Исцеление водой

Часть вторая. Мужчины

«Благодарю вас, что открыли для меня свой дом. Тягостно чувствовать, что никакой надежды не осталось, что мой удел теперь одно страдание и никакого исцеления. Я должна была бы знать, что здесь меня встретит сестринская солидарность. И мне не терпится познакомиться с остальными…»

Лайя

Рядом с нами всегда жила опасность – если и не настоящая опасность, так постоянное ожидание, что она вот-вот нагрянет. В точности, как вибрирует воздух, когда затихнет какой-то громкий звук. Отсчет секунд от вспышки молнии до грома. И вот наконец настает та самая опасность, которой мы ждали, казалось, всю свою жизнь.

Прихватив по отрезку кисеи и по ножу, мы спускаемся к самому берегу, пока незнакомцы еще без сил. К тому моменту, как мы подходим, они уже все трое сидят на краю берега. Двое взрослых мужчин и один мальчик. Все трое в соли и в песке. Самый младший из них плачет навзрыд. Мы встаем полукругом на безопасном расстоянии, комкая в руках ткань, все настороже.

Один из мужчин встает на ноги. Тело у него долговязое, волосы, включая растительность на подбородке, темные и коротко подстриженные. Второй мужчина – постарше и явно поприземистей, волосы у него то ли выгоревшие, то ли седые, то ли одно и другое вместе. И очень светлые глаза – такие же, как и у первого. Между ними, вымокший насквозь, валяется голубой рюкзак.

– Прошу вас, не бойтесь, – говорит поднявшийся мужчина. Слова его звучат совсем не с нашим выговором. Он протягивает нам ладонь, хотя мы стоим слишком далеко, чтобы ее пожать. Хотя мы все равно не станем этого делать.

– Стоп! – обрывает его мать.

Он тут же убирает руку.

– Мы потерпели крушение, – объясняет он, слегка покачиваясь. – У нас потонула лодка.

Он показывает рукой на море, однако никаких обломков в воде не видно.

– Вам не следует здесь находиться, – говорит ему мать. – Это частная территория.

– Мы ищем себе укрытие. Мы знакомы с вашим мужем, Кингом. Можно с ним поговорить?

У матери в лице появляется сомнение.

– Девочки, пройдите-ка дальше по пляжу. Отойдите отсюда.

Мы делаем, как велит нам мать, пока та не поднимает ладонь.

– Мужчины, – перешептываемся мы, почти соприкасаясь головами. – Мужчины, мужчины…

Мы в шоке от случившегося. У меня даже трясутся ноги. Я оборачиваюсь к незнакомцам, пытаясь разглядеть, нет ли у них острых зубов, когтей или оружия, однако ничего, несущего нам опасность, не различаю.

Немного поговорив с мужчинами, мама жестом велит нам вернуться.

Теперь незнакомцы стоят, а мать ненавязчиво демонстрирует им свой нож, будто это просто продолжение ее руки. Часть ее плоти, которую она знает в высшей степени хорошо.

– Почему бы нам вас просто не утопить? – вопрошает она.

– Неужто вы утопите ребенка? – спрашивает в ответ темноволосый.

Он выпихивает вперед мальчика. Мы с сестрами крепко вцепляемся друг в друга. Мальчишка на самом деле вполне милый и безобидный. Только глаза у него красные, как у кролика.

– Ради своих девочек я готова на все, – твердо говорит мама.

Мужчина глядит на море. С виду оно спокойно, но там много течений, что способны вмиг утянуть тебя под воду.

– Мы можем вам пригодиться, – подает голос тот, что постарше. – Мы способны вас защитить.

– Мы не нуждаемся в защите, – отрезает мать.

– Это пока. Возможно, вскоре такая нужда и возникнет, – возражает ей темноволосый. – Поймите, от нас вам нет никакой угрозы. Но там, в большом мире, много чего происходит. И к вам могут заявиться те, что куда хуже нас.

Мать как будто обдумывает его слова.

– Может, это счастливый случай, – продолжает увещевать темноволосый. – Ведь мы такие же отцы и мужья, как был он.

Значит, она им уже сообщила. Меня мгновенно пронзает укол горечи. Мужчина переводит взгляд на нас.

– Мы кое-что смыслим в том, как обеспечить безопасность.

Мальчик резко садится обратно на песок, словно у него вдруг отнимаются ноги. Мужчина постарше кладет ему на макушку ладонь.

С тех пор как не стало Кинга, мы не снарядили ни единой ловушки. С тех пор, как не стало Кинга, мы напрочь запустили обход территории. Мы не убивали никаких животных, способных содержать в себе токсины. Мы вконец уже размякли, уставшие от постоянных тягот бдительности.

