Искатель. 1974. Выпуск №6

ГЛАВА I

Бывший полковник генерального штаба Ступин говорил фразами, похожими на строевые команды:

— По оперативному плану боевых действий город разделяется на два сектора: восточный и западный. Командиры секторов имеют права командиров дивизий. Боевой приказ будет дан накануне выступления в шесть часов вечера.

За пыльными окнами, забранными тяжелыми решетками, двигались рыжие растоптанные сапоги: по тротуару расхаживала охрана совещания, устроенного в задней комнате подвала на Самотеке, над входом в который висела малеванная по жести вывеска кооперативной артели «Маяк», занимающейся ремонтом квартир и конторских учреждений.

— Центр восточного сектора — Лефортово, его тыл — станция Вешняки. Командует восточным сектором полковник Миллер.

Коренастый и широкоскулый Миллер, одетый вместо обычного френча в гражданский пиджак и косоворотку, привстал на стуле.

— Прошу садиться, полковник… Западный сектор имеет центром сосредоточения Ходынку и занимает все прилегающие к ней районы. Командует сектором полковник Талыгин… К сожалению, обстоятельства не позволили полковнику присутствовать на совещании. Главная задача восточного сектора — захват Курского вокзала и вокзалов на Каланчевской площади. После этого сектор овладевает участком кольца «Б», соединяется с отрядами, наступающими с запада, и наносит удар по центру города. Захватывает Кремль и арестовывает Ленина.

— И к стенке главного большевичка!

— Ни в коем случае! — строго перебил Ступин. — Ленина возьмем живым и увезем в заранее подготовленное место в качестве заложника, а потом предъявим большевикам ультиматум…

— И освободим Ленина?.. Вы с ума сошли, полковник…

— Не горячитесь, Миллер, — жестко усмехнулся Ступин. — Не забывайте, что из-за чрезмерного любопытства был потерян рай. Никто выпускать Ленина живым не собирается. При ультиматуме тоже можно найти способ… Одновременно с захватом Кремля мы овладеваем радиостанцией на Ходынке и оповещаем о падении власти большевиков в Москве. Таков кратко тактический план, господа. Он одобрен «Национальным центром».

На этот раз привстал и поклонился Николай Николаевич Щепкин, бывший домовладелец и видный деятель кадетской партии, руководитель «Национального центра».

— Как насчет подкреплений? Овладеть Кремлем не просто. Подходы строго охраняются. Красные курсанты… Одних пулеметов двадцать семь. По соседству гнездо чекистов… Воинские части в Москве…

— Полагаю, что наступление генерала Деникина вынудит большевиков двинуть на фронт все наличные резервы. Планируется послать особый отряд с пулеметами на Лубянку, чтобы отвлечь чекистов от Кремля. Ну а красные курсанты и Кремль остаются нашим храбрым офицерам. Как насчет артиллерийской поддержки, господин Миллер?

— Скорострельные пушки получить не удалось. Но кое-что снимем с учебных полигонов и поддержим выступление артиллерийским огнем.

— Прибудут также отряды из Волоколамска и из Троице-Сергиева. Примерно по пятьсот человек, — добавил Щепкин. — Кроме подкреплений, подготовлен взрыв мостов в районах Пензы, Рузаевки, Саратова и Сызрани. С тех направлений большевики помощи не получат.

— А Николаевская железная дорога?

— К сожалению, после провала в Петрограде мы лишены возможности контролировать Николаевскую железную дорогу. Я не строю иллюзий, господа. Успех нам может обеспечить внезапность выступления и решительность действий. Она должна стать нашим дополнительным оружием…

— Когда отрядам выдадут положенное денежное обеспечение?

Ступин круто повернулся в сторону Щепкина.

— Прошу вас ответить, Николай Николаевич.

— Ждем прибытия курьера из-за Урала… Несколько дней терпения, господа.

— Надо активизировать привлечение нужных людей, — вступил в разговор Ступин. — Прошу сообщить по цепочкам связи, что каждый член ударного отряда, завербовавший в организацию четырех человек, становится ротным командиром с соответствующим увеличением денежного содержания и правом досрочного производства в очередной офицерский чин.

— Здесь чинами сыт не будешь, — сухо заметил Миллер. — Кадровые льготы можно использовать по ту сторону фронта. Господа офицеры настаивают на выдаче оговоренного содержания.

— Содержание будет выплачено, — снова пообещал Щепкин, хотя и не имел представления, откуда он сейчас добудет столько денег.

— Расходиться по одному!

Щепкин сделал полковнику неприметный знак. Ступин кивнул, догадываясь, что руководитель «Национального центра» хочет поговорить с ним без свидетелей.

Щепкин знал Ступина еще с тех времен, когда тот был штабс-офицером для особых поручений при главнокомандующем Северного фронта, а потом служил помощником генерал-квартирмейстера.

