, где только что стоял Антипатр, медленно ползла повозка, доверху нагруженная камнями. Запряженные в нее волы тяжело переступали ногами, понуро свесив рогатые головы. Человек десять сопровождавших кричали на волов и друг на друга, но никто не пытался толкать повозку, чтобы помочь несчастным животным. Ирод отвернулся и зашагал в сторону городских ворот.

В день, назначенный для штурма, ранним утром, осадные башни были подведены вплотную к крепостным стенам. Несколько часов подряд машины метали камни, сбивая защитников со стен, лучники пускали тучи стрел. Наконец последовала команда, стрельба прекратилась — и солдаты бросились на штурм. Они быстро достигли пролома в стене башни, но очень долго им не удавалось проникнуть внутрь. Защитники дрались с необычайным мужеством — мертвые тела иудеев и римлян лежали друг на друге, закрывая пролом. Но силы были неравными, и, наконец сломив сопротивление — только у пролома потеряли убитыми и ранеными около пятисот человек, — римляне ворвались в храмовый двор.

Ожесточение достигло предала — началась резня. Защитники дрогнули: одних убивали после короткого сопротивления, других — когда они обращались в бегство. Храмовые ворота еще были открыты — на плечах бегущих легионеры ворвались внутрь, убивая всех, кто попадался на их пути. С окровавленными мечами и дикими криками они вступили в святая святых и, пробежав всего несколько шагов, вдруг остановились. Изумление оказалось сильнее, чем остервенение боя. Священники оставались на своих местах, совершая богослужение, будто глубокий мир царил вокруг них. Они, казалось, не слышали ни шума, ни криков, ни воплей бегущих, ни предсмертных стонов раненых, не видели врагов с обнаженными мечами. Они слышали то, что можно слышать лишь внутренним слухом, и видели то, что можно видеть лишь внутренним зрением. И они нисколько не заботились о своем личном спасении.

Солдаты застыли в изумлении, задние напирали на стоявших впереди, не понимая причины остановки. И вдруг кто-то прокричал в толпе солдат — срывающимся хриплым голосом:

— Бей их! Бей!

Глубокое оцепенение солдат было уничтожено этим неожиданным криком — они бросились вперед. Большая часть защитников храма была умерщвлена, многие, не желая сдаваться, убивали себя сами, находили смерть, бросаясь со стен, иные, приведенные в бешенство от отчаяния, запирались в постройках, примыкавших к храму, поджигали их изнутри и гибли в огне. Более двенадцати тысяч иудеев погибло в тот день.

С большой свитой Помпей Магн вступил в храмовый двор. Уже унесли раненых, но еще не собрали тела убитых. Привыкший к крови и смерти, Помпей, оглядев двор, произнес торжественно:

— Не должен быть забыт ни один из павших за республику.

Антипатр, стоя чуть в стороне, подумал: «Солдаты пали за республику, а убитые ими священники — за Бога». Он услышал голос Помпея, обращенный к нему:

— Войдем внутрь, Антипатр, будь моим проводником.

Свита расступилась, Антипатр подошел к Помпею

и, сам не ожидая, что может сказать такое, ответил:

— Я не могу сопровождать тебя, Помпей Магн.

Помпей недовольно поднял брови:

— Не можешь? Почему?

— Вера запрещает мне входить в святая святых.

Помпей усмехнулся и, повернувшись к стоявшим за спиной, сказал:

— А подсказать нам правила иудейской субботы вера тебе не запрещала, — И, так как Антипатр молчал, добавил уже снисходительно: — Ну что ж ты молчишь? Отвечай.

И Антипатр ответил, смело взглянув на римского полководца:

— Я воин, и я на стороне Рима. То, что я открыл тебе, диктовалось военной необходимостью. Если ты прикажешь войти, я войду, но прошу тебя позволить мне остаться. Я плохой верующий, но все же верующий и боюсь Божьего гнева.

Помпей дотронулся до руки Антипатра, проговорил чуть насмешливо, но с пониманием:

— Что ж, я не буду тебя неволить, со своим Богом разбирайся сам, — И, больше ничего не сказав, Помпей зашагал к входу в храм.

Когда Гиркану доложили, что осмотревший святая святых Помпей не тронул храмовый клад, разрешил очистить помещение и возобновить обычные богослужения, первосвященник закрыл лицо руками и заплакал, сотрясаясь всем телом. Все, кто были при этом, недоуменно смолкли. Стоявший рядом Ирод вдруг ощутил, как на его глаза навернулись нежданные слезы, и он запрокинул голову, боясь, что они прольются.