Искатель. 1962. Выпуск №6

Рисунки П. Павлинова

Окончание. Начало см. в № 5 «Искателя».

Глава шестая

Приближалась полярная ночь. Днем солнце словно нехотя поднималось над горизонтом и исчезало, описав невысокую дугу. Но мягкие сумерки были долги и достаточно светлы.

Ветер по-прежнему устойчиво дул с юга. Однажды утром мне пришла в голову счастливая мысль. Из двух сохранившихся реек я сколотил подобие мачты и на ней закрепил брезент. Ветер тут же надул импровизированный парус. Я тянул сани вместе с Риттером, и на ровных местах мы теперь шли немного быстрее.

В этот день мы сделали хороший переход и остановились на ночлег у огромной, как горный хребет, гряды торосов.

Утро было солнечным. Я решил разведать дорогу и, прихватив бинокль, поднялся на самый высокий, запорошенный снегом торос. Впереди лежала широкая ледяная равнина, пересеченная грядами торосов и огромными темными трещинами разводий. Все было как обычно.

Я уже собирался вернуться, как вдруг гулко забилось сердце. Все поплыло в окулярах. Я опустил бинокль, справился с волнением. Протер линзы. Снова поднес бинокль к глазам. Нет, мне не показалось, — на горизонте, чуть влево от направления нашего пути, лежала резкая выпуклая полоска. Ее серповидный выступ отчетливо выделялся на фоне голубого неба. Полоска была серебристо-белой, как луна днем. Может быть, это действительно луна, не успевшая скрыться за горизонтом? Но прошла минута, вторая, третья… У меня уже застыли ноги, а полоска все не трогалась с места. Она лежала прочно, как нанесенный художником на холсте нежно-белый мазок у края голубого поля. Я бы назвал эту картину «Земля».

Позади послышалось тяжелое дыхание. Я совсем забыл о Риттере. Заинтересованный моим долгим отсутствием, он карабкался на вершину тороса. Я посторонился, давая ему место на узкой площадке. Мне не терпелось поделиться своим открытием.

Я шагнул в сторону, и в тот же миг что-то хрустнуло под ногами. Я полетел вниз. Выронив бинокль, я успел вцепиться руками в край льда. Ноги висели над пустотой. Подо мной была глубокая яма, едва прикрытая сверху подмерзлым снегом. Может быть, она шла до самой воды. Я подтянулся на руках. Риттер смотрел на меня. Ноги скользили по ледяной стене. Отчаянным усилием я приподнялся над ямой. Риттер шагнул вперед и расчетливо ударил меня сапогом в грудь…

Я пришел в себя на дне ледяного колодца. С грохотом рухнула рядом глыба льда. Вторая больно ударила в плечо. Я прижался к стенке. Над колодцем, загородив голубой просвет, оклонился силуэт Риттера. Он вглядывался вниз. Я видел темные стекла очков. Я еще тесней прижался к стене. Вытащил пистолет и выстрелил вверх. Голова Риттера исчезла. Вероятно, я промахнулся, потому что на меня снова посыпались куски льда. Я ждал, когда над ямой опять появится голова Риттера. Но он, очевидно, решил больше не рисковать. Сверху обрушилось еще несколько глыб, потом все стихло.

Я был на дне глубокой расщелины. Вверх поднимались отвесные стены высотой примерно с двухэтажный дом. Стены были гладкие, из твердого, слежавшегося льда.

Я вырубил ножом в стене несколько ступенек — пока доставала. вытянутая рука. Упираясь ногами в ступеньки, а спиной 3 противоположную сторону расщелины, я поднялся метра на полтора. Там вырубил еще две ступеньки и поднялся выше. Дальше расщелина расширялась. Я попробовал дотянуться до противоположной стены и, не удержавшись, рухнул вниз.

Я поднялся еще раз и снова упал с двухметровой высоты. Было трудно лезть в комбинезоне. Я углубил нижние ступеньки и снял комбинезон.

Теперь я пополз по ледяной стене, прижимаясь к ней всем телом, пытаясь использовать малейшую неровность…

Я соскользнул вниз метров с трех. Закоченели руки. Я надел комбинезон, рукавицы и долго бил ладонями по бедрам, восстанавливая кровообращение. Потом снял рукавицы и засунул руки под истертый свитер. Когда пальцы обрели гибкость, начал все сначала…

…До края ямы оставалось совсем немного. Рука нащупала небольшую щель в ледяной стене. Я всадил в нее нож. Я не мог поднять головы, но уже чувствовал дыхание ветра, проносящегося надо мной.

Осторожно переставил одну ногу, вторую. Теперь вся тяжесть тела пришлась на воткнутую в щель финку.

Я нащупывал ногой новую ступеньку, когда нож сломался. Я удержался, распластавшись всем телом по стене. В моей руке был бесполезный обломок. Лезвие плотно застряло в узкой щели. Вытащить его оттуда закоченевшими пальцами было невозможно.

Я медленно спустился вниз и устало сел, прислонившись к стене. Это был конец…

Сколько прошло времени? С трудом подымаю веки. Над головой голубой просвет. Значит, еще день. Почти не чувствую холода. Это плохо. Но нет сил пошевелиться, встать на ноги… Да и зачем? Какой смысл? Я все равно не могу выбраться из этой ледяной могилы… Если бы еще раз появились наверху темные стеклянные стекла очков. Теперь бы я не промахнулся… Темные стекла очков… Где, когда я их видел? Нет, не на Риттере… Другом, очень похожем человеке. Постепенно всплыло полузабытое воспоминание…

…Было весеннее утро. Играл оркестр. Он шел за нами неотступно, переливаясь из одного уличного репродуктора в другой.

Над прохладным, влажным асфальтом свисали флаги. Улочки были пусты. Во дворах не играли дети. Все были там, где шли танки, гремел водоворот демонстрации. Мы с Ниной тоже торопились туда. Мы безбожно опаздывали и теперь пробирались по переулкам к улице Горького. Во всем был виноват мой закадычный друг Данька Сазонов. Мы договорились встретиться утром у площади Восстания и вместе идти на сборный пункт нашего института. Мы прождали Даньку больше часа. Он так и не пришел.

