Ishmael - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Daniel Quinn (ч. 2)

Я с недоумением смотрел на Измаила.

— Да это же общеизвестно! Любой школьник мог бы назвать «но», о котором я говорю.

— Не сомневаюсь, что ты прав, и все равно не вижу...

— Подумай как следует! Что в мире пошло не так? Что всегда происходит не так? Под властью человека мир должен был стать раем, но...

— Но человек завалил работу.

— Конечно. Но почему он ее завалил?

— Не знаю. Так почему?

— Завалил ли человек работу потому, что не хотел, чтобы мир стал раем?

— Нет. На мой взгляд, он был обречен ее завалить. Человек хотел сделать мир раем, но, будучи человеком, не мог не завалить работу.

— Но почему? Почему именно человек не мог не завалить работу?

— Потому что в человеческой природе есть какой-то фундаментальный изъян, нечто постоянно противодействующее созданию рая. Нечто делающее человека глупым, жадным, недальновидным разрушителем.

— Конечно. Это знают все представители вашей культуры. Человек был рожден для того, чтобы сделать мир раем, однако трагедия заключается в том, что он был рожден с изъяном. В результате создаваемый им рай всегда оказывается чем-то подпорчен: глупостью, жадностью, недальновидностью, разрушительностью.

— Верно.

Поразмыслив немного, я посмотрел на Измаила долгим взглядом, с трудом осознавая тот вывод, к которому пришел.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что такое объяснение неверно?

Измаил покачал головой:

— Спорить с мифологией бесполезно. Было время, когда представители вашей культуры верили, будто их родной мир — центр мироздания. Если Вселенная была создана ради человека, здравый смысл говорит, что его родина должна быть ее столицей. Последователи Коперника не стали с этим спорить. Они не стали, указуя на людей, вещать: «Вы заблуждаетесь!» Они просто показали на небо и предложили: «Посмотрите, что там на самом деле творится».

— Что-то я не понимаю, к чему ты клонишь.

— Каким образом Согласные пришли к выводу о том, что в человеческой природе наличествует фундаментальный изъян? Какие свидетельства этому они нашли?

— Не знаю.

— Мне кажется, что ты намеренно проявляешь тупость. Они рассматривали свидетельства истории человечества.

— Понятно.

— А когда началась история человечества?

— Ну... около трех миллионов лет назад. Измаил с отвращением посмотрел на меня.

— Эти три миллиона лет только совсем недавно были присоединены к истории человечества, как ты прекрасно знаешь. А как считали до этого: давно ли началась человеческая история?

— Э-э... Несколько тысячелетий назад.

— Именно. Более того, среди представителей вашей культуры принято считать, что вся история — это ваша история. Никто и не подозревает, что жизнь человечества простирается за пределы вашего царствования.

— Это так.

— Так на какие же свидетельства опирались представители вашей культуры, когда решили, что человеческая природа имеет фундаментальный изъян?

— Они нашли такие свидетельства в собственной истории.

— Правильно. Они рассмотрели примерно полпроцента доказательств, принадлежащих к тому же единственной культуре. Не такая уж представительная выборка, чтобы основывать на ней столь категорическое заключение.

— Согласен.

— У человека нет никакого фундаментального изъяна. Если бы людям пришлось разыгрывать сказку, согласно которой они должны жить в согласии с миром, так они и жили бы. Однако преподнесенная им сказка требует, чтобы они с миром враждовали, и в соответствии с вашей культурой вы с миром враждуете. Если сказка, которую людям придется разыгрывать, потребует, чтобы они стали повелителями мира, они будут себя вести как повелители. И если в разыгрываемой ими сказке мир окажется врагом, которого нужно покорить, люди его покорят, и в один прекрасный день мир неизбежно ляжет к их ногам, истекая кровью, как это и происходит сейчас.

— Несколько дней назад, — сказал Измаил, — я назвал твое объяснение того, как случилось, что все сложилось именно так, мозаикой. Пока что мы рассматривали лишь набросок мозаики, ее общий контур. Сейчас мы не станем заполнять его деталями. Ты с этим легко справишься и сам, когда мы закончим.

— О'кей.

— Однако один существенный элемент мозаики нуждается в прорисовывании, прежде чем мы двинемся дальше... Одной из самых удивительных особенностей культуры Согласных является страстная и непоколебимая вера в пророков. Влияние таких личностей, как Моисей, Гаутама Будда, Конфуций, Иисус Христос, Мухаммед в человеческой истории просто огромно. Не сомневаюсь, что это тебе известно.

— Да.

— Особенно удивительной эту особенность делает тот факт, что ничего подобного в культуре Несогласных нет, если не считать последствий катастрофических контактов с цивилизацией Согласных, в результате чего появились Вовока, Пляска духа, культы Джона Фрамма или карго в южных районах Тихого океана. Если не считать этих случаев, среди Несогласных не существует традиции поклонения пророкам, которые являются, чтобы наставить род людской на путь истинный или дать человечеству новые законы.

— Я смутно что-то такое себе представлял. Наверное, так случается с каждым. По-моему, это... Впрочем, не знаю.

— Все-таки продолжай.

— Мне кажется, все думают так: «Что за черт, какое значение имеют эти людишки?» Я имею в виду вот что: неудивительно, что у дикарей нет пророков. Бог не особенно интересовался человечеством, пока не появились эти симпатичные белые неолитические земледельцы.

— Да, ты уловил самую суть. Однако сейчас я хочу рассмотреть не вопрос отсутствия пророков у Несогласных, а то огромное влияние, которым пророки пользуются среди Согласных. Миллионы людей готовы защищать свой выбор пророка ценой собственной жизни. Что придает пророкам такое невероятное значение?

— Это чертовски хороший вопрос, но не думаю, что знаю на него ответ.

— Хорошо, попробуй задуматься вот о чем. Что пророки пытаются совершить в мире? Ради чего они являются?

— Ты сам сказал это минуту назад. Они нужны, чтобы исправить нас и научить, как нам следует жить.

— Это, похоже, жизненно важная информация. Стоящая того, чтобы ради нее умереть.

— Очевидно.

— Но почему? Почему вам требуются пророки, чтобы научить вас этому? Почему вообще кто-то должен указывать, как вам следует жить?

— А-а, теперь я понимаю, к чему ты клонишь. Пророки нужны, чтобы наставить нас на путь истинный, потому что иначе мы не знали бы, как жить.

— Конечно. Вопрос о том, как людям следует жить, всегда в конце концов приобретает среди Согласных религиозное значение, всегда кончается спором между пророками. Например, когда в этой стране впервые легализовали аборт, это сначала рассматривалось как чисто гражданское дело. Однако когда у людей возникли сомнения на сей счет, они обратились к своим пророкам, и вскоре началась религиозная перепалка, в которой обе стороны ищут поддержки представителей той или иной церкви. Точно так же вопрос легализации наркотиков вроде героина или кокаина сейчас обсуждается в чисто практических аспектах, но, если когда-нибудь такая возможность сделается вероятной, люди определенного склада немедленно начнут искать в Писании указания на то, как смотрели на это пророки.

— Наверняка. Такое поведение сделалось настолько автоматическим, что его принимают как нечто само собой разумеющееся.

Ты только что сказал: «Пророки нужны, чтобы исправить нас и научить, как нам следует жить». По чему так? Почему без пророков вы не знали бы, как вам следует жить?

— Хороший вопрос... Я сказал бы... Вот посмотри на пример с абортами. Мы можем спорить о них хоть тысячу лет, но никогда не найдется аргумента достаточно весомого, чтобы положить конец спорам, потому что на каждый довод найдется опровержение. В результате остается неизвестным, как следует поступать. Поэтому-то и нужен пророк. Пророк знает.

— Да, думаю, так и есть. Однако вопрос остается: вы-то почему не знаете?

— Думаю, что вопрос остается потому, что ответить на него я не могу.

— Вы знаете, как расщеплять атом, как посылать исследователей на Луну, как пересаживать гены, но не знаете, как вам следует жить.

— Верно.

— Так все-таки почему? Что на этот счет говорит Матушка Культура?

— Да... — пробормотал я и закрыл глаза. Минуты через две я сказал: — Матушка Культура говорит, что возможно точное знание о таких вещах, как расщепление атома, космические путешествия или гены, но точного знания, как людям следует жить, не существует. Оно просто недостижимо, поэтому мы его и не имеем.

— Понятно. А теперь, выслушав Матушку Культуру, что скажешь ты?

— В данном случае я соглашусь с ней. Точного знания о том, как людям следует жить, просто не существует.

— Другими словами, лучшее, что вы могли бы сделать, поскольку точного знания нет, — это посоветоваться с собственным разумом. Именно это и происходит при обсуждении легализации наркотиков. Обе стороны апеллируют к разумным доводам, и какое бы решение вы в конце концов ни приняли, правильное ли оно, вы так и не узнаете.

— Совершенно верно. Тут не будет идти речь о том, чтобы сделать то, что должно, потому что способа узнать это не существует. Решение придется принимать просто большинством голосов.

— Ты абсолютно уверен в том, что говоришь? Что просто нет способа получить точное знание о том, как людям следует жить?

— Абсолютно уверен.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Не знаю. Точное знание того, как следует жить... не может быть получено теми же способами, какими мы получаем точное знание в науке. Как я уже говорил, его просто нет.

— А искал ли его кто-нибудь из вас? — Я хихикнул. — Говорил ли кто-нибудь: «Раз у нас есть точное знание обо всех этих научных вещах, не поискать ли нам точного знания того, как следует жить?» Делал ли кто-нибудь такое?

— Сомневаюсь.

— А тебе это не кажется странным? Учитывая то обстоятельство, что данная проблема — самая важная для человечества, можно было бы предположить, что существует целый комплекс паук, решающих ее. Вместо этого мы обнаруживаем, что ни один из вас никогда не поинтересовался, можно ли получить такое знание.

— Мы же знаем, что его не существует.

— Ты хочешь сказать, что вы это знаете до попытки найти?

— Именно.

— Не очень-то научный подход для так уважающих науку людей, тебе не кажется?

— Что ж, верно.

— Мы теперь знаем о людях две очень важные вещи, — продолжал Измаил, — по крайней мере если основываться на мифологии Согласных. Первое: человек несет в себе какой-то фундаментальный изъян, и второе: человек не имеет точного знания о том, как следует жить, и никогда не будет его иметь. Похоже на то, что между двумя этими вещами существует связь.

— Да. Если бы люди знали, как следует жить, они сумели бы справиться с изъяном, заложенным в человеческой природе. Я вот что имею в виду: знание, как следует жить, включало бы знание о том, как следует жить несовершенным существам, иначе оно не было бы подлинным. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Мне кажется, понимаю. Другими словами, зная, как следует жить, вы смогли бы взять под контроль человеческие недостатки. Если бы вы знали, как жить, вы не запарывали бы постоянно работу по управлению миром. Может быть, то, о чем мы говорили как о двух разных вещах, на самом деле является единым целым. Может быть, изъян в человеке как раз и заключается в том, что он не знает, как следует жить.

— Да, что-то в твоих словах есть...

— Теперь у нас имеются все главные элементы объяснения, которое твоя культура дает тому, как случилось, что все сложилось именно так. Мир был дарован человеку, чтобы он превратил его в рай, но человек постоянно заваливал работу из-за фундаментального изъяна человеческой природы. Он мог бы что-то исправить, если бы знал, как ему следует жить, но он этого не знает и никогда не узнает, потому что такого знания не существует. Таким образом, как бы человек ни трудился ради того, чтобы превратить мир в рай, он, наверное, и дальше будет заваливать эту работу.

— Да, похоже на то.

Это очень печальная сказка, где говорится о безнадежности и напрасных усилиях, — сказка, которая учит, что сделать ничего нельзя. Человеческая природа несовершенна, поэтому человек продолжает портить мир, который должен был превратить в рай, и поделать с этим вы ничего не можете. Вот и получается, что вы мчитесь к катастрофе и все, на что вы способны, — просто наблюдать, как она приближается.

— Да, так все выглядит.

— Разве можно удивляться тому, что, не зная ничего, кроме этой безнадежной сказки, которую человечеству предстоит разыгрывать и дальше, столько людей глушат себя наркотиками, алкоголем, телевидением? Нет ничего странного в том, что так много людей сходит с ума или кончает жизнь самоубийством.

— Правда. Но есть ли другая?

— Ты о чем?

— Есть ли другая сказка, в которой можно было бы жить?

— Да, другая сказка есть, но Согласные делают все, что могут, чтобы уничтожить ее вместе со всем остальным.

— Много ли тебе приходилось во время путешествий осматривать достопримечательности?

Я глупо заморгал:

— Осматривать достопримечательности?

— Прилагал ли ты все усилия для того, чтобы увидеть местные памятники культуры?

— Пожалуй... Иногда.

Уверен, ты замечал: только туристы на самом деле осматривают местные чудеса природы и объекты исторического интереса. На практике достопримечательности невидимы для местных жителей — именно потому, что они всегда на виду.

— Да, это так.

— Так обстоит дело и в нашем путешествии. Мы бродим по твоему культурному ландшафту и рассматриваем достопримечательности, которых местные жители в упор не видят. Посетитель с другой планеты нашел бы их замечательными, даже поразительными, но люди вашей культуры принимают их за само собой разумеющееся и даже не замечают.

— Так и есть. Тебе пришлось бы взять меня за голову, повернуть в нужном направлении и сказать: «Разве ты не видишь этого?» А я спросил бы: «Чего? Там и смотреть не на что».

