Исцеление Вечностью

Глава первая

— Что это?

Император Траян тяжелым хмельным взглядом посмотрел на срочно вызванного секретаря.

И брезгливым жестом показал на лежащий на столике около кувшина с двумя кубками вина листок.

— Обрывок папируса, цезарь! — недоуменно пожал плечами тот.

Разделявший с императором винную трапезу смотритель течения Тибра, его берегов и римских клоак Плиний Секунд Младший, племянник знаменитого ученого, погибшего во время извержения Везувия, неодобрительно хмыкнул.

— Я вижу, что это не пергамент! — сделав несколько больших глотков из кубка, согласно кивнул ему Траян. — И поэтому спрашиваю — что это?

Секретарь при этих словах по-солдатски вытянулся, и лицо его стало сразу строгим и озабоченным.

Мало того, что он был военным трибуном. Так еще и прошел неплохую школу работы секретарем во время правления двух прежних императоров. При первом из них, Домициане, чтобы не остаться без головы, нужно было мгновенно оценивать обстановку. Правда, при втором — престарелом и добродушном Нерве — можно было немного расслабиться. А при нынешнем, славящемся простотой и доступностью — он даже носилками не пользовался, в отличие от предшественников, ходя по Риму пешком, — и вовсе стал позволять себе легкие вольности. Но тут вдруг словно повеяло прежними страшными временами. Поэтому, сообразив, что дело, кажется, куда серьезнее, чем он ожидал, секретарь внимательно ознакомился с листком папируса и сказал:

— Судя по тому, что здесь упомянуто имя «Христос», надо полагать, что это из книги какой-нибудь христианской секты!

— Я понимаю, что это не из «Истории» или «Анналов» Корнелия Тацита — усмехнулся Траян и, снова поднимая кубок, приветливо кивнул своему сотрапезнику. — Если не ошибаюсь, твоего друга, мой дорогой Секунд?

— Да, достойнейший владыка! — благодарно наклонил голову Плиний.

Траян осушил кубок до конца и, подождав, когда Плиний наполнит его вновь, взглянул на секретаря еще более тяжелым взглядом.

И стукнул кулаком по обрывку папируса, проливая на него из кубка вино:

— А вызвал я тебя вот по какому поводу! Как ты думаешь, Титиний Капитон, где он был обнаружен?!

— Полагаю, где-нибудь в катакомбах или в другом месте их тайных сборищ, цезарь! — предусмотрительно делая полшага назад, осторожно ответил секретарь.

Кто-кто, а он прекрасно знал, какая тяжелая и меткая рука в бою и во время тренировок у этого императора-полководца.

— Так вот, — вытирая руку прямо о тунику, хмуро сказал тот. — Этот папирус найден — в моем дворце!

— Что?! — забывая осторожность, рванулся к столу секретарь.

— То, что слышал! — по-солдатски грубо рявкнул на него Траян. — Пять лет назад я возобновил закон, запрещавший тайные общества и косвенно касавшийся христиан. В этом году начал гонения, правда, не такие массовые, как при Нероне, а только по частным обвинениям, уже непосредственно против них. И вдруг, о боги! Что я вижу? Их следы ведут чуть ли не в мою спальню! Поэтому мне особенно важно знать, что было написано во всей этой книге!

— Я навел кое-какие справки, как ты того пожелал, владыка! — с поклоном обратился к нему Плиний. — Судя по некоторым фразам, это отрывок из написанной всего несколько лет назад книги под греческим названием «Апокалипсис». В ней некий христианский апостол Иоанн, или как с особым почтением называют его единоверцы, Богослов, описывает свое Видение или Откровение, которое было дано ему его Богом на острове Патмос, где он пребывал тогда в ссылке…

Прикрыв глаза, Плиний начал подробно рассказывать то, что передали ему сведущие люди.

— Так…

— Так.

— Так! — сопровождали его слова ничего хорошего не предвещавшие возгласы императора.

Траян слушал своего сотрапезника, и лицо его начало медленно наливаться кровью.

— Цезарь! — воскликнул секретарь, начиная беспокоиться за здоровье императора. — У нашего Секунда прекрасный слог, отличные знания и завидная память! Прикажи ему самому взяться за писание истории и — клянусь Юпитером — он превзойдет умением своего великого друга!

Траян жестом остановил хитрого секретаря, пытавшегося свести бурное течение горной реки разговора в более спокойное, равнинное русло.

— У меня свои планы касательно его будущего, — недовольно сказал он. — А что касается этого клочка папируса…

Император с минуту помолчал и, наконец, сказал:

— Я утрудил моего дорогого Секунда просьбой несколько глубже разобраться с ним. И заодно хотел посоветоваться с тобой — стоит ли вообще обращать на него внимание. Но прихожу вот к какому выводу. Эти христианские проповедники, или, как я сейчас слышал, апостолы — несмотря ни на что, обошли весь мир. Повсюду основали свои общины…

Траян грозным взглядом — как будто это он был повинен в этом — посмотрел на секретаря.

— И если такая книга, где о Риме говорится в уничижительном, а точнее — уничтожающем его смысле, дойдет до всех городов, то что толку тогда от всех моих военных походов и громких побед? Там нас сразу перестанут бояться! Больше того — будут просто смеяться над нами! Поэтому дело с этим, казалось бы, ничтожным клочком папируса принимает куда более серьезный оборот и, более того — государственное значение! Немедленно вызвать ко мне префекта претория! — приказал он.

И отставил в сторону кубок, что бывало с ним крайне редко после того, как он уже приложился к нему…

С железнодорожным билетом в кармане — тяжелая дорожная сумка с портативной пишущей машинкой на левом плече — Александр Калачев вышел из дома и направился к автобусной остановке. Возраст его был таков, когда с равной долей справедливости к мужчине можно обращаться и молодой человек, и парень. Он шел с улыбкой, радуясь солнечному весеннему утру и предстоящей дальней поездке, на которую возлагал столько надежд…

Внезапно дорогу перечеркнула белая линия скорой помощи. Она отъехала от дальнего подъезда его дома, оставив около него целую толпу возбужденных людей. Александр приостановился и спросил у одного из знакомых — что случилось?

— Да вот, — ответил тот. — Геннадий Иванович выбросился из окна и разбился!

— Так он ведь на первом этаже живет! — удивился Александр, вспоминая трудолюбивого старичка соседа. Он вечно был занят тем, что собирал по помойкам и везде, где только можно найти, остатки выброшенной мебели и за бесценок, а то и даром мастерил из них всем желающим книжные полки.

— Все верно, — со вздохом подтвердил знакомый. — Только он поднялся на пятый этаж и оттуда уже — насмерть!

— Господи, помилуй! — с ужасом вырвалось у Александра. — Но — зачем?!

— Говорят, врачи сказали ему, что у него — рак…

— Ну и что?

— Это вам, молодым, «ну и что»! — вмешалась в разговор пожилая женщина. — А я его понимаю… Уж лучше сразу так, чем ждать конца. Да еще, не дай Бог, мучиться нестерпимой болью!

Не зная, как можно объяснить им всем, что, человек, желая уйти от временных страданий, обрек себя на вечные муки, Александр лишь молча пожал плечами и продолжил свой путь. Улыбка сошла с его лица.

И хотя вокруг зеленела, благоухала и пела на все птичьи голоса весна, настроение стало хуже осеннего, когда идут холодные слякотные дожди, и ветер срывает с деревьев последние листья…

Утро потемнело, хотя на небе не было ни единого облачка.

И сразу расхотелось ехать в незнакомый далекий город, куда звала его лежавшая в сумке телеграмма.

Эту телеграмму Александр получил три дня назад. Хотя предшествующий ей разговор состоялся еще прошлой осенью. Тогда к нему, жившему у знакомых, после двухгодичного пребывания в монастыре, приехал в гости его духовный брат, иеромонах Никон[2]. Они подвизались в монастыре, можно сказать, в одной келье, если не считать разделявшей ее фанерной перегородки. Отец Никон покинул обитель из-за болезни престарелого отца на полгода раньше. А затем и Александра, учитывая, что он, как бывший журналист, издавший к тому же большой исторический роман и несколько приключенческих книг о выдающихся людях Древней Греции и Древнего Рима, духовник вместо предполагаемого пострига в монахи отпустил в мир — писать книги на духовые темы.

Вместе с иеромонахом Никоном приехал отец Игорь — благочинный большого округа одной из бывших союзных республик, где православных едва ли больше половины, чем мусульман. Коренастый, шумный, с веселыми глазами он уважительно полистал книги Александра и спросил: не сможет ли он приехать к ним на помощь?

Со слов отца Никона Александр знал, что у отца Игоря, выпускавшего небольшую газету силами энтузиастов, есть давняя мечта — превратить ее в большую, а главное — профессионально выпускаемую газету.

— Нам хотя бы один-два номера для образца! — просительно сказал отец Игорь и посмотрел таким взглядом, отказать которому было просто невозможно.

Да Александр и не собирался отказываться.

Была у него и своя особенная причина согласиться на такое предложение. Тогда он как раз написал роман о жизни христиан первых веков. Он был прочитан и одобрен издателями, но… печатать его никто из них не рискнул. Слишком непривычной и новой была тема — художественная проза на духовной основе! То ли дело привычное переиздание книг Святого Писания и святоотеческой литературы.

Напрасно Александр горячился, доказывая, что большинство людей пока бесконечно далеки от этих, действительно, самых главных и нужных книг, и необходимо дать им на привычном языке — ведь люди привыкли к художественным книгам, кино, телевидению, — первотолчок, пробудить у них интерес к духовному. А потом они уже сами будут читать и Евангелие, и Псалтирь, и Жития святых…

Увы! Ответ везде был один: пока мы не можем издавать такое. Вот если это, хотя бы в отрывках, будет опубликовано в православной прессе, под архиерейским благословением…

Но пресса тоже не решалась открывать новый жанр.

Здесь же, в своей газете, издаваемой по благословению уважаемого архиерея, он — своя рука владыка! — вполне мог дать эту повесть в сокращенном варианте, с продолжением из номера в номер. И после этого, как пообещал один издатель, ее бы немедленно выпустили отдельной книгой вне плана.

Словом, отец Игорь сказал тогда, чтобы Александр подумал над его предложением (все-таки главный редактор 16-ти полосной газеты — серьезный, ответственный пост) и дал на размышление целую неделю.

Александр с трудом дождался, пока пройдут семь дней и позвонил отцу Никону, сказав, что согласен.

Тот ответил, что сразу же доложит об этом благочинному.

Но прошла осень, протянулась зима. А приглашения все не было.

Александр уже и забыл про тот разговор.

И вот — телеграмма.

В ней было всего 8 слов. «Все вопросы в основном решены. Приезжай. о. Никон».

И значит, что бы теперь вокруг ни происходило, хотелось ему того или нет — надо было ехать. И по дороге обдумать, как сократить для газеты роман о далеких временах Древнего Рима…

Спустя месяц во дворец префекта претория — начальника личной гвардии императора Траяна — вошел раб.

Грязный, всклокоченный, он торопливым шагом направился по его многочисленным коридорам.

Странно было видеть, что охрана так легко и свободно пропускает какого-то раба ко второму по могуществу человеку Римской империи.

А тот, постепенно успокаивая дыхание, дошел до главной комнаты и, наконец, оказался перед самим префектом претория.

— Ну? — нетерпеливо спросил тот.

— Я был там! — не как раб, а как свободный человек, без поклона ответил вошедший. — Я переоделся в одежду раба… я проник в их самое логово… я…

Он хотел сказать что-то еще, но префект претория, перебивая его, нетерпеливо протянул руку.

— Свиток!

— Но… — сразу замялся вошедший.

— Как! Ты не принес его?

— Это было невозможно! — вошедший с силой, надеясь, что это усилит правдивость его слов, ударил себя кулаком в грудь. — Но он там, клянусь Юпитером! Я сам, своими глазами видел его!

— Что толку от того, что ты его видел?! — возмутился префект претория. — Мне что — прикажешь взять на доклад императору твои глаза в качестве свидетельства? Ты хоть понимаешь, в каком я теперь положении? Месяц назад Траян сказал мне, что появилась книга, в которой Рим называется блудницей и обрекается на страшную гибель. То, что Рим действительно блудница, с этим никто не спорит, заметил он, но чтобы не ронять престиж государства, приказал немедленно казнить того, кто написал это, и уничтожить все его книги. Первую часть приказа мне выполнить не удалось. Этот апостол Иоанн, сосланный за свою преступную деятельность против наших богов еще императором Домицианом, умер, уйдя от справедливого наказания. Мы не смогли найти даже его тела, чтобы выставить его в назидание всем остальным!

— Но оно действительно исчезло!

— Ты и это мне предлагаешь доложить императору? — язвительно предложил префект претория и, оглядев вошедшего, примирительно сказал:

— Ах, Требий, Требий! Не отрицаю, ты хорошо выполнил свою задачу, собрав всю информацию об авторе этой книги… как там ее?

— «Апокалипсис»! — подсказал «раб», у которого оказалось римское имя. — И еще Евангелие, которое так и называется — от Иоанна…

— Да, — кивнул префект претория и решительно разрубил воздух ребром ладони: — Но теперь мне нужна сама его книга! Точнее, чтобы ее больше не было! Нигде! Никогда!!!

Он немного помолчал и спросил:

— Как думаешь, много у них этих книг?

Требий, немного подумав, пожал плечами:

— Евангелие, судя по всему, написано давно и, очевидно, имеется едва ли не в каждой их общине. А «Апокалипсис», в котором уничижается Рим, ведь нам главное — уничтожить эту книгу, верно? — заговорщицки подмигнул он, — продиктован Иоанном ученику совсем недавно и, наверное, существует в количестве всего нескольких экземпляров.

— Проклятье! — воскликнул префект претория и тяжелым военным шагом принялся ходить вперед-назад. — Один из них, можно сказать, уже был в наших руках — и ты упустил его!

— Ненадолго! — успокаивающе заметил Требий. — В следующий раз я возьму с собой несколько преторианцев и захвачу его! А потом под пытками узнаю у христиан, в каких еще местах находятся нужные нам свитки, и где хитростью, где подкупом, где силой, тоже найду их!

Префект претория остановился и в упор посмотрел на стоявшего перед ним в рабской одежде римлянина:

— Хорошо. Действуй! — отрывисто, точно отдавая распоряжения центуриону перед боем, сказал он. — Бери на помощь сколько угодно самых лучших моих людей, не жалей золота! Не скупись на самые щедрые обещания! Провинциалу можешь посулить римское гражданство, всаднику — возведение в сенаторское звание. Делай, что хочешь — но чтобы эти книги — и особенно эта, как ее…

— «Апокалипсис»!

— Именно! Были уничтожены! Все, до единого экземпляра!..

Скрежет тормозов мгновенно вернул Александра из начала далекого второго века в самый конец второго тысячелетия.

Он стоял посередине дороги. За спиной был железнодорожный вокзал, украшенный крупной надписью «Желтый Берег». Перед ним — трамвайная остановка, которая, как было помечено в составленной отцом Игорем записке-шпаргалке, вела к храму.

— Тебе что, жить надоело? — как всегда в таких случаях прокричал, высовываясь из окна машины, большеносый с пышными черными усами водитель.

— Простите! — виновато прижал ладонь к груди Александр. — Задумался…

— Думать надо, а не задумываться! — уже не так гневно посоветовал водитель и, быстро набирая скорость, помчался дальше.

Александр с облегчением, что все так хорошо обошлось, выдохнул, сел в ранний трамвай и поехал под будившие город звонки, продолжая думать над романом. Не так-то просто было делать из него даже не журнальный, а газетный вариант, безжалостно выбрасывая эпизоды, а то и целые главы… Ну, и словно осенняя листва с деревьев, осыпалась с него вся краса — колоритные античные названия и детали, подробные описания городов и людей давно минувших веков… Так он доехал до большого храма, огороженного спереди железным и по краям деревянным — забором.

Здесь было еще пустынно. Только в глубине церковного двора, где стоял небольшой деревянный домик, юноша лет пятнадцати старательно поливал из лейки на клумбе цветы. Иногда он останавливался и прямо руками, как маленькими граблями, разрыхлял под ними землю.

— Приехал? Ждем, ждем! — не прекращая работу, приветливо закивал он.

Александр удивленно оглянулся — нет ли позади кого? Но там никого не было. И тогда он с недоумением посмотрел на юношу и спросил:

— А ты откуда знаешь, что я должен приехать?

Тот немного помялся и, словно соображая, как правильнее ответить незнакомцу, не сразу сказал:

— Так ведь все знают. Ты же новый редактор?

— Да, — ответил Александр, замечая какое-то несоответствие в возрасте юноши, выражении его глаз и то, как он немного с трудом выговаривал каждое слово. Было такое ощущение, что он словно остановился в своем умственном развитии лет в восемь-девять.

«Переболел, наверное, чем-нибудь в детстве, вот его, как убогого, при храме и приютили!» — решил Александр, с сочувствием посмотрев на него.

А тот не унимался.

— А ты что здесь будешь делать?

— Газету. И еще книгу писать!

— И про меня напишешь?

— Нет, — улыбнулся Александр. — Я пишу про то, что было без малого две тысячи лет назад!

— У-у как давно! — разочарованно протянул юноша и вдруг быстро спросил: — А у тебя денежки нет?

— Есть, — вспомнив, что у него осталось десять рублей, кивнул Александр и, решив, что без еды и ночлега его тут все равно не оставят, протянул их юноше.

— Вот спасибо! — обрадовался тот, принимая деньги рукой, под давно не стриженными ногтями которой скопилось немало грязи, и неожиданно с чувством сказал: — Пошли тебе за это Господь сто рублей!

Александр, у которого на душе вдруг стало тепло от этого, с благодарностью посмотрел на юношу. Тот с улыбкой наклонив голову и как-то загадочно поглядывая на него, продолжил поливать крупные яркие цветы…

Захотелось молиться и думать о красоте и Вечности…

Эту гармонию внезапно нарушил необычайно громкий — словно гром с неба — голос:

— Как, ты опять здесь?! Я же сказал тебе, чтобы ноги твоей больше тут не было!!!

Александр повернулся на голос: он принадлежал коренастому мужчине с обветренным грубоватым лицом, быстрыми шагами приближавшемуся к домику.

Юноша, увидев его, испуганно бросив лейку, сорвался с места и юркнул в узкую щель деревянного забора.

— Ох, уж мне этот вредитель… — проводил его хмурым взглядом мужчина и в упор посмотрел на Александра: — А вы кто такой? Что-то я вас тут раньше не видел!

Александр назвал себя, и выражение лица мужчины сменилось на приветливое:

— А-а, понятно, наслышан! Вам надо подождать отца Игоря. Он обычно рано приходит!

Мужчина осмотрелся по сторонам цепким хозяйственным взглядом и, нахмурившись, скрылся в дверном проеме недостроенного здания.

Тут же в щели забора показалась голова юноши. А вскоре появился и он сам. Как ни в чем не бывало, он снова взял лейку и продолжил поливать цветы.

— Кто это? — спросил у него Александр, показывая глазами на стройку.

— Отец Лев. Строгий батюшка… — ответил, качая головой юноша. — Он у нас вроде завхоза. Порядок любит. А я однажды его из шланга полил. В новой одежде. Не нарочно, конечно… Вот он с тех пор на меня сердится. А вчера и вовсе с лопатой за мной гонялся!

— За что?

— За то, что я канаву засыпал, чтобы в нее люди не падали.

— Но ведь это же хорошо! — удивился Александр.

— Хорошо-то оно хорошо, — старательно налегая на «о», согласился юноша и вздохнул: — Только, оказывается, ее отец Лев своими руками две недели под трубы копал. А положить их еще не успел…

Увидев опять приближавшегося священника, он аккуратно поставил лейку на землю и снова исчез.

— Все ходит, ходит сюда… — подходя, недовольно сказал отец Лев. — Нет, чтобы в школу ходить. Грамоту ведь в глаза не видел, зато кто где умер, когда у кого поминки, девятый день и сороковины — знает наизусть! И чего ему здесь нужно? Одна только бесхозяйственность от него!

— Да он наоборот здесь порядок наводил. Вот как старательно полил цветы! — заступился за юношу Александр и, поймав недовольный взгляд священника, примирительно добавил: — На храме ведь очень благодатно трудиться! Даже кирпич с места на место — и то как душеполезно перенести!

— То-то я гляжу, у меня почти весь кирпич со стройки воскресной школы утащили! — проворчал отец Лев и посоветовал. — Ты отца Игоря лучше бы не здесь ждал, а у ворот. Он у нас может появиться и сразу уехать по другим храмам, а то и в епархию. Все-таки благочинный!

— Вот спасибо! — поблагодарил Александр, направляясь к воротам.

И… сразу увидел юношу.

Он шел от только что открывшегося киоска и, щурясь от удовольствия, жевал. В заляпанной грязью руке у него было надкусанное пирожное.

Что-то нехорошее шевельнулось в душе Александра.

«Я ему последние деньги отдал, а он на них — лакомство! Да и вообще — хоть бы руки перед тем, как есть, помыл бы, что ли…»

И странно — словно услышав эти мысли, юноша на этот раз как-то обиженно шмыгнул носом и прошел мимо, ни о чем не спросив и ничего не сказав…

После воскресной службы, закончившейся, как обычно, после трапезы любви, проповедью слова Божьего и благодарственными молитвами, пресвитер попросил несколько человек — остаться.

Это были римляне, занимавшие весьма высокое положение в обществе.

Старый сенатор, переживший страшные времена Нерона и Домициана. Молодой римлянин со всадническими полосками на тоге. И личный помощник одного из самых богатых людей Рима — Публий Альбин.

— Чтобы не злоупотреблять вашим временем, которое, кстати, для всех нас сейчас дороже золота, я буду краток, — сказал пресвитер и сообщил, что, по приказу Траяна, началась настоящая охота на книги апостола Иоанна Богослова.

— Сведения точны? Хорошо проверены? — уточнил сенатор.

— Более чем. Мне лично передала их дочь императора — Дросида, — не стал скрывать всей правды пресвитер.

— Как! И она — тоже наша? — изумился молодой всадник, которого явно взволновала такая новость.

— Да, но разумеется, прошу нигде и никому не разглашать этого! — предупредил пресвитер. — Рискуя жизнью, она рассказала о мерах, предпринятых префектом претория…

— Траян что — сам сказал ей об этом? — с недоверием усмехнулся старый сенатор.

— Нет, но кому, как не тебе, знать, что в любом дворце стены имеют уши, то есть верных слуг и рабов! Один из них, будучи нашим человеком, раб префекта претория сообщил ей об этом, а она уже — мне!

— Если дело действительно настолько серьезное, то нужно немедленно снять одну, а еще лучше — несколько копий! — деловито предложил сенатор.

— Когда? — простонал пресвитер. — Я только сегодня ночью узнал об этом. В любой момент сюда могут ворваться люди префекта претория…

Он с тревогой прислушался к шуму за дверью, с облегчением выдохнул, когда тот затих, и с надеждой посмотрел на римлян:

— Единственный на всем Западе экземпляр Апокалипсиса, насколько мне известно, находится здесь, в Риме. Была, правда, еще одна его копия. Сделанная очень тщательно, так как апостол Иоанн под страшными угрозами запретил изменять что-либо в своей книге. Но она уже уничтожена…

— Что — императорским ищейкам уже удалось напасть на наш след?! — с опаской уточнил всадник.

— Нет, ответил пресвитер. — Этот список мы сделали для Дросиды, но кто-то из ближних, боясь за ее жизнь, порвал его на клочки. И вот теперь я хотел бы спросить у вас совета, как нам спасти то, что еще осталось?

— Нет ничего проще! — пожал плечами старый сенатор. — Можно закопать в саду на моей загородной вилле!

— Это смог бы сделать и я сам, у себя во дворе! — вздохнул пресвитер. — И даже сразу хотел это сделать. Но вовремя подумал: а если вслед за книгами начнутся гонения и на людей? Разумеется, первым поведут на мучения и казнь меня. Кто отыщет тогда и даст людям эти книги? Если же доверить место тайника двум-трем людям, то — где гарантия, что они тоже не погибнут, либо не дрогнут под пытками или не позарятся, как на тридцать сребреников, на щедрую плату ищеек префекта претория? Между прочим, имеются самые серьезные опасения, что под видом христиан они вот-вот проникнут к нам, чтобы силой изъять книги апостола Иоанна!

Старый сенатор поднялся из-за стола, вышел на середину комнаты и, по привычке приняв позу оратора, подытожил:

— Прятать нельзя. Скопировать некогда. Оставлять здесь опасно. Ergo (следовательно): значит, нужно немедленно увозить их из Рима. И как можно подальше!

— Тоже непросто. В Остии[3] с минуты на минуту начнут обыскивать все отходящие суда. Причем, от носа до киля. Незаметно не вывезешь не то, что тубусы с книгами, но даже иголку! То же самое, судя по всему, после этого начнется во всех остальных портовых городах! А увозить, хоть и жаль расставаться с ними, разумеется, нужно. И ты прав — на самую окраину Римского мира.

— Да, но… как это сделать? Лично я в данное время не имею никакой возможности покинуть Рим.

— Мне тоже вряд ли удастся провезти книги незамеченными! — развел руками молодой всадник.

— Как же нам тогда быть? — с отчаянием в голосе спросил пресвитер.

И тогда раздался спокойный голос Альбина.

— Я знаю!

Александр целых полчаса бесцельно ходил перед входом в храм. Потом увидев, что дверь в домик уже открыта, вернулся к нему и вошел. В домике была трапезная, кухня, комната, судя по стоявшему в ней пианино, для певчих, а за ней — закрытая дверь с табличкой «Редакция».

На кухне хлопотала ласково поздоровавшаяся с ним пожилая женщина.

Больше здесь никого не было, и пришлось снова выходить во двор и бесцельно бродить по его извилистым дорожкам.

Когда он вернулся к храму, к нему как раз подъехала машина благочинного.

К счастью, отец Игорь на этот раз никуда не уезжал.

В белом красивом подряснике он вышел из машины, радостно встретил Александра и первым делом подтвердил, что тот действительно утвержден в должности редактора епархиальной газеты. Правда, вопросы, связанные с размером оклада и особенно где ему жить, нужно еще решать.

— Но, будем надеяться скоро, — как-то без особого энтузиазма пообещал он, — и это все разрешится. Сегодня же, сразу после утренней трапезы — знакомство с помещением редакции и, если удастся, с ее коллективом. Ты, как бывший журналист и будущий редактор, надеюсь, уже с кем-нибудь здесь познакомился?

— Да, только интервью взять не успел! — улыбнулся Александр и рассказал про юношу и отца Льва.

— Опять у них тяжба? — поморщился отец Игорь. — Ладно, попрошу отца Льва, чтобы простил его!

— А этот юноша — кто? — после того, как деловая часть разговора, кажется, была закончена, поинтересовался Александр.

— Алеша? — переспросил отец Игорь и голос его потеплел. — Вроде, как местный блаженный.

— Прозорливый?

— Кто знает!.. — пожал плечами священник и задумался вслух. — Что-то Господь ему, может, и правда, открывает. Где-то дурачится. А в чем-то хитрит, что как раз и замечает отец Лев. Но, как бы там ни было, а только я уже не одного человека слышу, что Алеша у нас не простой. И сам кое в чем не раз убеждался.

— А кто он, откуда?

— Да живет недалеко. Родители его, к сожалению, пьют, бьют, милостыню у храма просят. Так он к нам и приблудился. А мы его, как можем, привечаем. Кормим, одежку даем… Кстати, я только что видел его в храме.

— Наверное, от отца Льва спрятался… — усмехнулся Александр.

— Не похоже! Стоит у храмовой иконы. Никого и ничего не замечает! Я даже залюбовался, глядя на него. Поставил свечку и молится. Между прочим, как я понял по случайно услышанному слову «редактор» и прошению «Подай, Господи!» — о тебе!

— Надо же! — с запозданием виня себя за то, что так плохо подумал о юноше, покачал головой Александр.

Отец Игорь изучающе посмотрел на него и спросил:

— У тебя деньги-то хоть есть? А то отец Никон, у которого ты можешь разжиться до аванса, сегодня в отъезде.

И, не дожидаясь ответа, в котором не сомневался, порылся в карманах и отдал все, что в них было:

— Вот, ровно сто рублей. Хватит тебе на первое время!

Александр улыбнулся, вспомнив пожелание Алеши, и в ответ на вопросительный взгляд благочинного, сказал:

— Теперь и у меня есть повод считать, что Господь слышит Алешу.

— Да, Алеша, и правда, не прост… — кивнул отец Игорь.

Он хотел что-то еще сказать, но тут к нему подошла под благословение невысокая худощавая женщина, лет пятидесяти, со смиренно опущенными плечами и строгим взглядом.

— О ком вы это тут говорите с такой любовью? — ревниво осведомилась она, оглядываясь вокруг.

— Не обольщайся — не о тебе! — усмехнулся отец Игорь. — Это мы — об Алеше.

— Что, опять что-нибудь натворил? — ужаснулась женщина.

— Да нет, наоборот, — поспешил успокоить ее священник. — Вот наш новый редактор спрашивал, не прозорливец ли он у нас, и, кажется, только что сам убедился в этом! Верно я понял? — уточнил он у Александра, и тот согласно кивнул.

— А-а, ну так я тоже могу рассказать, чем Алеша меня удивил однажды! — сказала женщина и, обращаясь больше к отцу Игорю, чем к Александру, зачастила: — Помните, я прошлой осенью на день преподобного Сергия Радонежского в Лавру ездила?

— Это когда ты на два дня опоздала?

— Так ведь по делу же! — с обидой напомнила женщина. — Вот то, что опоздала, помните, а про то, как храм тогда выручила…

— Ладно, ладно тебе, — перебил отец Игорь и громко, чтобы женщина слышала, шепнул Александру: — Это Галина Степановна, казначей. Так сказать, моя правая рука по финансовой части. Творит иногда такое, что не ведает левая! Шучу-шучу! — остановил он готовую было снова возмутиться женщину и представил ей Александра. — А это наш новый редактор! Так что будьте знакомы! И, если можно, определитесь побыстрее с окладом, ну и аванс бы ему какой…

Женщина слегка поклонилась Александру и недовольно покачала головой:

— Прямо и не знаю, как быть! Вы же знаете, что мне даже уборщицу не на что принять. Сама во славу Божию храм убираю!

— А ты подумай! — посоветовал отец Игорь. — Ты же у нас мастерица из топора суп варить!

— Конечно, буду думать, раз уж приехал, — вздохнула Галина Степановна. — А… на чем это я остановилась?

— На авансе! — подмигнув Александру, подсказал отец Игорь.

— Я же сказала — подумаю! — с упреком напомнила женщина. — Для супа из топора хотя бы топор нужен. А у меня из кассы все деньги отец Лев на свою стройку выгреб! Вы сами благословили, хотя я предлагала хоть какую-то сумму оставить…

Она хотела еще что-то сказать на эту тему, но тут вспомнила, о чем вела речь:

— Я ведь об Алеше говорила! Так вот, приехала я, значит, в Лавру, поклонилась святым мощам великого угодника Божьего, помолилась и купила две просфоры. Не знаю почему, но одну, с изображением преподобного Сергия, решила привезти в подарок Алеше. А вторую — с крестом — оставить себе. Вернулась, и в самый последний момент почему-то передумала и отдала Алеше вторую просфору. И представляете? Он взял ее и вдруг с такой обидой говорит: «Ты же мне обещала просфорочку с Сергием!» А я до поездки — честно — с ним даже не разговаривала! И ни словом не обмолвилась ему, что собираюсь в Лавру! Вот, собственно, то, что я хотела вам рассказать!

— Все ясно, значит, аванса сегодня не будет! — вздохнул отец Игорь и с надеждой взглянул на Галину Степановну: — Слушай, может, у тебя тогда хоть знакомые есть, кто бесплатно пустил бы его к себе пожить на первое время?

— Есть, но они уже пустили тех, кому тоже жить негде! — слегка обиженно на то, что священник словно пропустил мимо ушей ее рассказ, ответила та.

— А… Вера? У нее сейчас кто-то живет?

— Да нет, — как-то неохотно отозвалась Галина Степановна. — Только сестры милосердия ходят.

— И что они говорят?

— Да максимум одна-две недели…

— Вот видишь — как раз то, что нам нужно!

— Точно! — ахнула женщина и стала что-то шептать на ухо священнику.

— Да ты что? — во весь голос возмутился тот.

Александр деликатно отошел в сторону, но разговор дальше был таким громким, что он волей — неволей слышал его.

— Отец Игорь! — наседала на священника Галина Степановна. — Ну почему бы ему, и правда, не поговорить с ней? Она же ведь обещала!

— Опять ты за свое? — хмурился отец Игорь.

— А что? Двухкомнатная квартира в центре города с видом на реку и храм — разве нам помешает? Вот, приехал человек, а нам его и разместить негде! Я что, для себя, что ли, стараюсь?

— Потом! Не сейчас! — отмахивался благочинный.

— А когда?

— Не знаю. И вообще, больше ко мне с этим вопросом не подходи!

— Ну, смотрите, как бы потом поздно не было! — обиженно заявила Галина Степановна и уже собиралась уходить, но отец Игорь остановил ее:

— Ты бы все же сходила, отвела его к ней!

— Я?.. — как-то растерянно посмотрела на него женщина. — Я… не могу.

— Что так? — недоуменно посмотрел на нее благочинный. — Ты же ведь у нее жила!

— А что толку? — вырвалось у Галины Степановны.

Брови отца Игоря недовольно поползли к переносице, и она торопливо принялась объяснять:

— Да дело в том, что Вера в последнее время стала совсем капризной и осторожной. Она и до того была непростой. Понятное дело: старая дева, властный характер, а тут еще и такая болезнь… Я думаю, Ирину надо попросить его отвести. Ирину она послушает и ей не откажет!

— Ну и тогда что ты стоишь? Иди скорей да звони Ирине! — уже приказным тоном сказал отец Игорь.

Галина Степановна быстрыми шажками направилась к вагончику, где, как понял Александр, находился телефон.

— А кто она — эта Вера? — осторожно спросил он и услышал в ответ:

— А это тебе Ирина по дороге расскажет.

— А Ирина кто?

Отец Игорь как-то устало взглянул на него и нехотя ответил:

— Прихожанка этого храма. Медсестра из онкологического центра.

Александр, начиная догадываться, что к чему, хотел спросить, стоит ли так утруждать из-за него людей, как из вагончика выбежала Галина Степановна:

— Вот что значит — есть воля Божия! — издалека довольно прокричала она и, подойдя ближе, сказала: — Ирина как раз сейчас после дежурства. Минут через двадцать обещала заехать и отвести Александра к Вере.

— Спасибо, выручила, как всегда! — благодарно, но без теплоты в голосе, кивнул женщине отец Игорь и положил ладонь на плечо Александру: — Значит, знакомство с редакцией откладывается как минимум до полудня. Вещей много?

— Все свое ношу с собой! — показал тот на свою сумку.

— Ну, тогда пошли позавтракаем — и счастливого новоселья! Прости уж — пока на первое время…

— Ты?! — глаза пресвитера, сенатора и всадника с надеждой устремились на мужчину лет сорока, в красивой дорогой одежде.

Тот кивнул и неторопливо сказал:

— Ровно через три часа мой начальник как раз отправляется на самую границу Ойкумены и берет меня с собой.

— А кто твой начальник? — строго, словно на допросе, спросил старый сенатор.

— Клодий Максим, — все тем же ровным голосом ответил Альбин.

— Как! — брови сенатора изумленно поползли кверху: — Ты служишь у Клодия? Того самого?

— Да, одного из самых богатых людей Рима, и, как любит он приговаривать, следовательно, всей земли. Вчера Клодий под великим секретом сообщил мне, что решил утроить, даже удесятерить свое состояние…

— Интересно, каким же образом? — подался вперед молодой всадник.

Пресвитер укоризненно посмотрел на него, мол, не время и не место для таких расспросов, да и Христос сказал, что нельзя работать Богу и мамоне[4]. Затем успокаивающе кивнул замявшемуся Альбину — здесь все свои, видишь, никто даже не знал, у кого ты служишь. И тот продолжил:

— Он сказал, что выкупил у одного работника на монетном дворе большую тайну. Поступил заказ на изготовления динария с сообщением о том, что скоро богатейшее царство Набатея станет римской провинцией.

— Надо же, даже я и отцы-сенаторы ничего не знаем об этом… — ревниво поджав губы, начал сенатор, но пресвитер остановил и его:

— Набатея! — воскликнул он. — Так ведь там много наших и немало пещер в скалах, куда можно спрятать хоть все книги мира!

— Лучшего места не придумать, — согласился сенатор. — Со времен царя Ареты IV, дававшего покров тем, кто бежал от гонителей веры из Иерусалима, правители этого царства хорошо относятся к христианам.

— И когда же вы будете там? — с появившейся в глазах надеждой заторопил Альбина пресвитер.

— Увы! Судя по всему, далеко не сразу, — вздохнул тот. — Насколько я знаю Клодия, он будет выжидать удобного часа в финикийском городе Тире. Возможно, годами. Но… зачем ждать? Из этого города мне очень даже удобно будет добраться до Набатеи!

— То есть, ради спасения книг ты готов сбежать даже от Клодия? — во все глаза уставился на Альбина молодой всадник.

— Разумеется.

— И лишиться должности, о какой можно только мечтать простому римлянину?!

— Ну да, — словно речь шла о потере самой мелкой монеты — квадранса, невозмутимо пожал плечами Альбин.

— Но как ты собираешься вывезти книги? Ведь будет проверка в порту! — напомнил пресвитер.

Альбин с успокаивающей улыбкой посмотрел на него и сказал:

— Обычно нас никогда не проверяют. Деньги Клодия закрывают глаза всем таможенникам. В любых портах и даже во время войн. Но — в целях предосторожности я положу книги… скажем, в тубусы из-под книг Гомера. Их как раз две: «Илиада» и «Одиссея».

— А если их все же обнаружат? — продолжал сомневаться пресвитер. — Это не будет нечестно по отношению к твоему начальнику?

— Не думаю! — решительно возразил Альбин.

— А то не хотелось бы даже такое святое дело строить на лжи!

— Думаешь, я не боюсь согрешить? Я и крестился-то, по примеру многих наших собратьев, как можно позже, чтобы ничем не запятнать белых крещальных одежд. Но никакой лжи и не будет. У нас с Клодием общий личный багаж. Правда, Гомер из его личной библиотеки. Но, если уж что, скажу, что взял эти книги лично для себя!

— Дай Господь, чтобы этого не случилось! — молитвенно воздохнул пресвитер и снова забеспокоился: — А не украдут ли их у вас по дороге?

— Да! — подтвердил сенатор. — Сейчас немало развелось воров, да и, говорят, разбойники кое-где пошаливают…

— Зачем разбойникам поэмы Гомера? — нашел и на это ответ Альбин. — А что касается воров… Так Клодий всегда берет с собой в дорогу самого внимательного и исполнительного раба во всем Риме и, следовательно, в мире! От него ничто и нигде не укроется! Не зря он дал ему кличку Грифон — в честь мифического стража золотых кладов!

— Ну что ж, мы принимаем твое предложение, — переглянувшись с согласно кивнувшим ему сенатором, принял, наконец, решение пресвитер. — В любом случае, у нас просто нет больше другого выбора!

Пресвитер вышел, и вскоре вернувшись с кожаным мешком, достал из него два свернутых свитка.

— Бери! — благоговейно поцеловав их, сказал он Альбину. — И помни — эти книги любой ценой должны быть сохранены для нас и всех последующих поколений. А теперь ступай. Мы помолимся за тебя…

— Да-да, конечно! — согласился старый сенатор.

А молодой всадник неожиданно засуетился и, извиняясь, сказал, что ему тоже нужно срочно идти.

Но на это никто не обратил внимания. И даже не заметил, как блеснули его глаза при виде свитков, за которые префект претория мог сделать самым богатым даже самого бедного человека…

Утренняя трапеза оказалась на редкость обильной.

Александр даже растерялся, увидев на столе пироги, блины, котлеты, многочисленные салаты…

— Только не надейтесь, что у нас так всегда! — предупредила Галина Степановна.

— Или что это мы так постарались в честь твоего приезда! — добавил отец Лев.

— Да, — объяснил, перехватив недоуменный взгляд Александра, отец Игорь. — Просто вчера мы отмечали здесь именины регента нашего церковного хора, и вот — осталось…

«Если это то, что только осталось, то что же было вчера?!» — невольно подумал Александр и с аппетитом принялся завтракать.

Очнулся он от громкого голоса отца Льва.

— Интересно, от какого слова происходит — «писатель»? — с усмешкой спросил тот и, не дожидаясь, пока Александр проглотит кусок и раскроет рот, сам же ответил: — Наверное, от слова «уписывать за обе щеки»! Ешь, ешь, — уже добродушно подложил он в тарелку гостя еще одну котлету и кусок пирога.

— Это отец Лев у нас так шутит! — засмеялась Галина Степановна. — Мы же ведь знаем, что писатель — от слова «писать».

— Да нет! Писать и на заборе можно, — сказал Александр. — Я полагаю, что писатель, прежде всего, от слова — «думать». Особенно, когда речь идет о создании книг на духовные темы.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением покачал головой отец Лев. — Все эти знания, через книги — это для веры умом. А человеку нужна сердечная вера!

— Разумеется! — не стал спорить Александр. — Но ведь сначала нужно знать хотя бы немного о предмете веры.

— Конечно! — подхватил отец Игорь. — Тем более что люди в течение нескольких десятилетий, целых три поколения подряд были лишены всякого знания о Боге и вере! Так ты им сначала дай эти знания, пусть они пойдут в храм, а там уж Сам Господь даст им эту сердечную веру!

Отец Лев начал было говорить, что бывают случаи, когда в тяжелых жизненных ситуациях Господь сразу посылает такую веру, отец Игорь принялся возражать, что это — редчайшие исключения. И Александр, дождавшись паузы, сказал:

— А у меня вот какой случай был! Лечился я в московской больнице. В кардиологии. Со мной в палате лежал профессор медицины, светило в хирургии. Да вы, может, даже читали о нем. Доктор Арбузов. Завел я как-то с ним разговор о вере, а он мне сразу заявил, что он материалист, атеист и вообще — сколько людей оперировал, ни разу души не видел! Но тем не менее, целый месяц, пока мы с ним лежали, терпеливо слушал все, что я успел ему передать из того, что читал сам. Только на все уговоры креститься — ни в какую!

— Вот видишь! — значительно поднял палец отец Лев. — Толку-то от твоих знаний? Я думал, Калачев, что ты после монастыря тертый калач. А тебе еще самому печься и печься надо!

— Погодите, я еще не все рассказал! — остановил его Александр. — Дело в том, что в соседней палате лежал старенький священник, которого в юности благословил на жизненный путь сам преподобный Серафим Вырицкий — духовное чадо великого старца Варнавы Гефсиманского Чудотворца! Так вот он однажды всего минут пять поговорил с доктором Арбузовым, и что бы вы думали? Он крестился! У того самого батюшки! Вот что значит благодать, добавленная к первоначальным духовным знаниям!

— Да кто ж спорит? — подумав, согласился отец Лев. — Значит, и эти душеполезные книги на каком-то этапе нужны!

— Вот я и написал такой роман и хочу дать его с продолжением в нескольких номерах нашей газеты, — торжествуя, сказал Александр, решив воспользоваться моментом, чтобы сразу заручиться поддержкой добрейшего отца Игоря.

Но тот неожиданно нахмурился и с недоумением посмотрел на него.

— Роман в газете?

— Ну да! Совсем небольшой… Сокращенный вариант! — сникая, растерялся никак не ожидавший такого Александр.

— Гм-м!.. — в голосе отца Игоря прозвучало сомнение. — Не знаю, не знаю… У тебя есть лишний экземпляр?

— Да!

Александр достал из сумки папку с рукописью и протянул отцу Игорю:

— Вот, пожалуйста!..

— Хорошо, изучу на досуге!

— Да что тут изучать?!

Александр, призывая на помощь все свое красноречие, хотел еще до прочтения священником книги, доказать свою правоту.

Но благочинный вместо ответа почему-то строго предупредил, чтобы без него ни в коем случае не начинали макетировать номер и, отвернувшись к отцу Льву, стал возмущаться, что слишком медленно идет строительство воскресной школы.

Отец Лев, призывая в свидетели, а потом, когда та стала отказываться, в соучастницы этого сплошного безобразия Галину Степановну, принялся оправдываться своим громогласным голосом…

И Александр сразу почувствовал себя лишним…

Вернувшись во дворец Клодия Максима, Альбин увидел то, что и ожидал здесь увидеть: все вещи, включая и личный багаж, были уже тщательно упакованы.

— Грифон! — позвал он и велел вбежавшему рабу открыть один из сундуков и принести из библиотеки тубусы с надписью «Илиада» и «Одиссея».

— Вдруг нашему господину или мне захочется почитать что-то в дороге! — объяснил он. Хотя мог и не делать этого. Раб и так беспрекословно выполнил оба приказания.

После этого Альбин отправил его под подходящим предлогом в другую комнату и достал из отданного пресвитером кожаного мешка два бесценных свитка.

Конечно, лучше было бы, оставив начала поэм Гомера, вклеить дальше тексты священных книг. Но времени на это уже не было. Грифон мог вернуться в любое мгновенье. И он, просто поменяв содержимое тубусов, прямо в кожаном мешке положил их в сундук.

Поэмы Гомера, повертев в руках, он за ненадобностью отбросил в сторону.

Куда-то прятать их не было больше времени: в коридоре уже слышались шаги возвращавшегося Грифона.

Встретив его в дверях, Альбин приказал снова запаковывать — да понадежней! — вещи и отправился к Клодию, чтобы поторопить его с отъездом и посоветовать взять побольше кошелей с золотом на случай дорожных нужд.

По дороге он то и дело подгонял и без того мчавшего лошадей во весь опор возницу:

— Скорее! Скорее!

Клодий с удивлением посматривал на своего всегда невозмутимого и спокойного помощника, но ничего не говорил. Он знал, что Альбин не делает ничего просто так.

— Скорее! Скорее! — продолжал торопить тот.

Но как они ни спешили, все равно, как и предупреждал пресвитер, в порту уже начался тщательный осмотр всего вывозимого из Рима. Около каждого готового к отплытию корабля краснели плащи преторианцев. По палубам как никогда спешно сновали таможенники.

Увидев их, Клодий недовольно сказал:

— Ловят, что ли, кого? Или ищут какую-нибудь золотую ложку, похищенную в императорском дворце?..

— Да, — с упавшим сердцем согласился Альбин. Как-то нехорошо, тревожно сразу сделалось у него на душе.

Только ни о чем не подозревавший Клодий был беззаботен.

— Нам-то чего бояться? — усмехнулся он.

— А хотя бы шторма! — Альбин показал рукой на совершенно безоблачное небо и, облизнув пересохшие губы, предложил: — В любом случае нужно сразу предложить таможенникам как можно больше золота, чтобы они не задерживали нас!

— Что это ты сегодня такой торопливый? — покосился на помощника Клодий, но, поразмыслив, согласился: — А впрочем, ты, как всегда, прав. Нечего нам тут стоять! Терпеть не могу суеты и этих преторианцев!

Они поднялись на свой корабль, украшенный золоченой стрелой на акростолии[5], около которого, как сразу заметил Альбин, стояло вдвое больше преторианцев.

Два таможенника тут же подошли к ним, и старший виновато сказал:

— Прости, Клодий, служба!

— Понимаю, — кивнул тот, незаметно всовывая в руку таможенника тяжелый кошель с золотом.

Но он, вопреки обыкновению, принялся отказываться от взятки, шепнув:

— Нельзя! Сегодня нам приказано как можно тщательней обыскать все корабли!

— Ну так обыскивайте! — недоуменно пожал плечами Клодий. — А мы тут при чем?

И добавил еще один кошель.

— Нельзя… Не положено… — почти простонал таможенник.

Клодий недовольно покачал головой и, взяв у протянувшего ему с готовностью третий кошель Альбина, отдал и его.

Старший таможенник переглянулся с младшим, почесал затылок и сказал:

— Ну ладно. Мы не будем осматривать весь твой корабль. Но, не обессудь, для вида проверим только личный багаж. Тем более что это все равно нам почему-то приказано сделать, причем, лично под присмотром офицера преторианцев.

— Ладно, проверяйте, но — только побыстрее! — махнул рукой Клодий.

Старший таможенник подозвал командира преторианцев и сказал, что весь корабль осмотрен, ничего подозрительного не обнаружено, остался только личный багаж. Тот вошел в каюту владельца судна. И Грифон опять стал распаковывать один сундук за другим.

Все ближе и ближе была очередь того, в котором находились бесценные свитки…

Альбин стоял, не в силах пошевелиться.

Клодий о чем-то спрашивал его. Он невпопад отвечал, лихорадочно соображая, как ему быть.