Проклиная Даньку, обходя проходными дворами кордоны милиции, мы пробираемся к центру. Еще* может быть, удастся перехватить колонну института где-нибудь между площадью Маяковского и зданием Моссовета.

Впереди очередной заслон. Мы сворачиваем во двор, пробираемся между покосившимися сараями, перелезаем через кирпичную стену брандмауэра и оказываемся на соседней улице* Здесь опять тихо, прохладно и по-праздничному чисто.

— Жалкий и недостойный человек… — бормочет Нина, стряхивая кирпичную пыль со светлой юбки. Это она о Даньке.

— Может быть, что-нибудь случилось, — пытаюсь защитить друга.

— Безусловно. Внезапно заболел коклюшем. Ну, пусть он только попадется мне сегодня!

— Брось. Наверное, ему достали пропуск на трибуну.

— Ну вот. Ты всегда его оправдываешь.

Это верно. Я очень любил отца Даньки — стройного человека со строгим пробором в седых коротких волосах, в пенсне на тонкой переносице. Он был похож на кабинетного ученого, но на петлицах его гимнастерки краснели ромбы, а над клапаном левого кармана — два ордена Красного Знамени. С Данькой мы учились еще в школе. Сазонов-старший часто приходил к нам на сборы в буденовке, длинной кавалерийской шинели с разрезом до поясницы. Раскрыв рты мы слушали его рассказы о Котовском, с которым вместе он воевал в гражданскую.

Потом, когда мы уже учились в институте, он уехал в длительную командировку. Под страшным секретом Данька сказал мне, что отец в Испании. В те дни у каждого из нас на стене висела карта Пиренейского полуострова. Как мы завидовали тогда человеку, сражавшемуся под Уэской! Мы боялись, что нас минует война.

Однажды Данька не пришел в институт. Телефон у него дома не отвечал. Поздно вечером он сам отыскал меня в общежитии. Всю ночь мы просидели без сна на моей койке. Накануне из Испании пришло известие о гибели комдива Сазонова. Там он почему-то носил сербскую фамилию — генерал Грошич.

Я не могу сердиться на Даньку. Пусть стоит на трибунах. Зато он не идет сейчас рядом с Ниной по этому пустынному переулку, не держит ее за руку, не слышит этой праздничной тишины, которую только подчеркивает далекий оркестр. Я крепче сжимаю пальцы Нины, она отвечает на мое пожатие. Мы идем по осененному алыми флагами узкому переулку и вдруг…

Это как удар по голове. Мы замираем. На длинном флагштоке, свесившись едва ли не до середины мостовой, улицу перегораживает огромный чужой стяг. Темно-красное кровавое поле, белый круг в середине, и в нем распластавшийся паучий крест.

Мы переводим взгляд. Флаг свисает с сумрачной стены серого особняка. Закрыты жалюзи. В окнах ни души. У подъезда два милиционера в белых перчатках и сверкающих сапогах. Медная табличка: «Оеи^зсЬе Во15сЬа!1».

У тротуара черная закрытая машина с обвисшим флажком на радиаторе. Притихшие, проходим мы мимо особняка. Распахнулась массивная дверь. Пахнуло холодом. Милиционеры, вытянувшись, взяли под козырек. Вышел высокий военный в щегольской серо-зеленой форме. У него были темные солнечные Очки…

Машина сразу тронулась. Упруго натянулся на ветру флажок со свастикой. За ветровым стеклом в правом углу белеет картонный прямоугольник с красной полосой. Надпись: «Проезд везде».

Мы медленно идем по переулку. Молчим. Логически все понятно. У нас договор. Они вынуждены приветствовать нас, мы — их. Но…

В переулок рвутся звуки оркестра. Мы бросаемся навстречу им. Под аркой нового дома выбегаем на улицу Горького. И здесь мгновенно забывается встреча в переулке. Сплошной, нескончаемый, во всю ширину недавно раздвинутой магистрали людской поток. Перебивающий друг друга рев оркестров, лихой баян, топот ног, отбивающих «Яблочко»…

— Сашка! — отчаянно кричит кто-то. — Сашка! Колчин!

— Ни-и-инка-а! — визжит девичий голос.

Это наши. Это наш институт. Это свои!

Прорвав оцепление, мы врываемся в колонну.

— Чур, на новенького! — кричу я, подбегая к играющим в «жучка». — Чур, на новенького!

Меня пропускают в круг. Я прикрываю глаза, и чья-то дружеская рука, не жалея сил, бьет в мою подставленную ладонь. Рядом хохочут девчата. Слышу смех Нины…

Я заставил себя встать. Долго растирал онемевшие руки и ноги. Главное — не торопиться и не впадать в панику. Я не могу погибнуть здесь, в этой яме. Я должен выйти отсюда. Я не могу погибнуть в тот самый день, когда, наконец, появилась надежда на спасение. Постепенно я почувствовал колющую боль в руках и ступнях ног.

У рукоятки ножа остался обломок лезвия не больше двух сантиметров. Я снял куртку и унты и медленно, цепляясь за каждую выбоину, добрался до щели, где застряло лезвие. Обломком ножа я стал осторожно вырубать его из ледяной стены.

Дважды я срывался и сползал на дно расщелины. Пришлось снова отогревать закоченевшие ноги. На третий раз лезвие было у меня в руках. Я опять сполз. Отрезал тонкую длинную полоску от поясного ремня. В кармане куртки оказался погнутый трехдюймовый гвоздь. Я выломал им обломок лезвия и пружину из черенка. Потом вложил в щель рукоятки ножа лезвие и накрепко прикрутил его ремешком. Отдохнув, я полез снова.

Теперь я знал каждую неровность в стене. Ноги сами нащупывали нужную ступеньку. На этот раз мне удалось подняться на несколько сантиметров выше. Край ямы был совсем близко.

Прижавшись лицом к стене, я перевел дыхание. Снова перенес всю тяжесть тела на рукоятку ножа. Ноги уперлись в последнюю ступеньку. Пальцы свободной руки вцепились в край. Я переставил ноги еще на несколько сантиметров. Потом выпустил рукоятку ножа и уцепился за край двумя руками. Последним усилием мне удалось подтянуться.