Революцию Ступин принял несколько иначе, чем многие из тех, кто носил офицерские погоны. Он не стал палить из нагана в красногвардейцев, не удрал ни на юг, ни на восток. Ступин зарегистрировался, как бывший офицер, прошел проверку и выказал лояльное отношение к Советской власти. Служба помощником генерал-квартирмейстера не вынуждала Ступина бить по морде солдат, разгонять полковые комитеты или участвовать в расстрелах неблагонадежных элементов. Поэтому проверяющие не нашли ни одного факта, уличающего Ступина в прямой контрреволюционной деятельности.

То, что было в его душе, полковник сумел скрыть. Ему разрешили работать в военных учреждениях.

Ступин перебрался в Москву, и старые знакомые нашли друг друга.

«Национальному центру» был нужен руководитель военной организации, которая сколачивалась кадетами еще с восемнадцатого года. Под видом комитетов домовой самообороны собирались люди и накапливалось оружие. В основу был положен принцип «десяток», где каждый знал в лицо только собственного командира. Но случайные люди, назначаемые командирами «десяток», не могли обеспечить дисциплины и порядка. Рассредоточенные по множеству домовых комитетов и другим организациям, участники подпольной военной организации были оперативно разобщены, система связи между «десятками» действовала плохо.

Полковник Ступин согласился взять на себя командование подпольными «добровольцами», которым явно недоставало твердой руки. «Добровольческую армию Московского района» он реорганизовал по принципу ударных отрядов, малочисленных, но составленных из решительных людей. В основном из бывших офицеров, хорошо владеющих оружием, обстрелянных и понимающих, что такое воинская дисциплина и приказ командира.

Из домовых комитетов ядро подпольных отрядов постепенно удалось переместить в некоторые военные школы и курсы, где оказалось немало таких, как бывший полковник Ступин. Это облегчило прикрытие, снабжение оружием и давало возможность проводить активную вербовку людей.

Выступление первоначально планировали приурочить к мятежу на форте Красная Горка, затем к прорыву генерала Мамонтова, но к этому времени формирование отрядов закончить не удалось. Теперь же у Ступина были наготове дисциплинированные, хорошо вооруженные «ударники», готовые к самым активным действиям.

— Мне весьма было приятно слушать ваше сообщение, Алексей Петрович, — заговорил Щепкин, когда они с полковником остались наедине. — Но наряду с военными вопросами необходимо обговорить политический аспект предстоящего выступления. Руководство «Национального центра» полагает, что должно быть подготовлено соответствующее воззвание к населению, объясняющее политическую платформу и цели вооруженного выступления.

— Эх, дорогой Николай Николаевич, — улыбнулся полковник, согнав сухие морщинки к тонкогубому рту. — Вы еще верите в слова? «Воззвание», «политическая платформа»… Сейчас она максимально кратка — свергнуть большевиков. Всякое словоблудие только вредит делу. И так мы тянем в разные стороны, вместо того чтобы объединить усилия. А у нас, видите ли, одному нужно восстановить на престоле царя-батюшку, второй хочет парламентскую республику, третий спит и видит Государственную думу, а четвертый молится на крепких мужиков… И все при этом забывают, что медведь еще не убит. Пока не уничтожим совдепию, не будет ни самодержца, ни республики, ни Государственной думы.

Ступин прошел к сейфу, звякнул ключом и положил перед Щепкиным бумагу с несколькими строчками машинописного текста.

— Вот политическая платформа, единственное воззвание к населению, которое я прошу от имени ударных отрядов напечатать в нужном количестве экземпляров.

Николай Николаевич прочитал:

«Приказ номер 1.

Все борющиеся с оружием в руках или каким-либо другим способом против отрядов, застав и дозоров Добровольческой армии подлежат немедленному расстрелу.

Не сдавшихся в начале столкновения или после соответствующего предупреждения в плен не брать…»

— Коротко и ясно… Или у вас есть какие-нибудь возражения, Николай Николаевич?

— Нет. Здесь написано именно то, что нам требуется в первую очередь. Приказ напечатают в нужном количестве экземпляров.

— Когда будут деньги?

— Вы же слышали, что я сказал.

— Им вы можете говорить все, что угодно, но я должен знать истинное положение вещей.

— Курьер не прибыл… Возможно, что он провалился и попал в руки чекистов.

— Худо споткнуться с горшком молока возле самых дверей… Надежный человек?

— Не знаю. Должен приехать сотрудник разведывательного отдела от Колчака. Явки, которые он мог знать, уже законсервированы… Тихомирову дано указание мобилизовать все возможные источники получения денег.

— Не нравится мне ваш Тихомиров. Совслужащий в люстриновом пиджаке. Где вы его откопали?

Щепкин промолчал. Полковнику совершенно не обязательно было знать, что два года назад «совслужащий в люстриновом пиджаке» занимался крупной лесной торговлей и деловые интересы почти добрый десяток лет связывали Епимаха Дурова и домовладельца Щепкина.