Выхватить, а потом куда? Внизу преторианцы. Броситься в море? Но куда уплывешь? Да и все равно свитки намокнут в воде и пропадут навсегда…

Всегда и везде умевший находить выход, на этот раз он был не в состоянии ничего придумать…

Очнулся он от громкого голоса преторианца:

— Глядите, Гомер! «Илиада»! Хотите, почитаю?

Старший таможенник взглянул на тубус, который достал из кожаного мешка преторианец, и равнодушно пожал плечами:

— Зачем? Она мне и в школе надоела.

— Тогда я напомню тебе золотые дни детства!

Преторианец вынул из тубуса свиток и развернул его.

— Вот, слушай.

Альбин в ужасе закрыл глаза и вдруг не поверил своим ушам, услышав, и правда, знакомое со школьных лет:

— Что такое?.. — оборвав себя на полуслове, воскликнул преторианец, схватил другой свиток из тубуса, подписанного «Одиссея», и машинально продолжил читать его вслух:

— И правда, Гомер! Ничего не понимаю… — глядя на свитки и тубусы, разочарованно протянул преторианец.

— А ты что думал? — насмешливо спросил у него Клодий. — Что я везу вместо них запрещенные еще Октавианом Августом пророчества Сивиллы и «Науку любви» Овидия? А? — подтолкнул он Альбина, желая, чтобы и тот поучаствовал в его веселье.

Но Альбин во все глаза смотрел на свитки с поэмами Гомера.

Он тоже не мог ничего понять.

— Что, остальное тоже смотреть? — на всякий случай не очень-то охотно осведомился старший таможенник.

Но преторианец только отмахнулся от него и проворчал:

— Ладно… хватит… Ну, Требий, я тебе покажу…

— Может, и мои вещи посмотрите? — с готовностью протянул перед ним свою суму Грифон.

— Да идите вы… то есть, плывите! — ругнулся на него преторианец и — не зря Клодий так недолюбливал наглых преторианцев, не пожелав им даже попутного ветра, направился по палубе к трапу.

Альбин смотрел ему вслед. Он ровным счетом не мог ничего понять. И вдруг услышал, как старший таможенник, отходя, сказал младшему:

— Хвала богам, что донос оказался ложным! А то у меня поджилки тряслись: вдруг, и правда, найдут что-то? Ведь лишились бы трех кошелей золота!

«Все ясно. Значит, обыск был не случайным, и преторианец искал наверняка!» — понял Альбин.

Но, слава Богу, все обошлось. Опасность миновала…

И только тут его обожгла новая мысль:

«Но где же тогда Священные книги?!»

После завтрака, оставив отца Игоря спорить с отцом Львом по вопросам стройки, Александр вышел из домика и увидел Алешу, старательно красившего лавку в яркий зеленый цвет.

— А что было сегодня на завтрак? — словно ни в чем не бывало спросил он, и Александр, радуясь тому, что между ними нет больше обид, оживленно принялся перечислять:

— Пирог, оставшийся после вчерашних именин регента хора, яичница, печенье, конфеты…

Он вдруг заметил, что Алеша сглотнул голодную слюну и, ругая себя за невнимательность, предложил:

— Хочешь, я принесу тебе кусок пирога?

— Нет, отец Лев может заметить. Тогда и тебе достанется! — отказался Алеша.

— Ну, тогда вот, держи! — Александр достал из кармана денежные бумажки, которые дал ему отец Игорь и отсчитал ровно половину. — Купи что-нибудь и себе на завтрак!

— Ого! Целых пятьдесят рублей! — удивился Алеша и каким-то особенным благодарным тоном сказал: — Спаси тебя Господь!

Юркнув в знакомую щель в заборе, он вскоре вернулся с пирожками, пакетом сока и стал жадно есть, благодарно поглядывая на Александра.

Чтобы не мешать голодному юноше, Александр оставил его, прошелся по тропинке.

Дошел до ворот.

И, снова бродя перед ними — теперь уже в ожидании Ирины — продолжал думать над книгой.

Его мысли прервал какой-то шум внутри церковного двора.

— Что там случилось? — спросил он у идущего оттуда сторожа.

— Да ничего особенного. Как говорится, и смех и грех! — ответил тот. — Наши отцы-священники вышли из домика и сели на лавку, которую только что покрасил Алеша. Записку-то он написать не успел! А точнее, не сумел…

— И что теперь? — ужаснулся Александр.

— Да ничего! Отец Игорь смеется. Говорит, что это — лучшее подтверждение тому, что нужно как можно быстрей заканчивать строительство воскресной школы, чтобы и Алешу заодно обучить грамоте. А отец Лев Алешку через забор воспитывает. Голос-то у него о-го-го какой, раньше ведь на стройке прорабом работал!..

Ирина — жена алтарника храма, в котором служил отец Лев — оказалась высокой, красивой женщиной, лет тридцати.

Встретившись у ворот, они направились к высотным домам, стоящим на берегу широкой реки.

Ирина украдкой зевнула и извинилась, сказав, что было трудное дежурство — ни разу не удалось даже присесть.

Александр заметил, что на ее лице не было и тени от бессонной ночи, и невольно вслух удивился этому.

— Привычка! — коротко ответила спутница и так же кратко стала говорить о Вере:

— Рак легких. 24 химии. Последняя стадия. Вернее, самая последняя. Держится только на своем упрямом желании жить. И все равно осталось уже не больше двух недель…

— Как жалко! — невольно вырвалось у Александра. — И неужели нельзя ничего сделать в таких случаях?

— Ну почему? Бывают, конечно, самые настоящие чудеса. Так называемые в медицинской литературе случаи самопроизвольного исцеления. Только у нас в храме несколько наших бывших пациентов, которых считали безнадежными. Та же Галина Степановна, например…

— Галина Степановна?! — изумился Александр.

— Да, у нее тоже была последняя стадия, причем удалили желудок и выписали домой — умирать. Но она всерьез обратилась к Богу и вот уже десять лет живет теперь только Им и делами нашего храма.

— Так может, и с Верой так будет?

— С Верой сложнее… — вздохнула Ирина. — Ее уже давно отказываются принимать к нам в клинику. Так она берет тогда табуретку, заказывает такси, и приезжает.

— Табуретка-то зачем? — не понял Александр.

— Так ведь она приезжает, когда ей совсем уже невмоготу и даже сил ходить нет. А жить-то хочется! Вот она переставит табуретку. Сядет, посидит-отдохнет. Пройдет или проползет пару шагов, опять переставит. Снова посидит и дальше… И сидит в коридоре клиники, пока ее в конце концов не перенесут в палату. Очень упорная. И очень обиженная на сестру и подруг. Они ведь просто бросили ее умирать! Хорошо Гульфия — это женщина из социальной помощи, которая носит ей лекарства и продукты, уговорила дворника взломать дверь, когда никто не отзывался на все звонки. Они вошли и нашли Веру, лежавшую перед холодильником, умиравшей от голода. Доползти до него она доползла, а открыть сил уже не хватило…

Ирина немного помолчала и продолжила:

— Вот после этого случая я с ней и познакомилась… Ровно четыре месяца назад. Насколько могла, открыла Вере глаза на православную веру. До болезни она ведь была яростной атеисткой, а точнее, как многие, просто не задумывалась о Боге, крепкой, здоровой, спортивной — на яхтах плавала. Или, как это у них принято говорить — ходила! Замужем не была, характер волевой, властный. Как говорят порой не знающие, куда от нее деваться во время дежурств, сестры милосердия — такой командный, что боевой генерал позавидует… Болезнь для нее была как гром посреди ясного неба. Я была рядом с ней, когда она узнала свой страшный диагноз. Многие другие при этом приходят в такое отчаяние, что некоторые даже кончают с собой.

— Да-да… — подтвердил Александр, вспомнив случай с выбросившимся из окна соседом.

— А Вера, — с уважением продолжила Ирина, — отвернулась к стене, накрыла голову подушкой, трое суток пролежала, не отвечая ни на один вопрос и не принимая пищи. А на четвертые встала и, как ни в чем не бывало, решительно заявила:

«Я буду жить!»

— И бросилась искать исцеления. Где она его только не искала: у «бабок», у экстрасенсов, йогу изучила… Потом перешла на все народные и нетрадиционные способы лечения. Свежий свекольный сок в таких количествах пила, что даже глаза у нее стали красными! Но, увы — все было бесполезно! А тут, поговорив со мной о Христе, крещена-то она была в детстве — слава Богу! — исповедовалась… Стала учиться молиться. Попросила меня найти ей квартирантку из храма. Чтобы та обучила ее азам православной веры. Обещала за это ей даже квартиру завещать. «Другие-то, — говорит, — только раньше из жизни помогут уйти». Но, к сожалению, Галина Степановна, а именно ее я попросила пожить у Веры, не только, действительно, дала ей первые познания, но и решила ускорить события с завещанием квартиры. Как всегда, она делала это не для себя, а исключительно в интересах храма. Но Вера после этого замкнулась. Конечно, сестры милосердия, которые ее навещают, продолжают рассказывать ей о Боге и вере, молятся с ней, как могут. Но этого мало. Дни-то ее сочтены, а ей надо еще так много сделать…

Дорога пошла на подъем. Ирина выдохнула, чтобы перевести дыхание и вопросительно взглянула на Александра:

— Теперь вот вас к ней веду… А вы, правда, после монастыря?

— Да, — кивнул Александр. — Год прожил в кельи и год рядом, на даче одного известного иеромонаха-проповедника. Кстати, бывшего известного врача, который после смерти жены принял монашество.

— Это очень хорошо! — обрадовалась Ирина. — Вере сейчас очень нужно помочь возрасти в эти последние дни духовно, подготовиться к переходу в Вечность. Жаль, что у отца Льва никак не найдется на это времени…

— А при чем тут отец Лев? — недоуменно спросил Александр.

— Так ведь она считает его своим духовником, потому что исповедовалась у него впервые в жизни.

— Строгий батюшка! — заметил Александр.

— Да уж… Этого у него не отнять! — кивнула Ирина. — Но что поделаешь? Одним из нас нужен батюшка-терапевт, а другим хирург! Конечно, он очень строг, иногда даже чересчур, на что обижаются и даже жалуются отцу Игорю люди. А зря! Как правило, всё это бывает им же на пользу! Вот, например, супруг рассказал мне однажды, как отец Лев прогнал женщину, которая, подведя трехлетнего сына к причастию, сказала:

«Сейчас батюшка даст ему сладенького компота!»

«Какой компот?! Вы чему учите сына с самого раннего возраста? — на весь храм возмутился отец Лев. — Это же воистину Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа! Уходите и до тех пор, пока сами не поймете и не объясните ему это, не подходите ко мне!»

— Да-а… — покрутил головой Александр.

— Строго? Строго! — спросила и сама же ответила Ирина. — Но вы слушайте, что дальше было. С тех пор прошло пять лет. И этот мальчик, впрочем, как и его мать, наверное, благоговейнее всех причащаются теперь Христовых Таин, твердо веря, что в них входит Сам Бог!

— Надо же! — удивился Александр. — Действительно, урок оказался впрок!

— Да, отец Лев многим помог быстро уйти от греховных привычек, — подтвердила Ирина и вздохнула: — У него ведь у самого была очень тяжелая судьба. Скажу лишь, что отец Игорь нашел его в буквальном смысле слова погибающим. После таких испытаний, которые не всякий и выдержит. Привел в храм. Крестил. Помог воцерковиться. Отцу Льву в это время открылось что-то такое, что его вере можно только позавидовать. И теперь, как вы сами видели, он священник. С виду строгий, а на самом деле очень добрый. Однажды он при мне отчитывал женщину, которая пришла сильно надушенная в храм. Я случайно перехватила его взгляд, а в нем ни капельки гнева. Он увидел, что я заметила это, и с такой болью сказал: «Ты думаешь, это мне нужно? Это же им надо!» Кстати, когда вы увидите его, то обязательно скажите, что Вера очень просит его прийти, потому что у нее накопилась масса вопросов!

Ирина подвела Александра к большому многоэтажному дому и, остановившись у крайнего подъезда, сказала:

— Ну а теперь я умолкаю. Потому что мы уже пришли. Дальше все сами увидите и услышите!..

Клодий Максим одним движением пальца приказал капитану немедленно отправляться в путь.

Опытный понтийский моряк Протагор не стал мешкать.

— Сушить якорь!

— Малый ход!

— Налечь на весла!

— Поднять паруса! — тут же раздались громкие команды.

И триера «Золотая стрела», под завистливыми взглядами капитанов остальных судов, покинула порт и вышла в открытое море.

Альбин стоял у борта, по-прежнему не зная, как ему быть.

Взгляд его метался с берега на море, с якоря на парус, с моря на берег… И наконец, остановился на проходившем мимо рабе.

Неожиданная догадка осенила Альбина.

— Грифон! — с подозрением в голосе окликнул он.

— Да, господин? — с готовностью подбежал к нему раб.

— Ты… после того как я приказал тебе упаковывать вещи, случайно не трогал там что-нибудь?

— Да, господин! Я увидел, что сами свитки поэм Гомера почему-то лежат на ложе и…

— Открыл тубусы?

— Да, господин! Я думал, ты забыл положить в них эти свитки, но там оказались совсем другие книги…

— И ты положил вместо них Гомера?

— Да, господин! Чтобы все соответствовало названию на тубусах!

— А где же теперь те, другие книги? Ты, конечно, оставил их дома?..

Альбин замер в ожидании ответа раба, который, казалось, умел говорить одно только слово «да».

Но оказалось, что, к счастью, он умел говорить и «нет».

— Нет, господин! — ответил Грифон. — Я решил, что если ты положил эти свитки в тубусы, то они могут понадобиться тебе в пути, и решил тоже прихватить их с собой.

— И… где же они сейчас? — боясь дышать, спросил Альбин.

— Как где? У меня в суме!

При этих словах Альбин похолодел, вспомнив, как настойчиво предлагал раб проверить и его вещи. Но — беда миновала окончательно! — взял себя в руки и снова стал спокойным и невозмутимым.

— Значит, так, — сказал он. — Принеси-ка мне их сюда. Постой! Еще раз открой сундук и захвати с собой тубусы.

Раб почти мгновенно выполнил приказание.

Альбин бережно вложил в тубусы священные книги и сказал, чтобы Грифон снова положил их в сундук. На самое дно. Закрыв другими вещами.

— А Гомера…

Он замахнулся, чтобы выбросить свитки в море, но раб умоляюще потянул к ним руки:

— Как можно! Это же книги господина! Вдруг он захочет почитать их?

— Почитать? — усмехнулся Альбин. — Ты видел его хоть раз читающим?

— Нет, только считающим, — признался раб. — И все равно не надо выбрасывать их! Пусть уж тогда они лежат у меня в суме…

— Ладно! — не стал спорить дальше Альбин. Тем более что Грифон был прав.

Да и будь он даже не прав, разве мог он сейчас отказать ему хоть в чем после того, что он для него сделал?..

Глава вторая

Вера оказалась пожилой женщиной, очень бледной, худой, с одними, как говорится в таких случаях, глазами.

Несмотря на то, что в коридоре находилась сестра милосердия, которая вполне могла открыть дверь, она вышла сама — в халате и косынке. Рядом с ней находилась табуретка, о предназначении которой Александр был уже наслышан от Ирины.

Около настолько худых, что непонятно было, как они держат, пусть даже такое высохшее тело, ног, охраняя ее, словно собака, стоял огромный рыжий кот.

Они поздоровались.

Ирина первым делом принялась расспрашивать Веру о том, какие она принимает лекарства, какое у нее давление, температура. И вообще разговаривала с ней как с обычным больным.

Ей было легче — она была привычна к такому.

А Александру стало как-то не по себе при виде человека, которому осталось жить не больше двух недель. И он стал рассматривать коридор — очень чистый, уютный, с календарем на стене, какие бывают в офисах. Передвигающаяся красная рамка точно указывала сегодняшнее число.

Отвечая Ирине, Вера неожиданно глухо — видать, все в груди было уже отбито кашлем — закашлялась и, приостанавливаясь почти после каждого слова, сказала Александру:

— Простите… простудилась! Но это… не заразно. Скорее всего, бронхит!

Когда кашель прошел, она тщательно отерла губы белым носовым платочком и уже деловым тоном продолжила:

— Мне сообщили, что вы придете. Пойдемте, я покажу вашу комнату.

Оторвавшись от табуретки, на которую незаметно опиралась рукой, и отказавшись от помощи бросившейся к ней сестры милосердия, она, старательно выполняя роль хозяйки, с трудом пошла впереди гостей.

Ирина, придержав Александра за локоть, шепнула:

— Я забыла вас предупредить: Вера никому из посторонних не говорит, что у нее на самом деле. Так что вы — тс-с! — тоже пока ничего не знаете!

Александр понимающе кивнул и вошел в просторную комнату.

В ней, как и в коридоре, не было ничего лишнего. Каждая вещь лежала на своем месте. Во всем чувствовались чистота и порядок.

На письменном столе лежали… тубусы. Только не такие, как в древности, в которых хранились книги, а большие — под чертежи. Александр улыбнулся им, как старым знакомым — даже здесь они будут напоминать ему о тех временах, которым посвящена его книга!

— Вот, — обвела рукой вокруг Вера и вопросительно посмотрела на него: — Устраивает?

Насколько успел понять Александр, квартира была двухкомнатной. И Вера предлагала ему бо̀льшую комнату.

— Неудобно как-то стеснять вас! — замялся он. — Мне бы вполне хватило и маленькой комнаты.

Но тут Вера впервые показала свой властный характер.

— Мне как хозяйке лучше знать, что вам предложить… — строго начала она, но снова закашлялась и, успокоившись, уже тише продолжила: — Вы же, как мне сказали, писатель. А тут вот и письменный стол есть. И места, чтобы ходить, обдумывая свои произведения предостаточно.

Александр невольно улыбнулся, и Вера подозрительно взглянула на него:

— Да это я так! — объясняя, прижал ладонь к груди Александр. — Просто сегодня отец Лев у меня уже спрашивал, от какого слова происходит «писатель». И я ответил ему, что от слова «думать».

— Отец Лев? — обрадованно переспросила Вера, и лицо ее даже порозовело от одного его имени.

— Да.

— Ой, как только увидите его опять, передайте, что я очень его жду! И еще скажите, — в тоне Веры снова появились начальственные нотки, — что писатель, если он, конечно, настоящий писатель, не от «думать», а «мыслить!»

«Да… — невольно отметил про себя Александр. — А эта Вера не так и проста!»

А она, начав командовать, уже не могла остановиться:

— Дашенька, убери, пожалуйста, со стола мои тубусы! — велела она сестре милосердия. — И кстати, откуда на нем пыль? Немедленно вытри ее! А вы, Александр… может, мы лучше сразу будем на «ты»? Все-таки разница в возрасте не так уж и велика…

Александр с легким удивлением посмотрел на Веру, которая казалась ему старше лет на 20 — но не отказываться же в самом деле! — согласно кивнул.

— …ты можешь сразу выкладывать на стол все свои рабочие принадлежности! — с удовлетворением закончила она.

Невольно подчиняясь хозяйке, сестра милосердия тут же принялась снимать со стола чертежные футляры и складывать их к стене. А Александр тоже торопливо открыл сумку и, выкладывая на стол пишущую машинку, папки с рукописями, небольшую бархатную коробочку, кивнул на тубусы:

— Это все — ваше? То есть, прости, твое?

— Да, уже год руки никак не доходят продолжить начатую работу. — равнодушно кивнула Вера и, словно сбрасывая с себя оцепенение, энергично добавила: — Вот выздоровею и продолжу.

— Конечно, выздоровеешь! Конечно, продолжишь! — раскрывая коробочку и проверяя ее содержимое, — машинально поддержал Александр.

Вера с подозрением покосилась на него, но, не заметив и тени притворства, спросила, показывая на коробку:

— А что это за пуговицы?

— Это не пуговицы, а монеты! — поправил ее Александр. — Понимаешь, когда я писал свой первый исторический роман о Древней Греции и Древнем Риме, то собрал целую коллекцию монет тех времен — чуть ли не на каждого героя, вплоть до года и города. Это помогло мне невероятно быстро изучать огромный по объему исторический материал, будило творческую фантазию — ведь эти монеты держали в руках жившие в те времена люди: рабы и господа, ремесленники и крестьяне, воины и поэты, и как-то помогало больше верить в то, что давно прошло…

Вера заглянула в коробочку, увидела серебряные, медные, бронзовые — большие, поменьше и совсем крошечную — монеты и недоверчиво уточнила:

— Неужели все это подлинное?

— Абсолютно! — уверенно подтвердил Александр и с упоением стал показывать: — Вот — отчеканенные две тысячи лет назад в Иерусалиме. Это — лепта Ирода Великого, это — Понтия Пилата, то есть Тиберия, от имени которого чеканил Пилат. А это — монеты Траяна, как раз тех времен, о которых я написал в своей новой книге. Денарии, антиохийские ассы, квадранс или, по-евангельски — кодрант, самая мелкая монета Древнего Рима. Да тут много всего: Эфес, Кипр, Тир, Эдесса, Набатейское царство, столица вновь организованной провинции «Аравия» — Бостра…

— Никогда б не поверила в то, что такие существуют, если бы не увидела их своими глазами! — старательно делая вид, что с большим интересом, а на самом деле с полным безразличием призналась Вера и, переходя на командный тон, добавила: — Но, раз уж они пролежали в кладах или просто под землей целые тысячелетия, то пусть потерпят еще немного, пока мы с тобой будем пить чай!

На кухню они вошли вдвоем.

Сестра милосердия, вздохнув с облегчением, под предлогом, что Вера теперь не одна, немедленно отпросилась домой.

А Ирине Вера сама сказала, чтобы та, попив с ними чай, немедленно шла домой, отдыхать.

— Знаю, какая у тебя работа! — вздохнула она. — Небось, делаешь только вид, что у тебя все в порядке, а сама едва стоишь на ногах!

— Ну раз знаешь, тогда не обидишься, что я уйду прямо сейчас! — сказала Ирина и, поцеловав Веру в щеку, вышла.

— Удивительная женщина! — кивнув на закрывшуюся за Ириной дверь, сказала Вера и, когда они сели за стол, продолжила: — Совсем себя не бережет. Между прочим, если бы не она, то не сидеть бы сейчас тебе здесь!

— Как это? — не понял Александр.

— Поставь чайник! — вместо ответа приказала Вера. — Спички на подоконнике. Заварка в коробке на полке.

Александр послушно поставил на газ чайник, поднял глаза и растерялся. На нескольких полках было видимо-невидимо всевозможных металлических коробок и коробочек, на которых было написано: «Соль», «Сахар», «Перец». С трудом он нашел среди них чайную и, дожидаясь, пока чайник закипит, снова сел за стол.

— А вот так! — дождавшись его, ответила, наконец, на вопрос Вера. — Когда у меня было очередное обострение… бронхита — он же у меня хронический, то я даже хотела наложить на себя руки. Ведь это очень не просто жить, когда тебе постоянно не хватает воздуха, и ты можешь спать только сидя… Так вот, когда мне было совсем плохо, все медсестры в больницы перестали ухаживать за мной. А тут одна — не то чтобы новенькая, а после отпуска, всю ночь сидит около меня, подает все, что нужно, и не уходит. Потом — и другую ночь, хотя уже была не ее смена.

«Почему вы так со мной возитесь?» — узнав это, спросила я у нее.

«Потому что так велит мой Бог!» — ответила она.

«Какой еще Бог?» — не поняла я, потому что к кому только не обращалась — и к магическим, и к буддийским божествам и ни от одного не получила помощи.

А она:

«Иисус Христос!»

— Вот так, четыре месяца назад я впервые узнала о Христе. Нет, конечно, я знала и слышала о Нем раньше. Но только на словах. А на деле, можно сказать, Ирина взяла меня, лежавшую на кровати, за руку и повела за собой! К Нему! Своим примером она помогла мне поверить в то, что ее, а теперь и мой Бог, не оставляет людей никогда. Не то, что Его — мы…

Вера посмотрела в окно, за которым в полукилометре виднелся знакомый Александру храм, и вздохнула:

— Стыдно сказать, храм из окна видно, колокола по утрам слыхать, а я не была в нем ни разу в жизни! Зато туда, — она показала рукой на другое окно, в котором виднелась река и плывущие по ней парусники, — мчалась каждое воскресенье! Как бы хотелось теперь все это поменять… Все изменить…

— Ничего! — успокоил Александр. — Вот выздоровеете, обязательно сходим с вами… прости, с тобой — и в храм!

Вера посмотрела на него с такой благодарностью, какой он еще ни разу не видел в людях.

И от этого захотелось сделать для нее что-то еще более приятное.

— Какая у тебя хорошая и удачная по планировке квартира! — принялся хвалить он. — Высокие потолки, большой коридор, и на кухне два окна! А какой вид из них — храм и река…

Он хотел добавить, что теперь это очень большая редкость в больших застроенных городах, но оглянувшись, осекся на полуслове.

Лицо Веры внезапно стало чужим и холодным.

Только тут он сообразил, что могла подумать она после оплошности Галины Степановны!

Молча допив полуостывший чай, он сказал, что пойдет в редакцию — знакомиться с коллективом.

Вера с трудом поднялась, вышла и вернулась с ключом:

— Вот, — сказала она и закашлялась. — Откроешь сам, когда вернешься…

— Хорошо, — согласился Александр, уныло вошел в свою комнату, чтобы взять сумку, и ахнул: рыжий кот, сидя на письменном столе, помечал и царапал когтями его рукописи!

— А ну, брысь! — воскликнул Александр и, видя, что кот не обращая на него никакого внимания, продолжает делать свое безобразное дело, подскочил и смахнул его со стола.

Смахнул и, оглянувшись, увидел Веру.

— Пожалуйста! — прислонившись к косяку двери, сквозь кашель сухо попросила она. — Не надо обижать моего кота… Это единственный мой друг…

— Но вы посмотрите, что он сделал с моими рукописями! — от возмущения забыв, что они перешли на «ты», принялся показывать изуродованные листы Александр. — Хорошо, что хоть второй экземпляр успел отцу Игорю передать!

— У тебя хоть второй экземпляр есть. А у меня он один… единственный друг! — с горечью заметила Вера.

Вспомнив, что имеет дело с безнадежно больным человеком, Александр положил рукопись на стол и примирительно сказал:

— Может, мне лучше остаться?

Вместо ответа Вера закашлялась и замахала руками. Мол, я и одна, без тебя справлюсь.

— Ну, тогда я пошел? — осторожно спросил Александр.

Вера закашлялась еще сильнее.

Александр вздохнул и вышел, ко всему прочему, еще и хлопнув с непривычки чужой дверью.

Такого начала знакомства он не мог представить себе даже в худшем сне!

… Прошло несколько дней морского путешествия.

Все шло как нельзя более благополучно: ветер попутный, небо почти безоблачное. Настроение у Клодия — приподнятое, как это бывало всегда перед началом великих дел. Из полутора своих тысяч рабов он взял с собой больше тридцати для услужения им по дороге. Лучшие вина. Самые изысканные яства. Шелковые одежды. И они ни в чем не знали недостатка.

Рабами-гребцами руководил новый, нанятый Клодием келевст: устрашающего вида испанец, с кулаками, как два кузнечных молота, и почти до глаз заросший аспидно-черной бородой.

Увидев его впервые, Альбин только ахнул и с опаской сказал начальнику:

— Где ты только нашел его? Ведь это явно бывший или будущий пират!

— Я живу только настоящим! — усмехнулся в ответ на это Клодий. — А кем он был или будет, меня не касается. Главное, что он отлично выполняет свою работу, и гребцы трепещут перед ним, как мелкие рыбешки перед акулой. И потом, я плачу ему столько, что ему просто невыгодно становиться пиратом! С ним я абсолютно спокоен и могу не опасаться того, что иногда бывает на судах богатых торговцев.

— Бунта? — уточнил умевший понимать начальника с полуслова Альбин.

— Именно!

— Но почему?

— А потому что он умеет держать гребцов и матросов в страхе и одним ногтем задавит любой сговор в самом его зародыше. Ты только взгляни на него. Ни один человек, да что человек — никакой шторм не свалит такого с ног. Это же — тигр! Лев! Скала! И главное, никого и ничего не боится, кроме своего единственного бога!

— Он что — христианин?! — Альбин с изумлением посмотрел на действительно звероподобного келевста, задававшего ритм гребцам оглушительными хлопками в ладоши.

— Этого мне еще только не хватало! — поморщился Клодий. — Нет, христианина, как добропорядочный и законопослушный римлянин, я, не задумываясь, немедленно сдал бы властям! Пусть делают с ним то, что он заслужил. А этот поклоняется Нептуну, правда, называя его по-эллински Посейдоном… Причем, верит в него так, как не верят в своих богов даже самые фанатичные поклонники Сараписа и Изиды!

Этот разговор оставил неприятный осадок в душе Альбина. Но теперь надо было как никогда таиться и терпеть — ради спасения Священных книг.

Вместе с Клодием он продолжал строить самые смелые планы на будущее. Ведь Аравия — это прямой выход к сказочно богатой Индии и шелковому пути с неведомого далекого Востока.

Оставаясь наедине, подолгу молился, прося Бога помочь ему спасти Священные книги.

Словом, по заповеди Христовой, воздавал кесарево — кесарю и Божие — Богу.

Казалось, так будет до самого конца пути. Как вдруг среди ночи Альбина срочно вызвал к себе Клодий.

— Не знаешь, зачем? — потягиваясь и зевая, спросил он посланного за ним слугу.

— Нет, господин! — с поклоном ответил тот.

— Чем он хоть занимается?

— Читает. То есть, слушает, что читает ему Грифон.

— Да-а? Не иначе, как сегодня начнется дождь — одеваясь, удивился Альбин. — И что же это он интересно читает?

— Не смею знать, господин! — виновато ответил раб. — В отличие от Грифона я не обучен грамоте. Но, кажется, какого-то Омара.

— Что?! — поперхнулся зевком Альбин. — Гомера?!!

— Вот-вот! — подтвердил раб. — Его самого!

— Этого еще только не хватало!..

Альбин мгновенно оделся и выскочил из своей каюты.

Клодий встретил его, полулежа на застланном мягкими подушками ложе, и вместо того, чтобы, по обыкновению, пригласить тоже прилечь, показал пальцем на свиток в руках стоявшего около канделябра Грифона:

— Что это?

Альбин вместо ответа неопределенно пожал плечами.

Тогда Клодий театральным жестом взял со столика пустой тубус, громко по слогам, прочитал:

— «Гомер. Илиада».

И приказал Грифону:

— Читай!

Тот поклонился и, даже не заглядывая в свиток, начал:

— «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога…»

— Довольно! — Клодий нетерпеливым жестом остановил Грифона и вопросительно посмотрел на Альбина: — И это, по-твоему, Гомер?

— Нет… — чуть слышно ответил тот.

— Я и сам слышу, что нет! — усмехнулся Клодий. — И поэтому спрашиваю у тебя: что это?

Альбин не ответил.

— Может, это ты, Грифон, что перепутал? — Клодий с притворной строгостью взглянул на раба.

— Как можно, господин! — испуганно ответил тот. — Мне достаточно один раз прочитать книгу и, какой бы она ни была сложной или большой, в точности запомнить ее навсегда! На Востоке, откуда я родом, многие обладают таким даром!

— Знаю! — оборвал раба Клодий и уже без улыбки, сухо спросил Альбина: — И потому в третий и последний раз спрашиваю у тебя: ЧТО ЭТО? А впрочем, постой! Я и сам все понял! Это то самое, что искали в порту таможенники и преторианцы?

— Да, — опуская голову, вынужден был признать Альбин.

Клодий во все глаза уставился на него:

— И ты хотел провезти их в моем багаже?!

— В нашем багаже! — вскидывая голову, поправил Альбин. — И если бы не благоприятная случайность, которая не позволила им обнаружить их, я бы признал, что эти свитки принадлежат мне! И под любой пыткой засвидетельствовал, что ты ровным счетом ничего не знал!

— Допустим! — слегка смягчился Клодий. — В твоей честности, порядочности вообще и преданности по отношению лично ко мне я не сомневался никогда. Но скажи мне тогда — что это хоть за книги, из-за которых ты так рисковал? Мало того, что моим благорасположением, но и своей жизнью! Что — какое-нибудь полузапрещенное новое мистическое учение, наподобие Сараписа или Изиды? А?

Альбин отрицательно покачал головой.

— Тогда что-то из секретных архивов императора? Что — тоже нет?

— Нет. Это — Священные книги христиан.

— Христиа-ан?! — изумленно протянул ожидавший услышать все, что угодно, только не это, Клодий. — О, боги! Я отказываюсь верить своим ушам! Ты что — христианин?!

— Да, я христианин, — глядя прямо в глаза Клодию, сказал Альбин.

Клодий отшатнулся, как от удара.

— И ты так спокойно говоришь это мне?! Да как ты мог предать наших богов и обратиться к Богу рабов и черни?

— Почему только их? — возразил Альбин. — В числе христиан теперь немало самых влиятельных уважаемых в Риме людей. Всадники, богатые матроны, сенаторы…

Альбин хотел добавить, что христианка — даже дочь самого императора, но вовремя прикусил язык. Ведь это была не его тайна…

Но Клодию в этот момент было бы даже не до Дросиды.

— Да что мне дело до других? — возмутился он. — Меня интересуешь сейчас только ты, ближайший ко мне человек, и… эти свитки. Мы что, так и будем возить их, подвергая свои жизни угрозе?

— Не знаю, но я должен довезти их до места целыми и невредимыми! — спокойно сказал Альбин.

— Он должен! Под моим начальством, на моем корабле, в моих сундуках! — возмущенно воскликнул Клодий и испытующе посмотрел на Альбина: — А если я прикажу их сжечь или выбросить в море — ты что, станешь препятствовать мне?

— Да! — не думая ни мгновения, ответил тот.

— И не остановишься даже перед тем, чтобы… убить меня?

— Да, — упрямо повторил Альбин.

Он ожидал вспышки гнева, угрозы высадить его с трапа прямо посреди моря вместе с этими свитками, в лучшем случае — увольнения и обещания выгнать его в ближайшем порту.

Но Клодий неожиданно сказал:

— Надо же… Видать, эти книги, и правда, для тебя дороже жизни. Тогда тем более я должен знать, что в них. К тому же, недостойно уважающему себя римлянину делать какие-либо выводы и тем более принимать решения, не выяснив сути дела. Ступай! И можешь быть спокоен. До этого я не сделаю им никакого зла, клянусь Юпитером! — кивком отпустил он Альбина.

Но тот не тронулся с места, прекрасно памятуя, что его начальник особо не верит ни в каких богов.

— Ну ладно, — тоже хорошо зная своего помощника, согласился Клодий. — Даю слово!

Это было совсем другое дело! Слово Клодия по твердости напоминало алмаз. И было даже еще крепче. Этот самый крепкий драгоценный камень можно было разбить. А вот чтобы Клодий хоть раз не сдержал своего слова, такого на памяти Альбина не было ни разу.

— Даю слово, — повторил Клодий, что если не найду в этих книгах ничего противоправного, то молча верну их тебе. Но если нет, прости, Альбин, закон — есть закон! Эти книги ищут по приказу самого императора. И я буду вынужден сдать их властям в ближайшем порту.

— Уж лучше сдай тогда там меня, а их доставь по назначению! — через силу усмехнулся Альбин.

— Да ты хоть понимаешь, что говоришь и о чем просишь меня?

— Конечно, я серьезен как никогда!

— Я тоже, — сухо сказал Клодий.

И Альбин понял, что единственная возможность спасти книги — о себе он уже и не думал — это обратить Клодия в христианскую веру или хотя бы убедить его отказаться от своего намерения.

— Ну что ж, спасибо и на этом! — благодарно поклонился он и вышел из каюты.

А Клодий, проводив его долгим, задумчивым взглядом, поудобней устроился на ложе и приказал Грифону:

— Читай!..

Около домика в глубине церковного двора снова было пустынно.

Все здесь было, как и пару часов назад. Только скамейка под окном стала ярко-зеленой и остро пахла свежей краской. На ее спинке белел большой лист бумаги с крупной печатной надписью:

Чуть ниже, очевидно, отцом Игорем, было приписано:

Александр невольно улыбнулся и посмотрел по сторонам: чего-то ему уже явно здесь не хватало. Тут на глаза ему попалась брошенная лейка, и он понял, что не чего-то, а кого-то: Алеши!

«Да, после того, что здесь случилось, его, наверное, не скоро увидишь!» — огорченно покачал он головой и вошел в домик.

На двери редакции теперь уже висела табличка, напечатанная тем же шрифтом, что и на скамейке:

«Вот-те раз! — удивленно подумал Александр. — И чего же они, интересно, без меня там верстают? Тем более что отец Игорь запретил даже макетировать без него!»

Он взялся за ручку двери и, внутренне собравшись, решительно открыл ее.

Открыл и в удивлении замер.

На двух составленных столах стояло два компьютера.

Перед одним — ноги на стуле — сидел смуглый черноволосый парень в наушниках, который быстро-быстро дергая головой, что-то чуть слышно пел на чудовищном английском языке.

Перед другим — энергично дирижируя авторучкой, без слов подпевала ему крашеная блондинка в вызывающей кофточке и джинсах.

Обнаружив это вопиющее несоответствие с тем, что ожидал увидеть в помещении редакции православной газеты, Александр решил с первых же шагов поставить здесь все на свои места. Он демонстративно оглянулся, посмотрел на табличку и уточнил:

— Простите, я не ошибся дверью?

— Нет-нет, это редакция, проходите! — не переставая петь, кивнула ему девушка и протянула руку: — У вас что? Если заметка, то предупреждаю — гонораров у нас не платят. А если реклама — поставим, по утвержденным бухгалтером расценкам, в ближайший же номер!

— Да нет, собственно говоря, я совсем по другому вопросу!

Александр прошел к компьютеру парня, заглянул в монитор. И к еще большему своему удивлению, вместо текста с заголовками под церковнославянский шрифт или фотоснимков храмов, увидел — нотные линейки и знаки!

«Конечно, хорошее дело — помогать певчим на клиросе, размножая для них партитуру, — подумал он. — Но какое отношение это имеет к газете?»

И тут, приглядевшись, не поверил своим глазам. Над нотами стоял большой черный заголовок, набранный шрифтом, похожим на колючую проволоку: «Черное пламя».

— Ч-что это? — только и смог вымолвить он.

Парень снял наушники, из которых послышались шипящие звуки тяжелой рок-музыки, и с явным недовольством спросил:

— Вы что, читать не умеете?

— Почему? Учили когда-то в школе! — не остался в долгу Александр и показал пальцем на нотные знаки. — И поэтому спрашиваю: разве это газетная статья или заметка?

— Я имею в виду табличку на двери! — кивнул в сторону выхода парень.

— А, прочитал, — кивнул Александр. — «Редакция!»

— А что под этим написано — видели?

— Видел и как раз пришел поговорить по этому поводу. Дело в том, что я ваш новый редактор. И мне небезынтересно знать, что будет в очередном номере нашей газеты.

Александр покосился на кофточку девушки, на туфли парня, которые тот и не думал снимать со стула, продолжая двигать ими в такт музыки, которую слышал даже без наушников и, повысив голос, уточнил:

— Православной газеты!

При этих словах парень с громким вздохом снял ноги со стула, девушка, насколько смогла, приподняла вырез кофточки.

Возникшая пауза начала приобретать томительный для всех характер.

К счастью, в дверь ворвался худой, остроносый мужчина в очках и с порога возбужденно закричал:

— Слыхали, к нам новый шеф приехал!

— Не только слыхали, но уже и имеем счастье видеть! — усмехнулась девушка и показала ему глазами на Александра. — Вот, познакомься! Правда, мы пока еще сами не знаем, как его зовут!

— Александр! — привычно, по-монастырски назвал себя тот, но, вспомнив, что он в миру, да к тому же теперь начальник коллектива, в котором, судя по всему, придется много менять, с небольшой запинкой добавил: — Николаевич!

— Очень рад, — подбежав, затряс ему руку остроносый, в глазах которого не было особой радости, наоборот, сквозило разочарование: — Григорий Жилин! Можно — просто Гриша. Аз есмь единственный летописец, сие речь — корреспондент нашей газеты!

— А я Светлана! — кокетливо представилась девушка.

— Очень приятно, — кивнул Александр. — А по-православному?

Девушка с недоумением посмотрела на него, и он пояснил:

— Ну, в святцах есть преподобная Фотиния и мученица Фотина. Какая из них — ваша небесная покровительница?

— А я даже и не знаю! — поджала губы девушка.

— М-да… покачал головой Александр и выжидающе посмотрел на музыканта-парня: — Ну, а вы?.

— Булат… — нехотя отозвался тот. — Про небесного покровителя можете даже не спрашивать.

— Это еще почему? Если человек носит имя, которого нет в святцах, то при крещении ему дается другое!

— А я вообще не крещен!

— Все ясно! — Александр понял, что задавать дальше вопросы — только время терять, и спросил: — Значит, все в сборе? Вот и прекрасно! Будем считать наше первое совещание открытым. И позвольте сразу задать вопрос…

Он показал пальцем на монитор:

— Что это такое?

— Это? Компьютер! — усмехнулся Булат.

— Я понимаю, что не трактор! — оборвал его Александр. — Я спрашиваю, почему на нем вместо газетных текстов — нотная грамота? Причем, мягко говоря, не совсем подходящая для этих стен!

— А это я музыку сочиняю!

— В рабочее время? Прикрываясь тем, что верстается номер?

— А что тут плохого? Я сочиняю, а Светка потом исполняет! Она, между прочим, известная в городе рок-звезда. Полгорода на ее концерты собирается!

Это было уже чересчур…

Александр сел за третий стол, который уступил ему Григорий Жилин, и обвел глазами — кокетливо, угодливо и вызывающе смотрящих на него людей.

Он никак не ожидал такого и не знал, что делать.

Но молчать дальше и соглашаться со всем этим было нельзя.

И он сказал:

— Вам, конечно, знакомо известное выражение, что новая метла по-новому метет. Так вот, можете на меня обижаться. Можете, нет. Это ваше личное дело. Но, по моему глубочайшему убеждению, православную газету должны делать православные люди. Хотите в ней дальше работать, то вы, Светлана, начинайте ходить в храм, а вы, Булат, креститесь и продолжайте. Но с этой минуты я запрещаю на одном и том же компьютере создавать православную газету и писать рок-музыку, которая критикуется на ее страницах. Нельзя здание благого дела строить на фундаменте лицемерия и обмана. Все, совещание окончено. С теми, кто согласится с моими требованиями, мы начнем завтра делать не просто очередной номер, а создавать новую газету!

С чувством выполненного долга Александр вышел из редакции и около стройки увидел громогласно руководившего строителями отца Льва. Тот, в отличие от благочинного, к счастью, был в темно-зеленом подряснике, и поэтому полосы от крашенной скамейки на нем были почти не заметны.

Выслушав возмущение Александра, которое тот излил первому встречному человеку, к тому же — священнику, он одобрительно хлопнул по его плечу тяжелой рукой и сказал:

— Молодец! Правильно! Давно пора. Только, боюсь, не так-то просто это будет сделать…

— Почему? — удивился Александр.

— Поживешь — увидишь!

— Ладно, хорошо! — с недоумением пожал плечами Александр и передал ему просьбу Веры прийти к ней.

— Какой еще Веры, а… той самой! — вспомнил отец Лев и нахмурился: — Да я бы и рад, но когда? Скажи ей, пусть подождет! Молится больше! Читает акафисты! А у меня, сам видишь: то служба, то стройка… Ах, ты… Ну кто, кто так кладет кирпич? Что ты горбатого мне лепишь?!

Отец Лев, ахнув, бросился к строителю и, выхватив у него мастерок, сам принялся показывать, как нужно вести кладку.

Александр, полюбовавшись тому, как ловко у него это получается, направился дальше.

Перед храмом он встретил отца Игоря.

На этот раз он был в поношенном черном подряснике.

Александр ожидал, что благочинный похвалит его, одобрит такое начало работы.

Но он, почему-то морщась, выслушал Александра, тяжело вздохнул и неожиданно сказал:

— Ох, и наломал же ты дров… Ну да ничего. Я как-нибудь все улажу. Только ты больше не торопи события! И ничего не делай впредь, сначала не посоветовавшись со мною!

— Что уладите? Почему наломал? — ошеломленно спросил Александр.

— А это тебе вот он объяснит! — ответил отец Игорь и показал на подходящего… отца Никона! — Я его специально привез на день раньше, чтобы он тебя ввел в курс наших дел, но, увы, опоздал! Всё, мне пора к твоим подчиненным, пока они, и правда, чего доброго, не разбежались!

Благочинный направился к домику. Александр, благословившись у духовного брата, с недоумением посмотрел на него:

— А в чем собственно дело? Я ничего не пойму!

И в третий раз рассказал о том, что видел в редакции и как отреагировал на это в качестве ее нового редактора.

— Да нет, ты поступил совершенно верно, — внимательно выслушав его, сказал отец Никон. — Я и сам бы такого не потерпел! Только видишь ли… Тут есть некоторые местные особенности. Например, Светлана работает за такую зарплату, на которую не согласится ни один, даже начинающий компьютерщик. Дядя ее, кстати, спонсор нашей газеты, ее в православную редакцию специально устроил, чтобы девчонка в этом огне тяжелого рока совсем не сгорела. А она и рада стараться — лишь бы быть рядом со снабжающим ее новыми песнями композитором… Гриша Жилин — тот вообще метил на должность редактора и вряд ли рад твоему появлению здесь. А что касается Булата… Так ведь компьютер, на котором верстаем газету, — это его личная собственность…

— Что?! — ошеломленно переспросил Александр.

— Увы! — подтвердил отец Никон. — У отца Игоря нет пока средств, чтобы приобрести такой… Есть, правда, друзья — Петр с Надеждой, которые выручают нас, когда Булат уходит в отпуск или уезжает на гастроли. Но у них своя полиграфическая фирма, и им практически некогда заниматься посторонней работой. Разве что только в виде исключений и из уважения к отцу Игорю, который боится лишний раз потревожить их. Так что, вот тут какие сложности, брат…

Вот это да!

Такого поворота событий Александр никак не мог ожидать…

— Да ты не переживай! — похлопал его по плечу отец Никон. — Для отца Игоря — это всего лишь маленькая капля в море его проблем. Он ведь, после того, как восстановил из руин этот храм, понял, что теперь главное — восстановление человеческих душ. Поэтому возложил всю остальную стройку на отца Льва, а сам занялся огромным, как теперь принято говорить, проектом: создает сейчас в центре города большой духовно-просветительский центр. Там будет и клуб молодой православной семьи, и зал для выступлений известных православных проповедников, концерты православной песни и музыки, и многое еще что… Но деньги-то сами с неба не падают. Вот помимо церковных служб и духовного окормления такого большого округа, как наш — у него постоянные встречи, переговоры… Ну и — исправление тех дров, которые мы тут ломаем, пока он отсутствует! Кстати, за газету он болеет особо. Это — его любимое детище и давняя мечта. Он ее, маленькую, поднимал как ребенка из пеленок. И теперь вот, как однажды признался, даже по ночам прикидывает, как лучше оформить большую!

Александр хотел пожаловаться на то, что благочинный не сразу одобрил публикацию его романа в газете, сказать: разве это ему одному надо, разве он пишет для самого себя?.. Но отцу Никону было уже некогда.

Попрощавшись с ним, Александр немного почитал в храме на службе, которую вел отец Лев, и, несмотря на то, что тот похвалил его громкий голос и правильно поставленное монастырское чтение, направился домой к Вере в самом что ни на есть прескверном настроении.

«Две такие оплошности, — с сокрушением думал он. — И когда — в самый первый день!»

Что же дальше-то будет?..

Два дня Клодий словно не замечал Альбина.

На третий снова вызвал его и, сделав небрежный жест в сторону лежавших на столике свитков, сказал:

— Прочитал. Правда, пока одну только книгу. Если не ошибаюсь, Евангелие от Иоанна. И не могу понять: как ты мог поверить какому-то сыну плотника и горстке безграмотных рыбаков? Разве можно, не то чтобы верить в это, но даже относиться к тому, что написано в ней, всерьез?

Альбин сделал шаг вперед, чтобы начать защищать то, что сказано в Священных книгах, но Клодий, не давая ему раскрыть рта, знаком велел садиться и слушать.

— С любым другим христианином, я тебе уже говорил, что бы немедленно сделал! — с присущей ему прямотой сразу сказал он. — Но ты — не любой. Тут дело особое. Я не хочу терять такого помощника. И, кроме того, это было бы неблагодарно по отношению к тебе. Ведь ты не раз выручал меня, причем, порой от смертельной опасности!

Клодий взял подушку, подоткнул ее под бок и, советуя Альбину тоже устроиться поудобнее, доверительно сказал:

— Послушай, мы с тобой самые умные люди в Риме, а следовательно, и во всем мире! Я — потому что сумел нажить огромное богатство и не потерять его, несмотря на то, что Веспасиан, специально, давая предприимчивым людям разбогатеть, потом выжимал их как губки, а Домициан просто уничтожал, забирая все ими нажитое в казну. Ты — уже потому, что являешься моим помощником и доверенным лицом. Иного я просто бы не приблизил к себе!