— Мы сегодня потратили много времени на осмотр одного из самых впечатляющих монументов вашей культуры — аксиомы, согласно которой не существует способа получить точное знание о том, как людям следует жить. Матушка Культура предлагает принять ее на веру без доказательств, поскольку аксиомы по определению недоказуемы.

— Верно.

— И какой же вывод можно сделать из этой аксиомы?

— Что нет смысла искать подобное знание.

— Совершенно верно. Согласно вашим картам, мир мысли не выходит за границы вашей культуры, и, если ты рискнешь за эти границы выйти, ты просто упадешь с края земли. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— По-моему, да.

— Завтра мы наберемся храбрости и пересечем эту границу и, как ты увидишь, вовсе не упадем с края земли. Мы просто окажемся на новой территории, — территории, которую никогда не исследовал ни один представитель вашей культуры, поскольку ваши карты говорят, что ее просто не существует, да и существовать не может.

Часть 6

—Ну и как мы себя сегодня чувствуем? Ладошки вспотели? Сердечко колотится?

Я задумчиво посмотрел на Измаила сквозь разделяющее нас стекло. Подмигивание и игривость были чем-то новым, и не могу сказать, что это мне понравилось. У меня возникло искушение напомнить ему, что он всего-навсего горилла, но я сдержался и буркнул:

— Пока что я довольно спокоен.

— Прекрасно. Как Второй убийца из «Макбета», ты так на целый свет в обиде, тебя ожесточила так судьба, что ты пойдешь на все, чтоб за несчастья отмстить другим.

— Безусловно.

— Тогда начнем. Перед нами стена, воздвигнутая на границе мира мысли в вашей культуре. Вчера я назвал ее монументом, но ведь не существует ничего, что помешало бы стене быть монументом, верно? Как бы то ни было, эта стена — та аксиома, которая гласит: точное знание о том, как людям следует жить, недостижимо. Я отвергаю эту аксиому и перелезаю через стену. Нам не нужны пророки, которые учили бы нас, как следует жить: мы можем выяснить это сами, узнав, что на самом деле лежит за пределами стены.

Сказать на это было нечего, так что я просто пожал плечами.

— Ты, конечно, настроен скептически. Если верить Согласным, во Вселенной можно найти любую полезную информацию, но только не о том, как людям следует жить. Изучая Вселенную, вы узнали, как летать по воздуху, как расщепить атом, как со скоростью света послать весть на далекие звезды и так далее, но, сколько бы вы ни изучали Вселенную, самого важного и необходимого знания — знания о том, как вам жить, — вы не получите.

— Правильно.

— Столетие назад будущие воздухоплаватели были точно в таком же положении, когда шла речь о том, чтобы научиться летать. Ты понимаешь почему?

— Нет. Я вообще не вижу, какое отношение к нашей теме имеют воздухоплаватели.

— Не было никакой уверенности, что эти будущие воздухоплаватели ищут знание, которое вообще существует. Некоторые говорили, что найти его невозможно, так что нечего и искать. Теперь ты видишь, в чем сходство?

— Ну да, пожалуй.

— Этим, кстати, сходство не ограничивается. В то время о полетах достоверно не было известно ничего. Каждый придерживался собственной теории. Одни говорили: «Единственный способ взлететь — подражать птицам; необходима пара машущих крыльев». Другие возражали им: «Одной пары недостаточно — нужны две». Третьи фыркали: «Чепуха! Бумажные самолетики летают без всяких машущих крыльев. Необходима пара неподвижных крыльев и мощный двигатель, который толкал бы аэроплан сквозь воздух». И так далее. Спорщики могли отстаивать свои любимые теории, сколько пожелают, потому что точного знания не существовало. Так что воздухоплавателям ничего не оставалось, как действовать методом проб и ошибок.

— Угу.

— Что помогло бы им действовать более эффективно?

— Ты сам сказал: точное знание.

— Но какое именно знание?

— О боже мой... Им нужно было знать, что создает подъемную силу. Им нужно было узнать, что воздух, обдувающий аэродинамическую поверхность...

— Что это ты пытаешься описать?

— Я говорю о том, что происходит, когда крыло самолета встречается с потоком воздуха.

— Ты хочешь сказать, что подъемная сила возникает всегда, когда поток воздуха обдувает аэродинамическую поверхность?

— Именно.

— А как это называется? Как называется утверждение, описывающее явление, всегда возникающее при определенных условиях?

— Закон.

— Конечно. Первые воздухоплаватели должны были действовать методом проб и ошибок, потому что не знали законов аэродинамики, не знали даже, что такие законы существуют.

— О'кей, теперь я понял, что ты хочешь сказать.

— Представители вашей культуры находятся в таком же положении, когда возникает вопрос, можно ли узнать, как следует жить. Им приходится прибегать к методу проб и ошибок, потому что они не знают соответствующих законов и даже не знают, существуют ли такие законы.

— И мне трудно не согласиться с представителями своей культуры, — сказал я.

— Ты так уверен, что законы, по которым людям следует жить, нельзя открыть?

— Уверен. Конечно, существуют законы, созданные людьми, вроде запрета наркотиков, но они могут быть изменены голосованием в парламенте. Невозможно голосованием отменить законы аэродинамики, но подобных законов, управляющих жизнью людей, не существует.

— Я понял. Именно этому учит Матушка Культура, и в данном случае ты с ней согласен. Прекрасно. Однако ты, по крайней мере, ясно видишь, что я пытаюсь сделать: продемонстрировать тебе закон, который, как ты согласишься, невозможно изменить голосованием.

— О'кей. Я постараюсь слушать тебя совершенно непредвзято, хотя и не могу представить себе никакого способа совершить подобное.

— Что такое закон тяготения? — спросил Измаил, вновь озадачив меня внезапной переменой темы.

— Закон тяготения? Ну, он заключается в следующем... Каждая частица материи притягивается к любой другой частице, и сила притяжения зависит от расстояния между ними.

— И где же был вычитан этот закон?

— Что ты хочешь сказать?..

— Он был выведен благодаря рассмотрению чего?

— Э-э... материи, наверное. Поведения материи.

— Значит, он не был выведен в результате наблюдения за поведением пчел?

— Нет.

— Если ты хочешь понять привычки пчел, ты за пчелами и наблюдаешь, а не за альпинистами, верно?

— Верно.

— А если у тебя возникнет странная мысль: могут существовать законы, говорящие о том, как человеку следует жить, где ты будешь их искать?

— Не знаю.

— Станешь ли ты искать их на небе?

— Нет.

— Погрузишься ли ты в теорию субатомных частиц?

— Нет.

— Ну а теперь попробуй предположить, где их искать.

— В антропологии?

— Антропология — научная дисциплина, как физика например. Открыл ли Ньютон закон тяготения, читая физический трактат? Именно там этот закон был записан?

— Нет.

— А где?

— В материи. В материальной Вселенной.

— Итак, если существует закон, касающийся того, как следует жить, где он будет записан?

— В поведении людей, наверное.

— У меня есть для тебя поразительная новость. Человек не один на этой планете. Он часть сообщества, от которого полностью зависит. У тебя когда-нибудь возникали такие подозрения?

В первый раз я увидел, как Измаил поднял одну бровь.

— Не обязательно тебе демонстрировать сарказм, — сказал я ему.

— Как называется то сообщество, лишь одной частью которого является человек?

— Сообщество живых существ.

— Браво. Не кажется ли тебе вероятным, что закон, который мы ищем, возможно обнаружить в этом сообществе?

— Не знаю.

— А что говорит на этот счет Матушка Культура? Я закрыл глаза и прислушался.

— Матушка Культура говорит, что, если бы такой закон существовал, к нам он был неприложим.

— Почему?

— Потому что мы неизмеримо выше остальных членов сообщества.

— Понятно. А не мог бы ты назвать мне еще какие-нибудь законы, которым, будучи людьми, вы не подчиняетесь?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что на коров и тараканов распространяется закон тяготения. Вы — исключение?

— Нет.

— Как насчет законов аэродинамики?

— Тоже нет.

— Генетики?

— Нет.

— Термодинамики?

— Нет.

— Можешь ты назвать мне хоть какой-нибудь закон природы, который не распространяется на людей?

— С ходу не могу.

— Сообщи мне, если что-нибудь придумаешь. Это будет величайшим открытием.

— О'кей.

— А тем временем нам следует считать, что, если и существует закон, управляющий поведением членов сообщества живых существ в целом, люди ему не подчиняются.

— Так говорит Матушка Культура.

— А что ты думаешь по этому поводу?

— Не знаю. Не вижу, каким образом закон, управляющий черепахами и мотыльками, мог бы иметь серьезное значение для нас, хотя, полагаю, черепахи и мотыльки подчиняются тому закону, о котором ты говоришь.

— Правильно, подчиняются. Но ведь и законы аэродинамики не всегда так много для вас значили, верно?

— Верно.

— А когда они обрели значение?

— Ну... когда мы захотели научиться летать.

— Значит, когда вы хотите летать, законы аэродинамики приобретают значение?

— Да, приобретают.

— Ну, тогда законы, управляющие выживанием, могут стать для вас важными, раз вы оказались на грани самоуничтожения и хотите пожить еще немного.

— Пожалуй, так и случится.

— Как действует закон тяготения? Для чего может использоваться притяжение?

— Я сказал бы, что тяготение устанавливает порядок на макроскопическом уровне. Именно оно удерживает вместе различные объекты — Солнечную систему, Галактику, всю Вселенную.

Измаил кивнул.

— А тот закон, который мы ищем, удерживает вместе сообщество живых организмов. Он устанавливает порядок на биологическом уровне точно так же, как закон тяготения устанавливает порядок на макроскопическом уровне.

— О'кей. — Наверное, Измаил почувствовал, что меня смущает какая-то мысль, и сделал паузу, вопросительно взглянув мне в глаза, давая возможность продолжить. — Однако трудно поверить, что наши собственные биологи о таком законе не подозревают.

Голубовато-серая кожа на лице Измаила собралась в складки; он с насмешливым удивлением посмотрел на меня:

— А ты полагаешь, что вашим биологам Матушка Культура ничего не говорит?

— Говорит, конечно.

— И что же она им говорит?

— Что, если такой закон существует, он не распространяется на нас.

— Конечно. Однако это на самом деле не является ответом на твой вопрос. Ваши биологи вовсе не удивились бы, услышав, что поведение членов сообщества живых организмов подчиняется определенным закономерностям. Вспомни: когда Ньютон сформулировал закон всемирного тяготения, никто не удивился. Не требуется сверхчеловеческих способностей, чтобы заметить: предмет, лишившись опоры, падает в направлении центра Земли. Любой младенец старше двух лет знает это. Достижение Ньютона состояло не в открытии феномена тяготения, а в том, что он сформулировал описывающий его закон.

— Да, ясно, что ты имеешь в виду.

— Точно так же нет ничего такого, что ты мог бы рассказать о жизни сообщества организмов и что удивило бы кого-либо, и уж подавно натуралистов, биологов, этологов. Мое открытие, если мне удастся его совершить, будет заключаться просто в самой формулировке закона.

— О'кей. Я понял.

— Считаешь ли ты, что закон тяготения имеет отношение к полетам?

Я немного подумал и ответил:

— Непосредственного отношения к полетам он не имеет, но, несомненно, важен для них, поскольку применим к воздушным судам так же, как к любому предмету, например камню. Природа не делает различия между самолетом и камнем.

— Хорошо сказано. Закон, который мы пытаемся обнаружить, имеет примерно такое же отношение к цивилизациям. Он не рассматривает их как таковые, но применим к ним, как применим к стаям птиц или стадам оленей. Он не делает различий между человеческой цивилизацией и пчелиным ульем. Он приложим ко всем видам живых существ без исключения. В этом и заключается одна из причин того, что он не был открыт представителями вашей культуры. Если верить мифологии Согласных, человек по определению является биологическим исключением. Из миллионов видов только один — конечный продукт. Мир ведь не был создан для того, чтобы в нем появились лягушки, кузнечики или акулы, он был создан для человека. Поэтому человек выделяется из всех живых существ, он уникален и бесконечно далек от прочих.

— Действительно, так и есть.

Следующие несколько минут Измаил провел, пристально глядя в точку примерно в двадцати дюймах от своего носа, и я начал гадать, не забыл ли он о моем присутствии. Потом он встряхнул головой и снова вернулся к действительности. Впервые за время нашего знакомства он преподнес мне нечто вроде мини-лекции.

— Боги трижды здорово подвели Согласных, — начал он. — Во-первых, они не поместили мир там, где по представлениям Согласных ему полагалось быть, — в центре Вселенной. Согласным было чрезвычайно неприятно услышать о таком, но потом они привыкли. Даже если колыбель человечества задвинута куда-то на окраину, Согласные все еще могли верить, что человек играет главную роль в драме сотворения мира.

Вторая шутка богов оказалась еще более злой. Поскольку человек — вершина мироздания, то самое существо, ради которого было создано все остальное, боги могли бы проявить благородство и произвести его на свет особым манером, больше подходящим для его достоинства и великой важности, — отдельным актом творения. Вместо этого они устроили все так, что ему пришлось пройти весь путь эволюции, как каким-то клещам или трематодам. Уж о таком-то Согласным услышать было еще более неприятно, но и к этому они начали привыкать. Даже если человек произошел из первобытной слизи, все равно назначенная ему богами судьба — править миром, а может быть, и всей Вселенной.

