Искатель. 1963. Выпуск №5

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Они вышли на опушку рощи.

Педро никак не мог привыкнуть, что оливы не шумят, а шуршат под ветром, как бумага. И теперь, наблюдая позиции фашистов, он чувствовал: внимание его отвлекает необычный шелест листьев над головой.

Стволы олив были светлые, будто выгоревшие, и короткие.

Командир танкового батальона Хезус Педрогесо, высокий, в комбинезоне не по росту — руки вылезали из рукавов, а штанины были задраны выше лодыжек, — лег на землю и хлопнул ладонью рядом, приглашая Педро.

«Оливы… Их, оказывается, окапывают, как яблони…» — Советник устроился рядом с Хезусом.

Взрытая мотыгами почва пахла, как пахнет вся земля на свете, хорошо взрыхленная и еще не успевшая высохнуть под солнцем.

Теперь Педро увидел меж стволов пологий склон. Внизу, где он выполаживался, желтели брустверы республиканских окопов, вырытых наспех.

Дальше, за республиканскими окопами, у самого каньона, в котором текла невидимая отсюда река, виднелись другие траншеи — франкистские, сделанные тоже кое-как.

Речной каньон охватывал подножье холма, самого высокого на местности, с которого вчера внезапным ударом были выбиты республиканские части.

У дальнего склона холма можно было разглядеть мост и деревню рядом. Там левый фланг республиканцев. Его удерживал батальон анархистов.

Издали деревня выглядела ослепительно белой. И выше всех построек поднимался шпиль церкви.

Вчера фашисты не атаковали предмостные укрепления, а просто перерезали дорогу, ведущую из Тардьенты в Сариньену и дальше, на Лернду.

Рыжее плато, кое-где покрытое пятками виноградников и блеклыми рощами олив, горы вдали, будто всплывшие в дымке, синие ущелья и почти черные лесные склоны — все это очень напоминало Педро что-то удивительно знакомое, родное. Но сейчас он был занят другим. Батальону поставили задачу действовать здесь, на танкоопасном направлении. А танки противника не появлялись. Где же они?

«Вернее всего, за холмом… — думал Педро, разглядывая фашистские позиции перед каньоном. — Но позиции… Что случилось с немецкими или итальянскими советниками? Как они разрешили франкистам окопаться на этом берегу? Бездарно! Пустим танки на поддержку нашей пехоте, опрокинем фашистов и на их плечах форсируем реку — вырвемся на тот берег… Где же все-таки их танки?»

Педро еще и еще раз осмотрел местность. Да, они могут так тщательно укрыться только за холмом, если вообще здесь есть танки.

Советник вздохнул, повернулся к Хезусу.

Педрогесо лежал, подперев ладонью щеку, и смотрел поверх равнины, и холмов, и гор, словно там сосредоточилось самое главное для него, самое важное.

— Примавера! — сказал Хезус, заметив, что советник обернулся к нему.

«Да, весна…» — подумал Педро и кивнул.

— Хезус, как бы нам лучше уничтожить этих кабальеро де фортуна?

Педрогесо улыбнулся. Его частенько умилял испанский язык советника.

— Задавим танками, и все…

— А мне думается, пусть начинает пехота. Мы поддержим ее парой танков. Остальные оставим в резерве.

Едва он успел договорить, раздались орудийные залпы. Клубы земли и пыли поднялись у окопов республиканцев.

— Фашисты начали артподготовку, — сказал Хезус, поднимаясь. — Мы опоздали, контехеро![1]

— Живы будем — не помрем! — вскочил Педро. Он всегда становился собраннее и бодрее, когда обстановка усложнялась. — Мы спустимся к пехоте. Огнем поможем ей отразить атаку. Потом пойдем сами. Пехотинцы наши нас поддержат. Все будет отлично!

— Хорошо.

Коренастый, с буйной черной шевелюрой, Педро был ростом едва по грудь комбату и стоял, рассматривая петельку на его комбинезоне, куда была продета оливковая веточка — несколько глянцевитых листочков с серебристой изнанкой.

— Черт возьми, — сказал по-русски Педро, — попали с корабля на бал.

— Что? — спросил Хезус по-испански.

— Знает ли пехота, как взаимодействовать с танками?

— Здесь, в Арагоне, почти год не было настоящих боев, — ответил Хезус, — а мы не успели поговорить с пехотным командиром. По внешнему виду — боевой.

Хезус отряхнул землю с колен и, согнувшись чуть не пополам, пошел в глубь рощи.

Педро двинулся за ним, стараясь не потерять из виду долину. Но идти под деревьями было трудно — мешали нижние ветви.

Неожиданно он натолкнулся на Хезуса. Тот остановился.

— А вы не изменились, контехеро, — сказал комбат. — С тех пор как я учился у вас в Барселоне, вы не изменились. У вас по-прежнему всегда хорошее настроение.

— Идем, идем! Ведь это будет мой первый бой после инструкторской работы в Барселоне…

Хезус улыбнулся и, пригнувшись, побежал к стоявшим в глубине рощи танкам. Из-под ботинок командира, топтавшего взрыхленную землю, поднималась легкая пыль. Стояла весна, и еще не было жары.

Подойдя к своему танку, командир батальона вызвал к себе командиров рот. С помощью Педро Хезус объяснил задачу каждому.

Потом танки вышли на исходный рубеж, к опушке.

Машины советника и Хезуса стояли рядом.

Педро снова увидел и пологий склон и брустверы республиканских окопов, вырытые там, где склон выполаживался, в полукилометре от места их стоянки. Там рвались снаряды.

— Хезус, вы видите пыль? — Педро махнул рукой в сторону высот левого берега.

— Вижу. Что это?

— Там стоят батареи фашистов.

Моторы танков работали на малых оборотах, и приходилось кричать.

Хезус кивнул и крикнул:

— Я передам сейчас командирам машин!

Артиллерийский обстрел прекратился. Ветер медленно относил от окопов пыль и дым разрывов.

И тогда из каньона выплеснулась лава марокканской конницы: всадники в белых и красных бурнусах, в чалмах, намотанных на каски. Темные приземистые андалузские кони стлались наметом.

Республиканские траншеи молчали, подпуская конницу.

— Хорошо! Хорошо… — бормотал Педро.

Уже стали слышны визги всадников.

Из окопов республиканцев раздались первые залпы. Застучали пулеметы на флангах, ведя кинжальный огонь по лаве.

Три красные ракеты взвились и повисли над долиной.

Танки двинулись вперед, на помощь пехоте. Они быстро скатились к окопам, миновали их, устремились на конницу.

Лава смешалась и покатилась обратно, устилая поле убитыми.

Педро видел в оптический прицел только маленькую группу отступающих всадников. Видел: все ближе траншеи франкистов. Видел, что пехотинцы врага, не ожидавшие танковой атаки, бросают окопы и бегут…

И вдруг он заметил: крышка люка на танке Хезуса — он шел впереди — приподнялась. На секунду показалось лицо командира батальона. Мелькнул сигнальный флажок: «Все кругом!» Сигнал повторили командиры взводов.

«Пехота! Пехота не пошла!» — понял Педро и тоже приказал поворачивать.

Через секунду он уже видел брустверы республиканских окопов, на них стояли бойцы, размахивали винтовками и беретами, приветствуя танкистов.

Машины остановились, не доехав метров двадцати.

Педро открыл люк и увидел Хезуса, вылезшего на броню танка.

«Что он делает?» — удивился советник. И тоже вылез.

— Аделанте! Аделанте, камарадос! — вопил комбат.

А Педро, забыв, что его никто не понимает, закричал по-русски:

— Вперед! За танками!

— Аделанте! Аделанте, камарадос! Вива ла республика Еспаньола! — кричали все танкисты.

Танки опять развернулись, и пехота потянулась за ними.

Педро нырнул в башню; захлопывая за собой люк, он увидел, что Хезус сделал то же.

Машины двинулись вперед, к каньону.

Они с ходу форсировали неширокую реку вброд, гоня перед собой франкистскую пехоту, поднялись на левый берег и пошли к высоте.

Батарея била теперь по машинам прямой наводкой.

Педро выглянул из люка — пехота шла за танками.

Он открыл огонь.

Потом снова приподнял люк.

После танковой духоты, едкого и терпкого запаха пороховых газов, попадавших во внутренность машины во время перезаряжения орудия и стрельбы пулемета, он ощутил свежий запах воды и прохладу каньона и в мгновение огляделся. Шедшие за ним танки были рядом.

Но два танка остались на поле. Они горели.

И не похоже было, что они горят.

День стоял яркий. Пламя таяло в солнечном свете — таким оно было жарким и сильным. Только в нескольких метрах над машинами туго завивался клубами черный дым.

Захлопнув люк, Педро припал к окуляру прицела. Он увидел, что танк Хезуса вырвался далеко вперед, нырнул в лощинку.

«Куда он? Ведь там батарея! Там фашистская батарея!»

Педро приказал водителю двигаться за машиной командира.

Но едва танк продвинулся к лощине, сбоку ударил снаряд, потом другой. Водитель повел машину вперед крутыми зигзагами. Педро увидел танк Хезуса, который двигался по лощине, подкрадываясь к батарее с фланга.

— Правильно! Правильно, Хезус! — закричал Педро, ловя в окуляр прицела батарею. Выстрел, другой, третий… Танк Хезуса бил по батарее. Вражеские артиллеристы бросили орудия, побежали. А из-за взгорка уже показались республиканские бойцы.

Машины двинулись вниз с холма, на дорогу, — за ней теперь скапливалась франкистская пехота.

Но ей не удалось удержаться. Республиканские бойцы следовали за танками, уже не отрываясь от них. Фашисты были выбиты на свои прежние позиции, с которых день тому назад начали наступление на дорогу.

Танки снова стояли под оливами. Только эта рощица была моложе, деревья ниже, чем в той, где они укрывались утром.

Педро вылез из танка и опять увидел рыжеватую, чуть всхолмленную равнину перед собой, узкие полоски зелени, прятавшиеся в низинах, далекие горы, дымку и синеву ущелий.

И теперь он вспомнил, где видел картину похожую — похожую до радостного восторга. Под Севастополем, на дороге от Сапун-горы до Балаклавы. Только там земля была не рыжеватой, а белесой.

К машине подошел Хезус. Вылезающий из своего комбинезона не по росту, с измазанным пороховой гарью лицом, он был радостен — танкисты выиграли бой. Рядом с ним появился щуплый Антонио, комиссар батальона, тоже еще не умытый и тоже радостно возбужденный. Подошел командир взвода Висенте, стройный, подтянутый щеголь.

— Педро! Вен аки![2]

— Вива Русия! — закричал Висенте.

— Вива Педро! — подмигнул Хезус.

— Вива Испания! — И Педро поднял к виску сжатый кулак.

Танкисты ответили восторженным гулом.

«Здесь плохо, — подумал Педро, спрыгивая с танка. — С воздуха нас отлично видно».

Хезус протянул ему огромную кастрюлю вина. Он был в эту минуту торжествен, как Дон-Кихот, посвящавший Санчо Пансу в рыцари.

— Да я ж не пью!

— Это крещение, — выговорил торжественно Хезус.

Педро принял чашу под общий хохот, потому что лицо «крестника» стало таким грустным и несчастным, будто его угощали касторкой.

Висенте, высокий, как Хезус, только со свежим и полным юношеским лицом, сказал:

— Будь испанцем!

Педро выпил полную чашу.

Танкисты отправились к кухне, а крестник — за ближние деревья. Он вернулся бледный, но был весел — хмель все-таки остался…

— Ты, Педро, больше похож на мадридца, чем на русского, — сказал Хезус Педрогесо, — хоть совсем не умеешь пить.

— Я не только не умею пить. Я еще ни разу не видел боя быков! Какой же я после этого испанец?

— Ты не видел корриды дель торрос? — Висенте изумился так, будто услышал, что Педро никогда не видел солнца или травы.

— Да, Педро, — подтвердил Антонио, — конечно, ты очень похож на испанца, но ты не испанец, если не видел этого…

— А что нам стоит устроить корриду? — спросил Хезус. — Отправим людей в ближайшее селение, и они приведут быка.

— Это совсем не так просто, — ответил Антонио.

Антонио, комиссар танкового батальона, был астурийским горняком, но походил на веселого щуплого мальчишку с грустными глазами, который всегда оставался жизнерадостным и отзывчивым на шутку.

— Почему же не просто? — разгорячился Висенте. — Были бы быки, а корриду мы устроим!

— Быки не похожи на франкистов, которые звереют от одного слова «красный», — подмигнул Антонио. — Их придется злить до крови. Но и тогда они не станут как следует драться.

— Посмотрим, — сказал Висенте. — Я берусь их сделать настоящими боевыми быками.

Обед еще не был кончен, когда к расположению танкистов подъехал грузовик. Бойцы достали из кузова аккуратно скатанный брезент.

Никто не спрашивал, что там. Все знали — там то, что осталось от экипажей Мануэля и Хозе.

Брезент не стали разворачивать. Его подняли на плечи и понесли на опушку молодой оливковой рощи, совсем молодой, еще не давшей ни одного плода, еще не разу не цветшей.

Несли очень осторожно.

На опушке опустили ношу на землю. Стали рыть братскую могилу, но размером она была не больше, чем на одного человека. Под травой, сочной и яркой по-весеннему, открылась красноватая влажная земля, упругая, как тело.

Педро смотрел, как врезается лезвие его саперной лопатки в эту красноватую почву, и, выбрасывая наверх широкие пласты, думал о том, что здешняя земля плотнее и тяжелей той, которую ему приходилось рыть в детстве, совсем не похожа на ту, которую он и миллионы людей в России называют родной.

Потом Педро услышал, что в ветвях олив запела какая-то птица, которой он не знал, и пела долго. Люди молчали, слышалось лишь громкое дыхание тех, кто копал.

Подошел Антонио и, молча протянув руку, взял у Педро лопату. Педро вылез из ямы, стал поодаль в группе танкистов. Он все думал о родной земле. А ведь, пожалуй, раньше, перед отправкой в Испанию, эти слова — «родная земля» — могли показаться ему и громкими. Теперь они не казались такими. …Вчера, когда они с Хезусом проходили вдоль линии окопов, Педро, споткнувшись, негромко ругнулся по-украински. Из окопа, где находились пехотинцы, его тотчас окликнули на родном языке. И оттуда поднялся такой же коренастый, как Педро, парень, спросил его, откуда он знает язык. Педро сказал, что он с Украины. Михась — так звали пехотинца — заволновался, спросил:

— Давно?

