Искатель. 1974. Выпуск №6

Владимир МОНАСТЫРЕВ ЗАБЫТЫЕ ТРОПЫ

Начинался июнь. Весна в этом году была ранняя, и на юге уже все отцвело, деревья оделись в такую густую листву, что улицы стали похожи на зеленые тоннели.

Шагая под зелеными сводами и поглядывая в конец улицы, которая выходила прямо в степь и упиралась в сине-голубое, залитое солнцем небо, Андрей Аверьянович думал о том, что самое время ему недельку отдохнуть. Больше не выкроится, а недельку можно. Редко случается, что у адвоката нет на руках срочных дел, у него сейчас как раз не было: окно.

И эта тихая зеленая улица, и ощущение свободы и праздности, когда не надо думать о завтрашнем судебном заседании, настраивали на элегический лад.

Придя домой, Андрей Аверьянович снял пиджак, умылся, извлек из холодильника печеночный паштет, баночку анчоусов, свежий редис и бутылку «Каберне». Расставив все это на столе, пожалел, что придется есть такие вкусности одному, но жалость была мимолетная — холостяку не привыкать садиться за стол в одиночестве.

Однако сесть за стол Андрей Аверьянович не успел: зазвонил телефон. Подняв трубку, он услышал голос Валентина Федоровича, директора заповедника. Не виделись они около года, и Андрей Аверьянович, конечно, первым делом спросил:

— Какими судьбами?

— По делам, — ответил Валентин Федорович. — Одно из них — повидать вас.

Через двадцать минут Валентин Федорович сидел за столом и нахваливал молдавское «Каберне».

— Вам самые сердечные приветы от Кушелевичей, — сказал он.

— Спасибо, — ответил Андрей Аверьянович, Год назад он защищал сотрудника заповедника Кушелевича, обвинявшегося в убийстве. Удалось доказать, что обвиняли его ошибочно. — Как у них дела?

— Хорошо, — Валентин Федорович долгим взглядом посмотрел на собеседника. — Я ведь и на этот раз к вам за помощью. Вы бы не согласились проехаться в горы?

— Опять в заповедник?

— Нет, на этот раз подальше. За перевалы Центрального Кавказа.

— Но какое отношение имеете вы к тем краям?

— Вы помните местечко Цихисдзири под Батуми? — вопросом на вопрос ответил Валентин Федорович.

— Конечно, помню, — Андрей Аверьянович улыбнулся, — мы там занимались альпинистской подготовкой. Весной сорок второго.

Нелегко она давалась, эта подготовка. С полной выкладкой спускались с высокой скалы над морем по канату — способом Дюльфера, На полпути надо было зависнуть и стрелять из карабина по мишеням, качавшимся на пологой волне. С другой скалы спускались опять же по канату с помощью стального кольца, тоже именуемого карабином, — летали как черти, отталкиваясь от камней ногами. И еще было скалолазание — в кровь сбивали ногти на пальцах, об острые выступы рвали прочные наколенники на солдатских шароварах… В общем, воспоминания об этом едва ли способны вызвать улыбку у двух поседевших и полысевших мужчин. Но они улыбались, потому что вспоминали свою молодость.

— Может, помните и нашего инструктора Васо Чаркиани? — спросил Валентин Федорович. — Мы с ним после войны поддерживали связь, он пару раз был у нас в заповеднике, я — у него. Он сейчас заведует учебной частью в одном из альпинистских лагерей.

— Помню, помню, — задумчиво произнес Андрей Аверьянович, — ведь это он тогда, осенью сорок второго, на Клухорском перевале провел наш отряд в тыл к немцам?

— Он, — подтвердил Валентин Федорович. — Потом, когда гитлеровцев уже столкнули с перевала, Васо показал мне, где вы прошли. Метров двести поднимались по отвесной стене, забивая в щели деревянные клинья. По меркам мирного времени — рекордное восхождение. Но тогда не о рекордах думали…

— После Клухора я его не видел, — сказал Андрей Аверьянович.

— Нас же перебросили под Туапсе, а потом на Кубань, а Васо остался в горах. Потом он воевал на Северном фронте, там тоже были горы.

— Интересно бы увидеть его сейчас. Не представляю Васо Чаркиани постаревшим.

— Седой, сухощавый, легкий… Нет, он не постарел. Кстати, он очень приглашает вас.

— Меня? — удивился Андрей Аверьянович.

— Да, вас. Он знает историю с Кушелевичем, а у него что-то в этом роде случилось. Молодой альпинист, его ученик, обвиняется в убийстве.

— Кто же убит?

— Тоже альпинист. Они только что вернулись с восхождения. Я не знаю подробностей, но Васо пишет, что дело весьма странное, и очень переживает за того парня, которому предъявлено обвинение. Умоляет: привези Андрея Аверьяновича Петрова, пусть разберется, поможет.

Андрей Аверьянович представил себе синие горы со сверкающими снежными вершинами, теплые звезды, которые просятся в ладони, и, ему захотелось туда, но он не спешил давать согласие.

— Время свободное у меня сейчас есть, но я собирался в отпуск.

— И отлично, — обрадовался Валентин Федорович. — И почему это считают, что в отпуск обязательно ехать к морю? Горы не хуже.

— Но вы с Васо готовите мне в горах вовсе не каникулы.

— Да, но… — Валентин Федорович смутился.

— Ладно, ладно, — улыбнулся Андрей Аверьянович, — Мы поедем вдвоем?

— Я провожу вас до Сухуми, посажу в самолет, а Васо Чаркиани встретит вас в Местии…

Работяга Ан-2, неторопливо разбежавшись, оторвался от земли и довольно быстро полез вверх. Его покачивало, он проваливался в воздушные ямы, но упрямо набирал высоту.

Андрей Аверьянович сел вполоборота, так, чтобы смотреть в иллюминатор. Под крылом медленно проплывала земля — прямоугольники селений, аккуратно расчерченные плантации и рощи, обжитая, благословенная земля в легкой утренней дымке. Но вот впереди поднялись горы, и самолет, как в трубу, втянулся в ущелье. Воздух продуло знобящим ветром, он сделался прозрачен и даже на взгляд холоден. Внизу, то исчезая за поворотом, то показываясь вновь, была река, сверху она казалась серой лентой. Тонкая ломаная линия вдоль берега обозначала дорогу. Справа и слева стояли горы, покрытые курчавым лесом. Чем дальше, тем ближе подступали они к самолету, и уже совсем близко стали проплывать мимо голые скалы и снежники на склонах. И вдруг открылась долина, уходящая влево, и Андрей Аверьянович увидел гору, увенчанную грозным рогом, оправленным в снега и льды.

— Ушба, — пояснил сосед справа. — Отсюда виден только один ее рог.

— А это что? — спросил Андрей Аверьянович, указывая на сверкающий купол, открывшийся левей Ушбы.

— Вы летите к нам в первый раз?

— Да, в первый.

— Это Эльбрус, — не без гордости сказал сосед. — Вам повезло, сегодня отличная видимость, в небе ни облачка. Специально для вас.

— Спасибо, — без улыбки ответил Андрей Аверьянович, — зрелище впечатляющее.

Не прошло и десяти минут, как под крылом самолета закружилась широкая зеленая долина с маленькой речушкой и большим селением на ее берегах, оно быстро приближалось, и Андрей Аверьянович увидел башни Местии. Они стояли группами, высокие, стройные сооружения, которые не знаешь с чем сравнить — так они своеобразны.

Самолетик тяжело плюхнулся на травяной аэродром и побежал к одноэтажному домику на краю поля.

Васо Чаркиани Андрей Аверьянович узнал сразу — он шел к самолету легкой походкой, с непокрытой седой головой, и легкие волосы его шевелил ветерок с гор.

И Васо узнал Андрея Аверьяновича.

Перебравшись через изгородь, они вышли на дорогу, где их ждал «газик», новый, но с заштопанным брезентовым верхом. Андрея Аверьяновича посадили рядом с шофером, чтобы мог он без помех смотреть прямо перед собой и по сторонам.

По деревянному мосту переехали бурливую, с мутной водой речку, и Андрей Аверьянович вновь увидел башни, теперь уже совсем близко. И опять они притягивали взгляд — высокие, сложенные из крупного серого камня. Он разглядел и несложный орнамент наверху, и узкие окна-бойницы. С достоинством стояли башни среди приземистых, образующих узкие улочки слепых домов, сложенных из того же нетесаного камня.

Машина побежала по асфальту, выскочила на широкую площадь со сквериком, с двухэтажными домами, свернула в узкую улочку и, спугнув выводок поджарых, длинномордых, причудливой расцветки поросят въехала во двор двухэтажного, с терраской по всему второму этажу дома.

— Позавтракаем, поговорим, — сказал Васо, вылезая из машины. И пояснил Андрею Аверьяновичу: — Здесь живет мой друг Фидо Квициани, тут будете располагаться на то время, пока дела заставят сидеть в райцентре. Потом заберу вас в наш альплагерь. Не возражаете? — И, не дожидаясь ответа, крикнул:

— Фидо, встречай гостей…

Со второго этажа спускался крупный мужчина с мощными плечами борца, с лицом грубой лепки, коротко стриженный. Он подал большую, пудовой тяжести руку и улыбнулся.

— Наш дом — ваш дом, — сказал он, и Андрей Аверьянович поверил, что будет чувствовать себя здесь легко и просто.

В просторной комнате на втором этаже был накрыт стол. Гости выпили по рюмке грузинского коньяку, отдали должное горячим хачапури и местному сыру.

Хозяйка сидела рядом с Фидо. Когда она хлопотала у стола, можно было определить, что она стройна, молода и недурна собой, но все это было приглушено черными одеждами и черным платком, повязанным так, что почти не видно было лица. Но вот она сняла платок, и упали до плеч ее волнистые волосы, и открылось удивительное лицо, смуглое, с черными большими глазами, с чистым лбом и яркими губами.

— Как вам хорошо без платка, — не удержался Андрей Аверьянович.

Хозяйка улыбнулась, сдержанно, без застенчивости.

— В Сванетии очень красивые женщины, — сказал Васо, — это не сразу бросается в глаза, потому что большинство круглый год носит черные одежды. У каждого из нас здесь много родственников, и получается, что почти в каждой семье есть покойник, по которому женщине полагается носить траур.

— А мужчине? — спросил Андрей Аверьянович.

— Поднимемся выше в горы, там в селениях увидите мужчин, заросших многодневной бородой, с черными лентами на голове. Это знак траура. Но мужчины сильный пол, поэтому у них траур короче и не так строг. Я думаю, что и женщины, особенно молодежь, отвоюют себе право на многоцветные одежды. Старые обычаи стираются, размываются. Покончили же в Сванетии с кровной местью.

После завтрака мужчины вынесли стулья на террасу, Фидо закурил. Андрей Аверьянович с интересом смотрел на горные склоны, подступавшие вплотную к селению. Внизу они были запаханы и разгорожены плетнями, выше поросли кустарником и лесом, а за первыми высотками стояли уже скалистые зубцы со снегом.

Васо дал ему насмотреться и, выждав время, заговорил о деле, ради которого пригласил.

— Чтобы ввести в курс, — начал Васо, — я расскажу о главных действующих лицах трагедии. Давид Шахриани — это убитый, Алмацкир Годиа — обвиняемый в убийстве. Оба альпинисты. Давид постарше, поопытней, мастер спорта. Алик (мы так звали Алмацкира) совсем еще молодой, нет и девятнадцати, кандидат в мастера… Сваны — очень хорошие альпинисты. Это у них в крови, в традициях. Вы, конечно, слышали о Мише Хергиани.

Васо легко поднялся со стула, вошел в комнату и тотчас вернулся.

— Посмотрите, — он подал портрет Андрею Аверьяновичу, — Миша Хергиани был школьным товарищем Фидо и подарил ему фотографию незадолго до своей гибели.

Хергиани был в тренировочном свитере, в круглой лыжной шапочке, большие печальные глаза его смотрели внимательно и добро.

— Он погиб в горах? — спросил Андрей Аверьянович.

— Да, в Альпах, на соревнованиях. Трагический, нелепый случай. Последние годы, — продолжал Васо, — сваны-альпинисты росли под влиянием Миши Хергиани. На Алика он обратил взимание, когда тому было пятнадцать лет. Занимался с ним… Хергиани вообще много возился с начинающими, а к Алику он прямо-таки привязался и сам привел его к нам в лагерь. И Алик платил ему горячей любовью. Роднила их доброта к людям, душевная чистота и какой-то очень ясный, светлый взгляд на мир.

Васо помолчал, взял из рук Андрея Аверьяновича фотографию, некоторое время всматривался в нее.

— Когда Миша погиб, — продолжал он, — Алик очень тяжело пережил утрату. Он не давал никаких клятв, но я видел, что Алик стал каждый свой поступок как бы сверять с Мишей. Тот и после смерти оставался его наставником… Давида Шахриани я тоже знаю давно, с его спортивных пеленок. Это человек другого склада. Пожестче, погрубей, иногда бывал нетерпим к товарищам, за мелкую оплошность мог зло обругать. Но в горах был очень надежен, вынослив, на него всегда можно было положиться. За два дня до того, когда все это случилось, они как раз вернулись с восхождения. Шесть человек. Восхождение было серьезное, пятой категории трудности. Прошло хорошо, но, как потом рассказывали ребята, Давид на спуске обидел Алика — назвал сопляком и размазней, сказал, что надоело возиться с детским садом. Все это было несправедливо, уж с кем, с кем, но с Аликом возиться не приходилось. Руководитель группы сделал Давиду замечание: такие выпады, да еще на маршруте, у альпинистов одобрения не вызывают, и настоящий спортсмен себе их не позволяет. Но с Давидом случалось.