Но хуже всего оказалось третье надувательство. Хотя Согласные об этом еще не знают, боги не сделали человека неподвластным закону, который управляет жизнями оводов, клещей, креветок, кроликов, моллюсков, оленей, львов и медуз. Человек не может встать выше его, как не может встать выше закона тяготения, и это будет для Согласных самым болезненным ударом. К остальным выходкам богов можно было привыкнуть, но к такому привыкнуть невозможно.

Измаил немного посидел молча, этакая гора плоти и шерсти, наверное, чтобы дать мне время усвоить услышанное, потом продолжил:

— Каждый закон имеет определенные проявления, иначе его нельзя было бы открыть в качестве закона. Проявления того закона, который мы ищем, очень просты. Те виды, которые живут в согласии с ним, живут вечно — если, конечно, позволяют условия окружающей среды. Это обстоятельство, надеюсь, порадует людей, потому что, если человечество станет подчиняться закону, оно тоже будет жить вечно или, по крайней мере, так долго, как позволит окружающая среда.

Однако такое проявление закона, о котором мы говорим, конечно, не единственное. Те виды, которые закон нарушают, вымирают, и по биологическим меркам вымирают очень быстро. Вот это обстоятельство для людей вашей культуры — плохая новость, самая худшая из всех, какие им приходилось слышать.

— Надеюсь, ты понимаешь, — сказал я Измаилу, — что все твои рассуждения ничуть не помогают мне догадаться, где искать этот закон.

Измаил на минуту задумался, потом выбрал новую ветку из груды, лежавшей справа от него, показал ее мне и разжал пальцы, позволив ветке упасть на пол.

— Вот тот эффект, который пытался объяснить Ньютон. — Измаил махнул рукой в сторону окна. — Если ты посмотришь вокруг, то увидишь, что множество видов, населяющих Землю, если позволят условия окружающей среды, собираются жить вечно. Вот тот эффект, который пытаюсь объяснить я.

— Да, я так и понял. Но почему это требует объяснений?

Измаил снова выбрал из груды ветку, поднял ее, а потом уронил на пол.

— А почему такое явление требует объяснений?

— О'кей. Ты хочешь сказать, что этот феномен имеет причину. Он — проявление закона. Мы видим закон в действии.

— Именно. Тот закон, который мы ищем, тоже проявляется в действии, и моя задача — показать тебе, как он действует. На данном этапе это легче всего сделать через аналогию с другими, уже известными тебе законами — законами тяготения и аэродинамики.

— Хорошо.

— Тебе известно, что мы, сидя здесь, ни в коей мере не нарушаем закон тяготения. Объекты, не имеющие опоры, падают в направлении центра Земли, и те поверхности, на которых мы сидим, служат нам опорой.

— Ну да.

— Законы аэродинамики не дают нам средства превозмочь закон тяготения — уверен, что ты это понимаешь. Они просто показывают нам способ использовать в качестве опоры воздух. Человек, сидящий в самолете, так же подвластен закону тяготения, как и мы, сидящие здесь. Тем не менее человек, летящий в самолете, обладает свободой, которой мы не имеем, — свободой перемещаться в воздухе.

— Да.

— Тот закон, который мы пытаемся найти, похож на закон тяготения: его нельзя превозмочь, но можно создать эквивалент полета — эквивалент свободы передвижения в воздухе. Другими словами, возможно построить цивилизацию, которая летала бы.

Я вытаращил на него глаза, потом кивнул:

— Продолжай.

— Ты помнишь, как Согласные пытались осуществить полет с помощью мощного двигателя. Они ведь начали не с того, что изучили законы аэродинамики. Они начали не с теории, построенной на результатах исследований и тщательно спланированных экспериментов. Они просто сооружали некие конструкции, сталкивали их с высокой скалы и надеялись на лучшее.

— Верно.

— Ну так вот, я собираюсь в деталях проследить за одной из таких ранних попыток. Давай предположим, что речь пойдет об одном из тех замысловатых педальных аппаратов с машущими крыльями, которые создавались на основе неправильных представлений о полете птиц.

— Ладно.

— В момент начала полета все идет хорошо. Нашего будущего воздухоплавателя вместе с его машиной столкнули со скалы, и он изо всех сил крутит педали, а крылья махолета хлопают как сумасшедшие. Воздухоплаватель в восторге, чуть ли не в экстазе. Он ощущает свободу полета. Чего он, впрочем, не понимает, так это что его аппарат аэродинамически не приспособлен к полету. Его конструкция просто не соответствует тем законам, которые делают полет возможным, — однако пилот просто рассмеялся, если бы ты ему об этом сказал. Он никогда о таких законах не слышал, ничего о них не знает. Он указал бы тебе на машущие крылья и ответил: «Видишь? Я совсем как птица». При всем при том, что бы он ни думал, он не летит. Он — тот самый не имеющий опоры объект, который падает к центру Земли. Это не полет, а свободное падение. Ты следишь за моими рассуждениями?

— Да.

— К счастью, или, вернее, к несчастью для нашего воздухоплавателя, он выбрал для своей попытки очень высокую скалу. Разочарование, которое его постигнет, еще далеко — и во времени, и в пространстве. Таким образом, находясь в свободном падении, аэронавт наслаждается ощущением свободы полета и поздравляет себя с триумфом. Он как тот человек из анекдота, который выпрыгнул на спор из окна девятнадцатого этажа и, пролетая мимо десятого, говорит себе: «Пока все идет хорошо!»

Ну вот, наш воздухоплаватель в восторге от того, что считает полетом и что на самом деле является свободным падением. С огромной высоты он видит на мили вокруг, и только одно удивляет его: вся расстилающаяся перед ним равнина усеяна точно такими же аппаратами, как и его собственный, — не разбившимися, а просто брошенными. «Почему, — гадает он, — все эти махолеты, вместо того чтобы летать, остаются на земле? Каким нужно быть глупцом, чтобы подобным образом бросить свое воздушное судно, когда можно наслаждаться свободой перемещения в воздухе!» Впрочем, странности менее талантливых, прикованных к земле смертных пилота не занимают. Его начинает удивлять другое: глядя на равнину, он замечает, что теряет высоту; более того, земля почему-то быстро приближается. Ну, беспокоиться об этом не стоит. В конце концов, до сих пор его полету сопутствовал полный успех и нет никаких причин думать, что дальше будет иначе. Нужно только посильнее крутить педали, вот и все.

Пока все хорошо. Воздухоплаватель с усмешкой думает о тех, кто предрекал, что его попытка кончится несчастьем, переломанными костями, смертью. Вот же он, жив-здоров, даже синяка не заработал, не говоря уже о переломанных костях. Но тут он снова смотрит вниз, и то, что он видит, начинает не на шутку его тревожить. Закон тяготения и не думал отступаться от него, и теперь аппарат падает с ускорением тридцать два фута в секунду за секунду, и земля мчится навстречу самым устрашающим образом. Пилот встревожен, но далек от паники. «Мой аэроплан до сих пор благополучно служил мне, — говорит он себе, — нужно просто продолжать в том же духе». И он принимается крутить педали изо всех сил, что, конечно, ничего ему не дает, потому что его летательный аппарат просто не в ладу с законами аэродинамики. Даже если бы ноги воздухоплавателя обладали силой тысячи человек — десяти тысяч, миллиона, — лететь его махолет не смог бы. Он обречен — и пилот вместе с ним, если только он не выпрыгнет с парашютом.

— Прекрасно. Я понял все, о чем ты рассказал, но не вижу связи с тем, о чем мы тут с тобой говорим.

Измаил кивнул.

— А связь все-таки есть. Десять тысяч лет назад люди вашей культуры отправились в такой же полет: полет цивилизации. Их летательный аппарат был построен без оглядки на какую-либо теорию. Как и наш воображаемый воздухоплаватель, они совершенно не подозревали, что для успешного полета цивилизации нужно учитывать определенные законы. Они об этом даже не задумывались. Они жаждали свободы перемещения в воздухе, так что оттолкнулись от опоры на первой же попавшейся конструкции: «Молнии Согласных».

Сначала все шло хорошо, более того — просто превосходно. Согласные крутили педали, и крылья их махолета замечательным образом хлопали. Они чувствовали удивительную радость, просто восторг! Они наслаждались свободой полета, они освободились от уз, связывающих, ограничивающих остальных членов биологического сообщества. А следом за свободой пришли и другие чудеса — все то, о чем ты говорил вчера: урбанизация, технологии, грамотность, математика, наука.

Их полет никогда не должен был кончиться — он мог только становиться все более и более восхитительным. Они не знали и даже не догадывались, что, как и наш неудачник-воздухоплаватель, оказались в воздухе, но не в полете. Они находились в свободном падении, потому что их летательный аппарат был построен без учета законов, делающих полет возможным. Однако разочарование ожидало их лишь в далеком будущем, так что они продолжали крутить педали и наслаждаться жизнью. Правда, во время своего падения они видели странные картины: остатки махолетов, очень похожих на их собственный, не разбившихся, а просто покинутых — цивилизациями майя, хохокам, анасази, хоупуэлл, если упомянуть только некоторые из культур Нового Света. «Почему, — удивляются Согласные, — эти летательные аппараты на земле, а не в воздухе? Почему эти люди предпочитают копошиться там, внизу, а не наслаждаться свободой полета, как мы?» Это остается совершенно за пределами их понимания, остается неразрешимой загадкой.

Ну ладно, странности этих глупых людей не занимают Согласных. Они продолжают крутить педали и наслаждаться полетом. Уж они-то не собираются бросать свой махолет. Они намерены вечно оставаться господами воздуха. Но, увы, закон и не думает от них отступаться. Согласные не знают, что такой закон существует, но невежество не защищает их от него. Этот закон так же не прощает ошибок, как закон тяготения не прощал ошибок воздухоплавателю, и его воздействие, как и эффект гравитации, проявляется в движении с ускорением.

Некоторые угрюмые мыслители девятнадцатого века, вроде Роберта Уоллиса и Томаса Роберта Мальтуса, особенно внимательно смотрят вниз. Происходи дело тысячу или хотя бы пятьсот лет назад — они, возможно, ничего и не заметили бы, но теперь то, что они видят, вызывает у них панику. Им кажется, что земля несется им навстречу, что вот-вот наступит катастрофа. Они делают некоторые подсчеты и говорят: «Если мы будем продолжать так и дальше, в недалеком будущем нас ожидают крупные неприятности». Остальные Согласные отметают их предостережения. «Мы проделали уже очень большой путь и не получили даже царапины, — говорят они. — Да, действительно, земля как будто приближается нам навстречу, но это просто значит, что нужно сильнее крутить педали. Беспокоиться не о чем». Тем не менее, как и было предсказано, голод становится обычным явлением во многих областях «Молнии Согласных», и тем приходится крутить педали все усерднее и с большей эффективностью. Но странно: чем усерднее и эффективнее крутят они педали, тем хуже становится ситуация. Как удивительно! Петер Фарб называет это парадоксом: «Интенсификация производства для того, чтобы накормить растущее население, ведет к еще большему росту населения». «Ничего, — говорят Согласные. — Нужно просто посадить побольше народа крутить педали, чтобы получить надежный метод ограничения рождаемости. Тогда «Молния Согласных» будет лететь вечно».

Однако теперь уже таких простых ответов недостаточно, чтобы успокоить людей вашей культуры. Теперь уже все смотрят вниз и видят, как земля летит навстречу и с каждым годом летит все быстрее. Базовые экологические системы планеты повреждены «Молнией Согласных», и ущерб увеличивается со все возрастающей интенсивностью. Основные невосполнимые ресурсы постоянно расходуются, но с каждым годом расходуются все более хищнически. В результате наступления человечества исчезают целые виды — с каждым годом во все большем числе. Пессимисты (а может быть, просто реалисты) смотрят вниз и говорят: «Крушение, возможно, произойдет лет через двадцать, а то и все пятьдесят, но может случиться в любой момент. Способа определить это наверняка нет». Но, конечно, оптимисты тут же отвечают: «Мы должны полагаться на свой летательный аппарат. В конце концов, до сих пор он обеспечивал нам безопасность. Впереди нас ждет не крушение, а всего лишь небольшая встряска, с которой мы вполне можем справиться, если будем сильнее крутить педали. А потом мы взлетим и окажемся в замечательном бесконечном будущем и «Молния Согласных» понесет нас к звездам — мы покорим всю Вселенную». Однако ваш летательный аппарат не спасет вас, — напротив, именно он и несет вас навстречу катастрофе. Сколько бы вас ни крутило педали — пять миллиардов, десять, двадцать, — вы не сможете заставить его лететь. Он с самого начала находился в свободном падении, и теперь крах приближается.

Тут наконец я нашел что добавить.

— Самое печальное, — сказал я, — что выжившие, если таковые останутся, немедленно примутся делать все то же самое и в точности теми же методами.

— Да, боюсь, что ты прав. Метод проб и ошибок не так уж плох при строительстве аэроплана, но он может иметь самые трагические последствия, если будет применен к созданию цивилизации.

Часть 7

— Вот загадка, над которой тебе следует поразмыслить, — сказал мне Измаил. — Представь себе, что ты оказался в далекой стране и попал в незнакомый город, изолированный от всех остальных. На тебя его обитатели производят глубокое впечатление: они дружелюбны, веселы, здоровы, богаты, бодры, миролюбивы и хорошо образованны, и они говорят тебе, что так было всегда, насколько они помнят. Ты рад возможности прервать свое путешествие и отдохнуть здесь, и одна из семей приглашает тебя остановиться в их доме.