Год назад Дуров в сопровождении какого-то мужика с окладистой бородой появился в Москве под чужой фамилией, нашел Николая Николаевича и сказал, что лесозавода, биржи с запасами пиловочника и строевого леса, запаней и складов у него больше нет.

— Как липку меня ободрали большевички… Теперь буду за свое добро им глотки рвать.

По совету Щепкина Дуров притих и устроился в губсовнархоз на скромную должность делопроизводителя.

Бородатого попутчика Дурова, по фамилии Крохин, определили в дворники, поселив его так, что из полуподвального окна каморки он мог обозревать дом, где жил Щепкин.

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — заверил новоиспеченный дворник. — Всякую суету сразу примечу. Глаз, извините благодушевно, на такой счет хорошо приучен.

Дуров вошел в подпольную организацию и по рекомендации Щепкина был назначен кассиром.

Расставшись со Ступиным, Щепкин долго кружил по улицам и переулкам, заходил в магазины, задерживался перед пустыми витринами, где сиротливо пылилась краска для ресниц и жухлые коробки с пудрой подозрительного происхождения. Убедившись, что визит в скромную артель оказался незамеченным, Николай Николаевич свернул в тихий арбатский переулок, где проживал в собственном четырехэтажном доме с гранитной облицовкой цоколя и чугунной решеткой, замыкавшей двор. Сейчас в доме ему принадлежала только одна-единственная квартира, предоставленная по ордеру как квартиросъемщику.

Поднявшись на второй этаж, Щепкин открыл дубовую, проложенную стальным листом дверь и, мягко ступая по ковровой дорожке, прошел в кабинет.

Постоял у окна, не приметил ничего подозрительного и сел за письменный стол.

«Передайте Колчаку через Стокгольм, — решительно писал Щепкин. — Москвин прибыл в Москву с первой партией груза, остальных нет. Без денег работать трудно. Оружие и патроны дороги. Политические группы, кроме части меньшевиков и почти всех эсеров, работают в полном соглашении. Часть эсеров с нами. Живем в страшной тревоге… Настроение в Москве вполне благоприятное… Ваши лозунги должны быть: «Долой гражданскую войну», «Долой коммунистов», «Свободная торговля и частная собственность». О Советах умалчивайте… В Петрограде наши гнезда разорены, связь потеряна…»

Написанное письмо Щепкин аккуратно сложил, чтобы отнести в тайник. Завтра оно будет отправлено. Но путь ему предстоит долгий, а деньги нужны немедленно.

ГЛАВА II

На вокзальной площади смешались бивак, ночлежный дом и больница. Тысячи людей, покорные судьбе, лепились на приступках подъездов, у фонарных столбов и тумб, возле бревенчатых подслеповатых домов. Узлы, корзины, баулы, тощенькие котомки, шинели, чуйки, армяки и полушубки, платки, капоты и галифе сбились здесь в немыслимую кучу.

Поезда брались приступом, счастливчики громоздились на крыши, на площадки и на буфера. Отсюда двигались с севера на юг, с юга на север, с востока на запад и обратно. Из разоренных городов в такие же деревни, истерзанные войной, недородом, бандами, смертью.

На площади продавали, меняли и покупали все: от припрятанных наганов до «малинки» — чудовищной смеси морфия, опиума и хлороформа, которая могла свалить с ног и извозчичьего битюга. Зазывно пошевеливая бедрами, прохаживались крашеные особы и шныряли молодчики в кепках, нахлобученных на глаза. То и дело раздавались истошные крики людей, лишившихся последних денег, чемодана или котомки с куском черствого хлеба.

Возле входа в вокзал в живом кругу добывали пропитание два беспризорника. Один, закатывая глаза на тощем, немыслимо грязном лице, тренькал на балалайке, второй выделывал на асфальтовом пятачке кренделя босыми, в коростах, ногами и пел частушки:

На дощатом заборе белели свежие листы обращения Московского Совета к трудящимся города:

«Попытка генерала Мамонтова — агента Деникина внести расстройство в тылу Красной Армии еще не ликвидирована… Тыл, в первую очередь пролетариат Москвы, должен показать образец пролетарской дисциплины и революционного порядка…»

Кончив петь частушки, беспризорник сдернул рваную шапку.

— Дайте, не минайте, — скаля зубы, заговорил он. — Кто меня мине, того чека не мине…

Сердобольная тетка в плисовой кацавейке подала беспризорнику две вареные картофелины. Он сунул добычу под рваный малахай, перепоясанный ремнем, и повернулся к усатому дядьке в крепких сапогах, который жевал пирог с требухой, купленный у торговки-разносчицы.

— Дяденька, дай кусманчик!..

Дядька деловито спрятал в карман недоеденный пирог и ткнул парнишку кулаком в лицо.

На набережной маршировал отряд всеобуча, старательно топал по разбитому булыжнику. На плечах у обучающихся были древние берданы.

Ветер гонял по мостовой грязные листья, перекатывал клубки ссохшихся веток и трепал полотнища лозунгов. Величавые слова революции были написаны неровными буквами на грубом выцветшем кумаче.