Я лежал ничком у края расщелины. Ноги еще висели над пустотой. Гулко билось сердце. Прошло некоторое время, прежде чем я смог отползти от края ловушки.

Еще через четверть часа я сумел подняться на ноги.

Белая равнина была пуста. На юг уходил одинокий след саней. Риттер сбежал… По пробитой колее ему идти было легко. Кое-где темнели на снегу брошенные вещи. Он торопился и уже на ходу разгружал слишком тяжелые для одного человека сани.

Сгущались сумерки. Я с трудом спустился с тороса. Добрался до первых брошенных вещей. На мое счастье среди них оказался большой кусок брезента, не раз служивший нам палаткой. Я не ^стал устраивать себе жилище. Я просто завернулся в тяжелый ломкий брезент и тут же заснул на снегу. Впервые за последние недели я не боялся, что ночью сосед проломит мне голову.

Спал я долго. Только усилившийся на следующий день мороз заставил меня подняться. Я был очень голоден, но долгий глубокий сон все же прибавил сил. Конечно, нечего было и думать догнать Риттера. Прошли почти сутки. Он ушел уже далеко на юг. Теперь я должен был идти дальше один, без саней, лодки и продовольствия. У меня был пистолет с запасной обоймой, и можно было воспользоваться кое-чем из брошенных Риттером вещей. Прежде всего надо было убедиться в своем вчерашнем открытии.

Я снова поднялся на торос. Но сегодня было пасмурно.

Облака низко висели над горизонтом, и сколько я ни старался, не мог отыскать мелькнувшей вчера выпуклой белой полоски.

Я опустил бинокль. Было невероятно тихо. Ни шума ветра, ни скрипа шагов, ни шороха дыхания другого человека. К сердцу подступила глухая, тяжелая тоска. Я был один среди ледяной пустыни. Я обвел взглядом горизонт. Кругом лежала бесстрастная белая пелена. И только далеко на юге глаз задержался на какой-то черной точке. Несколько минут назад ее еще не было. Я снова поднял бинокль.

На север, согнувшись, брел человек. За ним тянулись нарты. Он шел по укатанной, уже дважды пройденной колее. Человек изредка останавливался, вглядывался в гряду торосов на севере и снова устремлялся вперед. Я бы узнал этого человека даже на расстоянии вдвое большем. Это был Риттер. Я отступил в сторону, укрывшись за острой вершиной тороса.

Риттер торопился, он шел все быстрее и быстрее. Сани мешали ему. Наконец лейтенант сбросил лямку и напрямик, по снежной целине побежал к торосу. Он спотыкался, падал, подымался и снова бежал вперед, оставляя за собой четкую цепочку следов. Он пробежал мимо места моего ночлега к подножию тороса. В тишине уже слышались его неровные шаги.

Срываясь и падая, лейтенант стал карабкаться наверх. Я вынул пистолет и вышел из укрытия. Щелкнул предохранитель. Риттер увидел меня.

— Не стреляйте! — задыхаясь, закричал он. — Ради бога не стреляйте! Ради всех святых! О майн готт! Вы живы! Благодарение богу!

В его голосе слышатся рыдания Он опускается на снег в нескольких метрах от меня. У подножия тороса он потерял шапку.

Лейтенант тяжело дышит, глаза закрыты. Наконец он подымает взгляд.

— Я не смог уйти.

— Вижу.

Постепенно я понимаю случившееся. Я пытаюсь представить прожитые им сутки. Я представляю себе, как он, оставив меня в яме, двинулся на юг. Как торопился уйти. Как долго шагал по ледяной равнине. Как, наконец, остановился, сломленный усталостью, на ночлег. Как он лежал без сна, потрясенный своим одиночеством, тишиной и безбрежным пространством, лежащим между ним и людьми. Как его охватил страх. Как он нетерпеливо ждал рассвета. Но и утром страх не исчез. Риттер был в ужасе. Он понял, что не сможет идти один.

Я представляю себе, как он пытался справиться со слабостью. Как шел, останавливался и снова шел. Как почувствовал, что в конце концов потеряет рассудок и погибнет среди этой белой пустыни. Как сидел в отчаянии на санях, решая, как быть. Как потом повернул обратно. Как торопился, падал и снова бросался вперед на север, больше всего боясь не застать меня, своего врага, в живых.

— Проклятая тишина. — Риттер судорожно всхлипнул. — Эта немыслимая тишина…

Глава седьмая

Каждое утро мы ищем в бинокль едва заметную полоску на краю ледяной равнины и голубого неба.

В пасмурную погоду она исчезает, но в солнечный день вновь появляется на горизонте, на том же самом месте, ни на шаг не приблизившись к нам. Может быть, это мираж, обман зрения, подобный фата-моргане тропических пустынь?

Однако карта и расчеты убеждают, что перед нами тот остров, о котором говорил Дигирнес, и на нем должна быть советская полярная станция. Риттер тоже уверен, что это земля.

Путь нам преграждают бесчисленные полыньи. Слоистые облака, как гигантское зеркало, отражают поверхность моря, и в пасмурные дни на облачном небе повсюду виден темный зловещий отсвет воды. Особенно держат нас полыньи, окруженные по краям битым льдом. Их нельзя ни перейти на санях, ни переплыть в лодке. Долгие часы мы ищем обхода или подступа к чистой воде.

Но, пожалуй, еще хуже стягивающий трещины предательский молодой лед. Под слоем снега его не отличишь от толстых пластов, и каждый неверный шаг может кончиться катастрофой.

Я легче Риттера. Мы удлинили его лямку и поменялись местами. Теперь я иду впереди, ощупывая палкой каждое подозрительное место. Риттер молча шагает сзади. Он угрюм, малоразговорчив, но теперь честно делит со мной всю работу.

Мы шагаем в одной упряжке к далекой призрачной земле, движимые общей надеждой на спасение.

Каждый вечер я отмечаю в судовом журнале «Олафа» пройденный путь. Сегодня, проставив число, я остановился, изумленный датой. Как я мог забыть о таком дне? Давно ли он был для меня самым радостным в году…

Я посмотрел на Риттера. Даже под густой бородой видно, как у него запали щеки. Я, наверное, выгляжу не лучше. Уже несколько дней мы не едим горячей пищи: керосина нет, а все попытки подстрелить тюленя кончаются неудачей. У нас осталось всего несколько банок консервов. Последнюю галету мы съели два дня назад. Одежда превратилась в лохмотья. Но хуже всего с обувью. Мои унты и сапоги Риттера совершенно отказываются служить. Мы, как могли, «отремонтировали» их шкурой тюленя, но и в таком виде они продержатся недолго. Вся надежда на близкое зимовье.