В тот же вечер за ужином тебе предлагают блюдо, которое ты находишь замечательно вкусным, хоть и незнакомым. Ты спрашиваешь своих хозяев, из чего оно приготовлено.

«Ах, это мясо Б, мы ничего другого не едим», — отвечают они. Это, естественно, тебя озадачивает, и ты начинаешь расспрашивать, что за существа Б. Хозяева со смехом подводят тебя к окну. «Они вон там, эти Б», — говорят они и показывают на своих соседей.

«Боже мой! — восклицаешь ты в ужасе. — Не хотите же вы сказать, что едите людей!»

Хозяева озадаченно смотрят на тебя и отвечают: «Мы едим Б».

«Но это же ужасно! — говоришь им ты. — Значит, они ваши рабы? Вы держите их взаперти?»

«Зачем бы нам держать их взаперти?» — удивляются твои хозяева.

«Чтобы они не убежали, конечно!»

Теперь уже твои хозяева начинают посматривать на тебя, как на человека, у которого не все в порядке с головой, и стараются доходчиво объяснить, что Б никогда и в голову не придет убегать, потому что А, которых они едят, живут как раз через дорогу.

Я не стану утомлять тебя описанием дальнейших твоих возмущенных восклицаний и удивленных разъяснений твоих хозяев. Наконец ты начинаешь понимать всю кошмарную схему: А поедаются Б, Б поедаются В, а В в свою очередь едят А. Никакой иерархии между ними нет: В не властвуют над Б только потому, что Б являются их пищей, ведь они сами являются пищей для А. Все устроено очень демократично и по-дружески. Однако у тебя все это вызывает живейшее отвращение, и ты начинаешь спрашивать своих хозяев, как они могут терпеть такое беззаконное существование. Снова твои хозяева смотрят на тебя с искренним изумлением.

«Да что ты такое говоришь! Как же это — беззаконное существование! У нас есть закон, и мы неуклонно ему подчиняемся. Именно поэтому мы дружелюбны, миролюбивы и вообще обладаем всеми теми достоинствами, которые тебе так в нас нравятся. Закон — основа нашего преуспеяния как народа, и так было с самого начала».

Ну вот, теперь дошла очередь и до загадки. Не задавая своим хозяевам такого вопроса, сможешь ли ты сказать, какому закону они подчиняются?

Я только заморгал:

— В голову ничего не приходит.

— А ты подумай.

— Ну... ясно, что закон таков: А едят В, В едят Б, а Б едят А.

Измаил покачал головой:

— Это просто гастрономические предпочтения. Тут никакого закона не требуется.

— Тогда мне нужны еще какие-то данные, чтобы вывести закон. Пока все, что мне известно, — это их гастрономические предпочтения.

— Ты знаешь еще три вещи. У них есть закон, они неизменно ему следуют, их общество достигло выдающихся успехов.

— Ну, это все очень неопределенно... Может быть, что-то вроде: «Не теряй головы»?

— Я не прошу тебя догадываться о том, каков закон. Я хочу, чтобы ты нашел метод выяснения, что гласит закон.

Я откинулся в кресле, сложил руки на животе и стал глядеть в потолок. Через несколько минут меня осенило.

— А есть наказание за нарушение закона?

— Нарушение карается смертью.

— Тогда я подождал бы казни и узнал, какой закон был нарушен.

Измаил улыбнулся:

— Изобретательно, но это же не метод. Кроме того, ты упускаешь из виду тот факт, что закон выполняется неукоснительно. Казней никогда не случается.

Я вздохнул и закрыл глаза. Через несколько минут я сказал:

— Наблюдение... Потребовалось бы внимательное наблюдение в течение долгого времени.

— Вот это уже больше похоже на метод. И для чего же тебе нужно за ними наблюдать?

— Чтобы узнать, чего они не делают. Чего они не делают никогда.

— Прекрасно. Но как ты исключишь не имеющие отношения к делу обстоятельства? Например, ты можешь заметить, что они никогда не спят стоя на голове или что они никогда не кидают камни в Луну. Найдется миллион вещей, которых они никогда не делают, но которые вовсе не обязательно запрещены законом.

— Верно... Ладно, поразмыслим еще. У них есть закон, они ему неукоснительно следуют и, по их словам... ах, вот что... По их словам, соблюдение закона привело к возникновению прекрасно функционирующего общества... Должен ли я поверить этому?

— Несомненно. Это часть условия задачи.

— Вот это и исключит большинство не имеющих отношения к делу вещей. То, что они никогда не спят стоя на голове, не имело бы никакого отношения к процветанию их города. Так, по сути... Вот что я буду искать... Я буду приближаться к цели с двух сторон — с одной стороны, я буду задаваться вопросом: «Что делает это общество жизнеспособным?», а с другой — «Что из того, чего они не делают, способствует их успеху?»

— Браво! Теперь, раз тебя посетила такая блестящая мысль, я сделаю тебе поблажку: пусть в городе все-таки свершится казнь. Пусть впервые в их истории кто-то нарушит закон, лежащий в основе процветания этого общества. Жители в ярости, в ужасе, они поражены. Они хватают нарушителя, рубят его на мелкие кусочки и скармливают собакам. Такое допущение должно оказать тебе большую помощь в выяснении, что же гласит закон.

— Да уж...

— Давай я буду играть роль твоего хозяина. Мы с тобой только что вернулись с казни. Ты можешь задавать вопросы.

— Хорошо... Так что все же совершил этот парень?

— Он нарушил закон.

— Да, но что именно он сделал? Измаил пожал плечами.

— Он жил не по закону. Он делал вещи, которых мы никогда не делаем.

Я сердито посмотрел на него:

— Это нечестно! Ты не отвечаешь на мои вопросы.

— Могу сообщить тебе, молодой человек, что его возмутительные поступки тщательно зафиксированы. Подробная биография преступника хранится в городской библиотеке, где каждый может с ней ознакомиться.

Я только крякнул.

— Как ты собираешься воспользоваться биографией казненного? Там не сказано, в чем именно он нарушил закон. Это просто полное описание всей его жизни, и многие из подробностей наверняка окажутся несущественными.

— Да, но из биографии я могу почерпнуть еще одно указание. Тогда у меня их станет три: благодаря чему их общество процветает; чего никогда не делают жители города; что из того, чего они никогда не делают, совершил преступник.

— Прекрасно. Таковы как раз три указания на тот закон, который мы с тобой ищем. Сообщество живых существ на планете вполне процветало в течение трех миллионов лет. Согласные в ужасе отринули от себя это сообщество, полагая его полным хаоса и беззакония, безжалостного соперничества, где каждое живое существо постоянно должно опасаться за свою жизнь. Однако те представители твоего вида, которые по-прежнему являются частью биологического сообщества, так не думают — они скорее станут сражаться не на жизнь, а на смерть, чем позволят отделить себя от него.

На самом деле жизнедеятельность сообщества живых существ вполне упорядочена. Зеленые растения являются пищей для травоядных, которых поедают хищники; некоторые из хищников оказываются добычей других хищников. Оставшееся достается пожирателям падали; животные возвращают в почву питательные вещества, необходимые для зеленых растений. Эта система великолепно работала миллиарды лет. Создатели фильмов по понятным причинам предпочитают изображать схватки и льющуюся кровь, но любой натуралист скажет тебе, что различные виды не ведут между собой войны. Газель и лев враги только в представлении Согласных. Лев, повстречавший стадо газелей, не устраивает массовой резни, как поступил бы враг. Он убивает одну жертву не из ненависти к газелям, а чтобы утолить голод, и после этого газели спокойно продолжают пастись, пока лев рядом пожирает свою добычу.

Все это происходит потому, что существует закон, которому неизменно подчиняются члены сообщества и без которого и в самом деле наступил бы хаос, а сообщество очень быстро распалось бы и перестало существовать. Человек самой своей жизнью обязан этому закону. Если бы все прочие виды не следовали закону, он не смог бы появиться, а если бы и появился, то не смог бы выжить. Закон защищает не только все сообщество в целом, но и каждый вид и даже индивидов. Ты понимаешь это?

— Я понимаю то, что ты говоришь, но понятия не имею, в чем состоит закон.

— Я демонстрирую его проявления.

— А-а... ну хорошо.

— Закон, о котором я говорю, поддерживает мир и не дает сообществу впасть в кошмарный хаос, каким считают дикую природу Согласные. Это тот закон, который поддерживает любую жизнь, — жизнь травы, которой питаются кузнечики; жизнь кузнечиков, которыми питаются перепелки; жизнь перепелок, которыми питаются лисы; жизнь ворон, которые питаются мертвыми лисьими телами.

Кистеперые рыбы, которые тыкались носами в берега континентов, возникли потому, что сотни миллионов поколений живых существ до них подчинялись этому закону; следуя ему, некоторые из рыб смогли стать земноводными, некоторые земноводные — пресмыкающимися, некоторые пресмыкающиеся — птицами и млекопитающими. Именно благодаря закону некоторые млекопитающие эволюционировали в приматов, потом от приматов произошел Australopithecus, от него — Homo habilis, от Homo habilis — Homo erectus, от Homo erectus — Homo sapiens и, наконец, — Homo sapiens sapiens.

И вот примерно десять тысяч лет назад одна из ветвей вида Homo sapiens sapiens сказала: «Человек не подвластен закону. Боги никогда не собирались связывать им человека». Поэтому те люди — Согласные — построили цивилизацию, во всем отвергающую закон, и через пять сотен поколений — мгновение на шкале биологического времени — данная ветвь Homo sapiens sapiens привела мир на грань катастрофы. И как же объясняют Согласные такое бедствие?

— Э-э...

— Человек жил на планете три миллиона лет, не причиняя вреда, но Согласные всего за пять сотен поколений поставили мир перед угрозой распада. Чем они объясняют такое?

— Вот теперь я понял, что ты имеешь в виду. Они объясняют это тем, что в человеке есть какой-то фундаментальный изъян.

— Чем предположить, что это вы, Согласные, делаете что-то неправильно, вы предпочитаете считать, что виновата сама человеческая природа?

— Это так.

— И как тебе теперь нравится такое объяснение?

— У меня появились сомнения в его справедливости.

— Прекрасно.

— К тому времени когда Согласные явились в Новый Свет и начали все разрушать в нем, Несогласные, жившие здесь, как раз искали ответ на вопрос: «Возможен ли оседлый образ жизни, который не вступал бы в противоречие с законом, которому мы следовали с начала времен?»

Я не хочу сказать, конечно, что они осознанно ставили такой вопрос. Здешние Несогласные так же не подозревали о существовании основополагающего закона, как первые воздухоплаватели не догадывались о существовании законов аэродинамики. Однако они все равно старались разрешить жизненно важный вопрос, создавая и отвергая одну разновидность цивилизации за другой, пытаясь создать конструкцию, которая смогла бы летать. Работа, выполняемая методом проб и ошибок, шла, конечно, медленно и могла занять и десять тысяч лет, и все пятьдесят. Несогласным, по-видимому, хватало мудрости понять, что спешить тут не следует. Они не видели абсолютной необходимости непременно подняться в воздух, а потому не связали себя с единственным воздушным судном цивилизации, явно обреченным на падение, как это сделали Согласные.

Измаил умолк, и когда молчание затянулось, я спросил:

— А теперь что?

Улыбка покрыла его щеки глубокими морщинами.

— Теперь ты отправишься домой и вернешься, когда будешь готов сказать мне, какой закон или комплекс законов с самого начала управлял жизнью биологического сообщества.

— Не уверен, что я к этому готов.

— Именно тем, чтобы подготовить тебя к выполнению подобного задания, мы и занимались последние дни, если не вообще с начала нашего знакомства.

— Но я даже не знаю, откуда начать!

— На самом деле знаешь. У тебя есть те же три указания, что и в случае с жителями города — А, Б и В. Закон, который ты должен сформулировать, выполнялся всем сообществом живых существ без исключений на протяжении трех миллионов лет. — Измаил кивнул в сторону окон. — Именно из этого следует, как случилось, что все сложилось именно так. Если бы закон не соблюдался с самого начала и во всех последующих поколениях, моря до сих пор были бы пустыней, а на суше лишь ветер гонял бы пыль. Все бесчисленные формы жизни, которые ты видишь вокруг себя, возникли, следуя закону, и, следуя закону, возник человек. Лишь один раз за всю историю планеты нашелся вид, который попробовал жить, отвергнув закон, и это был даже не весь вид, а только его часть, которую я назвал Согласными. Десять тысяч лет назад Согласные сказали: «Хватит. Человек не обязан подчиняться этому закону», — и начали нарушать его во всем. Все, что закон запрещал, все это без исключений Согласные сделали основной частью своей цивилизации. И теперь, после пяти сотен поколений, Согласные вот-вот понесут то наказание, которое понес бы любой вид, нарушивший закон.

Измаил махнул рукой.

— Всего сказанного должно быть для тебя достаточно.

Дверь за мной закрылась, и я остановился в нерешительности. Войти обратно я не мог, а отправляться домой не хотел. В голове была пустота, я чувствовал себя угнетенным; хотя никаких рациональных оснований для этого не было, я даже чувствовал себя покинутым.

Дома меня ждали дела. Я отставал от расписания со своей работой, сроки поджимали. К тому же полученное от Измаила задание вовсе не вселяло в меня энтузиазма. Необходимо взять себя в руки и посмотреть на вещи серьезно, поэтому я сделал то, что делаю редко: я отправился в бар и заказал выпивку. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, а в этом отношении одинокие посетители бара оказываются в выигрышном положении: для них всегда находится собеседник.