— Алик не отвечал на оскорбления? — спросил Андрей Аверьянович.

— Нет, промолчал, он очень выдержанный мальчик. Больше того, вечером, когда Давид затеял ссору возле конторы совхоза, Алик вмешался, сумел ссору погасить и увел его домой. Они оба из одного селения, только живут в разных концах. Алик утверждает, что довел Давида до ворот, они посидели на скамье у калитки, и он, Алик, ушел. А утром Давида нашли мертвым, но не у калитки, а в конце улицы, в двухстах метрах от того места, где он остался сидеть. Есть свидетель, который видел, как шли по улице Давид и Алик, о чем-то спорили, и между ними едва не возникла драка. Алик говорит, что Давид вдруг решил вернуться к совхозной конторе, уже повернул назад, и пришлось его придержать. В конце концов Алик убедил его не возвращаться, и они пошли дальше.

— Физически кто из них был сильнее? — спросил Андрей Аверьянович.

— Алик повыше, потоньше и полегче, но очень ловок и цепок.

— В случае драки он мог бы уложить Давида?

— Он никогда не дрался, я как-то не представляю себе Алика дерущимся, да еще с товарищем, который в горах шел с ним вводной связке. — Васо помолчал. — Но если сильно разозлить…

— Судя по тому, что вы о нем рассказали, Давид мог сильно разозлить.

— Мог, — согласился Васо. — Но Алик говорит, что драки не было.

— А что ж было?

— Давида чем-то тяжелым несколько раз ударили по голове. Следователь предполагает — ногой в горном ботинке или в сапоге.

— Но чтобы ударить человека ногой по голове, его раньше надо повалить…

— Да, конечно, — согласился Васо. — Они забрали ботинки Алика, отправили на экспертизу. Следователь сказал, что экспертиза подтверждает его версию.

— А кто вел следствие?

— Зураб Чиквани из местной прокуратуры, вы можете с ним поговорить…

Зураб Чиквани вышел из-за стола, пожал руку Андрею Аверьяновичу, потом Васо.

— Садитесь, — коротким жестом указал на ряд стульев у стены, сам взял один из них и сел верхом, положив локти на спинку. — Да, случай нелепый и трагичный, — говорил он, вводя Андрея Аверьяновича в курс дела, — я не хочу навязывать вам какую-то готовую точку зрения, просто считаю долгом обратить внимание на то обстоятельство, что действующие лица трагедии — сыны Кавказа, горцы. Вполне современные молодые люди, но по крови все-таки горцы. Как это понимать? А так, что в какой-то момент они могут вспыхнуть как порох. Молодого человека оскорбил товарищ. Он стерпел. Тот обидел его еще раз, и кровь бросилась оскорбленному в голову, он не удержался, ударил. Потом горько раскаивался, но было поздно. У меня нет оснований предполагать преступный замысел, я уверен, что Алмацкир Годиа убил товарища в состоянии запальчивости, сильного душевного возбуждения, не задумывая убийства заранее. В таких случаях закон если и не оправдывает преступника, то наказывает его с меньшей строгостью. В общем, я квалифицировал преступление как убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения.

Слушая следователя, Андрей Аверьянович внимательно приглядывался к нему, Зураб Чиквани был красивым мужчиной с медальным профилем, с живыми черными глазами. Верил ли он сам в то, что говорил? Скорее всего, верил.

— Я, конечно, буду иметь в виду ваше замечание насчет горской крови, в состав которой входит порох, — Андрей Аверьянович сказал это без улыбки, но собеседник его улыбнулся и поправил:

— Динамит.

— Чтобы не спорить о терминах, скажем — взрывчатка. Я это учту и заранее благодарю за добрый совет.

— И еще будет у меня к вам, — следователь замялся, — не знаю, как назвать — совет или просьба: склоните подзащитного признаться. Запирательство только отягчает его положение… Это, разумеется, не официальное заявление следователя адвокату, поймите меня правильно.

— Я так и понимаю, — заверил Андрей Аверьянович.

— Просто по-человечески жаль этого парня, — еще раз уточнил Зураб Чиквани, — и я от души хочу ему добра.

Потом, получив дело Алмацкира Годиа, Андрей Аверьянович надолго закрылся в комнате с пыльными шкафами, с канцелярскими столами, заляпанными чернильными кляксами.

Протокол осмотра места происшествия был составлен людьми не очень знающими, осматривали спустя несколько часов после убийства, ничего, ни одной мелочи, за которую могло бы ухватиться следствие, не увидели, не нашли.

По свидетельским показаниям проследил Андрей Аверьянович путь Алика к площадке у здания конторы совхоза. Он не собирался туда идти, сидел дома и читал, но мимо шли знакомые девушки и утащили его с собой. Уходя, он крикнул матери в дом, что скоро вернется.

У конторы собралась молодежь. Сидели на порожках, разговаривали. Кто-то сходил к старому Гела Чмухлиани и привел его с чуниром. Старик играл и пел сванские песни. Стало смеркаться. Тут подошел Давид…

Андрей Аверьянович внимательно прочитал показания свидетелей, доискиваясь причины ссоры, пытаясь составить представление, с чего же она началась, но так и не нашел ничего определенного. Парни утверждали, будто Давид обиделся на замечание по поводу того, что пришел пьяный. Кто сделал это замечание? Кто-то, кого ни один из свидетелей не назвал. Почему? Не запомнили. Следователь спрашивал каждого: «Вы, именно вы, делали Давиду такое замечание?» И ото всех получил ответы: «Я не делал, но кто-то из девчат, кажется, сказал, что не стоило приходить в таком виде». Однако ссорился Давид не с девчатами, а с парнями, одного из них, Левана Чихладзе, взял за грудки и тряхнул. Почему именно Чихладзе? Этот молодой человек жил в Зугдиди, но каждое лето приезжал сюда к родственникам, считался своим среди местных парней. Он тоже сказал, что замечаний Давиду не делал, что просто ближе других стоял к нему, когда тот вспылил. Алик сидел в стороне и подошел к группе вздорящих в тот момент, когда надо было вмешаться, и он вмешался: обнял Давида за плечи, отвел на несколько шагов, уговаривая не связываться, не обращать внимания, в общем говорил обычные незначащие слова, какие любому приходят в голову, когда он урезонивает пьяного. Кто начал и с чего началась ссора, он не знал.

Андрей Аверьянович почитал показания девчат. И среди них не нашлось той, которая сделала Давиду замечание. Одна из свидетельниц припомнила: «Они там насчет гор что-то заспорили». Но в других показаниях это предположение подтверждения не получило. Девчата сходились на том, что Давид и раньше задирался и ссорился с ребятами. Трезвый он неплохой парень, а как выпьет — дурной.

Следователь, конечно, поинтересовался, а где были и что делали до полуночи те ребята, с которыми ссорился Давид, особенно тщательно проверил он Левана Чихладзе, того самого, которого Давид брал за грудки. У всех, в том числе и у Левана, было железное алиби.

Не имел алиби только Алик Годиа, все было против него. Свидетели показывали, и обвиняемый того не отрицал, что Давид еще здесь, возле конторы, отталкивал его и один раз ударил. Это когда Алик попытался увести его. Потом он все-таки пошел с Аликом, хотя и неохотно. И в дороге не остыл. Педзин Ониани, рабочий совхоза, услышал на улице шум, и вышел на террасу своего дома, и окликнул скандалистов. Они умолкли и пошли вверх по улице. Алик подтверждает: действительно, Давид ругался и в том месте, где видел их свидетель Ониани, уперся и не желал идти дальше. Но ругал он не Алика, а Левана Чихладзе и упирался потому, что хотел вернуться и набить Левану морду. Алику с трудом удалось уговорить Давида, некоторое время он даже силой тащил упиравшегося дебошира…

Других свидетелей не было. Никто не видел, как сидели Алик и Давид на лавочке, как они расстались и как шел Алик домой. Вернулся он вскоре после одиннадцати вечера. К этому времени, по свидетельству медицинской экспертизы, Давид был уже мертв.

Андрей Аверьянович еще раз прочитал медицинское заключение. Оно давало основание для заявления о том, что преступление с самого начала было неправильно квалифицировано. В данном случае речь, видимо, должна была идти не об убийстве, а о нанесении тяжких телесных повреждений, от которых последовала смерть. Другая статья Уголовного кодекса.

Наводило на размышления и заключение экспертизы, занимавшейся ботинками Алмацкира Годиа. Эксперт обнаружил в швах и складках кожи предъявленных ему ботинок кровь той же второй группы, что и у Давида Шахриани. Улика? Но Алик заявил, что в тот злополучный вечер на ногах у него были не ботинки, а кеды. Следователь пытался выяснить, правду ли говорил обвиняемый, но это оказалось не так-то просто сделать: одни свидетели говорили, что не помнят, другие колебались, и их показания напоминали гадание на пальцах. В общем, выходило, что убедительных доказательств на этот счет в деле не было. Ну а если иметь в виду, что у Алика тоже вторая группа крови, то цепь доказательств обвинения в этом месте не выдерживала возложенной на ее нагрузки. «Что это — небрежность следователя, — рассуждал Андрей Аверьянович, — или неколебимая убежденность в своей версии, мешающая трезво оценивать факты?» Он снова листал дело, ища и не находя ответа на свой вопрос.

— А мы хотели за вами нарочного посылать, — сказал Васо.

Андрей Аверьянович умылся и сел за стол.

— Просмотрели дело? — спросил Васо.

— Да. Неопровержимых, прямых улик против Алмацкира Годиа следствие не добыло.

— Так почему же следователь считает дело законченным?

— Его можно понять. Человек убит, надо найти и наказать убийцу. Есть один подозреваемый, одна версия, достаточно правдоподобная. Алмацкир не признался во время следствия, может быть, признается на суде, так бывает.

— А если не признается и на суде?

— Если не будет более серьезных доказательств, дело вернут на доследование.

— Но ведь это грозит неприятностями следователю, — сказал Васо. — Неужели он этого не понимает?

Андрей Аверьянович развел руками.

— Видимо, считает свою позицию прочной, доказательства убедительными. У меня нет оснований предполагать какие-то иные мотивы.

— Дайте человеку поесть, — вмешался молчаливо сидевший Фидо.

— Извините, — Васо даже руками всплеснул от огорчения, — мы забыли законы гостеприимства.

После обеда Фидо и его гости отправились за свежим нарзаном.

Перейдя площадь, спустились к мосту, висевшему над шумной речкой, клокотавшей глубоко в ущелье. Потом дорога вывела к одинокой башне, стоявшей у впадения речушки в другую, такую же мутную и бурливую. Проходя мимо, Андрей Аверьянович не удержался, потрогал холодный и шершавый угловой камень. Кладка была крупная, нетесаные камни подобраны искусно и тщательно. Башня стояла, как часовой, у слияния двух речек, узкие окна-бойницы бессонно смотрели в долину, уходящую вниз.

Перешли вторую речку по такому же, как и первый, деревянному, переброшенному через глубокое ущелье мосту, и неширокая дорога повела над бурной водой вверх по течению. А справа был крутой склон, заросший темно-зеленой хвоей.

Метров сто дорога шла в гору, а потом, переломившись, стала спускаться к реке. Отсюда, с этого маленького перевала, видно было пробитое водой суровое ущелье, а над ним далеко впереди сияла малиновым пламенем снежная вершина. Самая маковка ее загибалась, как верх фригийской шапочки.

— Тетнульд, — сказал Васо. — Сванская Невеста.

Дорога спустилась к реке. На берегу стояла крыша на четырех каменных столбах, под ней источник. Нарзан покалывал язык и был холоден так, что ломило зубы. Андрей Аверьянович выпил кружку и решил, что напился досыта, но через пару минут опять захотелось нарзана, и он с удовольствием выпил еще полкружки.

Наполнили кувшины и пошли обратно.

Там, где дорога переламывалась, поросший лесом склон отступал немного, образуя полукруглую зеленую полянку с коричневыми валунами, с длинной деревянной скамьей. Присели на эту скамью, послушали шум реки.

— Вот вы сказали, что у следствия нет прямых улик, — Васо вернулся к разговору, начатому перед обедом, — но цепь рассуждений следователя показалась мне весьма логичной и достаточно прочной. Судьи могут принять его версию, тем более что другой нет.

— Могут, но не должны, — сказал Андрей Аверьянович. — Любой юрист припомнит вам случаи, когда выносились приговоры, мягко выражаясь, необоснованные. Если бы таких приговоров не случалось, не было бы протестов и удовлетворенных жалоб. А они есть. Что касается меня, то я подхожу к любому судебному разбирательству с оптимистической гипотезой, то есть верую в мудрость и объективность судей.

— И не случалось разочаровываться? — спросил Фидо.

— Случалось, но не часто… А по поводу логики следователя не могу с вами, — Андрей Аверьянович обратился к Васо, — полностью согласиться. У него сложилось впечатление, что Алмацкир Годиа юноша чистый, даже благородный. Применительно к убийце такое восторженное определение выглядит несколько странно… Знаю, что вы хотите сказать, — Андрей Аверьянович поднял ладонь, предупреждая возражение Васо. — Вы напомните мне, что благородный юноша — горец и в характере у него — динамит. Я этого не забыл. Допустим, что так оно и есть. Дважды за вечер оскорбил его Давид. В первый раз он стерпел, во второй взорвался. Ударил. Обидчик упал, и он, как последний подонок, стал добивать его — ногами по голове. Допустим, что и это он сделал, ослепленный гневом. Но потом-то гнев угас. Благородный молодой человек, придя в себя, ужаснулся бы: что я наделал! Бросился бы к поверженному товарищу — они все же товарищи, альпинисты, ходившие в горах в одной связке, — и попытался бы ему как-то помочь.