— Нет, месяца два.

— А нет ли у вас родной земли?

Педро ответил, что не взял с собой.

— Ни горстки?

Михась был поражен. Потом он рассказал, что его отец покинул «Вкраину» перед революцией, уехал в Америку. Счастья он там не нашел, а горе проехало с ним без билета, транзитом. Теперь отец проводил сына в Испанию — помочь уберечь счастье других.

Михась, рассказывая, не сводил взгляда с ботинок Педро.

— Может, у вас на подметке где-нибудь осталась… Хоть кусочек… — И он нагнулся, стал осматривать ботинок и, найдя кусочек, не похожий на здешнюю землю, завернул его в чистую тряпицу…

Вспоминая об этом, Педро слушал звучную речь комиссара танкового батальона Антонио. Комиссар тоже говорил о родной земле, о свободе, за которую погибли испанские парни, и самые высокие слова, произносимые им, и клятвенно вскинутые к вискам кулаки — все это было и простым и торжественным.

Потом грянул салют.

Танкистов хоронили на склоне холма, который наверняка был виден из траншей франкистов.

Педро ждал, что они вот-вот откроют огонь.

«При современной войне похороны сразу после боя на виду у противника возможны, наверно, только в Испании! — подумал он. — А в тридцать шестом году, по рассказам, в затишьях между боями франкисты устраивали футбольные матчи с республиканцами… Но те времена прошли. Слишком много зверств совершили фашисты, чтобы испанцы могли вести войну, как во времена рыцарства! Стоит только вспомнить Теруэль. Беженцы рассказывали, как тысячи рабочих были убиты, замучены, расстреляны в своих домах, у домов и на площадях…»

Теперь испанцы знают, что такое война с фашистами. Ведь до этого Испания не воевала почти два столетия, если не считать партизанскую борьбу с Наполеоном. И вот люди, жившие представлениями о войне времен Очакова и покоренья Крыма, столкнулись лицом к лицу с фашизмом, с фашистскими танками и бомбардировщиками.

Они устояли. Выстояли. Одерживали победы и жили верой в победу. Хотя в Европе по ним звонят погребальные колокола. Официальные колокола.

Он прибыл в Испанию в дни последних боев за Теруэль.

Полуразбитый вокзал первого испанского городка, огромные плакаты на стенах, призывающие к борьбе, бдительности, живо напомнили Петру Тарасовичу полузабытое, виденное с детства — времена гражданской войны.

Солнечная Барселона встретила его, Педро Рауля — такова была испанская фамилия, которую уже по обычаю он себе выбрал, — скорбным известием: после жестокой четырехмесячной борьбы пал Теруэль. Испания была в трауре. Но в глазах бойцов, которых Педро стал учить танковому делу, были жесткая решимость и свет надежды.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Бык, белый в коричневых пятнах, равнодушно понюхал красную ткань импровизированной мулеты, шумно вздохнул и, опустив голову, стал прилежно щипать траву.

Педро не сдержал улыбки.

Танки поставили в круг, огородив ими «арену». Посредине нее стоял Висенте — особенно стройный сейчас, с развевающейся мулетой на шпаге.

Зрители, разместившиеся на танках, как на трибунах, заворчали, Висенте отошел на несколько шагов и снова издали подразнил быка мулетой. Бык перестал есть, настороженно, исподлобья посмотрел на трепещущую красную ткань, двинулся к ней. Но, подойдя вплотную, снова, как слепой, ткнулся носом в мулету и, фыркнув, принялся за траву.

Быка осыпали бранью. Кто-то из пехотинцев, пришедших на корриду, выхватил нож и ловко бросил его в спину быка.

— Правильно!

— Браво, бандерильеро!

Алая кровь текла по спине быка.

— Зачем это? — спросил Педро.

Но сидевший рядом с ним Хезус разделял всеобщую радость.

— Браво, бандерильеро!

Потом разгоряченно стал объяснять: бой идет не совсем по правилам, настоящих бандерилий нет, а настоящая бандерилья — копьецо, украшенное лентами, — непременно нужна в бое быков, и вонзает ее в холку пеший боец — бандерильеро. Они выходят на поле, чтобы разъярить быка, перед тем как торреро, показав свою храбрость, искусно убьет животное.

— Намочи мулету в крови! Намочи мулету в крови! — кричали с танков-трибун.

Висенте подошел к быку и намочил мулету в крови, стекающей по боку. Ткань стала тяжелой и не трепетала на ветру.

Едва Висенте отошел, как еще несколько ножей вонзилось в спину быка. Он будто сжался. А когда Висенте тряхнул перед его мордой тяжелой, пахнущей кровью мулетой, бык бросился вперед.

Зрители радостно закричали.

Висенте, держа мулету на шпаге в правой руке, не шелохнулся. У Педро замерло сердце.

Выставив рога, бык проскочил совсем рядом с Висенте, который ловко провел тяжелой от крови мулетой по кончикам рогов и сделал полуоборот, пропуская мимо тело животного. Бык тотчас обернулся и бросился на Висенте снова. И опять, не сходя с места, Висенте провел мулетой по морде и рогам быка и легко, улыбаясь, сделал, не сходя с места, еще полуоборот.

Зрители ликовали. Они уже не сидели, а стоя приплясывали на броне танков, подбадривая торреро криками.

Бык опять ринулся на Висеите.

И тогда сквозь крики зрителей Педро услышал гул моторов. Он обернулся. От дороги, со стороны позиций франкистов, шли три самолета. Они были видны, как три черточки на фоне очень ясного, безоблачного неба.

— Самолеты! — крикнул Педро, вскочив. Но его не слышали, на него не обратили внимание.

Педро затряс за плечо Хезуса Педрогесо.

— Самолеты!

Тот, наконец, обернулся и тоже крикнул:

— Самолеты!

Зрители не понимали, что произошло и кто посмел оторвать их от корриды, вступившей в самую интересную фазу. Несколько мгновений они удивленно озирались, потом бросились под танки.

Рев моторов нарастал неотвратимо.

Посредине арены стоял Висенте и перед ним бык. Педро и Хезус еще оставались на танке, когда самолеты на бреющем пронеслись над ними. Педро увидел, как фонтанчики земли брызнули недалеко, от круга, зацокало жестко по броне, снова запрыгали фонтанчики, теперь уже в центре круга. Полоса их двигалась прямо к быку, пробегавшему как раз под мулетой, пересекла его и торреро.

И сразу отодвинулся, почти оборвался рев моторов: самолеты опять были вдалеке, они разворачивались, чтобы вернуться.

Педро схватил брошенный кем-то из пехотинцев ручной пулемет. Он вскинул его на крыло танка для упора. Увидев самолет, взял упреждение на два корпуса и нажал спусковой крючок.

Рядом с ним бил по самолету из винтовки Антонио. И еще кто-то стрелял.

И когда самолет пронесся над ними, стали видны первые космы черного дыма, вырвавшиеся из мотора.

Два других истребителя успели отвернуть, ушли в разные стороны.

Подбитый самолет, надсадно воя, пролетел метров триста, врезался в землю. Удар был глухой.

Пехотинцы и танкисты бросились к Педро, обнимали, хлопали по плечам и спине.

— Не я сбил самолет, — повторял Педро.

— А кто? — спросил Хезус.

— Не знаю.

— Значит, ты.

— Совсем не значит. Стреляли все…

Перебивая смех, негромко от одного к другому перебросилось:

— Висенте убит…

Толпа около Педро распалась. В кругу, огороженном танками, он увидел тушу быка, придавившую Висенте, лужу крови и солнечный блик на ней. Потом разглядел на красной косынке, плотно облегавшей голову торреро, темное пятно у виска.

— Господи… — послышался детский голос.

И только тогда у гусеницы танка Педрогесо все увидели двух мальчишек лет по восьми, коротко стриженных. Один был в обтрепанных брюках, другой — в коротких штанишках. Темные глаза ребят казались огромными на худых лицах. Тот, который был в коротких штанах, крестился.

— Откуда вы? — спросил их Хезус.

Они ответили, что из деревни, пришли вместе с Висенте, хотели посмотреть корриду.

— Ваше счастье, ребята, что все обошлось. Вам нельзя сюда, — сказал Педро.

— Будто не видели, гады, что мы не воюем! — сквозь зубы проговорил Хезус.

— Наоборот. Видели… Мы предоставили им удобный случай.

Педро подошел к ребятам. Мальчики выжидательно смотрели на него снизу вверх.

— Русо? — спросил тот, что был в брюках.

— Русо.

— Мы видели, как вы сбили самолет.

— Его сбил не я.

Мальчишка потупил взгляд, словно хотел сказать, что знает, почему русский отказывается от заслуженной славы.

— Русо, разрешите нам посмотреть танк внутри?

Педро взял мальчика под мышки и, подняв, поставил на броню, а потом помог второму. Ребята степенно, словно они каждый день осматривали такие машины, спустились в люк.

Познакомились в танке. Того, который в брюках, звали Пепе, а второго, молчаливого, — Мигель.

Пепе быстро освоился и спрашивал, спрашивал обо всем… А Мигель только слушал. Потом неожиданно попросил:

— Подарите нам что-нибудь.

Педро растерянно огляделся. У него ничего не было. На стреляные гильзы ребята не смотрели, у них этого добра было достаточно. Наконец он вспомнил, что в кармане у него есть две пуговицы от советской военной формы, пуговицы со звездочками. Он достал их.

Ребята, очень довольные, без конца рассматривали и сравнивали обе пуговицы, хотя те были совсем одинаковые.

В танк спустился Антонио, сказал, что бойцы решили похоронить Висенте с большими почестями на сельском кладбище и сейчас все пойдут в деревню.

Мальчишки похвастались подарками. — Только вы никому не говорите, кто вам их подарил, — предупредил Антонио.

Потом Педро и Антонио стояли на броне у башни, смотрели ребятам вслед.

Солнце висело низко над далекими горами, похожими отсюда на гряду облаков, и слепило глаза. Комиссар из-под ладони вгляделся во что-то на дороге вдали, тронул Педро за плечо.

— Вон автобусы на дороге, видишь? Наши соседи слева. Развлекаться уехали. Воскресенье завтра!..

Их соседями слева был батальон анархистов, тот самый, что, прикрывая фланг, удерживал деревню.

Приложив руку к глазам, Педро тоже посмотрел на желтую среди зелени полей дорогу и сквозь золотистую дымку, пронизанную низким солнцем, увидел: шесть автобусов, отчаянно пыля, двигались в сторону Тардьенте.

— Весело, — сказал он по-русски.

— Что? — переспросил Антонио.

— Очень грустно, — сказал по-испански Педро.

Антонио спрыгнул наземь.

Заработал мотор одного танка, потом другого: водители разбирали «трибуны», отводя машины под прикрытие оливковой рощи.

«Ночью надо сменить позицию, — про себя решил Педро. — А то с утра их тяжелые орудия, не глядя ни на какие там воскресенья, раздолбают нас в пух и прах».

Вскоре моторы стихли. Тогда стал слышен звон колокола деревенской церкви. Он был приглушен, но чист и печален своей монотонной размеренностью.

В детстве Педро куда чаще слышал перезвон корабельных склянок, но странно — сейчас медлительные звуки колокола напомнили ему именно детство. И так живо, остро напомнили, что почти осязаемый встал перед ним белый город над глубокими бухтами, домики на Корабельной стороне, темное, четкое на закатном свете полукружие Константиновского равелина, а за ним — море, теплые краски его, а еще дальше дымка, смазывающая эти краски…

Влажный легкий ветер с моря крепко пах водорослями и был свеж удивительно.

Город в эти часы отдыхал от зноя.

Петро сам удивился, как отчетливо это воспоминание, и пожалел — в который раз, — что отца своего так хорошо не помнит. Лишь иногда смутно виделось: кто-то огромный, с лихо закрученными усами входит во двор домика, и движения его — медлительные и точные движения старого водолаза — придают ему еще большую громоздкость.

И еще Петро помнил, как однажды вечером, уложив на земляном полу хаты четырнадцать сыновей, отец ласково глядел на них.

А вернее всего, не помнил он этого, просто представлял себе не раз по рассказам матери, уже после того, как пришло известие о гибели матроса с «Трех святителей». Этот матрос, его отец, после того как опустил на дно Новороссийской бухты свой корабль, сложил голову при героическом переходе железного потока. И Петро не знал, как он погиб. То ли сразила отца казацкая пуля, то ли он был порубан шашками или, привыкший к морю, задохся от безводья в пыли степей.

Звон тек и тек, замирая и возрождаясь.

— Не грусти, Педро, — сказал Антонио. Они теперь шли рядом, замыкая длинную похоронную процессию.

Уже спустились с холма и двигались по долине перед подъемом к деревне. Бойцы шли вразброд, только условно соблюдая шеренги. От толпы тянулась длинная тень, длинная и густая.

— Не грусти, — повторил Антонио.

— Я не грущу. Я думаю, что ночью танки надо обязательно отвести из рощи. Только вот куда? Хорошего прикрытия нет. Можно, правда, поставить в ямы у подножья холма, будут как доты.

— Согласен, контехеро. Только ты все-таки грустил. И я тоже. И еще я знаю, о чем ты думаешь.

— Да?

— Ты думаешь? — странная война. И что за люди испанские коммунисты, так? Наша партия, Педро, не ставила перед собой задачи взять власть в свои руки. Да и не могла…

— Помню, на Украине… Правда, я мальчишкой был и ничего не понимал… Нет, кое-что понимал, конечно. Село, где мы тогда жили, находилось на перекрестке шляхов, самых бойких на Украине. Это неподалеку от Запорожья, называется Большой Токмак. В гражданскую войну оно несколько раз переходило из рук в руки. И немцы там были, и махновцы, и петлюровцы. Кого только не довелось повидать! Всякая сволочь изгалялась над нами. А победили мы!

— Ты отличный товарищ, Педро! Как называется это село?

— Большой Токмак.