Итак, что крылось за непонятными чувствами депрессии и отверженности? И почему они возникли именно сегодня? Ответ был таков: именно сегодня Измаил отослал меня, чтобы я выполнил задание самостоятельно. Он мог избавить меня от необходимости самому проводить исследование, но предпочел этого не делать. Отсюда и проистекало ощущение покинутости. Конечно, ребячливость с моей стороны, но я ведь никогда не утверждал, будто совершенен.

Однако в моем подсознании, должно быть, таилось еще что-то, потому что эти размышления не уменьшили моей депрессии. Вторая порция бурбона помогла мне разобраться в своих чувствах: прогресс был налицо. Прекрасно. Так вот, значит, где источник моего уныния...

У Измаила имелся курс обучения. Ясное дело, почему бы ему его не иметь? Свое учение он создал за несколько лет, меняя учеников одного за другим. Совершенно естественно. Всегда нужно иметь план. Начинаешь с одной точки, продвигаешься к следующей, потом к следующей и так далее, пока наконец — вуаля! — в один прекрасный день не приходишь к финишу. Благодарю за внимание, желаю счастья, и закройте за собой дверь.

Как далеко я продвинулся к настоящему моменту? Прошел полпути? Треть? Четверть? Как бы то ни было, любое мое продвижение вперед означает шаг к расставанию с Измаилом.

Какой уничижительный термин лучше всего описывает подобную ситуацию? Эгоизм? Собственнические чувства? Уязвленность? Как ни назови, именно это меня и отличает — признаюсь и не ищу оправданий.

Пришлось признаться себе: я не просто хотел иметь учителя — я хотел получить учителя на всю жизнь.

Часть 8

На поиски закона у меня ушло четыре дня.

Один день я провел, говоря себе, что выполнить задание не смогу, еще два — выполняя его, и последний — удостоверяясь, что мне это и в самом деле удалось. Входя в офис Измаила, я мысленно репетировал свою первую фразу: «Кажется, я понял, почему ты настаивал, чтобы я сделал это сам».

Я поднял глаза и на мгновение растерялся. Я совсем забыл, что ожидает меня за дверью: пустая комната, одинокое кресло, стеклянная поверхность и пара глаз, горящих позади нее. Как дурак, я промямлил в пустоту приветствие.

Тут Измаил сделал нечто, чего никогда раньше не делал: улыбнулся, подняв верхнюю губу и показав ряд желтых зубов, массивных, как локти. Я, словно школьник, прошмыгнул к креслу и стал ждать его кивка.

— Кажется, я понял, почему ты настаивал, чтобы я сделал все сам, — сказал я. — Если бы эту работу выполнил ты и просто указал мне на вещи, которые совершают Согласные, но которые никогда не происходят в природном сообществе, я фыркнул бы: «Конечно. Подумаешь, большое дело!»

Измаил что-то неразборчиво проворчал.

— Ну так вот. Как я понимаю, есть четыре вещи, совершаемые Согласными, которые никогда не делают другие члены биологического сообщества, и все они лежат в основе цивилизации Согласных. Первое: они истребляют своих конкурентов, чего никогда не бывает в дикой природе. Животные защищают свою территорию и свою добычу и при случае захватывают территорию и добычу конкурентов; некоторые виды даже охотятся на них, но они никогда не преследуют других животных просто ради уничтожения, как поступают крестьяне с койотами, лисами и воронами. Животные охотятся только ради пропитания.

Измаил кивнул.

— Правда, нужно заметить, что животные иногда убивают в порядке самозащиты или даже только чувствуя угрозу. Например, бабуины могут напасть на леопарда, который на них не нападал. Разница тут в том, что бабуины всегда ищут пищу, но никогда не ищут леопарда.

— Не уверен, что понимаю различие.

— Я хочу сказать, что, когда еды мало, бабуины объединяются, чтобы добыть пищу, но если леопардов не видно, они не станут объединяться для охоты на леопардов. Другими словами, все обстоит именно так, как ты сказал: когда животные, даже такие агрессивные, как бабуины, охотятся, они делают это ради добывания пищи, а не ради истребления конкурентов или хищников, которые на них нападают.

— Ну да, теперь я понял, что ты хотел сказать.

— Но как ты можешь быть уверен, что этот закон неизменно соблюдается? Я имею в виду, если отвлечься от того, что факты уничтожения конкурентов в дикой природе, как ты ее называешь, неизвестны?

— Будь это не так, то, как ты сам говорил, в природе все было бы иначе. Если бы конкуренты истребляли друг друга из любви к искусству, конкурентов просто уже не существовало бы. В каждой экологической нише существовал бы один-единственный вид — тот, который оказался сильнейшим.

— Продолжай.

— Во-вторых, Согласные систематически уничтожают пищу своих конкурентов, чтобы освободить место для того, что едят сами. В природном сообществе ничего подобного не происходит. Правило, которому следуют все виды, таково: «Возьми то, что тебе нужно, и не трогай остальное».

Измаил снова кивнул.

— В-третьих, Согласные лишают своих конкурентов доступа к пище. В дикой природе можно не подпустить конкурента к своей добыче, но нельзя помешать ему кормиться вообще. Другими словами, хищник может заявить: «Эта газель моя», но не может сказать: «Все газели мои». Лев будет защищать убитую им газель как свою добычу, но не станет защищать от других хищников все стадо газелей.

— Да, все верно. Однако предположи, что ты вырастил собственное стадо, от первого до последнего животного, так сказать. Разве не мог бы ты защищать собственное стадо?

— Не знаю. Наверное, это было бы позволительно при условии, что я не стал бы объявлять своей собственностью все стада в мире.

— А как насчет лишения конкурентов доступа к тому, что ты вырастил на земле?

— Тут то же самое. Наша политика такова: каждый квадратный фут поверхности планеты принадлежит нам, и если мы решим его возделать, то, значит, всем нашим конкурентам просто не повезло и не остается ничего другого, кроме как вымереть. Мы лишаем своих конкурентов доступа ко всей пище в мире, а другие виды этого не делают.

— Пчелы не дадут тебе доступа к своему меду в дупле яблони, но не станут мешать рвать яблоки.

— Правильно.

— Хорошо. Но ты говоришь, есть еще и четвертая вещь, которую совершают Согласные и которая никогда не происходит в дикой, как ты ее называешь, природе?

— Да. В природе лев убивает газель и пожирает ее. Он не убивает вторую газель, чтобы обеспечить себя пищей на завтра. Олень ест траву, которая растет на лугу. Он не косит сено и не запасает его на зиму. Однако Согласные все это делают.

— По-моему, ты менее уверен в этом пункте.

— Я и в самом деле менее уверен. Существуют виды, например те же пчелы, которые запасают пищу, но таких немного.

— Ну, в данном случае ты не заметил очевидного. Все живые существа запасают пищу, большинство — в собственном теле, как делают это львы, олени и люди. Для других этого оказывается недостаточно, и тогда они делают запасы вне своего организма.

— Да, понятно,

— Нет запрета на запасы пищи как таковые, да и не могло бы быть, потому что на этом основана вся система: растения запасают пищу для травоядных, травоядные — для хищников и так далее.

— Действительно... Я не посмотрел на вещи с этой точки зрения.

— Есть еще что-нибудь, что совершают Согласные, а все остальные виды никогда не делают?

— Я, по крайней мере, ничего больше не обнаружил... Ничего, что было бы важно для жизнедеятельности природного сообщества.

— Этот закон, который ты так прекрасно описал, определяет пределы конкуренции в биологическом сообществе. Вы можете сколько угодно соперничать со своими конкурентами, но не должны истреблять их, уничтожать их пищу или лишать их доступа к ней. Другими словами, вы можете конкурировать, но не должны объявлять своим соперникам войну.

— Да. Как ты говорил раньше, это миротворческий закон.

— И каков же его эффект? Чему этот закон способствует?

— Ну... пожалуй, он способствует порядку.

— Да, но я хочу услышать от тебя кое-что еще. Что случилось бы, если бы этот закон перестал действовать десять миллионов лет назад? На что походило бы теперь биологическое сообщество?

— Я должен повторить то, что уже сказал раньше: в каждой экологической нише осталась бы всего одна форма жизни. Если бы все травоядные в течение десяти миллионов лет вели друг с другом войну, думаю, что к настоящему моменту уже определился бы окончательный победитель. Точно так же, наверное, остался бы единственный вид победивших кровососущих насекомых, единственный вид насекомоядных птиц, единственный вид питающихся птичьими яйцами змей и так далее. То же самое было бы верно для всех уровней.

— Так чему же все-таки способствует закон? Каковы различия между существующим биологическим сообществом и тем, которое ты только что описал?

— По-моему, такое гипотетическое сообщество состояло бы из нескольких десятков или, самое большее, из нескольких сотен видов — в противоположность реально существующим многим миллионам.

Так чему закон способствует?

— Разнообразию.

— Конечно. А что же такого хорошего в разнообразии?

— Не знаю. С ним, безусловно, интереснее...

— Что плохого было бы в обитающем на планете сообществе, состоящем всего лишь из травы, газелей и львов? Или в таком, в которое входили бы только рис и люди?

Я некоторое время смотрел в потолок.

— Я склонен думать, что подобное сообщество было бы экологически хрупким. Оно оказалось бы чрезвычайно уязвимым. Любое изменение существующих условий — и вся система рухнет.

Измаил кивнул.

— Разнообразие — фактор выживания биологического сообщества в целом. Система, состоящая из многих миллионов видов, способна пережить почти все, за исключением, может быть, катастрофы планетарного масштаба. Из сотен миллионов видов нашлось бы несколько тысяч таких, которые выжили бы при глобальном падении температуры на двадцать градусов — а это было бы намного более опустошительным бедствием, чем кажется. Из сотен миллионов видов нашлось бы и несколько тысяч таких, которые пережили бы глобальный подъем температуры на двадцать градусов. Однако сообщество из сотни или тысячи видов почти совсем не располагало бы потенциалом выживания.

— Верно. И именно разнообразие находится под ударом благодаря деятельности человека. Каждый день исчезают десятки видов — это прямой результат конкуренции Согласных в нарушение закона.

— Теперь, когда ты знаешь, что существует непреложный закон, изменился ли твой взгляд на происходящее в мире?

— Да. Я больше не думаю о том,, что мы творим, как об ошибке. Мы уничтожаем мир не потому, что неуклюжи, а потому, что мы ведем, в прямом и страшном смысле слова, войну с ним.

— Как ты объяснил, биологическое сообщество было бы уничтожено, если бы все виды сочли себя свободными от правил конкуренции, предписываемых законом. Но что произошло бы, случись такое всего с одним видом?

— Помимо человека, хочешь ты сказать?

— Да. Конечно, следует допустить, что этот вид имел бы почти человеческую сообразительность и целеустремленность. Представь себе, что ты — гиена. С какой стати делить тебе добычу с этими ленивыми, важными львами? Стоит тебе убить зебру, как является лев, прогоняет тебя и начинает пировать, а тебе приходится сидеть в сторонке и ждать объедков. Разве это справедливо?

— Я-то думал, что все происходит наоборот: убивает лев, а гиены мешают ему съесть добычу.

— Львы, конечно, охотятся сами, но ничего не имеют против того, чтобы присвоить, если удается, чью-то добычу.

— О'кей.

— Ну вот, ты насытился. Что теперь ты предпримешь?

— Изведу львов.

— И какой это даст эффект?

— Ну... никто больше не потревожит меня за едой.

— Чем львы питались?

— Газелями, зебрами... вообще травоядными.

— Теперь львов нет. Как это отразится на тебе?

— Понятно, к чему ты ведешь. Теперь для нас останется больше дичи.

— А когда для вас окажется больше дичи? Я непонимающе посмотрел на Измаила.

— Ну ладно. Я предполагал, что начала экологии тебе известны. В естественных условиях, когда кормовая база вида увеличивается, увеличивается его численность. По мере роста численности вида пищи для него становится меньше, а следом уменьшается и его поголовье. Именно такое взаимодействие поедаемых и поедающих поддерживает равновесие в природе.

— Да знаю я это! Я просто не подумал.

— Ну так думай впредь, — сказал Измаил, недовольно хмурясь.

Я рассмеялся:

— Постараюсь. Итак, львов больше нет, дичи стало больше, и наша популяция растет. Она растет до тех пор, пока добычи перестает хватать на всех, потом начинает сокращаться.

— Так было бы в естественных условиях, но ты условия изменил. Ты решил, что закон ограниченной конкуренции к гиенам не относится.

— Верно. Теперь мы уничтожаем остальных наших конкурентов.

— Не заставляй меня вытаскивать из тебя слово за словом. Я хочу, чтобы ты обрисовал мне ситуацию в целом.

— О'кей. Что ж, посмотрим... После того как мы уничтожили всех своих конкурентов, наша популяция стала расти, пока не оказалось, что добычи на всех не хватает. Конкурентов у нас больше нет, так что остается только увеличить поголовье дичи... Не могу себе представить гиен, занявшихся животноводством.

— Вы уничтожили своих конкурентов, но травоядные тоже с кем-то соперничают, — с кем-то, кто тоже питается травой. Это, так сказать, твои двоюродные конкуренты. Перебейте и их, и травы для вашей дичи станет больше.

