Искатель. 1965. Выпуск №1

Владислав ЗОРИН ЗВЕРОБОЙ

Теперь я уже точно знал, что вернусь. А когда уезжал в отпуск, то хоть и не сказал никому, что не вернусь, но сам это знал крепко. Страх пришел не сразу после того, как это все случилось. Через неделю, может, и позже. Намного позже. Но не в этом дело. Какой ты монтажник, если стал бояться высоты, если сердце замирает от каждого покачивания вышки!

Совсем уж я было решил устраиваться на завод. В отдел кадров ходил. А потом… Стало обидно за тех, кто там. Кого оставить хотел!

Да… и в отпуск меня неожиданно отправили. Не просился. Вспомнилось, что Витька Черепашин сказал на аэродроме:

— Давай приходи в себя! Ждем.

Тогда я не обратил на эти слова внимания. Выпили на проводах. Ну и подумал: он не про то, что случилось, говорил. Теперь понял — про то. Меня словно солдата отправляли в госпиталь с передовой. А я хотел не вернуться к ним! Нет. Вернусь. И пусть будет хоть тридцать ураганов.

Тогда мы стояли на правом крыле Саусканской синклинали. Если идти через Масат по Старой сенекской дороге, то влево от колодцев Берли. Места так себе, как и вся пустыня. Барханы, колючки. Как на ниточке горизонта покачиваются черные коньки-горбунки — так мы верблюдов прозвали. А у колодцев огромные плиты. Старый адаец из нашей бригады рассказывал про эти следы легенду, красивую. Но нам тогда было не до легенды. Задание особой важности. Поставить вышку. Первую такую на полуострове — пятьдесят три метра.

Ну, опыт у нас у всех есть по Тюмени. Вообще монтажники подобрались что надо. А февраль. Самый жестокий месяц. Воет и воет ветер. Преград у него никаких нет. Летит он по полуострову. День летит, ночь летит. Попадается одинокая юрта чабана — рванет непрочную дверцу — и дальше. Дом — так дом потреплет, стекла окон выгибаются. Ляжешь спать после смены, а мышцы все еще сопротивляются ветру.

Вставали в потемках. Натянешь фуфайку и сидишь на койке. За окном свищет. Выходить не хочется. Идешь наклонно, папироска в пригоршне. Недалеко от общежития до вышки, а идешь, как двадцать километров.

В эту смену мы должны были последнюю ферму наварить.

Ад на земле, а что наверху? Поднимался я на эту вахту по шаткой лестнице и радовался, по-ребячьи просто радовался. Такую махину соорудили, как ракета. Каждый шов мне знакомый, и от этого вышка еще роднее. Со стороны вся в лампочках, что новогодняя елка. И такое состояние: вроде нам и не одиноко в пустыне. Вышка — как живое существо. Ну, понимаете, наша, родная.

Лезу дальше. Чем выше, тем сильнее чувствуешь, как она раскачивается. Но это привычно.

Снял рукавицу — глаза протереть, да покачнулся. Схватился за поручень ладонью, так кожа с пятерни и осталась на металле — мороз прихватил. Добрался до верха, прилег на полати. Тьма кругом, даже звезды качаются. Хороша сменка, ничего себе!

Вижу, внизу машина подъехала. В белый круг света от фар к бригадиру секретарь комсомола вошел. Флаг на вышку привез, догадался я. Попрыгал на полатях, руками помахал, рукавицей щеки потер. Как наждаком провел. Фонарем снизу сигнал подают: подъем верха начинают. Ну, теперь держись. Сверху все маленькие, бегают, суетятся.

«…иппов», — доносится с ветром. Мою фамилию орут. Зря легкие песком набивают.

«…чай», — не подкачай, наверное.

Приладил электрод — и пошло.

Рраз… рраз. Электрод касается металла. Искры, как живые, летят по ветру. Шов сразу остывает. Три «ноги» уже приварил. Глянул вниз, а там что-то неладное творится, тракторы в разные стороны расползаются, канаты натягивают.

Что-то не то.

Бледная полоска на востоке появилась. Торчат колючки в песке. Вышка, кажется, при свете до земли клонится. Ночью лучше — только телом чувствуешь да по звездам.

«…лезай», — орут с земли. «Слезай» или «Не слезай»? Флаг еще ведь надо укрепить. А ребята машут, на землю показывают.

И тут я увидел. Полоска на востоке пропала. С моря пошел гул. Как танки идут. Сразу детство в Воронеже вспомнилось. Ураган идет. Зимой они часто бывают. Вижу, уже к поселку катятся три этажа. Нижний — черный, повыше — бурый, а самый верхний — светло-желтый.

Так внутри все и оборвалось. Вышка-то еще не закреплена наглухо. Растяжки на тракторах.

«Выдержи, выдержи…», — стучит в голове. А сам я, по совести сказать, растерялся. Нет, не то чтобы растерялся, а просто забыл про себя.

Бывает такое. Гляжу на волны, двинуться не могу. А уж крыши летят с поселка, по глухим ударам чувствую. Спустился я было на три ступеньки вниз, а потом подумал: с лестницы он меня сорвет быстрее. Лягу на полати, упрусь ногами и руками. Пронесет, может.

Первый шквал прошел. А второй не минул. Затрещала моя вышка. Наклонилась, а тут еще ей в спину поддал новый шквал. Чувствую, лечу по воздуху, а страха нет.

Вспомнился учитель мой. Маленький, коротконогий, а как по фермам лазил, что акробат.

«Ты, — говорит, — Сань, примерься глазом. Рассчитай, а тогда хоть по воздуху лети, если знаешь, что нога твоя все равно найдет опору».

Вскочил я с полатей. Знаю, вышка уже в наклонном положении, на какое-то мгновение застыла. Я схватился за провислый канат с подветренной стороны, обвил его сапогами и — вжик. Пятьдесят метров летел к земле. И только вдарился о песок, как затрещало все наверху и почти рядом рухнула груда металла.

Чудом спасся. И заплакал. Жалко стало. Двадцать два дня работали… А потом вижу — бегут ко мне. Злость взяла. «Посмотрим еще, кто кого!»

Через пятнадцать дней все-таки флаг закрепил я на новой вышке, вот тогда я и сплясал на полатях.

Зверобой — длинноногое такое растение. С маленькими золотистыми цветочками. Мать всегда мне кладет в чемодан пучок травы, поломанной по суставам. «Завари, сынок, в дальних краях. От сердца помогает», — приговаривает.

Она и сама, старая, не знает, правда ли помогает.

Вот и сейчас лежит у меня в чемодане зверобой. Везу на Мангышлак.

Бежать от ребят не след.