Искандер Фазиль

На морду льва похожая айва,

Какая хмурая и царственная морда!

Впервые в жизни я подумал гордо:

Чего-то стоит наша голова!

Мы обнажаем жизни аромат.

Все связано — и ничего отдельно,

И творческая радость не бесцельна,

Когда за нами люди говорят:

«Мы связаны. Природа такова.

На свете любопытного до черта!

На морду льва похожая айва.

Какая мудрая и царственная морда!»

Нет, не ради славословий

Экзотических причуд

Нам в кофейне черный кофе

В белых чашечках несут.

Сколько раз в житейской буре

Обездоленный мой дух

Обретал клочок лазури

После чашки или двух!

Веселящие напитки.

Этот вашим не чета,

Мне от вас одни убытки

Да похмелья чернота.

Вынуть в будущее смело

Спьяну всякий норовит,

Здесь, друзья, другое дело:

Ясность мысли веселит.

От всемирного дурмана

Напузырится душа…

Черный кофе — без обмана.

Ясность мысли хороша.

Принимаю очевидный

Мир без радужных одежд,

Пью из чашки яйцевидной

Долю скорби и надежд.

Пью и славлю кофевара,

В ясной памяти пою

Аравийского отвара

Неподкупную струю.

Спросит смерть у изголовья:

— Есть желания — проси! —

Я отвечу: — Ясный кофе

Напоследок принеси.

Гранат — некоронованный король,

Хотя на нем зубчатая корона.

Сладчайшую испытываю боль,

Когда ему распахиваю лоно.

Гигантское в руках веретено.

Что солнечную нить в себя вкрутило.

Зерно к зерну, граненое зерно

В ячейку каждую природа вколотила.

Теперь никак не оторвать мне глаз,

Полураскрытая передо мной пещера,

Где каждый мне принадлежит алмаз,

Но мера жажды — стоимости мера.

Ты прикатился к нам из жарких стран.

Tы рос, гранат, на дереве ислама.

Но, пробужденный, ты прожег Коран,

Однажды вспыхнувши под пальцами Хайяма.

Скажи, гранат, где истина, где ложь?

Я проклял золотую середину!

Но ты заступник мой, и ты ведешь

Светящеюся лампой Аладдина.

Ворвись, гранат! Развороши нам жизнь!

Мы стали слишком въедливы и скупы,

Чтоб яростною свежестью зажглись

Непоправимо стынущие губы!

Чтоб мы, глотая эту чистоту.

Учились, терпкую обсасывая мякоть,

Выкладывать себя начистоту,

Начистоту смеяться или плакать.

Чтоб этот красный кубок под конец

Испить до дна и ощутить такое,

Что в нас вложили тысячи сердец,

Но вложены они в одно большое.

Тяжелый плод ладонями зажат.

Тягучей влагой губы освежаю.

Я выжимаю медленно гранат,

Как будто тяжесть штанги выжимаю.

Так вот где тайна мощной красоты!

В тебе, гранат, земля соединила

Взрывную силу сжатой кислоты

И сладости томящуюся силу.

В зоопарке узнал я, не в школе:

Умирают фламинго в неволе.

У директора вечно волынка:

Нарушается план по фламинго.

Умирают без шума, без жалоб…

Что ей, птице, на ножке стояла б…

В теплоте электрической грелки

Подаются лягушки в тарелке.

А по стенам от края до края —

Виды все африканского рая.

Виды разные и пампасы,

Травы красные, как лампасы.

Над фламинго кричат попугаи.

Колорит создавать помогая.

Жизнь прекрасна. Одна лишь заминка:

Умирают в неволе фламинго.

Крепость древняя у мыса,

Где над пляжем взнесены

Три библейских кипариса

Над обломками стены.

Расчлененная химера

Отработанных времен

Благодушного Гомера

И воинственных племен.

Шли галеры и фелюги,

С гор стекали на конях

В жарких латах, в пыльной вьюге,

В сыромятных кожухах.

Греки, римляне и турки,

Генуэзцы, степняки,

Шкуры, бороды и бурки,

Арбы, торбы, бурдюки.

Стенобитные машины

Свирепели, как быки,

И свирепые мужчины

Глаз таращили белки.

Ощетинивали копья.

Волокли среди огня

Идиотское подобье

Деревянного коня.

Очищали, причащали.