— Правильно. Раз будет больше травы, станет больше травоядных, а раз станет больше травоядных, станет больше и гиен. А это означает... Кого нам уничтожить теперь? — Измаил только молча поднял брови. — Больше никого не осталось, кого следовало бы уничтожить.

— Подумай как следует. Я и подумал.

— Хорошо. Мы истребили своих прямых конкурентов, истребили двоюродных, теперь пришла очередь троюродных — растений, которые конкурируют с травой, отбирая у нее почву, влагу и солнечный свет.

— Верно. Теперь станет больше пищи для вашей дичи и больше добычи для вас.

— Забавно... Это же едва ли не священное писание для земледельцев и животноводов: убивай все, что не ешь. Убивай всех, кто ест то же, что и ты. Убивай все, что не является пищей для твоей пищи.

— Это и есть священное писание в культуре Согласных. Чем больше конкурентов вы устраните, тем больше сможете произвести на свет людей, а значит, таков ваш священный долг. Как только вы решаете, что закон ограниченной конкуренции на вас не распространяется, все в мире, что не является вашей едой и едой для вашей еды, делается вашим врагом и подлежит уничтожению.

— Как видишь, любой вид, не подчиняющийся закону, производит одно и то же воздействие на природу. Дело неизбежно идет к прогрессирующему уничтожению разнообразия видов ради экспансии одного-единственного.

— Да. Любой такой вид придет к тому же, к чему пришли Согласные: постоянному уничтожению конкурентов, постоянному расширению собственной кормовой базы и к постоянной озабоченности тем, что делать с катастрофическим ростом популяции. Как это ты сказал раньше? Что-то насчет увеличения производства продовольствия для растущего населения...

— «Интенсификация производства для того, чтобы накормить растущее население, ведет к еще большему росту населения» — так сказал Петер Фарб в своем «Человечестве».

— Ты назвал это парадоксом?

— Нет, парадоксом это назвал Фарб.

— Почему?

Измаил пожал плечами.

— Он, несомненно, знает, что любой вид в дикой природе неизменно увеличивает свою численность по мере расширения кормовой базы, однако, как тебе известно, Матушка Культура учит, что подобные законы неприложимы к человеку.

— У меня возник вопрос, — сказал я Измаилу. — Пока мы все это обсуждали, я начал подозревать, что сельское хозяйство как таковое по определению противоречит закону.

— Так и есть, если определение, о котором ты говоришь, — определение Согласных. Однако существуют и другие определения. Сельское хозяйство вовсе не обязано представлять собой военные действия против всего, что не имеет отношения к распространению твоего народа.

— По-моему, проблема заключается в следующем. Биологическое сообщество обладает замкнутой экономикой, не так ли? Я имею в виду вот что: если вы начинаете больше брать себе, то кому-то или чему-то достается меньше. Ведь правда?

— Да. Только ради чего вы будете брать себе больше? Зачем это делать?

— Ну, такова основа оседлого образа жизни. Без сельского хозяйства я не смогу жить оседло.

— Ты уверен, что именно этого хочешь?

— А чего еще мне хотеть?

— Хочешь ли ты, чтобы твой вид распространился так, что стал бы в конце концов управлять всем миром, обработал каждый квадратный фут почвы и заставил всех заниматься сельским хозяйством?

— Нет, конечно.

— Но именно это делали и делают Согласные. Именно так и построена их сельскохозяйственная система: она имеет целью не удовлетворение потребностей оседлых жителей, а увеличение их численности. Неограниченное увеличение.

— Ну хорошо. Только мне не нужно ничего, кроме возможности жить оседло.

— Тогда ты не должен начинать войну с природой.

— Но ведь проблема остается. Если я хочу жить оседло, тогда я должен иметь больше, чем имел раньше, и этот излишек должен откуда-то появиться.

— Что ж, это так, и я понимаю твое затруднение. Но во-первых, оседлый образ жизни ни в коей мере не чисто человеческое изобретение. Более того, я с ходу не смогу вспомнить ни одного вида, который был бы кочевым в абсолютном смысле слова. Всегда имеется определенная территория — для прокорма, для выведения потомства; всегда имеется улей, гнездо, логово, нора, берлога, лежбище. Оседлый образ жизни присущ животным, как и людям, в разной степени. Даже охотники и собиратели не являются чистыми кочевниками, и существуют различные переходные формы между ними и полностью оседлыми земледельцами. Есть такие племена охотников и собирателей, которые в результате интенсивного собирательства и охоты делают запасы, позволяющие им быть немного более оседлыми. Есть также полуземледельцы, которые что-то выращивают, а что-то собирают. Есть уже почти полностью перешедшие к сельскому хозяйству люди, которые занимаются собирательством лишь как дополнением к основному промыслу.

— Однако главной проблемы это не решает.

— Решает, но твое видение проблемы ограничено тем, что ты смотришь на нее под одним, и только одним углом. Ты упускаешь из виду вот что. Когда на сцене появился Homo habilis — тот самый Homo habilis, который знаменовал собой новый этап адаптации гоминид, — кто-то должен был уступить ему свое место. Я не хочу сказать, что в результате какому-то виду пришлось вымереть. Я просто имею в виду, что, в первый же раз запустив во что-то зубы, Homo habilis вступил с кем-то в конкуренцию и конкурировал он не с одним каким-то существом, а с тысячей — все они должны были немного потесниться, чтобы Homo habilis мог выжить. Это же справедливо для любого вида, какой бы ни возникал на планете.

— Понятно. Только я все-таки не вижу, какое отношение все это имеет к оседлому образу жизни.

— Ты слушаешь невнимательно. Оседлый образ жизни — следствие биологической адаптации, к которой в определенной степени прибегают все виды, включая человека. А любая форма адаптации существует в конкуренции с другими формами адаптации. Короче говоря, человеческий оседлый образ жизни не является нарушением законов конкуренции, он им подчиняется.

— Да... Пожалуй, теперь я это вижу.

— Итак, что же мы обнаружили? .

— Мы обнаружили, что любой вид, который не подчиняется правилам конкуренции, кончает тем, что разрушает биологическое сообщество, чтобы обеспечить возможность собственной экспансии.

— Любой вид? Включая человека?

— Да, несомненно. Именно это и происходит в действительности.

— Значит, ты понял, что такое положение вещей, по крайней мере то, что мы с тобой обсудили, не является следствием какого-то загадочного порока, присущего человеческому роду. Не какой-то неуловимый изъян заставляет людей вашей культуры разрушать мир.

— Да. То же самое произошло бы с любым видом, по крайней мере с видом, достаточно сильным, чтобы вести себя так же, при условии, что каждое расширение кормовой базы будет сопровождаться ростом популяции.

— При условии расширения кормовой базы расти будет любая популяция. Это верно для всех видов на Земле, включая человека. Согласные доказывают это уже десять тысяч лет. Десять тысяч лет они упорно увеличивают производство продовольствия, чтобы накормить растущее население, и в результате оно растет еще быстрее.

Я несколько минут сидел молча и размышлял.

— Матушка Культура с этим не согласна.

— Ну конечно. Не сомневаюсь, что она категорически возражает. Что же именно она говорит?

— Она утверждает, что в нашей власти увеличивать производство продовольствия, не позволяя расти популяции.

— С какой целью? Зачем нужно увеличивать производство продовольствия?

— Чтобы накормить миллионы голодающих.

— И что же, накормив их, вы возьмете с них обещание не размножаться?

— Э-э... нет, такое в планы не входит.

— Так что же произойдет, когда вы накормите голодающие миллионы?

— Они начнут размножаться, и население увеличится.

— Несомненно. Этот эксперимент ежегодно ставится людьми вашей культуры уже десять тысяч лет — и результат всегда предсказуем. Увеличение производства продовольствия для того, чтобы накормить растущее население, ведет к новому росту популяции. Такой результат неизбежен, и предсказывать что-то иное — значит просто предаваться биологическим и математическим фантазиям.

— И все-таки... — Я подумал еще немного. — Матушка Культура говорит, что проблему может решить контроль над рождаемостью.

— Да. Если ты когда-нибудь проявишь такую глупость, что станешь обсуждать эту тему с некоторыми своими друзьями, то увидишь, как они вздохнут с облегчением, когда догадаются привести этот довод: «О-ох... Слава богу, нам удалось сорваться с крючка!» Точно так же алкоголик клянется, что бросит пить, прежде чем пьянство окончательно погубит его. Глобальный контроль над рождаемостью — нечто, что всегда должно начаться в будущем. Он должен был начаться в будущем, когда вас было три миллиарда в 1960 году. Теперь, когда вас пять миллиардов, он тоже должен начаться в будущем.

— Это правда, и тем не менее такое возможно.

— Возможно, конечно, но только если вы перестанете следовать тому сюжету, который разыгрываете. До тех пор пока вы этого не сделаете, вы будете продолжать отвечать на голод увеличением производства продовольствия. Ты ведь видел плакаты, призывающие посылать продовольствие голодающим?

— Видел.

— А видел ты когда-нибудь призывы посылать им противозачаточные средства?

— Нет.

— Их и никогда не бывает. Матушка Культура высказывается по этому поводу двояко. Когда ты говоришь ей: демографический взрыв, она тебе отвечает: глобальный контроль над рождаемостью, но когда ты говоришь: голод, она отвечает: увеличение производства продовольствия. Только почему-то так получается, что увеличение производства продовольствия происходит постоянно, а глобальный контроль над рождаемостью остается уделом будущего.

— Верно.

— Если рассматривать вашу культуру в целом, на самом деле никакого серьезного движения в сторону глобального контроля над рождаемостью не существует. Дело в том, что такого движения не будет никогда, пока вы воплощаете в жизнь сказку, утверждающую, будто боги создали мир для человека. Пока вы живете в соответствии с таким сюжетом, Матушка Культура будет требовать увеличения производства продовольствия сегодня — и обещать глобальный контроль над рождаемостью завтра.

— Да. Это мне понятно, однако у меня есть вопрос.

— Задай его.

— Мне известно, что о голоде говорит Матушка Культура. А что говоришь на этот счет ты?

— Я? Я ничего не говорю, кроме того, что ваш вид так же подчиняется биологической реальности, как и все остальные.

— Но какое отношение это имеет к голоду?

— От голода страдают не только люди. Он случается у всех видов, живущих на Земле. Когда рост популяции опережает увеличение кормовой базы, популяция сокращается, пока вновь не устанавливается равновесие. Матушка Культура утверждает, что человек должен быть в этом отношении исключением, поэтому, обнаружив, что населению недостаточно имеющихся ресурсов, она кидается на помощь и поставляет продовольствие извне, тем самым достигая гарантированного результата: в следующем поколении окажется еще больше голодающих. Поскольку населению никогда не приходится сокращаться до тех размеров, когда ему окажется достаточно собственных ресурсов, голод делается хронической составляющей его жизни.

— Да. Несколько лет назад я прочел статью в газете об экологе, который привел такие же доводы на какой-то конференции, посвященной проблемам голода. Ну и топтали же его ногами! Дело дошло до того, что его практически объявили убийцей!

— Могу себе представить. Его коллеги во всем мире прекрасно понимают ситуацию, но им хватает здравого смысла не гневить Матушку Культуру. Если на территории, которая может прокормить только тридцать тысяч человек, проживает сорок тысяч, привозить им продовольствие, чтобы снабдить им все сорок тысяч, вовсе не проявление доброты, а просто гарантия того, что голод возникнет снова.

— Все это так, но все равно трудно просто сидеть и смотреть, как они голодают.

— Именно так говорят Согласные, полагающие, что по воле богов должны править миром: «Мы не позволим им голодать. Мы не позволим начаться засухе. Мы не позволим реке разлиться». Все это могут позволить или не позволить боги, а совсем не вы.

— Справедливое замечание, — согласился я. — И все-таки у меня есть еще вопрос. — Измаил кивнул, предлагая мне продолжать. — Мы в Соединенных Штатах каждый год очень значительно увеличиваем производство продовольствия, но рост населения у нас относительно небольшой. С другой стороны, быстрее всего растет население в странах с непродуктивным сельским хозяйством. Создается впечатление, что это противоречит твоему утверждению о связи производства продовольствия с ростом населения.

Измаил слегка раздраженно покачал головой:

— Наблюдаемый феномен описывается так: «За увеличением производства продовольствия, чтобы накормить увеличившееся население, следует дальнейший рост населения». Здесь ничего не говорится о том, где происходит рост.

— Не понял.

— Рост производства пшеницы в Небраске не обязательно ведет к росту населения Небраски. Численность населения может увеличиться где-нибудь в Индии или в Африке.

— Все равно не понимаю.

— Каждое увеличение ресурсов ведет к росту населения где-нибудь. Другими словами, кто-то где-то потребляет излишки продовольствия, произведенные в Небраске. Если это прекратится, фермеры Небраски тут же быстренько сократят производство.

— Конечно, — согласился я и еще немного подумал. — Получается, что фермеры Запада поставляют взрывчатку для демографического взрыва в третьем мире?