— Где вы были год назад, Риттер? — спрашиваю я.

Риттер в полузабытьи. Он не сразу понимает мой вопрос.

— Дома, — говорит он наконец, — у себя дома, в Дюссельдорфе… У меня был первый отпуск с начала войны, на три дня. Три дня и две ночи… Обе ночи мы провели в бомбоубежище.

— Невеселый отпуск.

— Мы думали, расстаемся ненадолго.

— Надеялись на скорую победу?

Риттер молчит.

— И вы больше не видели семью? — спрашиваю я.

— Нет. Я даже не знаю, что сейчас с ними. В Норвегии я еще получал письма, а здесь…

— Но вы же могли связаться по радио.

Риттер качает головой.

— У нас был строгий лимит связи. Мы могли передавать только сводки.

— Какие сводки?

Риттер не отвечает.

— Я так мало бывал дома, — задумчиво говорит он, — сначала экспедиции, потом армия…

— Вы давно в армии?

— С осени тридцать девятого.

— Были на фронте?

— Немного. Потом в Норвегии, в Тромсё.

— Тромсё? — передо мной встает мостик «Олафа». Знакомая фигура у поручней. Козырек фуражки и трубка, всегда обращенные к берегам Норвегии. — Это большой город?

— Всего несколько улиц…

А мне казалось, по рассказам Дигирнеса, что это огромный портовый город, вроде нашей Одессы.

— Но там хорошая обсерватория, — продолжает Риттер.

— Жаль, — говорю я. — Жаль, капитану Дигирнесу не удалось поговорить с вами.

Риттер поворачивается.

— Капитану Дигирнесу? Знакомое имя.

— Еще бы. Вы убили его в день нашей встречи. В Тромсё у него жена и двое детей. Может быть, вы жили с ними на одной улице.

Риттер долго молчит.

— Да, — говорит он наконец, — все могло бы быть иначе, если бы не наша злосчастная встреча…

— Не мы искали ее… Та радиограмма, что мы получили на корабле, тоже входила в ваши сводки?

— Что? — Риттер выпрямляется. — Какая радиограмма?

— Радиограмма, которая навела наш транспорт на камни.

Риттер пожимает плечами.

— Первый раз слышу. Я узнал о гибели вашего корабля из судового журнала.

— О гибели — возможно, хотя и были уверены в этом. А о самом корабле? Вы же приняли наш «505». К вам взывали: «Спасите наши души!» Вы охотно откликнулись…

— Вы ошибаетесь. Если бы даже наш радист и принял такой сигнал, он не имел права отвечать. Операция «Хольцауге» 1* предусматривает полную секретность.

— Операция?..

Риттер молчит.

— Как вы сказали: операция…

— «Хольцауге», — устало говорит Риттер. — «Деревянный глаз», сучок… Вам немного даст это название.

Риттер прикрывает глаза. Я чувствую, что тоже безмерно устал. Пора устраиваться на ночлег.

Теперь нечего опасаться Риттера, но я все равно не засыпаю, пока не заснет он. Риттер ворочается, шумно вздыхает.

— Майн готт! Если бы год назад я мог предположить… Вы спите?

— Нет.

— У вас есть дети?

— Нет.

— У меня двое.

— Я знаю.

— Франц и Губерт… Вы счастливец. У вас нет воспоминаний… Почему вы спросили, что я делал в этот день год назад?

— Так. Просто так. Давайте спать.

Риттер затихает.

…Наш эшелон встал на запасных путях далеко от вокзала, и я долго пробирался через рельсы, маневровые тупики и сортировочные горки.

За пакгаузами была деревянная, незнакомая мне Москва.

По узким, мощенным булыжником переулкам я вышел на Садовое кольцо. Придавленный свинцовым небом город был непривычно пуст.

Я знал, что Нина вместе с заводом эвакуировалась на Урал, но все-таки из первого же автомата позвонил домой и в конструкторское бюро. Мне, конечно, никто не ответил.

…В подъезде нашего дома лифт не работал. Между четвертым и пятым этажами было нацарапано: «Вовка + Светлана = любовь».

Мне никто не повстречался до самого девятого этажа.

В тишине квартиры хлопала форточка на кухне: ее забыли закрыть, уезжая.

В комнате с окон были сняты занавески. Пружинный матрац на самодельных козлах покрыт чертежной «синькой». Повсюду лежал слой пыли. На столе белела придавленная книгой записка. У меня гулко забилось сердце.

«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя…»

Я вышел на кухню и закрыл форточку. Стало совсем тихо. Вечерело. Над центром города подымались аэростаты.

Я не мог сидеть один в этой тишине. Подошел к телефону, набрал наудачу номер Даньки Сазонова. Мне ответил женский голос.

— Кто его спрашивает? — голос прозвучал странно.

— Институтский товарищ, — почему-то я не назвал себя.

— Дани нет, — глухо ответила женщина.

— Нет в Москве?

— Он погиб в сентябре под Гжатском.

За окном завыла сирена воздушной тревоги. Я погасил свет и поднял на кухне штору светомаскировки. В вечернем небе метались прожекторы, вспыхивали фейерверки трассирующих снарядов. На крыше соседнего дома дежурил патруль противовоздушной обороны: двое мальчишек и девушка в лыжных брюках.

В кухонном шкафу-подоконнике я нашел немного спирта-сырца — сосед протирал им стекла и зеркала, когда мы въехали в квартиру.

Я сидел без света на кухне у окна, и передо мной стояла кружка разведенного спирта. На крыше напротив девушка в лыжных брюках неотрывно смотрела в небо.

«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя…»

Это был мой день рождения. Мне исполнилось двадцать четыре года.