Покорив и покарав.

Тех, кто стены защищали,

В те же стены вмуровав.

И орлы, не колыхаясь.

Крыльев сдерживали взмах.

Равнодушно озираясь

На воздетых головах.

А внизу воитель гордый

Ставил крепость на ремонт.

Ибо варварские орды

Омрачали горизонт.

Стенобитные машины

Вновь ревели, как быки,

И свирепые мужчины

Глаз таращили белки.

Печенеги, греки, турки,

Скотоложцы, звонари,

Параноики, придурки,

Хамы, кесари, цари:

— Протаранить! Прикарманить!

Чтобы новый Тамерлан

Мог христьян омусульманить,

Охристьянить мусульман.

И опять орлы, жирея,

На воздетых головах

Озирались, бронзовея

В государственных гербах.

Возмутителей — на пику!

Совратителей — на кол!

Но и нового владыку

Смоет новый произвол.

Да и этот испарится,

Не избыв своей вины.

Три библейских кипариса

Над обломками стены.

Плащ забвения зеленый

Наползающих плющей,

И гнездятся скорпионы

В теплой сырости камней.

Огонь, вода и медные трубы —

Три символа старых романтики грубой.

И, грозными латами латки прикрыв,

Наш юный прапрадед летел на призыв,

Бывало, вылазил сухим из воды

И ряску, чихая, сдирал с бороды.

Потом, сквозь огонь прогоняя коня,

Он успевал прикурить от огня.

А медные трубы, где водится черт,

Герой проползал, не снимая ботфорт.

Он мельницу в щепки крушил ветровую,

Чтоб гений придумал потом паровую.

И если не точно работала шпага,

Ему говорили:

Не суйся, салага! —

Поступок, бывало, попахивал жестом.

Но нравился малый тогдашним невестам.

Огонь, вода и медные трубы —

Три символа старых романтики грубой.

Сегодня герой на такую задачу

Глядит, как жокей на цыганскую клячу.

Он вырос, конечно, другие успехи

Ему заменяют коня и доспехи.

Он ради какой-то мифической чести

Не станет мечтать о физической мести.

И то, что мрачно решалось клинком.

Довольно удачно решает профком.

Но как же — шептали романтиков губы —

Огонь, вода и медные трубы?

Наивностью предков растроган до слез,

Герой мой с бригадой выходит на плес.

Он воду в железные трубы вгоняет,

Он этой водою огонь заклинает.

Не страшен романтики сумрачный бред

Тому, кто заполнил сто тысяч анкет.

Солнца азиатский диск.

Сопки-караваны.

Стой, машина! Смех и визг.

Грязевые ванны.

Пар горячий из болот

В небеса шибает.

Баба бабе спину трет.

Грязью грязь сшибает.

Лечат бабы ишиас,

Прогревают кости.

И начальству лишний раз

Промывают кости.

Я товарищу кричу:

— Надо искупаться!

В грязь горячую хочу

Брюхом закопаться!

А товарищ — грустный вид,

Даже просто мрачный:

— Слишком грязно, — говорит,

Морщит нос коньячный.

Ну а я ему в ответ:

— С Гегелем согласно,

Если грязь — грязнее нет.

Значит, грязь прекрасна.

Бабы слушают: — Залазь!

Девки защекочут!

— Али князь?

— Из грязи князь!

— То-то в грязь не хочет!

Говорю ему: — Смурной,

Это ж камчадалки…

А они ему: — Родной,

Можно без мочалки.

Я не знаю, почему

В этой малокуче,

В этом адовом дыму

Дышится мне лучше.

Только тело погрузи

В бархатную мякоть…

Лучше грязь в самой грязи,

Чем на суше слякоть!

Чад, горячечный туман

Изгоняет хвори.

Да к тому ясе балаган,

Цирк и санаторий.

Помогает эта мазь.

Даже если нервный.

Вулканическая грязь,

Да и запах серный.

Принимай земной мазут.

Жаркий, жирный, плотный.

После бомбой не убьют

Сероводородной!

А убьют — в аду опять.

Там, у черта в лапах,

Будет проще обонять

Этот серный запах.

Вон вулкан давно погас.

Дышит на пределе!

Так, дымится напоказ.

Ну, а грязь при деле.

Так, дымится напоказ —

Мол, большая дума,

А внутри давно погас,

Грязь течет из трюма.