Клодий помолчал и с усмешкой заметил:

— Меня тебе, разумеется, обратить в эту нелепую веру не удастся. Но я надеюсь образумить тебя. Спасти, уберечь, сохранить, как помощника и как… друга!

Альбин с удивлением посмотрел на Клодия. Он еще ни разу не называл его своим другом.

А тот, полулежа, сделал ораторский жест, призывающий ко вниманию, и воскликнул:

— Вся эта твоя вера — сплошная утопия! Причем, гораздо бо̀льшая, чем остров Тапробана Ямбула или государство Солнца Аристоника! Ты только сам… сам, — Клодий несколько раз постучал себя согнутым пальцем по виску, — а не чужим умом, подумай, к чему призывает этот твой Иисус Христос? К какому-то непонятному покаянию, к наиглупейшему самоотречению, к безрассудному уходу от всего того, что только может быть дорого и приятно в этой жизни. А главное…

Клодий, видимо, бравший в свое время уроки у хороших риторов, сделал многозначительную паузу, чтобы подчеркнуть всю важность того, что он скажет сейчас, и повысил голос:

— Он призывает — к любви! И к кому? К тому, кто не может отплатить тебе добром! Но это еще полбеды, это еще можно как-то понять. Признаюсь, мое сердце тоже не из камня, в нем иногда бывает жалость. И хотя я придерживаюсь многовекового убеждения наших предков, что подача милостыни — есть признак малодушия и слабости, все-таки иногда подаю ее… Но ведь Он предлагает любить — и ненавидящего тебя, творящего тебе зло, более того, убивающего тебя!!! Это-то как прикажешь понять?!

Клодий знаком попросил Альбина наполнить им кубки из стоявшего на столике кувшина, отпил глоток и продолжил:

— Ну разве не утопия призывать к такой любви в мире, который извечно наполнен злом? Где между людьми всегда отношения строились по принципу «око за око и зуб за зуб»? Где человек человеку — волк! Где все построено на праве сильного! Или ты забыл, что мир никогда не знал снисхождения к слабым? Тогда давай вспомним, что говорили об этом величайшие умы всех времен и народов? Даже благороднейший среди древних мудрецов Платон, замысливая свое идеальное государство, был уверен, что все нищие должны быть изгнаны из него, а бедных не должно туда принимать, если они больны. А Плавт? «Плохую услугу, — говорил он, — оказывает бедному тот, кто дает ему есть и пить, потому что то, что он дает ему, только ухудшает и удлиняет ему жизнь к его бедственности». Тебе мало авторитетов? Хорошо, можно добавить. Аристотель — я надеюсь, ты не будешь спорить с тем, что это вершина человеческой мудрости? — считал, что гнев и месть — законные страсти. Без них, по его убеждению, не было бы сильных побуждений к добру.

Клодий допил кубок до дна и с видом победителя посмотрел на Альбина:

— Ну что, я сумел заглянуть в самую суть вопроса, поднимаемого в этих книгах?

— Да, — кивнул тот.

— И, надеюсь, сумел убедить тебя?

— Нет, — отрицательно покачал головой Альбин.

— Нет?! — изумился Клодий.

— Если бы наша жизнь заканчивалась смертью, то во многом ты действительно был бы прав, — слегка поклонившись, сказал ему Альбин. — Тогда действительно, главное в жизни было бы то, что ты назвал самым дорогим и приятным, и можно было бы преследовать только собственные интересы, нисколько не заботясь о других. Расталкивать всех, идти по головам, предавать, убивать, грабить! Лишь бы только счастливо прожить здесь! Но видишь ли…

Альбин тоже был неплохим ритором. Он старательно выдержал паузу и, глядя прямо в глаза собеседнику, сказал:

— Все дело в том, что человек создан не для каких-то нескольких жалких десятилетий, а — для вечной блаженной жизни. Вот к ней-то и призывает идти Иисус Христос! И более того, Своей проповедью, крестной смертью, Своим воскрешением из мертвых сделал всё для тех, кто уверует в Него и последует за Ним до конца! Даровал — Вечность!

— М-да… — выслушав Альбина, задумчиво сказал Клодий. — Лет сто или двести назад мои предки не стали бы и слушать тебя, так как римляне вообще не верили в бессмертие человеческих душ. Но времена поменялись. Влияние эллинов и восточных народов проникло в глубины наших грубых сердец. И лично я умом допускаю, что после смерти есть жизнь. Да и страшно было бы жить без такой веры. Хотя, честно говоря, серый унылый аид, с бесцельно бродящими по нему тенями, никогда не вызывал во мне особого восторга. Но все же лучше это, чем вообще ничего. А ты… — Клодий впервые с интересом посмотрел на Альбина, — вроде бы, предлагаешь что-то иное?

— Не я, а Христос! — с несвойственным для него жаром воскликнул тот. — И не просто предлагает, но и ведет нас туда!

Клодий резко наклонился вперед и, едва не опрокидывая кувшин, с досадой ударил кулаком по столу.

— Не понимаю — откуда у тебя эта убежденность! Ведь раньше ты не был христианином?

— Не был! — подтвердил Альбин.

— А почему вдруг стал?

— У Бога не бывает ничего «вдруг»!

Поправив Клодия, Альбин немного помолчал, собираясь с мыслями, и в свою очередь спросил:

— Помнишь, два года назад ты отправил меня по одному очень важному и опасному делу на Кипр?

— Да! И ты блестяще выполнил его, — похвалил Клодий. — Сам я не рискнул ввязываться в такое опасное предприятие. Но ты удвоил мое богатство и вернулся в Рим с целым состоянием! Другой на твоем месте исчез бы и обосновался где-нибудь на окраине римского мира богатейшим человеком!

— Честно говоря, была и у меня такая мысль. И как знать, где был бы я сейчас, может, и правда, жил бы себе припеваючи в Иберии или Британии, если бы не встреча с одним человеком…

— Христианином? — ревниво уточнил Клодий.

— Да. Он лечил меня после ранения, которое я получил из-за твоих денег, и обратил меня ко Христу. О! Его вера могла растопить любое сердце! Даже такое, как твое!

— Это еще почему?

— Потому что его крестил сам апостол Варнава…

— Как! Тот самый разбойник, которого иудеи упросили Пилата отпустить вместо Христа?!

Альбин улыбнулся: судя по всему, Клодий действительно слушал священную книгу, которую читал ему Грифон. Но, видно, вполуха…

— Нет, ты говоришь о разбойнике Варавве. А это апостол Варнава, — поправил он своего начальника, — который родился на Кипре в семье богатых иудеев, получил блестящее образование у самого Гамалиила и был одним из ученейших и умнейших людей нашего времени. Увидев Христа и услышав Его проповедь, увидев многочисленные чудеса, творимые Им, он, в отличие от большинства своих соплеменников, уверовал в Христа, как в Мессию. И Господь избрал его в число семидесяти своих учеников. После Вознесения Христа апостол Варнава продал свое имение на Кипре и отдал все вырученные деньги апостолам. Он поручился за обратившегося ко Христу после того, как гнал христиан, Савла, ставшего потом известным, как апостол Павел, вместе с ним и сам обошел множество стран, крестил огромное число людей, в том числе и у себя на родине. И там же, в городе Саламин, был побит камнями за эту проповедь…

— Да, знай я, к чему это приведет, то ни за что не послал бы тебя тогда на Кипр. Лучше было бы потерять несколько миллионов сестерциев, чем тебя!

— Ты хочешь сказать, что уже сделал вывод, и мы расстанемся с тобой в первом порту? — с искренним сожалением уточнил Альбин.

Клодий хмуро посмотрел на него и, с несвойственной для него уклончивостью, ответил:

— Не знаю. Я ведь не прочитал еще вторую книгу. Во всяком случае, старайся пока не попадаться мне на глаза. А если и попадешься, то говорить о чем угодно — только не об этом!

Александр осторожно открыл ключом замок и вошел в остро пропитанную запахами лекарств квартиру.

Он нарочно долго разувался — оттягивал момент встречи с хозяйкой, не зная, как теперь себя и вести.

Но все разрешилось само собой.

Вера сидела в его комнате в большом кресле. На коленях у нее лежал рыжий кот. Увидев Александра, он описал хвостом дугу и сжал переднюю лапу так, будто показывал кулак.

— Вот, сторожу твои рукописи! — как будто ничего не случилось, сказала Вера и, сделав усилие, приподнялась, чтобы посмотреть, нет ли кого позади вошедшего квартиранта?

Увы, отца Льва не было!

— Забыл за своими делами передать мою просьбу? — увидев, что Александр явился один, на всякий случай, угасшим голосом уточнила она.

— Почему? Передал! Только он занят, — с искренним сожалением развел руками Александр и от себя добавил: — Он очень извинялся и обязательно обещал прийти. Честно говоря, — решив поднять настроение хозяйке, пошутил он: — Мне показалось, что я видел его одновременно сразу в двух местах: на стройке и в храме!

— Для этого тебе самому нужно было быть в одно и то же время в двух местах! — грустно усмехнулась Вера и с надеждой посмотрела на Александра: — Ну ладно не смог, так не смог. Но хоть что-нибудь передал мне?

— Ах, да! — вспомнив, спохватился тот. — Конечно! Чтобы ты больше молилась и читала акафисты!

— Акафисты? — с недоумением переспросила, непривычно выговаривая незнакомое слово, Вера. — А что это такое?

— Это такое длинное, минут на сорок, молитвословие, — охотно принялся объяснять Александр. — С греческого языка это слово переводится, как неседальное пение. То есть, читать их следует стоя!

— Так я же ведь столько не выстою… — растерянно напомнила Вера.

— А тебе и не надо! — спохватился, что опять по неосторожности в разговоре с тяжко больным человеком сказал лишнее, Александр. — В случае болезни и тем более, если благословил духовник, можно, конечно, и лежа…

— Но я и лежать не могу…

«Да что ж это делается?» — разозлился на себя Александр, давая себе обещание следить теперь за каждым словом, и вслух сказал:

— То есть, я хотел сказать — сидя! Как говорят в таких случаях старцы, Господь ведь сказал: «Сыне, дай Мне не ноги, а — сердце!»

— И петь мне тяжело… — вздохнула Вера.

— А это совсем необязательно! Можно просто читать вслух… Это же очень просто!

Александр достал из сумки небольшую книжечку и показал ее Вере:

— Вот — акафист Покрову Пресвятой Богородицы, — сказал он и, чтобы Вере было понятней, постарался на первый раз объяснить, что к чему, без таких незнакомых ей терминов, как икос и кондак: — Количество песней в нем 24 — по числу букв греческого алфавита, с которых начинается каждая песнь в самом первом, созданном больше тысячи лет назад акафисте, по образцу которого создавались последующие…

Вера с уважением взяла книжечку, полистала ее и жалобно посмотрела на Александра:

— Мне сейчас и читать трудновато. Боюсь, кашель от этого резко усилится.

— Да-да, я понимаю, — участливо закивал Александр. — Сам в детстве болел бронхитом…

Услышав это, Вера нахмурилась и поспешила поменять тему разговора:

— Ну а как у тебя в редакции? Нормально познакомился с коллективом? — спросила она.

— Да уж куда нормальнее! — усмехнулся Александр и, сам не зная почему, рассказал обо всем ей.

Вера неожиданно приняла его рассказ близко к сердцу, и он, почувствовав это, невольно обратился к ней за поддержкой:

— Ну сама посуди, разве после монастыря я мог поступить по-другому?

— Да, конечно, ты прав! И отец Лев, видишь, тебя поддержал, — решительно заявила Вера.

Александр благодарно кивнул ей и, целуя каждую, стал бережно вынимать из сумки и ставить на стол свои иконы, которые были с ним еще в монастыре: Спаса Нерукотворного, Иверской, Казанской и Владимирской икон Пресвятой Богородицы, святителя Николая Чудотворца, своего небесного покровителя — Александра Невского, преподобных Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Варнавы Гефсиманского Чудотворца, других святых…

Вера внимательно следила за каждым его движением.

— А что ты делал в монастыре? И как ты вообще туда попал? — принялась расспрашивать она и спохватилась: — Ой, видишь, сколько у меня вопросов! И не только этих…

— Ничего, времени у нас много! — успокоил ее Александр и, видя, как радостно засияли глаза Веры, вдруг сам поверил в то, что у них, то есть, у нее, действительно, еще много времени!

Вера, словно почувствовав это, впилась в него глазами и заторопила:

— И кем же ты был в монастыре? Неужели, монахом?

— Нет — полубратом! — усмехнулся Александр. — Ну, как бы тебе это объяснить — гостем. После того, как у меня вышел большой роман, и я, крестившись, захотел писать только на духовные темы, настоятель пригласил меня немного пожить в келье, но я задержался и вот так в шутку называл себя сам. А если серьезно, то сподобился в течение целого месяца поднимать мощи вот этого святого, — он кивнул на одну из икон, неожиданно с удивлением посмотрел на нее, недоуменно поджал губы и, не без труда снова собравшись с мыслями, продолжил: — Потом экскурсоводом, чтецом…

— Чтецом? — обрадовалась Вера и сказала: — Тогда… если ты еще не устал, может, поможешь мне почитать акафист?

— А почему бы и нет? — удивленно пожал плечами Александр.

И — хотя он хотел внимательней изучить внезапно поразившую его икону святого, да и вообще собирался заняться сокращением романа не в уме, а уже на бумаге — согласился:

— Это даже намного душеполезней. Ведь Христос говорил, где двое или трое молятся во Имя мое, там и я посреди них!

— Конечно! — обрадовалась Вера.

Поправив косынку, она с трудом дожидалась, пока Александр закончит свое дело, но когда он выложил последнюю икону, все же — обязанности хозяйки пересилили в ней желание больного человека — спросила:

— Может, сначала поужинаешь, а потом почитаем?

— Нет, — возразил Александр. — После ужина мы будем читать уже вечерние молитвы. Так же, как и до завтрака — утренние!

— Слава Богу!.. — прошептала Вера, и глаза ее заблестели.

— Ты это чего? — удивился Александр.

Она быстро смахнула рукой слезу и прошептала:

— Да как же ты не понимаешь. Вот уж действительно полубрат! Да у меня первый раз в этой комнате иконы… первый раз я буду читать акафист… регулярно совершать молитвенное правило… Дождалась!

Александр понял, что Вера благодарила Бога за то, что Он, наконец, послал ей такого человека, как он, и сам от смущения закашлялся.

Вера поняла это и, несмотря на серьезность момента, заулыбалась.

Только рыжий кот по-прежнему недружелюбно щурился на квартиранта, но дуга его хвоста уже казалась не таким зловещим вопросительным знаком.

Впрочем, вскоре Александр начал читать акафист, и он, блаженно закрыв глаза, сделался тихим и мирным.

«Избра̀нней Превѐчным Царѐм, превы̀шшей вся̀каго созда̀ния Небесѐ и землѝ Царѝце, — полилось словесным ручьем из книжных строк, написанных церковнославянской вязью, — пришѐдшей иногда во Влахѐрнскую цѐрковь на молѝтву, досто̀йное поклонѐние с благодарѐнием прино̀сяще, я̀ко во тьме су̀щии, под Твой светя̀щийся омофо̀р с вѐрою и умилѐнием прибега̀ем. Ты же, я̀ко иму̀щи держа̀ву непобедѝмую, от вся̀ких нас бед свобожда̀й, да зовѐм Ти:

Ра̀дуйся, Ра̀досте наша, покры̀й нас от вся̀каго зла честны̀м Твоим омофо̀ром».

Александр читал акафист, не торопясь, время от времени напевая: «Аллилуйя» и «Ра̀дуйся, Ра̀досте наше, покры̀й нас от вся̀каго зла честны̀м Твоим омофо̀ром!»

«Ра̀дуйся, Ра̀досте на̀ша, покры̀й нас от вся̀каго зла честны̀м Твоим омофо̀ром!» Какие красивые слова! Какое совершенно незнакомое, необъяснимое чувство было, когда ты читал!.. — прошептала Вера и призналась: —Хотя я и не все понимала…

— Ничего, со временем все научишься понимать, и каждое слово станет понятным! — успокоил ее Александр. — Ведь этот язык, на котором молились наши предки, заложен в нашу генетическую память! А сам акафист посвящен событию, совершившемуся в конце Х века в Константинополе. Блаженный Андрей, Христа ради юродивый, молясь во Влахернской церкви с учеником Епифанием, удостоились видения Божией Матери с собором ангелов и святых. Она простирала над миром Свой омофор и покрывала им всех верных христиан. Страшно даже представить, если Пречистая вдруг опустит Свои руки… Что тогда произойдет с миром?! Между прочим, древние старцы советовали христианам последних времен особенно усердно призывать Покров Божией Матери для избавления от искушений, которые приобретут невиданный доселе размах, и сетей антихристовых.

— Как же многого я не знала!.. Хотя была уверена, что мне известно все, что необходимо в жизни… — покачала головой Вера. — А мы еще когда-нибудь почитаем этот акафист?

— Конечно! Хотя есть акафисты и другим иконам: вот — Иверской, Владимирской, Казанской! — указывая на стоящие на столе иконы, принялся перечислять Александр.

Он чуть было не добавил «Всецарице», зная из достоверных источников, что чудесная помощь Пресвятой Богородицы, подаваемая верующим от этой иконы, особенно проявляется в исцелении от раковых болезней, но вовремя прикусил язык и сказал:

— А еще святому великомученику и целителю Пантелеимону, который имеет от Бога особую благодать избавлять от самых различных недугов!

После акафиста Александр хотел немного поработать. Но Вера настояла, чтобы он непременно поужинал.

Поднявшись с трудом, она сама накрыла на стол.

— Сегодня, прости, только самое простое, — извинилась она, показывая на чай, докторскую колбасу и салат с хлебом. А завтра придет Гульфия, и я закажу ей что-нибудь для тебя. Ты что любишь?

— Да все! — принимаясь за еду, ответил Александр.

— Ну ладно, тогда я сделаю это по своему усмотрению! В первую очередь попрошу принести то, что люблю сама, но пока… не могу, — пообещала хозяйка, а Александр, не переставая жевать, кивнул на бесчисленные коробки, — какие хранят почти в каждой квартире соль, сахар, рис, другие крупы:

— Хотел сразу спросить, да постеснялся… Зачем тебе столько коробок?

— Этих? — равнодушно обвела глазами стены с коробками Вера и пожала плечами: — А это моя работа!

— Ты хочешь сказать, что ты… — даже не договорив, изумился Александр.

— Да, я инженер-конструктор, и участвовала в разработке и создании всего этого — подтвердила Вера. — Только какое теперь это имеет значение…

— Как это, какое? — возмутился Александр. — Да это же для удобства почти всей страны, множества людей!

— Я тоже раньше так думала и жила только этой работой! — согласилась Вера и вздохнула: — Только теперь все это потеряло всякий смысл и стало совсем ненужным!

Александр совсем новым взглядом посмотрел на коробки, на кухню, на реку за окном, за которым еще плавали яхты, и подумал, что здесь долгие годы была своя — оказывается, интересная, насыщенная жизнь.

И вдруг все оборвалось, казалось бы, случайно, нелепо и безнадежно…

А на самом деле — он перевел взгляд на окно, за которым золотились в лучах заходящего солнца кресты — промыслительно и спасительно!

Но как… как сказать Вере об этом?

Выполняя совет Клодия, Альбин весь день и вечер, как мог, старался не показываться ему на глаза и, уж тем более, не говорить о вере.

Но на следующий утро тот сам нашел его на палубе и спросил:

— Я полночи не спал, никак не мог понять… И сейчас не пойму. Ответь: почему ты не сбежал тогда с моими деньгами? Тем более, став христианином? Ведь я слышал о них только плохое!

Альбин прямо посмотрел в глаза начальнику и усмехнулся:

— С каких пор ты, доверяющий только неопровержимым фактам и надежным свидетельствам, стал доверять слухам? Причем, настолько бездоказательным и нелепым, что и повторять их не хочу. Ну, сам посуди: если бы христиане были такими, как повсюду нас пытаются изображать наши завистники и враги, то, следовательно, и я был бы таким. А будь это так, то, и правда, что помешало бы мне сбежать с твоими деньгами?

Это был разговор двух достойных, равных по уму собеседников, когда нет нужды говорить лишнее.

— Вот этот алогизм и не дает мне покоя! — вздохнул Клодий. — И еще я никак не могу понять: как можно верить в Бога, которого предали самой позорной казни — распяли на Кресте! Ведь это абсурд! Какой же Он после этого — Бог?!! Но вы — верите! Причем так, что не жалеете за исповедание Его Имени самого дорогого — жизни! Идя на казнь, словно на праздник! И я видел это собственными глазами!

— Когда?

— В раннем детстве, в садах Нерона! Меня привели туда родители. И я хорошо помню, как христиан одели в медвежьи шкуры, пропитанные жиром, поставили под подбородком каждого остроотточенный кол, чтобы он не мог опустить головы, и император с гостями вдоволь налюбовались всеми муками приговоренных к такой страшной казни. И — подожгли…

Клодий помолчал, вспоминая то, что было почти полвека назад, и с легким удивлением продолжил:

— Все ожидали диких воплей от боли, плача — ведь там были и дети! — мольбы о пощаде… А они вдруг подняли головы к небу, и все, как один, запели свои молитвы. Вот это запомнилось мне навсегда. И, видать, с самого детства во мне зрел этот не понятый до конца тогда и непонятный теперь вопрос.

Альбин выслушал все это и сказал:

— Нерону просто нужно было свалить на кого-то вину за пожар Рима, чтобы успокоить народ. Вот он и выбрал для этого христиан, которыми уже тогда многие были недовольны.

— Вот видишь — многие! — со значением поднял указательный палец Клодий. — С Нероном все ясно, не будем о нем, но ведь среди остальных были незаинтересованные и здравомыслящие люди. И значит, какие-то основания для того, чтобы считать вас такими, все-таки есть?

— Нет, — твердо ответил Альбин и, выдержав долгий взгляд собеседника, принялся объяснять: — Мы не делаем ничего предосудительного и уж тем более противозаконного. Напротив, стараемся жить в чистоте душ и тел. Не делаем никому зла. Никого не обманываем. Стараемся всем помочь.

— Допустим. Но почему тогда о вас говорят такое?

— Видишь ли, с самого начала власти отказались признавать нашу веру. Хотя статуи других, так называемых, богов из завоеванных стран они перевозили в Рим, ставили в Пантеоне и разрешали всем верить в них. Правда… — тут Альбин сделал значительную паузу. — С единственным условием: поклоняться Юпитеру и другим главным богам Рима и гению императора, принося им жертвы. То есть то, на что мы, в отличие от других, никак не можем пойти.

— Почему? — недоуменно посмотрел на него Клодий. — Разве так трудно бросить на алтарь несколько зерен и воскурить перед ним фимиам?

— Вроде бы, нет! Но для нас это просто невозможно!

— Но почему?!

— Потому что мы поклоняемся только Одному — Единому Богу! — с благоговением произнес Альбин. — Вот за это нас сразу и стали считать неблагонадежными. Даже те, кто приносит такую жертву, совершенно не веря в Юпитера и презирая императора!

— Да, — усмехнулся Клодий и незаметно показал на себя пальцем. — Я, кажется, даже догадываюсь, о ком это ты говоришь!

Альбин, хорошо знавший Клодия, понимающе кивнул и без улыбки продолжил:

— Будучи отвержены властями, мы вынуждены собираться на свои службы ночью, тайком, не посвящая никого в подробности наших богослужений. А все скрытое и тайное, естественно, сразу вызывает подозрения и всякого рода догадки. Тем более, если есть кому распускать разные сплетни и слухи, а потом старательно и умело подогревать их.

— И кто же это, интересно знать?

— Это? — с удовлетворением замечая в Клодии искренний интерес, переспросил Альбин и сам же ответил: — Разумеется, языческие жрецы — от досады, что вместе с перешедшими в другую веру людьми уходит и часть их добычи. Затем — из зависти ко всему более чистому и порядочному, подверженные порокам, или просто наущаемые темными невидимыми силами люди. И, наконец, последние в моем перечне, но первые на деле — те, кто, казалось бы, должны были первыми увидеть в Христе — Спасителя, то есть, Мессию! Но не увидели и не признали…

— Ты имеешь в виду — иудеев? — презрительно поджав нижнюю губу, уточнил Клодий.

— Да, но не всех, — остановил его Альбин, — тех, что уговорили Понтия Пилата распять Его, но еще и всячески противодействовали апостолам, которые понесли Благую Весть по всему миру.

Клодий с еще большим интересом посмотрел на Альбина и задумчиво сказал:

— Я слышал, что лет сто назад среди нас, римлян, и народов других царств ходила упорная молва, что где-то на востоке скоро появится могущественный царь, который покорит себе весь мир. Читал труды знаменитых мыслителей и видел, что лучшие умы, наблюдая, что мир идет к пропасти погибели, надеялись, что откуда-то должно прийти спасение. Если не от людей, то свыше. Преклонялся перед писавшим об этом Вергилием. Изучал запрещенные, но до конца так и не уничтоженные Августом пророчества Сивиллы… И честно скажу, всерьез интересовался этим вопросом. Может, когда-нибудь я открою тебе, почему. — Клодий долго — Альбин не стал торопить его — молчал и вдруг спросил: — Так, стало быть, Он — этот Мессия — все же пришел?

— Да! — наконец, широко улыбнулся Альбин. — Причем, с изумительной точностью по срокам, указанным за несколько столетий до этого пророком Даниилом.

— И вы, стало быть, почитаете его?

— Да! Да!

— А чем же вы все-таки занимаетесь на ваших службах?

Альбин от неожиданности такого вопроса запнулся и, поразмыслив, что можно приоткрыть из того, что для остальных было тайной, только пожал плечами:

— Поверь, мы не делаем ничего предосудительного! Слушаем отрывки книг Священного Писания. Толкования их. И — молимся!

— Как и мы, каждый за себя?

— Нет, у нас так не принято! — возразил Альбин. — Научая апостолов, а через них, и нас, молитве, Христос сказал ведь не «Отче мой», а «Отче наш». То есть, мой, твой, его, их… — кивнул он на капитана, затем на рабов-гребцов. — Всех! Как солнце восходит над всеми без исключения, так и Бог желает спасения — всем! И поэтому мы молимся: и за императора, и за знакомых и незнакомых нам людей, в том числе и за наших гонителей и мучителей…

— Вот этого я, хоть убей, не могу понять!

— А что тут понимать? Сам Христос подал нам пример в этом. Когда Его руки и ноги прибивали к Кресту, Он молился за распинателей, говоря: «Отче! Прости им, ибо не знают, что делают». Дорогой ценой оплачено наше спасение. Так можем ли мы не следовать во всем примеру Христа или жалеть сами хоть что-то, будь это даже, как ты верно это сказал, самое дорогое — жизнь?

— Да что же такое Он может дать вам, что вы так чтите Его? — теряя терпение, воскликнул Клодий, и Альбин, глядя просветленными глазами куда-то выше горизонта, сказал:

— Он обещает нам Вечные блага, то есть, то, чего не могло обещать и уж тем более дать людям ни одно из божеств, которым до сих пор, заблуждаясь, поклоняется большинство людей.

— Вечные блага… Это было бы очень кстати!

Клодий мечтательно прищурился и неожиданно впервые не как начальник, а как подчиненный, с надеждой посмотрел на Альбина:

— Но — разве такое возможно?..

После ужина Вера подождала, пока Александр уберет со стола, помоет посуду и осторожно спросила:

— Можно я еще немного посижу в твоей комнате?

— Да что ты спрашиваешь? Конечно! — удивился Александр. — Это же ведь твоя квартира!

— Нет, — серьезно возразила Вера. — Как говорят англичане, мой дом — моя крепость. У каждого человека должна быть — пусть временная, пусть крошечная, хоть на одну ночь на голой земле — крепость. И пока ты живешь у меня, то будь в этой комнате, как у себя дома!

— Спасибо! — поблагодарил Александр и предупредил: — Но если что — ты только скажи, я сразу попрошу отца Никона найти мне другое жилье!

— Никаких «если что»! — отрезала Вера. — Живи хоть месяц! Хоть год! А если… выдержишь мой скверный — да-да, не спорь, я это хорошо знаю — грубый, вздорный, командный характер, то и вообще никуда не уезжай!

— Ладно! — засмеялся Александр. — Только тогда, чур, и на меня не обижаться! Я же ведь тоже не подарок…

Сказал — и снова поймал на себе тот же, преисполненный благодарности за подаренную надежду, взгляд женщины, отчаянно цепляющейся за жизнь.

Войдя в теперь уже точно свою комнату, он, пока Вера усаживалась в кресло, подошел к столу, вздохнув, отодвигая в сторону изуродованную котом рукопись, и наклонился к так заинтересовавшей его до этого иконе.

— Так…так… — разглядывая ее и так, и эдак, бормотал он и, поднеся совсем близко к настольной лампе, воскликнул: — Ничего не понимаю!..

— Что… что там случилось? — забеспокоилась Вера.

— Да вот икона…

— Тоже оцарапана?! — ахнула Вера и горячо принялась защищать своего кота. — Честное слово, Рыжик тут ни при чем! Он никуда не выходил из кухни, пока ты ужинал! А до этого я не оставляла его здесь одного!

— Да нет, тут совсем другое!

Александр подошел к Вере и показал икону:

— Видишь, изображенный здесь святой — в черной мантии. До моего отъезда она полностью была черной. А теперь вот — появилась какая-то красная кайма. Или может, мне это кажется?

Вера взяла в руки икону, и сразу сказала:

— Нет, тут действительно все обрамлено красным цветом. Очень похоже на полоску начинающегося рассвета! Я часто, когда не сплю по ночам, вижу в окне такую…

— Вот видишь! Значит, я не ошибся…

— И что это может значить?

Александр еще раз осмотрел всю икону и недоуменно пожал плечами:

— Сам не знаю…Может, так оно и раньше было, а я не заметил? У некоторых людей это бывает.

— Как это? — не поняла Вера.

— Очень просто! — объяснил Александр. — Проглядят что-нибудь на купленной иконе, а потом ходят повсюду и показывают: «У меня чудотворная икона! Вот, поглядите, тут этого ангела или, скажем, скипетра не было, а потом он сам собой появился». Но на эту икону я смотрел столько, что никак бы не мог не заметить… Но давай не будем делать поспешных выводов и лучше посмотрим, что будет дальше! Через неделю, месяц, год…

— Давай! — сама, вся засияв, как рассвет, согласилась Вера и, глядя на икону так, будто кайма начнет расширяться прямо на ее глазах, с интересом спросила: — А кто это на ней изображен?

— Преподобный Варнава Гефсиманский Чудотворец.

— Как! Тот самый разбойник, которого отпустили вместо Христа?!

— Нет, — поморщился Александр и улыбнулся чему-то своему. — Тут просто схожесть имен, из-за чего многие ошибаются. Ты говоришь о Варраве, а это Варнава! В переводе с еврейского — «Дитя милости, или Сын Утешения»…

— «Сын Утешения»… — задумчиво повторила Вера.

— Это — великий старец, о котором знала вся Россия. И не только знала, но и шла к нему за помощью, советом и словом утешения. Он был пострижен в честь своего далекого, жившего еще в первом веке предшественника — апостола Варнавы, который невероятно много сделал для зарождавшейся тогда Церкви. И, если хочешь знать, если бы не они, то меня не было бы ни в монастыре, ни здесь, да и, возможно, вообще уже на земле!

Александр перехватил вопросительный взгляд Веры и стал, прищурившись, смотреть на настольную лампу.

— Ты спрашивала, как я попал в монастырь? Так вот, поначалу о нем не было даже мыслей. Рос я без веры, без Бога. Дома о Нем не было принято говорить, а в школе, если и говорили, то только, что Его, прости меня, Господи, нет. Потом была учеба на военного журналиста, где мы вообще проходили научный атеизм. Затем — служба в армейской газете. В тайге. Точнее, в местности, приравненной к районам Крайнего Севера. Все складывалось как нельзя лучше. Заработок — почти как у профессора, перспективы — на зависть. Год службы шел за полтора. Словом, я был крепким, спортивным, здоровым — и лет до двадцати пяти не мог отличить аспирина от анальгина. И вдруг — болезнь и срочная операция. 24 июня 1980 года. Я не случайно называю дату. Потом поймешь, почему. Почти три часа под местным наркозом — на горле. Оперировали методом проб и ошибок. Когда хирург чувствовал, что мне больно, тут же вводил в боль иглу с новокаином. Но ведь он же не сразу действовал!.. Ноги мои были связаны, левая рука под капельницей, правая тоже привязана к кровати. Полная беспомощность! Единственное, что я смог сделать — это разорвать ножные путы — ноги-то у меня были футбольными — и перебирать ногами.

Александр искоса взглянул на Веру, спохватившись — а ничего, что он ей, больной, говорит о таком? И, увидев, что она внимательно и даже с каким-то особым пониманием слушает его, продолжил:

— В общем, когда мне стало совсем невмоготу, и хирург уже пальцами чуть ли не по локоть полез под кадык так, что я уже, хрипя, задыхался, я впервые в жизни воззвал: «Все святые, кто только меня слышит — спасите! Помогите мне!»

— И что — услышали? Помогли? — нетерпеливо спросила Вера.

Александр приподнял указательный палец, прося ее немного подождать, и улыбнулся:

— Операция, к удивлению одного ученого врача — он, между прочим, теперь известное светило — прошла успешно. Но после нее начались осложнения. Я еще немного послужил в армии, потом уволился, получил инвалидность. Жил, перебиваясь с копейки на копейку и продавая на рынке все то, что нажил за время службы: книги, одежду, дубленку… Сердечные приступы — тут уж я в лекарствах не хуже фармацевта стал разбираться — доводили порой до отчаяния. Близкие мне говорили: крестись. Может, хоть это поможет…Но — куда там! Я же ведь, как говорится, не крал, не блудил, не убивал. Хотя, если честно, всего хватало. Бывшую жену на аборт подговорил — разве это не убийство? Чистоту тела тоже не всегда соблюдал… Денег не хватало, а материалы для работы были нужны — так и книги из библиотек, а то и магазина крал… Но вот однажды, сам до сих пор не понимаю, почему, в день своего рождения пошел в храм и — крестился. Тогда вера еще была под запретом, но уже начинала возрождаться в стране, и батюшка в проповеди даже сказал: «Вот, уже и писатели, и журналисты стали креститься!»

Александр, припоминая то минувшее время, помолчал и развел руками:

— Сам не знаю почему — объяснять-то мне основы веры особо некому было — я начал просто читать утренние и вечерние молитвы, ходить в храм. Поначалу на пять, десять минут. Все мне казалось: там душно, толкают, отвлекают разговорами и вообще — зря только время теряю. А потом понемногу вдруг начал выстаивать службы полностью, исповедоваться, причащаться. Впрочем, почему вдруг? — оборвал он себя. — Скорее всего за меня молился кто-то… Может быть, предки… У нас на родовой фотографии есть портрет, судя по наперсному кресту, игуменьи. Потом дедушка по маминой линии, в честь которого меня назвали, погиб на войне под Смоленском. А Сам Господь сказал, что нет выше той любви, как если кто положит жизнь свою за други своя. Еще — бабушка, уже с папиной стороны. У нее было очень высокое давление, ей нужно было лежать, но приближалась Пасха, и она встала, чтобы приготовить все необходимое для нее. Ей: «Ты что? Немедленно в постель!» А она: «Да как же я Господа-то не встречу?» Приготовила куличи, пасху, покрасила яйца и на самый Светлый День — умерла. А говорят ведь, если глубоко верующий человек сподобится умереть на Пасху, то он минует воздушные мытарства и идет прямо в рай. Почему бы ей там было не помолиться обо мне, нехристе? А еще…

Александр хитро прищурился и сказал:

— Я же ведь сказал, что не случайно назвал дату операции. Так вот, уже много-много лет спустя, прожив два года в Выксе, где преподобный Варнава основал женский монастырь, живя в скиту, где он подвизался более пятидесяти лет, я вдруг узнал, что 24 июня Святая Церковь празднует… день апостола Варнавы, то есть это был день именин преподобного Варнавы! Потом я сподобился в течение целого месяца поднимать из воды, которой была заполнена крипта, его святые мощи. И каждая их частица, после обретения, лежала на красном поясе, который старушки называют «Живые помощи», от начала одной из молитв на нем «Живый в помощи Вышняго в крове Бога Небесного водворится». С тех пор этот пояс постоянно на мне, — не без гордости сообщил Александр и добавил: — Вот какие бывают в жизни «случайные» неслучайности! Такой великий апостол и такой великий преподобный — как они могли не помочь мне тогда, когда я был, что называется, между небом и землей. А точнее, между землей и адом!

— Надо же, как бывает!.. — с удивлением покачала головой Вера, и Александр, воодушевляясь, продолжил:

— А знаешь, скольким людям еще при жизни — а ушел он ко Господу в 1906 году — помог старец Варнава? — показал на икону Александр и тут же ответил. — По пятьсот, а то и по тысяче человек — сам Царь Николай Второй! — ежедневно приходили к нему. Шли, как водилось тогда, пешком, за сотни верст, с важнейшими жизненными вопросами. Можно сказать, вопросами жизни и смерти. И он отвечал, советовал, лечил… Тогда, как раз, русско-японская война была. Так к нему пришли женщины и спрашивают: «Батюшка, наши кормильцы сгинули, полгода от них никакой весточки. Как благословишь поминать их: о здравии или за упокой?» «Живы, живы ваши кормильцы! — отвечает отец Варнава. — Только в плену. Через месяц вернутся живыми и невредимыми» И что же? Как, благодаря старца, написали ему женщины, мужья их вернулись точно в указанный срок.

Вера, глядя на икону, с благоговением перекрестилась, и Александр с еще большим воодушевлением — как это с ним частенько бывало во время проведения экскурсий — продолжил:

— А то был случай, когда один крестьянин из Ярославской губернии, я даже назову тебе его имя — Михаил Яковлевич Сворочаев — десять лет пролежал, разбитый параличом. Приглашали врачей, но те говорили, что болезнь неизлечима. Убитая горем жена крестьянина отправилась в Троице-Сергиеву Лавру, а оттуда к старцу Варнаве в Черниговско-Гефсиманский скит и рассказала ему о болезни мужа. Батюшка, благословив ее, сказал: «Молись, раба Божия, молись: Господь милостив — встанет твой муж…» И что же? Возвращается она домой и видит, что муж ее, до сего лежавший пластом, сам выходит на крыльцо встречать ее…

Александр вопросительно посмотрел на Веру, может, на сегодня достаточно? Но та умоляющим взглядом попросила его: продолжай, продолжай!

И он согласно кивнул:

— Или вот еще… Один мальчик умирал от нарыва в горле. Врачи сделали все, что могли, и оставили его умирать. Тогда отец его, вспомнив про то, как помогает приходящим к нему людям старец Варнава, за неимением уже времени ехать к нему, просто приложил его фотографию к горлу мальчика. Нарыв прорвался, и ребенок был спасен. Это было больше ста лет назад. Но и сегодня не прекращаются подобные чудеса! Во время одной экскурсии ко мне подошла женщина и рассказала, что у нее были серьезные проблемы после операции. Купив в скиту книгу о преподобном Варнаве, она прочитала про этот случай и, за неимением фотографии старца, положила эту книгу с портретом на обложке на живот. Ночью она проснулась от странного ощущения… Откинула одеяло и увидела, что из покрытого послеоперационными шрамами живота у нее на глазах лезет огромная, как она показала в два кулака — а кулак у нее, как у мужчины — шишка. Потом эта шишка спала, и с тех пор, к изумлению врачей, она совершенно здорова! Чудо? Чудо! И такие случаи можно продолжать и продолжать! Батюшка исцелял глаза, руки, ноги… Да что руки-ноги? Он даже раковым больным помогал!

Александр спохватился но — будь, что будет! — тем более что Вера подалась вперед всем телом, впившись в него глазами, решительно продолжил:

— Однажды к нему пришла плачущая молодая женщина и, сказав, что у нее рак в самой последней степени, попросила благословения на операцию.

«Да нет у тебя никакого рака! — отмахнулся от нее старец и предложил свой обычный «метод лечения»: — Поставь горчичник — и все пройдет!»

Прошел месяц. И вновь приезжает эта женщина. Красивая, румяная — ни тени болезни на лице.

А старец уже встречает ее своей обычной в подобных случаях шуткой:

«Ну, и где твой рак? Уполз?»

Александр победно посмотрел на Веру:

— И подобных случаев тоже было немало! Может тебе рассказать о том, как старец помогал людям и в жизненных трудностях? — предложил он.

Но Вера отрицательно покачала головой.

После того, что она услышала, это для нее было уже не так неинтересно. Да к тому же, стало видно, что она заметно устала.

Вспомнив, что они еще не читали вечерние молитвы, Александр сказал, что преподобный Серафим Саровский благословлял в случае изнеможения, нехватки времени или болезни читать, так называемое, «Серафимовское правило»: 3 раза «Отче наш», 3 раза «Богородице Дево, радуйся…» и Символ Веры. И, как это частенько с ним бывало, будучи сам не прочь прочитать его, предложил Вере в виде исключения сделать это сегодня. Но та отказалась и хотя и с трудом, выслушала все полное правило до конца.

Затем нехотя, с сожалением протянула икону Александру, и с его помощью, то и дело оглядываясь на нее, отправилась в свою комнату.

Здесь Александр усадил Веру в высокое кресло, приоткрыл по ее просьбе окно и, пожелав доброй ночи, направился к себе.

Большой, трудный день, несмотря на серьезные ошибки и просчеты, заканчивался как нельзя лучше. Он и закончился бы так, если бы снова не рыжий кот.

Когда он входил в свою комнату, тот попытался войти вместе с ним. Очевидно, где-то здесь у него было любимое место.

— А ты куда? Только тебя здесь не хватало! Брысь! — тихо, чтобы не слышала Вера, зашептал Александр, выталкивая его ногой.

Кот, молча, стал отчаянно сопротивляться.

И началась беззвучная борьба.

Александр тоже уже молча толкал кота все сильней и сильнее и, наконец, закрыв дверь, сильно прищемил ему хвост. Кот промолчал даже на этот раз. Но его хвост, остававшийся по эту сторону, стал извиваться змеей, а потом превратился в восклицательный знак, не обещавший Александру ничего хорошего, и исчез…

Вечером того же дня, в намерении продолжить столь успешно начатый разговор, Альбин направился к Клодию и у входа в его каюту встретил нерешительно переминавшегося с ноги на ногу Грифона.

— Что — вызвал? Или уже выгнал? — кивая на дверь, дружелюбно спросил у него пребывавший в самом что ни на есть хорошем настроении Альбин и услышал в ответ напряженное:

— Нет, я сам!

— А-а, понимаю! Хочешь о чем-то просить его?

— Да, — ответил Грифон и умоляюще взглянул на Альбина: — Господин, ты всегда был добр ко мне. Поддержи и на этот раз!

— А что нужно?

— То, что и всегда, — вздохнул раб. — Попросить, чтобы он отпустил меня на свободу!

— Как, опять? Но ведь он не так давно уже отказал тебе. Если не ошибаюсь, в пятый раз!

— В седьмой, господин, — поправил раб. — Но тогда он сказал, что не отпустит меня за тройную цену обычного раба. А теперь я накопил вдвое больше. Наш господин любит золото, и я надеюсь…

Альбин со скептической насмешкой взглянул на Грифона, и тот, по-своему истолковав этот взгляд, клятвенно прижал ладони к груди:

— Нет-нет, я не украл его! Моя совесть не позволила бы мне утаить даже квадранс! Просто крупные торговцы и ростовщики, прося меня доложить господину о своем приходе, щедро благодарят за это.

— Ох, Грифон, Грифон! — удрученно покачал головой Альбин. — Я даже не знаю, чего в тебе больше — честности или желания стать свободным?

— Я и сам бы хотел знать это… — откровенно признался раб и вздохнул: — С первого дня, как меня, вольного, уважаемого всем городом человека, сделали рабом римские воины, я только и мечтаю о свободе. Закрываю глаза, затыкаю уши — и вижу родные поля, горы, реки, отзываюсь на свое настоящее имя, которое — о, боги! — кажется, уже начинаю забывать… А как очнусь, — увлекшись, воскликнул он, — Опять вокруг меня этот чужой Рим и эта проклятая кличка: Грифон! Грифон!!

— Грифо-он! — тут же послышалось из-за закрытой двери.

— Вот! — кивнул на нее раб и поспешно открыл перед Альбином.

— О, а ты откуда? — увидев своего помощника, вытаращил на него глаза Клодий. И, несмотря на то, что на море был полнейший штиль, и корабль шел, как по бронзовому зеркалу, сильно покачнулся — Я ведь, кажется, слышал там голос Грифона.

— А он там и есть! — торопливо подтвердил, входя в каюту, раб. — То есть уже тут.

— А-а, — успокоенно протянул Клодий. — А то я уже подумал, что допился до того, что перестал соображать, что к чему. То есть, кто к кому…

Альбин с Грифоном посмотрели на него и разочарованно переглянулись.

Клодий был основательно пьян.

— И по какой же причине ты так набрался? — первым придя в себя, спросил Альбин.

— По твоей! — пьяно качнул головой Клодий. — Это ты во всем виноват!

— Я?! — изумился Альбин.

— Да! Эта твоя Вечность никак не умещается мне в голову.

— Хорошо, поговорим о ней завтра! — примирительно сказал Альбин. — И я тебе все разъясню.

— Не хочу завтра! Хочу прямо сейчас! — заупрямился Клодий. — Давай немного пофилос-с-софс-фс-твуем! — запутавшись пьяным языком в слове, кое-как выговорил, наконец, его он.

— Давай! — не желая спорить — пусть и с нетрезвым, но все же начальником — не очень охотно согласился Альбин.

— Вот смотри! — водя перед его лицом указательным пальцем, стал призывать к вниманию Клодий. — Если правы философы-атеисты, то живешь, живешь, а потом — бац! И нет тебя. Всё — темнота, навсегда! Жаль расставаться со своим «я», — зябко передернул он плечами и продолжил: — А если правы эллины — то опять же: какая радость вечно пресмыкаться в их сером мрачном аиде? И твоей блаженной Вечности я не достоин потому что — ну не верю, что хочешь делай со мной — в твоего Бога! Вот я и пью!

Клодий поднял голову и с вызовом посмотрел на Альбина:

— А что? Сам Траян пьет! И ничего! Правда, говорят, потом такие эдикты выпускает, что наутро сам хватается за голову. И в конце концов, хвала богам, издал такой закон, по которому считается недействительным все, что он подпишет будучи в нетрезвом виде!

— Ну, слава Богу, ты не Траян, проспишься к утру, и государство от этого не пострадает! Тем более твое состояние!

— А-аа! А вот тут ты не прав! — Клодия качнуло так, что Альбин с Грифоном едва успели усадить, а потом и уложить его на ложе. Поразительно, но рассуждая на деловую тему, он даже пьяным говорил совершенно трезво: — Пускаясь в это путешествие, я пошел на огромный риск! Выгода от вложения средств в такой новой провинции, как «Аравия», столь велика, что я решил взять с собой почти все то, что имею!

— Ты хочешь сказать, что заполнил трюм золотом, обмазав его глиной, чтобы все думали, что это простой балласт? — шутя, подмигнул Грифону Альбин.

Но тот от огорчения, что придется откладывать столь важный для него разговор, принял все за чистую монету.

Зато Клодию эта шутка неожиданно понравилась:

— Ха-ха! — засмеялся он. — Если Траян после Азии решит завоевать, как Александр Македонский, Индию, я именно так и сделаю! Золото — вместо балласта! Ха-ха-ха! Ха… ха…

Смех Клодия постепенно угас и перешел в громкий храп.

Альбин и Грифон снова переглянулись.

Начальник одного и господин другого — уже спал.

— Ну ладно, продолжим о серьезном, когда протрезвеет! — решил Альбин и вопросительно посмотрел на Грифона: — А ты почему не поговорил с ним?

— Да по той же причине! — вздохнул тот. — Конечно, я раб, но и у меня может быть серьезное дело, которое мне дороже всего на свете…

Альбин посмотрел на него и, совсем как недавно у него самого Клодий, спросил:

— Не понимаю, с такими деньгами и такой жаждой свободы — почему ты до сих пор просто не сбежал от него?

— И рад бы! — развел руками Грифон. — Но… не могу!

— Почему?

— Совесть потом замучит…

В этом не было ничего нового для хорошо знавшего раба Альбина. Он столько раз уже задавал этот вопрос и получал тот же ответ.

Только на этот раз слово «совесть» было сказано таким тоном, словно Грифон уже ненавидел ее…

Утром Александр проснулся не выспавшийся и совершенно разбитый.

Причин тому было несколько.