— Да… Но ты отлично знаешь, что у нас в Испании не было двадцать пятого октября.

Педро это знал. В Испании не было 25 октября, не было взятия Зимнего, буржуазная революция не переросла в революцию социалистическую.

Оба шли молча, задумавшись. Педро заметил вдруг, что колокол уже не звонит.

Похоронная процессия вошла на сельское кладбище, обнесенное высокой, в рост человека, стеной из белого камня. Стена была очень толстая. В ней рядами располагались ячейки, куда вдвигали гробы. Ячейки прикрывались дверцами и запирались на ключ.

Остановившись у одной из таких ячеек, солдаты поставили гроб с телом Висенте на землю. К нему подошел Хезус. Он был выше всех на голову, и бойцы хорошо видели его сухое, со впалыми щеками лицо, видели, как сошлись и все не могли разойтись его брови у переносья, как жестко блестели глаза и двигался рот комбата. Он говорил о Висенте, рабочем завода «Испано-Сюиза» в Барселоне, о Висенте, верном сыне республики, о храбром танкисте Висенте. И закончил словами:

— Смерть обреченным! Смерть фашистам! Да здравствует республика!

И Педро видел, как дружно вскинулись к вискам кулаки.

Потом бойцы вдвинули гроб в ячейку в стене, служитель запер дверцу на ключ, висящий на черной траурной ленте, и передал его Хезусу.

Прогремел прощальный салют.

Когда вышли с кладбища, солнце уже скатывалось за отроги Пиренеев. Белые дома, расположенные на южном склоне, находились в тени, и стены их казались синими. Закат, мягкий, неяркий, предвещал хороший день.

Педро несколько раз оглянулся. Кладбище находилось на восточной окраине села, оттуда вернее всего было бы отразить возможную атаку фашистов со стороны дороги.

— Надо послать на кладбище взвод пехоты и пару танков, — сказал он.

— Зачем такой почетный караул? — удивился Хезус.

— Не караул. Мы обезопасим свой фланг. Кладбище — отличный опорный пункт. Здесь взвод, подкрепленный танками, сможет сдержать натиск хоть батальона.

— Маньяна пор ля маньяна, — ответил Хезус.

— Завтра утром… — усмехнулся Педро. — Завтра утром может быть поздно.

— Но сейчас ночь!

— Вот и хорошо, что ночь.

— Ах, контехеро! Ты когда-нибудь думаешь о чем-нибудь, кроме войны? Подожди хоть два часа. Дай людям отдохнуть. Сегодня они имеют на это право. И ты на два часа забудь о войне. Пойдем в деревню, сейчас же.

Южные сумерки быстро сгустились в ночь. Подходили к деревне они уже в темноте.

С полей тянуло влажной прохладой, но между домами, когда они вошли в село, еще держалась дневная духота. Пахло пылью и козьим пометом. А на освещенной сельской площади звучала музыка, слышался веселый говор.

— Не откажешься посмотреть, как танцуют хоту? Так, как здесь, в Арагоне, ее нигде не танцуют.

— Надо найти командира пехотного батальона.

— Ты, русо, упрямее любого каталонца!

На площади горел костер. Люди, стоя поодаль, образовали широкий круг, который не замыкался только у входа в кабачок. На приступочках его террасы сидели три брата-танкиста: Пабло, Фернандо и Маноло. Они были очень похожи друг на друга, и различить их проще всего было по росту. Самый высокий — Маноло. Он пел и играл, и двое его братьев тоже играли на гитарах.

Маноло пел, закрыв глаза и подняв голову. У него был высокий и чистый голос. Гитары, точно прослеживая путь этого голоса, то следовали за ним в дремотном полусне, то резкими, тревожными аккордами предупреждали, то мягко и радостно подбадривали певца.

— Что он поет? — тихо спросил Педро.

— Фламенко, — так же тихо ответил Хезус, — народная песня.

«Странно, — подумал Педро, — народная песня… о танках? Когда ее успели сочинить?»

— Маноло сочиняет по ходу песни, — сказал комбат. — Как это называется…

— Импровизирует?

— Так.

Неожиданно, без всякого видимого для Педро перехода, песня оборвалась.

— О-ле! — воскликнул Фернандо.

Средний брат, пожалуй, самый красивый, стройный юноша, сухо пощелкивая пальцами, как кастаньетами, быстро вышел в освещенный костром круг и резко остановился — так, что легкое облачко пыли окутало его ноги. Затем, часто перебирая ногами, поплыл вдоль зрителей, восторженно отбивающих такт в ладони. В трепещущем свете огня поблескивала его кожаная куртка. Снова пробежка. Теперь фигура танцора четким силуэтом рисовалась на фоне пламени.

— Пойдем, — сказал Хезус.

— Минуточку, — попросил Педро, но, заметив, как дрогнули в улыбке уголки губ Хезуса, поинтересовался: — Куда?

— Здесь Руне, командир пехотного батальона.

— Ну и что? — косясь на танцующего Фернандо, спросил Педро.

— Скажем ему, что надо выделить взвод, — уже откровенно улыбаясь, сказал Хезус.

— Идем.

Руис сидел за столиком на террасе кабачка и пил вино, которое казалось черным. Только когда он поднял стакан, приветствуя их, свет фонаря, висевшего на террасе, пробился сквозь стекло, и стало видно, что вино темно-красное, — Подсаживайтесь, — сказал Руис.

Хезус и Педро поднялись на террасу, сели за столик Руиса, за которым сидел и молодой парень в моно,[3] с газетой в руках. Педро прочитал название — «Социалист».

Руис налил всем по стакану вина и принялся ругаться:

— Сыны скверной матери эти анархисты!

Педро подумал, что по-русски это ругательство короче и звучит хлестче. А Руис продолжал проклинать анархистов: оказывается, их местное начальство ввело в селении свои деньги и ни на какие другие ни вина, ни продуктов не отпускают.

— Так мы принесли свое! — закончил он.

— Контехеро говорит, надо выделить взвод, чтобы прикрыть фланг. Фашисты могут неожиданным ударом занять деревню.

Руис посмотрел на Педро и предложил выпить.

Педро пригубил. Вино было терпким и холодным. Поставил стакан на стол.

Руис снова налил себе и предложил выпить,

— Я не пью, — сказал Педро.

— А чего еще не делают коммунисты?

— То, что я коммунист, это в данном случае ничего не значит, — сказал Педро.

Руис посмотрел на Педро. Помолчал. Он злился, но пьян не был.

— Надо обезопасить себя! — сказал Педро.

— Зачем шуметь? — пожал плечами Руис. — Франкисты еще не заняли деревню.

— Тогда будет поздно шуметь.

— Послушай, русо! — Сунув в угол рта сигарету, Руис откинулся на спинку стула так, что она хрустнула. — Меня выбрали командиром батальона, понимаешь, меня! — Считая, что разговор окончен, он сказал парню с газетой: — Читай!

— «Молчание! — начал читать парень. — Прежде всего молчание! Пусть раз и навсегда замолчат все крикуны. Причина падения Теруэля в том, что партии и профсоюзы не выполнили полностью своего долга, заключающегося в повиновении и молчании…»

Руис поднял руку, приостановив чтение.

— Молчание! И повиновение! Так говорит военный министр.

«Трясця его матери!» — подумал Педро и нахмурился: он всегда терял душевное равновесие при упоминании имени военного министра Прието. Понимал все, но не мог смириться с тем, что на этом ответственном посту находится человек, заранее настроенный на поражение. Прието не скрывал этого — прямо говорил иностранным корреспондентам о бесполезности сопротивления.

— Дальше здесь пишут, что коммунистам надо уйти из правительства, — продолжал парень.

— Конечно! — фыркнул Педро. — Тогда никто не станет мешать капитулянтам продать республику фашистам.

— Ты коммунист? — спросил Руис у командира танкистов.

— Республиканец.

Руис кивнул, словно ему было приятно слышать это.

— Хуан, а что пишет «Аделанте»? Читай!

Парень порылся в ворохе газет, лежавших у него в командирской сумке, достал газету.

— «В тылу слишком много шума! Ни анархистское, ни коммунистическое кредо не воодушевляет руководителей правительств, симпатии которых нам необходимы».

Выхватив из рук парня газету, Руис протянул ее Хезусу.

— Видишь?

Хезус глядел в стол.

— «В Мадриде и Валенсии началась очистка стен от коммунистических плакатов. Необходимо впредь запретить, чтобы стены загрязняли вновь. Крики со стен — это демагогия», — опять читал парень.

— Мучас грациес, — поблагодарил Педро. — Какие газеты у вас еще есть?

— Хватит этих, — сказал парень. — Нас тоже не устраивает коммунистическое кредо!

— Слышите? Это говорит наш комиссар! — Руис откинулся на спинку стула.

— Комиссар? — удивился Хезус.

А Педро удивился, глядя на своего командира батальона. Он не ожидал, что Хезуса так взволнует это сообщение. Комбат никогда не придавал значения партийной принадлежности, считая, что это излишняя роскошь для военного.

— Он читает, как из пулемета сыплет. У нас в батальоне никто так не может. Он был студентом. Понимаете?

— Давно он у вас? — спросил Педро.

— Нет. Прежний комиссар у нас был коммунист. Нам он нравился. Но его отозвали. Обвинили в пр… Эй, комиссар, как это называется?

— Прозелитизм![4]

— В этом самом. А теперь вот этот все хочет перевести бойцов в другую веру. Только у него все непонятно. А у нашего комиссара все было ясно: земля — крестьянам, фабрики — рабочим.

— Если ты понимал комиссара-коммуниста, — начал Педро, — то почему же не хочешь понять — надо выделить взвод? Ведь это нужно для общего дела!

— Послушай, русо! Не наступай мне на ногу, которую раздавили. Я социалист. Я пришел к анархистам, чтобы договориться о действиях вместе. Они мне сказали, чтобы я жрал дерьмо старого мула! А они едут отдыхать! Они устали!

— Забудь личные обиды. Дело идет об Испании. — Педро показалось, что он нашел верный ход.

— Они тоже испанцы. — Руис выпил стакан вина.

«Ом накачивается с такой скоростью, что скоро с ним станет совсем невозможно говорить», — подумал советник.

— Хватит демагогии! — сказал парень.

— Ты кретин, — не сдержался Хезус.

Руис выпил стакан вина, достал из кобуры пистолет и положил на стол перед собой.

— Молчание и повиновение, комиссар! Это танкисты. Они рр-а… раздавят тебя. Они железные хрр… храбрецы! Испанцы все прощают за храбрость!

Руис был уже слишком пьян.

— Русские продали всемирную революцию! — закричал парень. — Они не хотят освобождать мировой пролетариат От ига капитала! Они продались буржуазии!

Педро поднялся.

— В Испании будет тот строй, которого захотят испанцы. Так пишет газета, которую вы не читаете солдатам. — И про себя договорил: «Троцкист проклятый! Мразь! Что-то я не видел тебя среди наступавших бойцов. Неужели слушают этого проходимца? А ведь кто-то слушает!»

— Коммунисты не хотят делать революцию в Испании! — вскипел парень.

— А что за газета, капитан русо, про которую вы говорите? — послышался голос с дальнего конца террасы.

Педро заметил, что за столиками стало тихо.

— «Мундо обреро».

— Нам ее давно не читали.

Руис будто протрезвел на мгновенье и потянулся к графину с вином.

Хезус остановил его руку.

— Послушайте, Руис! Пришлите взвод к мосту. Русский капитан прав.

— К черту всех! Я не стану помогать анархистам. Пусть они жрут дерьмо старого мула!

Зрители на площади вдруг захлопали в ладоши и закричали.

Фернандо стоял у костра. Он только что закончил танец, которого так и не увидел Педро.

Руис обернулся к площади и стал кричать и хлопать вместе со всеми.

Советник и командир спустились с террасы. Педро заметил, что стены поднимавшихся по склону домов стали белыми, будто днем. А тени между ними черно зияли. Советник поднял глаза и увидел очень маленькую луну, удивительно яркую.

— Пошлем танки к кладбищу, — сказал Хезус.

— Это бессмысленно. Ночью они слепы, как новорожденные котята. Лучше отроем эскарпы и поставим в них машины. У нас не хватает артиллерии. Они будут вместо батареи. А потом пустим их в ход.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Под ним дрогнула земля. Педро приподнялся, чувствуя, как гудит голова. Они легли только на рассвете: ставили танки в эскарпы.

У опушки оливковой рощи возникла клубящаяся темная крона. Она росла, поднималась, становилась светлой и зарозовела в лучах восхода.

Снова дрогнула земля. Яркий, пронизанный внутренним огнем кустик мгновенно вырос около рощи. Резкий хлопок заложил уши.

«Воскресенье! У франкистов тоже советники, знающие толк в военном деле, — подумал Педро. — Только они, очевидно, забыли предупредить артиллеристов, что утром воздух плотный и следует брать прицел чуть выше, иначе недолет. Но это легко поправить. Сами артиллеристы догадаются. Точно…»

От следующего взрыва вверх взлетело молодое деревцо.

Оно медленно перевернулось в воздухе и упало в разросшийся дым.

— Вот тебе, Хезус, и воскресенье, — сказал Педро ставшему рядом с ним комбату.

— Дураки, — процедил Хезус.

Они стояли у машин в эскарпах. Отсюда было отлично видно, как бесновался в роще огненный смерч.

— Это они о нас так думают, — ответил Педро. — Решили, что мы глупее их. Вот и налет. Есть тактическое правило: считай, что противник сделает то же, что ты, а может быть, и лучше.

— Хорошее правило. А кто его выдумал?

— Наполеон.

— Сто тридцать лет назад здесь, в Испании, он не показал себя таким умным.

— То была скорее политическая, а не военная ошибка, — улыбнулся Педро. — Наполеон недооценил значение парода в войне.

— Да, — протянул Хезус грустно. — Если бы у нас была возможность поучиться военному делу по-настоящему… Странно все-таки, почему франкисты воюют в воскресенье. На нашем фронте этого еще не бывало.

— У них стали активнее немецкие советники.

Артиллерийский налет неожиданно прекратился.

Вершина холма курилась.