— Может быть, он и пытался, — сказал Васо.

— Сделаем еще одно допущение, — продолжал Андрей Аверьянович. — Он попытался помочь, убедился, что помогать бесполезно — товарищ мертв, — оставил труп валяться на дороге и пошел себе домой. Спокойно, не терзаясь угрызениями совести, во всяком случае, родители не заметили в нем перемен, когда он вернулся.

— И что же из этого следует? — спросил Васо.

— Либо Алмацкир Годиа не заслуживает добрых слов, либо он не убивал Давида.

Васо крепко потер ладонями щеки.

— Вроде бы и следователь логичен в своих выводах, и вам в логике отказать нельзя…

— А кроме логики, есть доказательства, — сказал Андрей Аверьянович, — На ботинках Алмацкира эксперт обнаружил кровь той же группы, что и у убитого.

— Так это же решающая улика! — воскликнул Фидо.

— Не сказал бы. Алмацкир утверждает, что в тот вечер был в кедах, а не в ботинках, на которых нашли кровь.

— Но тогда откуда же на них кровь убитого?

— А вот неопровержимых доказательств, что это кровь убитого, а не кого-то другого, имеющего вторую группу, в деле пока что нет.

— Ну мы как на качелях, — сказал Васо, — то вверх, то вниз.

— Правосудие изображают не на качелях, — улыбнулся Андрей Аверьянович, — а с весами в руках.

— И с завязанными глазами, — подхватил Фидо. — Символ настораживающий.

— Это чтобы не взирали на лица и звания, — утешил Васо. — Значит, насколько я понимаю, — обратился он к Андрею Аверьяновичу, — качели, то бишь чаши весов, колеблются?

— Пожалуй. Думается, у следствия нет доказательств, достаточных для обвинительного приговора.

— Но и доказательств невиновности Алика тоже нет. Где же выход?

— Выход? — переспросил Андрей Аверьянович. — Была у нас пора, когда законность вместо ног стояла на голове. В ту пору не обвиняющие должны были доказывать вину предполагаемого преступника, а обвиняемый обязан был представлять доказательства своей невиновности. Даже теоретическая база под это подводилась. После Двадцатого съезда партии социалистическая законность вновь стоит на ногах, как это ей и полагается. Следствие должно до-ка-зать, что Давида убил Алмацкир. Одних логических построений и ссылок на динамит в крови для этого маловат.

— Однако прокурор благословил следователя на завершение следствия, — сказал Васо, — значит, считает, что улик достаточно?

— Поторопился, наверное, — ответил Андрей Аверьянович. — У них контрольные сроки, надо укладываться. У прокурора тоже есть начальник, который с него требует, за нераскрытые преступления стружку снимает. Все мы люди, все человеки.

— Вы так спокойно это говорите, — удивился Фидо, — а мне как-то не по себе становится. Ведь не в краже пачки папирос, а в убийстве обвиняется человек, тут судебная ошибка может обойтись ах как дорого.

— До судебной ошибки еще очень далеко. Еще не было судебного разбирательства, которое обычно многое проясняет и ставит на место. Есть высшие инстанции, куда можно апеллировать в случае сомнительного приговора. И есть адвокатура, наконец. Одна из главных наших задач — стоять на пути судебной ошибки, предупреждать ее.

…Против Андрея Аверьяновича сидел молодой человек с лицом, смуглым от горных ветров, но еще совсем юным и открытым. Старый шрамик перебивал левую бровь, и она будто приподнялась от изумления. Голос у Алмацкира был мягкий, глуховатый. Он рассказывал:

— В этом году я собирался ехать в Тбилиси, сдавать в университет. На математический. Готовился, но вот… — он пожал плечами, — вместо университета поеду в колонию. Так говорит следователь товарищ… гражданин, — поправился Алмацкир, — Чиквани.

— Он вам не разрешает себя называть товарищем?

— Говорит — отвыкай, потом легче будет. Но я не убивал Давида, гражданин защитник, честное слово, не убивал…

— Меня зовут Андрей Аверьянович. И товарищем можете называть. Не надо отвыкать от этого хорошего слова. Вот вы говорили, что после того, как вас окликнул Ониани, вы никого не встретили, не видели и вас никто не видел. Но, может быть, кто-то мог слышать хотя бы, как вы шли? Попробуйте припомнить.

— Нет, не слышал, — подумав, ответил Алмацкир. — Там по улочке глухие каменные заборы и стены домов глухие, без окон. Все было тихо. Давид уже успокоился, не упирался, шел сам, я его даже не поддерживал.

— А когда вы сидели на скамье у его дома?

— Там тоже глухая стена и башня. А дальше огород и дорога выходит в горы, домов больше нет.

— Когда вы уходили, Давид сидел на скамье или поднялся?

— Поднялся. Уходя, я оглянулся, хотел спросить, не проводить ли его в дом. Но он махнул рукой и сказал: «Иди, иди. Спасибо, что увел меня оттуда». Он уже отрезвел к этому времени. Конечно, не совсем, но уже соображал, что к чему.

— И когда шли обратно, никто вас не видел и никого вы не встретили?

— Никого не встретил.

Алмацкир сидел на стуле, поджав ноги в коричневых, с красным кантом по швам кедах. Надеты они были на шерстяные носки, белые, добротной домашней вязки.

— Во что вы были обуты в тот вечер?

— Вот в эти кеды, — Алик приподнял ногу. — Я дома в них хожу. Следователь не верит.

— Не верит, — подтвердил Андрей Аверьянович. — Вы же знаете, что на ботинках ваших эксперт обнаружил следы крови. Откуда она взялась?

— Не знаю, — Алик пожал плечами.

— Ну а кто мог бы подтвердить, что на вас были в тот вечер кеды, а не ботинки?

— Следователь тоже спрашивал меня об этом… Понимаете, вот меня спроси, кто во что был обут в тот вечер, я и не скажу: не помню.

— Когда дело касается одежды или обуви, мужчины не очень наблюдательны. Женщины на это больше обращают внимание.

Алмацкир задумался. Через минуту проговорил неуверенно:

— Может быть, Цеури Шуквани, доярка из совхоза. Мы сидели на порожках, и она наступила мне на ногу, вроде бы нечаянно, а я — ей. Она очень рассердилась, говорила, что измазал ей туфли.

Задавая вопросы, Андрей Аверьянович вглядывался в собеседника. В Алике ему нравились прямота и видимое отсутствие напряжения при ответах. Алик не выглядел испуганным, скорее пребывал он в состоянии удивления и растерянности. Эта детская растерянность обнаруживалась и в том, как он сидел, как пожимал плечами, как смотрел на адвоката, словно хотел и не решался спросить: «Сколько же это будет продолжаться и чем кончится?» Все в этом молодом человеке вроде на виду, открыто, но что-то мешает поверить в такую полную открытость.

Что? Андрей Аверьянович не мог дать себе ответ на этот вопрос и потому испытывал неловкость и легкое раздражение. Прощаясь с Алмацкиром, он сказал:

— Постарайтесь припомнить, как могла оказаться на ваших ботинках кровь. Вы утверждаете, что, вернувшись с восхождения, сняли их и больше не надевали?

— Да, больше не надевал.

— Час за часом вспомните все, что вы делали, где находились, когда на вас были эти ботинки. Это очень важно.

Следователь Зураб Чиквани выслушал Андрея Аверьяновича, потер заросший за день подбородок.

— Ну допросим мы эту Цеури Шуквани еще раз. И что это даст?

— Это будет важное показание в пользу Алмацкира. Кстати, нельзя ли нам с вами съездить к ней в селение? Я хотел бы посмотреть на место преступления.

— Съездить бы можно, — тускло улыбнулся следователь, — только не на чем.

— Я достану машину, — настаивал Андрей Аверьянович.

— Ну, если достанете…

…Следователь, как и предполагал Андрей Аверьянович, пытался сослаться на дела, но Васо и Фидо, раздобывшие машину, быстро доказали, что самое неотложное дело ждет его в горном селении, где живет Цеури Шуквани.

«Газик» перебежал через два моста над бурными потоками и метнулся вправо по дороге, уходившей круто в гору.

Справа от дороги поднимался склон, поросший разнолесьем, слева, за рекой, лежали более пологие склоны, по ним — разгороженные плетнями возделанные участки и селения — каменные дома, покрытые темно-серыми плитами местного сланца, и башни, задумчивые, словно дремлющие под нежарким солнцем. А за ними — вершины с белыми зубцами, как неизменный задник, который остается при любой перемене декорации.

Чем дальше ехали, тем круче и скалистей делались вокруг горы, темней лес на них. Долина реки, вдоль которой шла машина, сужалась и наконец оставила только скальную полочку в ущелье с отвесными стенами, уходившими к высокому летнему небу. Андрею Аверьяновичу казалось, что они вот-вот заедут в тупик и не станет им дороги ни вперед, ни назад, потому что даже юркий «газик» не сумеет развернуться на этом узеньком карнизе, повисшем над пенящейся гремучей водой.

Но ущелье вдруг раздвинулось и открыло покатые и безлесные склоны, зеленые, плавно изгибающие свои увалы, по которым, зигзагами взбираясь вверх, весело побежала машина. Начались альпийские луга.

Впереди, высоко на горе, замаячили две полуразрушенные башни.

— Летняя резиденция царицы Тамар, — кивнул на башню Фидо.

— По легенде, — добавил Васо, — сюда приезжал безнадежно влюбленный в царицу Шота Руставели.

— В Грузии любую картинную развалину связывают с именем царицы Тамар, — сказал Андрей Аверьянович.

— Что поделаешь, — улыбнулся Васо, — красивое имя, красивая женщина.

— С ее именем связаны слава и величие страны, — серьезно добавил следователь Зураб Чиквани, — народ этого не забывает.

Долина между тем расширилась, лента дороги слегка извивалась по зеленому лугу и терялась в селении, которое смотрело на путников темными боевыми башнями. Их было много, они стояли тесно, грозные, сурово-неприступные. Когда подъехали к ним ближе, увидели еще селения, уступами поднимающиеся вверх по долине, которую перегораживала мощная, ослепительно белая стена с острыми зубцами.

— Шхара, — сказал Васо, — пятитысячник, мечта молодых альпинистов.

Машина остановилась у двухэтажного здания с красным флагом над крылечком.

— Тут сельсовет и контора совхоза, — пояснил Фидо.

— Здесь все и начиналось? — спросил Андрей Аверьянович.

— Да, — подтвердил Васо, — здесь.

Андрей Аверьянович огляделся. Небольшая площадка перед домом, два валуна с одной стороны, мощный бульдозер, устало положивший нож на землю, — с другой. Порожки лестницы. На них сидели Алмацкир и Цеури и старались наступить один другому на ногу…

К машине подошло несколько мужчин, сидевших возле дома, поздоровались со следователем, с Васо и Фидо. Тут, кажется, все знали друг друга. Говорили вроде по-грузински, но Андрей Аверьянович понимал не все; частенько вставляли сванские слова, иногда целые фразы произносили по-свански. Васо представил гостя:

— Защитник, — сказал он, — будет защищать Алмацкира на суде.

На Андрея Аверьяновича смотрело несколько пар глаз. С любопытством, настороженно, а один парень в серой сванской шапочке с явной неприязнью. От этого холодного, злого взгляда Андрею Аверьяновичу сделалось неуютно, и он отвернулся.

— Цеури на ферме, — сказал ему Васо, — сейчас за ней съездят.

Фидо остался, а за руль сел один из стоявших рядом мужчин. Рядом с ним устроился парень в серой сванке, и «газик», рванув с места, перескочил по мосту на ту сторону реки и скрылся за увалом. Через минуту он вынырнул уже далеко, на дороге, уходящей в одно из ущелий.

Следователь и Андрей Аверьянович поднялись на второй этаж, в кабинет председателя сельсовета.

— Это недалеко, сейчас привезут, — сказал Зураб Чиквани, устраиваясь за столом.

Андрей Аверьянович подошел к окну и смотрел на башни, теснившиеся на той стороне реки. Одна из них была необычна — вдвое шире других. Целая крепость, в которой, наверное, могла укрыться половина селения. К ней, точно к матке, жались остальные. Здесь строительный сланец был темный, почти черный, и башни стояли печальные, словно оделись в траурные одежды. Они напоминали местных женщин, которые круглый год ходят в черном.

«Газик» действительно вернулся быстро, в комнату вошла высокая синеглазая девушка в темной косынке. На щеках и на носу кожа у нее была болезненно-розовая, словно после ожога. Андрей Аверьянович вспомнил рассказы о том, как обжигает горное солнце неосторожных туристов, и подумал, что Цеури, видимо, тоже не остереглась. Высота здесь уже приличная, селение стоит на отметке 2200 метров над уровнем моря, пастбища еще выше. Странно, конечно, что это случилось с местной жительницей, Чтобы разрешить недоумение, он все-таки спросил у девушки:

— Что с вами — ожог горным солнцем?

Цеури смутилась и от корней волос до шеи залилась краской.

— Это они так веснушки сводят, — ответил Зураб Чиквани, — уксусной эссенцией.

— Очень же больно, — Андрей Аверьянович с сочувствием посмотрел на девушку.