1* Операция «Хольцауге» действительно имела место во время войны. Об этой гитлеровской операции и ее бесславном конце упоминается в записках английского полярного исследователя Джемса Скотта «Ледниковый щит и люди на нем», в книге польских журналистов Алины и Чеслава Центкевичей «Завоевание Арктики» и ряде других материалов, посвященных истории исследования Севера. «Ничья земля» не документальное произведение, но некоторые ситуации повести подсказаны жизнью.

Сегодня утром у нас оставалось четыре банки консервов.

Остров, как заколдованный, стоит перед нами, возвышаясь над белой равниной.

В бинокль он уже отчетливо виден во всех деталях. Светлая полоса, которую я разглядел почти две недели назад, — вершина ледника, крутым обрывом спускавшегося к морю. Никаких признаков людей там нет. Вероятно, станция на противоположной низменной стороне. До берега не больше 10–15 километров — один переход по хорошей дороге.

Но кругом мелкий битый лед. Целыми днями мы осторожно перебираемся с льдины на льдину. Лед шершавый, в застругах, полозья нарт почти не скользят. Но самое страшное — переменился ветер. Он теперь дует с северо-запада, и за сутки нас относит к югу едва ли не на весь дневной переход.

Каждый вечер мы с отчаянием смотрим на недоступный берег, Риттер страшно исхудал. У него болят обмороженные ноги* Он громко стонет во сне.

После завтрака я выкинул еще одну очищенную до блеска банку из-под тушенки.

За ночь лед подвинулся, и впереди у острова виднелась широкая полоса чистой воды.

Трижды мы подходили к ней и трижды отступали перед месивом мелкого льда и снега. Мы уже теряли силы, когда впереди открылся идущий на север неширокий канал.

Это был предельный риск. Самое легкое сжатие раздавило бы нашу лодку, как скорлупку, но у нас не было другого выхода. Мы гребли изо всех сил и облегченно вздохнули, когда оказались на чистой воде.

Остров был уже близок. Даже без бинокля можно было разглядеть трещины в стене ледника. Начался прилив. Лодку понесло на север. Мы помогали веслами, сколько хватало сил. Было еще светло, когда мы коснулись крепкого прибрежного льда.

Мы вытащили лодку на лед. Не терпелось подняться на остров, но голова кружилась от усталости и голода. У нас оставалось немного кофе и несколько брикетиков сухого спирта. Мы вскипятили кофе и открыли банку консервов. На дне мешка осталась всего одна — последняя.

Поев, мы смогли двинуться дальше. Неподалеку от нашей стоянки стену ледника наискось пересекала широкая, забитая снегом трещина. Мы оставили сани и лодку на берегу, а сами налегке направились по трещине вверх.

Северную часть островка скрывала небольшая возвышенность, Мы поднялись на нее. Рука Риттера сжала мое плечо. Внизу, километрах в трех, на вдающемся в море мыске стояли два небольших занесенных снегом домика. Возле них высилась мачта радиостанции. Над одним из домиков развевался на ветру флаг.

Я поднес к глазам бинокль.

Флаг был красным.

Я долго смотрел на алое пятнышко, бьющееся на ветру. В бинокль была отчетливо видна отрытая в снегу траншея между дчумя строениями, по ней не спеша шел человек.

Я выстрелил в воздух. Но было слишком далеко, к тому же ветер дул в нашу сторону.

Сгущались сумерки. Идти сейчас к станции было невозможно. Мы решили дождаться рассвета здесь, на вершине ледника, не возвращаясь к лодке и саням.

Мы лежали, сунув ноги под спины друг другу, как меня учил Дигирнес. Спать не хотелось. Я думал, что меня, наверное, давно занесли в списки пропавших без вести и Нина — ее адрес был указан в. документах — получила извещение об этом. Может быть, я смогу завтра дать радиограмму на материк?

Я попытался представить ее сейчас в чужом городе на Урале, в чужом доме, среди незнакомых людей. Сейчас там тоже ночь, осень, наверное идет дождь…

— В России есть Красный Крест? — спрашивает Риттер.

Он тоже не спит.

— Есть. А что?

— Может быть, мне удастся связаться с семьей. Красный Крест должен помогать военнопленным.

— Здесь мирная станция. Просто люди не успели вернуться на материк…

— Все равно я ваш пленный. — Риттер приподымается. — Вы взяли меня в плен с оружием в руках. На меня распространяется Гаагская конвенция.

Я не расположен обсуждать сейчас вопросы международного права. Мы умолкаем. Сон все не идет. Даже усталость не может одержать верх.

— Как вы думаете, — говорит Риттер, — когда это кончится?

— Что?

— Война.

— Месяц назад вы знали это лучше меня.

Риттер умолкает.

— Вы давно были в Петербурге? — спрашивает он после паузы.

— Вы хотите сказать — в Ленинграде?

— Да. Для меня он остался Петербургом…

— А для меня это Ленинград… Был недавно.

— Ну и как? Как сейчас выглядит город?

— Обычно. Нормально выглядит. Воюет…

Я никогда не был в Ленинграде. Но мне не хочется признаваться в этом Риттеру.

— Я бы очень хотел побывать там, — говорит Риттер. — Это город моего детства. Последние дни я почему-то все время вспоминаю о нем… Мы жили на Екатерининском канале, возле Банковского моста. Желтый дом со львами. Рядом был большой сад. Я играл там в индейцев… Интересно, как там теперь…

— Во всяком случае, сейчас там не играют в индейцев. Мальчишки Ленинграда умирают от голода. А в дорогой вашему сердцу дом уже давно могла попасть сброшенная с «юнкерса» фугаска.

Больше Риттер не задает мне вопросов.

Грохот разрыва оборвал тишину. Взметнулась земля. Над выжженной степью летели грязно-серые бомбардировщики с черными крестами на хвостах.

Опять приснился этот проклятый кошмар… Я открываю глаза.

Риттер сидит у меня в ногах. В его глазах испуг. Значит, это не сон.

Новый разрыв сотрясает воздух. Мы вскакиваем. Внизу, на Другой стороне острова, там, где вдается в море мысок, яркий сноп света прорезает темноту. Свет, кажется, исходит из самой воды. В его луче строения станции. Огненная вспышка у основания луча. Звук выстрела сливается с грохотом разрыва. Темное облако подымается над домиком. Луч прожектора переносится на соседний дом.