Однако мама не спешит с решением. Она знает, как лживы бывают мужчины и как они умеют убеждать.

– Нам нужно время подумать, – молвит она. – А пока что оставайтесь здесь. Там, где мы смогли бы вас видеть.

– Но где нам тут укрыться? – недоуменно глядит на нее темноволосый.

– Шторм уже закончился, – пожимает плечами мать.

– Можно попросить у вас хоть немного воды? – спрашивает тот, что постарше.

– Да вон, сколько хотите! – широким жестом показывает она на море.

– Мы что, так вот и позволим им умереть? – спрашивает Грейс с несвойственным для нее оживленным интересом, когда мы возвращаемся в дом и садимся за столиком, где всегда завтракаем, словно бы ничего не случилось.

Мама запирает двери в столовую и в кухню, что обычно бывают у нас открытыми.

Из окна мы смотрим, не отправятся ли мужчины к причалу – впрочем, у нас нет ни одной достаточно большой лодки, чтобы вместить их всех. Оставшаяся у нас моторка, издали сияющая бело-красной расцветкой, унесет самое большее только двоих. А гребная лодка подтекает и годится лишь для коротких вылазок.

– Дай мне подумать, Грейс, – отвечает мать.

– Может, это друзья Кинга? – продолжает Грейс, не обращая внимания на ее слова. – Может, они явились отдать дань уважения?

Мать держится рукой за голову. Из-за нынешнего стресса у нее, похоже, развилась мигрень. От левого глаза болевое напряжение отдается по всей стороне тела, и хотя обычно в такие дни матери хочется побыть одной, сегодня она настаивает на том, чтобы мы все держались вместе, пока ее не отпустит. И вот мы долгие часы сидим в ее комнате с плотно занавешенными окнами, периодически поглядывая из окна, как там незнакомцы, и чего-то ждем с замиранием сердца в бархатном предвечернем полумраке. Грейс то и дело кладет маме на лоб холодную влажную тряпочку.

Когда маме наконец становится полегче, мы все втроем идем посмотреть на прибывших мужчин из окошка ванной. Темноволосый, сняв рубашку, стоит к нам спиной по колено в воде. В этот час, должно быть, уже очень жарко. Мальчонка безвольно лежит на песке, точно сплюнутый. Мужчина постарше сидит, подтянув колени к груди, и так же, как и ребенок, не шевелится.

Ночью мы посменно стоим на страже дома. Когда приходит мой черед, я брожу по комнатам нижнего этажа, вся в нервном оживлении. Во рту у меня пересыхает. Когда я в кухне сажусь на плитки пола – выложенный шахматкой черный алмаз по терракотовому полю, – раздается негромкий стук, и за дверью, ведущей в сад, я различаю тень мужчины.

Присмотревшись, я вижу, что это тот темноволосый и мальчик. Расплывчатыми фигурами они глядят на меня сквозь стекло. Мальчик опять плачет, лицо у него какое-то иноземное и водянистое, а мужчина неслышно говорит мне какое-то слово, в котором я не сразу угадываю «пожалуйста». Я как-то не привыкла, чтобы ко мне обращались с этим словом. Для меня оно звучит как действенное заклинание – это мое слабое место. Я, конечно, растрогана, и я впускаю их внутрь.

Всего лишь шаг через порог – какие-то несколько дюймов, рубеж между внешним и внутренним. Мужчина, нимало не колеблясь, суетливым движением проталкивает ребенка вперед, словно боится, что я вдруг передумаю и закрою дверь. Что я вполне могла бы сделать – даже должна была бы. Оказавшись в доме, оба замирают и глядят на меня, впервые со своего появления устанавливая со мной прямой, ничем не защищенный, зрительный контакт. Глаза у них – будто темные, непроглядные впадины в голове, в которых таится нечто такое, что я не в силах постичь.

– Мы просто хотим попросить воды, – тихо, но настойчиво говорит темноволосый. – И может, еды какой-нибудь, если у вас есть. И мы сразу уйдем.

Повернувшись к ним спиной, я наполняю над раковиной стакан воды, потом другой. Такая близость их запретной для нас плоти создает какое-то гравитационное притяжение. Оба вмиг опорожняют стаканы, и я наливаю еще по одному. Я нахожу бутылку молока и тоже наливаю им по стакану. Потом протягиваю, не касаясь их кожи, сушеные фрукты, что я только что собиралась есть, – инжир из нашего сада, разрезанный половинками, словно расщепленное сердце, разложенный по подносам и высушенный на чердаке, теперь сморщенный и засахарившийся. На этом они и вправду исчезают – не оглядываясь уходят в ту же дверь, и я даже выхожу вслед, наблюдая за ними, все так же неся свою стражу.