— Конечно, больно, — подтвердил Чиквани. — Хочешь быть красивой — терпи. Вот они и терпят… Садись, Цеури, допрашивать тебя буду. Отвечай правду. За ложные показания будешь нести уголовную ответственность…

Настороженно поглядывая на Андрея Аверьяновича, Цеури Шуквани села к столу.

— На допросе, — следователь заглянул в свои бумаги, назвал день и число, — ты показала, что в тот вечер, когда был убит Давид Шахриани, вы собирались на площадке возле сельсовета.

— Да, да, — Цеури покачала головой.

— Подтверждаешь?

Она сказала, что подтверждает.

— Там были и Давид, и Алмацкир Годиа, — продолжал следователь, — которые потом ушли вместе. Так?

И это Цеури подтвердила.

— А до того, как они ушли, ты с Алмацкиром сидела на порожках лестницы. Сидела?

Андрей Аверьянович видел лицо девушки сбоку: тонкий профиль, широко открытый глаз, в котором, как ему показалось, метнулся испуг.

Следователь ждал, она молчала.

— Вы с Алмацкиром сидели на порожках? — повторил Зураб Чиквани.

— Н-не помню, — выдавила девушка.

— Все, кто там был, помнят, а ты забыла, как же так? — удивился следователь.

— Давно было, — тихо сказала Цеури.

— Ну, это ты зря, не так уж и давно. Чтобы ты припомнила, я помогу. Ты Алмацкиру на ногу наступила, а он тебе. Помнишь?

Девушка молчала, глаза ее наполнились слезами.

— Постарайся вспомнить, — прямо спросил следователь, — во что был обут Алмацкир. Что у него было на ногах? Это очень важно.

Цеури опустила голову и кончики косынки поднесла к глазам — сначала к одному, потом к другому.

— Не помню, — чуть слышно сказала она.

— Как же ты могла забыть? — Следователь нахмурился. — Ты же не старуха, склероза у тебя нет, почему забыла?

Андрей Аверьянович был убежден, что она все помнит, но почему-то не хочет говорить. Почему? На этот вопрос нужно бы поискать ответ следователю. Он, кажется, тоже понял, что эта забывчивость свидетельницы имеет странный характер, и попытался добиться ответа, задавая новые вопросы, но успеха не имел.

Когда Цеури ушла, он виновато посмотрел на Андрея Аверьяновича и развел руками.

— Странно вела себя свидетельница. Может быть, вас стеснялась?

Андрей Аверьянович усмехнулся.

— Непохоже.

На площадке заработал мотор. Андрей Аверьянович посмотрел в окно. В кузов «газика» садилась Цеури, вслед за ней рядом с шофером опять сел парень в серой сванке.

— Кто это ездил за ней, — спросил Андрей Аверьянович, — не шофер, а другой, в круглой шапочке?

— Это Леван Чихладзе.

— Тот самый, которого убитый брал за грудки?

— Да, да, тот самый.

Андрей Аверьянович вспомнил свидетельство старика Чхумлиани, приходившего на площадку перед сельсоветом со своим чуниром. Старик показал, что вскоре после того, как ушли Давид и Алмацкир, он тоже отправился домой. Чихладзе провожал его до самого дома и пробыл у него допоздна: ловили свинью, вырвавшуюся из загона, потом, водворив ее на место, выпили по стаканчику-другому араки. Расстались около полуночи. Алиби. Не мог Чихладзе быть в двух местах одновременно.

— Свидетель Чхумлиани не мог чего-нибудь забыть, напутать? — спросил Андрей Аверьянович.

— Насчет чего напутать?

— Во времени не мог ли ошибиться? Не ушел ли от него Чихладзе раньше, чем он показывает?

— Нет, не думаю. Чхумлиани старик еще очень крепкий, он нам с вами сто очков вперед даст. И память у него ясная, и зубы все целы, и жена почти вдвое моложе его. Он все помнит, ничего не спутает… А почему вы это спрашиваете?

— Чихладзе мне не нравится, — откровенно признался Андрей Аверьянович.

— Вах, мы с вами юристы, — следователь снисходительно усмехнулся, — понимаем, что «нравится — не нравится» к делу не подошьешь. Мне он тоже не понравился, на допросе держался нагло, дерзил, но у него алиби. Не только старик Чхумлиани, но и его жена подтвердила, что Чихладзе был у них: пришел вместе с ее мужем, ушел поздно.

— М-да, — Андрей Аверьянович вздохнул, — вы, конечно, правы.

Обедать отправились к Николозу Цихели. Старый друг Васо, альпинист и горнолыжник, Николоз добрый десяток лет руководил туризмом в горном районе, а сейчас ушел на покой и жил в этом селении, перестроив на современный лад родительский дом.

— До обеда я хотел бы побывать на том месте, где случилось убийство, — сказал Андрей Аверьянович.

— Это недалеко от моего дома, если хотите, поедем все вместе, — предложил Николоз.

Забрались в «газик» и поехали. Через реку по деревянному мосту, к верхнему селению и сквозь него по узким горбатым улочкам, мимо старых, сложенных из темного камня домов и стен, мимо башен, которые возвышались над этими домами и стенами. В одном месте машина прошла под каменной аркой, служившей основанием для башни, в другом едва протиснулась в кривом переулке. Рядом, вокруг было материализованное средневековье, его можно было и видеть и осязать, в него можно было войти.

И в самом деле, навстречу машине из-за поворота вышли два массивных вола. Черные, с белыми пятнами на широкой груди, они неспешно переставляли ноги, таща сани с хворостом. Рядом с санями шел старик, обутый в мягкие ичиги и в шерстяные носки. Разминулись с трудом.

— Летом на санях? — удивился Андрей Аверьянович.

— На крутых склонах колесо бесполезно, — ответил Николоз. — Наш район до тридцать седьмого года вообще не знал колеса: колесной дороги к нам не было… Возьми влево, — подсказал он сидевшему за рулем Фидо, — и останови возле разрушенной башни.

Машина остановилась, и пассажиры вышли. Это был последний дом селения и последняя башня — дальше дорога шла через перегороженные плетнями огороды и поля и поднималась в горы. Башня стояла на отшибе, сама по себе, и была наполовину разрушена — будто кто-то огромным мечом рассек ее наискось от вершины до нижнего окна-бойницы, так что открылось внутреннее строение. Было в ней три этажа, из нижнего в верхний можно было попасть через люк по приставной лестнице: влез и втащил за собой лестницу. Выдерживая осаду, укрываясь от врагов, тут жили неделями. Отстреливались через окна-бойницы, с тоской глядели на окрестные горы, на крыши родного селения. Нет, неуютно и тревожно жилось тут людям в средние века. Да и не только в средние. В семидесятые годы прошлого столетия войска царского наместника на Кавказе пришли сюда, чтобы покарать горцев за неповиновение. Башни вновь превратились в крепости. Войска наместника сожгли, разрушили несколько селений, взорвали десяток башен, но сломить вольнолюбивый дух горцев не смогли…

— Пойдемте, я покажу, где это было, — прервал размышления Андрея Аверьяновича следователь.

Андрей Аверьянович огляделся. До разрушенной башни отсюда было метров полтораста, слева плетень, справа плетень, под ногами глубокие колеи, продавленные санями, вытоптанные волами.

— Алмацкир говорит, что оставил Давида возле его дома, а нашел убитого здесь. Зачем он сюда пришел? — спросил Андрей Аверьянович.

— Алмацкир не может доказать, что Давид пришел сюда без него. Они вместе сюда пришли, — ответил следователь.

— Зачем?

— Алмацкир отвел Давида подальше от жилья, чтобы не слышно было.

— Но это же противоречит вашей версии, по которой Алмацкир убил приятеля в порыве гнева, не отдавая отчета в том, что делает.

— По моей версии молодого человека ждет мягкое наказание, по вашей ему дадут большой срок, — следователь начинал сердиться. — В конце концов, кто из нас будет защищать, кто обвинять?

— Можно понять ваше раздражение, — ответил Андрей Аверьянович, — но это не проясняет дела. Версии у меня нет, а сомнения есть, и лучше будет, если я их выскажу вам сейчас, до судебного следствия.

— Вы правы, — согласился следователь, — извините.

— Странное это дело, — сказал Андрей Аверьянович, оглядываясь вокруг. — Вы меня тоже извините. Все свои сомнения я изложу в заявлении, которое полагаю необходимым сделать до суда, но, высказывая их вам, надеюсь, что некоторые из них вы рассеете, и не станет нужды фиксировать их на бумаге. Ну вот, например, почему избрали такую меру пресечения — арест Алмацкира?

— Вам сложно разобраться и дело кажется странным потому, что вы не знаете местного колорита, — следователь улыбнулся не без снисходительности: — У Давида есть родственники, и если бы мы не изолировали Алмацкира, всякое могло случиться.

— Но Васо и Фидо утверждали, что с кровной местью у вас покончено.

— В основном да, но в горах всякое бывает. Милиции и прокуратуре видней: бывают еще отдельные случаи, когда за кровь мстят кровью.

— И эта Цеури не выходит у меня из головы. Ее кто-то явно запугал.

— Не исключено. И это могли сделать родственники. Вот вы не хотите верить, что Давида убил Алмацкир, а они поверили.

У Андрея Аверьяновича складывалось убеждение, что следователь Чиквани и сам не очень уверен в том, что Давида убил Алмацкир, но сейчас он усомнился — а так ли это? Твердо и без колебаний стоял тот на своем, и, надо сказать, ссылки его на особенности быта и местный колорит, видимо, имели под собой основание. Однако всех недоумений этими ссылками не разрешить. Разрабатывалась одна-единственная версия, не было попыток взглянуть на случившееся с иной точки зрения, пойти не от Алмацкира, а от Давида — о нем, о его окружении почти ничего не известно. Может быть, и эта однолинейность тоже от местного колорита?..

Дом Николоза Цихели примыкал к хорошо сохранившейся башне. Внутри было просторно; в комнатах стояло только самое необходимое: стол, стулья местной работы, с резным орнаментом, буфет в столовой, круглый стол, скамьи с высокими спинками в гостиной. Здесь же на одной стене висели охотничье ружье, кинжал в богатых ножнах, оправленный в серебро, и на серебряной цепочке рог. На другой стене — раскрашенные фотографические портреты: усатый горец в круглой сванке и в черкеске и женщина с красивым строгим лицом в темной одежде.

— Родители, — пояснил Николоз, — остались маленькие фотографии, мне их увеличили и раскрасили.

Обед подавала молодая, еще угловатая, чем-то напоминавшая Цеури, только без веснушек на лице, девушка. Она стеснялась, заливалась румянцем и отворачивалась, когда Андрей Аверьянович бросал на нее взгляд.

— Племянница, — улыбнулся Николоз, когда она вышла, — ученица. Из селения еще никуда не выезжала. Я живу бобылем, сам себе лепешки пеку, а сегодня пригласил ее на помощь. Еле уговорил… А вообще женщины у нас бойкие, чадры не носили, хотя место свое в доме знали…

— А это правда, что у вас новорожденных девочек убивали? — спросил Андрей Аверьянович.

— Правда, — ответил Николоз, — что было, то было, из песни, как говорят у русских, слова не выкинешь.

— Чем же вызвана была такая жестокая мера?

— Жизнь в горах и сейчас сурова, а полтораста лет назад наши предки буквально боролись за существование. Жен умыкали у соседей, за перевалами. Выгоднее было украсть, чем растить много лет. А потом добыть жену — испытание для молодого горца. Робкий и неспособный не заслуживал продолжения рода.

— Давно же это было, — сказал Фидо, — а теперь у нас девочке радуются так же, как и мальчику.

Вошла племянница Николоза, бросила на гостей взгляд горячих, длинного разреза глаз. И при виде этой девушки отлегло у Андрея Аверьяновича от души, и он испытал радость, что живет на свете вот эта красивая племянница Николоза, что родилась она в доброе время, а не сто пятьдесят лет назад.

Обед затянулся; не было разносолов, но были вкуснейшие хачапури, мясо с острым соусом и несколько видов съедобной травы, которую, глядя на хозяев, Андрей Аверьянович уничтожал в большом количестве.

Стемнело. Гости и хозяин вышли на широкую и длинную, во весь фасад, террасу. Над темными силуэтами близких гор в эмалево-синем небе разгорались звезды. И стояла над селением удивительная тишина.

Николоз принес из спальни музыкальный инструмент, похожий на мандолину с длинным грифом.

— Вот спасибо, что догадался, — сказал Васо, — а я только что хотел просить тебя спеть свои баллады. Это чунир, — пояснил он, — наш сванский музыкальный инструмент. Николоз его сделал сам, он у нас на все руки мастер.

Николоз подтянул струны, устроил чунир поудобнее на коленях и тихо тронул струны. И запел низким голосом. Андрей Аверьянович знал, что местный язык отличается от грузинского, но не думал, что это отличие так значительно: он понимал только отдельные слова и никак не мог уловить содержание. Васо пришел на помощь, Наклонясь к нему, пояснил:

— Это баллада о наших альпинистах, погибших на Памире. О долге, дружбе и чести…

Андрей Аверьянович не отрывал взгляда от певца. Лицо его было сейчас сурово и неподвижно — только губы двигались, жили. Голос вел однообразную мелодию, то повышаясь, то переходя на шепот. И не в мелодии было дело, а в той внутренней силе, с какой рассказывал свою балладу певец. Прошло немного времени, Андрей Аверьянович по-прежнему не смог бы перевести, пересказать эту песню, но уже понимал ее, и ему не требовалось перевода и пояснений. Он уже сопереживал с певцом, чувствовал леденящий холод заоблачных вершин, видел и слышал голоса людей, которые погибали, но не сдавались, боролись до конца и умирали непобежденными…

Баллада кончилась, чунир умолк. Андрей Аверьянович взглянул на Васо, на Фидо и прочел на их лицах следы волнения, какое испытал только что сам.