Педро понял: наконец-то разглядели, что бьют по пустому месту. И вздохнул. Если бы им удалось вчера разбить врага у предмостных укреплений! Если бы им помогли анархисты! Тогда они сегодня смогли наступать дальше. А так… Франкисты на мосту как заноза…

Хезус положил руку на плечо Педро:

— Послушай, контехеро, я пойду к Руису, договорюсь о времени атаки. Мы отбросим фашистов от моста.

— Давай повоюем по карте.

Педрогесо открыл висевший у него через плечо планшет. Они присели на траву и положили карту между собой.

— Я договариваюсь с Руисом, — начал командир танкового батальона. — Танки идут к дороге, переходят ее, и при поддержке пехоты мы опрокидываем…

— Подожди. Прежде чем танки с пехотой перейдут дорогу, противник откроет огонь и может отсечь пехоту.

— Почему?

— У нас нет столько артиллерии, чтобы подавить пушки врага.

Хезус подумал и сказал:

— Тогда я направлю танки на уничтожение пушек.

— Уже лучше. С этого можно начать. Танки, которые мы поставили в эскарпы, поведут артиллерийскую дуэль с батареей противника у моста. Ее надо уничтожить в первую очередь. Ты вспомни, вчера бой развивался так, что орудия противника ему мало помогли. Мы висели на плечах франкистов. Если бы еще наша пехота сразу пошла за нами, было совсем хорошо. А сегодня как мы поступим?

Хезус посмотрел на Педро взглядом ученика, убежденного, что в задачнике существуют неразрешимые примеры.

— Наша главная цель — удержаться у дороги, — сказал Педро. — Лучшая оборона — наступление. А чтобы наступать, надо знать, что есть у противника,

— Ты думаешь…

— Пошлем разведку — узнаем. Если ночью фашисты захватили деревню, они с еще большим нажимом будут пытаться выбить нас с дороги.

— Откуда фашисты могли знать, что анархисты ушли?

— У них тоже существует разведка.

— Хорошо. А без анархистов мы с ними не справимся?

— Справимся. Взвод разведки, если село не занято фашистами, останется у моста и будет оборонять его. Ты же не Руис и не скажешь, что не станешь помогать анархистам.

Хезус посмотрел на советника с улыбкой.

— Взвод танков охраняет мост и деревню.

— Если ее не захватили.

— А если… — Хезус уже не улыбался.

— Тогда нам придется брать и предмостные укрепления, и мост, и деревню. Одними танками этого не сделаешь. Нужна пехота. Может быть, Руис проспался?

— Сволочи! Знай я, что так обернется дело с этими проклятыми анархистами… Я бы танками заставил их вернуться в деревню и под пулеметами держал их на позициях!

— Согласен с тобой, Хезус. Мне и в голову не приходило, что можно бросить позицию, не оставив даже заслона. Если бы Руис согласился сегодня послать взвод к мосту…

— Попробую еще раз его уговорить.

Педрогесо поднялся с травы, поправил портупею, стягивавшую его кожаную куртку.

— Должен же он понять!

— Не знаю, — задумчиво проговорил Педро.

— Он почти не умеет читать.

— Как он стал командиром?

— Его выбрали. Он провел две удачные операции. В боях показал себя героем. И его выбрали в командиры, как выбирают в алькальды деревни. Я пошел к нему.

— Может быть, и мне пойти? — спросил Педро.

— Не стоит. Он еще подумает, что ты пришел учить или посягать на его власть командира.

— Ладно, иди, — нахмурился Педро.

Не поднимаясь с травы, он долго смотрел вслед Педрогесо. Кожаная куртка была Хезусу коротковата, и поэтому ноги казались чрезвычайно длинными.

Может быть, от злости у Педро разболелась голова. Посидев немного, он поднялся и пошел к костру, на котором готовили завтрак. Вокруг костра сидели танкисты, пили кофе из жестяных кружек и ели хлеб с пахучим козьим сыром.

Педро взял освободившуюся кружку. Кофе отдавал жестью или во рту был какой-то неприятный привкус — он не разобрал.

Рядом сидели трое братьев. Педро сказал старшему, который был командиром танка:

— Надо съездить на разведку в деревню.

— Командир приказал нам? — спросил Пабло.

— Да.

— Сейчас подам команду взводу приготовиться.

Они вчетвером прошли к взводу.

Спустившись в башню, Педро увидел, что внутри, на месте, где должен находиться боекомплект, не было и половины снарядов. Там разместились завернутые в одеяла гитары. А когда глаза привыкли к сумраку, он разглядел на стенках машины приклеенные открытки и вырезанные из журналов картинки — чуть-чуть одетые и просто голые женщины.

Стиснув зубы, Педро проговорил: — Вернемся из разведки, чтоб стенки были чистые! Чтоб боекомплект был полон!

— Камрадо русо, — спокойно ответил Пабло, — наш командир это видел и ничего не приказал.

— Хорошо, — сказал Педро и стал слушать, как Пабло объяснял задачу командирам машин.

Потом Фернандо, сидевший на месте водителя, мягко тронул машину. Мотор заурчал бархатисто. Быстро набрав скорость, танк выскочил из-за холма.

Педро наполовину высунулся из люка. Фернандо отлично вел машину, это было приятно, злость прошла.

Солнце, поднявшееся над Каталонскими горами, стояло за его плечами. Оно неярко освещало широкий луг впереди, по которому ломаной линией вились окопы батальона Руиса, дальше было гудронированное шоссе, темное, еще влажное от росы, а за ним — окопы фашистов.

Па левом фланге открыто, нагло, совсем не маскируясь, скапливалась пехота франкистов. Поодаль за ней виднелась марокканская конница.

Педро вцепился пальцами в борта башни.

«Воскресенье! — опять подумал он. — Эти фашисты не такие плохие политики, если твердо знают, что командир пехотного батальона, социалист, как он себя называет, не станет затыкать дырку, которую сделали анархисты, в воскресенье. Черт бы побрал эти партийные разногласия, которые губят общее дело!»

— К кладбищу! — крикнул Педро в башню.

Танк повернул. Педро по-прежнему стоял, высунувшись наполовину из башни. Он видел, что дальше, за деревней, нет никаких окопов, там просто не существовало никакого фронта, как не было единого фронта на всем протяжении линии обороны. Не было. Бои шли вдоль дорог, у крупных населенных пунктов, на перекрестках шоссейных и железнодорожных коммуникаций.

У республики не хватало оружия. Еще в Барселоне Педро убедился, какое это страшное дело. Редкие транспорты, прорываясь сквозь пиратскую блокаду фашистов, доставляли танки и самолеты из Советского Союза. Жалкие лодчонки приходили в порт с ящиками винтовок, купленными по сумасшедшим спекулятивным ценам во Франции; суденышки под немыслимыми национальными флагами доставляли оружие, купленное через пятые и шестые руки в Италии и даже в Германии.

Это было каплей по сравнению с тем, что поступало в порты, контролируемые и занятые фашистами.

Проскочив брод, машина вышла на поле вчерашнего боя и, следуя вдоль излучины реки, пошла к деревне.

Наконец взошло солнце. Долгие тени пролегли от взгорков и выступов, а земля казалась красной. Но с каждой минутой освещение менялось, становилось ярче.

Жара еще не наступила, и свежий ветер, дух остывшей за ночь земли, веял в лицо советнику.

Слева на дальних виноградниках и оливковых рощах он увидел крестьян. Они работали. Будто не было никакой войны.

Из деревни выехала тележка, запряженная осликом.

Педро радовался: франкисты не захватили деревню…

Танк находился уже метрах в пятистах от кладбища, когда из-за изгороди ударил пулемет.

Пули пропели над головой.

Педро юркнул в башню.

— Ясно, — пробормотал он.

Вслед за пулеметной очередью с кладбища ударила противотанковая пушка. Снаряд взорвался далеко в стороне.

Уничтожение противотанковой батареи не входило в расчеты разведки, и Педро подал следовавшим за ним машинам сигнал отходить. Кладбище находилось в зоне обстрела танков, поставленных в эскарпы у дороги. Достаточно было и того, что противник обнаружил себя.

Машины вернулись в расположение танкового батальона.

Педро спрыгнул на землю и увидел Хезуса Педрогесо. Он стоял, широко расставив ноги, и смотрел в ту сторону, откуда только что пришли танки. Он словно не замечал подъехавших машин и направлявшегося к нему Педро. Смуглое лицо Хезуса было землистого цвета.

Посмотрев в сторону деревни, Педро увидел, как эскадрон марокканской конницы въезжает в улицу. Кони шли рысью. Издали казалось, что кавалеристы пританцовывают в седлах.

— Фашисты в деревне, — сообщил советник. — Руис не упрямец, а предатель.

— Я ему сказал это.

Только теперь Педро заметил, что поодаль стоит легковая машина. Сквозь боковое стекло было видно лицо Руиса.

Хезус почти выкрикнул:

— Что нужно сделать, чтобы выкинуть эту сволочь из деревни?

— Оставаться спокойным. И подумать.

— Это испанская деревня, понимаешь, русо?

— Понимаю, но…

— Она не первая! Мы отдаем их сотни! Ты это хотел сказать?

— Это первая, которую мы потеряли так бездарно.

— Ты понимаешь, Педро… — Хезус замолчал, задохнулся. Пересилил себя. — Я связался со штабом бригады и попросил бригадного комиссара приехать сюда. Пусть разберется с Руисом.

— И он ждет?

— Я сказал, что раздавлю его танком, если он тронется с места, — сквозь зубы выговорил Хезус и вскинул к главам бинокль.

Хлопнула дверца машины. Подошел Руис и остановился рядом.

— Я согласен поднять батальон и повести в атаку. Мы выбьем фашистов из деревни.

— На, посмотри, — Хезус скинул с шеи бинокль.

— У меня есть свой, — сказал Руис.

— Смотри на площадь!

Педро тоже поднес бинокль к глазам. Сначала он никак не мог разобраться, что там происходит. У приступок террасы, на которой они вчера сидели с Руисом, топтались, нелепо подпрыгивая, десятка два фашистов. Потом он разглядел, понял: фашисты словно пляшут на людях, забивают их насмерть ногами и прикладами.

Видеть это в бинокль было невыносимо.

Советник отвел глаза, покосился на Руиса. Его смуглое лицо пошло багровыми пятнами, а шея, короткая и жилистая, ушла в плечи. Но он еще смотрел в бинокль на то, что видеть было невыносимо. Потом зарычал, хватил оземь бинокль.

— Мой батальон пойдет в атаку! — и большими скачками кинулся вниз по склону к траншеям.

— Все танки пошлем им на помощь! Так, Педро?

— Роту.

Хезус повернулся к советнику. Глаза Педрогесо были огромны, уголки сжатых губ вздрагивали.

«Глупо, — подумал Педро, — глупо начинать атаку. Но никого нельзя удержать. И меня тоже. Невозможно удержать! Конечно, будут напрасные потери».

Вслух советник сказал:

— Вторую роту пошлем к деревне, в обход моста.

— Хорошо.

— Третью оставим в резерве.

— Ты — с третьей ротой. Останься, контехеро…

Хезус прыжком вскочил на крыло своего командирского танка и одну за другой пустил в небо три красные ракеты — сигнал атаки.

Машины взвода Ромеро вышли из эскарпов и двинулись к мосту, ведя огонь из пушек и пулеметов.

Вместе с ними на склон, ведущий к мосту, выскочили из окопов бойцы батальона Руиса и пошли на штурм.

Внезапно забили пулеметы на флангах фашистов. Они были хорошо замаскированы и до сих пор не обнаруживали себя.

Хезус, уже спустившийся на танке почти к самым окопам, откуда началась атака, подал еще три ракеты. Машины взвода Игнасио ринулись на фланги, на пулеметы фашистов.

— Отлично! Молодец, Игнасио!

Сразу за танками, впереди цепей республиканской пехоты, Педро видел фигуру коренастого Руиса. Он шел, не пригибаясь и не останавливаясь, но его пули щадили. А рядом с ним и поодаль падали бойцы.

Среди убитых Педро заметил и того паренька с сумкой через плечо. Прежде чем упасть, он долго прыгал по полю, как заяц.

А пехота республиканцев все шла, шла, теряя бойца за бойцом.

— Черти упрямые! — проговорил Педро и сам не понял: то ли отругал, то ли похвалил наступавших. — Если бы это все вчера, потерь могло и не быть…

Раздавленные танками, замолчали пулеметы фашистов.

В это время на дороге к деревне с юго-востока показалась легковая машина. Педро вскинул к глазам бинокль. За машиной двигалась колонна автомобилей. Из них высыпали бойцы и, разворачиваясь цепью, побежали к селению.

— Анархисты! Вернулись… — прошептал Педро и поправил сам себя: — Вернули.

Бой на улицах деревни затих.

Педро это понял еще и по тому, что наши танки, остановленные на окраине, двинулись за селение и скрылись. Тогда советник перевел третью роту к мосту, за которым стояли две сгоревшие машины. Они были подожжены в середине боя.

Потом он поехал на штабном грузовике в деревню и по пути захватил с собой Хезуса.

Когда машина въехала в узкую уличку, ведущую к площади, Педро увидел бойца, который бил кулаками в калитку. Попросил остановиться.

— Что ты делаешь?

— Мне нужен кузнец. Здесь он живет?

Педро посмотрел на Хезуса.

— Не знаю, — ответил Педрогесо. — А зачем тебе кузнец?

— Мальчишки в подвале прикованы. В школе.

— Мальчишки? — переспросил Педро.

— Да. Двое. Они подвешены на цепях. Когда началась бомбежка, я нырнул в подвал спрятаться и увидел… Может, вы поможете? Всем не до этого.

— Идем!

— Это их кто-то из местных фашистов, — говорил боец. — Один мальчик без сознания, а второй сказал, что их вчера вечером поймали… А за что — не говорит.

Они гуськом спустились в подвал. Там было сыро и резко пахло плесенью. Свет едва проникал сквозь зарешеченное окно.

Против окна, распластанные по стене — запястья на цепях, вделанных под потолком, — висели двое мальчишек. Педро узнал Пепе и Мигеля, приходивших вчера посмотреть на корриду.

Педро подошел к Пепе и приподнял безвольно повисшее лицо. Хезус то же сделал с Мигелем и приказал бойцу раздобыть лом или какую-нибудь железку.

— Цепи старые, пожалуй, и без кузнеца справимся.