Сначала вечером, не давая ему уснуть, Вера долго говорила по телефону, судя по долетавшему имени, с Гульфией. Потом, после этого, всю ночь через стенку слышался ее сильный надрывный кашель. К тому же несколько раз, словно нарочно выбирая моменты, когда он начинал засыпать, в комнату пытался пробраться рыжий кот. К счастью, Александр предусмотрительно приставил к двери кресло, и все его старания оказались безуспешны.

Только под утро он уснул, наконец, крепким, сытным сном, но почти тут же щелкнул дверной замок, и в коридоре, а затем на кухне раздался громкий женский голос, зовущий Веру.

Это пришла Гульфия, худенькая, смуглая женщина с большими печальными глазами.

Александр, выйдя из своей комнаты, вежливо поздоровался с ней, услышал такой же учтивый ответ и увидел на кухонном столе банку сгущенки, пряники, сыр, копченую скумбрию, ветчину, грецкие орехи и большие зеленые яблоки.

— Вот! Выполнила заказ вашей хозяйки! — показывая на них, скромно сказала Гульфия.

— Спасибо! — обрадовался Александр и услышал в ответ уже не вежливое, а искренне-радостное:

— Это вам спасибо! А то все ей «ничего не нужно» или в лучшем случае, какую-нибудь кашку. А так хоть не зря сегодня приходила. Да и Верочка, смотрю, с вашим появлением ожила. Вон, какая умница и красавица сразу стала!

Она улыбнулась Александру, как старому знакомому — видно, Вера успела вчера рассказать ей о нем только хорошее — и ушла.

— Ну зачем ты так? — оставшись наедине с Верой, накинулся на нее Александр. — Тебе же нельзя много разговаривать. С бронхитом не шутят! Хочешь, чтобы в воспаление легких перерос?

— Да нет, ничего… — усталым голосом ответила Вера и виновато посмотрела на Александра: — Прости, я своим кашлем, наверное, тебе всю ночь не давала спать? — и в ответ на его недоуменный взгляд, объяснила: — Слышала, как ты на нашем скрипучем диване ворочался.

— А-а, вот оно что! — понял Александр и решил успокоить безнадежно больного человека святой, как иногда называют ее, ложью. — Да нет, — сказал он, — просто в голову все эти римляне-эллины лезли. Книгу ведь срочно сократить надо. А это — как по-живому резать!

— Ничего, зато после газеты она выйдет на широкий простор! — успокоила его Вера.

— Дай-то Бог! — мечтательно проговорил Александр и, глядя на ее любимые продукты, нетерпеливо потер ладони: — Ну что, позавтракаем?

— А утреннее правило? — с недоумением глядя на Александра, напомнила Вера. — Ты же говорил, его следует читать до еды!

— Ах, да — совсем забыл!.. — смущенно пробормотал тот. — Ну что, тогда пошли ко мне?

Вера с радостью согласилась.

Они вошли в его комнату, и Александр — по-монастырски — быстро и монотонно прочитал все положенные утренние молитвы.

— А почему ты их так читаешь? — спросила Вера, когда они вернулись на кухню, и Александр принялся разжигать газ и ставить чайник.

— Как это? — не понял он.

— Ну, без выражения, что ли. Говоря словами классика — как пономарь!

— А я пономарь и есть! — засмеялся Александр и уже серьезно, нарезая сыр, хлеб, рыбу, принялся объяснять: — Видишь ли, после того, как я первый раз читал братии в храме, вкладывая чуть ли не в каждое слово побольше чувства, выделяя то, что считал главным, и слегка подвывая, один монах подошел ко мне и спросил: «А почему ты молился сейчас место меня?»

«Как это?» — вот так же, словно ты сейчас меня, не понял его я.

И тот ответил:

«Да мне просто уже места для своих чувств не осталось!»

— С тех пор я и стал читать молитвы, не вкладывая эмоции в свой голос. Стараясь только строжайше соблюдать все ударения — ведь это может изменить весь смысл — и тщательно выговаривать каждое слово.

Александр посмотрел на Веру — правильно ли та поняла его — и на всякий случай уточнил:

— Я не слишком громко читал?

— Нет, а что? — удивилась она.

— Да просто, если вдруг разойдусь, то давай знать. А то меня ведь настоятель учил читать в огромном реставрируемом храме при звуке одного а то и двух отбойных молотков. Представляешь, какой грохот шел? А ты читай. Да чтоб каждому из молящихся все было слышно и понятно! И попробуй только не выполнить его указания!.. Вмиг вылетишь из монастыря!

— Строго, смотрю, он тебя там держал! — покачала головой Вера.

— За что я ему до конца жизни буду благодарен!

— А значит, и я теперь тоже! — добавила Вера и спросила: — А что означает эта молитва — «Святы̀й Бо̀же, Святы̀й Крѐпкий, Святы̀й Безсмѐртный, помѝлуй нас»?

— О! У нее очень интересная и поучительная история! — охотно ответил Александр. — Рассказать?

— Да! Но только потом — продолжишь рассказывать мне о монастыре! — предупредила Вера.

— Хорошо, — смеясь, пообещал Александр и, становясь серьезным, начал: — Это — так называемая Ангельская песнь Пресвятой Троице, или «Трисвятое».

— Ангельская песнь? Почему?

— Потому что ее воспевают святые Ангелы, окружая на небе престол Божий.

— А кто это видел?

— Ты слушай и не перебивай! — посоветовал Александр и после того, как Вера села, словно ученица, смиренно сложив на коленях руки, продолжил: — Христиане стали употреблять ее спустя 400 лет после Рождества Христова. Однажды в столице Византии — Константинополе было сильнейшее землетрясение. Рушились дома и целые селения. Сам царь, а это, если не ошибаюсь, был Феодосий Второй, вместе с народом, в ужасе обратился к Богу с молитвой. И вот, во время этого общего моления, один благочестивый отрок на виду у всех вдруг был невидимою силою поднят на небо, а потом также невредимым спущен опять на землю. Оказавшись внизу, он поведал окружавшему его народу, что слышал на небе, как святые Ангелы пели: «Святы̀й Бо̀же, Святы̀й Крѐпкий, Святы̀й Безсмѐртный!» И умиленный народ, повторив эту молитву, прибавил: «Помилуй нас!», и землетрясение сразу прекратилось.

Александр помолчал и, подумав, добавил:

— Теперь эту молитву ежедневно читаем и мы. Дома и на церковных службах. Но вот что досадно: мы настолько привыкли к ней, что произносим порой скороговоркой, не вдаваясь умом и сердцем в ее историческую память и суть. А ведь в этой молитве — великая, нет — величайшая, раз она даже землетрясения останавливает — сила!

Закончив отвечать на вопрос, Александр прочитал молитвы перед вкушением пищи и, видя, что Вера, вместо еды ждет от него продолжения рассказа о монастыре, продолжил: — Да, в монастыре вообще все было непросто. Ранний, в половине пятого утра, подъем, ежедневные — утром и вечером — службы, тяжелая, особенно у трудников и послушников, да и у монахов тоже — работа, постоянная молитва… Хотя порой, бывали и забавные вещи. Вот, например, у нас был один послушник. Между прочим, наизусть все Евангелие от Иоанна знал. Теперь «Апокалипсис» учит. Так он ляжет иногда посреди братской кельи. А это — человек десять вокруг. Руки, как покойник, скрестит на груди. И начинает с надрывом читать по себе канон, который читают над умирающим человеком при разлучении его души от тела.

— А это еще зачем? — не поддерживая предлагающей разделить веселье улыбки Александра, ужаснулась Вера.

— Ну так, наверное, на всякий случай! — пожал плечами Александр и объяснил: — Дело в том, что никому не известно, в какой час и даже миг приберет нас к себе Господь. Ведь умирают и старые, и молодые. И смертельно больные, и совершенно здоровые. Порой ни с того ни с сего — мгновенно. А этот канон очень помогает душе, которой становится тогда особенно страшно!

Вера внимательно посмотрела на Александра и, вдруг став необычайно серьезной, сказала:

— Александр, если когда со мной… ну когда я буду умирать, пожалуйста, прочитай тогда и надо мной этот канон.

— Да ладно тебе! Это неизвестно еще, кто из нас по кому читать его будет! — оборвал ее Александр, но Вера, не обращая внимания на то, что это усилит кашель, повысила голос и умоляюще потянула к нему руки:

— Прошу тебя! Дай слово!!!

— Ну, ладно! Хорошо… Даю, раз ты просишь! — пообещал Александр и неожиданно улыбнулся: — А вообще-то, это хорошо, что ты вдруг заговорила о смерти!

— Что? — вздрогнула Вера и зябко поежилась.

— Да-да, — подтвердил Александр. — Обычно мы боимся не то что говорить или читать, но и даже думать о ней! Стараемся побыстрей перевести тему такого разговора или поскорей перелистать страницы книги, где говорится о ней, а то и вовсе захлопнуть ее!

— А что, разве это не правильно? — удивилась Вера.

— С мирской точки зрения неверующего человека все, вроде бы, верно. Но если взглянуть на это с иной стороны… — Александр оборвал себя на полуслове и быстро спросил: — Вот ты, например, какую бы предпочла смерть — неожиданную или в полном сознании?

— Конечно, внезапную! — не задумываясь, ответила Вера и, видя, что Александр, словно учитель перед неправильно отвечающим на вопрос учеником, отрицательно покачивает головой, обеспокоенно спросила: — Что — опять что-то не так?

— Конечно, нет! Да, смерть, безусловно, страшна. Во-первых, наша душа, которая прекрасно знает, что она бессмертна, всячески противится даже мыслям о ней. Во-вторых, это — переход в иной мир, неведомый, незнакомый. Тут из города в город или из страны в страну перебраться — и то порой страшновато. А здесь — совсем иные масштабы и главное значение для всего нашего существа! И, тем не менее, православные люди, понимая, что после смерти только и начинается настоящая жизнь, а эта земная жизнь лишь подготовка к Вечности, всегда думали и думают совсем иначе!

Александр, неожиданно сорвавшись с места, сбегал в комнату и, вернувшись, для большей убедительности показал Вере монету — старинную копейку 1759 года.

— Вот, смотри — сказал он, — наши предки, мало того, что старались жить по заповедям и, согрешив, сразу спешили каяться, но и просто мечтали успеть перед смертью исповедаться и причаститься. А затем — в полном сознании идти к любящему и ждущему их Богу. Раньше считалось величайшим горем, если человек уходил из жизни, не успев сделать этого…

— А как же тогда на войне? — резонно спросила Вера.

— На войне наши предки как раз и успевали! — успокоил ее Александр. — Они заранее, особенно зная, что предстоит наступление или наоборот отражение тяжелого натиска врага, причащались у полковых священников. И после этого шли в бой уверенные, что если и сразит их сейчас пуля, то они сразу спасут свою душу, ибо, как я тебе уже говорил, Господь сказал, что нет больше той любви, как если кто положит жизнь свою за дру̀ги своя…

Вера, не зная, что и возразить на это, задумчиво молчала, и Александр, посмотрев на часы, подытожил:

— Так что мыслить и как можно чаще думать о смерти — но не той безысходной, о которой совершенно бездоказательно твердят атеисты, а Вечной, наоборот полезно. Тогда вся жизнь приобретает совсем иной смысл. А это очень и очень важно! Некоторые монахи и старцы, которым было многое открыто, чего мы не видим, те вообще ставили у себя в кельях гробы и спали в них. Чтобы постоянно помнить о смерти! И многие из них на вопрос, как спастись, прямо отвечали словами из Священного Писания: «Помни последняя твоя — то есть, исход и страшный суд — и вовеки не согрешишь!»

— Да-а… — подала, наконец, голос Вера. — Как же многого еще, оказывается, я не знала!

Александр посмотрел на нее и снова улыбнулся:

— То ли еще будет! Но что мы все о смерти да смерти? Рано нам с тобой о ней говорить! Нам еще в этой жизни надо немало сделать. Так что лучше давай ешь, набирайся сил и поскорей выздоравливай!

Он взял самое большое яблоко, старательно протер его полотенцем и протянул Вере.

— Нет, — покачала головой та. — Хоть это и самая любимая моя вещь, не могу.

— Может, кожуру снять? — предложил Александр.

— Да нет! — вздохнула Вера. — Все равно не получится…

— Ну хоть кусочек! — продолжал настаивать Александр. — Знаешь, как мой отец меня с детства учил: «Яблоко, съеденное натощак, прибавляет год жизни!»

При этих словах в глазах Веры загорелась надежда. Она протянула руку, взяла крошечный кусочек, который с готовностью протянул ей Александр, положила в рот, тщательно разжевала, но при попытке проглотить закашлялась…

— Нет…Видно, мне уже не прибавить даже частичку этого года! — когда приступ кашля прошел, прошептала она. И на ее глазах появились слезы.

— Вера, прекрати мне такие настроения! — нахмурился Александр и достал из кухонного стола терку: — Давай я тебе тогда из него хоть пюре натру!

— Нет! — отказалась Вера, с сожалением глядя на яблоко. — Это уже совсем не то. Да и не натощак. Я ведь уже и воду с таблетками пила, и кусочек хлебка, размоченного в ней, съела…

Она терпеливо дождалась, когда Александр закончит читать молитвы после вкушения пищи, и просительно сказала:

— Ты вот что… иди-ка ты поскорей на работу!

Александр с недоумением взглянул на хозяйку, и та, торопливо поправляясь, объяснила:

— Ведь тогда скорее вернешься. И мы будем снова читать акафисты и молитвы! Я чувствую, сейчас для меня — это самая лучшая еда и лекарства!..

На следующее утро Клодий протрезвел, и Альбин несколько дней рассказывал ему о Боге, о сотворении мира, первородном грехе и приходе Христа, чтобы спасти человечество.

— Странно, — удивлялся тот. — Я много читал разных книг о разных верах. Но никогда не слыхал ничего подобного!

— В этом нет ничего странного, — отвечал Альбин. — Все это было открыто Богом иудеям и сначала передавалось устно. А потом было записано. Если хочешь, я могу достать тебе и эти Священные книги.

— Да можно будет почитать на досуге… — делая вид, что зевает, уклонялся от прямого ответа Клодий.

И Альбин продолжал пересказывать ему то, что когда-то читал или слышал сам.

Клодий внутренне сопротивлялся и искал малейшую зацепку, чтобы уличить его в неправде.

— Не понимаю, если все так логично, просто и очевидно, как ты говоришь, — наконец не выдержал он, — то почему иудеи не признали Мессию?

— Не я говорю, а Священные книги!

— Тем более!

— Видишь ли…

И опять с утра до вечера Альбин говорил о том, что в то время, когда даже язычники ожидали Мессию, иудеи, ослепленные фарисейским лжеучением, не способны были познать времени посещения своего свыше. Более того, когда явился Христос, совершилась страшная трагедия! Подумать больно: избранный иудейский народ, в течение многих веков только и живший ожиданием Мессии, не узнал и не признал Его! Иудеи, возжелавшие земной власти и славы, желали видеть Христа могущественным земным царем, который освободит их от власти римлян и покорит им весь мир так, что они будут властвовать над всеми народами! А Он, родившись в простых яслях, пришел на землю для того, чтобы Своим примером, словом, делами и страданием научить людей любить Бога и друг друга… Вот поэтому, вместо того, чтобы слушать Христа и видеть те бесчисленные чудеса, которые Он творил, они только и старались изыскивать нарушения своих мелочных правил и уличать Его в этом!

— Каких таких правил? — спрашивал Клодий, и Альбин обстоятельно отвечал, что израильские законники, подавляя дух веры буквой мертвой обрядности, выставили на первый план — соблюдение мельчайших обязанностей. Они принялись трактовать Священное Писание в угоду только своим земным интересам. Один раввин, например, хвастал тем, что может дать до пяти тысяч толкований только на один стих из него! В итоге они до самых ничтожных мелочей рассчитали, что можно и чего нельзя делать в субботу, которая раньше имела возвышенный характер духовного и телесного покоя и посвящения ее на служение Богу. Сами они порой пускались на хитрость, чтобы обойти свои же законы и правила. Например, им нужно было пройти или проехать в субботу немалый путь. А раввины разрешали лишь небольшое количество шагов, делая исключение лишь для путешествующих по воде. И что же они делали? Клали на спины мулов или ослов бурдюки с водой, и без угрызений совести садились на них, и преодолевали любые расстояния в запрещенный день «на воде»!

Дождавшись, когда Клодий отсмеется, Альбин, призывая его к серьезности, продолжал:

— Не укоряя и даже поощряя друг друга в этом, они не делали никаких снисхождений Христу. Например, однажды Он проходил в субботу через засеянное поле, и ученики Его, проголодавшись, принялись срывать колоски и есть, растирая руками. Казалось бы, ну что в этом такого? Но тут же последовал упрек книжников и фарисеев: что они делают?! Ибо они приравняли срывание колосков к жатве, а перетирание их руками — к молотьбе. В другой раз, когда Христос сказал исцеленному: возьми постель твою и иди, то это тоже сочли преступлением, за которое, по их мнению, нужно было побивать камнями! Ведь даже из дома в субботу нельзя было выходить с иглой или надевать сапог, подбитый гвоздями!

Клодий, слушая, удивлялся, возмущался, и Альбин воодушевленно говорил:

— Только немногие благочестивые и праведные люди ожидали Христа со смирением, верою и любовью. Некоторые из них сделались Его учениками. Иные крестились потом. А завершилось все это тем, что многотысячная толпа, по наущению своих духовных вождей и учителей, в конце концов предпочла Христу Спасителю — разбойника Варавву и завопила прокуратору Понтию Пилату:

«Распни, распни Его!»

О многом еще рассказал своему начальнику Альбин…

Несколько раз к ним подходил с низким поклоном Грифон, но Клодий только отмахивался от него:

— После! Потом!

И, наконец, не выдержал:

— Ну, чего там еще у тебя?

Грифон, сразу засуетившись, обрадованно достал из-за пояса и протянул тяжелый кожаный мешочек-кошель.

— Вот…

— Что это? — недоуменно взглянул не него Клодий.

— Золото…

— Я вижу, что не медь. Зачем?

— Чтобы ты отпустил меня на свободу! — прерывающимся от волнения голосом ответил раб. — Это — мой выкуп…

— А, вон оно что, — понял Клодий и протянул мешочек обратно.

— Забирай!

— Что — мало? — до слез огорчился Грифон и с надеждой взглянул на своего господина: — А если я соберу еще вдвое больше?

— Нет! — отрицательно покачал головой тот.

— А втрое?

— Да хоть в сто раз! Все равно не отпущу!

— Но почему? — простонал Грифон.

— Потому что ты мне нужен! — отрезал Клодий и вновь повернулся к Альбину, собираясь задать новый вопрос.

Но Грифон обежал его и впервые за все время заглянул ему прямо в лицо:

— И как же мне теперь быть?

— Не знаю! — пожал плечами Клодий и, призывая в свидетели отведшего глаза к морю Альбина в том, что он ни при чем, что Грифон у него такой незаменимый раб, усмехнулся. — Сам виноват!

Когда Александр подошел к храму, от него как раз плавно отъезжала очень дорогая, даже по московским понятиям, иномарка.

Провожавший ее отец Игорь увидел его и издалека прокричал:

— Александр! У меня для тебя приятная новость!

Александр, думая, что так быстро решился вопрос с разрешением печатать книгу в газете, радостно подбежал к священнику, но услышал:

— Зайди к Галине Степановне! Кажется, у нее для тебя сюрприз.

Что ж… Это тоже было хоть что-то.

Он вошел в вагончик, где размещалась бухгалтерия, и увидел сидевшую за столом в углу Галину Степановну.

— А-а, вот и хорошо, что пришли! Легки на помине! — приветливо сказала она. — А то отец Лев быстро бы опустошил нашу казну на кирпичи и цемент!

И протянула два конверта:

— Вот — здесь ровно тысяча рублей!

— Так много?! — растерялся Александр.

— Пятьсот — подъемные. И пятьсот — оклад. В виде исключения выплачиваю за месяц вперед.

Галина Степановна показала Александру, где расписываться в ведомости и доверительно сказала:

— Вам повезло. Только что к нам приезжал очень состоятельный человек, владелец большого завода, давний благотворитель этого храма. Ну а так как отец Игорь благословил поскорей определиться с вами, и вы пришли первыми, то, как говорится, кто рано встает, тому Бог дает!

Она спрятала ведомость в сейф и перешла на заговорщицкий шепот:

— Ну как там у вас с Верой? Контакт состоялся?

— Кажется, да… — слегка растерявшись, ответил Александр, и Галина Степановна заторопила его:

— Тогда не теряйте времени! Отец Игорь мало что понимает в таких делах. А вопрос серьезный! И если Вера сама не заведет разговор о том, чтобы завещать нам свою квартиру, то вы как-то намеком подтолкните ее к этому!

— Да вы что? Как я могу делать такое при живом человеке?

— Вера обречена! А квартира храму нужна, как гостиница! В крайнем случае, можно будет поселить в ней священника. Ну что вам стоит? Вы же писатель! Вам раз плюнуть уговорить ее!

Кровь ударила в лицо Александру.

— Плюнуть — это еще не наплевать на свою совесть! — слегка теряя над собой контроль, жестко сказал он и еще резче добавил: — И вообще, почему это Вера обязательно должна умереть? Она будет жить!

Выпалив это, он неожиданно сам поверил в свои слова и выскочил из вагончика, успев прочитать в глазах Галины Степановны, что она уже жалеет, что определила ему такой большой оклад и выплатила деньги заранее.

На свежем воздухе, мало-помалу приходя в себя, он подошел к храму и увидел стоявшего на паперти Алешу.

Тот смотрел на него и смеялся.

— Что с тобой? — не понял Александр.

Вместо ответа юноша залился смехом еще громче.

— Да что такое? — незаметно оглядывая свою одежду, и не видя на ней следов известки или грязи, накинулся на него Александр.

— А помнишь… как ты… ты… ты… — давясь смехом, с трудом проговорил юноша, — вчера мне тысячу рублей дал?

— Что?!

Александр посмотрел на конверты, которые еще не успел спрятать в карман, на хохочущего Алешу и почувствовал, как подошвы его прирастают к земле…

Придя в себя, он первым делом захотел подать юноше еще денег — разумеется, не в целях зарабатывать таким способом. Но тот, не переставая смеяться, почему-то сразу убежал, и Александру не оставалось ничего иного, как только, качая от удивления головой, направиться в редакцию.

Здесь, на двери по-прежнему белела записка.

Но на этот раз на ней было написано:

Думая, что редакция закрыта, Александр на всякий случай толкнул рукой дверь, но она неожиданно открылась.

В помещении на диване сидел и, положив ногу на ногу, что-то писал в блокнот корреспондент.

— Доброе утро! — поздоровался с ним Александр и кивнул на два пустых стула перед выключенными компьютерами: — А где…

— Светка с Булатом? Сегодня зело рано уехали на гастроли! — учтиво поднявшись, понял его с полуслова корреспондент. — Что поделаешь, се — скоморохи…

— Та-ак… — протянул Александр. — Насовсем?

— Нет, понеже отец Игорь уговорил их остаться!

— И когда же они тогда вернутся?

Корреспондент задумчиво посмотрел на один стул, на другой и неопределенно пожал плечами:

— Обещали через седмицу. А приехать могут и через две. Они, паки и паки бывает, по месяцу разъезжают. Иногда настоящие концерты дают, но чаще просто корпоративные вечеринки, молодежные тусовки или саммиты обслуживают!

— Ладно! — решительно сказал Александр и, занимая место за третьим, как он понимал — редакторским столом, начальственным голосом спросил. — А где у вас тут редакционный портфель?

— Что? — не понял корреспондент. — Вельми не понял!

— Ну, папки с материалами, читательскими письмами и фотоснимками для очередных номеров нашей газеты!

— А портфолио! — понял корреспондент и принялся рыться в стоявшем в углу книжном шкафу, бормоча: — Насчет папок не знаю, но одна папка, кажется, где-то точно была…

Александр поморщился от этой чудовищной смеси святых церковнославянских слов с чуждыми и русскому уху, и русскому духу, но решил пока снова не перегибать палку.

«Успею еще отучить его от этих плевел в чистой пшенице русского языка!» — подумал он и услышал торжествующее:

— Вот!

— И это все?! — неприятно изумился Александр, видя перед собой тощую папку и убеждаясь, что в ней всего несколько полуисписанных страничек.

— Зело чудно… — заглядывая ему через плечо, подал голос корреспондент. — Совсем недавно в ней было намного больше. Всякие рассказы о чудесах, духовные стихи, выдержки из святоотеческих книг. Или какой-нибудь тать похозяйничал. Или прежний редактор их с собой в новую весь увез, — предположил он.

— Да все это можно и самим в библиотеке найти, — просмотрев написанное, махнул рукой Александр и вопросительно посмотрел на корреспондента. — А своих материалов: о новостях епархии, жизни церковных приходов, каких-нибудь православных концертов — не было?

— Увы! — картинно развел руками тот.

— И чем же вы думали заполнять очередные шестнадцать полос вашей газеты?

— Нашей газеты! — поправил корреспондент и уточнил: — И почему это шестнадцать? У нас до вашего приезда всего четыре было!

— А теперь будет шестнадцать, — непререкаемым тоном произнес Александр. — И значит, будем начинать все с начала!

— Шестнадцать так шестнадцать!

Корреспондент согласно кивнул и с готовностью поднял над блокнотом авторучку:

— Се, трость скорописца к вашим услугам!

— От вас, — почти не задумываясь — не забылся, оказывается, пятнадцатилетний стаж работы в газетах — сказал Александр, — требуется репортаж, несколько новостных заметок, пару корреспонденций и желательно очерк о какой-нибудь матушке, давно работающей при храме.

— Ноу проблем! — охотно согласился корреспондент и, почему-то жадно облизнув губы, торопливо предложил: — Я могу съездить в епархию и в три или четыре уезда! А то и в пять!

— Весьма похвально! — одобрил Александр, никак не ожидавший такого рвения от метившего на его место подчиненного.

— Только не на свои деньги! — сразу предупредил тот. — Скажите, пусть Галина Степановна сугубо оформит командировочные, даст соответствующую мзду на проезд и достойное пропитание, а также на проживание в гостинице.

— Справедливая просьба! Я сейчас же пойду, договорюсь с ней! — пообещал Александр, вернулся к вагончику, но тот был уже закрыт.

Хорошо, что мимо как раз шел сторож.

— Если вы Галину Степановну ищете, то она в храме, на службе! — подсказал он.

Поблагодарив его, Александр бросился в храм.

Там, действительно, шел водосвятный молебен с акафистом, который проводил отец Лев.

Галина Степановна стояла на клиросе.

Улучив момент, Александр шепотом передал ей просьбу корреспондента.

— Хорошо, пусть приходит после акафиста, — сухо сказала она. — Но только под вашу ответственность.

— А почитать немного можно? — робко спросил Александр.

— Нет, — жестко ответила она. — Я сама тут привыкла читать.

И правда, читала она с упоением, можно было бы сказать даже хорошо, если бы не досадные ошибки. Так, она постоянно по-московски «акала» там, где черным по белому было написано «о». Читала «моё», «твоё», будто в церковнославянском языке существовала буква «ё». Пропускала, проглатывая некоторые слова. И в конце концов, невнятно выговаривала окончания, отчего вместо Бог получалось — бок, вместо аз — ас, а вместо род — вообще рот…

Александр шепотом попытался кратко объяснить ей, насколько опасно такое чтение. Ведь некоторые такие пропуски искажали смысл фразы вплоть до еретического значения! Но Галина Степановна и ухом не повела. Не испугало ее даже то, что Александр, не выдержав, предупредил, что в священном писании написано, что проклят всяк, творящий с небрежением Божие дело. Все было напрасно! Она как читала, так и продолжала читать.

Но особенно коробило Александра то, что во время возгласов священника Галина Степановна то и дело сходила с клироса и грозно наводила всюду порядок, с раздражением делая замечания тем, кто тихонько переговаривался между собой или ходил по храму. А затем вновь вставала так, что занимала собой все место на клиросе, хотя и не была полной — скорее, наоборот.

Закончилось все это тем, что отец Лев пальцем подозвал к себе Александра и строго спросил:

— А ты почему это не читаешь, коли пришел?

— Так я бы и рад бы, но — как?.. — беспомощно развел руками Александр.

Отец Лев посмотрел на него, на Галину Степановну, сразу все понял и на весь храм сказал:

— Матушка Галина, а ну-ка уступи ему место. Он же ведь читает ненамного тише, чем я! И намного лучше тебя! И запомни раз и навсегда: псалмы и уж тем более Апостола, если только в храме есть чтец, читать должен мужчина!

Со спущенными из-за безветрия парусами «Золотая стрела» уже не летела, а размеренно шла на веслах, вдалеке от невидимых берегов.

Альбин, не переставая, говорил о том, что спасение делается возможным через страдания, воскресение и вознесение Сына человеческого… о любви Бога, явленной Им в послании Своего Единородного Сына не для того, чтобы судить, но спасать… о прощении всех через веру в Него и об осуждении тех, которые со злобным упорством отвергают возвещенные Им истины….

Слушая, Клодий старательно изображал на лице, что все это ему мало интересно, и он продолжает беседу только для того, чтобы убить томительное в продолжение длительного морского путешествия время. Он постоянно то позевывал, то якобы с любопытством наблюдал за поведением птиц, то, казалось, просто безучастно смотрел на волны, которые становились все меньше и, в конце концов, стали бесконечно далекой гладью… Но Альбин, прекрасно знавший своего начальника, хорошо видел, что тот как никогда внимательно слушает его, стараясь не пропустить ни единого слова.

Одного только не знал он. То, что Клодий, в душе которого происходила яростная борьба между тем, к чему он привык с детства и укоренился в жизни и что ему предлагали, искал любую неточность в рассказе своего подчиненного-христианина.

И, наконец, нашел.

— Послушай, — издалека начал он, когда поток красноречия Альбина немного ослаб и тот, чтобы собраться с новыми мыслями, замолчал: — Осилил я и второй свиток — как там его название…

— Апокалипсис! — напомнил Альбин, немало удивленный тому, что имевший исключительную память Клодий забыл такое простое название.

— Вот-вот, — кивнул тот и хитро прищурился, — этого — как там его?..

— Апостола Иоанна Богослова! Это был любимый ученик Иисуса Христа, которому Он, в числе самых избранных, открывал величайшие тайны. Апостол написал эту книгу на Патмосе, куда сослал его Домициан. И после того, как недавно умер в Эфесе, попросил похоронить его живым. Я слышал, что ученики его раскопали потом могилу, но — тело апостола таинственным образом исчезло!

— Даже с автором этой книги связаны тайны! — усмехнулся Клодий. — А, собственно, о чем книга? Я вообще мало что понял в ней, несмотря на то, что заставил Грифона трижды перечитать ее мне!

— О, она сложна даже для посвященных! — успокоил его Альбин. — Дело в том, что в ней много прикровенного, тайного для открытого понимания. Она — о прошлом, настоящем и будущем. Том самом, которое ждет мир в самом его конце.

— Да, не хотел бы я жить в эти последние времена! — зябко передернул плечами Клодий.

— Зато и венцы для тех, кто с терпением перенесет все это и, несмотря на до предела умножившееся в мире зло и сплошные соблазны, останется верен Христу, будут выше, чем у наших нынешних мучеников!

— Там сказано, что будет новая земля! А куда же тогда денется прежняя?

— Очень просто — сгорит! — невозмутимо пожав плечами, словно о само собой разумеющемся, ответил Альбин.

— Вот! — торжествуя, остановил его дождавшийся, наконец, своего часа Клодий. — Тут-то ты и попался мне на лжи!

— То есть, на какой это лжи? — не понял Альбин.

— А ты сам подумай! Ну как может сгореть вся земля?! — Клодий обвел руками круг, затем сделал второй побольше и, в конце концов, распростер руки так, будто собирался обнять весь горизонт: — Ну ладно, город, даже такой, как Рим, царство, подожженное в разных концах злобным врагом. Но — чтобы сгорела вся земля?! Альбин, есть же широкие реки, которые остановят огонь, наконец, море, пустыни. Что ты на это скажешь, а?

Клодий одновременно с превосходством и робкой надеждой посмотрел на Альбина, который опять не знал, что, с одной стороны, начальнику еще явно хотелось выйти победителем из этого спора, но его душа, услышав слово Истины, уже жаждала быть побежденной…

Да и не до наблюдений за Клодием было в этот момент Альбину.

Его действительно поставил в тупик такой вопрос, из которого, казалось, не было выхода. Но вера в то, что для Бога нет ничего невозможного, вскоре превозмогла, и он уверенно заявил:

— Что я скажу? Только одно: что Тому, Кто сумел создать весь этот мир и навести на землю Великий Потоп, ничего не стоит предать всю — всю, Клодий! — землю и огню. Как? Не спрашивай — не знаю. Когда — тоже не скажу, потому что это известно одному только Богу. Но то, что земля сгорит, чтобы потом обновиться, в этом можешь не сомневаться!

— Ну сгорит, так сгорит! — снова делая лицо якобы равнодушным к услышанному, сказал Клодий и, покосившись на палящее солнце, с искренним беспокойством заметил: — Только когда это будет — никому неизвестно! А вот мы, кажется, можем расплавиться прямо сейчас!

И предложил перейти в каюту, где было хоть немного прохладней.

В каюте Альбин вновь заговорил о тайнах Царства Небесного и Истине, не слыханных прежде, а теперь явно открытых, причем, для всех без исключения, будь то раб или царь…

Клодий слушал, уже не перебивая, и если морщился, то только от того, что на палубе начался какой-то шум.

Сначала это были какие-то непонятные шаги бегающих туда-сюда людей.

Потом раздались громкие голоса, и даже — неслыханное дело во время штиля — крики.

В конце концов, шум на палубе усилился настолько, что мешал слушать…

— Что они там, бешеной акулы наелись, что ли? — возмутился Клодий.

Он захотел сам выйти узнать, в чем дело.

Но, опережая его, дверь распахнулась, и в каюту вошли два раба.

Один из них, с наглой ухмылкой на лице, даже не приклонил шею, а другой, бледный от страха, униженно и виновато кланялся Клодию.

— Что там — пожар? — почувствовав что-то неладное, сразу насторожился тот и потянул руку к лежавшему около его ложа обитому бронзой сундучку…

— Хуже, господин, бунт! — прошептал бледный раб, и другой, отстраняя его, нагло заявил:

— Грифон взамен за свободу рассказал келевсту, что в трюме все твое золото, и он решил, что, так как ты сам, добровольно, не поделишься с ним, забрать его все.

— Не может быть! — ошеломленно покачал головой Клодий.

— Увы, господин, это действительно так! — печально подтвердил бледный раб. — Я был рядом и сам слышал, как Грифон говорил все это келевсту. Тот сразу спросил: «А почему ты сам не украл хотя бы часть этого золота и не сбежал?» «Совесть не позволила!» — ответил ему Грифон. «А предавать его — позволяет?» — во все глаза уставился на Грифона келевст. «Да» — спокойно ответил тот. «Но почему?» — даже воскликнул келевст. И Грифон сказал: «Потому что он сам, то есть, прости, господин, ты — во всем виноват!»

— Слыхал? — окликнул давно уже понявшего, что к чему, Альбина Клодий. — Кажется, все это начинает походить на правду.

— Да, господин! — вздохнул бледный раб. — Прости, я не успел предупредить тебя. Келевст не позволил… Он, как стадо баранов, согнал в одну кучу всех нас, твоих рабов, и пообещал дать волю и золото тем, кто перейдет на его сторону.

— И что — мои рабы пошли на такое?! — не поверил Клодий.

— Не все! — с презрением кивнул на своего бледного соседа наглый раб. — Большинство наотрез отказалось, и тогда келевст расковал несколько крепких гребцов и посадил на их место самых сильных из отказавшихся.

— И что же — вас прислали сообщить о том, что они решили казнить нас? — поняв, наконец, все, уточнил Клодий и сделал шаг к висевшему на стене оружию — мечу и луку со стрелами.

— Нет! — разгадав его намерение, сразу поубавил тон наглый раб. — Грифон, прежде чем выдать твою тайну, велел келевсту поклясться Посейдоном, что тот не убьет вас. Поэтому мы только пришли сообщить тебе, чтобы ты вместе с Альбином выходил из каюты и перебирался в лодку.

— Капитан уже в ней. Он тоже отказался присоединяться к келевсту, несмотря на все посулы и уговоры! — шепнул римлянам бледный раб. — А еще келевст разрешил вам взять с собой все самое дорогое…

— Но не ценное! — вставил наглый раб.

— Лодка для вас уже готова! Там есть вода и еда…

— И даже вино!

— Да, мы постарались загрузить лодку как можно больше, господин!

— Ну что ж, спасибо и на этом! Если увидимся еще, я по справедливости отблагодарю вас обоих! — пообещал Клодий, взял сундучок и, приглашая поспешно схватившего мешок со свитками Альбина следовать за собою, как истинный римлянин, спокойно и невозмутимо поднялся на палубу.

После акафиста Александр зашел в помещение, где в ожидании, когда будет сделана библиотека в здании воскресной школы, лежало великое множество старинных и современных церковных книг.

С целой охапкой отобранных для работы он возвратился в редакцию, стал делать закладки и помечать карандашом места, какие Светлане, по возвращении, нужно будет напечатать, и очнулся только от удара колокола.

Можно было, конечно, продолжить работу или пойти домой, но монастырская привычка пересилила, и он отправился в храм.

Когда-то его тяготили долгие службы. Казалось, что это время лучше было употребить на писание книг. А еще в голову назойливо лезли мысли, что за три-четыре часа он мог бы доехать, например, от Москвы до Тулы и обратно. Если же служба Великопостная, которая вместе с полунощницей длилась более семи часов — и вообще до Санкт-Петербурга! А потом неожиданно пришла мысль, что он, и правда, хотя почти и не сходит с места, — идет, едет, движется все это время. Но не из какого-то, лишь временно нужного и совершенно не имеющего значения для Вечности пункта А в пункт Б. А — к Богу!

К тому же духовник, мудрый и рассудительный старец, которому он в тот же день излил эти мысли, одобрил их, добавив:

«Какая разница — час дольше или час меньше? Ведь впереди — Вечность! А ради нее разве не стоит немного потерпеть?»

И ходить в храм сразу стало легко и нетягостно.

Как и на этот раз.

На всенощной Галина Степановна, словно обидевшись, вообще уступила ему место чтеца, и ему пришлось читать и шестопсалмие, и кафизмы, и каноны.

Александр любил читать в храме. И, благодаря монастырю, имел большой опыт церковного чтения. Он прекрасно знал, как придержать дыхание, чтобы сэкономить силы. Когда делать свой голос громче или тише. Но даже для него все это было немалой нагрузкой.

Домой он возвращался, едва волоча ноги.

Казалось, не было на свете силы, которая заставила бы его двинуться хоть немного быстрее.

Но всю эту усталость словно сдуло порывом ледяного ветра, когда он увидел около подъезда Веры — стоявшую скорую помощь.

Садившийся в нее врач с досадой говорил шоферу:

— И зачем только зря тревожили? Тут уж не нас вызывать надо было!

Сердце Александра оборвалось.

— Неужели все?.. — похолодел он и через ступеньку, а то и две, бросился на седьмой этаж, даже забыв, что в доме есть лифт.

Дрожащими руками он открыл замок, толкнул дверь.

И… увидел стоявшую в коридоре Веру!

Она смотрела на него, прижимая к груди икону преподобного Варнавы, и блаженно улыбалась.

— Ну ты даешь! — только и смог вымолвить Александр, обессиленно прислоняясь к дверному косяку.

Вера — сама! — он поначалу даже не обратил на это внимание, закрыла за ним дверь. И пошла, приглашая его следовать за ней в его комнату. Здесь, не садясь в кресло, — ни разу при этом не кашлянув! — принялась рассказывать:

— Ты представляешь? Где-то с час назад у меня начался приступ, который снимается только уколом. Я еле успела вызвать скорую. Думала, уже задохнусь, потому что она долго не ехала. И вдруг увидела эту икону. Увидела, вспомнила, что ты вчера говорил. И так же, как ты — говорить-то я уже не могла — молча изо всех сил закричала: «Старец Варнава, спаси, помоги!»

Вера изо всех сил прижала к себе икону.

— И что бы ты думал? В тот же миг удушье прекратилось. Кто-кто, а я-то ведь прекрасно знаю, что этого не может быть! Что это — чисто физически невозможно. А оно — прекратилось! Скорая, наконец, приехала. Врач спрашивает: «Что с вами?» А я смотрю на него — и смеюсь. От счастья! И объяснить толком ничего не могу. Начала было про приступ, про икону… Он слушал-слушал, да в конце концов не выдержал, захлопнул свой чемоданчик и, посоветовав мне вызвать психиатра, вылетел из квартиры!

Александр посмотрел на закрытую входную дверь, на пустое кресло и стоящую посреди комнаты Веру, затем на икону и, наконец, разом все понял!

«Неужели произошло чудо? — веря и не веря, подумал он, и сам же себе ответил: — Да! Да! Все подтверждения тому — налицо. И — на лице Веры!»

Он громко — от облегчения и за нее, и за себя, все-таки так переволновался — выдохнул, взял из рук Веры икону…

И тут его ждало новое чудо.

Прикладываясь с благодарностью к иконе, он вдруг заметил, что алая полоска стала заметно шире.

— Вера… прошептал он. — Смотри!

— Ага! — подойдя к нему, тоже шепотом отозвалась она. — Вижу… И что нам теперь надо делать?

— Не знаю… — признался Александр. — Наверное, нужно зажечь свечу!

Они затеплили перед иконой лампадку, принесенную в этот дом Ириной, долго смотрели на нее и, наконец, когда неожиданно соединенные этой необъяснимой земными словами тайной отошли от стола, Вера сказала:

— Перед вечерним правилом — почитаем опять акафист?

«Правило, да еще и акафист!» — ужаснулся Александр. Хотел сказать, что и без того начинался сегодня в храме.

Но Вера снова так и впилась в него умоляющими глазами.

И он вздохнул:

— Ладно! Только сначала передохну немного…

— Конечно! — охотно согласилась Вера. — А заодно и поужинаешь. И ответишь мне на вопрос, который я давно хочу задать отцу Льву.

— Попробуй! Отвечу, если смогу, — заходя на кухню, кивнул Александр.

Вера — опять сама! — нарезала ему сыр, булку, пододвинула ближе розетку со сгущенкой и в ожидании села, подперев щеку высохшим кулачком.

— Ну, давай свой вопрос! — наливая, наконец, чай, сказал Александр.

— Ты только не сердись и не обижайся, если я что не так скажу! — извиняющееся предупредила Вера и, глядя на храм в окне, начала. — Вот, все то, что ты, Ирина, Галина Степановна, сестры милосердия и даже отец Лев говорите, — все логично и правильно. И очень хочется, чтобы оно так и было на самом деле. Но ведь оттуда же никто еще не возвращался?.. Что ты на это скажешь? — обернулась она и удивилась: — А почему это ты улыбаешься?

— Да это я так… — сгоняя улыбку с лица, махнул рукой Александр. — Просто все ждал — когда ты задашь мне этот вопрос? Ведь его, как правило, в первую очередь задавали едва ли не в каждой экскурсии. Ну, и еще несколько подобных. Например: зачем ходить в храм, когда я и дома могу помолиться? Почему спасаются только православные? А то и вовсе — зачем мне Церковь с ее установлениями, когда у меня и так Бог в душе… Слава Богу, сейчас в церковных книжных лавках — масса литературы, где даются исчерпывающие ответы на эти вопросы. Но, коль мы не в церковной лавке или приходской библиотеке, и ты уже задала этот вопрос, ладно, скажу. Вернее, спрошу: а ты уверена в том, что оттуда никто никогда не приходил?

— Да! — не задумываясь, ответила Вера и с изумлением посмотрела на Александра. — А что… приходил?

— Не приходил — а приходили! — поправил Александр. — И не один или два человека, не жалкий десяток. А тысячи и тысячи людей, чему есть множество свидетельств в той самой литературе. Подтвержденных священническим и монашеским словом, выписками из диагнозов, показаниями очевидцев. Ты знаешь, до того, как заняться писательским делом, я без малого двадцать лет проработал в журналистике. А это значит, целыми пачками получал по почте читательские письма и организовывал их, чего греха таить, — частенько сам писал за рабочих, врачей и даже ученых. И после этого, по стилю, а главное — деталям, которые невозможно придумать, а только взять их из жизни, безошибочно отличу правдивую газетную или журнальную заметку от ложной.

Александр взглянул на Веру: убедителен ли такой аргумент и, увидев по ее лицу, что ей нечего возразить, продолжил:

— Я прочитал сотни, тысячи свидетельств очевидцев того, как люди — кто на несколько минут, а кто и совсем — возвращались к жизни. Это, например, одна женщина-комиссар, которая после того, как ее мертвую, после операции, во время которой удалили почти все внутренности, отнесли в морг, сама вышла из него, от чего попадали в обморок дежурившие там. Кстати, потом она отказалась от прежних убеждений, и, не боясь гонений на веру, проповедовала всюду Христа. Это и один старичок, который, сев в гробу, потребовал, чтобы срочно позвали священника, чтобы он исповедовал один грех, который закрывает ему путь в рай. Это, наконец, известная всему миру история в Югославии, когда относительно недавно вдруг воскрес мальчик, которого уже несли хоронить на кладбище. Вернувшись к жизни, он принялся горько плакать. А люди недоумевали: «Почему ты плачешь? Радоваться надо, ведь ты снова живешь!» А он им сказал: «Я плачу потому, что только что видел Пресвятую Богородицу, Она стояла на небе, держа над миром Свой омофор. Увидев меня, она сказала: «Возвращайся домой и передай людям, чтобы они покаялись и перестали грешить, скажи им, что я устала держать над ними Свой омофор!» Вы представляете, что будет, если Она опустит его?!»

Александр перевел дух и спросил:

— Ну что — продолжать? Или дать самой почитать на эту тему книги из церковной библиотеки? Только учти, их столько, что за один раз мне их не принести!

— Зачем? Не надо! — быстро-быстро закачала головой Вера. — Я и так тебе верю… К тому же у меня к тебе тоже немало вопросов…

Ответы Вере, вопросы которой продолжались не один час, потом, по ее настойчивому напоминанию-просьбе — акафист и полностью вечернее правило окончательно вымотали Александра.

Оставшись, наконец, один, он едва добрел до постели. И лег, забыв даже приставить к двери кресло.

Вспомнил он об этом, лишь когда ночью под дверью что-то зашелестело.

— Ага! Ну сейчас я тебе покажу, чтоб ты у меня раз и навсегда дорогу сюда позабыл… — прошептал он, быстро поднялся, подкрался к двери, рывком распахнул ее и грозно зашипел:

— А ну стой! Куда!

Топнув для убедительности ногой, он включил свет и охнул.

Это был не кот — а впервые сама вышедшая в туалет Вера, которая так и села в коридоре от неожиданности и страха…

К счастью, все обошлось без приступов и прочих последствий.

Несмотря на сонный ночной час, они сразу поняли, в чем дело и — сначала Вера, а потом и Александр — принялись дружно смеяться. Причем, так громко, что даже кот вышел из комнаты Веры и уставился на них, не в силах ничего понять.

Только через полчаса всё успокоилось, и Александр, а затем и Вера разошлись по своим комнатам.

Всю ночь вместо кашля через стенку слышался ее смех. И даже утром, стоило им только посмотреть друг на друга, как сразу же вспоминалось ночное происшествие, и они опять начинали смеяться…

Глава третья

И потянулись дни… замелькали недели.

Вере становилось все лучше и лучше.

Александр ходил именинником. Все только и спрашивали его:

— Ну как там она?

И он отвечал:

— Сегодня ни разу не кашлянула!

— Вчера за ужином впервые за полгода съела кусочек булки!

— А завтра мы вообще планируем выйти на улицу!

Люди радовались. Поздравляли Александра. Говорили, что на их глазах совершается чудо. Отец Лев, тот вовсе заявил, что теперь навестит Веру, только когда окончится его стройка. Пусть терпит и знает, что он помнит о ней и молится за нее.

И только Алеша, слыша эти разговоры, шмыгал носом, отворачивался и не отвечал ни на один вопрос, касающийся Веры.

Сама Вера даже не верила в то, что с ней происходит. Чувствуя, что все это не обходится без действия Божией благодати, она постоянно просила Александра читать и читать молитвы. А когда его не было, сама — шепотом или про себя читала акафисты и каноны.

Постепенно в квартире разгорелась самая настоящая невидимая борьба за обладание иконой преподобного Варнавы. Приходя с работы, Александр первым делом крестился перед иконами на рабочем столе и каждый раз замечал ее отсутствие. Дождавшись, когда Вера выйдет из своей комнаты, он мчался туда и, под неодобрительным взглядом рыжего кота, подчеркнуто игнорировавшего Александра, так же, как и его тот, водружал икону на свое место. Когда же Вера, поняв это свое слабое место, подолгу не выходила из маленькой комнаты, он пускался на хитрость. Сам заходил к ней и рассказывал о святом старце Варнаве, о многочисленных чудесах по его молитвам: как столетней давности, так и современных, а потом, уходя, словно ненароком забирал икону с собой.