— Удивительно, — произнес он наконец. — Я не очень большой знаток, но, по-моему, это настоящее искусство.

Николоз спел еще одну свою балладу — об альпинистах, которые приняли бой с врагом на одном из кавказских перевалов. Андрей Аверьянович слушал, иногда прикрывал глаза, и воображение легко рисовало голые обледенелые скалы и людей среди этих мертвых скал. И слышался орлиный клекот в голосе певца и свист ветра на перевале…

Перед сном Андрей Аверьянович вышел на улицу и долго стоял, вбирая в себя тишину и красоту ночи, голубое сияние снегов на склонах могучего пятитысячника. Вдруг у каменного забора он увидел темный силуэт человека. Хотел окликнуть, думая, что это кто-то из гостей Николоза, но не успел. Человек шагнул навстречу Андрею Аверьяновичу. Был он в плаще с поднятым воротником, в широкой пастушьей шляпе, из-под которой видна была только нижняя половина лица — широкий подбородок, крупные губы.

— Ты адвокат? — спросил он хрипловатым, низким голосом.

— Да, — ответил Андрей Аверьянович, не столько испуганный, сколько удивленный неожиданным появлением незнакомца.

— Ты приехал защищать мальчишку?

— Вы кто, откуда?

Незнакомец не ответил. Он продолжал свое:

— Зачем копаешь? Защищай, пожалуйста, но зачем копаешь?.. Сколько они тебе заплатили?

— При чем тут плата? — Андрей Аверьянович хотел обойти этого странного человека, но тот заступил дорогу.

— Послушай, — сказал он, — уезжай отсюда. Мы тебе заплатим вдвое больше. Скажи сколько, и мы заплатим…

— Но кто вы все-таки? — настаивал Андрей Аверьянович.

— Это неважно. Скажи свою цену и уезжай, так будет лучше. А то в горах всякое может случиться: камень с горы на тебя упадет, оступишься и, не дай бог, в реку свалишься. Уезжай.

Незнакомец был высок и широкоплеч. Андрей Аверьянович прикинул свои возможности и решил, что ему одному тут не справиться. Надо было продолжать эту нелепую беседу, может, что-то удастся прояснить.

— Кому я должен сказать, если соглашусь? — спросил он.

— Мне.

— Сейчас не могу, надо подумать.

— Подумай, — согласился незнакомец, — только побыстрей думай. Вернешься в районный центр — напишешь цифру на афише возле кино. Деньги получишь перед посадкой в самолет, когда будешь улетать.

— А если не принесут деньги? — Андрей Аверьянович делал вид, что предложение его заинтересовало.

— Не бойся, мы не обманем. Ты не обмани. Мы все знаем, от нас ничего не скроешь, — последние слова он произнес с угрозой. Сделал два шага назад и исчез, словно истаял в густой тени каменного забора.

Андрей Аверьянович вошел в дом и, увидев за столом знакомых людей под ровным светом подвешенной к потолку десятилинейной лампы, почувствовал легкую слабость в ногах и достал платок, чтобы вытереть выступившую на лбу испарину.

— Странная у меня произошла сейчас встреча, — начал он, и все повернули к нему головы. — Получил заманчивое предложение и первое серьезное предупреждение… — Андрей Аверьянович хотел сказать с улыбкой, но это ему не очень удалось.

— Что случилось? — насторожился Васо.

Андрей Аверьянович рассказал, что с ним произошло пять минут назад.

— Пойдемте, — следователь вскочил со стула, — покажите, где он.

— Едва ли этот тип будет ждать, когда мы придем и схватим его, — сказал Васо. — Однако пойдем посмотрим.

Мужчины вышли на улицу. У стены, где встретил Андрея Аверьяновича незнакомец в пастушьей шляпе, никого не было. На узкой улице, уходящей под гору, никаких признаков жизни. Следователь посветил вокруг карманным фонариком, пошарил лучом по земле у стены.

— Что ты ищешь? — спросил Васо.

— А вдруг он что-то обронил.

— Метрическое свидетельство, — усмехнулся Васо. — Сейчас сухо, даже следов не остается.

— Не скажи. На дороге сухо, а под стеной земля влажная. Во что он был обут? — обратился следователь к Андрею Аверьяновичу.

Вопрос застал врасплох, Андрей Аверьянович задумался.

— С уверенностью не скажу. Он был в плаще… Плащ ниже колен, а там… Нет, точно не помню, но на ногах у него была обувь с твердой подошвой, я не только видел, но и слышал, как он шагнул мне навстречу.

Следователь присел на корточки у стены.

— Вот, — показал он, — вроде бы свежий отпечаток каблука. Стесан немного сзади и справа… Здесь он, наварное, стоял, и каблук отпечатался, а подошва не отпечаталась, тут посуше…

— И что из этого следует? — спросил Васо. — Теперь ты, как Шерлок Холмс, расскажешь нам, какого цвета у него волосы и как его зовут?

— Нет, не расскажу, к сожалению, — вздохнул следователь. И опять обратился к Андрею Аверьяновичу: — А на «пятачке» возле конторы совхоза вы его не видели? На Чихладзе он не похож?

— Нет, не похож, У Чихладзе лицо топориком, подбородок острый, у этого — широкий, тяжелый.

Вернулись в дом.

— Вы расстроены? — спросил Николоз у Андрея Аверьяновича.

— Больше удивлен. Адвокату не так уж часто предлагают отступного и угрожают.

— А я огорчен случившимся. Вы мой гость, и я несу ответственность.

— Но это случилось не в вашем доме, так что вы ни при чем.

— Не бойтесь, — подошел Васо, — мы вас в обиду не дадим и сумеем оградить от неприятностей… Но каков мерзавец, а?

— Местный колорит? — Андрей Аверьянович посмотрел на следователя Чиквани.

— Да, в горах чего не бывает. Я не скажу, что услышанная вами угроза вовсе пустая, но и не думаю, что эти люди решатся на какие-то решительные акции.

— Вы сказали — эти люди? — спросил Андрей Аверьянович. — Но я видел только одного.

— Видели вы одного, но он сказал: «От нас ничего не скроешь»?

— Да, он сказал именно так.

— Вот видите.

— Вижу. Прежде всего вижу, что рано считать следствие по делу об убийстве Давида Шахриани законченным.

Утром следователь предложил:

— Заедем в Лагурку, там работает сейчас Гурам, посмотрим, поговорим.

— Отличная мысль, — согласился Васо. Повернулся к Андрею Аверьяновичу и сказал: — Вам очень интересно будет познакомиться с Гурамом, это человек недюжинный. Местные мужчины — все хорошие строители, но Гурам среди строителей первый. Талант, золотые руки.

— И не очень дальний родственник убитого, — добавил следователь. — Придется поискать и с этой стороны.

Через полтора часа «газик» остановился возле деревянного моста через реку.

— Дальше пешком, — сказал Васо. — Во-он куда нам идти.

Андрей Аверьянович посмотрел в ту сторону, куда показывал Васо, и увидел на скале над рекой маленькую, прилепившуюся у обрыва, как ласточкино гнездо, церквушку. От виденных ранее она отличалась тем, что имела звонницу — башенку с острой крышей.

Вытянувшись гуськом, зашагали мужчины по тропке, через молоденький хвойный лесок, чистый, прогретый солнцем. Идти было легко, несмотря на то, что поднимались вверх довольно круто.

Преодолев последний подъем, вышли к каменной стене, ограждавшей церковь с доступной стороны. Прошли под сводами ворот и по узкой каменной лесенке поднялись во двор. На зеленой площадке лежало несколько валунов разных размеров, старый, отлитый в прошлом веке, небольшой колокол. В дальнем углу был навес, под ним закопченные клепаные котлы, один из них такого размера, что в нем можно было сварить быка.

— Здесь летом справляют народный праздник, — сказал Васо, — начало покоса на альпийских лугах. Сходится народ из окрестных селений, варят мясо и араку, гуляют несколько дней. Видите эти валуны? Они заменяют гири. Колокол тоже используют для этой цели. Задача — поднять и пронести, кто дальше.

Андрей Аверьянович подошел к колоколу.

— И много находится силачей, которые поднимают его?

— Находятся, — сказал Васо. — Горы наши не оскудели богатырями.

Фидо молча подошел, положил свои крупные, поросшие темным волосом руки на отполированные ушки, присел, коротко крякнул и поднял колокол. И понес. Сделал десяток шагов и опустил ношу на землю.

Из дверей церкви вышел среднего роста, в синей капроновой рубашке навыпуск светловолосый человек.

— А вот и Гурам, — Васо шагнул ему навстречу. — Андрей Аверьянович, знакомьтесь: Гурам-строитель.

Гурам протянул руку и улыбнулся. И в этой мягкой улыбке, и в светлых глазах была странная для немолодого человека детская незащищенность. Что-то в нем сразу подкупало, нравилось, и Андрей Аверьянович с удовольствием пожал протянутую руку. С Фидо Гурам расцеловался и обласкал его долгим взглядом.

— У них старая дружба, — пояснил Васо и обратился к Гураму:

— Нам повезло, церковь открыта?

— Да, хранитель ключей здесь, прибирает внутри.

Андрей Аверьянович уже знал, что церкви здесь держат на запоре, что, по легендам, в них еще хранятся большие ценности — склады с бриллиантами, золотая утварь. Васо и Фидо говорили, что легенды сильно преувеличивают — золота и бриллиантов давно уже нет, но старинные, двенадцатого-тринадцатого веков, иконы и роспись кое-где еще сохранились, их стоимость измерить трудно, кстати, хранители, в большинстве старики, ценности росписей, например, не понимают и держат церкви под замком по традиции — так делали отцы, деды, так поступают и они.

Гурам повел гостей в церковь. Она удивляла прежде всего своим размером: в ней едва могли разместиться двадцать человек. За алтарной преградой маленькое возвышение, там какие-то ящики, деревянные иконы. Тесно, нечисто, неряшливо.

Но вот глаза привыкли к царившему здесь полумраку, и Андрей Аверьянович разглядел над алтарем, на стенах и на потолке фрески. Сюжеты были традиционны: жития и лики святых на стенах и потолке, но сами эти лики и накал страстей выламывались из византийской иконописной традиции.

Все время, пока они рассматривали роспись, в углу, возле колонны алтарной преграды, стоял хранитель ключей, пожилой человек в серой куртке. Он не сводил с посетителей глаз. Но вот хранитель повернул голову, Андрей Аверьянович увидел его профиль и едва не дернул за рукав стоявшего рядом Валентина Федоровича, чтобы поделиться открытием: Иоанн Предтеча над алтарем был до удивления похож на хранителя ключей. Воображение без всякого усилия перенесло Андрея Аверьяновича на восемь веков назад, исчез старый хлам из углов церкви, выстроились деревянные леса, а на них, широко расставив ноги, стоял человек с лицом неистового Спаса, мощно и уверенно писал он по влажной штукатурке сочными и яркими красками, которые не потускнеют и через сотни лет…

— Я не специалист, но мне кажется, фрескам этим цены нет, — вздохнул Андрей Аверьянович, — а они в углах вон уже осыпаются, подзакоптились. И под замком такую красоту держите, ее надо людям показывать…

— Добиваемся, — ответил Гурам.

— В районном центре есть отличный музей, — сказал Васо, — надо, видимо, церкви с росписями Тевдоре делать его филиалами. Вот эта, например, уже начала разрушаться от времени. Гурам на свой страх и риск, не ожидая вознаграждения, восстановил колокольню. Идемте посмотрим.

Вышли во двор. Посмотрев на башенку звонницы, Андрей Аверьянович обратил внимание, что камень, из которого она сложена, чуть светлее основной, старой кладки. Он подошел к ограде и заглянул за нее. Далеко внизу тонким ручейком вилась река, работал Гурам над этим головокружительным обрывом. Как он тут устраивался?

Васо словно бы подслушал мысли Андрея Аверьяновича. Пояснил:

— Никаких лесов он тут не строил, в случае нужды зависал в самодельной люльке над пропастью. Когда покрыл крышу, закрепил веревку так, чтобы ее можно было сдернуть, и спустился во двор. Тут народ собирался — смотрели.

— Если не возражаешь, — сказал Фидо Гураму, — поедем к тебе обедать.

— Пожалуйста, — ответил Гурам, — только я не ждал гостей, надо было заранее предупредить.

— Не волнуйся, — вмешался Васо, — Николоз дал нам в дорогу столько, что хватит на два обеда. За тобой лепешки, зелень и экскурсия по твоему необыкновенному дому.

Еще полтора часа езды по лесной дороге, тряской, неровной, через пни и рытвины, и «газик» въехал в селение, прилепившееся к склону над мутной, неласковой речкой. Машина остановилась у длинного строения, примыкающего к башне с провалившейся крышей. Замка на двери не было, замочные кольца связаны мягкой проволокой. Гурам снял ее и толкнул широкую дверь.

— Прошу вас, входите.

Большая прихожая была еще не отделана, только обиты дранкой стены, настлан пол. Лестница наверх, лестница вниз. Слева кусок скалы, которую хозяин, видимо, решил ничем не маскировать.