Из века, не знавшего счастья и света, рождался век надежд. И, как всякие роды, рождение будущего было трудным.

Вячеслав Рудольфович, прибывший поездом с Украины, прихрамывая и опираясь на палку, вышел на вокзальную площадь.

День отходил. Под мостами, в подворотнях и тупиках копились сумерки. В мягком свете склоняющегося к закату солнца дома, заборы, крыши, фонарные столбы и чахлая зелень редких палисадников гляделись приветливее. Милосердные тени смазывали выбоины в штукатурке стен, провалы выбитых окон, ржавые потеки на углах домов и ухабины на булыжной мостовой.

Опускающееся солнце напоминало о неумолимом беге времени. Оно текло как река, и не было силы, чтобы задержать его.

Вячеслав Рудольфович жалел время. Каждый исчезающий день — это отходящий, невозвратимый уже кусочек человеческой жизни, которая лишь детям кажется бесконечной. Сейчас на вокзальной площади его не покидало подсознательное ощущение, что вместе с истекающим днем уходит что-то, им лично не сделанное. Что он обязан был успеть больше выполнить, свершить для революции. Вот для этих людей, которые грудились на грязной вокзальной площади. Ради них он отдаст все силы, служит великой идее, которая должна досыта накормить вон того белоголового мальчика, прильнувшего к исхудалой матери. Дать кров старику в драном армяке и лаптях, роющемуся плоскими от вековечной работы руками в тощей котомке. Принести счастье и любовь испуганной девушке в юбке, сшитой из солдатской шинели.

Вячеслав Рудольфович жалел их расстроенным, чутко понимающим сердцем и ощущал вину перед ними.

«Жизнь ничего не дарует без тяжких трудов и волнений», — писал Гораций.

Философам было хорошо — они могли витать в облаках, думать о счастье и справедливости на сытый желудок и сочувствовать бездомным, укладываясь в теплую постель.

Коммунист Менжинский ходил по земле. По огню, по смерти, страданиям, пожарищам и горю. Единственное, чем он мог оправдывать себя перед самим собой, — тем, что вместе со всеми делит это горе, беду, бесконечные трудные дороги, голод и холод, равной меркой отрезает огромную опасность.

— В центр так в центр, — равнодушно сказал извозчик. — Нам хоть на тот свет, лишь бы заплачено было… До «Метрополя», извиняйте, три сотни, господин-товарищ…

Он настороженно смотрел в лицо Менжинского, пока тот не отсчитал деньги.

— Вперед теперь плату берем… Потому как веры промеж людей не стало… Но, сердешная, навались!.. Но!.. Овса давно не пробовала лошаденка. Эх, времена, мать их за левую ногу… Да трогай же, пропащая!

Надсадно тарахтели по булыжнику колеса. Обшарпанная пролетка дребезжала всеми частями. Расслабленно опустив руки, Вячеслав Рудольфович отдыхал и думал, зачем его срочно вызвали в Москву. Вспоминал кипящий котел Украины. Бешеную, без сна и отдыха, работу особоуполномоченного с правом смещения, ареста и предания суду ревтрибунала всех, не подчиняющихся его распоряжениям.

Чрезвычайными полномочиями распоряжаться было далеко не просто там, где перемешались немцы, Центральная рада, банды атаманов Ангела и Зеленого, анархисты, петлюровская директория, кулачье, подстреливающее из-за углов комиссаров и комитетчиков, деникинская разведка, дезертиры, лазареты с сыпняком, шайки уголовников, беженцы, сотни тысяч отчаявшихся людей.

А в прифронтовой полосе надо было наводить строжайший порядок, организовать оборону узлов железных дорог в районе Конотопа, Сум и Воронежа, распутывать заговоры, бороться с бандитизмом, раскрывать подпольные белогвардейские организации.

Сил все-таки не хватило, Киев пришлось временно оставить.

Извозчик повернулся к молчаливому седоку.

— Деникин, сказывают, по два пуда крупчатки на едока отвалит, как в Москву придет… Не слыхал, случаем, господин-товарищ?.. Я считаю, что брешут. Где теперь столько крупчатки возьмешь? Будь хоть ты три раза генерал с эполетами, крупчатки сейчас все равно не добыть… Может, хоть аржаного по два пуда выдадит.

— Не выдадит, папаша.

— Это почему же? Аржаной еще есть.

— До Москвы Деникин не доберется.

— А сказывают, будто уже близко подошел. Агромадная, говорят, армия… Значит, к «Метрополю» вам… Богато там раньше купцы гуляли. А сейчас, швейцар мне жаловался, только всего, что суп из пшенки и тот по карточкам… Их, времена-моменты!

Извозчик подстегнул лошадь и замолчал, видно решив, что и так не в меру разговорился.

Кабинет председателя ВЧК был скромен и прост. Письменный стол с аккуратно разложенными бумагами, телефоны и жесткое кресло, книги, несколько простых стульев.