Веру уже не огорчало то, что не скоро придет отец Лев. Она была довольна и тем, что, по словам Александра, он помнит и молится о ней. К тому же ее вполне устраивало то, как он отвечал на ее многочисленные вопросы.

И Александр, в свою очередь, тоже был благодарен Вере. Мало того, что на его глазах происходило самое настоящее чудо, так, сама того не понимая, она помогла ему составить целую страницу наиболее важных для читателей вопросов и ответов. Оставалось только напечатать их для газеты. Но Булат со Светланой по-прежнему были на гастролях.

Корреспондент и тот явился только почти через месяц!

Тяжело опираясь на костыль, он со страдальческим видом вошел в кабинет, опустился на кресло и, болезненно морщась, проговорил:

— Утрудихся и изнемогох! Се — подвернул ногу, бегая за материалами для нашего номера. Как думаете, Галина Степановна оформит больничный?

— Не знаю, я с подобными делами еще не сталкивался, надо спросить у нее, — пожал плечами Александр. — Справка, надеюсь, есть?

— В том-то и дело, что не успел взять — некогда было! — посетовал корреспондент. — Чего только не сделаешь ради нескольких строчек в газете!

И протянул… всего несколько исписанных, самое большее на треть страницы, листов.

— Что это? — не понял Александр.

— Свежие новости почти со всей епархии!

— И это все, что вы сделали за целые три недели?! — ахнул Александр. — Вот уж действительно только несколько строк в газету… А где же обещанные репортажи, корреспонденции и, наконец, заказанный мною очерк?

Увидев такую реакцию своего начальника, корреспондент клятвенно прижал ладонь к груди и торопливо принялся обещать:

— Это только начало! Остальное требует сугубого размышления. Я паки и паки напишу еще!

— Только, пожалуйста, не затягивайте с этим! — попросил Александр.

— А вы с больничным! — не остался в долгу корреспондент и, спросив, не осталось ли чего на кухне после обеда, отправился трапезничать.

Александру ничего не оставалось делать, как идти к Галине Степановне. По пути к ней он встретил работавшего отбойным молотком отца Льва.

— Куда это ты идешь с таким постным лицом в скоромный день? — приостанавливая работу, поинтересовался он.

— Да вот… — вздохнул Александр.

И рассказал, что мало того, что до сих пор нет наборщицы и верстальщика, так еще и корреспондент почти ничего не привез из командировки.

— Та-ак… — внимательно выслушав Александра, выключил мешавший ему говорить молоток отец Лев. — Ты на остановке около храма бываешь?

— Да нет, в основном пешком хожу.

— Зря. А то бы обратил внимание на то, что там есть витрины ведущих городских газет.

— Ну и что?

— А то, что они все испещрены большими статьями Григория Жилина, твоего корреспондента. Правда, подписанные псевдонимами, типа Ж.Григорьев и Гр. Жалин. Мы-то его давно уже знаем. И нас, брат, не проведешь!

— Да вы что… — огорошенно пробормотал Александр и услышал громкий голос, перекрывавший снова включенный отбойный молоток:

— Я ничего! Я вот тружусь! А ты сходи проверь, прежде чем с Галиной Степановной разговаривать!

Александр, минуя бухгалтерский вагончик, вышел за ворота храма, подошел к автобусной остановке и там, на газетных витринах, и правда, увидел с десяток крупных материалов как раз из тех районов, которые, поехав в них, называл уездами корреспондент.

— Ну что? — поинтересовался отец Лев, когда он, размышляя, как ему теперь быть с подчиненным, возвращался в редакцию.

— Что-что… вы оказались правы! — удрученно махнул рукой Александр и вздохнул: — Но самое печальное, что нога-то у него покалечена, как он утверждает, во время выполнения редакционного задания! Теперь как бы еще он через суд не затребовал храм платить ему больничный, а то и вовсе пожизненную пенсию!

— Что-о?! — взревел отец Лев так, что не стало слышно даже отбойного молотка. — Храм обирать?! А ну-ка давай мне его сюда!!!

— Пожалуйста!

Пожав плечами, Александр вошел в домик и увидел встающего из-за заставленного пустыми тарелками стола корреспондента.

— Ох, объядохся! — с довольным видом похлопал он себя по животу и только тут, вспомнив, что забыл костыль в кабинете, притворно морщась, заковылял за ним. — Ну что, согласилась?

— Идемте! — с притворной лаской проговорил Александр, открывая перед корреспондентом дверь.

— Что, уже ждет? — по-своему понял его корреспондент. — Быстро же вы ее уломали! Вам не редактором, а главой холдинга надо работать! Богатым и уважаемым бы человеком были!

Не переставая льстить начальнику, он вышел из домика и вдруг увидел перед собой отца Льва, на плече у которого был отбойный молоток. Корреспондент невольно сделал шаг назад, но натолкнулся на стеной стоявшего позади Александра.

— Иди-иди! — поманил его пальцем к себе отец Лев. — Жила Гришин…

— Зачем? — на всякий случай осведомился корреспондент.

— А я тебе сейчас вторую ногу под первую подравняю. — с недвусмысленной угрозой снял с плеча отбойный молоток отец Лев и, включив его, проревел: — Чтоб не жалко было зря церковные деньги платить!

— Да нет, я собственно не имею никаких претензий! Мне ничего не надо! — замахал руками, роняя костыль и, даже не морщась, поднимая его, насмерть испуганный корреспондент.

И огибая отца Льва, метнулся к щели, в которой обычно скрывался Алеша и исчез за ней.

— Вот, лишился единственного корреспондента, — глядя ему вслед, вздохнул Александр. — И что же мне теперь делать?

Священник выключил отбойный молоток, внимательно посмотрел на расстроенного редактора и уверенно сказал:

— Как это что? Молиться! Знаешь, что меня больше всего в этом деле возмущает? То, что находятся люди, которые хотят наживаться за счет церкви! Читал я как-то в одной книге притчу.… Строители помогли Ною построить ковчег. Получили за это плату. И… утонули в водах всемирного Потопа! Вот о чем нам в первую очередь надо думать! А что касается этого! — с пренебрежением махнул он рукой в сторону забора. — Ничего! Вернется. А нет — новый придет. Свято место пусто не бывает!

Как недолговечно и обманчиво все земное!

Перед Клодием и Альбином была все та же палуба, та же мачта с зарифленным парусом, около которой стояла жаровня с так и не приготовленным до конца обедом, те же блестящие от пота спины гребцов…

И все это за считанные минуты — изменилось до неузнаваемости!

На корме, плача и прося прощения у господина, испуганно жались друг к другу, и правда, чем-то напоминавшие стадо, сохранившие ему верность рабы.

Те же, что предали его, нетерпеливо переминались с ноги на ногу около входа в трюм, дожидаясь разрешения спуститься к золоту.

Сам келевст стоял на капитанском помосте, размышляя, что ему делать с внезапно свалившимся на него богатством, властью и кораблем.

Увидев вышедших из каюты Клодия и Альбина, он вразвалку подошел к ним и требовательно протянул руку, желая лично проверить то, что решили взять с собой римляне.

— Вот, — показал сундучок Клодий. И Альбин, стоявший к нему вплотную, несмотря на то, что голос начальника был совершенно спокойным, вдруг почувствовал, как напряглось его плечо…

Келевст взял сундучок, взвесил его на ладони и усмехнулся:

— Немного же ты взял с собой!

— Здесь — дорогие моему сердцу письма и деловая переписка! — терпеливо объяснил Клодий.

— А, может быть, драгоценные камни, которые дороже всего того, что находится в трюме, а? — подозрительно спросил келевст, но, заглянув в сундучок, разочарованно сморщился: — И правда, одни бумаги…

Он вернул сундучок владельцу и увидел кожаный мешочек в руках Альбина:

— А у тебя что?

— Книги! — изо всех сил скрывая волнение, ответил тот.

— Что, тоже дорогие твоему сердцу?

— Да, представь себе, эти книги — самое дорогое, что есть для меня в этом мире! — сказал правду Альбин, и от этого голос его налился такой убедительной силой, что келевст не стал даже приказывать развязать мешочек.

— Что-то вы мало взяли с перепугу с собою в дорогу! Одна радость — теперь у вас будет утешение для того, чтобы одному читать письма, а другому книги! — захохотал он, и освобожденные гребцы вместе с рабами-предателями поддержали его дружным угодливым смехом.

Не смеялся один лишь Грифон, все время прятавшийся за их спины, чтобы его не увидел бывший господин.

Но тому и так было не до него.

Вместе с Альбином он спустился в лодку, которая — бледный раб не обманул — была заполнена амфорами и корзинами с провизией.

Капитан помог им усесться и — страх за судьбу корабля пересилил чувство ненависти и мести к бунтовщикам — прокричал:

— Келевст! Помни, что я тебе говорил о том, как держать курс днем и ночью. А главное, если начнется сильный шторм — рубите скорее мачту! Ее не жалко, есть запасная — зато спасете корабль!

— Может быть, все же отправишься с нами, Протагор? Смотри — я дам тебе столько золота, сколько ты весишь сам! — крикнул ему келевст и после того, как капитан решительным жестом отказался, вновь захохотал: — Ну тогда счастливого плавания с чтением и тебе!

Разом забывая о взявшихся в лодке за весла римлянах и капитане, келевст громовым голосом велел рабам спускаться в трюм и выносить на палубу золото. Те радостно бросились выполнять долгожданный приказ.

Клодий, слыша и видя это, неожиданно засмеялся.

— Что с тобой? — опасаясь за его рассудок, с тревогой спросил капитан.

— Со мной ничего… А они… они… Я представляю, как они сейчас стараются, разбивая камни. А, Альбин?

— Да, — тоже смеясь, подтвердил, тот. — И как разочарованно вытягиваются у них лица!..

Капитан, ничего не понимая, принялся переводить недоуменный взгляд с одного на другого…

— Все дело в том, что там нет никакого золота! — объяснил ему Клодий.

— То есть, как это нет? — не понял капитан. — Ты что — не взял с собой всего своего богатства?

— Почему? Взял! Только оно не в трюме — это Альбин пошутил, а глупый Грифон и поверил — а здесь… — Клодий похлопал по сундучку, который лежал у него на коленях. — Тут — долговые расписки, поручительства и прочие документы, по которым я могу получить огромные суммы во многих городах мира. Причем, такие, которые просто обанкротят эти города!

— То-то я не мог понять, когда вы успели заменить балласт на золото?.. Я же ведь почти все время был на судне! — пробормотал капитан и, глядя на небо, вздохнул: — Только все это — зря!

— Как это зря? — налегая на свое весло, уверенно возразил Клодий. — Трое таких здоровых мужчин, с таким количеством еды и питья, да твоим умением отыскивать путь в море, мы без особых трудов сумеем добраться до ближайшего берега!

— Сумели бы, — поправил его капитан. — Если бы не одно — пока еще совсем маленькое, но скоро сами увидите, какое большое — «но».

Теперь уже Клодий и Альбин с недоумением посмотрели на капитана.

И тот сказал:

— Близится сильный шторм. И на этой лодке, уж поверьте моему опыту, мы с вами обречены.

— Откуда тебе это известно? — перебивая друг друга, накинулись на капитана римляне. — На море полный штиль! И мы, может, еще успеем прорваться до того, как начаться шторму?..

— Нет! — отрицательно покачал головой тот и, показывая на крошечное облачко на горизонте, сказал: — Через полчаса, самое большее, через час — это облачко превратится в огромную тучу.

Словно в подтверждение его слов, по морской глади пронеслась первая рябь…

— Та-ак… — протянул Клодий и неожиданно закричал, придерживая свое весло:

— А ну-ка, поплыли обратно!

— Зачем? — не поняли его Альбин с капитаном.

— Так надо! — оборвал их Клодий. — У меня теперь есть, что сказать келевсту!

— Да он просто прикажет убить нас из мести, что в трюме оказалось не золото, а простые камни! — попытался остановить его Альбин.

Но Клодий был непреклонен:

— Шторм с еще большей вероятностью убьет нас, — хладнокровно сказал он. — А так, я надеюсь, что сумею с ним договориться. Тем более что нам все равно нечего терять, и это наша единственная надежда!

В том, что свято место, действительно, не бывает пусто, Александр убедился в тот же день!

Точнее, вечером. Когда они, наконец, впервые за много месяцев вышли с Верой на улицу — прогуляться…

Это было впечатляющее шествие.

Впереди, подняв кверху рыжей трубой хвост, важно шагал кот.

За ним шла Вера.

Рядом с ней, держа ее под руку, — Александр.

И замыкала все это шествие сестра милосердия.

Вера то и дело здоровалась со встречавшимися прохожими, но те, судя по всему, не узнавали ее и ограничивались учтивыми кивками и короткими словами ответного приветствия.

Настроение Веры, такое радостное и приподнятое поначалу, заметно начало портиться.

— Надо же, как я, оказывается, изменилась — до самой, что ни на есть, неузнаваемости… Те, с кем прожила всю жизнь в одном доме, уже не узнают. Ну, а от этой, — кивнула она на идущую легким шагом навстречу девушку в спортивной куртке. — И вовсе нечего ждать!

— А кто это? — вежливо поддерживая беседу, спросил Александр.

— Да так… — нехотя ответила Вера. — Знакомая по яхт-клубу. Она всего за месяц к нам пришла до моего ухода. Энтузиаст, каких теперь нет. Между прочим, твоя коллега. Известная, говорят, журналистка.

Ссутулившись и укутав в шарф нос, она хотела пройти мимо девушки, даже не поздоровавшись.

Но та неожиданно остановилась сама.

— Вера! Ты?! — обрадованно воскликнула она. — Слава Богу! Жива! Да еще и на улице! А мы когда узнали, что с тобой случилось, думали, что ты…

Вера обжигающим взглядом остановила ее, и когда та, смутившись, замолчала, снова неожиданно оживившись, стала забрасывать ее вопросами:

— Ну а ты как? Что клуб? Как там наши яхты? Как твоя работа?

— Яхты ходят — семь им футов под килем! Тебя ждут! — бодро ответила молодая женщина. — Я тоже, как видишь, еще ничего! А работа — кислая, как лимон! И невкусная, как кипяченая вода.

— Почему так?

— Да надоело заказные статьи про и без того лоснящихся от своей жизни бизнесменов писать! Для души бы чего — да кому это теперь надо?

— Как это кому? Вот ему! — показала на державшего ее под руку спутника Вера: — Это Александр, редактор православной газеты!

— Да-а? Татьяна! — протянула Александру руку девушка и улыбнулась: — А, я видела вас в нашем храме! Вы еще там читали, когда погасили все свечи… Это, как его…

— Шестопсалмие! — подсказал Александр.

— Вот-вот, я еще путаюсь в этих названиях… Три языка знаю, не считая русского. А самый главный для души — церковнославянский — до сих пор некогда изучить!

— Как! Ты тоже уверовала? — обрадовалась Вера.

— Почему это тоже? — даже обиделась девушка. — Я с самого детства верю. Только в храм стала недавно ходить…

— Очевидно, у вас там много общих знакомых? — с неожиданной ревностью в голосе спросила Вера.

— Да нет, я там никого не знаю! — улыбнулась и ей девушка. — Подошла было к одной женщине, чтобы спросить, нельзя ли мне чем помогать в храме, хотя бы полы мыть. Но она так меня отчитала за то, что я в брюках пришла, что с тех пор решила больше ни к кому не подходить. С тех пор хожу сама по себе — к Богу. Правда, спасибо ей — в длинной юбке. Кстати, это была та самая женщина, которая во время службы рядом с вами на клиросе стояла…

— Галина Степановна! — усмехнулся Александр и вздохнул. — Да, с нее станется… Вы еще хорошо отделались!

Они посмеялись, и Вера, которую Александр, как всегда посвятил в свои проблемы на работе, сказала:

— Танюш, а ты не могла бы поработать в этой газете?

Лицо девушки просияло.

— Это — правда?! — во все свои огромные глаза уставилась она на Александра.

— Да, — подтвердил тот. — Нам очень нужен сейчас профессиональный журналист. Ах, ты… Только ведь бухгалтер у нас — та самая Галина Степановна, — вдруг вспомнил он и вздохнул: — Если она вас узнает, то вряд ли удастся уговорить ее назначить вам подходящий оклад!

— А мне ничего и не надо! — остановила его девушка. — Пусть все будет во славу Божию! Ведь это же — для души!

Они еще немного постояли и договорились встретиться в редакции, как только у Татьяны выкроится свободная минутка.

На том прогулка и закончилась.

Домой Вера вернулась смертельно усталой и от этого сильно раздраженной.

Сестра милосердия Даша помогла ей раздеться и стала готовить на завтра борщ.

Вера своими придирками, что она неправильно закладывает в кастрюлю овощи, довела ее до таких слез, что Александр с горечью усмехнулся про себя, что после этого борщ можно и не солить.

Но это был явно смех сквозь слезы.

Вера настолько устала — или расстроилась от этой усталости — трудно было понять, чего было больше, что он даже испугался за нее.

Впервые она попросила прочитать сокращенное Серафимовское правило.

А об акафисте даже и не заикнулась…

Когда лодка приблизилась к кораблю на расстояние голоса, Клодий поднялся во весь рост и, грозно потрясая кулаком, что есть сил, закричал:

— Эй, келевст! Слышишь ли ты меня?

— Да! — появившись у борта, неохотно ответил келевст. Он был явно огорчен и растерян. — Чего тебе надо? Мало того, что ты обманул меня, так хочешь теперь еще и надсмеяться надо мной?

— Нет! — еще громче, придавая своему голосу угрожающие нотки, прокричал Клодий. — Я вернулся, чтобы сказать, что Посейдон не простит тебя! Это так же точно, как то, что в трюме нет и никогда не было моего золота! Ты невинно губишь нас, и я призываю великого Посейдона быть судьей между нами! И — как можно скорее!

Клодий успел как нельзя вовремя. Иначе появившийся вдруг порыв ветра отнес бы его слова в сторону, и келевст просто бы не расслышал их. Но он услышал все, что хотел римлянин, и неожиданный для него, но ожидаемый сидевшими в лодке порыв ветра смутил его не на шутку.

— Видишь?! — заметив это, торжествующе прокричал Клодий. — Посейдон действительно справедливый и страшный на возмездие бог! Он услышал меня, и теперь начнется страшный шторм, который вас увлечет в морскую пучину, а нас, наоборот, вынесет к берегу!

С самым невозмутимым видом он снова уселся за весло и кивком приказал своим спутникам отплывать от корабля.

Новый, еще более сильный порыв ветра ударил келевста в спину. Он оглянулся и увидел быстро растущую штормовую тучу. Она прямо на глазах заслоняла все небо, и в черных недрах ее, словно змеи, мелькали ослепительные молнии.

При виде этого келевста охватил суеверный страх, который стал расти в его сердце, как эта туча. Впервые в жизни он ощутил настоящий животный ужас. Ведь сейчас его мог постичь гнев Посейдона — единственное, чего он боялся в этом мире!

— Эй! — крикнул он, пользуясь тем, что ветер, подхватывая его слова, мчал их вдогонку за лодкой: — А если мы вновь возьмем вас на борт?

Клодий попытался ответить, но поняв, что келевст уже не услышит его, красноречивыми жестами — на море, небо и судно — объяснил: ты верни, а там, может, твой бог и простит тебя!

Келевст согласно кивнул. А что ему оставалось делать? Он надеялся на веслах дойти до берега и причалить в укромном месте. Но эта невесть откуда появившаяся туча спутала все его планы. В шторм, без опытного капитана, даже такое прекрасное судно, как «Золотая стрела», сразу же превратится в беспомощную щепку на могучих волнах. Поэтому, как ни крути, а этот проклятый римлянин прав…

И он приказал рулевому изменить курс и догнать лодку.

Рабы — и оставшиеся верными своему господину и особенно предавшие его, изо всех сил постарались, чтобы поскорее поднять римлян на палубу.

Капитан сразу же бросился на свой капитанский помост и принялся отдавать команды словно бы ожившим матросам.

Все ожидали от Клодия слов упрека, угроз…

Но он, не говоря никому ни слова, скрылся в каюте и… тут же вернулся с боевым луком и полным колчаном стрел. Он наложил одну из них на тетиву и крикнул никак не ожидавшему этого келевсту:

— Я опытный охотник, келевст! Альбин и мои рабы могут подтвердить тебе это. Льва убиваю одной стрелой! Поэтому предлагаю тебе без сопротивления поменяться со мной местами. Короче говоря, ступай в лодку вместе со всеми, кто осмелился предать меня!

Услышав это, Грифон опустил голову и первым сделал шаг к борту, под которым была лодка.

— А ты куда? — остановил его Клодий.

— Туда… — потерянным голосом отозвался раб. — Я же ведь первым тебя предал!

— Не-ет! Ты мне еще нужен! — с холодной усмешкой остановил его римлянин. — Поэтому оставайся! Но если предашь меня еще раз, то даю слово, казню так, что утонуть в шторм покажется тебе за счастье! А вы что стоите? Особенно ты! — перевел он жало стрелы на предавших его рабов, остановив ее на том, который нагло вел себя в его каюте: — Я сказал, марш в лодку!

Келевст с рабами замешкались, не зная, просить Клодия о пощаде или же сразу выполнять его, похожий на смертный приговор, приказ.

И тогда Клодий, не долго думая, выстрелил в наглого раба. И пока тот падал к ногам келевста, мгновенно выхватил из колчана новую стрелу и снова натянул лук.

— Ну, долго мне еще вас упрашивать?

Не зная, кого опасаться больше, стрел Клодия или уже ревущего в снастях шторма, келевст, а за ним и предатели-рабы, решили, что в последнем есть хоть крошечная надежда, обреченно направились к борту.

— Клодий! Останови их! — попросил, не выдерживая этого, Альбин.

— И не подумаю! — отозвался тот.

— Но ведь сейчас начнется шторм, и они неминуемо погибнут!

— Точно так же, как сами хотели погубить нас!

— Прошу тебя, — принялся умолять Альбин, — не уподобляйся им и не становись сам убийцей!

Но Клодий был непреклонен:

— Нет, они не заслуживают ни малейшего снисхождения!

И тогда Альбин, решив призвать на помощь все, что говорил ему эти дни, грозно спросил:

— Ты же ведь хочешь, чтобы в День Судный простил тебя Бог?

— Ну допустим, хочу!

— Тогда прости и их! Поверь, это — обязательное условие!

Клодий в нерешительности покосился на Альбина и тот, заметив это, с деланным упреком добавил:

— В конце концов — ты ведь римлянин и должен делать все по закону?

— По закону? — неожиданно оживился Клодий. — Ну ладно, сделаем по закону! Хотя, честно говоря, зря ты напомнил мне это…

— Почему?

— Сейчас сам поймешь! В лодке у этого келевста был хоть малейший шанс спастись, благодаря заступничеству так любимого им Посейдона, а теперь…

Клодий остановил уже начавших спускаться в лодку рабов и велел им связать келевста.

— Так-то ты отвечаешь на мою милость? — прорычал тот, готовый броситься и растерзать римлянина, но, видя, что жало стрелы направлено прямо ему в сердце, покорно протянул руки:

— Ладно, твоя взяла…

Рабы быстро связали его корабельным канатом.

— Так-то оно будет лучше! — усмехнулся Клодий и, опуская стрелу, наконец, ответил на вопрос келевста: — А что ты хотел — чтобы я благодарил тебя за это? Ты — бунтовщик! И поэтому по закону я обязан сдать тебя властям в ближайшем порту. А что они там с тобой сделают — посадят в медного быка, под которым разведут огонь или распнут на кресте, меня уже не касается! В трюм его! С предавшими рабами я разберусь потом! — приказал он. — А сейчас все по местам! Слушать теперь только капитана!! Спасать судно!!!

И, пригласив Альбина следовать за собой, скрылся в каюте в надежде переждать там шторм, всей яростью набросившийся на одинокое в обезумевшем морском просторе судно…

С этой первой и последней прогулки, как заметил Александр, в состоянии Веры стала прослеживаться строгая закономерность. Все было хорошо и спокойно, пока она молилась, не осуждала бросившую ее на произвол судьбы сестру с подругами и терпела недостатки окружавших ее людей. Но стоило ей только опять со злобою вспоминать прошлое, или быть властной и жесткой, как болезнь возвращалась. Причем, с каждым разом все в более сильной форме.

Это подтвердили и сестра милосердия, в первую очередь страдавшая от нападок Веры, и даже образец терпения — добрейшая Гульфия.

Только сама Вера упрямо не хотела признавать зависимость этих обострений от своего характера.

Лишь когда отец Лев, узнав обо всем от Александра, велел передать ей, чтобы она, если хочет выздороветь, смирялась, Вера стала следить за собой.

И состояние ее снова понемногу стало выправляться. Хотя уже и не доходило до той степени, чтобы можно было снова заговорить о прогулке.

Дни шли за днями.

Вместе с Верой Александр молился, говорил о Боге и Вечности, отвечал на самые разные вопросы.

А без нее упорно продолжал невидимую и неслышимую войну с котом, который уже просто ненавидел постояльца.

Словом, дома была если не окончательная победа над страшной болезнью, то относительное затишье…

А на работе…

Там вообще была сплошная неразбериха.

Александр перерыл всю библиотеку. Сам, использовав давний опыт телефонной работы, сделал серию новостных заметок и репортаж. Татьяна, которую отец Игорь с радостью принял на работу, написала прекрасный очерк.

Словом, материалов для газеты набралось столько, что хватило бы на несколько номеров.

Но отец Игорь почему-то по-прежнему упрямо не разрешал начинать макетировать хотя бы первый.

Да к тому же все равно некому было набирать для него материалы.

Александр хоть и умел печатать быстрей любой машинистки, но… только на пишущей машинке. А Татьяне, умевшей обращаться с компьютером, не на чем было работать. В своей редакции, которой руководил ярый атеист, ей просто не разрешили заниматься посторонней работой для православной газеты (хотя на любые другие статьи, включая самые грязные для «желтой» прессы, там просто закрывали глаза). А на компьютерах в кабинете стоял пароль, который знали только Булат со Светланой.

Денег на газету, по словам отца Игоря, тоже теперь пока не было и не предвиделось.

Люди в храме все настойчивее спрашивали, когда же, наконец, выйдет очередной номер их приходской газеты, которую они, оказывается, очень любили.

Галина Степановна, узнав обо всем, уже с раздражением стала говорить в глаза и за глаза:

«И зачем только мы решили делать новую газету? То хоть какая-то, да была! А эту мы, наверное, уже никогда не дождемся!»

Так прошла еще неделя.

И, наконец, появились «гастролеры».

Александр даже не поверил своим глазам, увидев их однажды утром сидящих, как ни в чем не бывало, на своих рабочих местах.

Светлана, улыбнувшись ему, первым делом заявила:

— А я узнала, как меня по-православному зовут: Фотиния!

Булат же демонстративно протянул пустую ладонь и спросил:

— Ну, и что прикажете мне верстать?

— Не знаю! — честно признался Александр. — Нечего вам пока показывать!

— Как! — изумился Булат. — У вас еще и макета нет? Чем же вы тут столько времени занимались?

— Макет — это дело пяти минут, — махнул рукой Александр. — Просто отец Игорь не благословляет макетировать газету.

— Ну так позвоните ему!

— А что? И позвоню!

Второй из трех церковных телефонов (третий стоял у сторожа) находился в вагончике.

К счастью, отец Игорь оказался там. Он вскоре пришел и положил на стол какой-то документ — с подписью благочинного внизу и стоящим наверху под углом благословением архиерея.

— Что это? — не понял Александр и услышал:

— Тематический план первого номера и перспективный до конца года.

Собственно, в этом не было ничего странного. Какая газета может выходить без заранее утвержденного плана?

«Так… так… все правильно, все нужно, — взяв листок, пробежал по нему глазами Александр, ища самого главного для себя и никак не находя его. — Проповеди… жизнь епархии… разъяснительные статьи, словарь наиболее часто употребляющихся церковнославянских слов, еще много чего важного и душеполезного. Всё, кроме одного — моего романа…»

О нем в плане не было ни слова.

Он оторвал глаза от листа и вопросительно посмотрел на отца Игоря.

— А… где же моя книга?..

— Ничего не могу поделать! — виновато развел руками тот. — Твоя книга очень нужна и полезна. И я с удовольствием поставил бы ее не то что в сокращенно-газетном, но и в полном виде. Но план был утвержден архиепископом еще до твоего приезда к нам. А ты ведь знаешь закон — дважды с одним и тем же вопросом к архиерею не обращаются!

Что-что, а это Александр понимал прекрасно.

Что-то словно оборвалось у него в груди…

— Не переживай и не торопи события сам! — принялся уговаривать его то ли заметивший, то ли почувствовавший это благочинный. — Смиряйся! Ты же ведь из монастыря и прекрасно знаешь, что если Богу что угодно, то Он всё перетрёт и устроит в лучшем виде! И с максимальной пользой для нас!

Александр понимающе кивнул.

— Рукопись-то хоть вернете? — с горечью усмехнулся он. — А то мой экземпляр кот испортил!

— Конечно же, принесу! — не зная, как теперь и смотреть на него, пообещал благочинный. — Если хочешь, немедленно пошлю за ней своего водителя!

— Да ладно! — отмахнулся Александр. — Куда мне теперь с ней спешить? Подожду и до завтра…

— Ну вот и поговорили, — с облегчением — видно было, как тяготил его все это время вопрос с книгой — выдохнул отец Игорь и попросил: — А сейчас, с вашего позволения, я очень хотел бы поучаствовать в макетировании первого номера нашей новой газеты!

— Да-да, конечно! — вяло согласился Александр.

И принялся за когда-то горячо любимую, потом привычную и, наконец, как уже думал, навсегда оставленную из-за писательского труда работу.

Как во сне он что-то делал. Придумывал. Изобретал. Писал. Рисовал. Набросал вчерне все 16 страниц макета, который, изумляясь его умению и опыту, на все лады хвалил отец Игорь. И уже под вечер пришел домой.

Здесь он наотрез отказался от ужина. Не удержавшись, рассказал не на шутку встревожившейся этим обстоятельством Вере обо всем, что произошло. А затем сам, в свою очередь, попросил ограничиться одним Серафимовским правилом, быстро прочитал его и ушел к себе, крепко-накрепко забаррикадировав креслом дверь.

То, что было дальше, можно назвать лишь кошмарным сном, от которого порою всю жизнь приходишь в себя.

…Александр бежал от кого-то, такого леденяще ужасного и смертельно опасного, что на него было страшно даже оглянуться…

Сердце бешено колотилось, так и рвалось из груди…

Он уже не помнил, сколько времени продолжалась эта погоня, как вдруг споткнулся о камень на краю зияющей черной пропасти и… с разгону полетел в нее.

Далеко внизу, на дне этой пропасти, стремительно приближаясь, виднелись острые глыбы, от предчувствия неминуемой встречи с которыми сильно заболело сердце.

Он так и проснулся — от этой боли в груди.

Попытался встать, но, застонав, бессильно откинулся на подушку…

«Что это?» — не понял он.

А боль усиливалась, разливаясь по всему телу и делая его неподъемно-свинцовым, и, наконец, стала такой, что трудно было даже вздохнуть.

К счастью, за стенкой послышался кашель Веры.

«Не спит! — понял Александр — Стыдно, конечно, крепкому, молодому мужчине звать безнадежно больного человека. Но если я так и помру — разве потом ей будет легче?»

И он решился-таки побеспокоить ее. Однако, вместо того, чтобы крикнуть, зовя на помощь, лишь слабо прохрипел:

— Вера…

Кашель в комнате Веры затих, а затем, приближаясь, послышалось шарканье комнатных тапочек. Наконец, Вера, судя по звукам, дошла до его двери.

— Александр? Ты меня звал? — полувопросительно-полуутвердительно чуть слышно окликнула она.

— Да-да… — прошептал Александр. — У меня что-то с сердцем! Вызывай скорую…

Вера сделала попытку войти к нему в комнату, но кресло не позволило ей сделать это.

— Я не могу открыть дверь! — пожаловалась она.

— Это я закрыл ее…

— Зачем?

— От кота…

— Как же я теперь открою ее?

— Да тебе и не надо этого делать. Врачи сами отодвинут кресло. Ты только, пожалуйста, поскорей вызывай их…

— Хорошо! Сейчас-сейчас…

Не в силах по-прежнему двигаться, Александр слышал, как Вера, захлебываясь в кашле, взволнованно называет его имя и свой адрес. Как потом, спустя несколько минут — надо же, слабо удивился он, как иногда умеет оправдывать свое название скорая помощь, дверь в квартиру открылась. И, судя по мужскому голосу, появился врач.

Он без труда отодвинул кресло и вошел в комнату.

Александр сразу узнал в нем того самого врача, которого уже видел около подъезда.

— Я же просила, чтобы прислали кардиолога! Причем, обязательно с аппаратом для снятия ЭКГ! — кутаясь в халат, слабо возмущалась следовавшая за ним Вера.

— А я тут при чем? — огрызался тот. — В регистратуре увидели ваш адрес, он нам давно знаком. Вот и решили что это опять к вам!

— Но вы же ему все равно поможете?.. — перешла на умоляющий тон Вера.

— А я что — не врач, что ли?

Доктор подсел к Александру, послушал пульс, затем стал прикладывать к груди холодящий черный диск стетоскопа. Наконец, померил давление и спросил:

— И давно это у вас, молодой человек?

— Да минут двадцать, не больше…

— Нет, я имел в виду, как часто это у вас бывает?

— Первый раз…

— А ну-ка, пошевелитесь!

Александр с трудом выполнил указание врача.

— Так больнее? — спросил тот.

— Нет… — прислушавшись к себе, уверенно ответило Александр.

— Отлично! — похвалил врач. — А вы сегодня днем случайно не нервничали?

— Нервничал! — ответила за Александра Вера.

— Да, — прошептал тот. — И, наверное, как никогда в жизни.

Врач отнял от груди Александра диск стетоскопа, повесил его себе на шею и уверенно заявил:

— Все ясно! Я и без ЭКГ могу сказать, что никакого инфаркта тут нет.

— А что же тогда? — в один голос спросили Александр и Вера.

— Последствия того самого нервного срыва! Беречь себя надо! А то ведь может как получиться — у Веры вон рак, а вы, совершенно здоровый, умрете раньше нее!

Вера рванулась было к врачу, чтобы остановить его. Но было уже поздно. Одна надежда оставалась у нее — что Александр в таком состоянии не понял или не расслышал его.

Врач тоже сообразил, что сказал лишнее, больше того, выдал врачебную тайну.

Он покопался в своем чемоданчике и, сказав, что у него есть такое лекарство, после которого Александр наутро забудет, в какой стороне груди находится сердце, и, покосившись на Веру, добавил, вообще забудет обо всем, что было этой ночью, сделал укол в вену.

Молча проводив врача, Вера принесла из своей комнаты икону преподобного Варнавы, положила ее на грудь Александра и, тихонько закрыв за собой дверь, вышла в коридор.

Там она, несмотря на ночной час, снова кому-то позвонила и, все сильнее кашляя, и с куда большим возмущением, принялась выяснять с кем-то отношения.

«Неужели она решила отчитать бедную дежурную, которая прислала не кардиолога, а другого врача? Зря! Он ведь все равно смог помочь мне…»

Александр хотел остановить Веру.

Но у него уже не было сил ни на это, ни на то, чтобы прислушиваться к тому, с кем и о чем так возбужденно говорила Вера.

К тому же, укол, судя по всему, был действительно очень сильным. Или он просто не привык к лекарствам такого рода?.. Во всяком случае, вскоре ему показалось, что он снова летит в ту же самую пропасть, из которой его вытащила боль, только на этот раз у нее не было дна.

Он летел… летел…

И в тот самый момент, когда падение уже казалось невыносимым, вдруг увидел Алешу. В светло-голубых джинсах и белой, в крупный красный горошек, рубашке, в которых его еще никогда не было в храме, он поздоровался с ним, взял его за руку — причем, как успел заметить Александр, под ногтями на этот раз у него не было грязи, а сам он был какой-то чистый и праздничный — и потащил за собою куда-то наверх.

И все.

Дальше уже он не помнил ничего…

Как ни ярился шторм, стараясь погубить несколько раз уже готовый было пойти на дно корабль, «Золотая стрела» выдержала эту неравную схватку. Хотя и основательно потрепанная, не потеряв, благодаря умению капитана даже мачту, она на третьи сутки вырвалась из его смертельных объятий, оказавшись где-то неподалеку от берегов Африки.

Все это время Клодий почти не выпускал из рук свой сундучок.

Альбин тоже старался держаться ближе в кожаному мешку со свитками, чтобы в случае гибели корабля, успеть выскочить с ним из каюты и на лодке ли, на досках — спасать Священные Книги.

Как только стихия начала успокаиваться, Клодий вышел на палубу и, блаженно щурясь на все еще бугрящуюся волнами, но уже не опасную морскую даль, подмигнул последовавшему за ним Альбину:

— Хорошо все-таки жить! Просто дышать, ходить, а? И при всем том быть человеком, который благодаря богатству может в этой жизни — все! Я ведь и натерпелся страху не столько из-за себя, сколько из-за него! — глядя на свои задеревеневшие от долгого держания ручки сундучка пальцы, признался он.

И предупредил Альбина, что больше теперь не хочет никаких серьезных разговоров.

Два дня они, действительно, говорили обо всем, о чем угодно, только не о вопросах христианской веры.

На третий, когда море снова стало добрым и ласковым, Альбину все-таки удалось ввести разговор в нужное ему русло.

Удобный для этого случай выдался, когда они, беседуя об Аравии, невольно коснулись Индии. Понимая, что напрямую действовать нельзя, Альбин решил начать издалека. Он спросил у Клодия, известна ли ему история с посольством индийского царя к императору Нерону?

— Нет, — удивленно ответил тот и забеспокоился: — А что, наши уже успели побывать там и завести серьезные торговые отношения?

— Да нет! — поспешил успокоить его Альбин. — Просто несколько купцов в итоге целого ряда приключений, точнее, злоключений, связанных то ли с пиратами, то ли с разбойниками, случайно оказались в Индии. Местный царь, узнав об этом, принял их и с интересом стал расспрашивать о Риме: каков там народ, какие здания, нравы, обычаи и, наконец, какие у нас деньги. К счастью, у купцов сохранилось несколько динариев. Царь осмотрел их, приказал взвесить. И узнав, что все они одного и того же веса, поинтересовался, почему на них разные лица и надписи? «Потому что это разные правители!» — ответили ему купцы. «У вас что, правители меняются так часто?» «Почему? — сказали купцы. — Император Октавиан Август правил, например, почти полвека, его пасынок Тиберий — больше двадцати лет, Клавдий — почти пятнадцать…» «Как! — изумился царь. — И за столько лет монеты у вас не упали в весе? Поистине это может быть только в могущественнейшем государстве!» сделал он вывод. И приказал послать в Рим своих послов…

— Мудрый царь! — одобрил Клодий и неожиданно засмеялся: — Хорошо, что эти купцы приехали в Индию не до, а после Нерона, когда даже у нас монеты стали резко уменьшаться в весе!

— Ну, а индийский царь, узнав о наших дворцах, захотел построить себе точно такой и себе! Только как это сделать? — продолжил то, ради чего начал предыдущий рассказ Альбин. — Купцы поспешили уехать на родину вместе с послами — все-таки с ними была надежная охрана. Кроме них, как выглядят эти дворцы, в его царстве не знал больше никто. И тогда он послал своего купца в Палестину, чтобы он поискал там строителя, который мог бы возвести такие же палаты, какие, он слышал, были у римских императоров. И тот после долгих поисков нашел такого. Им оказался — апостол Фома!

— Апостол? Опять ты о своем… — поморщился Клодий, но, поразмыслив, махнул рукой: — А впрочем, давай. Все-таки, насколько я понимаю, это должна быть интересная и поучительная история!

— Еще какая! — пообещал ему Альбин и, воодушевленный согласием, с подъемом продолжил: — Это был тот самый апостол, который поначалу не поверил тому, что Христос воскрес. Но потом, удостоверившись в этом, воскликнул: «Господь мой и Бог мой!» И которому Иисус Христос, дав ощупать свои раны, сказал: «Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие!» После вознесения Христа на небо и сошествия Святого Духа апостолы бросили между собой жребий, куда каждому из них идти для проповеди слова Божия. Фоме выпала Индия. Узнав, что оттуда прибыл индийский купец, который ищет человека опытного в строительном деле, он, по внушению Божиему, выдал себя за такого и отправился с ним в путь…

— Но ведь это обман! Откуда простой рыбак может быть сведущим в таком сложнейшем искусстве, как архитектура?! — возмутился Клодий. — И не какого-то там дома, а дворца для царя!

— С каких пор ты стал делать выводы, не узнав сути дела? — упрекнул его Альбин и попросил: — Прошу тебя, выслушай меня до конца…

— Ладно, — признав его правоту — к тому же ему все равно нечего было больше делать, а рассказ, и правда, кажется, обещал быть интересным — согласился Клодий, и тот продолжил:

— Прибыв к индийскому царю, купец показал ему апостола Фому и доложил, что привез искусного строителя. Обрадованный царь показал Фоме место, где должен быть построен дворец, лично определил его размеры, дал ему много золота, а сам надолго отправился по своим делам в другую страну.

— Интересно-интересно, и как же твой Фома вышел из такого положения? — услышав про золото, оживился Клодий. — Что он стал делать с этим богатством? Отдал проверенным менялам в рост? Или купил на него индийских пряностей и благовоний и с выгодой перепродал у себя на родине?

— Ни то, ни другое! — отрицательно покачал головой Альбин. — Он просто стал раздавать его убогим и нищим, всем нуждающимся, продолжая при этом евангельскую проповедь.

— Но ведь это — безумие!!!

— Слушай дальше!

Альбин с улыбкой взглянул на Клодия:

— Через пару лет царь послал к апостолу узнать, скоро ли тот закончит строить ему дворец. «Скоро, — ответил Фома. — Осталось только положить крышу!» Царь, думая, что ему действительно строят на земле роскошные палаты, прислал Фоме еще много золота, приказывая, как можно скорее заканчивать строительство, так как намеревается скоро приехать. Апостол принялся раздавать и вскоре раздал и это все золото.

— Нет, я больше не могу слышать такое! — прикладывая ладонь к сердцу, простонал Клодий.

— И, тем не менее, поверь, ты еще будешь благодарить меня за этот рассказ! — пообещал Альбин. — Словом, долго ли — нет — но царь узнал, что нанятый им строитель еще и не начинал возводить дворца. Более того, все золото он раздал бедным людям, а сам ходит по его стране, проповедуя какого-то нового Бога и совершая многочисленные чудеса.

«И где же обещанный тобой мой дворец?» — вернувшись, грозно спросил он, показывая апостолу на пустое место, и услышал в ответ: «Сейчас ты не сможешь увидеть его, но когда отойдешь из сей жизни, тогда увидишь и, с радостью поселившись в нем, будешь жить там вечно!» «Да ты просто смеешься надо мной!» — воскликнул царь и приказал сначала бросить апостола вместе с привезшим его купцом в темницу, а потом содрать с них живых кожу и сжечь на костре.

— Вот это по справедливости, — удовлетворенно кивнул Клодий и вздохнул: — Хотя золота уже не вернуть…

— В ту же ночь, — не обращая внимания на его слова, продолжил Альбин, — неожиданно заболел и умер царский брат. Ангел Божий, взяв его душу, вознес ее в небесные обители и, обходя тамошние селения, стал показывать ей многочисленные великолепные палаты, среди которых одна была так прекрасна, что и описать невозможно. Перед ней Золотой дворец Нерона показался бы жалкой лачугой! И спросил Ангел душу: «В какой из всех палат хотела бы ты жить?» «Конечно же, в этой! — показывая на эту прекрасную палату, сказала она. — Если бы мне позволили пребывать хотя бы в самом ее углу, то мне ничего больше не было нужно!» «Нет, — сказал Ангел. — Ты не можешь жить в этой палате, так как она уже принадлежит твоему брату, на золото которого построил ее известный тебе пришелец Фома». И попросила тогда душа отпустить ее на землю, чтобы упросить брата продать ему эти палаты. Ангел выполнил эту просьбу. И брат царя, вернувшись на землю, как бы пробудившись от сна, стал умолять брата отдать ему ту палату, которую тот имеет на небесах, предлагая за нее все свои земные богатства!

Альбин, покосившись на Клодия, удостоверился, что тот слушает, кажется, забыв даже дышать, с удовлетворением продолжил:

«Откуда у меня на небесах палата?» — изумился царь. И тут брат рассказал ему все, в том числе и то, кто явился ее дивным строителем… Узнав это, царь повелел немедленно вывести из темницы Фому с купцом. Апостол начал учить обоих братьев вере в Господа нашего Иисуса Христа и вскоре крестил их. А сам пошел дальше, уча людей Слову Истины. Вот, собственно, и все, что я хотел тебе рассказать! — с улыбкой закончил Альбин.

Клодий долго молчал, глядя то на близкое море, то на бесконечно далекое небо и, наконец, с сомнением сказал:

— Все это было бы хорошо, но уж очень похоже на сказку…

— Нет, это не сказка! — уже серьезно возразил Альбин. — Сказка, а точнее сказать, миф, мираж — это все то, чем живешь ты сейчас. И когда оно кончится, вот тогда и начнется для тебя настоящее. Причем, не на день или два, а — навечно. Смотри только, чтобы не было поздно!

— Ну что ж, — снисходительно кивнул Клодий. — Когда мы будем в Индии, пожалуй, я дам часть своего золота этому искусному строителю небесных палат Фоме, чтобы он и мне построил достойный для меня дворец на небесах…

— Апостола Фомы давно уже нет в живых, — вздохнул Альбин. — Он был казнен — его пронзили пятью копьями за проповедь христианской веры — в далекой Каламидской стране. Как нет и другого апостола — Матфея, который проповедовал где-то в глубине Африки, мимо которой мы сейчас с тобою плывем.

Он показал на едва различимый вдали берег и сказал:

— Между прочим, он был не из простых рыбаков, а очень богатым человеком, сборшиком налогов — мытарем. Но зов Христов, Его проповедь и благодать Божия сделали его не только апостолом, но и евангелистом.

— Как — он тоже написал Евангелие? — удивился Клодий.

— Представь себе! И в нем есть вот какие слова: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

— Что ты сказал? А ну-ка, повтори! — вздрогнув, потребовал внезапно пораженный тем, что услышал, Клодий.

— Пожалуйста! — охотно согласился Альбин. — Только это сказал не я, а Сам Иисус Христос. Апостол Матфей лишь записал эти Его слова.

Он повторил сказанное и вновь услышал:

— Еще раз!

Выслушав одно и то же три раза подряд, Клодий с какой-то болью в глазах взглянул на собеседника:

— Ты задел меня за самое живое, Альбин! — медленно покачал головой он. — Помнишь, я говорил, что, возможно, расскажу тебе, почему всерьез интересовался и приходом Мессии и вообще всем тем, что связано с загробной жизнью. Так вот. Причиной тому мое богатство. Я ведь только ради него и живу. Множу его, множу, не в силах остановиться… Честно говоря, я и келевста не пристрелил, потому что понимал его страсть заработать больше, чем ему было предложено. Ох, уж это богатство! В нем весь смысл моей жизни, будь оно проклято! Ибо самая большая моя боль — что с ним будет потом? Мне страшно, нет — просто жутко от мысли, что все оно, собранное таким трудом, в итоге исчезнет для меня: растворится, ударившись о скалу моей смерти, как эти морские волны, рассеется после моей жизни, словно песок в пустыне… И я искал, но нигде не мог найти ответа, для чего я, собственно, его собираю, и как мне с ним быть дальше. Ведь в аид же его с собой не возьмешь? — с горечью сказал Клодий и усмехнулся: — Туда, говорят глупые эллины, можно брать лишь мелкую медную монетку, которую берет в качестве платы за перевозку в подземное царство старик Харон. Но вот у тебя, вроде, проскользнула совершенно новая, неожиданная для меня и вроде как здравая мысль, за которую я попытался зацепиться, но чувствую, что что-то мешает поверить в нее до конца…

— Быть может, тогда тебе поможет другая история, рассказанная еще одним евангелистом — Марком, который юношей видел Христа? — спросил Альбин и, не дожидаясь ответа, принялся рассказывать о том, как к выходившему в путь Христу подбежал один человек, и на вопрос, что ему делать, чтобы наследовать жизнь вечную, услышал ответ:

«Знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, не обижай, почитай отца твоего и мать».

«Учитель! — сказал Ему в ответ человек. — Все это сохранил я от юности моей».