И снова грохот разрыва. С моря ударяют трассирующие пули крупнокалиберных пулеметов.

В бинокль видно, как к берегу в свете прожектора пристает лодка. Из нее выскакивают люди. Грохот разрывов смолкает. Вступают характерные очереди немецких автоматов. Несколько слабых хлопков. Судя по звуку, это выстрелы из охотничьих ружей. Снова автоматные очереди. На этом расстоянии не слышно криков людей. Наконец выстрелы смолкают.

В наступившей тишине высадившиеся на берег солдаты суетятся между строениями. Мелькают огненные блики.

В луче прожектора видно, как солдаты прыгают в шлюпку. Шлюпка отчаливает. И тут же на берегу вспыхивает гигантский вздымающийся к небу костер. Яркое пламя озаряет вдающийся в море мысок.

В зареве пожара отчетливо видна удаляющаяся шлюпка и чуть дальше — низкий длинный корпус подводной лодки.

На ходовом мостике неясные силуэты фигур. По пожарищу бьют очереди крупнокалиберных пулеметов. Десант подымается на борт подводной лодки. Гаснет прожектор. Подводная лодка растворяется во тьме.

В поле бинокля, вздымаясь к небу, полыхает огромный костер. Языки пламени бушуют над крышей дома. Выше огня трепещет на ветру пятнышко — флаг на флагштоке. Но вот пламя взметнулось вверх, и, слившись с ним, исчезло трепещущее алое пятно.

Я мчался вниз, не разбирая дороги. Я падал, разбивался в кровь и снова бежал туда, где в ночи бушевало пламя пожара. О Риттере я вспомнил, только услыхав тяжелое дыхание за своей спиной. Лейтенант бежал следом.

Уже светало, когда мы добрались до места ночного боя. Пожар догорал. Резко пахло нефтью. Снег вокруг строений был коричнево-черный от пепла и пролитого мазута.

Огонь уничтожил все: мачту радиостанции, дома, пристройки. Возле пожарища валялись стреляные гильзы, в снежной траншее лежала разбитая двустволка с обгоревшим прикладом.

Убитых не было видно. Где же люди? Не увели же их гитлеровцы с собой… Мы подошли к строениям.

В первом домике выгорело все. Из кучи углей и головешек торчала только покривившаяся труба железной печки.

Во втором доме догорала рухнувшая кровля. Риттер, подобрав уцелевшую палку, пошевелил тлеющий костер. Фыркнуло пламя. Лейтенант испуганно отшатнулся. Он выронил палку, прикрыл лицо рукой и отвернулся. Его стошнило.

Я понял, что он увидел под догорающей кровлей. Мне захотелось скорее уйти с этого страшного черного квадрата опаленной земли.

Мы сидели на берегу под ледяным откосом. Прошло меньше суток с тех пор, как мы высадились на этом безымянном островке. Надо двигаться дальше. Но куда? До Шпицбергена еще около ста километров. Их немыслимо пройти без продовольствия и топлива двум измученным, больным людям.

Все-таки я устанавливаю нарты поперек лодки и спускаю наш корабль на воду. Впереди чистая вода — можно будет идти на веслах. Риттер сидит, закрыв глаза.

— Вставайте, — говорю я. — Надо уходить.

— Куда? Я не могу… Оставьте… — он бессильно роняет голову.

Надо привести его в чувство. Бью Риттера наотмашь по щекам. Наконец он выходит из забытья.

— Что вы хотите? Зачем я вам? Оставьте меня здесь.

Мне приходится быть жестоким.

— Мне плевать на вас. Меня интересует операция «Хольцауге».

Риттер шире открывает глаза.

— Вас все еще интересует?.. Не может быть…

— Мне не до шуток. Как вы очутились на ничьей земле?

— Это было личное задание Геринга. Выполняла его военная разведка адмирала Канариса. Нас высаживали в строжайшей тайне с рыбачьих тральщиков, подлодок и ледоколов…

— Что от вас хотели Геринг и Канарис?

— Во-первых, сводки погоды… Регулярные сводки… Огромный фронт… От Лондона до Волги… — Риттер говорит медленно. Он с трудом выталкивает слова из потрескавшихся губ. — У нас нет станций севернее Норвегии… Здесь кухня погоды. Авиация слепа. Мы даем сводки… Каждые шесть часов сводки… Чтобы победить в воздухе, нужен прогноз… Ежедневный точный прогноз.

Я вспомнил «юнкерсы», летавшие над Доном, разбомбленную Лозовую, горящий Харьков.

Риттер, прикрыв глаза, замолк. Я склонился к нему.

— И это все?

Риттер молчал.

— Сводки — и только?

Лейтенант поднял веки.

— Нет… — Я скорее угадал, чем услышал его голос. — Остальное тоже… Разведка… Наводка рейдеров… Дезориентировка самолетов и кораблей противника.

— Значит, та радиограмма?..

— Да… Я отдал приказ… Я исполнял свой долг…

— Долг?

— Да. Я так считал… Я хотел, чтобы скорей кончилась эта война…

— И потопили безоружный транспорт… А то, что случилось здесь вчера?

Риттер подымает усталые, больные глаза.

— Оставьте… Дайте мне спокойно умереть…

— Вставайте, — говорю я.

Риттер не отзывается. Встряхиваю его. Лейтенант валится на лед. Я выпрямляюсь.

— Встать! Ауфштеен! Шнеллер!

Риттер машинально повинуется. Неуверенно встает. Я подхватываю его под руку.

— Идемте, — говорю я.

Мне удалось подстрелить несколько нырков, и они немного поддержали наши силы. Но Риттер с каждым днем слабеет. Он не верит, что мы сможем добраться до людей. На воде лейтенант еще кое-как гребет, а на льду идет рядом с санями, с трудом передвигая ноги. Мы едва продвигаемся вперед. Если не случится какое-нибудь чудо — мы погибли…

Сегодня нам повезло. Днем мы вышли к чистой воде и только к вечеру доплыли до противоположного края широкой полыньи.

Я первый вышел на льдину и замер пораженный: по снегу поперек ледяного поля проходил отчетливый след саней. Рядом со следом полозьев, порой переплетаясь с ним, явственно отпечатались следы двух пар ног. Здесь недавно проходили люди!