Я не знаю, почему

В этой малокуче,

В этом адовом дыму

Дышится мне лучше!

Вот внезапно поднялась

В тине или в глине,

Замурованная в грязь,

Дымная богиня.

Слышу, тихо говорит:

— В океане мой-то…

(Камчадальский колорит) —

Скудно мне цевой-то…

И откинуто плечо

Гордо и прекрасно,

И опять мне горячо

И небезопасно.

Друг мой, столько передряг

Треплет, как мочало,

А поплещешься вот так —

Вроде полегчало.

Христос предвидел, что предаст Иуда,

Но почему ж не сотворил он Чуда?

Уча добру, он допустил злодейство.

Чем объяснить печальное бездейство?

Но вот, допустим, сотворил он Чудо.

Донос порвал рыдающий Иуда.

А что же дальше? То-то, что же дальше?

Вот где начало либеральной фальши.

Ведь Чудо — это все-таки мгновенье,

Когда ж божественное схлынет опьяненье,

Он мир пройдет от края и до края,

За непредательство проценты собирая.

Христос предвидел все это заране

И палачам отдался на закланье.

Он понимал, как затаен и смутен

Двойник, не совершивший грех Иудин.

И он решил: «Не сотворится Чудо.

Добро — добром. Иудою — Иуда».

Вот почему он допустил злодейство,

Он так хотел спасти от фарисейства

Наш мир, еще доверчивый и юный…

Но Рим уже сколачивал трибуны.

Возясь с дурацкой ножкою комода,

На рукопись я скинул банку меда.

Мед и сатира. Это ли не смелость?

Но не шутить, а плакать захотелось.

Расхрустываю клейкие листочки,

На пальцы муравьями липнут строчки.

Избыток меда — что дерьма достаток.

Как унизительны потоки этих паток!

(Недоскребешь — так вылижешь остаток.)

Что псы на свадьбе!

Нечисть и герои,

Достойные, быть может, новой Т^ои,

Заклинились, замазались, елозя!

И скрип, и чмок! Как бы в грязи полозья.

Все склеилось: девица и блудница,

Яичница, маца, пельмени, пицца…

А помнится… Что помнится? Бывало,

Компания на бочках пировала.

Ах, молодость! Особенно под утро

Дурак яснеет, отливая перламутром.

Цап индюка! И как баян врастяжку!

И в гогот закисающую бражку!

Я струны меж рогами козлотура

Приструнивал, хоть и дрожала шкура,

Вися между рогов на этой лире,

Без сетки предавался я сатире.

Сам козлотур заслушался сначала.

Он думал, музыка с небес стекала.

Радар рогов бездонный этот купол

С тупою методичностью ощупал.

Потом все ниже, ниже, ниже, ниже…

(Я хвастаюсь: влиянье сладкой жижи.)

Засек… Счесал… И ну под зад рогами!

Как комбикорм, доносы шли тюками!

Смеялся: — Выжил! Горная порода! —

Вдруг шмяк — и доконала банка меда.

Противомедья! Яду, Яго, яду!

Но можно и коньяк. Уймем досаду.

(Он тоже яд по нынешнему взгляду.)

В безветрие что драться с ветряками?

Костер возжечь не можно светляками.

Швыряю горсть орехов на страницу.

Мой труд в меду, сладея, превратится

В халву-хвалу, точнее, в козинаки,

Хрустящие, как новые гознаки.

О господи, зачем стихи и проза?

Я побежден. Да здравствует глюкоза!

Но иногда…

Любитель книг украл книгу у любителя книг.

А ведь в каждой книге любителя книг,

В том числе и в украденной книге,

Говорилось: не укради.

Любитель книг, укравший книгу

у любителя книг.

Разумеется, об этом знал.

Он в сотнях своих книг,

В том числе и в книгах, не украденных

у любителей книг,

Знакомился с этой истиной.

И авторы этих замечательных книг

Умели каждый раз этой истине придать новый,

свежий оттенок,

Чтобы истина не приедалась.

И никто, как любитель книг.

Тот, что украл книгу у любителя книг,

Не умел ценить тонкость и новизну оттенков.

Которыми владели мастера книг.

Однако, ценя тонкость и новизну оттенков

В изложении этой истины,

Он как-то забывал о самой истине,

Гласящей простое и великое: — Не укради! —

Что касается меня во всей этой истории,

То я хочу сказать, что интеллигенции

Не собираюсь выдавать индульгенции.