Спустились в комнату, которая служила Гураму кухней, столовой, спальней и кабинетом: на широком подоконнике книги, в углу узкая койка, застеленная солдатским одеялом, стол под серенькой клеенкой, железная печка и водопроводная труба, из которой непрерывно лилась тугая струя воды и уходила по желобу под пол.

— Это я из родника провел, — пояснил Гурам, перехватив взгляд Андрея Аверьяновича.

Пока гости осматривались, Гурам затопил печь, достал с полки таз с тестом и принялся раскатывать лепешки. И пек их тут же, на разогревшейся железной печке, делая это ловко и привычно.

— Пойдемте, посмотрим дом с фасада, — пригласил Васо.

Они спустились во дворик, обнесенный плавно загибавшейся каменной стеной, через калитку с чугунной, фигурного литья дверью, вышли на улицу, куда дом смотрел трехэтажным фасадом. Это был не дом, а дворец, с лоджиями и балконами, со строгим орнаментом над высокими окнами. Что-то было в нем от изысканной архитектуры средневековой Грузии и от суровой архитектуры боевых башен, которые строили давние предки Гурама. Но это смешение стилей не вызывало протеста, вкус и талант автора и строителя создали своеобразное сооружение, цельное, красивое, с чувством достоинства.

За двориком, укрепленная высокой каменной стеной, была обширная площадка с молодыми фруктовыми деревьями.

— Висячий сад, — пояснил Фидо. — Там был крутой склон и овраг. Гурам засыпал его землей, которую вынимал, строя дом.

— Я, кажется, разучусь здесь удивляться, — Андрей Аверьянович подошел к стене, потрогал ее руками. — Сначала я думал, что это тесаный камень, а он, оказывается, так подобран и пригнан, что кажется тесаным.

— Это уже традиция, у нас умеют обращаться с камнем.

Вернулись в дом. На столе возвышалась горка свежих лепешек, в двух больших тарелках лежали сыр и зеленая, с росными каплями, трава, в миске желтел варенец, который здесь называется мацони.

В этой спартанской горнице, под журчание родниковой воды обед показался Андрею Аверьяновичу удивительно вкусным. Он с любопытством поглядывал на Гурама. Тот ел мало: кусочек лепешки, ломтик сыра и пучок травы. Видно было, что этот человек привык себя ограничивать во всем и не испытывал от этого неудобств.

— Все, что мы здесь видели, — спросил Андрей Аверьянович, — вы сделали один?

— Да, — ответил Гурам.

— Как же вы все успеваете?

— Я мало сплю, — улыбнулся Гурам своей застенчивой улыбкой.

В народе есть такие мастера, бескорыстные, одержимые. Работой своей и жизнью они дарят людям радость, и Андрей Аверьянович испытал радость от того, что узнал Гурама.

Следователь Чиквани, не проронивший ни слова с того момента, как вошли они в дом, наконец подал голос. Спросил:

— Скажи, Гурам, ты когда в последний раз видел Давида Шахриани?

— Его же убили, Давида.

— Как ты думаешь, кто его убил?

— Не знаю, — ответил Гурам. — Убить человека — это все равно, что убить себя. Я не знаю, кто у нас способен на такое.

— Подозревают Алмацкира Годиа, ты же слышал? — сказал Васо.

— Да, я слышал.

— И что ты на этот счет думаешь?

— Я не верю, что Алик способен убить человека.

— Мог случайно, сгоряча, в драке, — пояснил Чиквани.

— Он признался?

— Нет.

— Тогда он не убивал.

— Ты не ответил на вопрос, — вздохнул следователь Чиквани, — когда в последний раз видел Давида?

— Давно видел, еще зимой.

— Ты его хорошо знал, Давида?

— Знал. Раньше он у меня часто бывал.

— Что он тут делал?

— Смотрел, как я строю дом. Его интересовали малоизвестные, заброшенные тропы, которыми редко пользуются. Я много ходил, знаю тропы, о которых молодежь и не слышала.

— Зачем ему нужны были эти забытые тропы?

— Я не спрашивал. Интересуется человек, я рассказывал.

— Давно у него появился такой интерес?

— Года три назад.

— Он один бывал у тебя или с кем-то?

— Обычно один. Раза два приходил с ним Григол Сулава, — Гурам повернулся к Васо, — инструктор из нашего лагеря.

— Он тоже интересовался перевалами? — спросил следователь Чиквани.

— Расспрашивал Давид, Сулава только слушал.

— С интересом?

— Да, хотя он и не задавал вопросов, но слушал внимательно.

— Вы ничего не хотите спросить? — обратился следователь Чиквани к Андрею Аверьяновичу.

— Хотел бы, — отозвался Андрей Аверьянович. — Скажите, Гурам, а вы сами не задумывались, почему Давид интересовался старыми тропами через перевалы?

— Летом у нас много «диких» туристов — одиночки и группы, некоторые нанимали проводников, а Давид любил деньги.

— Алмацкира Годиа вы тоже знали?

— Да, я всех тут знаю.

— И полагаете, что он не мог убить товарища, даже случайно?

— Если бы Алик убил, он пришел бы и сказал: «Я убил». Он тоже бывал здесь, еще совсем мальчишкой, играл с моей племянницей, и, когда я смотрел на него, мне хотелось, чтобы у меня был такой сын. — Гурам бросил взгляд на следователя Чиквани и сказал, грустно покачав головой: — Я вижу, о чем ты сейчас думаешь, Зураб. Ты думаешь, что мои слова — это только слова, которые никак не доказывают невиновность Алика. Но я ничего другого не могу сказать, я только могу повторить: ты на ложном пути, Алика вы арестовали напрасно.

День уже клонился к закату, когда гости стали прощаться с Гурамом. Андрей Аверьянович крепко пожал ему руку. И виделись-то всего несколько часов, а он расставался с этим человеком как с давним другом, чувствуя печаль в сердце.

Ночевать решили в альпинистском лагере.

— Через два часа будем на месте, — заявил Васо. — Обещаю горячий душ, вкусный ужин и атмосферу молодости, которая царит в нашем лагере.

Следователь Чиквани заколебался, но Васо стал доказывать, что ему тоже следует поехать в лагерь.

— Во-первых, — Васо поднял руку и загнул мизинец, — как я понимаю, тебе уже хочется побеседовать с инструктором Сулавой, во-вторых, — он загнул безымянный, — завтра обязательно будет от нас машина в районный центр, и тебя доставят к месту службы, в-третьих…

— Уговорил, — Зураб Чиквани загнул все остальные пальцы на руке Васо, — еду с вами.

Забрались в машину, Фидо нажал на стартер, но мотор не завелся: фыркнул, чихнул и умолк. После того как он проделал это несколько раз, Фидо вылез, открыл капот и принялся копаться во внутренностях «газика».

Андрей Аверьянович тоже вышел из кабины, постоял, глядя, как Фидо и Гурам, который, конечно же, пришел на помощь, вынимают какую-то деталь, и пошел по дороге.

Из головы Андрея Аверьяновича не выходил Гурам. От него мысль потянулась к Алику, вспомнилось то ощущение легкого раздражения, с каким ушел от своего подзащитного: что-то в нем настораживало, тревожило. И вот сейчас Андрей Аверьянович, кажется, знал, где лежала разгадка. Васо, помнится, говорил, что Алик напоминал характером Мишу Хергиани, но этого человека Андрей Аверьянович не знал, а Гурама он теперь знал и через Гурама иначе увидел и, кажется, понял Алика. Нет, не подозрительно затянувшаяся инфантильность, а истинная открытость души свойственна Алмацкиру Годиа. Качество, не так часто в людях встречающееся. Андрей Аверьянович спросил себя: «Почему же я не поверил в эту открытость у Алика, но увидел и понял у Гурама?» И с горечью признался себе в том, что не сумел тогда отрешиться от предвзятости. Наверное, насторожил следователь, настойчиво рекомендовавший Алмацкира юношей благородным. Противясь этой навязчивой рекомендации, он перегнул палку, Может быть, и так. При желании человек любой свой поступок, любое движение души может объяснить и оправдать…

Размышления эти не доставили Андрею Аверьяновичу радости, но он не позволил себе от них отмахнуться. Позади послышался шум мотора. «Починили, — решил Андрей Аверьянович, — пора возвращаться». И пошел назад, но не той дорогой, какой пришел сюда, а тропкой, огибавшей церквушку с другой стороны.

Проходя мимо звонницы, вынесенной к воротам невысокой ограды, Андрей Аверьянович поднял глаза и увидел человека, стоявшего на каменной скамье. Он смотрел в ту сторону, где урчал на малых оборотах мотор «газика». На голове у него была серая сванская шапочка.

Заслышав шаги, человек обернулся, и Андрей Аверьянович узнал Левана Чихладзе.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом Чихладзе спрыгнул со скамьи и не спеша пошел к церкви, оглянулся и скрылся за углом. Андрей Аверьянович бросился за ним, обогнул церквушку и остановился. Чихладзе нигде не было видно.

Садясь в машину, Андрей Аверьянович сказал следователю Чиквани:

— Здесь Леван Чихладзе. С интересом наблюдал за вами, пока Фидо чинил мотор.

— Где вы его видели? — спросил следователь.

— Стоял на каменной скамье в церковной ограде. Увидел меня и скрылся.

— Чихладзе? — спросил Фидо. — Парень из Зугдиди?

— Тот самый, — ответил следователь.

— Он пристально наблюдал за нами там, в селении, где мы беседовали со свидетельницей Цеури Шуквани, — сказал Андрей Аверьянович. — Он ездил за ней вместе с шофером, и я не могу отделаться от мысли, что именно этот Чихладзе настроил свидетельницу так, что она не стала давать показания.

— Так давайте задержим его, — Васо открыл дверцу машины, — он далеко не мог уйти…

— Не имеет смысла, — возразил Андрей Аверьянович. — В чем мы его можем уличить — в том, что он появился в этом селении? Но это никому не возбраняется. Только вот непонятно, как он очутился здесь так быстро. Мы на машине, а он как?

— Дорога делает крюк, — пояснил стоявший у дверцы Гурам, — а Чихладзе мог напрямую, по тропам быстро дойти.

— А вы его знаете? — обратился Андрей Аверьянович к Гураму.

— Не очень хорошо, — ответил Гурам, — он не здешний, бывает только летом.

— У него в вашем селении есть друзья или родственники?

— Пожалуй, нет, раньше я его здесь не встречал.

— Что ж, — усмехнулся Андрей Аверьянович, — попросим Гурама последить, чтобы вездесущий Чихладзе не прицепился к нам сзади на буксирный крюк, и поедем дальше.

Альпинистский лагерь лежал за перевалом.

Слева от дороги зеленели альпийские склоны, справа, на том берегу речушки, вдоль которой поднималась дорога, лежали скалистые, заснеженные вершины, открывались широкие цирки. Впереди, словно перегораживая долину, по которой вилась дорога, высилась остроконечная вершина, белоголовая, в черных прожилках. Кажется, еще немного, и «газик» уткнется в эту мрачную вершину, но он бежал и бежал, взбираясь на перевал, а вершина не приближалась.

Андрей Аверьянович постарался на время выкинуть из головы Левана Чихладзе. Гораздо приятнее было вспомнить Гурама.

— Не от мира сего человек, — сказал он. Все поняли, о ком речь, и Фидо возразил:

— Я бы сказал не так. Он, конечно, выделяется, потому что талантлив, но его доброта, отзывчивость, готовность помочь людям — это в духе национального характера.

— Вернее будет сказать, — вставил Васо, — что он лучший представитель мира сего.

— Вах, философы, — усмехнулся следователь Чиквани. — Сказали бы проще: ему в этой маленькой горной стране все доверяют. Все знают его, и все доверяют.

— И вы тоже? — спросил Андрей Аверьянович.

— И я, — ответил следователь. — Предвижу ваш следующий ход: раз доверяешь, значит, согласен с его мнением об Алмацкире Годиа.

— Логично.

— Время покажет, кто прав, — ушел от дальнейшего спора следователь Чиквани.

— На время надейся, а сам не плошай, — сказал Васо. — Кстати, время работает против тебя: Андрей Аверьянович здесь только три дня, а смотри-ка, сколько всплыло новых фактов, которые разрушают версию о виновности Алика.

— Есть эмоции, есть предположения, — не сдавался следователь, — а фактов нет.

— Упрямый ты человек, Зураб, — не унимался Васо, — и сам уже понял, что следствие надо продолжать, и уже, по сути дела, продолжаешь его, а признаться в том не хочешь. Я же тебя насквозь вижу.

— Еще что ты видишь, прозорливец?

— А еще я вижу, что правы те юристы, которые доказывают, что адвоката надо допускать к участию в деле с момента предъявления обвинения, а не тогда, когда ты, следователь, считаешь предварительное следствие оконченным.

— Слава аллаху, не ты пишешь наши кодексы.

Андрей Аверьянович слушал эту перепалку с улыбкой.

— А вы как считаете? — спросил у него Фидо, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от дороги.

— Я из тех юристов, которые полагают: чем раньше адвокат включится в дело, тем лучше.

— Слышал, — сказал следователь Васо, — нас уже двое, а ты один.

— Формальное большинство, — ответил Зураб Чиквани.

— А вы не задумывались над тем, — обратился к нему Андрей Аверьянович, — почему именно три года тому назад Давид стал интересоваться заброшенными тропами через перевалы? Не четыре и не два, а именно три года назад? Может быть, тут произошли какие-то события, которые могут объяснить этот интерес?