— В конечном счете так и есть, — подтвердил Измаил. — Кто еще мог бы это сделать? — Я вытаращил на него глаза. — Чтобы увидеть проблему в глобальном масштабе, ты должен сделать шаг в сторону от нее. В настоящее время вас на Земле живет пять с половиной миллиардов, и, хотя миллионы голодают, вы производите достаточно продовольствия, чтобы прокормить шесть миллиардов. И поскольку вы производите достаточно продовольствия, чтобы прокормить шесть миллиардов, существует биологическая неизбежность того, что через три или четыре года вас и станет шесть миллиардов. К тому времени, хотя миллионы по-прежнему будут голодать, вы будете производить достаточно продовольствия для шести с половиной миллиардов, а это значит, что еще через три или четыре года вас станет шесть с половиной миллиардов. Но к тому времени вы будете производить продовольствие для семи миллиардов, и хотя миллионы будут голодать, опять же через три или четыре года вас станет семь миллиардов. Чтобы остановить этот процесс, вы должны осознать факт, что увеличение производства продовольствия не накормит миллионы голодных, а только усугубит демографический взрыв.

— Понятно. Но как мы можем остановить рост производства продовольствия?

— Точно так же, как положить конец уничтожению озонового слоя, как прекратить вырубку дождевых лесов. Если есть воля, способ найдется.

— Как ты, наверное, заметил, я положил рядом с твоим креслом книгу, — сказал Измаил.

Это оказалась Книга американского наследия индейцев.

— Пока мы продолжаем обсуждать вопрос контроля над рождаемостью, тебе многое может сказать карта расселения племен в начале этой книги.

После того как я посвятил несколько минут изучению карты, Измаил спросил, что я из нее извлек.

— Я даже и не представлял себе, что их было так много. Столько различных народов!

— Не все они жили в одно и то же время, но все-таки большинство было современниками. Я хочу, чтобы ты подумал о том, что служило фактором, сдерживающим рост индейского населения.

— Как в этом может помочь карта?

— Я хотел, чтобы ты убедился: этот континент вовсе не был безлюден. Контроль над рождаемостью не являлся роскошью, он был необходимостью.

— Понятно.

— Ну как, есть идеи?

— От того, что я смотрел на карту? Боюсь, что нет.

— Скажи мне вот что: как поступают люди вашей культуры, когда им надоедает жить на перенаселенном Северо-востоке?

— Ну, тут все просто. Они переезжают в Аризону, Нью-Мексико, Колорадо. На обширные, слабо заселенные территории.

— А как это нравится тем Согласным, которые уже живут на обширных, слабо заселенных территориях?

— Им это, конечно, не нравится. Там на всех бамперах автомобилей наклейки: «Если вы любите Нью-Мексико, отправляйтесь туда, откуда явились».

— Однако новые поселенцы не отправляются туда, откуда явились.

— Нет, наоборот, приезжают все новые и новые.

— Почему Согласные-старожилы не могут остановить этот наплыв? Почему они не могут остановить рост населения Северо-востока?

— Не знаю. Не вижу, как они могли бы это сделать.

— Значит, существует бурный поток роста населения в одной части страны и никто не беспокоится о том, чтобы перекрыть его, потому что излишки всегда можно направить на обширные, слабо заселенные территории Запада.

— Так и есть.

— Однако каждый из названных тобой штатов имеет границы. Почему границы не мешают притоку переселенцев?

— Потому что они всего лишь воображаемые линии.

— Именно. Чтобы превратиться в жителя Аризоны, требуется всего лишь пересечь воображаемую линию и поселиться, где тебе понравится. Однако обрати внимание вот на что: на карте, которую ты рассматриваешь, каждый народ Несогласных был отделен от других отнюдь не воображаемой, а вполне определенной культурной границей. Если навахо начинали чувствовать, что им стало тесно, они не могли сказать: «У хопи много свободных земель. Давайте переселимся туда и станем хопи». Подобное им и в голову не могло прийти. Короче говоря, проблема перенаселенности Нью-Йорка может быть решена, если его жители станут жителями Аризоны, но для навахо такая же проблема не могла разрешиться тем, что они стали бы хопи. Те культурные границы никто не пересекал по собственной прихоти.

— Это верно, но, с другой стороны, навахо могли пересечь границу территории хопи, не пересекая границы культурной.

— Ты хочешь сказать, что они могли захватить земли хопи. Да, несомненно. Однако мое возражение остается в силе. Если ты проникал на территорию хопи, они не предлагали тебе заполнить анкету, они тебя убивали. Такая система работала очень хорошо. Она давала племенам очень действенный стимул ограничивать свою численность.

— Да, с этим не поспоришь.

— Племена индейцев ограничивали рост населения не ради процветания человечества и не ради защиты окружающей среды. Они делали это потому, что ограничить собственную численность было легче, чем вести войны с соседями. Конечно, были и такие, кто не особенно старался ограничить рост населения, потому что ничего не имел против войн. Я вовсе не пытаюсь изобразить индейцев мирными утопическими поселянами. В мире, где нет Большого Брата, который следил бы за поведением каждого и охранял бы права собственности, очень полезно иметь репутацию бесстрашного и свирепого противника, а такая репутация не зарабатывается оскорбительными нотами соседям. Пусть лучше они точно знают, что их ждет, если они не желают ограничивать рост населения и довольствоваться собственной территорией.

— Понятно. Они взаимно не давали увеличиться численности друг друга.

— Однако делали они это не благодаря созданию непреодолимых территориальных границ. Непреодолимыми должны были быть культурные границы. В случае избытка населения у племени наррагансет они не могли просто собрать вещички и отправиться на запад, чтобы стать шайеннами. Наррагансеты должны были оставаться там, где жили всегда, и ограничивать свою численность.

— Да. Это еще один пример того, что разнообразие срабатывает лучше, чем однородность.

— На прошлой неделе, — сказал Измаил, — когда мы обсуждали законы, ты говорил, что существует лишь один закон, определяющий, как людям следует жить, — тот, изменить который можно голосованием. Что ты думаешь на сей счет теперь? Могут ли законы, управляющие конкуренцией в сообществе, быть изменены путем голосования?

— Нет. Только это ведь не абсолютные законы вроде законов аэродинамики — они могут нарушаться.

— А разве законы аэродинамики не могут быть нарушены?

— Не могут. Если ваш аэроплан построен без их учета, он просто не полетит.

— Однако если его столкнуть со скалы, он окажется в воздухе, не так ли?

— На некоторое время.

— То же самое распространяется на цивилизацию, созданную в нарушение закона ограниченной конкуренции. Она остается какое-то время в воздухе, потом падает вниз и разбивается. Разве не это грозит сейчас людям вашей культуры — катастрофа?

— Да.

— Я иначе сформулирую вопрос. Уверен ли ты, что любой вид, который нарушает закон ограниченной конкуренции, кончит тем, что разрушит биологическое сообщество ради собственного неограниченного распространения?

— Уверен.

— Так к чему тогда мы с тобой пришли?

— Мы открыли для себя некоторые познания о том, как людям следует жить; более того, как они должны жить.

— Еще неделю назад ты говорил, что получить такое знание невозможно.

— Да, но...

— Да или нет?

— Да... но я не вижу... Подожди минутку.

— Можешь не торопиться.

— Я не вижу, как сделать это источником знаний вообще. Я хочу сказать, что не вижу способа применить это знание в общем плане, к другим вопросам.

— Разве законы аэродинамики говорят тебе, как бороться с дефектами генов?

— Нет, конечно.

— Тогда какой от них толк?

— Они нужны... Они позволяют нам летать.

— Закон, который мы с тобой обсуждали, позволяет видам, включая человека, выживать. Он не скажет вам, должны ли быть легализованы модифицирующие настроение препараты. Вы не узнаете благодаря ему, хорош или плох секс до брака. Из него не следует, правомерна или нет смертная казнь. Однако он скажет вам, как следует жить, если вы хотите избежать вымирания, и это самое важное и самое фундаментальное знание, в котором нуждается человечество.

— Все так. Но тем не менее...

— Что?

— Тем не менее люди моей культуры не признают его.

— Ты хочешь сказать, что люди твоей культуры не признают того, что мы с тобой тут выяснили?

— Именно.

— Давай уясним себе, что они примут и чего не примут. Сам по себе закон не может оспариваться. Он существует и действует в сообществе живых существ. Чего Согласные не признают, так это того, что он приложим к человеку.

— Правильно.

— Этому едва ли следует удивляться. Матушка Культура смогла примириться с тем, что родная планета человечества не центр мироздания, она в конце концов признала, что человек произошел из первобытной слизи, но она никогда не примет того факта, что он не является неподвластным ограничивающему его своеволие закону биологического сообщества. Такое признание было бы ее концом.

— Так что ты хочешь сказать? Что надежды нет?

— Ничего подобного. Несомненно, Матушку Культуру придется прикончить для того, чтобы вы могли выжить, и люди вашей культуры способны на такое. Матушка Культура живет только в ваших умах. Как только вы перестанете к ней прислушиваться, она исчезнет.

— Так-то оно так, но я не думаю, что люди позволят этому случиться.

Измаил пожал плечами.

— Тогда вместо них это сделает закон. Если они откажутся жить в соответствии с ним, они просто перестанут жить. Можно сказать, что таково одно из его самых основных действий: те, кто угрожает стабильности сообщества, отрицая закон, автоматически уничтожают себя.

— Согласные никогда этому не поверят.

— Вера тут ни при чем. С тем же успехом можно говорить о том, что человек, разбившийся, прыгнув со скалы, не верил в действие тяготения. Согласные уничтожают себя, и когда они в этом преуспеют, устойчивость биологического сообщества восстановится и вред, причиненный вами, начнет исправляться.

— Так и будет...

— С другой стороны, я думаю, что ты неоправданно пессимистичен. Мне кажется, существует много людей, понимающих, что дело неладно, и готовых услышать кое-что новое — даже стремящихся услышать что-то новое, вот как ты.

— Надеюсь, ты прав.

— Мне не очень нравится, как мы сформулировали закон, — сказал я.

— Почему?

— Мы говорим об одном законе, когда на самом деле их три. По крайней мере, я выделил три.

— Твои три закона — ветви, а на самом деле нужно обнаружить ствол, который выглядит примерно так: «Ни один вид не должен подчинять себе жизнь всего мира».

— Да, согласен: именно это обеспечивают правила компетенции.

— Я предложил тебе одну формулировку. Возможна и другая: «Мир не был создан для какого-то одного вида».

— Да. Тогда получается, что человек определенно не был создан для того, чтобы покорить мир и править им.

— Ты слишком далеко перескакиваешь. Согласно мифологии Согласных, мир нуждается во властителе, потому что боги плохо выполнили свою работу: созданным ими миром правит закон джунглей, хаос и анархия. Только было ли так на самом деле?

— Нет, все было в полном порядке. Это Согласные принесли в мир неразбериху.

— Закон, который мы с тобой обнаружили, был и остается вполне достаточным для биологического сообщества. Оно не нуждалось в человеке для наведения порядка.

— Ты прав.

— Люди вашей культуры фанатически отстаивают исключительность человека. Они отчаянно стремятся обнаружить пропасть между собой и остальными живыми существами. Этот миф о человеческом превосходстве служит оправданием того, что они творят с миром, как гитлеровский миф о превосходстве арийцев служил оправданием того, что нацизм творил с Европой. Однако в конце концов такая мифология не приносит глубокого удовлетворения. Согласные — безнадежно одинокие существа. Мир для них — враждебная территория, они всюду чувствуют себя оккупантами, враждебными окружению и изолированными от него собственной исключительностью.

— Все так, но к чему ты это говоришь?

Вместо того чтобы ответить на мой вопрос, Измаил сказал:

— Среди Несогласных преступления, психические болезни, самоубийства, наркомания встречаются очень редко. Как такое объясняет Матушка Культура?

— Я сказал бы... По-моему, Матушка Культура утверждает, что Несогласные просто слишком примитивны, чтобы у них все это было.

— Другими словами, преступность, безумие, самоубийства, наркотики — проявления высоко развитой культуры.

— Точно. Никто этого прямо не говорит, конечно, но понимается все именно так. Названные тобой явления — плата за прогресс.

— Существует почти полностью противоположное мнение, которое было широко распространено среди людей вашей культуры на протяжении столетия. Оно совершенно иначе объясняло, почему все эти вещи редки среди Несогласных.

Я на минуту задумался.

— Ты имеешь в виду концепцию «благородного дикаря»? Не могу сказать, что знаком с ней в деталях.

— Но какое-то понятие о ней у тебя имеется?

—Да.

— Так принято в вашей культуре — ничего не знать в деталях, имея о чем-то приблизительное понятие.

— Ну да. Существовала идея, что люди, живущие в близости с природой, благородны. Их делают такими закаты, грозовые тучи и тому подобное. Считалось, что нельзя любоваться закатом, а потом пойти и поджечь соседнее типи. Жизнь в тесном соприкосновении с природой полезна для духовного здоровья.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я ничего подобного не утверждаю.

— Да, но что все-таки ты утверждаешь?

— Мы с тобой получили представление о сюжете, который на протяжении десяти тысяч лет разыгрывают Согласные. Несогласные тоже разыгрывают сюжет, хотя он и не имеет словесного выражения.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Если ты побываешь в разных странах, где живут народы одной с вами культуры, — в Китае и Японии, в России и Англии, в Индии и Норвегии, — всюду тебе расскажут совершенно разные истории о своем происхождении, но все эти народы тем не менее воплощают в жизнь одну и ту же сказку, которая является сюжетом Согласных.

— Не возражаю.

— То же верно и в отношении Несогласных. Африканские бушмены, австралийское племя алава, бразильские крин-акроре, навахо в Соединенных Штатах имеют различные мифы о своем происхождении, но они тоже воплощают в жизнь одну и ту же сказку, которая является их собственным сюжетом.