— Пепе! Пепе! Кто вас? — Педро заметил, что мальчик открыл глаза, и от волнения заговорил с ним по-русски. Взгляд паренька постепенно стал осмысленным. — Пепе! Пепе! Ты узнаешь меня? Я — Педро!

— Русо…

— Кто вас распял, Пепе?

— Камарадос…?

— Кто распял вас, Пепе?

— Падре… Падре Салестино…

— Поп? — Педро посмотрел на Хезуса. — Поп?

— Ты же слышишь. Он знает, что говорит. — Хезус чуть выше поднял все еще безжизненное тельце Мигеля. Голова мальчика легла ему на плечо.

По ступенькам в подвал застучали ботинки. Командиры обернулись, ожидая увидеть бойца, но вбежала женщина. Она кинулась к Пепе, обхватила его ноги.

— Мальчик, мальчик мой!

— Мама, — проговорил мальчик, и Педро увидел у него на глазах слезы. Но Пепе сдержался, как и подобает настоящему испанцу.

— Отойди, женщина, — проговорил он. — Я еще не все сказал.

Женщина отошла, прикрыла платком рот.

— Падре Салестино спрашивал, кто мне дал звездочку. Он очень сердился, пообещал, что убьет меня, когда придет настоящая власть. Так он говорил про франкистов. Но я ничего не сказал.

— Ты молодец, — сказал Хезус. — Ты настоящий мужчина, хотя и маленький.

— Неважно, сколько тебе лет, но ты настоящий мужчина, — сказал Педро и, дотянувшись до закованного запястья мальчика, потряс ему руку.

— И Мигель тоже ничего не сказал. Он скоро очнется. Он тоже настоящий мужчина.

— Вы оба отличные мужчины, — сказал Хезус. — Настоящие мужчины и надежда Испании. Я гордился бы вами, если бы вы были моими сыновьями. Но я и сейчас не меньше горжусь, что у других испанцев есть такие сыновья.

В подвал вошли боец и еще один — с молотком и зубилом.

— Я привел кузнеца, — сказал боец. — А вас разыскивают танкисты. Я сказал им, что вы здесь.

Кузнец молча принялся за дело. Педро загородил рукой лицо мальчика, чтобы осколки камня и ржавая пыль не попали ему в глаза.

Надо было сначала расковать Мигеля, — сказал Пепе. — Я бы мог потерпеть.

— Ничего, — ответил Педро. — Сейчас разобьют и его цепи.

И поставил мальчишку на пол. На запястьях Пепе еще болтались обрывки ржавой цепи. Потом был освобожден Мигель. Но он все еще не пришел в себя, и боец взял его на руки.

— Я отнесу. Женщина мне покажет его дом. Вас ждут.

Пепе подошел к Хезусу и, подняв голову, чтобы видеть лицо командира, спросил:

— Вы идете в наступление?

— Да, — ответил Хезус. — Мы погоним фашистов дальше.

— Я не боюсь падре Салестино, — сказал мальчик. — Мне очень хочется, чтобы наши побили фашистов. Всех фашистов.

— Мы все хотим этого, — сказал Хезус. — И я знаю, что ты ничего не боишься.

— Вы идете в наступление?

— Да.

Они вышли из подвала. Впереди шел боец с Мигелем на руках, за ним Пепе с матерью, потом танкисты и кузнец, который по-прежнему молчал.

Прищурившись от яркого солнца, Пепе поднял к виску кулак с обрывком цепи на запястье.

— Салюд!

Танкисты тоже подняли кулаки и ответили:

— Салюд!

Они сели в машину и поехали к площади.

Она была полна. Тут собрались и жители, радостные, возбужденные избавлением, и бойцы батальона Руиса, и анархисты. На террасе кабачка Педро увидел знакомое лицо. Это был Савельев, советник бригады, с которым они вместе прибыли в Испанию. Педро на ходу спрыгнул с машины, подбежал к Савельеву, забыв про всякую «конспирацию»:

— Степан Евдокимович!

— Петр Тарасович!

Обнялись.

Потом еще, держась за плечи друг друга, посмотрели один на другого.

— Не очень ловко получилось, — проговорил Савельев. — Ну да ладно…

За гомоном, стоящим на площади, никто толком не расслышал их да и не обратил внимания.

— Что уж теперь! — сказал Петр Тарасович. — Откуда?

— С комиссаром бригады приехал. Вместе с анархистами, — усмехнулся Степан Евдокимович. — Привезли.

— Откуда же они узнали, что франкисты заняли деревню?

— Педрогесо позвонил в бригаду.

— Это я знаю.

— Ну, комиссар и я отыскали их. Устроили митинг, как у них водится. Комиссар объяснил им, как называется то, что они сделали, оставив участок фронта. Их заправилы из комитета — так вроде называется их руководящий орган — орали на митинге: «Провокация коммунистов!» Но бойцы-то поверили. Вот и явились.

— Да… — Педро покрутил головой.

— Я-то насмотрелся на них еще в нашу гражданскую. Тоже подводили не раз.

— А где комиссар?

— Вон, около пленных. Маленький такой, сухой, видишь? Народ успокаивает. Иначе разорвали бы всех. Восемь часов были фашисты в деревне, а столько напакостили…

Савельев и Петр Тарасович смотрели на толпу жителей, плотным кольцом окруживших пленных.

— Он!

— Вот! Вот этот! Чего глаза прячешь?

— И этот! Он командовал!

— И он! И он!

Руки просовывались сквозь цепь бойцов, охранявших пленных, и тыкали пальцами в грудь, в лица фашистов.

Комиссар по указаниям жителей отбирал среди пленных тех, кого обвиняли в убийстве. Потом поднял руку. Шум стих. Тогда стало слышно, как один фашист кричит:

— Мы пленные! Мы выполняли приказ!

— Вы не просто пленные солдаты. Вы фашисты! Солдаты воюют с врагом, а не топчут насмерть безоружных. Вы не просто выполняли приказ. Мы взяли в плен лошадей. Они тоже служили фашистам. Но они животные. Они не понимают, что служили зверям. А вы сами звери! Может быть, не все из вас звери. Про этих мы не знаем, — комиссар кивнул на группу пленных человек в двадцать. — И верим, что они не делали такое… А вы звери!

— И они! Они тоже делали! Они тоже убивали! — закричал пленный и кинулся в большую группу, надеясь спрятаться. Но его вытолкнули.

— Я выполнял приказ! — ползая в пыли, кричал пленный.

— Тебе напомнить, как ты выполнял этот приказ?

Пленный замолчал.

— Идите! — приказал комиссар пятерым.

— Куда? — Это спросил офицер.

Комиссар махнул рукой.

Против террасы, на другой стороне площади, была глухая стена двухэтажного дома. Солнце стояло сбоку от него, и на площадь падала косая тень здания.

Туда и повели.

Они шли через всю площадь, а жители кричали:

— Смерть! Смерть!

Пять темных фигур остановились у синей стены. В тени нельзя было разглядеть их лиц.

Против них выстроились шеренгой бойцы.

Впервые с того момента, как он приехал на площадь, Педро почувствовал запах прокаленной солнцем пыли, смешанной с пометом животных, запах пролитого и высохшего вина, которым была наполнена терраса, и дух винного погреба, прохладный и острый.

Залп прозвучал нестройно и негромко.

Комиссар поднялся на террасу, но остался стоять у края.

На площади послышались разговоры.

— Тихо! — попросил комиссар.

Толпа недоуменно замолчала.

— Среди нас, — сказал комиссар, — есть человек, который виноват в том, что фашисты захватили деревню. Человек, который отказался защищать ее, когда анархисты ушли. Анархисты пусть поступают так, как этого потребует их совесть. Но этот человек мог защитить деревню и после ухода анархистов.

— Кто он? — послышались голоса. — Кто он?

— Руис Гонсалес, командир пехотного батальона.

Руис стоял в группе бойцов у террасы.

Все отступили от него. И он остался один.

Руис глядел прямо перед собой, но словно ничего не видел. Он стоял и смотрел сквозь людей и сквозь дома, будто действительно был один на площади, и молчал.

Советнику припомнился Большой Токмак и такой же солнечный день девятнадцатого года. Он вместе с ватагой мальчишек сидел на крыше сарая и смотрел на площадь, запруженную народом. Утром в село пришли красные. Народ судил предателя. Он смотрел так же, как Руис: мимо людей и мимо домов, был один во всем мире.

«Предатели всегда одиноки, — подумал Петр Тарасович, — даже если их много…»

И так же, как тогда, в другом году и в другой стране, люди на площади молчали.

— Руис Гонсалес, ты признаешь, что это так? — негромко спросил комиссар. Но его голос слышали все.

— Да.

Шепот прошел по площади. И по тому, как пронесся этот шепот, Петр Тарасович догадался, что люди признают вину Руиса, но не откажут ему в последнем — уважении.

— Тебя вчера просили дать солдат, чтобы защитить деревню, а ты не дал, — сказал комиссар. — Правильно это?

— Да.

— Сегодня утром деревню взяли, потеряв два танка. Убито сорок семь бойцов батальона. И вдвое больше раненых. В этом тоже виновен ты.

Руис поднял руку к горлу и расстегнул пуговицу рубашки. На лбу у него были видны крупные капли пота, словно солнце пекло только его.

— Я…

— Ты заслуживаешь смерти.

Руис молчал.

Один боец, стоявший поодаль, качнулся, переступив с ноги на ногу, вышел на шаг.

— Сегодня утром Руис был впереди всех в атаке.

— Да.

— Да!

— Да…

Голоса прозвучали, но их будто никто не слышал.

— Разве мы обвиняем его в трусости? Я не говорил, что он трус. Но вы простите его? Простите ему, что шестеро сгорело в танках, а сорок семь мертвы, потому что он храбр и упрям?.. Шесть сгорели заживо! И сорок семь мертвы!

Перед глазами Педро вновь встала картина боя за деревню. Два танка взвода Ромеро прорвались через мост. И там их забросали бутылками с горючей смесью. Машины запылали. В безветренный день смоляные клубы дыма поднимались прямо в небо. Но экипажи продолжали стрелять.

Потом взорвался боекомплект в командирской машине. Взрывом сорвало башню, и она отлетела метров на двадцать. И наступил черед второго танка.

Сдержанный и суровый гул прошел среди бойцов.

— Но!

Комиссар спустился с террасы и подошел к Руису.

— Ты слышал?

— Да.

Руис расстегнул ремень, на котором висела кобура пистолета, и отдал его комиссару. Потом тыльной стороной ладони вытер лоб.

— Жарко…

— Именем республики ты приговорен к смерти!

Руис зачем-то кивнул и оглядел площадь и людей, стоящих на ней.

Они смотрели на него строго и прямо.

— Жарко… — повторил Руис, — разрешите мне выпить. Жарко… Горло пересохло.

Позади Педро кто-то быстро прошел. Советник оглянулся и увидел владелицу кабачка, мужа которой растерзали утром фашисты. Она зашла за стойку и тут же вернулась, неся в руках глиняный кувшин с длинным носиком — поррон.

Она сделала это очень быстро, спустилась на площадь и стала рядом с комиссаром.

— Ладно, — сказал комиссар.

Руис взял поррон у женщины и поднял его на вытянутой руке. Струя красного вина потекла прямо ему в рот, и видно было, как ходит его кадык, когда он глотает. Потом он резко оборвал струю, подал поррон женщине.

— Спасибо.

И пошел прямо на толпу. Она расступилась.

— Ты куда? — спросил его комиссар и кивнул в сторону здания, под стеной которого были расстреляны фашисты.

— Я не пойду туда! Я не хочу умирать рядом с ними!

Педро не расслышал, что ответил комиссар и что снова сказал Руис: к столику подошла тучная хозяйка и поставила поррон, из которого пил Руис. Она просто поставила поррон на стол, не задумываясь над тем, что делает. Педро ничего не сказал ей, только отодвинул поррон в сторону и почувствовал: глина кувшина холодная, чуть влажная и приятная на ощупь в этот жаркий день.

— За смерть товарищей — смерть тебе! — прокричали на площади.

Тогда советник увидел снова площадь и ослепительно яркую стену дома с высокими окнами справа от террасы. У стены стоял Руис в расстегнутом до пояса моно, с непокрытой головой, и прядь темных вьющихся волос свисала ему на лоб. Руис не смотрел на трех бойцов с винтовками, а глядел на солнце. Глаза его неестественно блестели.

Педро опять перевел взгляд на кувшин, из которого пил Руис. Стенки отпотели, росинки влаги усеяли их, каждая бусинка поблескивала.

Хлестко ударили выстрелы.

Несколько бусинок влаги на порроне слиплись и потекли, извилисто дергаясь, по обожженной глине, как по старческой щеке.

— Выкидыш счастливее человека, которого звали Руисом!..

Это сказал Хезус.

К столу подошел комиссар и тяжело сел на стул.

— Ненавижу это…

Хезус сказал:

— Он предал, но предателем он не был. Это и плохо.

— Да, — комиссар протянул руку к поррону.

Педро заметил: у него дрожали пальцы.

Комиссар только потянулся к поррону, но не взял его — рука опустилась на стол. По лицу комиссара было видно: ему плохо, просто очень плохо. Комиссар поднялся.

— Пойду в батальон. Поговорю с бойцами. Не может же батальон оставаться без командира. Они отличные бойцы! Я уверен, что среди них есть отличные командиры рот. Вы их знаете?

— Нет, — сказал Хезус. — Мы только вчера прибыли. Нас направили на танкоопасное направление. Но фашистских танков здесь нет.

— Пока нет, — сказал комиссар.

Потом он ушел.

За столом остались Хезус, Педро и Савельев.

— Как дела? — спросил Савельев по-испански. — Мы так и не поговорили.

— Хорошо, — ответил Педро тоже по-испански.

Бойцы унесли с площади тело Руиса. А на другом конце толпились анархисты. Они о чем-то горячо разговаривали.

Хезус сказал:

— Говорите по-русски. Не обращайте на меня внимания. Я посижу здесь, если не помешаю.

— Хорошо, — сказал Савельев. — Не помешаете.

И они стали говорить по-русски.

— Где Енютин? — спросил Педро.