Альбин посмотрел на Клодия — слушает ли тот и, убедившись, что да — еще как! — продолжил прямо словами этого Евангелия:

«Иисус, взглянув на него, полюбил его и сказал ему: одного тебе не достает: пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мною, взяв крест. Он же, смутившись от сего слова, отошел с печалью, потому что у него было большое имение. И посмотрев вокруг, Иисус говорит ученикам Своим: как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие! Ученики ужаснулись от слов Его. Но Иисус опять говорит им в ответ: дети! Как трудно надеющимся на богатство войти в Царствие Божие! Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие. Они же чрезвычайно изумлялись и говорили между собою: кто же может спастись? Иисус, воззрев на них, говорит: человекам это невозможно, но не Богу, ибо всё возможно Богу».

Клодий попытался остановить Альбина, чтобы о чем-то спросить его, но тот, не зная, будет ли у него еще возможность поговорить на такую болезненную для начальника тему до конца, не стал останавливаться.

— И тогда Петр — это один из ближайших учеников Христа, — пояснил он, — стал говорить Ему:

«Вот, мы оставили всё и последовали за Тобою. Иисус сказал в ответ: истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев, и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной. Многие же будут первые последними и последние первыми».

Сказав все, что хотел, Альбин замолчал и вопросительно посмотрел на Клодия.

Тот — чего ни разу еще не было в их отношениях — неожиданно положил ему на плечо ладонь и как-то сбивчиво — чего тоже за ним никогда не наблюдалось, проговорил:

— Я действительно благодарен тебе за то, что ты рассказал. Но, Альбин! Мы ведь с тобой самые умные люди в мире! Нам ли верить во все это? Хотя гм-м… — вслух задумался он. — Как бы в итоге, и правда, нам, первым, не оказаться последними… И, тем не менее… Разумом я все понимаю, но сердцем, прости, всего этого, хоть убей, принять не могу! Вот если бы поговорить с тем, кто на самом деле видел и слышал Христа! Тогда, как знать, быть может… Постой! — оборвал он себя на полуслове. — Ты сказал, что этот апостол Марк был юношей во времена Христа. Праведники живут долго. Вон и Иоанн Богослов умер совсем недавно. Так может, хоть этот до сих пор жив, и мне удастся поговорить с ним? Где он проповедовал?

— О-о! — протянул Альбин. — Это долго перечислять: он был в Сирии и на Кипре, в Риме и Пергии, во Фригии, в Колоссах, Аквилее, Эфесе, еще, если не ошибаюсь, в Ливии, а в последнее время — определенно точно в Александрии!

— Так ведь это совсем недалеко отсюда! — обрадовался Клодий и закричал: — Эй, Протагор! Немедленно меняем курс! Идем в Александрию!

— Увы! — развел руками Альбин. — Его тоже казнили за исповедание Христа.

— Проклятье! — воскликнул в отчаянии Клодий. — И что же мне теперь делать? Как быть?..

— Можно пойти на Кипр, — осторожно предложил Альбин. — Там, надеюсь, до сих пор живет человек, который своими глазами видел апостола Варнаву…

— Ну, и это хоть что-то! — благодарно кивнул ему Клодий и, желая размять ноги, не стал подзывать к себе капитана, а сам направился к нему отдавать приказ снова менять курс.

Альбин с пониманием посмотрел ему вслед. Было очевидно, что Клодий, по своей давней основательной привычке, тянется к самым первоисточникам. Он хотел догнать его и напомнить, что «блаженны невидевшие, но уверовавшие», но не стал. Чувствовалось, что Клодий и так сильно поколебался в своем мировоззрении — а он был действительно один из умнейших людей мира.

И это уже была немалая победа.

Хотя до окончательной — и будет ли она, всерьез сомневался Альбин — было еще далеко…

Глава четвертая

Проснулся Александр от того, что к нему под ресницы, не давая ни отвернуться, ни спрятаться, настойчиво лез солнечный зайчик.

Вспомнив события минувшей ночи, он осторожно прислушался к своим ощущениям и с радостью убедился, что приступ совсем прошел.

От боли в сердце не осталось и следа.

Тело было легким, почти невесомым.

Александр пружинисто сел и удивился.

Таким отдохнувшим и свежим он не помнил себя никогда.

Тут же в дверь осторожно постучала и вошла Вера.

— Ну наконец-то! — увидев его сидящим, с радостным облегчением вздохнула она. — Как ты?

— Лучше и не бывает! — отозвался Александр, взглянул на висевшие на стене часы и удивился: — Надо же, всего половина седьмого! Я думал, сегодня на работу опоздаю, а оказывается, даже раньше приду.

Вера как-то странно посмотрела на него и, не сказав ничего, вышла из комнаты.

Александр тут же легко спрыгнул с дивана и принялся одеваться, бормоча:

— Ничего, начальство и должно так приходить, чтобы подавать пример своим подчиненным!

В коридоре, проходя мимо календаря, он, по старой привычке корректора не столько видеть, сколько чувствовать ошибки в текстах, заметил в нем непорядок и весело окликнул Веру:

— Эй! А что это ты так торопишься жить?

— О чем ты? — не поняла, выходя из кухни, откуда слышались вкусные запахи, Вера.

— Да вот, — показал на перепрыгнувшую, пока он спал, на три дня вперед рамочку Александр. — Наверное, сестра милосердия опять пыль протирала?

— И что — до дыр протерла? — устало пошутила Вера.

— Нет, просто дни перепутала!

И вернул рамочку на положенное место.

— Вот так, теперь, как ты любишь, — порядок!

Вера подошла и снова передвинула ее на три дня вперед.

— Не понял? — вопросительно посмотрел на нее Александр.

— А что тут понимать? — Вера выдержала его взгляд и, кутая лицо в воротник теплой кофты, объяснила: — Ты просто проспал два дня.

— Два дня?! — не поверил Александр.

— Ну да, и три ночи!

— Нет, кто-то из нас двоих явно сошел с ума, и тут нужен третейский судья! — ошеломленно пробормотал Александр и крикнул: — Даша, какое сегодня число?

— Двадцать седьмое! — отозвалась сестра милосердия и уточнила: — Месяц тоже назвать?

— Нет, месяц не надо… А то, чего доброго, я еще сойду с ума!

Наскоро умывшись, Александр вошел на кухню, сел за стол и только тут почувствовал, насколько он голоден.

Вера только успевала подкладывать ему в тарелку любимых им оладышков со сгущенкой.

— Вот теперь я верю, что не только проспал, но и не ел столько времени! — пошутил он.

Вера ответила ему грустной улыбкой.

И только тут Александр заметил, как она сдала за эти трое суток.

Лицо ее посерело, осунулось.

Тело высохло.

И опять от нее остались одни глаза.

Ссутулившись и не переставая покашливать, она пошла за чем-то к себе в комнату.

— Да… — покачал головой Александр и спросил хлопотавшую у плиты сестру милосердия: — Что с ней?

— Ой, лучше не спрашивайте! — отмахнулась та и шепнула, что у Веры резко ухудшились даже анализы. Правда, не уточнила, какие…

Вернувшись, Вера отпустила сестру милосердия и, сев напротив Александра, стала рассказывать, как то и дело подходила к двери его комнаты и прислушивалась, дышит ли он.

— Ведь приступ, как сказал врач, был серьезный! — сказала она и, испытующе глядя на Александра, спросила: — Ты-то хоть сам помнишь, что с тобой было?

— Да! Правда, смутно… — кивнул тот.

— И что говорил тебе врач?

Вера так и замерла в ожидании ответа.

Александр напряг память: кошмарный сон… сердце… боль… приход врача… укол…

Вспомнил и то, что врач проговорился о болезни Веры.

Вспомнил и отвел глаза.

Лгать не хотелось.

Они замолчали, оба понимая, что правда раскрыта, и оттягивая момент разговора о ней.

И тут Александр вспомнил то, что приснилось ему до того, как впасть в забытье, и воскликнул:

— А знаешь, мне ведь потом Алеша приснился!

— Какой еще Алеша? — быстро спросила Вера.

Радуясь перемене темы, Александр рассказал ей все, что уже знал об Алеше, не умолчав и про сон.

— Удивительный юноша! — покачала головой Вера и попросила: — Передай ему от меня поклон! И еще, пожалуйста, попроси, чтобы он помолился обо мне!

Такая возможность представилась Александру буквально через полчаса.

Войдя в церковный двор, он снова увидел около домика Алешу. Тот был занят вырыванием с клумбы сорняков.

— Здравствуй, Алеша! — приветливо окликнул его Александр.

Юноша обернулся и, очевидно, весь поглощенный в свои мысли, машинально ответил:

— А мы с тобою уже здоровались!

— Когда? — удивился Александр и ахнул: — Хотя подожди! Действительно! Да!! Во сне!!!

Лишь тут он заметил, что Алеша был одет точно так же, как и во сне. Только светло-голубые его джинсы были испачканы до темно-синих, а рубашка была надорвана. Очевидно, зацепился за гвоздь, когда лез в заборную щель. И под ногтями у него снова была грязь…

Алеша, словно поняв, что проговорился, нахмурился и спросил:

— Ну как выспался?

— О-о! — блаженно потянулся Александр. — На три года вперед!

— Это хорошо! — знакомо окая, похвалил Алеша и неожиданно спросил: — А как там Верочка?

— Да как бы тебе сказать… снова не очень! — вздохнул Александр и тут же поправился: — Но все это временно! Кстати, она передает тебе поклон. И просит твоих молитв.

— Ладно, помолимся, — пообещал Алеша.

Он знакомо, пальцами, как граблями, сгреб в кучу вырванные сорняки и, закончив работу, вытер руки о джинсы: — А можно я к ней сегодня в гости приду? На блины!

— Не знаю… — растерялся Александр, глядя на него и вспоминая то, как любит в своей квартире чистоту и аккуратность Вера. — Я же ведь не хозяин!

— А ты спроси! — посоветовал юноша.

— А что — и спрошу!

Александр зашел в редакцию и поздоровался с находившимися там Булатом и Светланой.

Светлана с сочувственным видом посмотрела на него и, явно желая порадовать, сообщила, что уже отпечатала почти половину материалов. Булат, напротив, с непроницаемым лицом буркнул что-то и демонстративно уткнулся глазами в темный монитор выключенного компьютера.

Пообещав ему в ближайшее время дать на верстку минимум три страницы, Александр поднял телефонную трубку, набрал номер Веры и, услышав ее голос, передал просьбу Алеши, который просится к ней в гости на блины.

Он ожидал, что Вера, отличавшаяся в последнее время особой нелюдимостью, под каким-нибудь благовидным предлогом откажет. Но она вдруг с радостью согласилась и даже потребовала, чтобы Александр обязательно привел Алешу.

— Хорошо, немного поработаю, и скоро придем! — пообещал тот.

Но это скоро растянулось почти на полдня.

Сначала пришлось составить для верстки макеты обещанных трех страниц.

С макетами проблем не было. Он сделал их за десять минут.

Зато с Булатом… Он так упрямо отстаивал свои жесткие, как колючая проволока, шрифты заголовков, мрачные, уродливые линейки, что Александру понадобилось не менее часа, чтобы настоять на такой подаче материала, чтобы он нес людям не тоску и угрозу, а надежду и радость.

Выйдя из домика, он начал искать во дворе Алешу и натолкнулся на отца Игоря.

— Ну и напугал же ты нас! — благословляя его, сказал тот и, в ответ на вопрос, не принес ли он рукопись, почему-то снова как-то уклончиво сказал, что нет, так как дал почитать ее другим людям.

— Ну что ж, и на том спасибо! — равнодушно пожал плечами Александр. — Так хоть у нее уже появились читатели!

— Ты не ершись! — посоветовал отец Игорь. — Будут еще у тебя и книга, и массовые читатели! Всему свое время. Иди лучше пока, почитай в храм! Подмени Галину Степановну…

— Она что тоже заболела? — насторожился Александр.

— Да нет, скорей наоборот…

Отец Игорь немного подумал, стоит ли посвящать посторонних людей в чужие тайны и, решив, что Александр не посторонний, к тому же это и для газеты может пригодиться, пальцем поманил его подойти ближе:

— Тут, видишь ли, какое дело! — понижая голос до полушепота, сказал он. — Вчера убиралась она в храме. Подсвечник перед иконой Богородицы чистила. А тут вошла девушка. В мини-юбке. На губах — помада. Вошла и — прямо к иконе! Обняла ее, и давай рыдать, целовать. Прощения за грехи просить. Спасти умолять. Ну, Галина Степановна, ты же ведь уже ее знаешь, разве могла стерпеть такое? «Как ты посмела, — говорит, — в таком виде, такая-рассякая, в Божий храм заявиться? Да еще своей помадой святую икону измазала!» Не знаю, словами или силой — но вытолкала она ее из храма. И та, давясь слезами, заявила, что никогда в жизни не переступит больше порог церкви…

— Да-а… — озадаченно покачал головой Александр.

— Погоди, это еще не все! — остановил его отец Игорь. — Вернулась Галина Степановна после этого, с чувством исполненного долга, к иконе. А от иконы — голос. «Ну все, — думает она, — сподобилась такого чуда за то, что святую икону от поругания защитила». Но голос-то далеко не приветливый. А наоборот скорбный и строгий. И судя по всему, Самой Богородицы!.. «Я пятнадцать лет ждала эту пропащую душу, — с болью сказал Она. — И вот она пришла. А ты ее — выгнала…»

Отец Игорь помолчал и развел руками:

— И вот теперь Галина Степановна забилась в самый угол церкви и плачет. А может, уже и читать начала… Служба-то не ждет. Ты уж пойди, помоги ей.

Александр согласно кивнул и быстрыми шагами направился к храму.

Честно говоря, ему не верилось до конца во всю эту историю. Скорее всего, тут было не чудо, а Галине Степановне это просто почудилось, когда она присела отдохнуть на минутку! А что? Он читал что-то подобное в одной очень известной назидательной книге. Вот и она вполне могла тоже читать это, и оно уже будто с ней самой, привиделось ей во сне?..

Так размышлял он, пока не вошел в храм.

Но войдя в него, услышал, как читает, взявшая себя в руки Галина Степановна, взглянул на нее и не поверил своим глазам и ушам.

Так просто человек не может поменяться сам собой.

Ни одного пропуска слов, чистейший церковнославянский язык и при этом необычайное благоговение и почти неотрывный — с мольбою и страхом — взор на икону Пресвятой Богородицы…

А главное — сама Галина Степановна изменилась до неузнаваемости.

Увидев Александра, она приветливо кивнула ему и смиренно уступила место на клиросе. А потом, заметив людей, разговаривавших в храме, дернулась было, по привычке, к ним, но спохватилась и издали, дождавшись, когда они посмотрят на нее, умоляюще приложила палец к губам и показала на открытые Царские Врата и святые иконы…

Что оставалось после этого Александру?

Только полностью изменить свое мнение.

Что означало признание еще одного чуда, которые происходили пусть не лично с ним, но с хорошо знакомыми ему людьми!..

Решив поработать со своими бумагами и отобрать из них те, которые могли бы пригодиться на Кипре, Клодий ушел в свою каюту.

Альбин остался один. Неожиданно для него самого оказавшийся в нем проповеднический талант требовал духовной работы с другими людьми и жаждал преумножения.

Но с кем он теперь мог поговорить?

Капитан был занят — то на своем помосте, то на корме разговором с рулевым.

Гребцы отдыхали после того, как судно после долгого безветрия и шторма снова пошло под парусами.

Рабы, наоборот, были заняты каждый своей работой.

И тут он вспомнил про томившегося в трюме в ожидании неминуемой смерти келевста.

«Вот чью душу можно еще успеть привести к Богу!»

После успешного разговора с Клодием Альбин не сомневался, что кого-кого, а келевста он без особого труда сумеет обратить в христианскую веру. Все-таки тот тоже верил в одного бога, а не во многих, как другие язычники. И к тому же находился сейчас в таком отчаянном положении, когда ни один из языческих богов, включая Посейдона, уже не мог помочь ему, и самое время было подумать о Вечности.

Но, спустившись к нему в трюм, Альбин словно натолкнулся на непреодолимую преграду.

Связанный по рукам и ногам келевст недружелюбно посмотрел на него и хмуро спросил:

— Зачем ты пришел ко мне?

— Потому что мой Бог заповедал посещать сидящих в темницах! — решил без всяких предисловий приступить к главному Альбин.

— Странный у тебя Бог! — усмехнулся келевст.

— Не странный, а — Милосердный и Всемогущий.

Не удостаивая вниманием упоминания о милосердии, келевст уничтожающе посмотрел на Альбина:

— Ты хочешь сказать, что он сильней самого Посейдона?

— Конечно! — воскликнул тот и, подсаживаясь рядом, принялся объяснять: — Ведь Посейдон, как ты ошибочно считаешь, хозяин лишь одного только моря. А мой Бог создал всю вселенную, землю, море и все, что на нем и в нем! Шторм, штиль, приливы, отливы, рыбы, дельфины — все движется, живет и происходит согласно Его воле!

— Что-то подобное я где-то уже слышал… — припоминающе нагнал морщины на узкий лоб келевст. — Постой-постой! А ты не христианин?

— Да, ты не ошибся. Я — действительно христианин.

Келевст изо всех сил сделал попытку сесть, но не сумел, и Альбин помог ему.

— Надо же! Не боится говорить об этом тому, кто скоро увидит безжалостных судей и может напрямую выдать его! — прохрипел тот. — А может, ты тоже хочешь погреться в медном быке или, как твой Бог, оказаться рядом со мной на кресте?

Альбин понял, что келевсту уже что-то известно о его вере.

«Что ж, — спокойно подумал он, — тем меньше, значит, нужно будет ему объяснять!»

А тот тем временем продолжал:

— Не бойся, не выдам! Я христиан не то чтобы люблю, но скажем так — уважаю. В свое время я был воином и видел их в деле. Это смелые и честные люди. Не чета тем, что предали Клодия. Всем вы хороши, — похвалил он, но после этого презрительно поджал губы: — Только слишком добрые и мягкотелые. А этим жестоким, безжалостным миром должны править — сила и зло!

Альбин принялся объяснять келевсту, что все это совсем не так.

Он приводил в пример притчи, которыми поучал Христос.

Доказывал, что люди должны любить и прощать, а не уничтожать друг друга.

По поводу мягкотелости говорил о тех мучениках, которые смогли перетерпеть нечеловеческие страдания, когда их пытались заставить отречься от Христа.

Закончил же тем — какие неизъяснимые блаженства ждут праведников в раю, и чем грозит нераскаявшимся грешникам ад.

И, тем не менее, как ни старался, словно корабль налетел на несокрушимую скалу и разбился.

Выслушав его, келевст неожиданно сказал:

— Даже если ты прав, и твой Бог могущественнее Посейдона — зачем мне этот твой рай? В нем нет ни шумных таверн, ни опьяняющего вина, ни азартной игры в кости, ни продажных женщин! Не-ет, все это не по мне. Моя душа умрет там от скуки. Ах, да, там ведь и смерти нет! — зябко передернул плечами он и убежденно сказал, давая понять, что всё, конец разговору: — Нет, мне по душе больше ад, где будут такие же, как и я!

Александр хотел, чтобы Алеша оставил свои грязные туфли перед входной дверью. Но Вера, увидев, что тот вошел в одних — к тому же дырявых носках — решительно воспротивилась этому. Она собственноручно внесла его обувь в коридор, достала из ящика шкафа носки и протянула Алеше.

— Надень, — не терпящим возражений тоном сказала она. — Это носки моего покойного папы. А потом обуй комнатные тапочки.

Алеша охотно выполнил указание хозяйки и принялся ходить, озираясь, по квартире так, как, наверное, ходила Золушка по королевскому замку.

— У нас дома совсем не так! — наконец, сказал он, и на вопрос Веры: «А что у вас по-другому?», со вздохом ответил: — Родители продали все, что можно было продать, и пропили. Спим на полу. Обедаем, когда есть, что есть, тоже!

При упоминании о еде Алеша шумно вдохнул идущие с кухни вкусные запахи, но так как его пока не приглашали к столу, деликатно продолжил осмотр квартиры. Вера, как хозяйка, сопровождала гостя.

— А это что? А это зачем? — только и слышался отовсюду его голос. И после разъяснений Веры «хрустальная ваза… пылесос… тубусы…» раздавалось удивленное: — Надо же!

Улучив момент, Александр зашел на кухню, чтобы узнать, что будет на ужин. И увидел сменившую Дашу — Лену. В отличие от предшественницы, эта сестра милосердия всегда и все делала по-своему, из-за чего у них с Верой, что называется, нашла коса на камень. В итоге Вера, чтобы не обострять болезнь, просто махнула на Лену рукой и не спорила с ней.

Вот и сейчас та возмущенно сказала Александру:

— Ишь, блины, видите ли, ей пеки! Не буду я их печь! Что у нас, поминки сегодня, что ли?

И продолжила жарить на сковородке пахучие золотистые творожники.

Согласившись с Леной, Александр вернулся в свою комнату.

И — вовремя.

Следом за Верой и Алешей в нее уже начал входить рыжий кот.

Он привычно хотел остановить это безобразие, но Алеша опередил его.

— Ой, котик! Да какой большой и красивый! — обрадовался он и, присев на корточки, стал звать: — Хоро-оший! Хоро-о-оший! Не бойся! Иди ко мне!

И тут произошло неожиданное.

Кот послушно подошел к юноше и, зажмурив от удовольствия глаза, принялся тереться головой о его колено. Да еще и громко — на всю комнату — замурлыкал.

— Удивительно! Александр, ты только погляди! — всплеснула руками заметно ожившая с приходом Алеши Вера. — Рыжику — пятнадцать лет, можно сказать, пожилой для котов возраст. И за это время он еще ни разу не шел ни к кому, кроме меня и моих родителей!

— Он знает, к кому идти! Правда, Рыжик? — почесав вконец умилившегося кота за ухом, поднялся Алеша и, увидев на рабочем столе иконы, сразу стал серьезным. Он подошел к ним, перекрестился и сделал низкий поклон.

— Смотри, икона совсем как в нашем храме, — показал он Александру на образ Спаса Нерукотворного, стоявшего в центре.

— Ничего удивительного. Это очень известный образ, — пожал плечами Александр. — Почти две тысячи лет назад такое Свое изображение на убрусе, то есть на полотенце Иисус Христос передал царю Авгарю. И оно, даже во времена гонений на христиан, находилось над вратами столицы его царства — Эдессы.

— Надо же, как давно! — подивился Алеша, уже принимаясь разглядывать другие иконы.

— А вот это совсем новый образ, ему всего два года! — показал на икону преподобного Варнавы Александр и ахнул: — Вера, гляди! Она уже наполовину красная!

— Да, — подтвердила Вера. — И даже больше, чем наполовину!

Алеша с недоумением посмотрел на них, и Александр объяснил:

— Дело в том, что мантия на святом почему-то с недавнего времени меняет свой цвет. Когда мне подарил ее в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре написавший большую книгу о преподобном Варнаве архимандрит Георгий[6], она была черная. А теперь — становится красной!

— Как на Пасху, когда батюшка меняет черное облачение на красное? — уточнил Алеша.

Александр с интересом посмотрел на него и покачал головой: а ведь он, наверное, того не ведая, попал в самую точку!

Он хотел рассказать про остальные иконы, но тут их позвала Лена.

Войдя на кухню, Алеша, как и в первый раз Александр, с удивлением увидел многочисленные коробки на стене, на кухонном шкафу, подоконнике и везде, где только можно было что-то поставить…

— Зачем это все?! — изумился он.

— Для удобства, — ответила ему, подводя к столу, Вера. — Вот видишь, на этой написано «Соль», на этой «Сахар», эта — для перца…

— А для просфор есть?

— Нет! — с сожалением развела руками Вера.

— А почему?

— Так ведь когда я работала над ними, то еще не верила в Бога и даже не знала, что это такое…

— Жаль… — искренне огорчился Алеша.

Тогда Вера сняла с полки самую красивую коробку и протянула Алеше:

— Возьми. Это моя любимая. Я не успела сделать на ней надпись, и ты можешь класть в нее просфоры!

— Спасибо! — обрадовался юноша, сел за стол и за обе щеки стал уплетать и суп, и пюре с котлетами, и под конец с особым удовольствием — творожники.

Поужинав, они вернулись в комнату Александра. Немного поговорили, переходя с одного на другое, в основном ни о чем. Но вскоре стало заметно, что Алеша начал ерзать в кресле и нервничать.

— Хорошо тут у вас! Но мне пора! — сказал, наконец, он и вдруг вспомнил: — А блины?

— Прости! — виновато прижала ладони к груди Вера. — Я заказывала, но Лена опять сделала все по-своему.

— Ладно! — успокоил ее Алеша. — Я в другой раз на них приду.

— Вот и договорились! — грустно кивнула Вера. — И когда придешь, то… — она вдруг припала губами к уху Алеши и что-то зашептала, показывая глазами на рыжего кота.

— Хорошо! — согласился Алеша и вздохнул: — Ну, я пойду. Меня и так уже будут бить!

— За что? — не понял Александр.

— За то, что поздно пришел.

— Ну, так ты бы сказал сразу, а то мы же не знали! И ушел бы пораньше! — расстроилась Вера.

— Так все равно бы побили, — успокаивая ее, безнадежно махнул рукой Алеша.

— Но тогда-то за что?!

— А за то, что рано!

— Ну это уже какой-то беспредел!

Александр снял с вешалки свою легкую куртку, сбегав в комнату, положил в карман свое старое, лет двадцать назад потерявшее свою силу, но и до сих пор иной раз выручавшее его удостоверение корреспондента ТАСС и решительно сказал:

— Идем, я провожу тебя и поговорю с твоими родителями!

Они вышли из дома, прошли по тротуару, спустились в подземный переход и, выйдя из него, оказались перед многоэтажкой на другой стороне дороги.

— Вот тут я живу! — сказал Алеша.

Александр сам позвонил в указанную им квартиру и встал впереди юноши, заслоняя его.

Дверь открыл пьяный мужчина с уже поднятой для удара рукой.

Увидев незнакомого человека, из-за спины которого выглядывал его сын, он так и замер, не зная, что делать дальше.

Александр же, не теряя времени, достал удостоверение и протянул перед собой.

Увидев перед собой красную книжечку с гербом давно не существующей страны и названием упраздненного Телеграфного Агентства Советского Союза, мужчина опустил руку и, быстро трезвея, забормотал:

— А в чем, собственно… зачем… почему… вы по какому делу?

— По делу вашего сына и на предмет его воспитания!

— А я что… мы ничего! — принялся оправдываться мужчина, и теперь уже выглядывавшая из-за его плеча, тоже вся испитая женщина, подтвердила: — Мы мирно живем! Никого не обижаем. Правда, Алешенька?

Вместо ответа Александр услышал позади себя то ли смешок, то ли всхлипывание.

— У меня другая информация! — строго сказал он. — И если вы еще хоть раз не то что ударите, а просто тронете пальцем Алешу…

— Все, гражданин участковый, уже завязал! — поняв, что дело, кажется, серьезное, поднял обе руки кверху мужчина.

— Я не участковый, а редактор! — поправил его Александр. — Но если за это дело возьмусь всерьез, то, поверьте, ославлю вас на весь город, подниму общественность, вплоть до прокурора и буду тогда пострашней любого участкового. Вы меня хорошо поняли?

— Так точно, гражданин — редактор-участковый-прокурор! В жизни теперь к нему не подойду!

— Смотрите, я это проверю! — пряча удостоверение, предупредил Александр.

Униженно кланяясь и обещая наперебой, что пылинки теперь будут сдувать с сына, мужчина с женщиной удалились.

— Спаси тебя Господь, и тоже защити от всякого зла! — с чувством сказал Алеша, кивая на непривычно приветливо открытую для него дверь. — Теперь они меня точно не будут бить!

Хорошо, радостно было на душе у Александра, когда он вернулся домой.

Но еще лучше стало после того, как задержавшаяся до его прихода Лена шепнула ему:

— Как здорово, что вы привели Алешу! Пока он здесь был — у Верочки даже анализы улучшились!

— Она, что, в больницу успела съездить? — ничего не понимая, уставился на сестру милосердия Александр. И та — для нее даже редактор епархиальной газеты не был авторитетом — укоризненно посмотрев на него, выпалила:

— Какой же вы непонятливый! А еще, говорят, писатель! Ну ладно, так уж и быть, объясню, хотя она и не велела вам говорить… У нее даже моча снова поменяла цвет на нормальный!

Лена ушла, и Александр остался наедине с Верой.

Вера сидела в кресле, невидящим взглядом просматривая книгу с акафистом. Александр, спиной к ней — за рабочим столом, делая вид, что перебирает страницы своей рукописи.

Как они ни оттягивали этот момент, как ни боялись его, но он наступил, как и наступает все, к чему нас ведет безжалостное время.

— Александр, — первой нарушив молчание, окликнула Вера.

— Да? — с готовностью повернулся к ней тот.

— Я знаю, что ты все уже знаешь! — без всякой подготовки сказала она и, видя, что Александр не отвечает, с родившимся вдруг подозрением посмотрела на него: — А может быть — знал?

— Знал, — тоже без всяких уверток признался Александр.

— Ну и что ты теперь будешь делать? — с горькой усмешкой посмотрела на него Вера. — Жалеть? Утешать? Тогда заранее предупреждаю: это не для меня. Не на такую напал. Я… буду жить!

— Конечно, будешь! — выдержав этот первый натиск, спокойно подтвердил Александр. — И сейчас, и потом.

— Ну, про это потом ты уже много рассказал мне. Это было, действительно, убедительно и красиво. Но мы ведь тогда молчали о главном — о том, что это касается лично меня, что я уже стою на самом пороге этой самой Вечности!

— И зря молчали!

— Да как я могла тебе все сказать? Ведь рак — это так страшно! — простонала Вера. — Многие люди просто шарахаются не то, что от больных раком, но даже от одного упоминания о нем!

— Они поступают так, потому что не знают главного, — возразил Александр.

— А ты, стало быть, знаешь?

— Представь себе, да!

Александр жестом остановил Веру, которая хотела уже сказать что-то с иронией, и принялся объяснять:

— С обычной, земной человеческой точки зрения, страшнее рака трудно что-то найти. Хотя, справедливости ради, замечу, что, согласно статистике, рак занимает третье место по смертности. От сердечных болезней и в авариях погибает гораздо большее количество людей. О чем тебе и врач вчера… то есть трое суток назад подтвердил. Но если взглянуть на эту болезнь с духовной точки зрения, то это — величайшее благо, более того — величайшая милость Божия!

— Что? — думая, что ослышалась, переспросила ошеломленная Вера. — Что-что?!

— То, что ты слышала. И готов повторить это еще.

— Если бы ты это говорил во время приступа, то тот же врач просто увез бы тебя в психбольницу! — забывшись, воскликнула Вера, и когда забивший ее кашель прошел, чуть слышно спросила: — Ты хоть сам веришь в то, что говоришь?

— Да, — уверенно ответил Александр. — Потому что доверяю тем источникам, из которых мне это известно.

— И все равно ты говоришь так, потому что все это не с самим тобой! Все твои доказательства — только теория! — упрямо сопротивлялась Вера. — А я на практике прошла все ступени, или как говорит медицина, степени этого земного ада!

Теперь уже она жестом остановила попытавшегося возразить Александра и с горечью стала рассказывать:

— Поначалу самое страшное было по утрам. Во сне еще ничего — забываешься. А как проснешься — первым делом вспоминаешь то неминуемо-страшное, что навалилось на тебя. От чего ни убежать, ни уснуть, ни избавиться… Он самого кошмарного сна еще можно проснуться. А вот от яви… И еще постоянная обида: «За что это и почему именно — мне?» Обида на судьбу — я ведь не знала тогда Бога. Незаслуженная на соседей и всех прохожих под окнами — потому что они здоровые, а я смертельно больная. И заслуженная — на подруг, которым я, порой лишая себя многого, столько всего сделала, а они, то ли боясь заразиться, то ли не видя уже от меня никакой выгоды, бросили меня умирать одну. А главное — на сестру, ради воспитания и обучения которой я стольким пожертвовала, что так и осталась без семьи…

Вера замолчала, очевидно, вспоминая самое страшное время каждого дня — утро, и что было потом по вечерам и ночами.

Воспользовавшись этим, Александр тихо сказал, переводя разговор в нужное ему русло:

— Святые отцы говорят: здоровье — это дар Божий!

— Вот видишь! — с упреком сказала Вера.

— Погоди! — повышая голос, остановил ее Александр. — Но они еще добавляют при этом: а болезнь — это великий дар Божий! И действительно, давай поразмышляем не просто как гомо сапиенс — разумные люди, а как благоразумные….

— Давай! — вяло, безо всякой надежды, пожала плечами Вера.

И Александр, призывая на помощь все, что когда-либо читал в непререкаемо-авторитетных книгах или слушал от опытных в духовной жизни людей — от старцев, с которыми сподобился беседовать, и не раз сам удивляясь своему красноречию, принялся говорить.

Вера поначалу только отмахивалась, потом задумалась и, наконец, стала слушать, не перебивая, и, как пересохшая пустыня встречает раз в сто лет идущий в ней дождь, жадно впитывать каждое слово.

— Есть такая пословица, которая, увы, все ставит с ног на голову: «Было бы здоровье, а остальное приложится!» — говорил Александр. — А Господь Иисус Христос ведь сказал: ищите прежде Царство Небесное, а все остальное приложится вам. Мы же, как правило, ищем это остальное, и в итоге не получаем ни того, ни другого. И правда, давай рассудим здраво. Если бы наша жизнь навсегда завершалась смертью, то, конечно, было бы справедливым считать любую болезнь бедой, а уж рак — величайшим бедствием. Но так как со смертью все для нас только начнется, то давай-ка поставим все с головы на ноги! Зная эту великую истину, жаждущие вечного спасения подвижники первых веков христианской эры, да и все святые во все последующие времена, уходя из городов в пустыни или основывая пустыньки, только и помышляли об этом… Я бы, конечно, мог бы и своими словами сказать об этом, но лучше послушай, как говорит об этом Иоанн Златоуст! — Александр достал из своей сумки тетрадь с выписками из Святого Писания и душеполезных книг и принялся читать:

— «Если мы непрестанно будем помышлять о Царстве Небесном, о бессмертии и нескончаемой жизни, о ликах Ангелов, о пребывании со Христом, о славе непреходящей, о жизни безпечальной, если вообразим, что и слезы, и поношения, и уничижения, и смерть, и печали, и труды, и болезнь, и уныние, и бедность, и злоречие, и вдовство, и грех, и осуждение, и наказание, и всякое другое зло и бедствие из небесной жизни изгнано…»

Александр поднял со страницы глаза на Веру — слушает ли она и, видя, что да, да! — продолжил:

— «Что, напротив, там обитают мир, кротость, благость, милосердие, любовь, радость, слава, честь и прочие блага, каких словом описать невозможно, если будем, говорю — то есть это Иоанн Златоуст говорит, — уточнил он, — непрестанно размышлять об этом, — то ни одно из настоящих благ не прельстит нас и мы будем восклицать с Давидом: Когда приду и явлюсь пред лицо Божие?»

Вера, не отрываясь, смотрела на тетрадь в руках Александра, и когда тот закрыл ее, заторопила его умоляющим взглядом: продолжай! И тот продолжил:

— Так что любая болезнь или скорбь это не приговор к смерти, а наоборот — призыв к смерти, более того, зов Божий — к Нему, в блаженную Вечность! Ведь неложно, сказал Господь каждому из живших тогда и живущим теперь: «Грядущаго ко Мне не изжену вон!» Тебе перевести?

— Нет, и так все понятно. «Какие красивые слова…» — прошептала Вера. — А кто их сказал? Откуда они?

— Их сказал апостол Иоанн Богослов. А вот где именно — в Евангелии или Апокалипсисе, к своему стыду точно не помню… Но погоди! Сейчас поищу…

Александр принялся листать Новый Завет. И пока он искал нужную цитату, Вера, удивленно качая головой, проговорила:

— И как только они — я имею в виду, жившие тогда, почти две тысячи лет назад, да и потом люди — смогли сохранить для нас эти бесценные слова? Ведь были войны, пожары, гонения на христиан… А папирусный свиток — это такой недолговечный и хрупкий предмет…

— Сам Бог хранил для нас эти книги. И люди — порой отдавали за них свою жизнь… — машинально пробормотал Александр и воскликнул: — Вот! Нашел! Это в Евангелии от Иоанна. А в Апокалипсисе он говорит, то есть, Господь говорит в Откровении к нему: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною». И дальше: «Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как и я победил и сел с Отцем Моим на престоле Его».

Александр, дав сначала Вере поцеловать Новый Завет, а затем с благоговением приложившись к нему сам, продолжил:

— Вот святые — многие из которых при жизни были большими грешниками, но благодаря покаянию и великим подвигам удостоились Небесного Царства, услышав такой зов Божий, а болезнь или скорбь, кстати, это тоже Его зов, пошли к Богу и шли к Нему до конца. Они совершали, казалось бы, невозможное: постились неделями, молились денно и нощно, у некоторых от потоков слез на всю жизнь оставались борозды на щеках. Они терпели холод и голод, поношения и нищету, всяческие лишения. Боролись с чревоугодием, сластолюбием, сладострастием, самолюбием, сребролюбием, блудной страстью, гордынею, которая, как известно, является матерью всех пороков, тщеславием, празднословием — всего сразу не перечесть… И все, как один, стремились к бесстрастию, ибо любая страсть может стать непроходимой преградой в Небесной Царство. Все свое время они старались отдавать труду и молитве. Преподобный Нил Столобенский, например, на ночь вставал на костыли, не позволяя себе ложиться. Другой святой, когда изнемогал от желания спать, садился, держа над босой ногой острый камень, чтобы, если он уснет во время молитвы, тот упал на пальцы и болью разбудил его… Столпники, желая уединения, поднимались на крошечные площадки наверху неприступных скал и там жили всю жизнь, опаляемые зноем и холодом, питаясь лишь тем, что поднимут им в корзинах сердобольные люди… Мученики шли на самые страшные мучения и казни… Я могу продолжать перечислять подобные подвиги до утра. Но, как мне кажется, пора уже сказать самое главное.

Александр выждал паузу и, как можно более весомо, сказал:

— Видишь, как все они утруждали себя ради того, чтобы удостоиться блаженной Вечности? А тебе все это дано — даром! Они понуждали себя, изнемогали, претерпевали немыслимые трудности, совершали невиданные подвиги, потому что понимали, насколько это важно для спасения души. А к тебе все это пришло как бы само собой. Хочешь не хочешь, а делай. И Господь всегда незримо был рядом и подавал тебе благодатную помощь, чтобы ты могла перенести это. Хочешь, не хочешь — ты и так спишь сидя, да и то чуть-чуть. Тебе стали безразличными вкусная пища и модная одежда, любимые занятия и красивые вещи. Ты больше не хочешь никого видеть и твоя комната мало чем отличается сейчас от тех самых площадок наверху скал. Болезнь не только иссушает твое тело, но и очищает твою душу от грехов. И в итоге всего за четыре месяца, сама не прикладывая к этому никаких трудов — ты достигла полного бесстрастия! То есть того, к чему, палимые солнцем, мучимые голодом, пугаемые дикими зверями и страшными нападками невидимых врагов — десятилетиями, по тридцать, сорок, пятьдесят, а то и более лет — шли самые великие подвижники! У тебя, к счастью, даже нет болей, от которых нестерпимо страдают некоторые пораженные этой болезнью люди. Тебе в крайних случаях помогает даже простой анальгин! Это ли всё — не величайшая милость Божья?!

Вера, забывшись, глубоко вздохнула и закашлялась. Александр решил, что надо дать ей немного передохнуть.

— И потом ведь не все обязательно умирают от рака! — неожиданно резко переменил он тему. — Даже в его самой что ни на есть последней степени! Я что — зря рассказывал тебе про женщину, которая сто лет назад подходила к преподобному Варнаве? Если скажешь, что это было давно и неправда, то у нас есть и современный наглядный пример — Галина Степановна!

Александр посмотрел на Веру, которая слушая его, старалась не пропустить ни одного слова, и опять целый час говорил, пересыпая свою речь цитатами и яркими примерами, почерпнутыми из книг, но вдруг увидев, что она устала, вновь оборвал себя на полуслове:

— И потом, что мы, в конце концов, все о раке да раке? Что на нем — свет клином сошелся? — спросил он и сам же ответил: — А что касается смерти — так ведь все умрут! Нет бессмертных людей! И весь вопрос не в том, от какой болезни или, скажем, несчастного случая это когда-то случится с каждым — а что потом? Задумываясь о смысле жизни, невольно начинаешь переосмысливать и свое отношение к смерти, понимать, что она является не черной гранью, за которой ничего нет, а переходом в Вечность! Одним словом, — видя, что Вера, клонясь набок, уже еле держится даже в кресле, подытожил Александр, — у нас с тобой, к счастью, есть еще это время для того, чтобы успеть подготовиться к ней!

Александр замолчал, вполне довольный собой. Дождавшись, наконец, своего момента, он успел сказать все, что знал. И кажется, преуспел в этом!

Во всяком случае, Вера, шатаясь от полного бессилия, ушла, настолько задумавшись над тем, что услышала, что забыла даже позвать кота.

И тогда тот сам, полностью игнорируя Александра, вышел из комнаты, даже не глянув в его сторону.

Так, до самого Кипра, Альбину и не удалось переубедить келевста.

Он неоднократно спускался к нему в трюм, приносил воду, еду. Даже слегка ослабил путы на его затекших руках и ногах. Пытался объяснить всю пагубность его заблуждения, ибо тот, по причине незнания Истины, даже не подозревает, что на самом деле ожидает его в аду.

Все было напрасно.

Келевст по-прежнему стоял на своем.

Закончилось все тем, что сразу же по прибытию в ближайший порт Кипра Пафос Клодий отдал его здешним стражам порядка с сопроводительной запиской, что это — бунтовщик, которого следует наказать по всей строгости римских законов.

Альбин, наблюдая за своим начальником, внутренне сжался: теперь наступила его очередь. Точнее, обещанной Клодием, если он не убедится в их правоте, — сдачи тайных свитков.

«Отдаст или нет? — так и впился он глазами в разговорившегося с начальником охранников Клодия. — Так ничего и не понял, или все-таки есть надежда?..»

Казалось, что он забыл не только дышать, но даже сердце его не билось в эту минуту томительного ожидания.

К счастью, Клодий кивком попрощался с охранниками и напряженным шагом направился в сторону трапа.

Альбин с огромным облегчением выдохнул, причем, радуясь уже не только за книги, но и за самого Клодия, взглянул ему вслед и… похолодел.

Сменяя обычную береговую охрану, на судно поднимались вооруженные люди, в которых по красным плащам он сразу узнал преторианцев.

«Неужели люди префекта претория уже успели доложить обо всем сюда, и это все — конец?» — промелькнуло в голове. Если что — он готов был броситься с кожаным мешком прямо за борт, хотя и понимал все безрассудство такого поступка…

Но тут его ждала вторая удача.

В отличие от того, что было в Риме, здесь воины, наоборот, тщательно обыскали весь корабль, от трюма до капитанского помоста, а их личные вещи даже не тронули.

Причину этого Альбин узнал от Клодия, который после того, как преторианцы удалились, сказал, что в сирийскую провинцию прибыл сам император Траян, и потому даже на соседнем с ней Кипре сейчас предпринимаются меры чрезвычайной предосторожности.

— Но надеюсь, они не помешают нам добраться до Саламина и встретиться там с обещанным тобой человеком! — с улыбкой сказал он и неожиданно помрачнел: — Если, конечно, за эти два года он тоже не стал жертвой гонений!

Наутро Вера выглядела совершенно отдохнувшей и почти здоровой.

После чтения утреннего правила она сама налила Александру чай, поставила перед ним тарелку овсяной каши, переполненной грецкими орехами, курагой и изюмом — у человека, занимающегося таким интенсивным умственным трудом, должно быть полноценное питание! — и после долгого молчания, наконец, сказала:

— Спасибо тебе, Александр! Вчера ты действительно многое поставил с головы на ноги! Жаль, что мы с тобою не встретились полгода назад. Сколько бы тогда не было выплакано бессильных слез. Сколько бы не было часов, да каких там часов — дней и недель отчаяния!

Александр с ложным смирением потупил в тарелку глаза, и Вера, не дождавшись от него ни слова, продолжила:

— Завидую я тебе! Ты вон уже сколько к Богу идешь! В монастыре жил. Пел на службах, читал… Все знаешь…

— Ну, положим, не так уж и все! — справедливости ради, подал голос Александр.

— Так веришь… — не слушая его, вполголоса говорила Вера. — А я вот только просто знаю, что Бог есть и верю, что Он не оставит меня!

— Это не так уж и мало! — значительно поднял палец Александр. — Неизвестно еще, кто из нас верит больше! У меня вот, к сожалению, пока еще вера больше умом. В отличие от твоей сердечной.

— А мне просто ничего больше не остается! Не на что больше надеяться и не на кого больше уповать! — беспомощно разводя руками, призналась Вера.

Александр с интересом посмотрел на нее и — чувствовалось, что этот вопрос давно уже волновал его — принялся живо расспрашивать:

— А когда у тебя это началось? Как? Ты что — однажды почувствовала что-то особенное, да?

— Даже сама не знаю… — пожала плечами Вера. — Скорее всего, это случилось во время болезни, но когда и как — не заметила опять же из-за этой болезни. А что?

— Да говорят, у каждого глубоко верующего человека бывает однажды что-то такое — что остается потом на всю жизнь. И рождает эту самую сердечную веру! — объяснил Александр.

— Если бы знала, то обязательно обратила на это внимание! — вздохнула Вера. — И вообще, как жаль, что я не знала всего этого раньше. Так много времени зря прожила, по сути — целую жизнь. Ведь столько полезного для души могла сделать. И Богу бы послужить… А так, что теперь получается — на Тебе, Боже, что нам негоже?

— Ну нет! — решительно не согласился Александр. — Мы с тобою еще поборемся! И — поживем!

С этими словами он встал из-за стола, вышел из дома, заглянул в храм, где почитал и попел на клиросе и, с гордостью — так как начинал уже это приписывать себе — отвечая всем на вопросы, как там Вера, что ей лучше и вообще она уже почти здорова, обосновался за своим редакторским столом.

Булат и Светлана, лишенные с его приходом возможности репетировать, создавали тягостное ощущение, которое увеличивалось с каждым часом. И он несказанно обрадовался, когда под конец рабочего дня в редакцию пришла Татьяна.

Ее улыбка и приветливый тон были словно солнечный свет после пасмурной погоды.

Она отдала принесенную ей новую заметку и спросила у Александра, почему он сидит с таким кислым лицом.

— Да вот, — пробормотал тот, сваливая всю вину на лежащий перед ним чистый лист бумаги. — Статью про одного благотворителя — директора коммерческого предприятия надо писать. А она никак не идет…

И это частично было правдой: он действительно не хотел писать эту статью. Ему вообще всегда тяжело давалось то, что нужно писать по заказу.

— Так давайте я напишу! — предложила Татьяна.

— Правда?! — обрадовался Александр и в нескольких словах обсказал, что должно быть в этой статье и на что при сборе материала для нее нужно обратить особое внимание.

Старательно записав каждое его слово, Татьяна спрятала блокнот в сумку и, увидев, что Александр принялся складывать рабочие бумаги в стол, предложила:

— Вы уже домой? Может, тогда пойдем вместе? Заодно и меня проводите! На улице так хорошо! А то завтра уже дожди обещают! Грех ехать в автобусе в такой день!

Александр охотно согласился и под многозначительно-насмешливыми взглядами Булата и Светланы, абсолютно уверенный в себе — все-таки он был после монастыря — вышел с Татьяной из редакции…

От Пафоса до Саламина, обогнув на «Золотой стреле» остров, они добрались без особых приключений, если не считать, что несколько раз их останавливали патрульные корабли. Несмотря на разрешительную бумагу, полученную в порту, преторианцы вновь и вновь тщательно обыскивали судно.

— Да что же это делается? Неужели такой великий полководец, как Траян в окружении целого легиона воинов, да еще и преторианской гвардии, не отбился бы от какой-нибудь группы недовольных его правлением людей или заговорщиков? Быстрее доехали напрямую бы по суше! — ворчал Клодий. Было видно, что ему не терпелось как можно скорее добраться до места.

Чем ближе был Саламин, тем меньше верилось Клодию в то, что он увидит обратившего Альбина в христианство человека.

Уже в самом городе надежда окончательно оставила его.

И когда они подошли к нужному дому, у него не хватило решимости самому входить в него. И он послал Альбина одного узнать, там ли тот, кто ему так нужен или, конечно, уже нет…

Альбин вошел в дом, долго там был и, наконец, вышел.

Не один.

А вдвоем с высоким жилистым стариком.

— Вот познакомьтесь! — предложил он. — Это мой начальник Клодий Максим, а это — известный целитель Диомед!

— Ну, положим, не такой уж известный… — проворчал Диомед.

— Но меня-то ты вылечил! — напомнил ему Альбин.

— Тебя бы вылечил и сам Гиппократ! — усмехнулся Диомед, и сразу стало ясно, что этот строгий на вид лекарь не чужд простым человеческим шуткам.