Утром, избавившись от мигрени, мама чувствует себя словно обновленной. Ей дышится намного лучше, ей уже хочется хлеба с маслом, и яблок, и чаю. Ночью матери явилось видение. Кинг, велевший ей «выказывать глубочайшую доброту ныне и навсегда». Во сне они плавали вдвоем в бассейне, собираясь встретиться под водой посередине. И в тот момент, когда они уже должны были коснуться друг друга руками, мама пробудилась.

Рассказывая нам об этом, она тихонько плачет, утирая мокрые потеки под глазами.

– Это всего лишь сон, – молвит Грейс.

– Но ты же не умеешь плавать, – вставляет Скай.

– Какие вы жестокие, – роняет мать. Ногтем она подцепляет кожицу на кусочке яблока и резким, хищным движением ее сдирает.

Нам не позволено смотреть, что она намерена делать с мужчинами, однако мы наблюдаем за этим из окна комнаты Грейс, откуда, оказывается, открывается очень даже хороший вид. Мы со Скай пригибаемся пониже у окна, так что волосы свешиваются на лицо и прикрывают рот. Грейс подробно комментирует увиденное, и голос ее кажется каким-то отчужденным.

– Она заставляет их снять всю одежду, – сообщает Грейс.

Мы сразу напрягаем глаза, чтобы самим увидеть происходящее. И впрямь, мужчины на берегу стягивают с себя футболки и джинсы. Мама что-то говорит, жестикулируя, нацеливая на них пистолет Кинга. Потом они снимают исподнее. Кожа у них от загара широкими полосами разного оттенка, как и у нас, но это единственное, что есть у нас общего. Я гляжу с мрачной завороженностью. Грейс тихо фыркает с отвращением.

– Она проверяет у них одежду и рюкзак, нет ли там оружия, – продолжает комментировать сестра.

И впрямь мужчины отступают назад, а мать поднимает их брошенную комком одежду, энергично потряхивает, после чего роняет обратно на песок.

– Опять наводит на них пистолет, – говорит Грейс.

Лучше бы она молчала. Мы и так все видим маму, которая с поднятым оружием оказывается прямо возле незнакомцев. Они пытаются прикрываться ладонями, но она, судя по всему, велит им этого не делать, а держать руки по бокам, чтобы тела у них остались выставлены напоказ.

Уже как полагается, мы с ними первый раз встречаемся за ужином, когда они входят в столовую, одетые в то, что некогда принадлежало нашему отцу, – в одежду, которая им слишком велика, даже при том, что взрослые мужчины как минимум на голову выше любой из нас. Когда они появляются, мы уже сидим за столом, однако по этикету поднимаемся на ноги. Я на всякий случай нащупываю в кармане лоскут кисеи. Мужчины, измученные и обожженные солнцем, выстраиваются рядком по другую от нас сторону стола. Мать встает во главе.

– Я Ллеу, – представляется темноволосый. Потом кладет ладонь на плечо стоящему с ним рядом мальчику: – Это Гвил. Поздоровайся.

Гвил смущенно водит по полу ногой, потом быстро взглядывает каждой из нас в лицо, после чего поднимает глаза к закопченному потолку.

– Здрасте, – выдавливает он.

– А я Джеймс, – говорит тот, что постарше. – Я дядя Гвила. Брат Ллеу.

Меня очень удивляет и радует мысль о том, что они тоже между собою кровно связаны. Такое чувство, будто мы уже друг с другом знакомы.

Мы тоже по очереди называем свои имена, в возрастном порядке.

– Садитесь, – велит мать, и все мы делаем, как она сказала.

Мужчины едят торопливо, пожалуй, чересчур торопливо. Я даже беспокоюсь, что они вот-вот подавятся. Ллеу вскрывает ракушки устриц и выкладывает их содержимое на тарелку себе и Гвилу. Во всех его движениях чувствуется удивительная слаженность. Глаза блестящие, юркий внимательный взгляд. Руки покрыты густой порослью, что вызывает у меня отвращение и в то же время приводит в восторг. Грейс, замечая, как я его разглядываю, легонько пинает меня под столом.

Ллеу учит правильно произносить его имя, но ни у одной из нас это как надо не выходит. И я решаю втайне попрактиковаться его говорить, чтобы потом произвести на Ллеу впечатление. По запотевшему винному бокалу, в который у меня налита вода, скатываются вниз капли влаги.

Джеймс спрашивает, сколько мне лет, и я пожимаю плечами. Потом он переводит внимание к Грейс, интересуясь, на каком она уже сроке, и мать тут же пользуется возможностью, чтобы проповедовать насчет превосходства дочерей.

– А у вас есть дочери? – спрашивает она мужчин.