— Родригес-то? Погиб под Теруэлем. Это случилось в последние дни перед сдачей города. Фашисты осатанели. И мела метель. Совсем как в России бывает. Страшная метелюга! Сугробы чуть не в человеческий рост. Родригес поднял роту в контратаку. Бойцы ворвались в траншеи фашистов, схватились в рукопашной. Тут его и убили. Прикладом, сзади. Метелюга — едва человека в двух шагах увидишь. А Лагутин под Мадридом погиб.

— Летчик? Рыжий такой. И веснушчатый.

— Вот-вот. Сбил его немец, ас. Фамилии не помню. Но очень знаменитый. Впрочем, как сбил? Они оба сбили друг друга. Шестерка «хейнкелей» удирала от наших. Вот тогда и появился ас. Лагутин долго с ним дрался. Тот тоже упрямый попался. Лагутин уже горел, когда всадил в него очередь. Васильев здесь, — неожиданно закончил Савельев.

— Васька!

— Хуан Марсо, — поправил Савельев с улыбкой.

— Мы с ним одного выпуска.

— Он сказал, — Савельев пододвинулся ближе, — Тухачевского расстреляли. Враг народа.

— Как? Но…

— А остальные, кто с нами ехал, живы, — заговорил о другом Савельев, — дерутся. Не всегда только ладят со своими командирами испанцами. Ты-то как?

— Лажу!

— Сам вижу, что ладишь.

— Это не трудно, если не командуешь заодно с батальоном и командиром.

— Скромность — ценная вещь.

— Проще — уважение.

— Тем более, — сказал Савельев. — Не менее ценная штука.

К террасе подъехала открытая легковая машина. В ней сидел маленький сухой комиссар.

— Вы освободились, камарада Алагон?

— Да, — ответил Савельев. Он поднялся, пожал руку Педро и Хезусу, который поднялся и был великолепен в своей любезности.

— До скорого! — крикнул Савельев уже из машины.

Машина резко тронулась с места.

Анархисты на той стороне площади продолжали громко спорить. Педро слышал отдельные выкрики, угрозы.

«Вот беспокойной матери дети…» — подумал Педро и спросил у Хезуса:

— О чем это они спорят?

Хезус не успел ответить — послышался дикий вопль.

Педро хотел кинуться к толпе анархистов, но Хезус схватил его за руку.

— Не надо, Педро. Сядь.

Советник замер у столика и увидел, как над толпой анархистов медленно вырастает поднятый на штыках человек. Он уже обмяк, как тряпичная кукла.

— Что там такое? Хезус!

— Самосуд.

— Над кем?

— Над командиром батальона.

— Над своим?

— Конечно.

Педро сел.

— Не ожидал…

— А я ждал. Должны же они были понять, кто больше всех виноват в том, что произошло! Только поступают они всегда так, как им взбредет в голову.

— Так ведь они все уехали!

— Да, — кивнул Хезус. — А подбил их на это он. Он убедил бойцов, что ничего не случится. Они всегда болтают, что им взбредет в голову. Я не в состоянии их понять. Да и сами они… Всегда понимают они сами себя?

Толпа анархистов понесла поднятую на штыках тряпичную куклу и скинула ее на трупы фашистов, валявшиеся в тени у стены дома на противоположной стороне площади.

Потом из толпы вышел человек в белой рубашке с открытым воротником и направился к террасе, где сидели Педро и Хезус. Он был смугл, статен и красив. На поясе болтались пистолеты, гранаты и ножи — целый арсенал.

Он подошел к столику.

— Альфонсо Торрега. Командир батальона анархистов.

Хезус и Педро поднялись и пожали ему руку. Потом сели. Педро смотрел на медальный профиль Альфонсо. Он был чертовски красив. И характер у него, видимо, был хороший — простой и полный достоинства, хорошего достоинства, без зазнайства.

— Меня просили узнать, когда мы пойдем в наступление. Мы хотим наступать. Мы должны наступать — и смыть со знамени анархизма пятно ухода с позиций.

На площадь ворвался треск мотора, усиленный рупором узкой улички. Мотоцикл остановился у террасы.

— Товарищ командир батальона, пакет, — сказал связной.

Хезус спустился с террасы и взял пакет. Разорвал его, вынул бумагу, стал читать. Педро видел, как потемнело его лицо.

— Контехеро! — позвал Хезус.

Педро подошел к нему, взял у него бумагу: это был приказ об отступлении.

Хезус сказал Альфонсо:

— Извините. У нас срочные дела.

— Желаю удачи. Договоримся позже.

Хезус словно не слышал его слов.

Педро и командир танкового батальона направились к штабной машине.

— Послушай, Хезус, — сказал Педро. — Надо срочно связаться со штабом бригады.

— Приказы не обсуждаются. Сам, контехеро, знаешь. И учил этому.

— Я позвоню сам.

— Хорошо. Поезжай. Я останусь. У меня большое дело. Я не хочу, чтобы дети считали нас лжецами!

Он соскочил с крыла и пошел к другой машине, шедшей сзади, высокий, ссутулившийся, с руками, вылезающими из рукавов комбинезона.

— Поехали! — сказал Педро, но еще долго, обернувшись, смотрел на комбата.

На командном пункте Антонио молча подал советнику приказ за подписями и печатями — приказ об отходе.

— Ты пробовал связаться со штабом бригады?

— Связи нет. А вот приказ мотоциклист привез.

Педро выругался.

Они стояли у штабной машины.

— Похоже, что мы попадаем в окружение, — сказал Антонио.

— Ничего не понимаю!

Хезус отдал приказ об отходе. Он вернулся мрачнее тучи.

Танки шли на восток весь день. К вечеру остановились.

Контехеро связался со штабом. То, что он услышал, заставило его побледнеть от злости. Выяснилось, что не только они, но и другие подразделения получили подложные приказы об отходе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Очень вкусная пешка, — сказал красавец Альфонсо и принялся жевать цветок миндаля, который заменял фигуру.

На обороте ненужной теперь двухверстки Педро начертил шахматную доску. Фигурами служили цветы. Похожие на вишневые, цветы миндаля были пешками: у белых они лежали венчиками вверх, а у черных — вниз. Прошлогодние, забытые на деревьях оливки, высохшие, сморщенные, обозначали ладьи, а продолговатые листья олив, блестящие с одной стороны и матовые с другой, превратились в офицеров, сушеная фига стала королевой.

Играть в такие шахматы было не просто.

На Арагонском фронте стояла тишина, которую Педро в душе считал глупой, если не преступной. Но командование армий Арагона, видимо, держалось другого мнения. Оно словно не понимало, что наступление франкистов на Арагон задержано не потому, что они выдохлись, а потому, что несколько фашистских частей было переброшено под Теруэль. Это положение напоминало смешную ситуацию, когда трое дерутся против десятерых, а четвертый благодушно дожидается, пока они расправятся с тремя и примутся за него.

Конечно, командование следило за всей обстановкой, оценивало все возможности. Но как бы оно их ни оценивало, здравый смысл подсказывал, что часть войск во время этого затишья могла бы сражаться, а не смотреть на войну со стороны. Не хотелось думать о том, что анархисты нарочно не хотели отпускать свои войска — именно свои, так и говорилось — на другие фронты. Словно Арагон не часть Испании, а их, анархистов, вотчина.

— Очень вкусная пешка, — повторил Альфонсо, с улыбкой посмотрев на Педро. После этого хода белым, которыми играл Педро, грозила потеря коня. Так считал Альфонсо.

Но Педро был спокоен, его конь, взяв пешку черных, объявил шах королю, а ладья Альфонсо оказалась в безвыходном положении.

Альфонсо сказал:

— Вы, коммунисты, всегда так — пользуетесь слабыми местами противника. Чуть зазевался — лежишь и только лапками дрыгаешь.

— Что поделаешь… — сказал Педро и, поддерживая шутливый разговор, добавил: — Если знаешь свои слабые места, надо их ликвидировать. Зачем они? Для коллекции? А в шахматах, как и на войне, да и в политике тоже, надо прежде всего следить за действиями противника.

Педро взял ладью.

— Что толку, если ты упрямо ведешь свой план наступления? Твои фигуры — в твоем распоряжении. А вот мыслей противника ты не знаешь. Предугадай! Хотя бы на один-два хода… Хорошие игроки, говорят, предвидят на пять и больше. Понимаете? Люди совершают глупости своими собственными руками, Вот вы… Разве, например, не за вами шло крестьянство в Арагоне в тридцать шестом году?

— За нами, — согласился Альфонсо, — за анархистами.

— А вы поступили согласно своей анархистской сущности: отобрали имущество, обобществили его, проводили насильственную коллективизацию. Причем имущество поступало не в распоряжение всего народа, а в распоряжение комитетов, которых крестьяне теперь боятся больше, чем мятежников. Вот как обернулся, Альфонсо, ваш знаменитый «либертаризм» в деревне.

— Просто крестьяне не доросли до понимания великих задач анархизма, — со строгой гордостью сказал Альфонсо.

Педро, весело поглядывая на него уголком глаза, жевал высохшую маслянистую оливу-туру. Теперь он явно выигрывал партию.

— Вы не обижайтесь, Альфонсо, но крестьянину, как и любому другому человеку, трудно понять не величие задач анархизма, о которых вы говорите, а самоуправство и разнузданность анархистов. Личность, которая считает, что ей все дозволено, что она может все, — вроде человека, ставшего перед мчащимся на всем ходу поездом. Ведь коли личности все позволено, то она фактически начинает диктовать свои законы всем. Как говорят на Украине, те же штаны, да назад гашником. Мелкобуржуазная стихия…

— Агитируете?

— Нет. Вас интересовало мое мнение — я его высказал. Шах и мат.

Альфонсо вздохнул и положил за щеку оставшуюся на доске туру.

— Свобода личности — основа счастья человека.

— Свобода от чего, Альфонсо? От чести, от совести, от законов, от долга перед родиной?

— От клетки вашей железной дисциплины. Хотя бы. У вас, коммунистов, устав строже монастырского. Обобществление тоже, говорят…

— Ну-ну…

— Вы можете не говорить мне всей правды, а другие говорят, что…

— Кто говорит? Это тоже важно, Альфонсо. А железная дисциплина нужна. Это не угнетение, а признание прав других. Представьте себе, что планете Земля захотелось бы переселиться в какую-нибудь другую систему без ведома и согласия всех остальных планет. Взяла бы она и улетела. А равновесие было бы нарушено во всей солнечной системе. Да вы вот так и поступили, уехав на отдых в Лериду.

— Мне шах и мат. — Альфонсо поднялся с травы и сладко потянулся. — А ведь весна, Педро! Настоящая, цветущая…

— Да. Теперь легче маскироваться. А для танков еще плоховато. Кое-где настоящие болота появились. Залетишь в такое…

— Ведь полагается же вам увольнительная, Педро! Поехали бы в Лериду, погуляли, а? Девчонки есть хорошенькие. Нельзя?

Педро молчал.

Ехидно усмехнувшись, Альфонсо потрепал его по плечу.

— Вот видите… А они бы с вами и задаром повеселились. Русский.

— Эх, Альфонсо, хороший вы парень. Обижать не хочется.

— Говорите. На правду я не обижусь, Педро.

— Я себя не на помойке нашел, чтобы валяться с каждой.

Тень промелькнула по красивому лицу Альфонсо, но он сдержался.

— Крепко сказано, русо.

— Я сказал то, что думал.

— Но ведь вы многое теряете, Педро. — Альфонсо постарался улыбнуться. Он встал боком к советнику.

— Я не стану богаче оттого, что приобрету…

Альфонсо резко повернулся к Педро, и тот увидел его застывшее лицо и подрагивающие ноздри.

— Русо!

Педро заметил:

— А какое отношение к вам имеет то, что я сказал?

Альфонсо зачем-то поправил болтавшийся у пояса арсенал.

— Мне показалось, что вы презрительно посмотрели на меня, русо.

— Это не так.

— Вы горды как гранд, русо… — И, окончательно оправившись от неловкости, Альфонсо сказал: — Действительно, ссориться из-за… двум мужчинам — смешно.

— Конечно.

Педро увидел, что к ним спешит комиссар танкового батальона. У Антонио, видимо, были какие-то важные новости: так быстро он поднимался по склону холма. Обычно неприметная суховатая фигурка Антонио двигалась неторопливо: во время октябрьских событий тридцать четвертого года в тюрьме ему отбили легкие.

— К нам переброшена дивизия Листера! — задыхаясь, выпалил Антонио.

Новость была так неожиданна и так долгожданна, что Педро не выдержал:

— Это правда?

— Он в Каспе.

— Ну, теперь-то мы, наконец, начнем драться!

Альфонсо, уперев руки в бока, неожиданно расхохотался.

— Шах, коммунисты объявили шах Аскасо!

— Черт бы побрал твоего Аскасо! — взорвался Антонио. — Он достаточно изнывал от безделья, пока дивизия Листера месяц стояла под бомбежкой в Брунете.

— У нас нет танков и самолетов, — возразил Альфонсо.

— Я не знаю, против кого сражались бы танки, будь они у Аскасо!

— Это очередные коммунистические штучки!

— Я не сомневаюсь в тебе, Альфонсо, — немного спокойнее сказал Антонио. — Но черт бы побрал твоего Аскасо!

— А я уверен, что Аскасо еще покажет себя как полководец. Он не задаром сохранил наши силы.

— Заплатив за это кровью других!

— Арагонская анархистская милиция не может защитить всю Испанию, — ответил Альфонсо. — Вы не посмеете обвинить нас в трусости.

Антонио и Альфонсо стояли друг против друга. Педро протиснулся между ними.

— Послушайте, — негромко и спокойно сказал он. — Не всякая квочка, садясь в гнездо, снесется. Поживем — увидим. Никто из нас троих не сомневается в личной храбрости друг друга, а что касается всего остального, то…

Не дослушав, Альфонсо резко повернулся и ушел. Идти вниз было неудобно, он подпрыгивал, и арсенал у его пояса смешно брякал.

— Как тебе не надоест часами разговаривать с этим индюком? — спросил Антонио. — Может быть, он отличный шахматист?

— Он просто неудачно покрашен, — ответил Педро.

— А настоящий его цвет? — покосился Антонио.

— Наш.