Я позвал Риттера. Лейтенант на мгновение оживился. Он долго всматривался в следы. Постепенно его лицо становилось все мрачнее.

Мы вытащили на лед лодку, сняли наши нарты. Риттер подтащил их к следу. Полозья нарт точно совпали с колеей.

Это были наши следы. Мы прошли по этой льдине, может быть, день, может быть, два, а может быть, и месяц назад. Теперь ее занесло дрейфом вперед. Мы будто кружимся на гигантской карусели, и кто знает, куда нас выбросит ее бег…

Мы долго сидели молча на санях.

— Надо идти, — сказал я.

— Вы еще надеетесь дойти? — глухо спросил Риттер.

— Да. Вместе с вами.

Риттер покачал головой.

— Я не могу сделать ни шага, — он прикоснулся к ноге и поморщился от боли. — Идите один.

— Вы пойдете. Пойдете со мной, Риттер. Вы отлично это знаете.

Риттер помолчал.

— Вас все еще интересует операция «Хольцауге»?

— Да, — твердо сказал я. Это было единственное, что я мог сейчас сказать Риттеру.

Лейтенант опять надолго умолк. На западе, за чистой водой низко висело солнце. Наконец Риттер поднял голову.

— Где ваша карта?

Я достал карту и отдал лейтенанту. Мне нечего было смотреть. Я знал наизусть каждый миллиметр на ней.

Риттер попросил карандаш. У меня не было сил повернуться и посмотреть, что он делает с картой. Может быть, он знает какой-нибудь выход?

Риттер тронул меня за плечо.

— Вот, — сказал он, — смотрите… Здесь все. Все, что я знаю. Клянусь. Но дайте слово, что теперь вы оставите меня…

Зловещий треск оборвал фразу. Я вскочил. Большой кусок оторвался от нашей льдины. На его краю стояла лодка. Она наклонилась, покачалась мгновеаше и нехотя, как в замедленном кино, соскользнула в воду. Ветер погнал лодку на запад. В ней были одеяла, спальный мешок, остатки спирта и тюленьего жира, спиртовка, патроны. Уплывала последняя, едва теплившаяся надежда на спасение.

Риттер, выпрямившись, с ужасом смотрел на удаляющукэся лодку. Раздумывать было некогда. Я снял пояс с пистолетом, сбросил меховой комбинезон и унты и кинулся в ледяную воду.

Свитер и брюки стесняли движения, лодку быстро относило к чистой воде. Дважды я подплывал к лодке вплотную, и дважды течение уносило ее вперед раньше, чем я успевал ухватиться за борт. Расстояние между нами стало увеличиваться. Я выбился из сил. Замерло сердце, Я перевернулся и поплыл на спине, теряя последнюю надежду.

Со льдины донесся слабый хлопок. Я не мог поднять голову и посмотреть, что там случилось. Меня подхватило сильное течение. Когда я снова перевернулся, лодка была намного ближе. Ко мне вернулись силы. Закоченевшие руки и ноги плохо слушались, но все-таки я двигался вперед. Последним слабеющим движением я уцепился за край лодки.

Я греб обратно, не жалея сил. Тело уже не чувствовало холода. Эта бешеная гребля, наверное, спасла меня.

Риттер сидел на льду. Он не двинулся с места при моем приближении.

— Риттер! — крикнул я.

Он не отозвался.

Я с трудом вытащил лодку на льдину и бросился к своему спутнику. Он сидел без шапки, прижавшись спиной к нартам. На снегу валялся парабеллум. Из маленькой ранки в виске уже не текла кровь.

Рядом лежала смятая карта. Я машинально развернул ее. На карте в разных местах: у восточного побережья Гренландии, на островах архипелага Земли Франца Иосифа и даже у оконечности Шпицбергена — были нанесены карандашом жирные кресты. Такой же крест стоял на том острове, где мы впервые повстречались с лейтенантом. Это была карта операции «Хольцауге».

Я разбил топором нарты и развел большой костер. Бросил в него и весла. Жаркий огонь быстро согрел меня и высушил одежду.

Я отобрал самое необходимое из снаряжения — спальный мешок, секстант, спиртовку — и сложил все это в рюкзак.

На вырванных из судового журнала страницах я подробно по-русски и, как сумел, по-английски записал рассказ Риттера о личном задании Геринга. Вместе с картой я спрятал их в прорезиненный мешок.

Потом я вернулся к лейтенанту и оттащил его тело в небольшую расщелину.

Из руки Риттера выпал листок. Я поднял его. Это была фотография молодой женщины и двух мальчиков лет шести-восьми, на обороте надпись: «Dusseldorf, 1941». Я спрятал фотографию в прорезиненный мешок рядом с картой.

Потом завалил Риттера снегом.

Впереди была гряда высоких торосов. Я поднялся на вершину гряды. Задержался на краю ледника, чтобы оглядеть пройденный путь.

Стояла мертвая, торжественная тишина. Насколько видел глаз, к югу тянулись ледяные поля, широкие разводья, гряды торосов и острые клинья отдельных ропаков. Садилось солнце.

Глава восьмая

Мир двухцветен. Он как черно-белое кино. Кто-то стер с земли зелень травы, мягкую желтизну речного песка, золотистую, будто опаленную солнцем, кору сосен, голубизну рек, красный гранит скал, яркую россыпь цветов. Осталось только два цвета. Белый и темно-свинцовый. Белый лед и темно-свинцовая вода.

В мире пропали звуки. Не стало пения птиц, гула машин, шелеста листьев, голосов людей. Ничего. Только тихий скрип снега под ногами.

И вдруг грохот орудийного залпа врывается в онемевший мир. Это подвинулись льды. И снова тишина.

Я один в этом странном мире. Я иду к горизонту.

Я лежу, распластавшись, на снегу. Метрах в ста чернеет круглая голова тюленя. Он зорко осматривается вокруг. Ветер дует в мою сторону. Я лежу неподвижно. Ни малейшего звука, иначе зверь тут же исчезнет в лунке. Наконец тюлень опускает ютову.

Он дремлет.