Дзержинский поднялся навстречу.

— Наконец-то прибыли, Вячеслав Рудольфович! Как дела на Украине?

— Тяжело, Феликс Эдмундович. Обстановка очень сложная.

— Знаю… Здесь тоже не легче. Прорыв Мамонтова под Воронежем пока ликвидировать не удается. После взятия Орла Деникин непосредственно угрожает Туле и Москве… Вы не удивлены, что я обратился в Центральный Комитет с просьбой направить вас на работу в Особый отдел ВЧК?

— Не удивлен, Феликс Эдмундович, — ответил Менжинский, снял пенсне и потер длинными пальцами покрасневшую переносицу. — Теперь вообще перестают удивляться. А коммунисты тем более. Для члена партии любое поручение ЦК является законом. Ни один большевик, по моему мнению, не может отказаться от работы в Чека…

— Иного ответа от вас не ожидал, — глуховатым голосом ответил Дзержинский.

У председателя ВЧК были запавшие щеки, тени под усталыми глазами, исчерканный морщинами лоб. Феликс Эдмундович работал, как всегда это бывало, самозабвенно, не щадя себя, на износ. Вячеслав Рудольфович вдруг подумал, что революция бешено изнашивает профессиональных работников, но передышки сейчас себе никто не может позволить.

— Вам даются особые полномочия. Вы вводитесь в состав Президиума ВЧК. Задание серьезное. Нужно налаживать работу Особого отдела, изживать трагические ошибки Военконтроля. По близорукости, если не сказать большего, Троцкого аппарат Военконтроля оказался зараженным шпионами. После падения Казани и Симбирска большинство сотрудников Военконтроля перешло на сторону белых и выдало коммунистов. Наши разведчики, направленные летом прошлого года через Южный фронт на Украину, все были взяты контрразведкой и расстреляны. Теперь мы знаем, что их тоже выдал Военконтроль. ЦК слил аппараты Военконтроля и фронтовых Чека в Особый отдел. Перестройка закончена, теперь нужно налаживать и активизировать работу…

— Понятно, Феликс Эдмундович, — ответил Менжинский.

Серо-зеленые глаза Дзержинского вдруг приметно дрогнули и утратили деловое выражение.

— Давно мы с вами не виделись, Вячеслав Рудольфович. Помните Париж?

Менжинский подтверждающе кивнул.

Он хорошо помнил давнее лето одиннадцатого года, когда познакомился с Феликсом Эдмундовичем, возвратившись в Париж из школы «отзовистов» в Болонье. Сбитый с толку крикливыми лозунгами, Вячеслав Рудольфович согласился было читать там лекции, но, к счастью для себя, довольно быстро сообразил, в какое болото его затягивают.

Да, школа в Болонье была ошибкой коммуниста Менжинского. После поражения революции пятого года он не сумел правильно оценить обстановку. Натура требовала немедленных действий. Они представлялись только в форме усиления военной организации партии, развития пропаганды в войсках. Вячеслав Рудольфович не сразу понял, что такая тактика гибельна, что она может оторвать партию от масс, лишить ее главной силы — опоры на рабочих и крестьян, превратить в группу подпольных заговорщиков.

При встрече в Париже сначала просто вспоминали Италию, Капри. Затем Феликс Эдмундович перевел разговор на школу в Болонье. Он не стал приводить раскаявшемуся «отзовисту» теоретические доводы. Феликс Эдмундович рассказал, как густо была заселена школа в Болонье полицейскими провокаторами и как ловко контролировалась она царской охранкой. Ученики школы по возвращении в Россию арестовывались или прямо на границе, или в тех пунктах, куда им «позволяло» прибыть охранное отделение.

Потом были встречи в Петрограде, совместная работа в ВЧК, куда в январе восемнадцатого года Менжинский был введен как руководитель подотдела борьбы с преступлениями по должности банковских чиновников.

Была встреча в Берлине, где Вячеслав Рудольфович работал генеральным консулом во время недолгого Брестского мира, а Феликс Эдмундович останавливался на несколько дней, возвращаясь из Швейцарии. Наголо бритый, одетый по-европейски, непохожий сам на себя, Феликс Эдмундович был доволен свиданием с близкими и привычно озабочен делами. Рассказывал о положении в Советской России, о разоблаченном заговоре Савинкова, о Ярославском мятеже, о покушении на посла Мирбаха и подлой роли эсеров, пытавшихся поднять мятеж против Советской власти. Говорил о важной и трудной чекистской работе.

— Вот наши дела самого последнего времени, — сказал Дзержинский и положил руку на стопку папок. — Трудные дела… Раскрытие заговора в Пензе… В Козлове, намеренно или по преступной небрежности, не обратили внимания на предупреждение о возможном прорыве генерала Мамонтова. Двести девяносто вагонов военного имущества было оставлено при эвакуации и попало казакам… Двести девяносто вагонов! Это при нашей-то бедности. Владимир Ильич просит провести специальное расследование… И еще одно серьезное дело назревает.