Опытным взором врача он оглядел Клодия и недоуменно спросил:

— Зачем ты привел его ко мне, Альбин? Я давно не встречал такого здорового человека! И в моих скромных услугах он явно не нуждается!

— Кроме телесного здоровья есть еще и духовное, Диомед! — тихо, так чтобы не услышал проходивший мимо мужчина, произнес Альбин.

Тогда Диомед более внимательно посмотрел на Клодия, затем на Альбина и доброжелательно кивнул на дверь своего дома:

— А, ну тогда, что мы стоим здесь? Проходите!

В комнате, куда хозяин привел гостей, приятно пахло сушеными целебными травами и настойками.

— И чем же я, высохшая былинка, персть земная, могу быть полезен такому богатому и знатному господину? — после того как сытно покормил и напоил римлян, вопросительно взглянул на Клодия Диомед.

— Видишь ли… — не зная даже, как и начать, замялся тот. Но решимости ему было не занимать, и он начал с главного: — Я знаю, что вы христиане. Сам я, разумеется, не собираюсь становиться им! — предупредил он. — Но мой друг… (Альбин с изумлением посмотрел на своего начальника, у которого, по его давнему собственному признанию, нет и не никогда не может быть друзей) мне столько рассказал о вашей вере необычного, интересного и, не побоюсь сказать, близкого моему сердцу, что я хотел бы послушать еще и кого-нибудь из очевидцев.

— Какой же я очевидец! — развел руками врач. — Я ведь не сподобился видеть Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, уже потому что родился после того, как Он воскрес!

— Да-да, я знаю, мне говорил об этом Альбин, — вздохнул Клодий и с надеждой посмотрел на хозяина. — Но ведь ты же видел тех, кто лично встречался с Ним и слушал Его?

— О, да! И многих, — сразу оживился Диомед, и глаза его засияли. — Я видел апостолов Павла, Варнаву, Луку, Марка. Был знаком с другом Христа Лазарем Четверодневным, которого воскресил Христос и который епископствовал у нас на Кипре… Все они были, как обычные люди, и в то же время в них было что-то такое, я бы сказал — неземное! Точно так же, как и мы, они уставали и даже изнемогали от непосильных трудов, тяжко страдали от полученных во время наказаний и пыток ран. Но каждый раз — это я вам и как свидетель, и как врач говорю — чудесным образом их исцелял и восстанавливал им силы Христос.

Диомед, припоминая, прищурил глаза и продолжил:

— Когда они задумывались, поднимали глаза к небу, молились, они словно бы отделялись от земли… Когда же опускали глаза и смотрели на нас, то в их взорах была такая любовь, что казалось, обнимала всех сразу и каждого по отдельности. И любой из них, не имея ничего своего — даже двух одежд — казался самым богатым человеком в мире. Равно как и самый богатый рядом с ними — был словно последний нищий. А ведь в свое время некоторые из них были очень богаты! Например, крестивший меня апостол Варнава получил от своих родителей село вблизи Иерусалима, изобиловавшее садами и украшенное большим зданием. Желая богатеть только в Бога, в Которого он действительно и обогатился, он продал все это и все вырученные деньги — до последнего кодранта — принес к ногам апостолов, ничего себе не оставив. Рожденный на Кипре, после трудов по проповеданию слова Божия, которых и описать по достоинству невозможно — не хватит слов — он в конце своей жизни вернулся на родину. Здесь, в Саламине, он, провидя свою мученическую кончину, созвал всех нас, верных, долго поучал в вере и, убедив быть мужественными в исповедании Имени Христова, совершил Божественную Литургию и причастил всех Христовых Таин. А после этого… был побит разъяренными его проповедью иудеями камнями…

Диомед долго молчал, вспоминая то, что произошло в этом городе несколько десятков лет назад, и развел руками:

— Вот такими я и помню их всех. И что могу еще сказать? Поистине, это были люди, явно водимые Духом Святым. Они так прямо и говорили, если вдруг хотели изменить свой маршрут или что-то сделать: Дух Божий ведет нас туда-то и повелевает нам сделать то-то…

— Да… — вздохнул Клодий. — Вот повидать бы кого из них, я уж не говорю о том, чтобы видеть самого Иисуса Христа!

— А Господа нашего Иисуса Христа — точнее, изображение Его на убрусе, которое он передал царю Авгарю, и тот повелел повесить его для поклонения над городскими воротами, вы можете увидеть в Эдессе!

— В Эдессе? — обрадовался Клодий. — Альбин! Мы немедленно отправляемся туда!

— Погоди! — становил его тот. — Сначала мы должны доставить по назначению книги Иоанна Богослова.

— Мы? — изумленно посмотрел на него Клодий, но тут же замолчал и только согласно махнул рукой.

Тем более, что Диомед, узнав про новую книгу апостола, тут же принялся упрашивать дать ее ему, чтобы снять копию.

— Это не займет много времени, я найму самого быстрого и искусного писца! — сказал он.

— Зачем нанимать? — остановил его Клодий. — У меня есть свой. Он тебе ее за ночь и перепишет!

Наутро, оставив изготовленную Грифоном копию гостеприимному хозяину, они уже стали прощаться с ним, как вдруг Диомед хлопнул себя по лбу ладонью и воскликнул:

— Постойте! Я совсем забыл… Конечно, апостолов, которые знали Христа, увидеть вам уже не удастся. Но вы можете встретиться и поговорить с тем мальчиком, теперь уже глубоким старцем, которого, обняв и взяв на руки, благословил Сам Христос!

— Где? — ахнул Клодий. — Мы готовы ехать к нему хоть на край света!

— Зачем же так далеко — это совсем рядом! — хитро улыбнулся Диомед. — Стоит только сесть на корабль и доплыть до Сирии. Ведь тот мальчик ныне — епископ Игнатий, живет в Антиохии. Только поторопитесь! — согнав улыбку с лица, предупредил он. — Туда приехал сейчас Траян. И те, которые ненавидят антиохийского епископа за то, что он сделал и делает во Имя Христа, не преминут доложить о нем императору! И тогда — Игнатий не из тех, кто откажется принять мученическую кончину за Христа — боюсь, как бы вам не опоздать…

Глава пятая

Домой Александр вернулся лишь утром…

Он шел по мокрым — ночью, и правда, начался неприятный холодный дождь — улицам и никак не мог понять, как и почему с ним случилось то, что старцы называли одним только словом: падение…

Вера, которой он вечером позвонил и сказал, что не придет ночевать, встретила его молча.

А что ей оставалось говорить?

И так все было понятно…

Александр, стыдясь не только ее, но и, словно нарочно вышедшего в коридор встретить его такого — раздавленного и уничтоженного грехом, кота, бочком протиснулся в свою комнату и стал рыться в сумке, ища одежду для более прохладной погоды.

Одно утешало его. То, что для согрешившего — есть спасительное покаяние и таинство исповеди. Нет такого греха, который не мог бы не простить Господь. И потом, успокаивал он сам себя, святые говорили: не так страшно пасть, как продолжать валяться в грехах. И не за то нас судить будет Господь, что грешили, а за то, что не покаялись. Правда, святитель Иоанн Златоуст предупреждал: согрешающий сегодня и надеющийся покаяться завтра — а ты уверен, что Господь даст тебе завтрашний день?

— Слава Богу, за то, что Он дал мне этот день! — сбрасывая с себя легкую летнюю одежду, с облегчением выдохнул Александр и поежился, причем не столько от прохлады, сколько от подступившего было к самому сердцу страха, даже от приблизительно вспомненных им слов великого святителя. — Как же Он все-таки милостив ко мне! Сегодня в храме Литургия, а значит и исповедь. Причем, служит отец Игорь, а это не то, что отец Лев, который и за меньшее — как например, прийти сильно надушенным в храм — может выгнать из храма! Он и выслушает, и поймет, и простит… А я после исповеди всё — каюсь, Господи, каюсь! — больше уже ни за что…

Раздевшись, Александр вынул из нагрудного кармана рубашки красный пояс, который предусмотрительно снял с себя вечером дома у Татьяны, и задумался: можно ли сейчас надевать его — все-таки это такая святыня!

Он уже было решил положить его в карман теплой рубашки, чтобы надеть после исповеди, но какая-то сила словно заставила все-таки обвязаться им вокруг пояса.

Закончив одеваться, он надеялся, что в коридоре никого нет, и он сможет незамеченно выйти из дома.

Но выйдя, едва не натолкнулся на явно поджидавшую его Веру.

— Александр, не в моих правилах вмешиваться в чужие, тем более личные дела, — увидев его, сразу сказала она. — Но ты мне уже не чужой. И я должна предупредить тебя: Таня хорошая девушка. Но… я не буду повторять всего, что слышала о ней, а скажу лишь одно: она тебе не пара. А после всего того, что ты вчера говорил мне, чтобы все это не оказалось пустыми словами, так как на деле все получается совсем по-другому…

Она не успела договорить, так как раздался телефонный звонок.

— Она. Тебя! — взяв трубку, чужим, холодным голосом коротко сказала Вера и ушла в свою комнату.

— Да? — сказал Александр в трубку и услышал воркующий голос Татьяны:

— Как ты? У тебя все в порядке? Нормально добрался?

— Да, — повторил Александр.

— Я тебя вечером жду! Придешь?

— Н-н… д-д…

Александр замялся и, не понимая, что это с ним — ведь решил, уже, кажется, покончить с этим греховным делом, промямлив что-то невразумительное — ни да, ни нет, положил трубку.

Отругав себя за нерешительность, он стал думать только о том, что нужно как можно быстрее добраться до храма, пока не закончилась исповедь.

Для этого ему нужно было пройти метров триста и перейти дорогу перед самым храмом.

Когда он уже не подходил, а подбегал к дороге, на светофоре неожиданно загорелся желтый. Надеясь, что он успеет проскочить на него, Александр прибавил шагу.

И надо же было такому случиться — очевидно, то же самое, надеясь проскочить на желтый свет, подумал и водитель иномарки.

Не видя за будкой автобусной остановки подбегавшего к дороге человека, он резко рванул с места и… Александр только увидел огромным черным пятном выраставшую перед ним на глазах машину и почувствовал резкий удар в бок.

Покатившись по грязному, мокрому асфальту, он почувствовал, как голова его вылетает на встречную полосу, по которой мчалась другая машина. Он не видел, а только слышал ее. И поэтому успел подумать только одно:

— А вот и моя смерть. Надо же — не успел…

К счастью, машина каким-то чудом промчалась мимо, успев объехать его. Только волосы обожгло на голове…

А водитель иномарки, долговязый татарин, подбежав к нему, принялся ощупывать все его тело и поднимать, бормоча:

— Простите, простите! Я не хотел! Я не видел!

Александр, с его помощью, сел в иномарку и, понемногу приходя в себя, сказал:

— Ладно. Бывает. Но честно скажу. Не будь я православным, ты бы у меня таким штрафом отделался, что и машины бы твоей не хватило! А так — видишь, какой я грязный? Довези меня до дома. И обратно в храм, — вспомнив, что ему нужно на исповедь, быстро добавил он. — Прямо к воротам!

— Конечно! Хорошо!! Хоть на край света!!! — принялся охотно соглашаться водитель, и когда они немного отъехали от перехода, с уважением поглядывая на Александра, сказал: — Вот у меня и тесть такой. Я мусульманин, а он православный. И так живет, что я сам уже не раз подумывал покреститься. А после встречи с таким праведным человеком, как ты, наверное, и правда, крещусь!

«Если бы ты только знал, какого «праведника» везешь!» — с горькой усмешкой думал Александр, поднимаясь в лифте на седьмой этаж и давая себе слово, что если даже у него открытый перелом или рана, он все равно сначала поедет на исповедь.

Но, раздевшись, он не поверил своим глазам — удар пришелся как раз по красному поясу, но ни под ним, ни на всем теле не было ни единой царапины. Только на коленке, как напоминание того, что случившееся было правдой, — виднелся крошечный синячок…

«Говорил подчиненным, что нужно делать православную газету чистыми руками, то есть, ведя православный образ жизни, а сам?!» — чуть не плача спускался он вниз.

— Куда ты так гонишь?! Не торопись, медленнее! — испуганно вскричал он, едва не вцепившись в руку снова рванувшегося на бешенной скорости с места водителя.

Александр боялся, что они врежутся в кого-то, и он — о, ужас! — все-таки не успеет покаяться в смертном грехе!

Но водитель, по-своему понимая его, кивнул:

— Это у вас после шока. У меня однажды после аварии было такое. Наверное, тоже еще не скоро сможете ездить быстро!

К величайшему счастью Александра, они благополучно доехали до храма, он, наконец, вошел в него и, увидев, что исповедь еще продолжалась, с облегчением выдохнул, а потом вглядевшись, испуганно замер.

Непонятно по какой причине, но сегодня почему-то исповедовал не отец Игорь, а… отец Лев!

— А где отец Игорь? — упавшим голосом спросил Александр у проходившей мимо Галины Степановны.

— Срочно уехал к архиепископу! — ответила та и при этом загадочно улыбнулась: — Ты помолись сугубо о нем.

— Да-да, — машинально кивнул Александр и перекрестился: — Ангела- Хранителя ему в дорогу!

— Нет-нет, не так, а горячо и сугубо! — остановила его Галина Степановна.

— Это еще почему? — не понял Александр.

— А потому что эта поездка очень и очень касается тебя лично! Можно сказать, и организована только ради тебя!

Галина Степановна хотела добавить что-то еще, но не смогла: очевидно, ей строго-настрого запретили делать это.

Но до того ли было сейчас Александру?

Он вспомнил, что уже давно, еще только заступив на должность главного редактора епархиальной газеты, по совету отца Игоря, написал прошение, чтобы ему благословили ношение подрясника. И помнится, так мечтал об этом, даже материю, темно-зеленую, как у отца Льва, приобрел. Но после всего, — какой тут подрясник — тут как бы вообще не отлучили от Церкви!

Александр глядел, как люди подходят и отходят от отца Льва, стоявшего у аналоя около фрески с изображением Иоанна Богослова, и мысли его метались как белки в колесе:

«Ославит меня сейчас на весь храм… Все узнают — и Галина Степановна, и певчие, и… — он вдруг с ужасом увидел стоявшую в самом углу Светлану, — подчиненные!»

Люди после исповеди отходили просветленные и счастливые.

Глядя на них, он вдруг вспомнил, что совсем недавно чуть было не погиб под машиной, и набросился на себя:

«О чем я еще думаю? Главное, снять с себя тяжесть такого греха! А то, что обо мне будут потом плохо думать… Ну и пусть. Так мне и надо! Заслужил!»

И мысли сразу перестали бежать, точно колесо, в котором они вращались, внезапно остановилось.

Осталась только одна, которая стала безраздельной владычицей всего его существа:

«Успеть!..»

Ходивший всегда на таинство исповеди — высокое положение обязывало! — исключительно к благочинному, Александр слышал, что отец Лев любит, чтобы исповедующиеся, испытуя накануне свою совесть, записывали для памяти свои грехи. Правда, потом он заставлял откладывать этот листочек в сторону, называя его шпаргалкой. И требовал, чтобы они говорили не по бумажке, а о том, что в первую очередь тяготит, мучает, терзает их душу, с чем они готовы бороться до крови, до конца, и подглядывать в нее только в том случае, если вдруг что-нибудь позабудут.

Вспомнив это, Александр взял на столе в церковной лавке листок для записок о здравии и написал один-единственный грех:

— Так… — прочитав это, кивнул, будто убеждаясь в чем-то, отец Лев. — Значит, согрешил?

— Да. Блудом…

Александр ожидал, что сейчас начнется шторм, ураган, цунами или еще что-то в таком роде, если не хуже. Но священник неожиданно отложил записку и совершенно без гнева, Александр с изумлением увидел в его глазах, то чего никак не ожидал увидать — понимание, тихо сказал:

— Я давно уже наблюдаю за тобой. Все опасался, что этим все и закончится. И оказывается, не ошибся!

Александр вопросительно взглянул на священника. Тот показал глазами на записку и спросил:

— А почему ты написал один только грех? У тебя что — других больше нет?

— Конечно, есть, — с удивлением пожал плечами Александр. — Но ведь этот — самый страшный и… главный!

— Ты в этом уверен?

Отец Лев знаком попросил Галину Степановну, чтобы та читала молитвы перед святым причащением погромче, и, словно располагая к задушевной беседе, неторопливо сказал:

— Видишь ли, такому греху, как блуд, обычно предшествует гордыня. Человек не замечает ее, думает, что праведен, и Господь тогда попускает ему пасть, чтобы тот понял всю плачевность своего духовного состояния!

— Да, я читал об этом, — согласился Александр. — Но тут все произошло совершенно случайно.

— Да нет для православного человека такого слова, как «случайность»! Его придумал враг нашего рода — сатана! — поморщился отец Лев. — И это одно из самых удачных его изобретений. Потому что, веря в случайности, мы забываем, что все, что происходит с нами — бывает только по Промыслу Божию, по его благословению или попущению! Лист с дерева, и тот не падает без воли Божией! А тут — человек!

— Ну, тогда я хотел сказать, что это исключение! — согласно кивнув священнику, поправился Александр.

— То есть, ты считаешь, что гордыни у тебя нет? — на всякий случай еще раз уточнил тот.

— Да! — подумав, решительно сказал Александр.

— А вот тут-то враг тебя и поймал! — больно ткнул его указательным пальцем в грудь отец Лев.

— То есть, вы считаете, что она у меня — есть?.. — растерянно пробормотал Александр.

— Я считаю?!

Отец Лев огляделся, но понимая, что во время таинства исповеди никого не призовешь в свидетели, проговорил:

— Да видел бы ты себя со стороны! Ты уже приехал с задранным носом — как же, после монастыря! А с каким видом стал выслушивать поздравления, что Вере лучше? Ты держался так, будто это ты, а не Господь Бог продлевает ей жизнь и, как знать, может, и правда, совсем исцелит! А каким тоном ты называешь себя главным редактором епархиальной газеты? Министры позавидуют! И это в то время, когда ты руководишь ей лишь формально. А фактически главным редактором является отец Игорь. Он отвечает за газету и руководит ею, и только просто из смирения и желания, чтобы ты, как профессионал, сделал все в лучшем виде, входит в нее как простой член редколлегии! Я уж не буду говорить о том, как ты превозносишься своим умением читать перед Галиной Степановной, перед сторожем, строителями, подчиненными… Или мне продолжать?

— Нет! — отрицательно покачал головой сникавший с каждым словом священника Александр. — У меня к вам только одна просьба!

— Пожалуйста! — охотно согласился отец Лев. — Какая?

— Можно я немного добавлю в этой шпаргалке?

Александр кивнул на лежавший на аналое листок и, не дожидаясь согласия, быстро достал из кармана авторучку и над словом «блудом» приписал «гордыней».

— Вот, — сказал он. — Каюсь в том, что согрешил блудом и гордыней. А еще — гневом, раздражением, маловерием, чревоугодием, осуждением, — вспомнив, что плохо подумал однажды об Алеше, добавил он. — Человекоугодием, а не Богоугождением, то есть не смог решительно отказать человеку, соблазнявшего меня на грех. Еще — празднословием, нетерпением, ложью — старое удостоверение, пусть даже и в благих целях, выдавал за ныне действующее, унынием — это когда узнал, что книга не будет напечатана в газете, лицемерием, то есть не выполняю сам то, о чем пишу в статьях и книгах и чему поучаю людей…

Отец Лев немного подождал, не вспомнит ли Александр еще какой-либо грех и, видя, что тот, наконец, закончил, сказал:

— Ну, тогда наклони голову!

Александр послушно выполнил его повеление и более того — опустился на колени.

Священник, подняв епитрахиль, накрыл его ею и торжественным голосом прочитал разрешительную молитву. Затем разорвал записку на клочки, со словами «Сожги в церковной печи» всунул в ладонь Александра и привычно сказал:

— А теперь целуй Крест и Евангелие в знак того, что обещаешь приложить все силы, чтобы не повторять эти грехи!

— И… всё?! — с благоговением выполнив это, радостно поднял на отца Льва глаза Александр.

— Всё?! — изумленно переспросил тот, и его брови сурово поползли к переносице: — Да для этого Господь, помолившись до кровавого пота, выдержал издевательства, бичевание, взошел на Крест, на Который взял все наши грехи и претерпел страшные муки. Нам остается лишь покаяться, припав к подножию этого Креста, и без устали благодарить Его за то, что Он для нас сделал…

— Да-да, конечно, — виновато прошептал Александр, а отец Лев продолжил:

— Господь отпустил тебе этот грех. Но тяжесть его столь велика, что я, как священник, радеющей о твоей душе, обязан назначить тебе епитимью.

Отец Лев немного подумал, шевеля губами — «Помолился, спрашивая совета у Господа» — понял Александр, и уже строго сказал:

— Месяц будешь читать канон покаянный ко Господу.

— Хорошо, — прошептал Александр.

— И до истечения этого срока тебе запрещается входить в алтарь и чтение Апостола и часов.

— Что?!

— То, что слышал! И не смотри на меня так. Ты еще легко отделался! В первые века христианства за такое бы лет на 18 отлучили от святого причастия! Это потом и теперь по немощи нашей и умножению в мире зла и соблазнов стали смягчаться жесткие правила. Но это не дает нам повода расслабляться! Ибо в чем застанет, в том и будет судить нас Господь!

Александр с опущенной головой выслушал это и спросил:

— А что я скажу Галине Степановне? Отцу Игорю?

— Галине Степановне скажешь, что ты очень занят подготовкой газетного номера, что, действительно, правда. А отцу Игорю, если спросит, доложишь, что на тебя наложена епитимья. Ступай, — с подбадривающей улыбкой, отпустил Александра отец Лев. — И помни, что говорил Господь тем, кому Он, исцеляя, отпускал грехи: иди и впредь не греши, чтобы не случилось с тобой еще худшего!

В редакцию Александр не шел, а летел, словно у него выросли крылья.

По пути он увидел большую белую печку, из жерла которого тянулся дымок, вспомнил наказ священника и бросил клочки записки в огонь. Один из них немного не долетел до пламени, и он, подтолкнув его, сильно обжег палец.

— Ай! — дуя на него, нахмурился он и вдруг ахнул, поймав себя на мысли: «Если пальцу так больно, то что было бы со всем моим телом, если бы я, так и оставшись в этом грехе, после жизни попал в огненную геенну?»

С этой мыслью он вернулся в редакцию, приветливо кивнул Булату, сидевшей уже на своем месте Светлане.

И только принялся за составление макета разворота номера, как раздался телефонный звонок.

Звонила Татьяна.

— Ну как ты там? — заворковала она. — Я тут тебе такой ужин готовлю! Пельмени — сибирские, настоящие! Может, придешь пораньше?

— Нет, — решительно отказался Александр.

— Ну, нет, так нет, — не стала возражать Татьяна. — Я тогда позже воду поставлю. Ты только предупреди, когда будешь выезжать.

— Какая вода? Какие пельмени? — поморщился Александр. — Ты меня не правильно поняла! — И, не боясь, что подумают о нем подчиненные, сказал, как отрезал: — Я вообще не приду! Никогда!

— «Ах, так? — воркующий голос сразу сменился на орлиный клекот: — Тогда и ты меня тоже больше не жди!»

— Ну, прости, что так получилось…

Александр положил трубку на рычажки, покосился на смотревшего на него с насмешкой Булата, на отвернувшуюся к окну Светлану, вздохнул:

— Ну вот я снова остался без корреспондента!

И сам стал набрасывать на бумаге вопросы к бизнесмену, о котором ему так не хотелось писать…

Повозка быстро несла римлян к порту.

— Вот, мы направляемся в Антиохию, — сказал Альбин. — А ведь это, между прочим, город, в котором христиане, еще при императоре Клавдии, впервые стали называться христианами. И еще родина апостола Луки, который, кстати, написал в своем Евангелии о том, как в субботу Спасителю случилось проходить засеянными полями, и ученики Его срывали колосья и ели, растирая руками…

— Как еще один евангелист? — удивился Клодий. — Сколько же их всего?

— Много. Но авторитетно признанными самими апостолами и духоносными мужами являются только четыре.

— И что этот апостол сказал такого, чтобы я мог еще удивиться?

Альбин посмотрел на него и, подумав — говорить или пока не говорить это, решился: скажу!

— Однажды Иисус Христос рассказал такую притчу: «У одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? Некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю бо̀льшие, и соберу туда весь хлеб мой и всё добро мое, и скажу душе моей: душа! Много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет».

Альбин покосился на Клодия — не скажет ли он ему что? Но тот напряженно молчал.

И тогда Альбин продолжил:

— Возможно, ты спросишь, как можно было тому богачу, имевшему столько грехов, попасть в Небесное Царство?

Клодий метнул на Альбина такой взгляд, будто тот прочитал его потаенные мысли, но снова промолчал.

И Альбин продолжил:

— Ну, о том, как в Бога богатеют, ты слышал недавно от Диомеда. А что касается множества грехов, при правильном, то есть покаянном отношении к которым можно не только не погибнуть, но наоборот, спастись, в Евангелии от апостола Луки на этот счет есть вот что… Однажды некто из фарисеев просил Иисуса Христа вкусить с ним пищи. Господь пришел к нему. Узнав об этом, пришла и женщина того города, которая была грешница. Принеся с собой алавастровый сосуд с маслом, она стала обливать ноги Иисуса Христа слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его и мазала миром. Увидев это, фарисей подумал, что если бы Христос был пророком, то знал бы кто и какая женщина прикасается к Нему и не позволил бы ей сделать это.

Альбин, убедившись, что Клодий не только слушает, но и слышит, стал говорить, припоминая слова самого Евангелия:

«Обратившись к нему, Иисус сказал: Симон! Я имею нечто сказать тебе. Он говорит: скажи, Учитель. Иисус сказал: у одного заимодавца было два должника: один должен был пятьсот динариев, а другой пятьдесят, но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит его?»

— Что тут сложного? Конечно же, тот, кому он простил больше! — впервые за долгое время нарушая молчание, удивился Клодий.

— Вот так же приблизительно ответил и Симон, — кивнул Альбин. — И Господь сказал ему, что правильно он рассудил. «И, обратившись к женщине, сказал Симону: видишь ли ты эту женщину? Я пришел в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал, а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отерла; ты целования мне не дал, а она, с тех пор как я пришел, не перестает целовать у Меня ноги; ты головы Мне маслом не помазал, а она миром помазала Мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит».

Альбин сам немного помолчал и добавил:

— Вот видишь, есть надежда всем кающимся грешникам. Но имеется и одно важное условие для прощения грехов.

— Какое? — глухо спросил Клодий, и Альбин ответил:

— Чтобы тебе отпустил их Господь, ты сначала сам должен спасти всех. Ибо Он сказал: «Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте и прощены будете…» И более того, прямо сказал: «Когда ты идешь с соперником своим к начальству, то на дороге постарайся освободиться от него, чтобы он не привел тебя к судье, а судья не отдал тебя истязателю, а истязатель не вверг тебя в темницу. Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последнего кодранта!»

— Стой! — услышав это, неожиданно приказал вознице Клодий.

— Что с тобой? — вопросительно посмотрел на него Альбин.

— Кажется… у меня есть такой должник! — медленно проговорил тот и уже уверенно добавил: — Я оставил его в Пафосе!

— Ты имеешь в виду келевста?

— Да! — кивнул Клодий и попросил: — Слушай, Альбин, возьми сколько угодно денег, купи, не торгуясь, самую быструю повозку, которая нам сейчас встретится — морем тебе туда все равно не прорваться — и мчи на ней в Пафос! Передай градоначальнику — он меня хорошо знает и немало должен мне, чтобы выпустил из тюрьмы келевста!

— А дальше? — уточнил Альбин.

— Что дальше? Скажи ему, что я прощаю его. И пусть едет, то есть плывет на все четыре стороны!

Днем Александру удалось взять интервью, и оставшуюся часть работы он взял на дом.

Но браться за нее не торопился. И не только потому, что не хотелось.

Поужинав и прочитав с Верой вечернее правило, он не стал расставаться с молитвословом, а к радости хозяйки, перелистнул несколько страниц вперед, зажег толстую восковую свечу, выключил свет и, неожиданно проникновенным тоном помолившись «Помилуй мя, Боже, помилуй мя!», совсем иным, чем обычно — с большим чувством — голосом принялся читать:

— «Ны̀не приступѝх аз грѐшный и обременѐнный к Тебѐ, Влады̀це и Бо̀гу моему; не смѐю же взира̀ти на небо, то̀кмо молю̀ся, глаго̀ля: да̀ждь ми, Го̀споди, ум, да пла̀чуся дел моих го̀рько!»

Вера с удивлением посмотрела на Александра, но, понимая, что сейчас у него ничего нельзя спрашивать, промолчала. Крестясь каждый раз, когда тот, горестно упрашивая, повторял: «Помѝлуй мя, Бо̀же, помѝлуй, мя!» и уже светло, радостно восклицал: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь», она, затаив дыхание, слушала:

«О, го̀ре мне грѐшному! Па̀че всех человѐк окая̀нен есмь, покая̀ния несть во мне; да̀ждь ми, Го̀споди, слѐзы, да пла̀чуся дел моѝх го̀рько!»

Александр читал, плача одним только голосом, а слезы появились на глазах у Веры…

И еще, не останавливаясь, плакала толстая восковая свеча. Желтые слезы текли по ней ручьями, застывая у самого основания…

А Александр читал все с большей и большей силой:

— «Широ̀к путь зде и уго̀дный сла̀сти творѝти, но го̀рько бу̀дет в послѐдний день, егда̀ душа от тела разлуча̀тися бу̀дет: блюдѝся от сих, человѐче, Ца̀рствия ра̀ди Бо̀жия…»

«Житиѐ на землѝ блу̀дно пожѝх и ду̀шу во тьму преда̀х, ны̀не у̀бо молю̀ Тя, Мѝлостивый Влады̀ко: свободѝ мя от рабо̀ты сея̀ вра̀жия и даждь ми ра̀зум творѝти во̀лю Твою!»

«Душѐ моя̀, почто̀ греха̀ми богатѐеши, почто̀ во̀лю диа̀волю творѝши, в чесо̀м надежду полага̀еши? Преста̀ни от сих и обратѝся к Бо̀гу с пла̀чем, зову̀щи: милосѐрде Го̀споди, помѝлуй мя, грѐшнаго!»

«Иисусе, премудрости и смысла пода̀телю, нищим кормителю, сѝрым засту̀пниче, болящим врачу̀, исцели и просвети мое сердце, Иисусе, стру̀пы греховными и страстей тлею покровѐнное, Иисусе, и спаси мя!»

Наконец, он низко поклонился иконе Пресвятой Богородицы, прочитал:

— «Ма̀ти Бо̀жия, помозѝ ми, на Тя сѝльне надѐющемуся, умолѝ Сы̀на Своего̀, да поста̀вит мя недосто̀йнаго одесну̀ю Себѐ, егда̀ ся̀дет судя̀й живы̀х и мѐртвых. Аминь!»

Затем, опустившись на колени, прочитал длинную молитву.

Медленно поднялся.

И замолчал…

— Что это было?.. — прошептала Вера, когда Александр закончил чтение и снова включил свет. Все лицо ее было мокрым от слез. — Ты еще никогда не читал такого акафиста!

— Это не акафист, — поправил ее Александр.

— А что же?

— Канон покаянный ко Господу нашему Иисусу Христу. Теперь я должен читать его целый месяц!

— Почему?

— В наказание за вчерашнее. Отец Лев, у которого я сегодня исповедался, назначил мне такую епитимью.

— Зачем?

— Затем, что лучше искупить свой грех и потрудиться здесь, чем потом вечно мучиться там! — кивнул себе под ноги Александр. — Ведь святые не зря говорят, что самая страшная боль на земле не идет ни в какое сравнение с самой малой болью в аду. Равно как и самая малая радость в раю бесконечно сильнее самых лучших земных ощущений!

Вера терпеливо дослушала Александра и с недоумением спросила:

— А почему отец Лев не назначил такую же епитимью и мне? Я же ведь тоже грешила подобным!

— Так у тебя болезнь за нее идет! — улыбнулся Александр.

Но Вера не приняла его улыбки.

— Это еще почему? — строго спросила она.

— А потому что болезнь, — принялся объяснять Александр, — если ее принимать благодушно, то есть с терпением и благодарением, то есть, с пониманием, что она дана тебе Богом для спасения выше многих других подвигов! Если хочешь знать, как говорят те же старцы, одна, сказанная во время тяжкой болезни и сильной боли, молитва «Слава Тебе, Боже», равна десяти тысячам молитв «Господи помилуй!», произнесенных во здравии!

— И все равно! — упрямо сказала Вера. — Я тоже хочу целый месяц читать этот канон. Тем более что он очень пришелся мне по душе. Но, надеюсь, это не помешает нашим с тобой акафистам?

Александр, решивший уже, что молитв на сегодня более, чем достаточно, со вздохом покосился на рабочий стол, где, видно, напрасно ждало его в этом доме интервью, и потянулся за книгой с акафистом…

Градоправитель Пафоса, действительно, очень хорошо относился к Клодию. И, судя по всему, был весьма от него зависим. Это Альбин понял по тому, что имя его начальника без труда открыло самую главную дверь столицы Кипра, несмотря на то, что весь остров был охвачен необычайной суетой и волнением.

«Значит, не будет никаких трудностей с проволочками и, по его приказу, быстро освободят келевста!» — объяснив градоправителю, для чего он пришел к нему, с облегчением подумал он.

Но не тут-то было!

— Я все готов сделать для моего дорогого друга Клодия Максима, вплоть до того, что поставить паруса на подчиненном мне Кипре и, как на корабле плыть, куда он прикажет! — любезно пошутил тот и беспомощно развел руками: — Но в данном случае, боюсь, уже ничем не могу помочь вам!

Градоправитель посмотрел на недоуменно взглянувшего на него римлянина и объяснил:

— Все дело в том, что мы ждем приезда Траяна. И на тот случай, если он решит на обратном пути в Рим заглянуть к нам, постарались навести порядок на острове. Разумеется, в первую очередь мы позаботились о столице: освободили ее от всякого заезжего сброда и мусора, а заодно и очистили тюрьмы от преступников. Мало ли какие у них могут быть жалобы к императору? Вдруг среди них окажутся и справедливые? Вот посаженных за всякую мелочь — кражу, недоимки, подлоги, мы просто выпустили на свободу, а таких опасных бунтовщиков, как, например, ваш келевст, я приказал сжечь на портовой площади в медном быке.

— И что… они уже сожжены? — упавшим голосом спросил Альбин.

— Полагаю, что да. Ну, разве что, если мои подчиненные действуют как всегда, не торопясь, и с проволочками, то, как знать, может, еще и успеем!

— Так скорее тогда туда! — воскликнул Альбин.

Градоправитель велел немедленно подать его лучшую колесницу, они сели в нее и помчались к месту казни.

Возница, получив приказ домчаться до портовой площади быстрее ветра, что есть сил стегал шестерку и без того быстроногих лошадей.

Встречные повозки едва успевали отъезжать в стороны.

Люди в ужасе шарахались кто куда, боясь оказаться под колесами.

И все равно, когда колесница домчалась до места, Альбин понял, что они уже опоздали…

На площади, окруженный толпой народа, ревел медный бык, под которым ярко пылал костер.

Это вопили от боли посаженные в него преступники и пели молитвы христиане, а хитроумное устройство, сделанное когда-то эллином Фаларидом (говорят, он сам потом испытал на себе его действие!) превращали его в громкое мычание…

Градоправитель, стараясь перекрыть это страшное мычание и восторженные крики зрителей, крикнул Альбину: не хочет ли он подойти поближе?

Но тот лишь отрицательно покачал головой.

К чему?

Да и поглощенная зрелищем беснующаяся толпа не обратила бы сейчас внимание даже на копья и мечи воинов градоправителя — отдай тот им приказ проложить в ней дорогу…

Горел костер.

Ревел — все тише, тише, тише — и, наконец, умолк медный бык.

Разочарованные тем, что это зрелище слишком короткое, зрители стали расходиться с места казни.

Альбин с высоты колесницы смотрел на медное чудовище, внутри которого скрывались сожженные тела преступников, среди которых был — имевший такую возможность спастись! — келевст, и христиан.

Душ их, разумеется, тоже не было видно. Но, тем не менее, одни из них мгновенно — и увы, с неисправимым опозданием — узнав Истину, влачились мрачными темными духами прямо в ад, а другие радостно возносились, несомые светлыми Ангелами на небеса…

«Один и тот же конец — но какая разная посмертная участь!» — невольно покачав головой, подумал Альбин.

И попросил градоправителя как можно быстрее доставить его до Саламина, а там помочь с получением разрешения на беспрепятственный проезд морем в портовый город Селевкию и дальше — в столицу Сирии Антиохию…

Начавшиеся греховной ночью дожди оказались затяжными.

То ли от них, то ли от того, что Вера, чуть только ей становилось лучше, начинала сразу проявлять свой характер или осуждать сестру и подруг, ухудшение следовало за ухудшением. Причем, с каждым разом все в более сильной и жесткой форме…

Она уже почти не ходила, все больше сидела.

Но, несмотря на это, однажды со свойственным ей упрямством, взялась за, казалось, уже непосильную для себя работу.

Напрасно Александр пытался отговорить ее и объяснить, что с этим прекрасно справятся другие.

Все было напрасно.

А все началось с того, что отец Игорь, как и ожидал Александр, привез благословение владыки на ношение подрясника. Правда, Галина Степановна начала было говорить, что не только на него, но благочинный так строго посмотрел на нее, что та осеклась на полуслове. Да и какая разница, что она хотела сказать? Главное, что сбывалась еще монастырская, давняя мечта Александра — ходить в подряснике. Только теперь его нужно было кому-то пошить.

— Как это кому-то? — узнав об этом, возмутилась Вера. — А я на что?

Она попросила Александра вынести из угла покрытую занавеской ножную швейную машинку и, приговаривая: «Я на ней еще сестру и детей ее обшивала», села за нее и с готовностью посмотрела на Александра.

— Но ведь ты тогда не была так больна! — напомнил ей он.

Но Вера была неумолима.

— Я и сейчас здорова! — как можно более бодрым голосом возразила она и, после этого прокашлявшись, умоляющим тоном сказала: — Мне нужны только лекала, или еще лучше, принеси уже готовый подрясник!

Ну что оставалось делать Александру?

Он перерыл все вешалки в домике, где, бывало, переодевались до или после службы священники, но, как нарочно, на этот раз на них не оказалось ни одного подрясника. И уже не знал, что делать, как вдруг Галина Степановна посоветовали просто пригласить в гости кого-нибудь из священников или тех, кто имеет право ношения подрясника.

Перебрав в уме все возможные кандидатуры, Александр остановился на муже Ирины, алтарнике Сергии — высоком молодом мужчине с мягкими плечами и добродушным лицом.

Он долго ждал, пока тот выйдет из алтаря, и, увидев его, воскликнул:

— Ну, наконец-то!

— Ты что, ждешь что ли меня? А чего сам не зашел? — недоуменно посмотрел на него Сергий.

— Да не могу… — не желая вдаваться в подробности, с досадой махнул рукой Александр.

— Ясно! — ничего не уточняя, кивнул Сергий и вопросительно посмотрел на Александра.

— Понимаешь, — сказал тот. — Мне нужна твоя помощь.

— Хорошо, — даже не спрашивая, в чем заключается эта помощь, сразу же согласился Сергий. — И что я должен сделать?

«Цены бы такому не было в монастыре: ни одного лишнего вопроса и полное послушание, готовность сразу прийти на помощь!» — с уважением поглядев на него, подумал Александр и сказал:

— Ты не смог бы сегодня зайти ко мне домой, то есть, к Вере?

— Неужто что-то случилось? — насторожился тот.

Но Александр объяснил, что именно от него требуется, и он с облегчением выдохнул:

— А-а, а то Иринка говорит, что у тебя там, вроде как, новое чудо намечается. Правда, почему-то без особого энтузиазма.

— Да при чем тут я? Это все Господь! — даже испугавшись, поправил Александр. — Так придешь?

— Да хоть сейчас!

— Нет, сейчас еще рано, у меня еще часа на два работы…

— Ну вот через два часа и пойдем! — невозмутимо сказал Сергий.

Ровно через два часа Александр, закончив, наконец, интервью, позвонил Вере и, с улыбкой сказав, что он не принесет подрясник, потому что тот придет к ним сам, протянул исписанные листки Светлане.

Та приняла их, но притворно вздохнув, предупредила, что уже не успеет набрать.

— Это еще почему? — не понял Александр и услышал:

— Потому что сейчас я убегаю на репетицию.

— Ну так завтра наберешь!

— А завтра тем более! Завтра мы с Булатиком уезжаем на гастроли!

— Как! Опять?!! — уставился на нее редактор.

— Не опять, а снова! — поправила его Светлана и многозначительно подняла наманикюренный пальчик! — И уже не по какой-то там области, а — на республиканском уровне!

Недоумевая, как ему теперь быть, Александр со свертком, в котором лежал материал для подрясника, вышел из домика и увидел терпеливо дожидавшегося его у ворот Сергия.

— Как? — опешил он. — Ты до сих пор и стоишь здесь?

— Почему? — удивился тот. — Я пока в алтаре прибрал. Пропылесосил ковры. Семисвечник почистил. Ну так что, пошли? Или, если можно, поехали на автобусе! А то у меня сегодня очень мало свободного времени!

С запозданием поняв, что у Сергия, оказывается, эти два часа совсем не были лишними, Александр еще раз подивился его поистине монашескому терпению и смирению.

Они проехали две остановки. Дошли до дома. Поднялись на лифте на седьмой этаж.

Здесь Александр открыл ключом дверь и, увидев — в кои-то веки! — вышедшую в коридор сиявшую Веру, которая сразу сникла при виде вошедших, понял, что она, судя по всему, ждала, наконец-то, прихода отца Льва.

К счастью, Вера вскоре снова оживилась. Выручило Александра лишь то, что она из всех оставшихся для нее людей выделяла не только Ирину, но и ее мужа. И еще неизвестно, кого больше.

Того же мнения был и ее кот. Он подошел к Сергию всего на полметра, что, как уже знал Александр, на его языке означало величайшее уважение. От добрейшей Гульфии он и то останавливался вдвое дальше. К подкармливавшим его потихоньку от хозяйки сестрам милосердия, за исключением времени еды, подходил метра на два. А к нему самому и вовсе на максимальное расстояние, которое позволяли размеры комнаты!

Во всяком случае, после того, как Сергий снял подрясник, оставшись в одной футболке, Вера скомандовала Александру:

— Идите поужинайте, пока я буду изучать подрясник! И поухаживай там за Сереженькой. А то ведь он сам ничего не возьмет! Да смотри, чтобы он съел все то, что есть в холодильнике! Я позвоню Гульфие, она завтра наполнит его опять!

— А ты? — заводя Сергия на кухню, крикнул Александр.

— А у меня что-то нет аппетита!

Через двадцать минут холодильник, и правда, был почти весь опустошен. Что-что, а поесть Сережа, действительно, любил!

И как только он, довольно выдохнув, откинулся на спинку стула, на кухне, с подрясником в руках, появилась Вера.

— Все понятно! — сообщила она. — Хотя и не так просто. Удивляюсь, и как вы только носите такое в жару?

— Так носим, что даже снимать не хочется! Это может понять только тот, кто хоть раз надевал его! — в ответ улыбнулся Сергий и, извинившись, что ему совсем уже некогда, быстро ушел.

— Ну а ты что стоишь? — накинулась на Александра Вера.

— А что я должен делать?

— Как это что? Стоять, как солдат, по стойке смирно и делать все, что я прикажу! — ответила ему Вера и, сняв с плеча сантиметр, принялась старательно обмерять его.

Когда все было закончено, и Вера начала разворачивать на освобожденном от пишущей машинки и листков бумаги рабочем столе отрез материи, в коридоре раздался телефонный звонок.

Вера с трудом прошла к аппарату, подняла трубку и разом погасшим голосом сказала:

— Это тебя…

— Кто? — насторожился Александр.

— Кто-кто? Татьяна…

— Что-о? — опешил от неожиданности Александр и отчаянно замахал руками: — Скажи, что меня нет дома!

— Хорошо! — кивнула ему Вера и спокойно сказала в трубку: — Он сказал, что его нет дома!

— А ты это хорошо придумала! — придя в себя, впервые с благодарностью приобнял за плечи Веру Александр.

— За что? — удивилась та.

— За то, что не солгала — я ведь чуть было не подтолкнул тебя ко лжи.

— А у тебя бы все равно это не получилось! — с улыбкой ответила ему Вера и, видя, что Александр вопросительно смотрит на нее, объяснила: — Мне ведь нельзя уже лгать. Да и тебя выручить было нужно. Вот теперь, поверь моему женскому опыту, она уже не позвонит тебе — никогда!

Несмотря на такую предусмотрительность Альбина, в Антиохию он попал лишь спустя восемь дней после того, как расстался с Клодием.

Встретился — и не узнал Клодия.

Сняв, вопреки своему обыкновению останавливаться в самых лучших дворцах и гостиницах, небольшой дом едва ли не на окраине Антиохии, тот был каким-то просветленным и радостным, и таким вдохновенным, что казалось, вот-вот воспарит в воздух.

Но самое главное — Клодий был в белой крещальной одежде!

— Ты что — крестился? Как?! Когда?!! — только и смог вымолвить Альбин.

— Сначала приведи себя в порядок, отдохни и поешь! — улыбнулся Клодий. — Только прости, теперь это придется тебе делать все самому! Ну разве что попросишь помочь тебе моих вольноотпущенников.

— А где все рабы? — не понял Альбин.

— Я отпустил их на свободу! Всех, за исключением Грифона, который мне нужен теперь, как никогда. Но мне кажется, он сейчас сильно обозлен.

В том, что Грифон не просто озлоблен, а смертельно зол на своего господина, Альбин понял, как только увидел его.

— Всех отпустил, — сквозь зубы процедил тот. — И предателей, и лентяев, и дармоедов, и льстецов, которые — о, глупцы! — даже после освобождения остались с ним рядом. А того, кто столько ему сделал, кто предлагал выкуп, по-прежнему оставил в рабах. Разве это справедливо?

— Думаю, что не совсем! — честно сказал Альбин, и Грифон в ответ на сочувствие, которое ничем не могло помочь ему, горестно усмехнулся и стал откровенничать:

— Когда он отпускал всех, то спросил у меня: «Ну, а с тобой что мне прикажешь делать? Я бы и рад отпустить тебя, но ведь ты же тогда сразу уедешь?» «Да, — ответил я. — Конечно, можно было сказать, что я останусь с ним, и получив свободу, но совесть моя не позволила это сделать….» И он тогда сказал, будто приговор вынес: «Вот видишь! А как я без тебя? Да и золото разве может быть без охраны Грифона?» Он сказал это в шутку, очевидно, желая смягчить свою вынужденную жестокость. А мне теперь не до шуток…

Посочувствовав Грифону — а что он мог сделать больше? — Альбин помылся, переоделся в новую одежду и вошел в комнату Клодия.

Тот пригласил его удобнее устраиваться на ложе, перед которым стоял уставленный фруктами столик, и, давая понять, что разговор будет долгим и обстоятельным, начал с того, что было известно Альбину еще в Риме:

— После того, как в тяжелой войне с даками, Траян одержал окончательную победу, и их царь Децебал покончил с собой, то, полагая, что стал победителем врагов при помощи своих богов, наш цезарь пожелал за это возблагодарить их щедрыми жертвами по всему Римскому миру, дабы и в будущее время они благополучно устраивали его войны и царствование. Узнав, что христиане не только не желают принести жертвы государственным богам, но и хулят их, обличая в ложности, он воздвиг на них сильное гонение и повелел убивать всех, не повинующихся его повелению.

Клодий отщипнул от лежавшей на столике грозди виноградинку и, отправив ее в рот, сказал:

— Диомед был прав — нужно было спешить. Как только Траян по пути на другую войну — против армян и Парфии — прибыл в Антиохию, ему сразу же донесли о епископе Игнатии Богоносце.

— Богоносце? — удивленно взглянул на Клодия Альбин.

— Да, — подтвердил тот. — Так называет его здешняя паства. Его обвинили в том, что он почитает осужденного Пилатом на смерть и распятого Христа, как Бога, и устанавливает законы о сохранении девства, о презрении к богатству и всему, что только приятно в этой жизни. Услыхав о том, Траян велел привести к себе Игнатия и в окружении ближайших людей, во главе с префектом претория — к счастью, мне тоже удалось купить среди них себе место — спросил у него:

«Ты ли, называемый Богоносцем, противишься нашему повелению и развращаешь всю Антиохию, ведя ее вслед своего Христа?»[7]

«Да», — без малейшего признака страха на лице, ответил ему Игнатий.

Тогда император спросил:

«Что значит название твое — Богоносец?»

«Носящий Христа Бога в душе своей есть Богоносец», — ответил ему Игнатий.

«Итак, — уточнил Траян, — ты носишь Христа твоего в себе самом?»