Я ползу вперед. Сон тюленя чуток и прерывист. Всего пять- шесть секунд, и он снова подымает голову. Я замираю. Я жду, когда* опустится черная круглая голова. Я должен подползти так, чтобы стрелять наверняка. Его мясо, кровь, жир — это жизнь. Я должен убить его. Я должен дойти до людей.

Воет ветер. Метет пурга. Я лежу в снежной яме. В спальном мешке тепло. Очень хочу спать. Спать, спать без конца. И никуда больше не идти. Не трогаться с места. Только спать.

Успокаивается ветер. Затихает пурга. Все так же хочется спать. Невозможно пошевелить рукой.

Но я заставляю себя встать. Стряхиваю сон. Я должен идти. Меня ждут. Ждут летчики, погибающие в воздушных боях, ждут люди, умирающие под бомбежкой; ждут команды гибнущих кораблей.

Ждет в Тромсё семья Дигирнеса. Я должен' побывать там и рассказать, как умер капитан.

Нет, я не могу умереть! Я должен дойти.

«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя…»

Мир стал еще беднее. Исчезло солнце. Я видел его последний розовый закат. Теперь даже в ясную погоду оно не подымается над горизонтом. Нет дня, нет утра, нет вечера — долгие бесконечные сумерки. Полуночное беззвездное небо. Я иду почти наугад.

Небо вспыхнуло. Высоко на западе зажегся сноп красных лучей. На противоположной стороне повис гигантский цветной занавес. Бесплотный и легкий, он ежесекундно меняет свои очертания, переливаясь всеми цвета ми. от бледно-зеленого до алого. Огненные языки прорезывают небо. Бегут стремительные молнии, вспыхивают и гаснут сверкающие ленты…

Что это? Отсвет далекой зари? Космическая буря? Или просто видение, родившееся в моем усталом мозгу?

Вдали послышался лай собак. Я хотел поднять голову… и не смог этого сделать. Но лай собак приближался. Я услышал громкий в тишине скрип полозьев и гортанные выкрики каюра.

Сани едут прямо на меня. Нет сил отползти в сторону. Все, что я могу, — это достать пистолет. Сани уже совсем близко. Я вижу мохнатую вереницу собак. Слышу голоса людей. Они говорят по-английски. Я стреляю в воздух.

Открываю глаза. Надо мной низкий, обшитый фанерой потолок. Звучит негромкая музыка. На столе затененная бумагой керосиновая лампа и приемник. Возле него спиной ко мне человек в толстом свитере. В комнате тепло. Я лежу раздетый под одним шерстяным одеялом на мягком топчане, под головой настоящая подушка. Мои руки туго забинтованы. Лицо смазано какой-то пахучей мазью.

Скрипнул топчан. Человек обернулся. Это совсем молодой паренек лет девятнадцати, светловолосый, с нелепыми на его юношеском лице пшеничными усами. Он подходит ко мне.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает он по-английски.

— Хорошо… Карта… Где карта? Вы нашли карту?

— Не беспокойтесь! Все в порядке. Лежите спокойно, — он смотрит на часы. — Скоро приедет врач. Русский врач.

Я хочу спросить, что делается там, в большом мире, на фронте. Но мне трудно подобрать нужные английские слова, а паренек протестующе трясет головой.

— Молчите. Вам нельзя напрягаться. Скоро приедет русский врач.

Он возвращается к приемнику. Свистит настройка, и вдруг в комнату врывается русский голос — странный, медленный баритон. Он читает длинный список имен:

«Владимир, Ольга, Леонид, Григорий, Андрей. Точка».

Англичанин поворачивает ручку.

— Нет! — кричу я. — Нет! Но! Но!

Испуганный паренек возвращает волну. Я догадываюсь: идет передача материалов для районных и областных газет. Там, в Москве, далекий диктор медленно, по слогам читает сводку Совинформбюро:

«…Та-ким обра-зом, запятая, на-ши вой-ска за-вер-ши-ли полное окру-жение в райо-не го-ро-да шестой… Передаю по буквам: Шура, Елена, Семен, Татьяна, Ольга, Иван краткий — шестой немецко-фашистской армии…»

Я еще очень слаб. Я прикрываю глаза. И передо мной встает бесконечная белая дорога, по которой я шел сюда, к людям.

Колчин посмотрел на часы и подозвал кельнера. Перед ним на столе уже лежала тонкая пачка круглых картонок с надписями: «Избавь нас, боже, от злого взгляда, большого зноя, несчастья тоже».

Кельнер пересчитал картонки. Колчин расплатился и вышел.

Ветер спутал его сильно тронутые сединой волосы. Серый четырехэтажный дом был напротив. Колчин стоял в нерешительности. Его отделял от дома только густой поток машин.

Должен ли он сделать то, что задумал? Уже четвертый день их группа в этом городе. Сегодня они уезжают. Он должен сделать это сегодня, или…

На пешеходной дорожке появился человек в синих очках.

Его вела собака. Человек туго подтягивал поводок, чтобы чувствовать малейшее движение собаки. На рукаве слепого желтела повязка с тремя черными кругами. Машины остановились.

Колчин перешел улицу. Снова задержался у подъезда, над которым висели медные таблички номеров квартир.

Кто встретит его там? Кем стал теперь мальчик с фотографии? Поймет ли он, что привело через двадцать лет Колчина к его дверям?

И все-таки Колчин чувствовал, что не может уйти просто так.

Он поднялся на третий этаж. На двери квартиры была скромная металлическая табличка: «Д-р Франц Риттер». Колчин перевел дыхание. Нажал кнопку звонка. Послышались шаги. В случае чего он скажет, что ошибся квартирой.

Дверь открыл высокий человек лет тридцати. Рыжеватые свет* лые волосы, худощавое гладко выбритое лицо, под очками без оправы внимательные серые глаза. На прямых плечах — простой серый свитер.

Франц Риттер был очень похож на отца, но в то же время напоминал Колчину еще кого-то. Человека, которого он видел совсем недавно, в этом городе. Но кого? Пауза затягивалась.

И вдруг Колчин вспомнил. Всем своим обликом, серьезным взглядом глаз, спокойным ожиданием он напоминал того юношу, что собирал в кафе деньги для алжирских детей.

— Здравствуйте, — сказал Колчин. — Мне надо поговорить с вами…