В прекрасном, сумрачном краю

Я юмору учил змею.

Оскалит зубки змейка —

Не улыбнись посмей-ка!

Но вот змеиный юмор:

Я всхохотнул и умер.

Сказали ангелы в раю:

— Tы юмору учил змею,

Забыв завет известный:

Вовеки несовместны

Змея и юмор…

— Но люди — те же змеи! —

Вскричал я. — Даже злее!

…И вдруг зажегся странный свет,

Передо мной сквозь бездну лет

В дубовой низкой зале

Свифт с Гоголем стояли.

Я сжал от боли пальцы:

— Великие страдальцы,

Всех лилипутов злоба

Вас довела до гроба.

— Учи! — кивнули оба.

И растворились в дымке,

Как на поблекшем снимке.

Я пробудился. Среди книг,

Упав лицом на черновик,

Я спал за письменным столом

Не в силах совладать со злом.

Звенел за стенкой щебет дочки,

Но властно призывали строчки:

В прекрасном, сумрачном краю

Я юмору учил змею…

Поэт, как медведь у ручья,

Над жизнью склонился сутуло

Миг! Лапой ударил с плеча.

На лапе форель трепетнула!

Тот трепет всегда и везде

Лови и неси сквозь столетья.

Уже не в бегущей воде,

Еще не в зубах у медведя!

Сей человек откуда?

Познать — не труд.

Похожий на верблюда

Пьет как верблюд.

Похожий на оленя

Летать горазд.

Похожий на тюленя

Лежит как пласт.

Что толку бедолагу

Жалеть до слез?

Похожий на конягу

И тянет воз.

В броню, как черепаха,

Одет иной.

Переверни — от страха

Замрет герой.

А тот стучит, как дятел,

В кругу родни.

Держу пари, что спятил

От стукотни.

Качается головка.

Цветут глаза.

Не говори: — Плутовка.

Скажи: — Гюрза!

Похожий на совенка

Возлюбит мрак.

Похожий на ребенка —

Мудрец, чудак.

Похожий на барана —

Баран и есть!

Похожий на тирана

Барана съест.

И в ярости пророка

Жив носорог.

Когда, коротконого.

Мчит без дорог.

Я думаю — живущий

Несет с собой

Из жизни предыдущей

Жест видовой.

Остаточного скотства.

Увы, черты,

Но также благородства

И чистоты.

Забавно это чудо —

И смех и грех.

И страшен лишь Иуда:

Похож на всех.

Когда теченье наших дум

Душа на истину нацелит,

Тогда велик и малый ум,

Он только медленнее мелет.

Душа есть голова ума,

А ум — его живая ветка.

Но ум порой, сходя с ума,

— Я сам! — кричит, как малолетка.

Своей гордынею объят,

Грозит: — Я мир перелопачу! —

И, как безумный автомат.

Он ставит сам себе задачу.

И постепенно некий крен

Уже довлеет над умами,

Уже с трибун или со стен

Толпа толпе долбит: — Мы сами!

И разрушительный разбег

Однажды мир передраконит.

…Вдруг отрезвевший человек.

Схватившись за голову, стонет.

Сбирая камни, путь тяжел,

Но ум, смирившийся погромщик,

Работает, как честный вол,

Душа — надолго ли? — погонщик.

Орлы, что помнят свои битвы поименно,

Дряхлеют за вольерами и спят,

Как наспех зачехленные знамена

Разбитой армии владельцев небосклона,

Небрежно брошенные в склад.

Вдруг вымах крыл! Так, что шатнулась верба

За прутьями. Что вспомнилось, орел?

Плеснув, в бассейне вынырнула нерпа,

Но зоопарк не понесет ущерба:

Кругом железо, да и сам тяжел.

Другой срывается на гром аэропорта.

Все перепуталось в опальной голове.

Он, крылья волоча, шагает гордо,

Приказа ждет, а может быть, рапорта,

На босу ногу в дачных галифе.

Я кризиса предвижу признак

И говорю: — В конце концов

Земле грозит кровавый призрак

Переизбытка дураков.

Как некогда зерно и кофе,

Не топят дурака, не жгут,

Выращивают на здоровье

И для потомства берегут.