И услыхав утвердительный ответ, подтвержденный словами из Священного Писания, будучи верховным жрецом Римского мира, удивился:

«Что же мы, по твоему мнению, не носим всегда наших богов в памяти и не имеем их помощниками против врагов?»

«Горько мне, — отвечал ему Игнатий, — что ты называешь идолов богами, потому что Един есть Бог Истинный, Создатель неба и земли, и моря, и всего, что в них находится, Един Господь Иисус Христос, Сын Божий Единородный, и царству Его не будет конца. Если бы ты познал Его, то порфира твои, и венец, и твой престол были бы еще более могущественными!»

«Игнатий! — терпеливо сказал, как ты знаешь, умеющий долго держать себя в руках Траян. — Оставь то, что ты говоришь, и послушай лучше моих слов: если желаешь сделать мне угодное и быть в числе моих друзей, то принеси с нами жертву богам и тотчас же будешь у нас первосвященником великого Юпитера и назовешься отцом синклита!»[8]

«Какая польза мне быть первосвященником Юпитера, когда я — архиерей Христа, Которому всегда приношу хвалу и стараюсь всецело принести себя в жертву, чтобы иметь в себе подобие добровольной Его смерти?» — ответил на это Игнатий.

«Кому ты хочешь принести себя в жертву? — с усмешкой приглашая всех своих приближенных быть свидетелями своего презрения, спросил Траян. — Тому ли, кто был пригвожден ко кресту Понтийским Пилатом?»

«Пусть я буду жертвою Тому, Кто пригвоздил ко Кресту грех, сокрушил начальника греха диавола и крестом победил всю его силу!» — невозмутимо ответил ему Игнатий.

Император немного подумал и нахмурил брови:

«Мне думается, Игнатий, что ты не имеешь здравого ума и правильного рассуждения: ты не прельстился бы так христианскими писаниями, если бы хорошо понимал, как выгодно повиноваться воле цезаря и приносить со всеми жертвы богам!»

В голосе Траяна уже явно прозвучала угроза. Но Игнатий, словно еще более воодушевившись от этого, сказал:

«Если ты отдашь меня на съедение зверям, или распнешь меня на кресте, или предашь мечу или огню, то я все-таки никогда не принесу жертвы бесам. Не боюсь я смерти и не ищу временных благ, но желаю одних вечных и всячески стремлюсь только к тому, чтобы придти ко Христу Богу моему, благоизволившему умереть за меня!»

После этого члены синклита, желая угодить императору и уличить Игнатия, стали наперебой восклицать:

«Вот, ты говоришь, что твой Бог умер; как же мертвый может помогать кому-нибудь?»

«Тем более умерший позорной смертью!»

«Наши же боги действительно бессмертны!»

«Господь мой и Бог, Иисус Христос, — отвечал на это Игнатий, — нас ради вочеловечился и для нашего спасения добровольно принял распятие на кресте, смерть и погребение, потом воскрес в третий день, низверг и низложил силу врага, вознесся на Небеса, откуда сходил, чтобы восстановить нас из падения и опять ввести в рай, из которого мы были изгнаны, и даровал нам благ больше, чем мы имели прежде. А из почитаемых вами богов ни один не сотворил подобного; будучи людьми злыми, беззаконными и сотворившими много пагубного, они безумным людям оставили только какое-то ничтожное представление о своем божестве. Когда же потом спало с них покрывало лжи, обнаружилось, чем они были и как позорно окончили свое существование».

— Когда Игнатий сказал это, — продолжил Клодий, — то Траян с синклитом, боясь, чтобы он еще более не посрамил богов их, велел отвести его в темницу. Как мне потом шепнул человек из его ближайшего окружения, император всю ночь не спал, размышляя, какою бы казнью лишить жизни Игнатия. Я же поспешил в темницу и, хвала богам, то есть, слава Богу — прости, не привыкну сразу ко всему новому, — виновато улыбнулся он, — удостоился встречи с Игнатием. Это было всего лишь пять минут. Но словно какая-то пелена сразу спала с моих глаз. Я даже не стал расспрашивать его ни о чем. Мне вдруг стало неизъяснимо хорошо и тепло. Ты знаешь, я грелся под солнцем на лучших пляжах мира, бывал в самых известных термах — но такого не испытывал нигде и никогда. И главное — я разом — всем сердцем, без всяких усилий со своей стороны — поверил во все то, что ты рассказывал мне по дороге. О, если б ты знал, как я уговаривал после этого Игнатия бежать! Как предлагал ему план побега. Но он и слушать не стал об этом, потому что желал как можно скорее принять мученическую кончину и предстать пред лицом Господа, к Которому стремилась его душа…

Клодий помолчал, словно заново переживая разговор с антиохийским епископом, и, наконец, продолжил:

— Но этому его желанию суждено сбыться не сразу. Наутро император вновь велел собрать свой синклит, привести Игнатия и объявил, что решил осудить Игнатия на съедение зверям, считая эту казнь самою лютою. Все согласились с этим, но посоветовали Траяну предать Игнатия зверям не в Антиохии, чтобы он еще больше не прославился среди своих граждан, и чтобы другие не укрепились в христианстве. «Следует, — сказали члены синклита, — в оковах отвести его в Рим и там предать зверям; там для него, измученного долгим путем, казнь будет еще тяжелее, и из римлян никто не узнает, кто он был: подумают, что погиб один из злодеев, и не останется о нем никакой памяти!» Такой совет оказался угоден Траяну, и он изрек смертный приговор Игнатию, чтобы он в Риме во время праздника при собрании всего народа был отдан зверям на растерзание. Услыхав это, Игнатий воскликнул: «Благодарю Тебя, Господи, что Ты удостоил меня засвидетельствовать совершенную любовь к Тебе и благоволил связать меня железными оковами так же, как апостола Твоего Павла!»

Клодий замолчал.

— А дальше? — заторопил его Альбин.

— Что дальше… Об этом может тебе рассказать любой антиохиец. Император со своим войском продолжил свой путь на войну, а Игнатий, закованный в тяжелые оковы, был отдан десяти жестоким и немилосердным воинам, и отправлен в Рим. Во время еще одной встречи с ним, которая была еще короче, он задал мне несколько вопросов и, признав, что я — благодаря тебе уже достаточно оглашен, благословил одному из своих пресвитеров крестить меня.

Закончив свой рассказ, Клодий улыбнулся и показал на свой белоснежный хитон:

— И вот я уже пятый день в этих крещальных одеждах! Стараюсь не выходить из дома, чтобы не растерять полученной благодати. И все ждал тебя. Для того, чтобы сообщить тебе обо всем этом и… попросить свитки, точнее, один из них — который с Апокалипсисом!

Альбин с недоумением посмотрел на Клодия, и тот, взглядом успокаивая его, объяснил:

— Я пообещал сделать его копию для пресвитера, который крестил меня и очень просил об этом…

И опять покатились под уклон дни. Промелькнула неделя…

Каждый вечер, до или после вечернего правила, Александр гасил свет, зажигал свечу, которая становилась все короче, и они вместе с Верой читали покаянный канон.

Потом Вера садилась за машинку и — это так хорошо было видно со стороны — с огромным трудом шила непривычную для нее одежду.

Днем Александр уходил в редакцию и, со вздохом глядя на выключенные компьютеры, готовил материалы для второго и даже третьего номера, понимая, что уже только даром теряет время…

Через две недели, устав ждать, когда вернется с гастролей Светлана (Булат нужен был ему только на следующем этапе), Александр отправился за помощью к Петру и Надежде — знакомым отца Игоря хозяевам своей полиграфической фирмы.

Он пришел без звонка, и они, почему-то смутившись его неожиданным появлением, стали спешно убирать со стола и прятать какие-то бумаги.

— Вот, — смущенно развел руками невысокий, болезненного вида Петр, — выполняем один конфиденциальный заказ!

— А мой не возьмете? — крепко пожав его слабую руку, спросил Александр и показал папку, в которой лежало интервью и еще несколько материалов.

Павел переглянулся с Надеждой, которая была на полголовы выше его и, наоборот, с румяным здоровым лицом, и кивнул:

— Хорошо, Надя наберет. Только не обещаем, что это будет быстро. У нас очень много работы.

— Но это ведь для православной газеты… — сделал робкую попытку поторопить добровольных помощников Александр.

Но Петр, несмотря на то, что казался совсем слабым с виду, на деле был неумолим.

— Между прочим, это — тоже на православную тему! — почему-то с улыбкой, кивнув на закрытый ящик стола, сказал он.

— И очень, очень интересный! — тоже улыбаясь, поддержала его Надежда.

Они напоили его настоящим крепким кофе с дорогими конфетами из коробки и отпустили.

«Хорошие ребята, веселые! — с удовольствием подумал о них Александр и вздохнул: — Только мне-то от этого не легче…»

Прошло еще несколько дней.

«Помышля̀ю день стра̀шный и пла̀чуся дея̀ний моих лука̀вых: ка̀ко отвеща̀ю Безсмѐртному Царю̀, илѝ ко̀им дерзновѐнием воззрю̀ на Судию̀, блу̀дный аз? Благоутро̀бный Отче, Сы̀не Единоро̀дный и Ду̀ше Святы̀й, помѝлуй мя!», — звучало в комнате.

Потом полусонно стрекотала машинка.

И, наконец, Вера, встретив вошедшего в свою комнату Александра, с загадочным видом с трудом поднялась из-за швейной машинки.

— Снимай поскорей с себя куртку и, если можно, рубашку! — скомандовала она.

— Зачем? — опешил Александр.

— Как это зачем? Подрясник примерять будем!

— А… можно? Ведь время епитимьи еще не закончилось! — забеспокоился Александр. — Может, сначала батюшке позвонить?

— Зачем его зря беспокоить? Он ведь и без того так занят! — остановила его Вера. — К тому же я и без него скажу: можно! Это же ведь еще не подрясник, а слегка оформленный отрез материи — полуфабрикат. И ты не облачаешься в него — я правильно произношу это слово? — а только примеряешь! К тому же, как я понимаю, он будет сначала освящен, прежде чем ты станешь постоянно носить его?

— Да, конечно!

Аргументы Веры успокоили его, и он впервые в жизни надел на себя пусть и не готовый еще, весь обметанный белыми нитками, — подрясник.

Вера, стараясь кашлять в сторону, ходила вокруг него, просила поднять то одну, то другую руку, наклониться, наоборот, выпрямиться, обуть туфли и пройти несколько шагов по комнате…

«Скорей бы, скорее прошел этот месяц, и я облачусь в него — навсегда!» — как никогда старательно выполняя все ее требования, думал Александр.

Но дни шли все медленнее. И время ощущалось, только когда заканчивалась очередная неделя…

Как только Надежда, наконец, набрала интервью, Александр, согласно старым правилам газетной этики, отправил его бизнесмену. И в итоге этого получился совершенно неожиданный результат.

Бизнесмен позвонил ему, поблагодарил за блестящую профессиональную работу и, оговорившись при этом, что он не достоин таких лестных о себе слов, начал, как сам он признался, прозрачный и открытый разговор.

— Понимаете, — сказал он. — У меня скоро несколько очень важных встреч. И эта газета очень может помочь мне. Дело в том, что в последнее время многие серьезные предприниматели предпочитают вести серьезные дела исключительно с православными людьми!

— В этом нет ничего удивительного! — подтвердил Александр. — Еще в древности языческие купцы больше доверяли своим христианским коллегам, потому что знали, что те не обманут и не будут лукавить, так как это для них — грех!

— Вот-вот! — согласился бизнесмен. — И если я приложу к своей визитке эту газету, или хотя бы гранки со ссылкой на нее, то, думаю, мои переговоры принесут самые благоприятные результаты. Когда выходит ваша газета?

— Увы! Я это и сам бы хотел знать! — честно признался Александр.

— Как! — с удивлением пророкотали в трубке. — Разве вы не главный редактор?

— Формально — да, фактически отец Игорь. Но ни он, ни я не можем знать этого, потому что пока нет денег на номер.

— Почему?

— Прежний благотворитель отказался финансировать его…

— Ну, это дело поправимое! — засмеялся бизнесмен. — Я думал у вас какие-то более серьезные проблемы. С цензурой или налогами. А так — отправлю нужную вам сумму на счет отца Игоря с пометкой «на газету».

— Спасибо! — обрадовался Александр. — А гранки я вам обязательно организую! В ближайшее же время!

— Отлично! И если у меня, и правда, выгорит что-то на этих встречах, то чем смогу, еще помогу! — пообещал бизнесмен и повесил трубку.

И опять потекли дни.

Вновь в комнате слышалось:

«Помы̀сли, душѐ моя̀, го̀рький час смерти и Стра̀шный Суд Творца̀ твоего и Бо̀га: А̀нгели бо гро̀знии по̀ймут тя, душѐ, и в вечный огнь введу̀т: у̀бо прѐжде смѐрти покайся, вопию̀щи: Господи, помѝлуй мя грѐшнаго!»

А потом, заглушая почти беспрерывный кашель Веры, оживала швейная машинка…

И, наконец, настал день, когда закончился этот, казавшийся уже бесконечным, месяц!

Начиналась ранняя осень. Крона деревьев подернулась первыми прожилками желтизны. И кое-где на дороге уже лежала первая опавшая листва…

С трепетом, не решаясь сделать первый шаг, Александр долго простоял перед дверцей, на которой был изображен святой первомученик архидиакон Стефан, и наконец, вошел в алтарь. Слезы выступили у него на глазах, когда он, как это положено, трижды клал земные поклоны перед Престолом — и благодарил, благодарил Бога за то, что Тот позволил ему снова войти в это самое святое на земле место…

Затем он протянул готовившемуся к началу службы отцу Игорю пошитый подрясник.

Священник прочитал над ним молитву на освящение всякой вещи, покропил его святой водой и благословил Александра облачаться.

Тот, путаясь немного в пуговицах с непривычки, с помощью подошедшего Сергия, надел его и внезапно ощутил удивительное чувство защиты — будто облачился в броню. Ему даже вдруг захотелось, чтобы сегодня в редакцию зашла или позвонила Татьяна. Такая в нем появилась сила, что он был уверен в своем непреклонном отказе ей. И главное понимал, что сила эта не его — а свыше!

«Все?» — вопросительно посмотрел он на отца Игоря.

«Нет!» — тоже без слов ответил тот. Оглядел Александра с головы до ног и, порывшись на вешалке, протянул ему вязанный узкий пояс с молитвой и двумя кисточками на концах…

Александр завязал его вокруг пояса — стараясь сделать это точно так же, как на самом отце Игоре.

— Вот теперь хорош! — одобрил священник. — Хотя… чего-то еще явно не хватает! — Ну, да ладно, иди скорее на клирос. Пора начинать службу!

С каким упоением, — словно вернувшись после тяжелой болезни к жизни! — Александр снова читал обычные часы. Третий, шестой час он читал — словно в великий праздник! А уж Апостола…

Литургия в этот раз прошла до обидного быстро.

Он будто только одну минуту на полной скорости мчался к Богу…

Выйдя из храма, он походил немного около ворот и после того, как одна старушка, приняв его за священника, попросила благословения, кое-как убедив ее в том, что он не тот, за кого она его приняла, быстрыми шагами направился в глубь двора, к церковному домику.

Там снова работал, на этот раз очищая печку от сгоревших бумаг, Алеша.

Увидев показавшийся впереди темно-зеленый подрясник, он метнулся было к забору. Но заметив, что тот, кто идет по дорожке, выше ростом и тоньше в плечах, чем грозный отец Лев, остановился. Присмотрелся и, узнав Александра, открыл рот, да так и замер, не в силах закрыть его.

Подойдя к нему, Александр сам, слегка надавив на подбородок, закрыл Алеше рот и на всякий случай сразу предупредил:

— Я теперь не отец Александр, а как был, так и есть — просто Александр! Понял?

— Понял! Просто Александр… — кивнул Алеша и после того, как Александр изменившейся до неузнаваемости походкой продолжил свой путь, остался стоять с разведенными в стороны черными руками, судя по всему, так ничего и не поняв…

Оказавшись перед редакцией, Александр поднес к замочной скважине ключ, но услышав внутри голоса, толкнул дверь рукой.

Она оказалась открытой.

А в помещении на своих местах сидели вернувшиеся гастролеры.

Светлана, приподнявшись при виде редактора в подряснике, радостно доложила, что они стали лауреатами, а Булат, лишь покосившись в его сторону, хмуро спросил, кто работал на его компьютере.

— Да разве ж его включишь? — удивился Александр. — На нем ведь пароль, который крепче любого замка!

— Вот то-то и оно, что крепче… — проворчал Булат. — Кто-то может, пытался взломать его, и теперь даже я не могу открыть его! А следовательно и верстать номер!

— Кроме меня здесь почти никого не было. А в отсутствие меня и вовсе никого! — строго сказал Александр: — Поэтому советую вам поторопиться! Время уже не ждет!

— Так все равно же на выпуск газеты нет денег! — явно заступаясь за Булата, подала голос Светлана.

— Деньги, к счастью, нашлись. Мир не без добрых людей! — ответил ей Александр и сухо сказал Булату:

— Поэтому очень прошу, как можно быстрее отремонтировать ваш компьютер и закончить верстать наш номер!

— Постараемся! — уже повнимательнее глядя на подрясник, вежливо пообещал Булат, и тут же огрызнулся: — Но гарантировать ничего не могу!

Больше Александру в редакции делать было нечего.

Это была единственная слегка омрачившая день неприятность.

А так — потом был обед, во время которого все входящие только и ахали, видя его в подряснике, (отец Лев, тот прямо сказал: «Ну вот, теперь хоть на человека похож стал!»). Затем — долгая спевка с певчими. И после — вечерняя служба, на которой он снова с упоением читал, читал…

Домой он вернулся таким счастливым, каким не помнил себя никогда.

Он даже не заметил, что Вера почему-то молчит и ни о чем не спрашивает его. Что дверца шкафа в большой комнате открыта и на письменный стол из него были выложены какие-то документы.

Только очнулся после ужина от какого-то непривычного ее голоса:

— Александр! Вызови завтра на дом нотариуса. А еще лучше привези сюда на такси. Вот — деньги, его адрес и телефон…

— Зачем? — не понял Александр.

— Видишь ли, — глядя немного в сторону, ответила Вера. — Мало ли что в жизни может случиться. Ты вон, здоровый, чуть было не погиб под машиной. А что говорить о мне — больной?

— Вера! Вера, ты о чем? — попытался остановить ее Александр.

Но она, жестом попросив его не перебивать, иначе она повысит голос и снова закашляется, продолжила:

— Словом, я хочу нотариально, чтобы ни у кого потом не было сомнений и претензий, завещать эту квартиру — тебе!

— Мне?!

— Да, лично тебе! Я знаю, что ты мечтаешь вернуться в монастырь. И, кажется, действительно, создан для монастырской жизни. Но ведь ты сам говорил, что тебе сначала нужно написать много книг, которые очень нужны людям, как было нужно все то, что ты говорил мне! А ведь для этого нужно где-то жить. Тут у тебя хорошая работа, высокая должность…

— Вера! Вера! Все это, конечно, так! — дождавшись, когда Вера, наконец, начнет кашлять, включился в разговор Александр. — Но прежде чем делать всё это, — он показал рукой на документы. — И говорить на такую тему со мной, ты хотя бы сначала спросила, а согласен ли я?

— А ты что?… — Вера внимательно посмотрела на Александра. — Разве… против..?

— Конечно! — воскликнул тот. — В первую очередь я против того, что ты раньше времени начинаешь себя хоронить! Мы, что, зря тут с тобой стараемся? Мне что, делать, что ли, больше нечего, кроме того, чтобы поднимать тебя на ноги? С газетой вон полный простой, а я тут, с тобой… Да если хочешь знать, в храме, куда мы скоро с тобой непременно пойдем, меня уже поздравляют с победой! Люди только и говорят: «Чудо! Чудо!! Чудо!!!» А, во-вторых, — теперь уже Александр знаком попросил не перебивать себя и дать договорить, — долго в миру я все равно не собираюсь задерживаться. За год-два постараюсь написать все запланированные книги — и назад в монастырь, на постриг в монахи! Надеюсь, ты это время меня потерпишь? А дальше живи, как хочешь!

— Х-хорошо… — с трудом разлепляя губы, выдавила из себя Вера. Было видно, что еще минута, и она разрыдается: — Только давай договоримся сразу: денег с тебя брать я не буду…

И молча ушла в свою комнату.

Но на этот раз ее молчание было совсем другим.

После отъезда Траяна в Антиохии начались самые настоящие гонения на христиан. Одни подданные, как это часто бывает, старались выслужиться перед показавшим им пример правителем. Другие стремились заработать на этом. Рабы — желая получить свободу. Все, кому не лень, торопились сами[9] заявить на своих знакомых, кредиторов, господ и даже родственников, что они христиане.

Тюрьмы были переполнены. От немедленных массовых расправ градоправителя удерживало лишь то, что Траяну, который лично руководил военными действиями, было сейчас не до указаний, что делать с таким количеством задержанных христиан.

Тем не менее, время от времени, чтобы освободить места в тюрьмах для новых заключенных, на площади проводились короткие суды, после которых были пытки и казни.

Казалось, Клодию с Альбином нужно было как можно быстрее уезжать из этого, ставшего опасным, города, чтобы не подвергать риску Священные книги. Но они, наоборот, задержались в Антиохии. Да не на день или месяц — а почти на целый год!

Клодий, сняв крещальные одежды и надев свою обычную тогу, принялся ходить по тюрьмам, помогая узникам всем, чем только мог.

Кроме этого, в Антиохии, которая была второй столицей мира после Рима, у него скопилось множество дел, которые нужно было решать. И он решал их с еще большим усердием, чем прежде, с улыбкой говоря Альбину, что ему нужны теперь деньги, как никогда, и прося не торопить его с отъездом.

Да Альбин и не торопил Клодия.

Риск оказаться узнанными в чужом городе и, как следствие, быть выданными властям, был сведен к минимуму.

Сам Клодий не объявлял, что он христианин, а у него, разумеется, об этом никто не спрашивал. Да если бы и спросили, или он бы сказал — все равно б не поверили, что такой знатный и уважаемый римский господин уверовал во Христа!

Хотя… теперь христиан не могло спасти ни богатство, ни знатность. Как передавали из уст в уста антиохийские христиане, в Риме была казнена выданная кем-то, как говорят, из своих, даже дочь императора Траяна — Дросида…

Однажды чуть было не выдал и их — Грифон. Продолжая любыми способами добиваться желанной свободы, он шепнул одному из самых крупных должников Клодия, что его господин — христианин.

Все предусмотрел раб — и то, что этому должнику нечем платить долги, и то, что он, хорошо относясь к нему, может дать ему за донос свободу.

Не учел лишь одного.

Того, что Клодий, став христианином, первым делом многим простил долги. В том числе и этому человеку.

Причем, сделал это, как творил и все остальное добро — тайно, чтобы не лишиться небесных венцов.

А бывший должник, оказавшийся не только благодарным, но и порядочным человеком, пришел и рассказал обо всем Клодию.

Пришлось в целях дальнейшей безопасности посадить Грифона на цепь.

Напрасно тот, убедившись, что Клодий не станет убивать его за предательство, осмелел и стал возмущаться: какой же ты после этого христианин, если приковываешь людей к стене?

Ответ Клодия был краток:

— Я еще пока нужен на этой земле. А вот когда все закончу, то даю слово — сам освобожу тебя…

— На свободу?

— Нет, от цепей!

И продолжал посещать тюрьмы, навещать больных в лечебницах и, решая свое бесчисленное множество денежных дел.

— Представляешь, — с изумлением говорил он Альбину. — Чем больше я отдаю, тем больше ко мне возвращается. Все корабли, которые я снарядил товарами, остались целыми, будто и не было штормов, подводных скал и коварных мелей. Все товары были успешно проданы, на вырученные деньги в дальних странах куплены новые и перепроданы здесь по еще более высокой цене. И, тем не менее, ты, пожалуйста, следи за мной. Хоть этих денег у меня столько, что раздать их, оказывается, намного труднее, чем было заработать, но я могу отдать все до последнего квадранса. А нам ведь еще предстоит дальнейшее путешествие в Аравию, чтобы спасти Священные книги. А после мне хотелось бы вернуться в Рим и там тоже помогать людям.

Говоря это, он все время прислушивался к самому себе, словно желая удостовериться, что то чувство, которое он испытал во время встречи с епископом Игнатием, еще остается в нем. И, радуясь — да-да, осталось! — еще более просветлевал взором.

Так прошел год.

От вернувшихся из Рима со святыми мощами Игнатия Богоносца, до конца сопровождавшего его антиохийцев, стали известны подробности его тяжелого путешествия в столицу и казни.

По дороге он встречался с епископами, пресвитерами и диаконами, которые стекались к нему из малоазийских церквей и городов, желая видеть его и слушать из уст его божественные слова. Видя, что они не желают его смерти и разлучения с ним, Игнатий испугался, что и те верующие, которые находятся в Риме, тоже смутятся и не стерпят того, чтобы он отдан был зверям, и сделают ему какую-нибудь преграду, подымут, может быть, руки на тех, которым велено отдать его на съедение зверям, и этим затворят ему открытую дверь мученичества к желаемой смерти. Поэтому он даже написал римлянам послание с просьбой помолиться о нем, чтобы не только не пресекался путь его страданий, но, наоборот, чтобы скорее он был растерзан зверями и перешел к возлюбленному своему Владыке.

Римские христиане не осмелились ослушаться вольного страдальца. Когда его привезли в Рим, они встречали его, полные радости и скорби. Весь город собрался в праздничный день, узнав, что Сирийский епископ будет отдан зверям. Поставленный на арене, Игнатий Богоносец обратился светлым лицом к народу, гордясь и радуясь, что принимает смерть за Христа и громко сказал:

«Римские мужи, взирающие на настоящий мой подвиг! Вы знаете, что не ради какого-нибудь злодеяния я принимаю казнь и не за какое-нибудь беззаконие осужден на смерть, но ради Единого моего Бога, любовью к Которому я объят и к Которому я сильно стремлюсь. Я — его пшеница и буду смолот зубами зверей, чтобы быть для Него чистым хлебом».

Узнав о такой кончине святого Игнатия, о его мужественном великодушии и о том, как он без боязни и с радостью шел на смерть за Бога своего Христа, услышав, какое множество людей вместо того, чтобы устрашиться, наоборот, благодаря подвигу епископа, и еще чему-то, чего он не мог понять, обратилось в христианство, Траян приказал прекратить гонения на христиан.

Люди поговаривали, что император, узнав, что христиане — люди добрые, кроткие, живут воздержно, любят чистоту, удерживаются от всяких дурных дел, ведут беспорочную жизнь и ни в чем не противны его царству, но только не имеют многих богов, а чтут Единого Христа, не велел искать их для казни и позволил им жить в покое.

Но Клодий не очень верил в это. Он был убежден, что император просто за голову схватился, когда ему доложили обо всем, что было с Игнатием, и понял, что такие примеры мученичества только умножат количество христиан, и будет теперь расправляться с ними втайне.

Трудно сказать, кто больше был прав.

В любом случае, градоправитель велел прекратить суды с пытками и казнями на площади.

Тюрьмы опустели.

И Клодий с Альбином получили, наконец, возможность продолжить путь и направились морским путем в финикийский город Тир, откуда намеревались кратчайшей и самой безопасной дорогой добраться до Аравии…

Рано утром Александра разбудил стук в дверь чем-то явно тяжелым.

Он вскочил с дивана, бросился к двери и увидел сидевшую на табуретке Веру. Судя по всему, она ею и постучала в дверь.

— Саша, я больше не могу… — заметно клонясь набок, чуть слышно сказала она.

— Что — вызывать скорую? — с готовностью бросился к телефону Александр.

— Нет, Саша, — остановила его Вера. — Мне совсем плохо… Чем она мне может помочь? А в духовном плане мы с тобой уже все перепробовали…

И этот ее тон, а главное, что она впервые назвала его «Сашей», убедили Александра в том, что на этот раз положение очень серьезное. Если не сказать больше…

«Что же делать?.. Как быть?..» — лихорадочно задумался он и вдруг воскликнул:

— Погоди! Не все! Есть ведь еще елеосвящение, или, как его называют в народе — соборование! Это такое таинство, когда прощаются все совершенные по неведению и забытые грехи. Вдруг какой из них, о котором ты и не помнишь, отягощает твою душу и усиливает болезнь?

— Но ведь говорят… соборование — это уже совсем на смерть! — со страхом сказала Вера.

— Наоборот, на жизнь! — поправил ее Александр. — Раньше, действительно, люди прибегали к этому таинству в самых тяжелых случаях болезни. Но теперь время такое, что некоторые священники советуют собороваться раз в году, а то и в месяц!

Александр посмотрел на Веру, быстро оделся…

— Ты потерпи! — он чуть было не сказал «Не умирай пока!» и, крикнув: — Я мигом! — минуя лифт, помчался по ступенькам вниз…

В храме первым он увидел отца Льва и сказал, что нужно срочно соборовать Веру.

— Да я бы хоть сейчас… — простонал тот. — Но когда? Через три дня сдача воскресной школы в эксплуатацию! Я даже на ночь домой не уходил и неизвестно еще когда попаду туда…

Отца Игоря тоже, как нарочно, не было ни дома, ни в храме…

К счастью, Александр заметил стоявшую в углу двора маленькую машину своего духовного брата и, подбежав, увидел сидевшего в ней — отца Никона!

Выслушав задыхавшегося от волнения Александра, он, хотя и явно куда-то уже собирался ехать, просто сказал:

— Ладно, коль такое дело, то я пособорую! Только вот в чем беда — у меня нет ничего для совершения этого таинства.

Узнав об этом, словно специально проходивший мимо них Сергий быстро собрал в алтаре все необходимое в сумку и вынес ее отцу Никону. Они сели в его машину. И уже через полчаса были у Веры.

Александр помог отцу Никону прочитать канон, а тот, тем временем, зажег семь длинных свечей, поставленных, чтоб не упали, в блюдо с рисом.

И началось соборование.

Александр читал Апостола. Отец Никон, прочитав затем очередной отрывок из Евангелия и молитву, гасил одну свечу за другой и подходил к Вере с кисточкой и баночкой с освещенным елеем.

Та послушно подставляла лицо, горло и руки и, сидя, внимательно слушала о том, как милосердный самарянин помог израненному разбойниками человеку, возлив на его раны вино и елей… как Сам Христос исцелил тяжело заболевшую горячкой тещу святого апостола Петра… как вышедшие на встречу жениху пять мудрых дев вместе со светильниками своими взяли с собою и масла, благодаря чему смогли возжечь гаснущие — так как жених задерживался — светильники и войти с ним на брачный пир, а пять неразумных дев, забывшие взять масло про запас, навсегда остались вне затворенных дверей… наконец, как Иисус Христос сказал фарисеям, что не здоровые имеют нужду во враче, но больные, и посоветовал им пойти научиться, что значит: милости хочу, а не жертвы. Ибо Он пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию…

После совершения таинства отец Никон сказал, что теперь Вере хорошо бы еще причаститься и, пообещав приехать для этого завтра утром, ушел.

После соборования Вера заметно повеселела.

— Еще бы! — радовался вместе с нею Александр. — Ведь теперь тебе простились все грехи, которые ты забыла или совершила по неведению!

— А если я помню еще и другие? — неожиданно спросила Вера.

Александр с недоумением посмотрел на нее:

— Так тебя же исповедовал уже отец Лев.

— Да, но это было несколько месяцев назад. Сколько я за это время всего натворила! Ты же ведь сам был тому свидетелем. И потом, тогда, в больнице, отец Лев хоть и исповедовал меня очень долго, но я очень волновалась, мало что еще понимала, да и разве могла вспомнить все?

Александр согласно кивнул и сказал:

— Тогда тебе нужно сделать генеральную исповедь!

— А как это?

— Вспомнить все грехи с самого детства и лучше всего записать их. Дать тебе для этого чистый листок?

— Нет, если что, я и из тетрадки вырву!

Вечером они, как всегда, прочитали молитвенное правило и акафист. А наутро, когда Александр вошел к ней, Вера показала не один листочек, а полностью исписанную мелким почерком тетрадь.

— Да-а… — с невольным уважением посмотрел на нее Александр и одобрительно добавил: — Ну что ж, очищаться, так очищаться!

— А как же? — удивилась Вера. — Тещу Петра Христос только за руку взял и вылечил… Кровоточивая — помнишь, ты мне в Евангелии читал — только края ризы Его коснувшись, получила исцеление… А в меня сегодня войдет Он — Сам! Разве можно такого Гостя впускать в немытую и неприбранную горницу?!

И почти без сил откинулась на подушки, в ожидании приезда отца Никона…

Приехав, тот — с Дарохранительницей на груди — сразу вошел в комнату Веры, попросил Александра выйти, а затем исповедовал и причастил Веру.

После причастия она долго сидела с закрытыми глазами. И то ли спала, то ли о чем-то думала. Когда Александр однажды заглянул к ней, чтобы узнать, все ли в порядке, то с удивлением увидел, что она с радостным выражением на лице тянет к кому-то невидимому для него руки…

Наконец, Вера открыла глаза, позвала его и совершенно спокойным голосом уверенно сказала:

— Я видела рай. И Его! Прости, но ни о чем не расспрашивай. Это невозможно передать земными словами…

Вопреки надеждам Александра, что у Веры после соборования и причастия все окончательно пойдет на поправку, после краткого, на несколько часов совершенного облегчения, ей наоборот стало еще хуже. Она уже совсем не вставала с кресла. Ей постоянно не хватало воздуха, и уже не только форточка, но и окно в ее комнате было постоянно открыто, отчего быстро простудилась и слегла одна из сестер милосердия.

Скорую помощь вызывали по несколько раз на день и еще по ночам. Она приезжала. Врачи делали уколы. Ставили кислородную маску. И, в конце концов, не выдержав, посоветовали:

— Да дайте же человеку умереть спокойно!

Гульфия и сестры милосердия прекрасно видели, что оставшееся время жизни Веры пошло на часы.

Только Александр не верил, что она умрет, и был убежден, что это, хоть и очень сильное, но, как и прежние, — временное ухудшение.

А Вера тем временем таяла, теряя последние силы, и с каждым разом все более надолго впадала в забытье. Она сама уже, окончательно смирившись со своей участью, утешенная видением, готова и даже рада была умереть. Но что-то упорно продолжало держать ее на этой земле…

Узнав об этом, от поделившегося ее состоянием Александра, отец Лев изумленно воскликнул:

— Как! Она еще не простила всех?! Скажи ей, немедленно пусть простит! А не то, когда я приду…

— А когда вы придете? — упавшим голосом спросил Александр.

— Немедленно, как только комиссия примет воскресную школу! Все, точно! Последний срок! Даю слово!

Войдя к Вере, Александр окликнул ее — раз, другой и, дождавшись, когда она с трудом разлепит глаза, несмотря на то, что перед ним сидел совершенно обессиленный и с трудом внимавший ему человек, громко и решительно сказал:

— Вера! Ты хорошо слышишь меня?

— Д-да… — едва слышно прошептала Вера.

— Я пришел к тебе от отца Льва.

— Хорош-шо…

— Он говорит, нет, требует, и я полностью присоединяюсь к нему: немедленно прости всех — подруг и особенно свою сестру.

— Подруг… прощаю. А ее н-ненавижу…

— Вера! Вера! Нельзя так! Святые говорят, что нужно ненавидеть не человека, а лишь грех, который есть в нем.

— Это уже легче… — молчав так долго, что Александр даже стал прислушиваться — дышит ли она, произнесла Вера. — Но все равно н-не могу…

— Вера! — повысил голос Александр. — Ты же ведь хочешь, чтобы тебя простил и принял к себе Христос?

Вера молча кивнула.

— Тогда и ты должна простить всех, в том числе, и сестру, — твердо сказал Александр. — Это единственное и обязательное условие. Ведь сказано: не судите да не судимы будете, прощайте и будете прощены! Нужно простить всех и раздать все долги! Чтобы ничто не отягощало нас на пути в Царство Небесное. Господь прямо говорит, что если мы останемся на земле должны хоть кому-то, то судья отдаст нас палачу, тот ввергнет нас в тюрьму и не выпустит, пока мы не отдадим все до последнего кодранта! Вот такого кодранта, Вера!

Александр сбегал в свою комнату и, вернувшись, для убедительности показал самую мелкую римскую монетку: квадранс или, по-евангельски, — кодрант.

Эта монета неожиданно заинтересовала Веру.

Она протянула к ней дрожащую от слабости руку. Александр положил ей на ладонь кодрант. Она долго смотрела на него и, словно убедившись в чем-то, прошептала:

— Всё. Простила. Всех. И ее тоже…

И уронила ладонь, выпуская на пол монетку…

От радости Александр даже не стал искать ее.

— А, потом подниму! — махнул он рукой.

Прошло еще два-три дня.

Вера, без изменения, все время сидела, обложенная, чтобы не упасть, со всех сторон подушками в кресле. И Александру казалось, что она просто отдыхает, набираясь сил.

С газетой по-прежнему не было никакой определенности. Булат, обвиняя всех и вся, что ему испортили его компьютер, говорил, что ему теперь просто не на чем верстать номер. А главное, сочинять свою музыку.

Наконец, после последнего, как сказал Александр, предупреждения, он пригласил того в субботу приехать на самый край города, где на каком-то заводе, в какой-то лаборатории, какие-то его знакомые обещали предоставить ему на целый день их мощный компьютер.

Кое-как добравшись туда на нескольких автобусах, Александр вошел в огромное помещение, где, действительно было несколько больших компьютеров, найдя телефон, позвонил домой, чтобы на всякий случай сообщить свой номер. Затем разложил бумаги и стал дожидаться появления Булата.

Однако прошел час, другой, а его все не было.

Он даже вздрогнул, когда в полной тишине вдруг раздался резкий телефонный звонок.

— Да? — подняв трубку, торопливо сказал он, надеясь, что это звонит, чтобы сообщить, что опаздывает Булат, но вместо этого услышал срывающийся голос сестры милосердия:

— Александр! Вере совсем плохо!

— Понял! — мгновенно отреагировал он. — Сейчас попрошу кого-нибудь из батюшек, чтобы немедленно причастил ее!

Он позвонил отцу Никону, но того, вопреки самым скорым надеждам, не оказалось дома.

Отца Льва на этот раз он решил сразу не беспокоить — в этот день должна была приехать комиссия по приемке воскресной школы.

И тогда он набрал номер телефона отца Игоря.

Благочинный внимательно выслушал его и сказал:

— Да ты что? У меня же сегодня четыре встречи и пять из них — наиважнейшие! А впрочем… — неожиданно вслух задумался он, — на Страшном Суде Господь ведь спросит меня не за то, как я провел эти встречи, а помог ли ближнему, когда тому необходима была моя помощь? Подал ли бедному? Одел ли нагого? Посетил ли болящего. То бишь, твою Веру…

Он немного помолчал и сказал:

— Ладно. Сейчас приеду и причащу.

Прошло еще два часа. А Булат все не появлялся.

Зато раздался новый телефонный звонок.

На этот раз звонила ему Гульфия.

— Ну где же вы? — жалобно спросила она. — Ваш батюшка приезжал, все сделал. Но Вере еще хуже. Она все время зовет вас. Велела достать из шкафа свой кошелек и передать вам, чтобы вы потратили все, если я не ошибаюсь, до последнего квадранта. Чтобы она не осталась должна никому. И все говорит, что вы обещали ей что-то. Твердит про какой-то канон…

«На исход души из тела!» — понял Александр и похолодел, — Неужели, и правда, все так плохо?

Ругая себя за то, что не сообразил это сделать сразу, он узнал через справочную службу 09 домашний телефон Булата и позвонил ему.

Трубку, судя по голосу, подняла его мать.

Александр вежливо поздоровался с ней и спросил — давно ли уже Булат ушел на работу?

— На какую работу? Сегодня же выходной! — удивилась женщина.

— Да нет, он обещал приехать на завод и верстать газету! — попытался объяснить Александр, но в ответ услышал:

— Вы что-то путаете, молодой человек! Булатик с друзьями рано утром уехал на рыбалку.

Александр отказывался верить своим ушам:

— Как на рыбалку? Куда?!..

— Далеко, километров за двести. Обещал вернуться только завтра вечером!

— Ах, вот оно что… — пробормотал Александр и, понимая, что мать Булата была тут совсем не при чем, вежливо поблагодарил: — Спаси Господи!

— Что? — не поняла та.

— Спасибо! — поправился Александр.

И разом понял все. То, что было все эти месяцы — различные отговорки, гастроли, поломка компьютера и, наконец, этот вызов сюда — оказалось простым саботажем. Булат со Светланой просто мешали ему выпустить газету. Сначала в срок. А потом попытались, полностью сорвав ее выход, и совсем выжить его из редакции…

Однако, даже узнав это, он не мог поверить в такую чудовищную ложь, и что люди способны поступать так. Поэтому он подождал еще полчаса, тем более что звонков, как там Вера, больше не было. И вдруг что-то словно толкнуло его. Мигом собрав все бумаги в папку, он сначала шагом, а потом бегом — через огромный заводской двор, а потом по городской улице направился к автобусной остановке. Здесь не было ни автобуса, ни такси. Зато, к счастью, подвернулся частник, который за двойную цену быстрее ветра согласился доставить пассажира в другой конец города.

Он даже и не помнил, как доехал до дома Веры. Как вбежал в подъезд. Как оказался на седьмом этаже.

Дверь была не заперта. И в коридоре оказалось немало людей.

— Она уже никого не узнает и не разговаривает! — увидев его, шепнула оказавшаяся среди них Ирина.

— Ну, меня-то узнает! — уверенно пообещал Александр. — И пусть попробует мне не ответить!

Успокаивая дыхание, он вошел к Вере. Та сидела, подозрительно низко уронив голову.

— Вера, ну что ты, в самом деле? — с нарочитым упреком, хотя внутри все так и замерло, сказал Александр. — Пугаешь так всех?..

— Ты? — послышалось в ответ едва слышное. — Наконец-то…

— Что, совсем плохо? — подойдя к ней поближе, участливо спросил Александр. — Так ведь это ж уже бывало, и не раз!

И тут Вера изо всех сил подняла голову, приоткрыла наполовину глаза и совершенно отчетливо сказала:

— Почему? Теперь … я… совсем… здорова…

— Вот видите! — выбежав от нее, влетел на кухню Александр — Вера сама считает себя совсем здоровой! А вы мне здесь панику подняли!

И тут, за его спиной, раздались три громких коротких крика… один… второй… третий…

Так кричат штангисты, толкая вверх особенно тяжелую штангу. В них отчетливо слышались одновременно — и страх, и удивление, и радость…

— Это конец! — уверенно сказала Ирина.

У сестер милосердия началась истерика.

Даша, взвизгнув, забилась за холодильник. Лена зажала себе кулаком рот, чтобы не закричать.

Александр, расталкивая и опережая всех, рванулся в комнату — к Вере.

Она сидела, склонившись совсем набок, и, судя по едва заметному шевелению халата на груди, еще дышала. А может, уже нет? И это было лишь от дуновения ветра из открытого окна?..

В любом случае, надо было спешить!

Александр схватил лежавший на столике псалтирь и принялся лихорадочно листать его, ища нужный канон.

Кто-то с плачем попытался войти в комнату. Кто-то о чем-то хотел спросить. Крикнув всем: «Вон!!!», он захлопнул дверь сильным ударом ноги и нашел, наконец, то, что искал — Канон молебный при разлучении души от тела.

Он начинался обычными предваряющими канон молитвами и затем уже читался от лица человека, как было написано: «с душею разлучающегося и не могущаго глаголати».

«Каплям подобно дождѐвным, злѝи и ма̀лии днѝе моѝ, летним обхождением оскудева̀юще, пома̀лу исчеза̀ют ужѐ, Влады̀чице, спаси мя!», читал он, часто повторяя:

— Пресвятая Богородице, спаси нас!

«Содержит ныне душу мою страх велик, трепет неисповедим и болезнен есть, внегда̀ изы̀ти ей от телесѐ, Пречистая, ю̀же утѐши».

— Пресвятая Богородице, спаси нас!

Александр первый раз в жизни читал этот канон и старался тоже, наверное, как никогда в жизни:

«Приклони ухо Твое ко мне, Христа Бога моего Ма̀ти, от высоты̀ мно̀гия сла̀вы Твоея̀, Блага̀я, и услы̀ши стена̀ние конечное, и ру̀ку ми пода̀ждь».

— Пресвятая Богородице, спаси нас!

«Иже по плоти, сродницы мои, и иже по духу, братие, и друзи, и обычнии знаемии, плачите, воздохните, сетуйте, се бо от вас ныне разлучаюся».

При этих словах, словно слабая дрожь прошла по телу Веры. Она чуть выпрямилась. И тут… Александр боковым зрением увидел, как рыжий кот, словно дождавшись этого последнего момента, подполз к Вере, поцеловал ее в губы — да-да, именно поцеловал, прощаясь, а не прикоснулся — и после того, как ее голова окончательно упала на грудь, подошел к нему и встал рядом, плотно касаясь пушистым боком его ноги…

«Из пла̀мене преподо̀бным ро̀су источѝл есѝ, и пра̀веднаго жертву водою попалѝл есѝ, вся бо творѝши, Христѐ, то̀кмо ѐже хотѐти. Тя превозно̀сим во вся вѐки!» — понимая, что Вера уже в другом мире, оглядывается, осматривается, трепеща душою, и помощь от него ей требуется сейчас намного больше, чем все эти месяцы, повысил голос Александр.

— Пресвятая Богородице, спаси нас!..

После чтения канона, под руководством Ирины, тело Веры положили на простыню и перенесли в большую комнату на диван… Лицо покойной было каким-то обиженным. В квартире появился и начал быстро усиливаться запах тлена. Александр знакомым сантиметром измерил рост Веры, чтобы назавтра заказывать гроб.

Все подавленно молчали.

И только Гузель отчаянно спорила с сестрой милосердия: вызывать или нет сестру Веры. Ведь она категорически запретила это делать… Александр, не зная, как быть, позвонил отцу Игорю.

— Что значит, не вызывать? — даже не понял тот. — Какая никакая, а — родная сестра. Немедленно вызывайте!

Александр нашел в лежавшей на полке около телефона книжке на букву «Л» — Лиду, набрал ее междугородний номер и, сказав, что сестра ее умерла, как мог, выразил свое соболезнование.

Та сдавленно охнула, но, неожиданно довольно-таки спокойно восприняв эту новость, пообещала, несмотря на то, что живет в далеком Новосибирске, скоро приехать и ни в коем случае не хоронить Веру без нее.

Мало-помалу находившиеся в квартире разошлись, и оставшиеся — Александр и сестры милосердия — поделились на смены, кому когда читать ночью псалтирь.

Александру выпала первая смена — с одиннадцати вечера до двух ночи.

Сначала стоя, а потом сидя — кот по-прежнему не отходил от него ни на шаг — он читал один псалом за другим.

Подошло время пересменки. Но привыкшая к его чтению Вера словно не отпускала его.

И он отчитал вторую смену, затем — третью…

Потом, не отдавая отчета себе в том, что делает, подошел к гробу, посмотрел на лицо Веры и не поверил своим глазам.

Она — улыбалась!

— Ты видел? — спросил он у единственного свидетеля всего этого — кота.

И тот вместо ответа, а может, это и было ответом, — как только Александр опустился на стул, чтобы продолжить чтение псалтири, сразу запрыгнул ему на колени…

Напрасно Александр корил себя за то, что, вместо того, чтобы читать псалтирь стоя, он больше половины ночи читал его, сидя.

Он еще не знал, что силы ему очень понадобятся на следующий день, потому что весь его — с утра до самого вечера — он провел на ногах.

Где он только не побывал за это время, с кем только ни разговаривал.

Везде нужны были: справки, справки…

Когда потребовалась первая, он открыл паспорт Веры, взглянул на ее фотографию и ахнул.

Какой же она была молодой и красивой до своей болезни! И разница в возрасте у них, действительно, была совсем небольшой. Она оказалась старше его всего лишь на пять лет!

Тем страшнее было идти потом в бюро похоронных услуг за гробом для Веры и выбирать подходящий среди стоявших там православных и мусульманских домовин.

Хорошо еще, пришедший ни свет ни заря Сергий все это время был рядом. Он где-то достал грузовую машину. Пока Александр расплачивался — оставленными Верой деньгами — сам перенес гроб в машину. Ходил с ним по всем инстанциям. И там, где Александр, теряя терпение, готов уже был сорваться на крик, проявлял такое благодушие, что ему просто невозможно было отказать!

А вечером, после того, как помог переложить Веру в гроб, и стал больше не нужен, просто исчез…

И действительно — теперь оставалось самое простое — укрыть Веру православным саваном.

Что они и сделали, удивляясь тому, что тлетворный запах вместо того, чтобы усилиться, пропал совершенно, вместе с оставшимися с Александром Гульфией и самой мужественной и бойкой из всех сестер милосердия — Леной…