Феликс Эдмундович прошелся по кабинету.

— Прошу обращаться ко мне в любое время… По любому вопросу. В Особом отделе пустяков, к сожалению, не бывает… Вместе с ВЧК он делает одно общее дело.

— Чистит авгиевы конюшни.

— Именно. Нечисть лезет со всех щелей. Большая и маленькая. И не сразу сообразишь, что страшнее.

— От слона, говорят, легче увернуться, чем от комаров. Надо идти вперед, а собаки пусть лают.

— К сожалению, они и кусаются, Вячеслав Рудольфович. И самая трусливая дворняга может цапнуть за палец, когда у нее отнимают жирную кость.

Дзержинский возвратился к столу и продолжил:

— Сотрудники ВЧК расписаны по отделам и должны заниматься определенными делами. Но жизнь часто сбивает наши канцелярские упорядочения… Рядовой налет на квартиру или убийство с целью ограбления может оказаться ниточкой контрреволюционного заговора… Случается и наоборот. Первоначальные материалы заставляют насторожиться, предположить хорошо организованную враждебную группу. На поверку все оказывается элементарнейшей шайкой спекулянтов. Обстановке очень сложная, Вячеслав Рудольфович. К Чека порой примазываются настоящие жулики.

— Значит, Чека — сила, Феликс Эдмундович, — улыбнулся Менжинский. — Жулики — народ практичный. К слабым примазываться не будут.

— Утешительного тут мало. С такими типами мы беспощадно боремся. Думаю, что и дальше будем быстро выявлять и обезвреживать их. Труднее другое — крайне желательно иметь более высокий уровень подготовки чекистов. От них ведь требуется не только умение стрелять и сидеть в засадах.

— Понимаю, Феликс Эдмундович, — посерьезнев, согласился Менжинский. — На Украине мне довелось с одним работничком встретиться. Против десяти бандюг не боялся выйти. Храбрости через край, а вот контрреволюционеров выявлял через кухню…

— Как так «через кухню»?

— Очень просто. «Мне, — говорит, — никакие теории не требуются. Я сразу на кухню при обыске иду. Если у него в кастрюле мясо варилось, значит, он контра, и разговаривать с ним нечего. Наши люди на осьмушке хлеба сидят…»

— Оригинальнейший метод. Что же вы с этим «кухонным теоретиком» сделали?

— Послал командовать эскадроном.

— Правильно… Кастрюли могут и подвести. Вопрос подбора людей один из самых труднейших. Тем более для работы в особых отделах.

— Читал в газете про дела Чудина.

— Да. Бывшего члена коллегии Петроградской Чека за связь со спекулянтами и покровительство им мы расстреляли по приговору военного трибунала, — незнакомо жестким голосом подтвердил Феликс Эдмундович. — Мы никому не позволим предательски нарушать интересы партии и злоупотреблять доверием товарищей. И еще одна деталь, Вячеслав Рудольфович. Особый отдел согласно положению подчиняется наряду с ВЧК и Реввоенсовету республики. Так что в известном смысле придется ходить под двумя начальниками.

— Два стула — самое неудобное сиденье.

— Тут все зависит от сидящего. Не скрою, кое у кого в Реввоенсовете есть повышенное желание командовать Особым отделом. Попадаются, к сожалению, ответственные товарищи с излишним самомнением и амбицией.

— Понимаю, Феликс Эдмундович… Говорят, что самый большой недостаток людей состоит в том, что у них много маленьких недостатков.

— Верно подмечено… К тому же, случается, от должности голова кружится, а это меняет нрав в худшую сторону.

— Когда приступить к работе, Феликс Эдмундович?

— Приступить немедленно… Вот то серьезное дело, о котором я вам упомянул.

Дзержинский пододвинул Вячеславу Рудольфовичу одну из папок, лежащих на столе.

— Ознакомьтесь и подготовьте план операции… Кстати, как у вас с жильем? Нам, правда, частенько здесь на Лубянке в служебных кабинетах проживать приходится. Но все-таки жилье полагается иметь.

— Не беспокойтесь, Феликс Эдмундович… На первое время устроился в «Метрополе», а там будет видно, — ответил Менжинский и прочитал надпись на папке: «Добровольческая армия Московского района».

— Да, Вячеслав Рудольфович, — подтвердил Дзержинский, увидев недоуменный вопрос в глазах собеседника. — Вы полагали, что «Добровольческая армия» имеется только у генерала Деникина? А она и в Москве завелась…

— Как же так?

— Познакомитесь с материалами и станет ясно. Готовят удар в спину. Поговорите с Артузовым. Артур Христианович у нас конкретно занимается этим делом. Подумайте и приходите с ним ко мне… с предложениями по плану операции.

ГЛАВА III

Первые материалы в папке относились к давним временам.