— Задумывался, — ответил следователь. — Но не припомнил пока ничего примечательного…

Гроза началась, когда Андрей Аверьянович был в душе. Он с наслаждением смывал с себя дорожную пыль и трехдневную усталость. Вышел из кабинки посвежевший, глянул в наполовину закрашенное белым окно и увидел прямые, падавшие отвесно, суровые нити дождя. И услышал глухое рокотание грома — разряды гремели еще где-то за перевалом.

Обитатели лагеря задолго до ужина собрались в «конференц-зале», большой комнате, примыкавшей к столовой. На стенах схемы горных цепей Главного Кавказа, образцы альпинистского снаряжения, юмористические выпуски стенных газет, изображающие в рисунках со смешными подписями злоключения новичков в альплагере. И портреты знаменитых горовосходителей.

Снова всматривался Андрей Аверьянович в лицо Миши Хергиани и не мог оторвать взгляда от его добрых и грустных глаз. Были здесь и портреты других асов альпинизма. Некоторых из них Андрей Аверьянович узнавал среди инструкторов. Портрета Сулавы он не обнаружил и сейчас внимательно всматривался в лица, пытаясь угадать его. Вообще-то инструкторы выделялись в толпе новичков, их отличала дубленая жгучими ветрами и горным солнцем кожа на лицах, скрытая сила и точность в движениях, особая пластичность и уверенность во всем, что они делали.

Так и не угадав, который из инструкторов Сулава, Андрей Аверьянович за ужином спросил об этом.

— Его сейчас здесь нет, — ответил Васо. — В четырех километрах вниз по течению есть небольшое селение, вот он после занятий туда и отправился, там у него родственники живут. Грозу переждет и вернется.

После ужина пошли в комнату, громко именуемую кабинетом начальника учебной части. На двери табличка, на ней все спортивные звания и титулы Васо. Над столом Васо крупно, каллиграфическим почерком на ватмане написано: «Обдумывая человеческие поступки, я всегда начинаю не с того, чтобы смеяться, скорбеть или порицать, а с того, чтобы понять». И подпись: Бенедикт Спиноза.

— Это что же, первая заповедь? — спросил Андрей Аверьянович.

— Первая, — ответил Васо. — Нельзя воспитать альпиниста, не уяснив, что это за человек. Встречаются, например, такие, что очень хорошо подготовлены физически, а в горах теряются. А бывают с характерами завидными, но, увы, в горы не годятся по другим причинам… Бродит по альплагерям на Кавказе одна девушка, страстно влюбленная в альпинизм, знает и умеет все не хуже любого разрядника, а в горы брать ее нельзя: куриная слепота, ночью ничего не видит… Из одного лагеря ее отчислят, она идет в другой… И это у нее не блажь, не упрямство, а истинная страсть.

В «конференц-зале» крутили кино, а за окном лил дождь, такой плотный, что при вспышках молнии не было видно палаток, стоящих в двадцати метрах, только сизая, как сталь, падающая вода. Стена воды.

— Не завидую тем, кто сейчас в палатке у воды, — Андрей Аверьянович зябко потер руки. — А тут уютно, сухо и тепло. Только вот как бы ледник не смыло таким ливнем.

— Ледник у нас надежный, — улыбнулся Васо, — можете не беспокоиться… А помните то дело, из-за которого вы ездили в заповедник, кажется, оно имеет что-то общее с убийством Давида Шахриани?

— Аналогии — штука рискованная. Каждое преступление, в том числе и убийство, индивидуально, на нем лежит печать, отсвет характера преступника. Вот когда ловят рецидивиста, сличая «почерк» его преступлений, там аналогии уместны, а у нас не тот случай… Что-то общее, может быть, только в том, что там я вызвал недовольство народных заседателей, которые сочувствовали подсудимому и собирались определить ему минимальное наказание за превышение предела необходимой обороны, а я, по их мнению, мешал, осложняя участь своего подзащитного. И здесь наш уважаемый Зураб бросил мне такой же упрек: по его версии Алмацкиру выходит мягкое наказание, а я вроде бы действую во вред подзащитному.

— Но там вы были уверены в невиновности Кушелевича?

— Да, но уверенность эта пришла не сразу.

— А здесь?

— После обеда у Гурама я склонен думать, что Алик не виноват.

— У вас появились доказательства? — спросил следователь Чиквани.

— У меня появилась надежда, что мы их добудем. А если уж речь зашла о доказательствах, то и у вас их нет, дорогой Зураб. Есть косвенные улики, только и всего. Нельзя же считать убедительным доказательством кровь на ботинках Алика. Во-первых, вы не доказали, что он был в тот вечер в этих ботинках, во-вторых, это могла быть его собственная кровь — у него тоже вторая группа.

— Если бы то была его кровь, — возразил Чиквани, — он так бы и сказал, что его, а то ведь темнит, говорит, что не знает, откуда она могла взяться.

— Подумает, может быть, вспомнит.

— Подождите, подождите, — сказал Васо. — Вы сказали, что у них одна группа крови и на ботинках может быть кровь самого Алика?

— Да, может быть и так, — подтвердил Андрей Аверьянович.

— Я вот что вспоминаю, — Васо даже встал со стула. — Я же их встречал на турбазе в Бечо, когда они возвращались с вершины. У Алика была поранена рука, бинт пропитан кровью… Когда они приводили себя в порядок, Алик сменил бинт, а старым мыл ботинки.

— Это вы точно помните? — спросил Андрей Аверьянович.

— Разумеется. Именно старым бинтом мыл ботинки.

— Почему же не вспомнил об этом Алик? — задал вопрос Чиквани.

— Не знаю, — развел руками Васо.

— Мог забыть, — сказал Андрей Аверьянович. — Я попросил его покопаться в памяти, может быть, выкопает он и этот бинт. Во всяком случае, у защиты появился весьма важный свидетель.

Сообщение о новом свидетеле следователь Чиквани принял спокойно.

— Что ж, — он улыбнулся снисходительно, — вас много, а я один… — Помолчал и сказал: — А Сулава сегодня уже не придет.

Утром лагерь кутался в туман. Он то редел, открывая зеленые склоны и язык ледника, то снова уплотнялся так, что в нем скрывались ближние палатки.

К завтраку Сулава не пришел, но к началу занятий появился, словно вынырнул из тумана. Васо пригласил его в свой кабинет. Здесь сидели следователь Чиквани и Андрей Аверьянович.

— Садись, — пригласил Чиквани Сулаву, — поговорим.

Андрей Аверьянович, стараясь не показать пристального интереса, посматривал на инструктора. Сулава был высок, строен, широкоплеч. Крупный орлиный нос и широко расставленные круглые глаза придавали ему сходство с хищной птицей. Литой, как ядрышко, круглый подбородок выступал вперед. Андрей Аверьянович испытал разочарование: он почему-то полагал, что у Сулавы будет широкий подбородок и крупные губы. Как у того незнакомца в пастушьей шляпе, который угрожающе предупреждал его возле дома Николоза Цихели.

— Ты знал Давида Шахриани?

— Знал, — ответил Сулава.

— Давно?

— С тех пор, как он стал заниматься альпинизмом. — Сулава подумал. — Лет семь.

— Ты бывал с ним у Гурама?

Сулава опять подумал.

— Бывал, — наконец ответил он.

— Что вы делали у Гурама?

— Дом смотрели, разговаривали. Гурам человек бывалый, с ним есть о чем поговорить.

— А может, какая-нибудь определенная цель у вас была?

— Да никакой особой цели не было, просто заходили — посмотреть, поговорить.

— Ты вчера за перевалом был? — прямо спросил следователь Чиквани, в упор глядя на Сулаву.

— Вчера? — переспросил тот.

— Да, вчера.

— Нет, не был.

— А позавчера?

— Не был, — сразу ответил Сулава.

Андрей Аверьянович заметил, что инструктор напрягся поначалу, видимо, быстро перебирая в памяти, что он делал вчера и где его могли видеть. Потом расслабился и стал отвечать спокойней.

— Как ты думаешь, кто убил Давида? — спросил следователь Чиквани.

— Говорят, Алмацкир, вы же его арестовали. — Сулава пожал плечами: чего, мол, спрашиваешь, когда сам знаешь.

— А как ты считаешь, Алмацкир мог убить Давида?

Сулава чуть заметно улыбнулся.

— Вы же его арестовали, — сказал он, — значит, есть улики. Зря не арестуют.

Андрей Аверьянович подумал, что напрасно Чиквани задает такие вопросы: этот Сулава непрост, и с ним не стоило бы разговаривать так прямолинейно.

— А ты как считаешь, — настаивал Чиквани, — мог Алик убить человека?

— Может быть, сгоряча, в драке…

— Они не ладили между собой, Давид и Алик?

— Да, они жили недружно.

— Но они вместе были на восхождении.

— И там не очень ладили. Ребята же рассказывали.

Версию, которую разработал Чиквани, Сулава знал хорошо.

Когда он ушел из кабинета, Андрей Аверьянович сказал об этом следователю. Тот развел руками:

— Страна у нас маленькая, все всё быстро узнают, а версии тем более.

Он не лишен был юмора, следователь Чиквани. Во всяком случае, на этот раз он не стал защищать выводы следствия.

— Вы, наверное, решили, — сказал он, — что я ломлюсь в открытую дверь, задавая Сулаве такие лобовые вопросы?

Андрей Аверьянович не стал его разубеждать.

— И недоумеваете, — продолжал Чиквани, — отчего не напомнил о забытых тропах через перевалы и не спросил, почему они с Давидом интересовались ими у Гурама?

— Я бы недоумевал, если бы вы этот вопрос задали, — ответил Андрей Аверьянович.

— Ну что ж, значит, вы не так уж плохо обо мне думаете, — усмехнулся Чиквани. — Этот Сулава — хитрый мужчина, наводящих вопросов ему задавать не следует.

Через час следователь Чиквани уехал: туман стал подниматься, и одна из машин альплагеря пошла за перевал.

Андрея Аверьяновича Васо уговорил остаться на денек в лагере. Решили, что Фидо останется тоже и завтра отвезет гостя на «козлике» с заштопанным верхом в районный центр, а сегодня они съездят в ущелье небывалой красоты.

Отправив группы альпинистов на занятия, Васо зашел за Андреем Аверьяновичем, сидевшим в его кабинете возле шкафа с книгами.

— А у вас тут собрано много интересных изданий по альпинизму, — сказал Андрей Аверьянович. — Вот бы недельку чистого досужего времени — почитал бы всласть.

— За чем дело? — улыбнулся Васо. — Поставим вас на довольствие, станем кормить манной кашей по утрам и бараньим рагу в обед…

— Увы, — вздохнул Андрей Аверьянович, — завтра изложу свои соображения по делу — и домой.

— Но ведь процесс еще и не начинался, — сказал Васо.

— Полагаю, что он в ближайшее время и не начнется: необходимость более тщательного расследования очевидна.

— Это значит, Алику сидеть и сидеть?

— Я буду ходатайствовать об освобождении его из-под стражи хотя бы до суда. Пусть сидит дома, готовится к экзаменам. Против него серьезных улик нет. И, наверное, не будет…

В дверь заглянул Фидо.

— Едем? — спросил он.

— Едем, — ответил Васо. — Пошли, Андрей Аверьянович, машина ждет нас.

Минут через десять открылось небольшое селение. Переехали реку по деревянному, из неошкуренных бревен мосту и оказались на маленькой площади. И тотчас, будто они выросли из-под земли, машину обступили ребятишки.

Дома здесь были не каменные, как за перевалом, а деревянные, крытые дранкой, одноэтажные, с широкими, во весь фасад, открытыми террасами. Из ближайшего дома вышел мужчина в армейских шароварах, в чувяках, надетых на шерстяные носки. Он поздоровался и спросил:

— Далеко едешь?

— В ущелье, — ответил Васо.

— Не проедешь, дорогу завалило.

— Где?

— На двенадцатом километре.

— Может, проскочим?

— Нет, там метров на пятьдесят оползень. Мы ходили, смотрели. Вниз пошел человек — за бульдозером. Раньше, чем завтра к вечеру, не пробьют.

Вышли из машины.

— Экая жалость, — вздохнул Васо.

— Сильный ливень был, — как бы извиняясь, сказал мужчина в шароварах. — Пойдем в дом.

Вошли в дом. В большой квадратной горнице стояли стол, деревянный, с прямой спинкой диван и несколько стульев. На столе сыр, зелень, лепешки и большой глиняный кувшин.

— Садись, — пригласил хозяин, — выпей стакан араки, поешь сыра.

— Мы недавно завтракали, — ответил Васо, — спасибо.

— Э-э, нет, не обижай, садись.

В комнате было не очень светло, и Андрей Аверьянович не сразу разглядел человека, сидевшего на диване. Но вот он поднялся, высокий, крупный, и шагнул от стола.

— Садитесь, садитесь, — пригласил он и протянул руку Фидо. — Здравствуй…

Андрей Аверьянович впился глазами в говорившего: этот глуховатый, с хрипотцой голос был ему знаком. Мужчина подал руку Васо, а потом повернулся к Андрею Аверьяновичу и ему сказал: «Здравствуй» — и подал большую, тяжелую руку.

Прямо перед собой видел Андрей Аверьянович широкий подбородок и крупные губы. Он не сомневался — это был тот самый незнакомец в пастушьей шляпе, заступивший ему дорогу возле дома Николоза.

Андрей Аверьянович пожал протянутую руку и назвал себя. Незнакомец усмехнулся, дернув небритой щекой.

— Валико, — сказал он. — Будем знакомы.

— Валико — родственник Григола Сулавы, — пояснил Васо. — Известный в здешних краях удачливый охотник.