Те отвечают, что нет. Пока нет. Дескать, однажды, может быть, появятся. Мать глядит разочарованно. Грейс с таким видом, будто хочет кого-то убить, раздирает надвое хвостовой кусок рыбы.

Некоторое время мы ужинаем в молчании. Мать как будто пытается решить про себя, сказать еще что-нибудь или нет. Наконец она кладет свою вилку.

– Сюда никто больше не приплывет, – сообщает она мужчинам. Говорит она очень приглушенно, но нам все равно это слышно. – Сейчас все совсем не так, как было прежде. – И, помолчав немного, добавляет: – Так что не знаю. Вам придется самим как-то отсюда выбираться.

Мне вспоминаются приезжавшие к нам на лодках больные, сломленные душевно женщины с жидкими волосами, странными голосами и с подарочками, завернутыми в жесткую оберточную бумагу. С полупрозрачной кожей на висках и запястьях.

– Приплывут, – возражает ей Ллеу, накладывая себе еще еды. Голос у него мягкий и доброжелательный. – Они найдут нас. Нам просто необходимо пересидеть здесь несколько дней, пока нас ищут.

Мать ничего больше не произносит, задумчиво поднося вилку ко рту. Мне же хочется плакать от той невозмутимой легкости, с какой они говорят, что их непременно найдут.

После ужина мы с сестрами украдкой совершаем наш обычный ритуал. Мама отвлекает мужчин картами, веером раскидывая их на столе и приглашая гостей поиграть. Мы же покидаем столовую через высокие стеклянные двери, видя позади себя их движущиеся тени с тянущимися по столу руками, слышим удаляющийся непривычный гул их голосов. Мы направляемся к берегу, неся по пригоршне соли в сложенных ладонях, и с привычным старанием рассыпаем ее вдоль пляжа.

Не успев улечься спать – когда небо еще не потемнело, – я вижу пролетающую над домом необычную птицу. Таких я никогда прежде не видела, а потому с благоговением любуюсь ее крепкими раскинутыми крыльями, ее темнеющим на фоне неба силуэтом. Летит она достаточно далеко, и все же мне немного слышны сквозь щелочку в окошке ванной ее далекие крики. Грейс у себя в комнате, и я сперва просто зову ее, потом бегу к ее двери и стучусь, пока она не идет за мною следом. Сестра встает на сиденье унитаза, чуть шире приоткрывая створку, но успевает увидеть птицу лишь несколько секунд, после чего та исчезает из виду. Мне становится любопытно, где у нее гнездо и парит ли она без устали над морем или чаще покачивается на волнах, стаскивая себе в подобие плота плавающие обломки ненадежного мира. Грейс находит своей ладонью мою, и мы на мгновение крепко сплетаем пальцы. Но тут же она быстро убирает руку, словно напоминая, что больше мы этим не занимаемся.

Нам никогда не разрешали плакать, поскольку это вытягивает много энергии. Дескать, плач делает человека слабым и легко уязвимым, изнуряя тело. И если вода извне лечит нас от всех недугов, то исходящая из наших глаз и наших душ влага действует как раз наоборот. Она успела впитать всю нашу боль, и ее опасно так просто выпускать наружу. Эту экстренную ситуацию, требовавшую дополнительного количества кисеи, комнатного заточения и погружения головы под воду, Кинг описывал как «патологическое уныние и подавленность». Под экстренной ситуацией подразумевались те случаи, когда мы с сестрами дружно рыдали, не в силах остановиться.

Хотя я все равно люблю поплакать. С уходом Кинга я перестала из-за этого чувствовать за собой какую-то вину. Теперь некому даже и заметить, чем я занимаюсь – одна в своей комнате, с окнами нараспашку и подставив лицо лениво катящемуся по небу солнцу. Или в бассейне под водой, где одну воду от другой не отличишь.

Иногда я воображаю смерть своих сестер: представляю, как они стоят у перил террасы и одна за другой, точно скомканные бумажки, падают на землю, – и тут же начинаю плакать, хотя и сама напоминаю себе, что они обе живы. Это очень важно – сознавать, что все в любой момент может оказаться гораздо хуже. Эта мысленная картинка того, как они уходят из жизни, обостряет мою любовь к сестрам. В такие моменты я до самой глубины души проникаюсь тем, как много они для меня значат.

В ночь после появления на берегу мужчин я долго плачу, сама не зная почему. Потом уплываю в неглубокий и зыбкий, совершенно пустой сон. Их отдаленные тела для меня – будто следы немыслимого жара, отпечатавшегося где-то в нашем доме.

«Мой муж покинул деревню. Как покинули ее и мои братья, и все прочие мужья и братья, отцы и сыновья, дяди и племянники. Они ушли от нас целыми толпами. И просили прощения, что уходят. В них таилась опасность для нас. И они надеялись, что мы их все-таки поймем».