В июне девятнадцатого года красноармейский секрет, затаившийся под Лугой в путанице молодого осинника, заметил человека в солдатской шинели. Осторожно осматриваясь по сторонам, он крался в зыбком предутреннем тумане к кочковатому болоту, за которым находились позиции белых.

На приказ остановиться неизвестный напрямик кинулся к болоту.

— Ах ты, шкура! — зло сказал дозорный и, привычно поймав глазом мушку, плавно нажал спуск.

У убитого нашли зашитые в подкладку пиджака документы на имя поручика Никитенко и серебряный портсигар, набитый папиросами.

— Такую дорогу прошел, а папироски ни одной не искурил, — удивился работник Особого отдела, рассматривая портсигар. — Берег, выходит, папиросочки. А почему берег — есть вопрос?

— Может, некурящий?

— Некурящему папиросы носить незачем. А он курящий… Гляди, как пальцы зажелтели. Небось у нас махру палил…

Тщательный осмотр позволил обнаружить в одной из папирос туго скатанную записку.

Работник Особого отдела осторожно развернул прозрачную бумагу.

— Да тут целое послание…

«Генералу Родзянко или полковнику С. При вступлении в Петроградскую губернию вверенных вам войск могут выйти ошибки, и тогда пострадают лица, секретно оказывающие нам большую помощь…»

— Слышь, комиссар, какие заботливые!.. Чтобы своих не трогали…

«Во избежание подобных ошибок просим вас: не найдете ли вы возможным выработать свой пароль. Предлагаем следующее: кто в какой-либо форме или фразе скажет слова «во что бы то ни стало» или слово «Вик» и в то же время дотронется рукой до правого уха, тот будет известен нам, и, до применения к нему наказания, не откажитесь снестись со мной. Я известен господину Карташову, у которого обо мне можете предварительно справиться».

— Подписано «Вик»… Серьезное письмо, комиссар…

— «Вик», что это такое? Человек или контрреволюционная шайка?

— Ясно, шайка, раз друг другу письма пишут. Генерал Родзянко — личность известная… Нашего ума тут не хватит, комиссар. Писулю нужно срочно доставить в Чека. Видать, большая контра в Питере окопалась. Сидит, своего часа дожидается.

Через месяц чекистам снова попало письмо с таинственной подписью «Вик». При попытке перейти финскую границу были арестованы начальник Сестрорецкого пограничного пункта Самойлов и сотрудник того же пункта Боровой, изменившие Советской власти. При задержании Боровой пытался выбросить в кусты пакет. В пакете оказались документы и карты дислокации частей Красной Армии под Петроградом, а также письмо, адресованное «Дорогим друзьям». В письме сообщалось о контрреволюционных организациях, работающих подпольно в Петрограде.

«Здесь работают в контакте три политические организации. В «Нац» все прежние люди… Все пока живы, и поддерживаем бодрость в других… Со смертью Гениосова и израсходованием средств прекратилась наша связь с остатками военно-осведомительной организации. Москва нам должна за три месяца. Астров и Мосева говорят о каком-то миллионе… Просил экстренным порядком все выяснить нам и, если можно, немедленно препроводить деньги, иначе работа станет…»

Вячеслав Рудольфович перелистал несколько оперативных документов и нашел протоколы допросов Борового. Пойманный с поличным, он признался:

— Найденный пакет получен мною для передачи от владельца патентной фирмы «Фосс и Штейнингер» петроградского инженера Вильгельма Ивановича Штейнингера…

— «Вик» — это его кличка?

— Точно не знаю, но полагаю, что так. Штейнингер не любит посвящать в подробности. Мне было поручено доставить пакет в Финляндию.

Чекисты арестовали Штейнингера. При обыске в квартире нашли антисоветские воззвания и письмо Никольского, одного из видных кадетских лидеров, занимающихся политической работой при штабе генерала Юденича.

Была изъята также пишущая машинка. Сравнение отпечатанного на ней пробного текста с письмом, найденным у Борового, подтвердило, что письмо написано именно на этой машинке с прыгающей чуть выше строки буквой «р» и характерным дефектом лентоводителя.

Письмо Никольского было адресовано «Дорогому Вику».

«…Мы очень просим вас укрепить с нами связи и поддерживать, так как считаем работу необходимой, а вами пересылаемые сведения очень ценными с чисто военной и политической точки зрения… До сих пор нельзя сколько-нибудь определенно установить срок взятия Петрограда. Надеемся, не позже конца августа. Но твердой уверенности в этом у нас нет, хотя в случае наступления давно ожидаемых благоприятных обстоятельств в виде помощи деньгами, оружием и снаряжением в достаточном количестве этот срок может сократиться…»

На допросах Штейнингер держался продуманной тактики. Многословно, с ненужными подробностями он показывал то, что было в основе известно, не давая ни единой нити, кроме тех, которые чекисты держали уже в руках.