— Хорошо говоришь обо мне, — Валико опять дернул щекой, — спасибо.

Сели за стол.

Хозяин налил в стаканы араки. Валико поднял свой стакан и сказал:

— Выпьем за нашего дорогого гостя, — он поклонился в сторону Андрея Аверьяновича, — за его драгоценное здоровье, за его успехи. Чтобы ему было у нас хорошо, чтобы увез он лучшие воспоминания о нашей стране…

Валико выпил араку и, поставив стакан, не отрываясь, смотрел на Андрея Аверьяновича широко расставленными, как у Сулавы, глазами.

Арака была не очень крепкая, припахивала дымком. Андрей Аверьянович отпил полстакана.

— Нет, нет, — запротестовал хозяин, — до дна пей, до дна.

— Не настаивай, — сказал Фидо.

Андрей Аверьянович заел острой травкой, встал и поднял стакан.

— Я хочу поблагодарить хозяев за гостеприимство, — сказал он и посмотрел на Васо. — Я увезу отсюда добрые воспоминания, а сейчас нам пора.

— Зачем так спешишь? — спросил Валико. — У нас не принято спешить.

— Дела, — развел руками Андрей Аверьянович.

Они вышли из дома, сели в машину. Хозяин всем пожал руки. Валико стоял на террасе, опершись о балясину. Запустив мотор, Фидо помахал ему рукой. Валико не ответил.

Когда выехали на дорогу, Андрей Аверьянович спросил:

— Отсюда до селения, где мы ночевали у Николоза, долго идти пешком?

— Хороший ходок по тропе, напрямую, дойдет за два с половиной часа, — ответил Васо. — А вы почему это спросили?

— В тот вечер возле дома Николоза предлагал мне отступного Валико, я узнал его.

— А вы не ошиблись?

— Нет, уверен, что это был он.

— Может быть, вернемся? — спросил Фидо.

— Зачем?

— Возьмем его за грудь, тряхнем и спросим, что он знает об убийстве Давида и почему хотел вас запугать.

— Нет, Фидо, — возразил Васо, — этого делать нельзя.

— И какие у нас основания брать его за грудь? — сказал Андрей Аверьянович. — Он посмеется нам лицо и выставит за дверь.

— Но вы его узнали?

— Я скажу, что узнал его, а он скажет, что не был там и видел меня сегодня впервые. И весь разговор. Тут нужны доказательства. Цепь, сумма доказательств.

— Что же будем делать? — спросил Фидо.

— Поедем сейчас в районный центр, дадим в руки следователя Чиквани еще одну ниточку.

— У него этих ниточек уже столько, — заметил Васо, — что он не знает, наверное, за какую тянуть.

Вернулись в альплагерь. Васо остался, обещав завтра присоединиться к ним, а Фидо и Андрей Аверьянович поехали через перевал в районный центр.

Следователь Чиквани встретил Андрея Аверьяновича как доброго знакомого.

— А вы знаете, Алмацкир вспомнил.

— Что же он вспомнил? — не сразу понял Андрей Аверьянович.

— Насчет, бинта, которым он мыл ботинки. Рассказал все так же, как и Васо.

— Рад слышать это. Чтобы не остаться в долгу — новость за новость: я встретил того человека, которой угрожал мне возле дома Николоза.

— Где встретили? — в голосе Чикзани было недоверие.

— В селении, что за альплагерем. Это Валико, родственник Сулавы. Знаете его?

— Охотник?

— Да, Васо сказал, что он охотник весьма удачливый.

Чиквани крепко потер подбородок.

— А вы не ошиблись?

— Нет, не ошибся.

— Расскажите поподробней.

Андрей Аверьянович рассказал, как и при каких обстоятельствах состоялось его знакомство с таинственным ночным гостем.

— Я старался ничем не выдать, что узнал его, но полагаю, он догадался.

— М-да, — неопределенно произнес Чиквани.

— При этом он нимало не смутился и вел себя, я бы сказал, нахально… Могу понять ваше недоверие к тому, что я рассказываю, история эта и в самом деле выглядит как-то не очень реально…

— Нет, нет, что вы, — возразил Чиквани, — я еще там, у Николоза, понял, что дело принимает серьезный оборот, и хотел просить вас написать на афише сумму отступного, как предлагал ночной гость, и вообще довести игру до конца. Но теперь в этом нет нужды.

— Да, афишу можно оставить в покое, и без нее кое-что проясняется.

Андрей Аверьянович вернулся в дом Фидо и сел писать ходатайство об освобождении из-под стражи Алмацкира Годиа. После обеда он собрался сходить еще раз к следователю Чиквани, но тот пришел сам.

— Еще одна новость, — сказал он, презрев обычай, который требовал сначала поговорить на отвлеченные темы, а потом о деле. — Убийство Давида Шахриани заинтересовало центральную прокуратуру, к нам едет следователь по особо важным делам.

— По нашему настоянию? — спросил Андрей Аверьянович.

— Я докладывал прокурору, он связывался с Тбилиси…

— Что ж, я думаю, теперь все станет на свое место, — сказал Андрей Аверьянович.

— Оптимист, — усмехнулся следователь Чиквани.

— Я тут составил ходатайство насчет Алмацкира.

— Освободить из-под стражи?

— Да, парню надо готовиться к экзаменам.

— Вы так уверены, что он не виноват?

— Уверен. Вы тоже сейчас в этом уверены.

— Оптимист, — повторил Чиквани. Лицо его сделалось грустным. — Вам хорошо, вы можете себе позволить быть оптимистом, а я обязан быть строгим…

— Но не подозрительным.

— Какая разница?

— Большая.

— Вах, этот спор далеко нас уведет.

— Если далеко, то не будем спорить.

— Вы еще долго у нас пробудете? — переменил тему следователь Чиквани.

— Если погода не подведет, завтра улечу, — ответил Андрей Аверьянович.

— Погостили бы.

— Не могу, дела.

— Ну, если дела, тогда до свидания.

Они крепко пожали друг другу руки, и следователь Чиквани ушел. Андрей Аверьянович видел в окно, как он шел через двор, стройный, с прямыми плечами, высоко нес красивую голову с медальным профилем.

Под вечер Андрей Аверьянович и Фидо, взяв с собой кувшины, отправились за нарзаном. И эти мосты через бурные речки, и спокойная дорога к источнику, и одинокая башня, бессонно смотревшая в долину своими окнами-бойницами, — все здесь казалось теперь Андрею Аверьяновичу таким знакомым и обжитым, будто он вернулся домой после трудного и опасного путешествия. А ведь с тех пор, как в первый раз прошел он этой дорогой, минуло всего-навсего несколько дней.

Андрею Аверьяновичу сделалось грустно. Фидо обратил внимание на эту перемену в его настроении, участливо спросил:

— Вы устали?

— Нет, — ответил Андрей Аверьянович, — просто задумался. Вы знаете, что мне сейчас пришло в голову? Когда вернусь домой, мне будет недоставать этих задумчивых башен, малиново горящей вершины, зеленых склонов, которые окружали нас, когда мы ехали на перевал…

Он не договорил, не сказал вслух, что все это вошло в его сердце, — боялся показаться сентиментальным и высокопарным.

Фидо молчал, видимо, не хотел разрушать настроение, владевшее Андреем Аверьяновичем. Только когда подошли к зеленой полянке и сели на скамью, он сказал:

— У нас здесь хорошо. Только вот дело, которое привело вас сюда, не назовешь хорошим. Темное дело.

— Такая уж у меня профессия — заниматься делами отнюдь не радужных расцветок.

— Судебные работники, наверное, с годами становятся мизантропами, — сказал Фидо.

— Это кто как, — ответил Андрей Аверьянович, — человеку со здоровой психикой — по контрасту — настоящая, нормальная человеческая жизнь видится еще светлей, ярче. Конечно, иллюзий на этой работе не сохранишь, но душевное здоровье терять не обязательно… Пойдемте, — он встал и сделал несколько шагов к дороге. Оглянулся. Фидо поднимался со скамьи тяжело.

— А вот вы, кажется, устали, дорогой Фидо.

— Действительно, вдруг почувствовал усталость, — ответил Фидо, — старею, что ли, — и улыбнулся широко и добродушно.

Самолетик оторвался от земли и медленно полез вверх, потом стал заваливаться на бок, разворачиваясь над лесистым склоном, который, казалось, ложился прямо под колеса машины. Но так только казалось, и склон ушел косо в сторону, а под крылом вновь был аэродром, на котором остались Васо и Фидо, провожавшие Андрея Аверьяновича.

Взлетное поле осталось позади, внизу проплыли башни, задумчивые, словно дремлющие под утренним солнцем. Андрей Аверьянович мысленно прощался с ними, как с одушевленными существами. «Сколько же я здесь прожил?» — задался он вопросом. Посчитал, и выходило, что пробыл он здесь только пять дней, а казалось, что и эти башни, и эти мосты через буйные реки, и эти горные вершины знакомы давно, и ко многим людям он здесь привык, узнал их, будто провел с ними несколько месяцев.

Еще через сутки Андрей Аверьянович входил в свою комнату. Огляделся, повесил на плечики пиджак и подошел к окну. Волновались под ветром деревья в сквере, шли по улице редкие прохожие. Он прикрыл глаза и увидел будто наяву долину с горной речкой, зеленые склоны и белые вершины, и ему захотелось вернуться туда, как бывает желание вернуться в цветной сон, который приснился тебе под утро.

Прошло полтора месяца. Андрей Аверьянович не забыл те пять дней в горах, но постепенно свежесть воспоминаний притуплялась. Они договорились с Васо, что тот даст знать, если дело осложнится и Алику будет нужна помощь. Но пока никаких сигналов оттуда не было.

И вдруг однажды вечером телефонный звонок. Андрей Аверьянович сразу узнал голос Васо.

— Откуда звоните?

— Из гостиницы. Если не возражаете, через полчаса явлюсь.

— Жду с нетерпением.

Андрей Аверьянович пошарил в холодильнике, нашел сыр, ветчину, сухое вино.

Васо явился ровно через полчаса. Такой же легкий, с непокрытой седой головой. В руках объемистая сумка, с которой спортсмены ходят на тренировки. Он критически оглядел стол, накрытый Андреем Аверьяновичем, и сказал:

— Все это придется убрать, — и принялся разгружать сумку.

На столе появилась зелень, круг сыра, хачапури, лепешки, испеченные на железной печке, бутылка с аракой.

Андрей Аверьянович не стал спорить и снял со стола свои городские закуски.

— Какими судьбами? — спросил он, когда они сели, закончив приготовления к ужину.

— Еду в Москву по нашим альпинистским делам, — ответил Васо, — решил на денек завернуть в ваш город, чтобы передать вам наилучшие душевные пожелания от Фидо, Николоза, Гурама и, конечно, от Алика.

— Спасибо. Как у него дела?

— Сдал экзамены в университет, сходил еще на один пятитысячник.

— Значит, обвинение…

— Сняли. Дело прекратили. То есть дело по обвинению Алика. А что касается убийства Давида, то обвиняется в нем Валико… Да, да, тот самый. И Сулава. Убил Валико. Сулава — соучастник. Он сознался.

— А Валико?

— Сбежал. Объявлен всесоюзный розыск. Он оказался одним из главарей целой шайки, орудовавшей в горах и связанной с крупными подпольными дельцами, которые организовали, производство дефицитных товаров. Шайка Валико доставляла сырье, проводила вьючные караваны с готовой продукцией. Для этой цели завербовали нескольких альпинистов.

— Так вот почему Давид интересовался старыми перевальными тропами!

— Да, его вовлекли в шайку, но он не очень в ней прижился, а последнее время хотел вообще порвать с этими людьми. Валико и Сулава боялись, что он выдаст их. Думали попугать, но не рассчитали усилий… Кстати, ссора у конторы совхоза была не случайной: Давид «выяснял отношения» с Чихладзе, который был доверенным лицом главарей. В убийстве он не участвовал, но знал, кто убил.

— Его заинтересованность и, пожалуй, осведомленность бросалась в глаза. И вообще в этом деле многое лежало на поверхности, так что рано или поздно разобрались бы и без меня, — сказал Андрей Аверьянович.

— Но в таких случаях лучше рано, чем поздно. Могли бы парню изрядно жизнь попортить.

— Могли бы, — согласился Андрей Аверьянович. — А как чувствует себя следователь Чиквани?

— Работает. Он тоже просил передать вам привет и наилучшие пожелания. Сказал, что зря вы пошли в адвокатуру, что могли бы вы сделать хорошую карьеру на следственной работе.

— Высокая оценка, — усмехнулся Андрей Аверьянович. — Сожалею, что не могу отплатить ему тем же, хотя он и пытался взять на себя функции защитника в деле, где ему надо было доказывать обвинение.

— Вы имеете в виду его версию, по которой Алик будто бы убил Давида в запальчивости.

— Да, в состоянии аффекта, как формулировали раньше. Минимум ответственности.

— Он не злой человек, следователь Чиквани, — сказал Васо.

— Эта характеристика теряет смысл, когда рабочее место человека следственная камера. Он не имеет права быть там ни злым, ни добрым, только объективным.

— Это верно, — согласился Васо.

— Иначе возможна судебная ошибка…

— Которой мы с вашей помощью избежали, — продолжал Васо. — За это, честное слово, стоит выпить нашей араки, которую я специально вез из-за Кавказского хребта.

— Надеюсь, не тайными тропами? — улыбнулся Андрей Аверьянович.

— Нет, все было явно и законно, — в тон ему ответил Васо. Они сделали по глотку ячменной араки и принялись за ужин.