Нам демонстрируют экраны

Его бесценный дубликат,

И в слаборазвитые страны

Везут как полуфабрикат.

Крупнокалиберной породы

Равняются — к плечу плечо,

А есть на мелкие расходы,

Из местных кадров дурачье.

Их много, что в Стамбуле турков,

Не сосчитать наверняка.

А сколько кормится придурков

В тени большого дурака!

Мы умного встречаем редко,

Не встретим — тоже не беда.

Мыслитель ищет, как наседка

Не слишком явного гнезда.

Зато дурак себя не прячет,

Его мы носим на руках.

Дурак всех умных одурачит,

И умный ходит в дураках.

Дурак — он разный. Он лиричен,

Он бьет себя публично в грудь.

Почти всегда патриотичен,

Но перехлестывает чуть.

Дурак отечественный, прочный,

Не поддается на испуг.

А есть еще дурак побочный.

Прямолинейный, как бамбук.

Хвать дурака! А ну, милейший.

Дурил? Дурил. Держи ответ.

Вдруг волны глупости новейшей

Накрыли, смыли — наших нет.

Бессильна магия заклятья,

Но красной тряпкой, как быков,

Великолепное занятье —

Дразнить всемирных дураков!

Мысль действие мертвит.

Так Гамлет произнес.

Страны мертвящий вид —

Под мерный стук колес.

Где свежесть сельских вод?

Где ивовая грусть?

Где девок хоровод?

И прочее, что Русь?

Виною сатаны

Или вина виной —

Последний пульс страны

Пульсирует в пивной.

Здесь мухи, муча глаз,

Должно быть, на века

Гирляндами зараз

Свисают с потолка.

Здесь редкий выкрик: — Па! —

Прервет отца, — не пей!

Целую ясность лба

Белесых малышей.

Так обесчадил край.

Так обесчудел век.

И хлеба каравай

Черствей, чем человек.

Мысль действие мертвит.

Так Гамлет произнес.

Страны мертвящий вид

Под мерный стук колес.

И видит Бог, увы.

Нет сил сказать: — Крепись!

Мы в действии мертвы.

Так где же наша мысль?

Чтоб силу времени придать,

Перезавел часы опять,

И снова лопнула пружина.

Опять бежать к часовщику,

Как на поклон к временщику?!

Взорвись, замедленная мина!

И с этим хвать часы об стол.

Я время с треском расколол,

Детали к черту разлетелись!

Быть может, мы уже в конце

И каменеет на лице

Доисторическая челюсть.

Когда возносятся моленья,

Стараясь небо пропороть:

— Прости, Господь, грехопаденье,

Чины, гордыню, зелье, плоть…

Теряет вдруг долготерпенье

И так ответствует Господь:

— Вы надоели мне, как мухи!

От мытарей спасенья нет!

Ну, ладно бы еще старухи,

Но вам-то что во цвете лет?!

Я дал вам все, чем сам владею.

Душа — энергия небес.

Так действуйте в согласье с нею

Со мною вместе или без!

Не ждите дармовых чудес.

Я чудесами не владею!

У нас по этой части бес.

Душа — энергия небес.

Тупицам развивать идею

Отказываюсь наотрез!

Хорошая боль головная

С утра и графинчик на стол.

Закуска почти никакая.

Холодный и свежий рассол.

Ты выпил одну и другую

Задумчиво, может быть, три,

Гармония, боль атакуя.

Затеплится тихо внутри.

И нежность нисходит такая,

Всемирный уют и покой.

Хорошая боль головная

Избавит тебя от дурной!

Натруженные ветви ломки.

Однажды раздается хруст.

Вот жизнь твоя, ее обломки

Подмяли ежевичный куст.

Присядь же на обломок жизни

И напиши еще хоть раз

Для неулыбчивой отчизны

Юмористический рассказ.

И, отходя ко сну в тиши,

Вздохнуть и прочитать, расслабясь,

Всех помыслов дневных души

Непредсказуемую запись.

И молвить, счастье затая,

Оценивая день свой в целом:

— Сегодня, слава богу, я

Особых глупостей не сделал.

Давайте жить как на вокзале,

Когда все главное сказали.

Еще шампанского бутылку,

Юнца легонько по затылку:

— Живи, браток, своим умишком

И людям доверяй не слишком.

А впрочем, горький опыт наш

Другим не взять на карандаш.