Командный пункт танкового батальона разместился на северном склоне холма, за виноградником. Подрезанные лозы выпустили уже по два-три листочка, и нежно-зеленые усики упруго колебались на ветру. Паровала земля. Дальние ряды корявых виноградных стволов виделись сквозь дрожащий воздух. А близкие отроги гор, казалось, таяли в солнечном мареве.

И столько света и простора было вокруг, что резало глаза.

Они вошли в штабную палатку. Длинная фигура Хезуса склонилась над картой. Когда глаза пообвыкли, Педро заметил, что ткань парусины пронизана солнцем и местами отливает радугой.

— Поздравляю! — сказал Педро.

— Спасибо…

— Что случилось, Хезус?

— Звонили из штаба бригады, — Хезус разогнулся, выпрямился. Взгляд его больших глаз был грустен. Пожалуй, так же грустен, как тогда, ранней весной, когда они оставили деревню, только что отбитую у франкистов, и потом целый день ехали молча, и все что-то не ладилось, и всем было не по себе. — Тебя просили прибыть в штаб. Всех советников, что приехали с полгода назад. И тебя.

Педро хлопнул ладонью по столу.

— Никуда я не поеду! Нашли время, когда отзывать меня в штаб! Надо же, а? Хезус, что ты сказал? Антонио, ты только подумай! Уехать теперь, когда явно готовится наступление?

— Я не думал, Педро, что ты в душе анархист, — грустно улыбнулся Хезус. — Ты же сам учил: приказы не обсуждаются, а выполняются.

Педро уехал, уговорив Хезуса и Антонио не прощаться с ним. Он даже не дождался обеда, который решили дать в его честь. Педро почувствовал, что Хезус и Антонио обиделись на него за это.

Через две недели ночью он отыскал расположение батальона, забрался в палатку командира и растолкал спящего Хезуса. Тот с таким азартом хлопнул советника ладонью по спине, что у Педро дух захватило.

— Да, Педро, — выпив кружку вина, сказал Хезус. — Твой путь обратно был почти на сто километров короче. Нас крепко прижали. Началось генеральное наступление франкистов.

— Анархисты сделали свое дело, — заметил Антонио. — Они так берегли себя, что дали фашистам разбить нас под Теруэлем, потом здесь, в Арагоне, под Бельчите, и в конце концов Аскасо, захватив награбленное испанское добро, бежал во Францию. Отличный финал!

— Я был в Барселоне, когда там состоялась манифестация, — заговорил Педро. — Площадь Каталония была запружена рабочими. Они требовали одного — сражаться! У дворца Педральвес толпа подняла такой шум, что министры почувствовали себя вроде того, как министры Временного, когда взяли Зимний. Они испугались народа. Они увидели, что народ и не собирается сдаваться и идет за коммунистами. Манифестанты выбрали комиссию, в которую вошли представители организаций, намеренных не прекращать борьбу против установления фашизма в Испании. От коммунистической партии в комиссию вошла Долорес Ибаррури. Премьер заверил народ, что он будет продолжать борьбу до последней возможности. В общем капитулянты провалились. А потом…

— Мы слышали… — нахмурился Хезус.

— Манифестанты не успели разойтись по домам, как налетели фашистские самолеты. Их кто-то предупредил. Предупредил быстро, что капитуляции не будет. И они зверствовали вовсю…

Педро отхлебнул вина из кружки, помолчал и опять сказал:

— Я еще не видел такого массированного налета. Такие массы авиации… А ведь сюда, в Испанию, направлены только отдельные части фашистских армий. Выходит, что…

Педро замолчал. Выходило, что Тухачевский был прав, когда говорил о необходимости создания очень мобильной армии, прекрасно вооруженной технически. В конце концов его идеи стали претворяться в жизнь, а он… Враг? Не верится… И там, во дворце Педральвес, кто-то, может быть, такой же красивый и подтянутый, как богатырь Тухачевский, сидел на заседании Совета министров, говорил о свободе Испании, а потом, может, спокойно отстучал радиограмму в штаб Франко. И на улицах Барселоны потекла кровь, плакали дети, кричали женщины… Во дворце Педральвес — может быть… Но Тухачевский? Не верится…

— Да ты меня не слушаешь, Педро! — Хезус с удивлением смотрел на советника.

Педро сказал:

— Из всего следует — противник начал генеральное наступление, — и потер ладонями свое лицо.

— И я тебе говорю. Теперь уже определилось направление их главного удара. Они хотят по долине Эбро пройти до моря. Но им опасно оставлять у себя на фланге такой город, как Лерида. Этот перекресток шоссейных и железных дорог франкистам просто необходимо захватить. И, кроме того, у них тогда в руках дорога на Барселону.

— Все верно, Хезус…

— Вчера на дорогах к Лериде было замечено большое оживление.

— Наверное, подтягивали артиллерию, — сказал советник. — Самое время. Не смогли взять Лериду с ходу, начнут кормить нас огнем. Кстати, Хезус, ты не возражаешь, если утречком я отправлюсь в разведку? — Педро склонился над картой, лежащей на столе, показал обозначенные условным знаком пушки. — Они здесь для того, чтобы простреливать дорогу и мост.

— Я хотел поехать сам.

— Но ради моего возвращения ты не откажешь мне в просьбе? Я поеду на танке братьев.

Антонио потрепал Педро по плечу.

— Советник, вы нарушаете указания командования. Вас не велено пускать в разведку.

— Антонио!

— Одно дело — бой, другое — разведка.

— Послушай, комиссар. — Педро выпрямился. — Ты это серьезно?

— Понимаешь, мне не хочется жалеть о том, что я сделал, — сказал Антонио.

— А ты не делай того., о чем пожалеешь, или делай, но не жалей, — не поднимая головы от карты, проворчал Хезус. — На крайний случай тебе совсем не обязательно слышать наш разговор. Мне не хочется отказывать Педро.

Откинулся полог, и в палатку ворвался утренний свет.

— Завтракать, — сказал вестовой.

Хезус, прищурившись, погасил лампу на столе.

— Мы и утра не заметили…

— Ладно, — сказал Антонио. — Пусть едет. Только постарайся не зарываться, Педро. Понимаешь, поосторожнее.

Повеселевший советник подмигнул Хезусу.

— И это мне говорит испанец!

Антонио опустил глаза.

— Что поделаешь! Два года назад наша пехота не окапывалась. Считали, что прятаться от противника в землю — унижаться перед ним. А на танках мы верхом ездили. Ну, а теперь… А теперь я напоминаю тебе, что надо пользоваться и своими советами.

— Хорошо, — сказал Педро, — я обещаю вам не зарываться.

Они вышли из палатки. Над Каталонскими горами всходило солнце, очень яркое. Горы казались черными и напоминали древнюю крепостную стену. Оттуда же, с востока, тянулись легкие янтарные облака. Воздух был прохладным и влажным. Побеждая въедливый запах бензина, держался над землей устойчивый аромат трав, освеженных росой.

Бойцы еще спали. Вчера у них был трудный день, а половину ночи они готовили танки к сегодняшнему бою. Машины были скрыты в дубовой роще. Деревья стояли, не шелохнувшись, и была видна каждая, даже самая тонкая ветка.

У опушки горел костер. Еще издали почувствовался резковатый запах кофе.

«И он научился маскироваться», — подумал Педро о поваре.

За завтраком советник задумался и, когда поднес ко рту кружку с кофе, чертыхнулся — обжегся.

Антонио рассмеялся.

— Не уезжай раньше того, как поедешь. Ты, наверно, уже вон там? — И он кивнул в сторону позиций франкистов.

Утренний туман затянул их пологом, сквозь который только угадывались извилистые линии окопов среди виноградников.

— Ну, нет, — сказал Педро, — я уехал намного дальше… Куда? — Советник словно очнулся. — Скажем, в окрестности Кадиса.

— Но ты же там не был!

— Если бы полтора года назад испанцы умели маскироваться, окапываться и не ездили на танках, как на лошадях, если бы тогда у республики была настоящая армия, мы сейчас выбрасывали бы остатки мятежников с берегов Испании.

Антонио внимательно посмотрел на Педро, потом на Хезуса.

— Возможно. И еще если бы республиканцы и социалисты не боялись коммунистов или хотя бы прислушивались к тому, что они говорят… Тогда республика имела бы армию…

— А мы, республиканцы, кто? — недовольно проворчал Хезус.

— Камни в потоке. А не скала, какой стала Советская Россия, через три месяца после своего основания создавшая армию, — заметил Антонио.

Педро поставил на стол пустую кружку. Дожевывал пахучий козий сыр, к которому он все еще не мог привыкнуть, ел, стараясь не дышать носом.

Потом он тщательно поправил пилотку-испанку, которая никак не хотела плотно сидеть на буйной шевелюре, и, махнув на прощанье рукой, направился в дубовую рощу, к танку трех братьев, Педро быстро нашел их машину. Ведь это только непосвященным может показаться, будто все танки на одно лицо.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Машина ворвалась в расположение батареи с тыла франкистских позиций, и мятежники сначала приняли их за своих. Сквозь рев мотора, стук пулемета — сквозь всю оглушающую толщу звуков, плотно забивших внутренность танка, Педро не услышал — почувствовал, как танк словно влез на крутую горку, потом провалился… Это под его тяжестью сломалось орудие. Фернандо круто повернул машину. Снова танк вздыбился и провалился, подмяв под себя еще орудие.

Маноло длинными очередями косил метавшихся фашистов.

Неожиданно Педро резко бросило к ногам Маноло. Неистово взвыл мотор.

И стало тихо.

— Что случилось? — крикнул Педро, словно все еще стоял грохот.

Фернандо выругался.

Педро не услышал его голоса, потому что уши еще были словно заткнуты.

— Гусеница свалилась.

Педро понял сказанное Фернандо по губам.

Пабло и Маноло молчали. Все знали, что это значило.

Покосившись на стенки танка, Педро оглядел гнезда, где должен был помещаться боезапас. Снарядов к орудию уже не было. Последний пулеметный диск был расстрелян наполовину. Там, где надлежало быть второй половине боекомплекта, лежали аккуратно завернутые гитары.

Два танка из взвода, который пошел в разведку, тоже не могли видеть, что случилось с их товарищами: один раскатывал окопы пехотинцев, а второй ушел уничтожать минометную батарею. Машины потеряли друг друга из поля зрения.

Отпадал и самый простой и самый верный вариант — обороняться, пока наблюдатели не заметят их безвыходного положения и Хезус Педрогесо не пошлет им на помощь другие танки. Они находились всего в восьмистах метрах от позиций республиканцев. Не больше чем в восьмистах метрах. Подмога подоспела бы за полчаса, если не быстрей. Но эти-то полчаса надо продержаться. Иначе через полчаса подмога подойдет не к танку, а к факелу. Фашисты не станут ждать полчаса. Они подожгут машину раньше. Если подожгут…

В ушах раздался легкий щелчок и возник тонкий удаляющийся звон. Педро понял, что теперь будет слышать.

Лихо развернув башню, Маноло выпустил длинную очередь.

Потом еще. Патроны кончились.

Маноло бросил пустой диск на пол.

— Теперь все…

— Только начинается, — в тон ему закончил фразу Педро.

— Это от нас уже не зависит. Что будет, то будет.

— Маньяна пор ля маньяна, — сказал Педро. Излюбленная приговорка испанцев, которую можно понимать и как «завтра», и как «подождем», и как «поживем — увидим».

Командир танка старший брат Пабло посмотрел на советника с удивлением.

— Русо, вы хотели сказать — мы доживем до завтра?

— Не знаю. Посмотрим. Позвольте мне сесть на ваше место, — попросил Педро. Пабло слез с кресла и уступил место советнику. В окуляр прицела Педро увидел полянку между двумя виноградниками, три покалеченных орудия, бруствер небольшого окопа, в котором скрылась орудийная прислуга. По броне хлестко ударили пули.

Стреляли из окопа. Педро еще повернул башню, посмотрел в оптический прицел и окончательно убедился, что их дело плохо. Батарея стояла за пригорком. Позиции республиканцев скрывались за ним. Значит, наблюдатели не видят их танк. И не увидят, что с ним случится.

Еще несколько пуль простучали по броне.

Послышался крик:

— Эй, красная сволочь, сдавайся!

Педро посмотрел на Пабло, на Маноло, на Фернандо и не увидел в их глазах ни боязни, ни отчаяния. Но то, что он увидел, было хуже: на лица братьев легла печать обреченности.

Они не боялись, это было бы недостойным арагонцев, чьи предки первыми поднялись на борьбу с мавританским владычеством и всех королей вплоть до Филиппа II заставляли произносить клятву народу, напоминая: «Мы, которые равны с вами по достоинству и могущественнее вас, мы избираем вас нашим королем и господином, с тем чтобы вы охраняли наши права и преимущества. В противном случае вы нам не король!»

Да, арагонцы вели себя достойно арагонцев. Они вели игру со смертью — и проиграли. Проигравший платит. Ставкой была жизнь. Значит, ее надо отдать. Просто, буднично, даже чуть небрежно, как игрок бросает на стол последнюю монету. И это уже никого не касается. Они проиграли.

Маноло, сидевший в кресле у пулемета, рядом с Фернандо, который все еще сжимал рукоятки фрикционов, Маноло, самый младший из братьев, стянул с головы шлем и расстегнул верхнюю пуговицу на курточке. Он словно показывал старшим братьям, что не станет жаловаться. Потом повернул голову вправо и щелкнул пальцем по фотографии молодой женщины.

— Так я ее и не нашел. А ведь здесь написано, что фотография сделана в Барселоне.

Пабло сел на пол танка и тоже стянул с головы шлем.

— В такие минуты надо думать о матери…

Около танка послышались голоса. Чем-то постучали в броню.

— Сдавайтесь! Мы не тронем ваши вонючие шкуры!

Маноло повернулся к старшему брату и сказал:

— Я не смогу думать о маме… Это очень трудно.

— Ладно. Думай о чем хочешь. Хоть об этой…

— Сдавайтесь! Наше командование гарантирует вам жизнь. Даем три минуты на размышление.

Это, видимо, говорил офицер. Тотчас снова послышался его голос, приказавший принести ворох виноградных лоз.

Пабло поднял голову и посмотрел в лицо советнику.