— Я понимаю, к чему ты ведешь. Важна не та история, которую ты рассказываешь, а то, как ты на самом деле живешь.

— Правильно. Сказка, которую воплощают в жизнь Согласные последние десять тысяч лет, не только разрушительна для человечества и всего мира, она изначально порочна и неудовлетворительна. В ее основе — мания величия, и в результате культура Согласных пронизана алчностью, жестокостью, безумием, преступлениями, наркоманией.

— Да, похоже, все так и есть.

— Тот сюжет, который на протяжении последних трех миллионов лет разыгрывают Несогласные, не история завоеваний и правления. Воплощая его, они не обретают власти, но зато живут жизнью, которая их удовлетворяет и полна для них смысла. Вот что ты обнаружишь, оказавшись среди них. Они не источают неудовлетворенность и бунтарство, не препираются бесконечно о том, что разрешено и что запрещено, не обвиняют непрерывно инакомыслящих в том, что те живут неправильно, не боятся друг друга, не сходят с ума из-за пустоты и бессмысленности жизни, им не приходится оглушать себя наркотиками, чтобы преодолеть тягучие дни, они не изобретают каждую неделю новую религию, чтобы хоть в чем-то найти опору, не занимаются бесплодными поисками того, что можно совершить или во что можно поверить, чтобы придать своим жизням ценность. И все это, повторяю, не потому, что они живут в единении с природой, не имеют правительства или благородны от рождения. Дело в том, что они просто разыгрывают сказку, которая благоприятствует жизни. Эта их сказка шла на пользу людям три миллиона лет и все еще помогает им там, где Согласным не удалось еще вытравить ее.

— Здорово! Звучит просто замечательно. Когда же мы узнаем этот сюжет?

— Завтра. По крайней мере, завтра мы начнем с ним знакомиться.

Часть 9

Когда я пришел на следующий день, обнаружилось, что организация наших занятий изменилась: нас с Измаилом больше не разделяло стекло, он теперь расположился в той же комнате, что и я, на подушках в нескольких футах от моего кресла. До этого момента я не осознавал, насколько важной для меня была стеклянная преграда — честно говоря, я ощутил некоторую панику. Близость этого огромного существа смутила меня, хотя всего на долю секунды. Я сел в кресло и, как всегда, кивнул Измаилу. Он тоже приветствовал меня кивком, но мне показалось, что я заметил в его глазах проблеск настороженности, как будто моя близость смутила его так же, как меня — его.

— Прежде чем мы продолжим, — сказал Измаил через несколько секунд, — я хочу исправить одну неточность. — Он протянул мне листок бумаги с изображенной на нем схемой.

— Здесь все достаточно наглядно. Схема представляет собой историческую линию Несогласных.

— Да, я вижу.

Измаил что-то добавил к чертежу и снова показал мне листок.

— Этот отросток, начинающийся примерно за 8000 лет до н.э., представляет собой историческую линию Согласных.

— Правильно.

— И какому же событию это соответствует? — спросил Измаил, указывая карандашом на точку, помеченную «8000 лет до н.э.».

— Земледельческой революции.

— Произошло ли это событие одномоментно или за какой-то период времени?

— Думаю, что за некоторый период.

— А что означает тогда эта точка — «8000 лет до н.э.»?

— Начало революции.

— И где же нужно поставить точку, обозначающую ее конец?

— Э-э... — глупо промычал я, —я, пожалуй, и не знаю. Должно быть, земледельческая революция длилась тысячелетия два.

— И какое же событие знаменует конец этой революции?

— Тоже не знаю. Не уверен, что его знаменовало бы какое-то определенное событие.

— Значит, никаких летящих в потолок пробок от шампанского?

— Да не знаю я!

— А ты подумай.

Я подумал и через некоторое время сказал:

— Сдаюсь. Странно даже, что в школьном курсе этого нет. Я помню, как нам говорили о земледельческой революции, но ничего не могу вспомнить о дальнейшем.

— Продолжай рассуждать.

— Земледельческая революция не кончилась — она продолжается. Она только распространяется с тех пор, как началась десять тысяч лет назад. На протяжении восемнадцатого и девятнадцатого столетий она охватила этот континент, а в некоторых частях Новой Зеландии, Африки и Южной Америки процесс все еще продолжается.

— Конечно. Ну вот, теперь ты видишь: земледельческая революция не относительно краткое событие, вроде Троянской войны, оставшееся в далеком прошлом и не воздействующее непосредственно на вашу жизнь сегодня. Работа, начатая неолитическими земледельцами на Ближнем Востоке, продолжается поколением за поколением без перерыва до настоящего момента. Она — основание вашей развитой цивилизации точно так же, как была основой жизни самой первой крестьянской деревушки.

— Да, я вижу.

— Сказанное должно помочь тебе понять, почему то, что вы рассказываете своим детям о смысле творения мира, о божественных намерениях, о предназначении человека, имеет такое огромное значение. По сути, это манифест революции, приведшей к возникновению вашей культуры. Это источник всех ваших революционных доктрин и всплесков революционного духа. Он объясняет, почему революция была необходима и почему она должна продолжаться любой ценой.

— Да, — кивнул я, — здравая мысль...

— Примерно две тысячи лет назад, — продолжал Измаил, — в вашей культуре произошло событие, полное тонкой иронии. Согласные — или по крайней мере очень значительная их часть — прониклись верой в легенду, которая казалась им исполненной значительности и тайны. Легенда дошла до них от Несогласных Ближнего Востока, а потом Согласные рассказывали ее своим собственным детям на протяжении многих поколений — так долго, что она начала казаться им тайной. Знаешь почему?

— Почему она стала тайной? Нет, не знаю.

— Потому что те, кто рассказывал ее изначально, — далекие предки тех земледельцев — были Несогласными.

Я некоторое время сидел, непонимающе глядя на Измаила, а потом спросил: не возражает ли он против того, чтобы повторить все еще раз.

— Примерно две тысячи лет назад Согласные поверили в легенду, возникшую среди Несогласных за много столетий до того.

— Понятно. И в чем же здесь ирония?

— Ирония заключается в том, что легенда, которую когда-то рассказывали своим детям Несогласные, говорит о происхождении Согласных.

— Ну и что?

— Согласные поверили в легенду о собственном происхождении, созданную Несогласными.

— Боюсь, что я так и не улавливаю в этом иронии.

— Какого рода легенда о происхождении Согласных могла бы возникнуть у Несогласных?

— О боже, понятия не имею! Измаил по-совиному захлопал глазами.

— Похоже, ты сегодня утром забыл принять свою мозговую пилюлю. Ладно. Я расскажу тебе одну историю, и тогда ты все поймешь.

— О'кей.

Измаил переменил позу, сидя на своих подушках, и я невольно закрыл глаза. Если кто-то не знающий, что здесь происходит, откроет дверь и войдет, что он подумает?

— Если ты собираешься править миром, — начал Измаил, — тебе для этого потребуется особое знание. Ты, несомненно, это понимаешь.

— Честно говоря, никогда о таком не думал.

— Таким знанием Согласные, конечно, обладают — или по крайней мере думают, будто обладают, — и очень этим гордятся. Это — самое основополагающее знание, абсолютно необходимое для тех, кто собрался править миром. И что же, как ты думаешь, обнаружили Согласные, столкнувшись с Несогласными?

— Не знаю, что ты имеешь в виду.

— Они обнаружили, что Несогласные подобным знанием не обладают. Разве это не замечательно?

— Откуда мне знать?

— Подумай: Согласные обладают знанием, которое позволяет им править миром, а Несогласные — нет. Именно это обнаружили миссионеры, жившие среди Несогласных. Они были этим просто поражены, поскольку полагали, что такое знание, по сути, очевидно.

— Мне даже неизвестно, что ты имеешь в виду.

— Речь идет о знании, необходимом для того, чтобы править миром.

— Прекрасно, но в чем все-таки оно заключается?

— Ты все поймешь из той истории, которую я тебе расскажу. Что интересует меня сейчас — это кто обладает таким знанием. Я уже говорил тебе, что Согласные им обладают, и это естественно, не так ли? Ведь они правят миром, верно?

— Да.

— А Несогласные нужным знанием не обладают, и это тоже естественно, правда?

— Пожалуй.

— А теперь скажи мне вот что: кто еще, помимо Согласных, должен таким знанием обладать?

— Понятия не имею.

— Попробуй посмотреть на это с мифологической точки зрения.

— О'кей... Это должны быть боги.

— Конечно. Вот об этом и будет моя история: как боги обрели знание, необходимое для того, чтобы править миром.

— Однажды, — стал рассказывать Измаил, — боги собрались и начали обсуждать, как править миром. Один из них сказал: «Я тут думал об одной местности — обширной такой, приятной глазу саванне. Давайте нашлем на нее саранчу. Пламя жизни ярко разгорится в насекомых, в ящерицах и птицах, которые ими питаются, и все будет превосходно».

Остальные обдумали это предложение, потом кто-то из них возразил: «Нельзя, конечно, спорить, что, если мы нашлем на эти земли саранчу, пламя жизни на какое-то время разгорится в насекомых и тех существах, которые ими питаются, но за счет других живущих там созданий. — Другие боги поинтересовались, что он имеет в виду, и тот продолжил: — Разве не будет ужасным преступлением лишить пламени жизни других животных ради того, чтобы саранча, ящерицы и птицы недолгое время процветали? Ведь саранча опустошит саванну, и олени, газели, козы и кролики останутся без пищи и вымрут. Когда исчезнет дичь, умрут и львы, и волки, и лисы. Не станут ли они проклинать нас за то, что мы предпочли им саранчу, ящериц и птиц?»

Боги принялись чесать в затылках: они никогда не смотрели на вещи с такой точки зрения. Наконец один из них сказал: «Не вижу тут особой проблемы. Мы просто не станем насылать саранчу. Тогда все будет идти, как раньше, и ни у кого не возникнет причины нас проклинать».

Большинство богов сочли это предложение удачным, но тот, который говорил первым, не согласился: «Но ведь это же будет не менее ужасным преступлением! Разве саранча, ящерицы и птицы не такое же творение наших рук, как и все остальные? Неужели им никогда не выпадет судьба процветать так же, как это случается с другими?»

Пока боги решали, кто прав, на охоту вышла лиса, и боги хотели дать ей для поддержания жизни перепелку, но не успело это предложение прозвучать, как кто-то возразил: «Но ведь это же ужасное преступление — позволить лисе жить за счет перепелки. У перепелки есть жизнь, которую мы ей дали, и она такое же наше творение, как и лиса. Было бы отвратительно отправить ее в лисью пасть!»

Тут другой бог воскликнул: «Смотрите, перепелка охотится на кузнечика! Если мы не отдадим перепелку лисе, она съест кузнечика. Разве нет у кузнечика жизни, которую мы ему дали, и разве он не такое же наше творение, как перепелка? Ведь это же ужасное преступление — не отдать перепелку лисе, чтобы сохранить жизнь кузнечику».

Тут, как ты можешь себе представить, боги горестно застонали: они не знали, как поступить. И пока они спорили, наступила весна, снега в горах начали таять и реки стали разливаться. Увидев это, один из богов сказал: «Ведь это же ужасное преступление — позволить рекам разлиться! Паводок унесет бесчисленное множество живых существ и лишит их жизни!»

Однако другой бог тут же возразил: «Ужасное преступление было бы не позволить рекам разлиться: без паводка высохнут многие пруды и болота, и все населяющие их живые твари погибнут».

Боги снова впали в растерянность и никак не могли решить, как им поступить.

Наконец одного из них посетила свежая мысль: «Ясно, что любое наше действие несет благо одним и зло другим созданиям, поэтому давайте ничего не будем делать. Тогда никто из тех, кому мы дали жизнь, не станет нас проклинать».

«Ерунда, — тут же рявкнул другой бог. — Если ничего мы не будем делать, то это тоже будет благом для одних и злом для других, не так ли? Тогда создания, которым мы дали жизнь, скажут: "Смотрите, мы страдаем, а боги ничего не предпринимают!"»

И пока боги препирались друг с другом, саранча наводнила саванну и насекомые, ящерицы и птицы стали благословлять богов, в то время как травоядные и хищники умерли, богов проклиная. А поскольку боги не послали лисе перепелку, лиса вернулась в свою нору голодной, проклиная богов, а кузнечик, которого перепелка поймала, умер, тоже проклиная богов. Решение же богов остановить разлив рек привело к тому, что пруды и болота пересохли, и тысячи существ, живших в них, погибли, посылая богам проклятия.

Слыша все эти упреки, боги горестно стонали.

«Мы превратили прекрасный сад в страну, где царствует страх и все живые существа клянут нас как тиранов и преступников. И они правы, потому что, действуем мы или бездействуем, мы посылаем им благо сегодня и беду завтра, поскольку не знаем, как следует поступить. Из саванны, опустошенной саранчой, несутся проклятия, и нам нечего на них ответить. Лиса и кузнечик проклинают нас, потому что мы оставили жизнь перепелке, и на это нам нечего ответить тоже. Наверняка весь мир проклинает день, когда мы его создали; мы и в самом деле преступники — посылаем то благо, то зло, понимая при этом, что сами не знаем, как следовало бы поступить».

Боги совсем уже погрузились в пучину отчаяния, как тут один из них поднял голову и сказал: «Послушайте, разве мы не создали для нашего сада специальное древо, плоды которого дают познание добра и зла?»

«Да! — воскликнули остальные. — Давайте найдем это древо и вкусим от него: посмотрим, какое знание оно нам даст».