Давайте жить как на вокзале.

Или не все еще сказали?

Не чистоплотен человек.

В нем как бы комплексы калек.

Он вечно чем-то обнесен.

Завидуют чуть не с пелен.

Должно быть, губы близнеца

Губам соседнего сосца.

В грядущем населенья плотность

Усугубит нечистоплотность.

Давайте жить как на вокзале,

И если все уже сказали,

Мы повторим не без улыбки:

— У жизни вид какой-то липкий.

Воспоминанья лучших лет

Как горстка слипшихся конфет.

Мужчина глуп. Вульгарна баба.

Жизнь духа выражена слабо.

И отвращенья апогей —

Инакомыслящий лакей.

Давайте жить как на вокзале,

Когда все главное сказали.

Гол как сокол! Легко в дорогу!

Уже перепоручен Богу

Вперед отправленный багаж.

Свободный от потерь и краж!

Куда, бля, делась русска нация?

Не вижу русского в лицо.

Есть и одесская акация,

Есть и кавказское винцо.

Куда, бля, делась русска нация?!

Кричу и как бы не кричу.

А если это провокация?

Поставим Господу свечу.

Есть и милиция, и рация,

И свора бешеных собак.

Куда, бля, делась русска нация?

Не отыскать ее никак.

Стою, поэт, на Красной площади.

А площади, по сути, нет.

Как русских. Как в деревне лошади.

Один остался я. Поэт.

Эй, небеса, кидайте чалочку,

Родимых нет в родном краю!

Вся нация лежит вповалочку.

Я, выпимши, один стою.

Мы слышим громкий лай его,

Не замечая самого.

Новейшей физики черта:

Есть лающая пустота.

Перерасходовала яд!

Кусать гадюке не велят.

И безработная гадюка

Шипит в тоске: — Какая мука

Яд экономить, как бензин,

Когда кругом толпа разинь!

Наш друг, он, как султан Гкмид,

Своим друзьям в глаза хамит.

А за глаза друзьям хвала,

Как бы заочная халва.

Коль не хамить нельзя, ханыга,

Уж лучше за глаза хами-ка!

То губы чмокают в тиши,

То вдруг скелеты — костью о кость!

Раскачка низменной души:

Сентиментальность и жестокость!

Слышу ли поступь победную хама? Да, слышу.

Если и сам не услышу, хам не услышать не даст.

Весь ум на кончик языка

Загнал и корчит знатока.

Чтобы с его умом покончить,

Мы отхватили этот кончик!

Мадам — гремучая змея.

Об этом знала лишь семья.

А на людях бывала дивной,

Включив глушитель портативный.

Напоминает он весьма

Везувий злобного дерьма.

Пока я думал так, робея,

Погиб, как некогда Помпея!

А кто такой сверхчеловек.

Создатель новой Мекки?

Он просто недочеловек

Верхом на человеке.

Гостелюбивый наш мастер гостя встречает

любезно.

Любит, однако, его он в уходящий момент.

— Мысли в полотнах больших, — мастер сказал

нам, — большие.

Кстати, и гостю спереть эти полотна трудней.

Выдавил свежую пасту на щетку зубную.

Щетку ко рту поднеся, вспомнил, что нету зубов.

На что надеялся лакей,

Когда свой нож всадил мне в глотку!

Я прохрипел ему: — О’кей!

Лакею поднесите водку! —

Я сам хотел себе свернуть

Вот эту дорогую шею.

Но я, как барин, не умею,

А он — лакей. Он понял суть.

И хоть де-юре он — злодей,

Но действовал как мой лакей!

Небо гада

Небогато.

Лишь созвездье Скорпиона

Светит гаду с небосклона

Благосклонно.

— Как живете? — спросит молодь.

Я скажу: — Живу как желудь.

Между дубом и свиньей,

Хрюкающей подо мной.

— Tы ведь дуб! — скажу я дубу.

Он ответит: — Это грубо! —

И стряхнет меня свинье.

Хорошо живется мне!

Он отказался от идей

Скотоподобных торгашей.

Но дело в том, что за отказ

Дерет он втридорога с нас.

Те, кто совестью торгует.

Тем торгуют, чего нет,

И, о совести толкуя,

Натолкуют сто монет.

Веселей торгуйте, братцы,

Ведь нельзя проторговаться,

Тем торгуя, чего нет!