— Ты ведешь себя, как настоящий испанец. Жаль, что никто не сможет передать нашей матери, что у нее было не трое, а четверо сыновей. Наше братство скреплено смертью. Наша мать будет очень страдать. Но это будет гордое страдание. Не каждой матери, Педро, выпадает на долю такое страдание и такая гордость. Жаль, что она не узнает, что у нее было не трое, а четверо сыновей. А сколько сыновей у твоей матери, Педро?

— Четырнадцать.

— Четырнадцать сыновей?

— Да.

— И все живы?

— Нет. Отец и шестеро моих братьев убиты в гражданскую войну. И еще четверо умерло от болезней, от голода.

— Жаль, — сказал Пабло, — что твоя мать не узнает, что у нее было не четырнадцать, а семнадцать сыновей.

Они говорили негромко, вполголоса — сердцем чувствовали, что нельзя говорить громко, что это нарушило бы их уединение, их отчужденность, сделало бы тех, кто находится там, за стальным щитом брони, свидетелями их последних разговоров, последних слов. И если бы они говорили громко и те, за броней, слышали их, это было бы омерзительно.

И все же Педро не мог понять и принять того состояния спокойствия, обреченности, которое овладело его товарищами. Его сердце не могло примириться с тем, что они находятся в положении баранов, ждущих, когда к их горлу поднесут нож. Он не мог отказаться от мысли о борьбе, хотя и не видел никакой возможности бороться. И поэтому он, слушая Пабло, прислушивался и к тому, что происходит там, за броней.

— Сыновья скверной матери! — слышался голос снаружи. Он был с хрипотцой от постоянной простуды, которой страдают пастухи высокогорья. — Сыны скверной матери! Из-за их вонючих шкур надо портить такую машину. Машина — она, как ломовой конь, может служить любому хозяину.

— Твоя она, что ли? А этим еретикам надо очиститься от скверны.

— Их можно спалить и вытащив оттуда, — сказал хриплый.

Второй голос был высок и произносил слова с каким-то внутренним ликованием.

— Чего же ждать? Когда они вылезут из этой стальной берлоги? Нам грехи скостятся за святое дело.

— А вдруг там есть русский? За его голову пять тысяч песет дадут. Что же ты, деньги сожжешь? Вот так, своими руками?

Высокий голос поскучнел:

— Денег, конечно, жаль. Но откуда узнаешь, что там русский?

— По чему-нибудь всегда узнаешь. Пороемся в карманах и найдем.

— Тебе две с половиной тысячи песет и мне две с половиной. Скажем, что слышали, будто там говорили по-русски!

— Это почему же поровну? — обиделся хриплый, — Мне больше. Я сказал про русского.

— Он сказал про русского! Я же придумал сказать офицеру, что слышали русскую речь! — взвился высокий голос.

— Э, — сказал хриплый, — пусть горит. Все равно надо будет и офицеру денег дать. Пусть лучше горит. Сделаем святое дело.

— Дурень ты, деревенщина! А тысяча песет не деньги?

— Это почему же тысяча?

— А ты думаешь, что мы с офицером дадим тебе больше? — ликовал высокий голос.

— Грабители! Уж пусть лучше сгорят эти сыны скверной матери! Хоть грехов у меня будет меньше.

— Ты паршивая собака на гнилом сене! Тебе бы все деньги себе забрать! — И почти без перехода высокий голос звонко отчеканил: — Господин майор, в танке русский! Я слышал русскую речь.

— Русский?

— Клянусь святой мадонной!

— Врет он, — вступил хриплый. — Еретиков надо сжечь!

— Замолчать!

Потом послышался стук по броне и голос офицера:

— Прошло две минуты. Сдавайтесь. Иначе вы будете сожжены. Слышите?

Педро посмотрел на Пабло, сидящего на полу, но тот даже не поднял глаз, погруженный в свои мысли. Лица Фернандо не было видно. Опершись на подлокотники, он сложил перед лицом руки и что-то шептал быстро-быстро. Педро прислушался, с трудом разбирая слова. Многие походили на испанские. Заканчивалась скороговорка словом «амен». Педро догадался, что Фернандо молится.

Маноло разместился в кресле вполоборота и рассматривал или делал вид, что рассматривает обнаженную женщину.

«Я не смогу думать о маме…» — Педро вздрогнул — так ясно в полутьме башни увидел лицо матери: веки прикрыли на мгновение по-старчески светлые глаза, то ли прощаясь, то ли благословляя.

— Слышите? — снова постучали по броне.

И, не дождавшись ответа, офицер приказал:

— Обкладывайте танк сухой лозой!

Кто-то из солдат заговорил быстро и невнятно.

— Молчать! Ждите меня!

«Куда он мог пойти, этот офицер? Он приказал ждать. Значит, он с кем-то хочет посоветоваться. Он узнал, что в танке есть русские! Он-то не подозревает, что солдаты невзначай сказали правду. Он пошел доложить начальству и посоветоваться: жечь танк с русским, а может быть, обождать до приезда кого-то? Несмотря на то, есть в танке русский или нет, танк следует сохранить как трофей. У него ведь только порвана гусеница».

Педро потянулся к кобуре, вытащил пистолет, Пабло увидел, поднялся с пола и положил руку на оружие.

— Нет, Педро, ты не сделаешь этого. Настоящие испанцы не кончают жизнь самоубийством. Ты вел себя как настоящий испанец.

— Это великий грех, — сказал Фернандо.

— Куда спешишь, русо? — усмехнулся Маиоло. — Она придет сама и сделает все как надо. Не надо спешить, русо.

— Рассматривай задницу шлюхи и молчи! — зашипел на брата Пабло. — Никто не должен знать, что с нами он!

— Какое это имеет сейчас значение? — удивился Маноло. — Вы слышите?

Снаружи по броне скребли сухие виноградные лозины. Маноло убедился, что все слышали, и сказал:

— Я прошу тебя, брат, не называй так эту женщину! Считай, что это моя жена. Я дал обет: останусь жив, найду ее и женюсь на ней!

— Вонючий ты козел! — шикнул на брата Пабло.

У Маноло задрожали плечи. Он стал смеяться, все громче и громче.

— Тихо, — попросил Педро, — тихо…

Маноло уже закатывался от нервного хохота, голова его запрокидывалась, он весь дрожал. Пабло протянул руку к воротнику его куртки, крутанул так, что треснула материя.

Маноло притих.

— Мы слушаем тебя, брат, — обратился Пабло к советнику.

— Я выстрелю три раза. Пусть фашисты думают, что мы покончили с собой.

— Но мы все равно в плену, — сказал Фернандо. — Как мы выберемся?

— Не знаю, — сказал Педро.

— Вот видишь, — вздохнул Фернандо. — Зачем тогда это делать?

— Мы, может быть, выиграем время.

Маноло успокоился и спросил Педро:

— Зачем нам выигрывать это время? Через полчаса будет еще труднее умирать. Пусть они скорее поджигают танк.

Все смотрели на Пабло.

— Ты, брат Педро, говоришь, что мы можем выиграть полчаса. Может быть, полчаса, может быть, меньше. Здесь, на земле, это вечность по сравнению с загробной жизнью. Стреляй!

— Сядь поудобнее, — попросил Педро.

Маноло вскинул брови.

— Зачем?

— Потом нельзя будет даже шевельнуться.

Каждый постарался устроиться, как ему хотелось. Педро скинул кожаную куртку и бросил на пол, в угол, чтобы пули рикошетом не ранили танкистов, и выстрелил с небольшими промежутками три раза. Пороховой дым защекотал в носу. Неудержимо захотелось чихнуть. Сорвав с головы шлем, Педро закрыл лицо и кое-как справился. Когда отнял шлем от лица, по щекам текли слезы. Улыбающийся Пабло потрепал советника по колену.

Снаружи танка тоже стало тихо. Видимо, солдаты прервали свою работу.

— Что там случилось? — спросил хриплый.

— Вроде застрелились. Не захотели гореть.

— Я же говорил, что там русский! — сказал хриплый. — Испанцы бы этого не сделали. Сыны скверной матери! Пропала теперь и та тысяча песет, на которую я мог рассчитывать.

— Сеньор майор! — Это говорил солдат, у которого был высокий голос. — Они застрелились. Мы слышали три выстрела. Сначала они ругались. Слышно было, как спорили, только слов не разобрать. Потом один смеялся. С ума, что ли, посходили от страху. А потом три выстрела.

— Разрешите сказать, сеньор майор. Я думаю, что испанцев убил русский. Там был русский. Он их убил. Они, наверное, испугались и решили сдаться, а русский их и убил.

— Сволочь! — сказал офицер. — Явно коммунист! Кто же еще способен на такое зверство!

— Прикажете поджигать танк? — спросил хриплый.

— Нет. Сдадим как трофей. Какой смысл теперь его жечь?

— Может, попробовать открыть? У русского, наверно, с собой был мешок денег, чтобы подкупать испанцев. — Это сказал солдат, у которого высокий голос.

— Что же он, мешок с деньгами возил с собой? Да и открыть нечем. Скоро придет тягач, потащит танк в тыл. Отправишься с ним. Если окажется, что в танке был русский, то возьмешь деньги за его голову и привезешь мне.

— А… нам?

— Я вас не оставлю без награды.

— Господин майор…

— Молчать!

Офицер и солдаты ушли. В танке по-прежнему никто не шевелился, только посматривали друг на друга. Кажется, они попали из огня да в полымя. Вместе с тягачом приедут слесари, откроют башню танка. Пабло постарался объяснить это знаками. Педро согласился с ним, но знаками объяснил, что раз они начали игру, то надо довести ее до конца.

Вскоре солдаты вернулись, взобрались на танк и уселись на башню, очевидно желая показать, что это их добыча, с которой они не расстанутся.

Тягач пришел минут через двадцать. Как и предполагал Пабло, вместе с водителем приехал слесарь. Он осмотрел танк, попутно расспрашивая солдат, как он попал на их батарею. Хриплый и высокоголосый снова повторили свой рассказ о русском, о мешке денег и о выстрелах, после которых в танке не слышалось ни звука.

— Откройте его, — предложил высокоголосый. — Нам надо взять деньги и русского. Мы узнаем его даже мертвого.

— Попробуем, — ответил слесарь.

По броне застучали сапоги.

Педро очень осторожно сполз с кресла командира и, держа наготове пистолет, встал так, чтобы, как только откроется люк, выстрелить в слесаря.

У люка послышался скрежет металла о металл. Слесарь прилаживал зубило. Потом удары. Но вполсилы. Очевидно, после рассказа о деньгах решил не особенно стараться и открыть люк в мастерской. От каждого удара молотка задвижка люка вздрагивала.

У Педро пересохло во рту, дыхание стало хриплым, и он боялся, что слесарь услышит его.

Удары смолкли.

— Не открывается, — объявил слесарь. — Зубило маловато.

— Давай я попробую, — попросил хриплый.

— Еще чего? Инструмент испортишь. Ты штык сломаешь — отвечать будешь. Я — тоже.

— А как же нам достать русского?

— Откуда вы знаете, что там русский? Врете вы все. Вот починим гусеницу у танка, стащим его на дорогу — и в мастерскую. Там разберемся.

— Ты нас хочешь обмануть, скотина!

Слесарь принялся ругаться с солдатами, и водитель тягача тоже. Кричали они долго. В конце концов решили, что солдаты поедут с ними.

Наконец принялись за ремонт. Танк стоял кормой к позициям франкистов, и в ту же сторону была повернута башня.

И Педро подумал, что, если бы молитвы имели хоть какую-нибудь силу, и он, пожалуй, помолился бы за то, чтобы все зубья на ведущем колесе оказались в порядке.

Они все еще боялись поверить, что случится так, как говорил слесарь.

Педро видел тягач — гусеничный трактор. Он видел теперь и слесаря, и солдат, которые ему помогали, и водителя.

Они расстилали на земле гусеницу их танка, чтобы нацепить на ведущее.

«Слава богу! — подумал Педро. — Слава богу, что рычаг коробки передач стоит в танке на нейтральной! Ведь я раньше забыл это проверить. Совсем из головы вон».

Танк дрогнул, но не двинулся. Через броню отчетливо доносились голоса и стук по металлу.

Снова рывок. Пятнадцатитонная махина чуть подалась усилиям тягача. Еще рывок, еще…

Минут десять дергал трактор машину, чтобы натащить катки на расстеленную гусеницу.

Пока слесарь с солдатами соединяли траки, водитель тягача ушел. А вскоре на помощь трактору пришли еще два тягача.

Педро слышал: водители совещались, как лучше вытянуть трофей.

Решили дотащить до дороги.

Потом все долго, очень долго возились у буксирного крюка, привязывая танк цепями к тягачам.

— Аделанте! — послышался, наконец, приказ.

Заревели моторы тракторов. Танк качнулся и медленно тронулся.

Фернандо взял в руки рукоятки бортовых фрикционов.

— Убери руки! — прошипел советник.

— Почему, Педро? — не понял Пабло. — Ведь надо удирать! У нас гусеница в порядке. Надо удирать!

— Рано.

— Рано?

— Надо, чтобы нас дотащили до дороги.

— Зачем? Надо сейчас! Поздно будет! — покраснев от напряжения, шептал Пабло.

— Рано! Можем опрокинуть трактор и будем у них, как на якоре. На дороге будет легче… Фернандо! Положи руки на колени! Жди приказа!

Фернандо не оборачивался и не отпускал рукоятки.

Пабло пробрался к нему, отодрал его пальцы от рукояток и остался рядом с ним.

Тягачи тащили медленно. В прицел Педро видел, как они переваливаются на неровностях почвы, как цепляются за борта солдаты и офицер, который, видимо, подошел в последний момент: решил, что и ему нельзя упускать добычи.

Тракторы провалились куда-то. У Педро перехватило дыхание. Перевернулись? Этого еще не хватало! Быть не может! Тут кювет. Потом он увидел, что два трактора перевалили канаву.

Танк накренился. Теперь был его черед преодолевать препятствие.

Завыли моторы тракторов.

Что-то дернуло машину. Потом танк покатился назад.

— Цепи порвались! Фер-нан-до! — крикнул Педро. — Аделанте!

Мотор взвыл на предельных оборотах. Танк рванулся вперед, развернулся на шоссе и на максимальной скорости погнал к позициям республиканцев.