Вячеслав Рудольфович внимательно читал и перечитывал протоколы допросов Штейнингера, вдумывался в каждую фразу и понимал, что в словесных поединках инженер переигрывал допрашивавших чекистов. Молодые чекистские следователи горячились, нечаянно выплескивали то, о чем лучше было бы помолчать, придумывали несуществующие события и преподносили их как показания якобы раскаявшихся соучастников. Штейнингер несколько раз ловил следователей на этом неумном приеме и упрямо продолжал придерживаться выработанной им тактики.

Он называл фамилии и адреса членов подпольного «Национального центра». Но эти люди оказывались на поверку либо уже разоблаченными, либо убитыми, либо удравшими за границу. Чем больше прочитывал Вячеслав Рудольфович протоколов допроса Штейнингера, тем отчетливее становилась ему цель, которую поставил арестованный: любым способом спасти московскую организацию, не дать чекистам ни одной нити, которая привела бы следствие по делу «Вика» в Москву.

На последнем этапе допросов инженер не пожалел даже соратников, еще остававшихся на свободе. Когда «мертвых душ» не осталось, Штейнингер отдал живых. Выдал членов подпольной кадетской организации барона Штромберга, князя Андронникова, князя Оболенского, генерала Алексеева и других участников подпольного заговора.

«…Москва нам должна за три месяца…» — упрямо выплывала фраза из прочитанного письма. Если финансирование шло из Москвы, значит, там центр руководства подпольной кадетской организации, там костяк и основные ресурсы, материальные и людские.

В кадетском заговоре Штейнингер был, несомненно, одной из руководящих фигур. Протоколы допросов князя Оболенского и барона Штромберга показывали, что остальные члены руководства «Национального центра» не отличались ни умом, ни смелостью. Штромберг при первом же допросе вывалил чекистам не только то, что знал о работе подпольного центра, — но и сообщил, что его сосед по лестничной площадке, частный поверенный Софроницкий, скупает валюту на черном рынке, а бывший торговец Абросимов припрятал в подвале два мешка крупы и три пуда сахара…

Штейнингер трезво оценивал личные качества «соратников» и не сообщал князьям и баронам ничего такого, что могло бы раскрыть связи с кадетами Москвы.

Ниточка к подпольной «Добровольческой, армии» все-таки обнаружилась.

В конце июля в селе Вахрушево Слободского уезда Вятской губернии милиционер Прохоров обратил внимание на молодого городского облика мужчину с увесистым баулом, одетого в нарочито рваную поддевку со сборками на спине. Растоптанные сапоги на нем были тоже не вятской работы, с ремешками и вырезами на голенищах. Такие сапоги шили на Урале, а там стоял Колчак.

Документы у прохожего на имя Николая Карасенкова оказались в полном порядке. Но когда милиционер пригласил его пройти в сельсовет, Карасенков проворно сунул руку за пазуху. Прохоров, приготовившийся к неожиданностям, опустил на голову Карасенкова пудовый кулачище и тем привел его в полную покорность. Это оказалось нелишним, потому что из-под поддевки у странного прохожего были извлечены два револьвера и солидный запас патронов. Отыскался также финский нож и несколько пачек папирос, которые во всем Слободском уезде нельзя было найти ни за какие коврижки.

Но главное оказалось в домотканом бауле. Когда в сельсовете содержимое его высыпали на стол, вместе с караваем хлеба, куском сала и полотенцем вывалились пачки керенок в крупных купюрах.

При допросе в уездной милиции Карасенков показал, что миллион рублей он везет в Москву по поручению киевского купца Гершмана, что за провоз ему обещано десять тысяч рублей. Для чего купцу потребовалось везти такие деньги через Вахрушево в Киев, он не имеет ни малейшего представления.

Задержанного доставили в Вятскую Чека. Там он признался, что в действительности является Николаем Павловичем Крашенинниковым, сыном помещика Орловской губернии, и служит в разведывательном отделении колчаковского главного штаба. В начале июля начальник приказал ему тайно перейти фронт и доставить в Москву миллион рублей.

— Меня будет встречать каждый четный день на Николаевском вокзале человек в косоворотке и с зонтиком под мышкой. Он должен назвать сумму денег и номер части, в которой я служу.

Чекисты сделали вид, что поверили Крашенниникову, хотя его слова о встрече на вокзале явно отдавали сочинительством. Вряд ли по наивному паролю могли устраивать передачу привезенного с такими трудами миллиона рублей. Да и вокзал, находящийся под особым контролем чекистов, мало подходил для подобных передач.

На последующих допросах Крашенинников стал устраивать истерики и требовать, чтобы его немедленно расстреляли.

У вятских чекистов и в этом случае достало ума и выдержки. Они решили дать возможность Крашенинникову прийти в себя. Из отдельной камеры перевели в общую, где сидели спекулянты, валютчики, дезертиры и прочая рядовая нечисть.

На допросы Крашенинникова больше не вызывали. Сказали, что следствие по его делу закончено, что материал, как положено, передадут в трибунал и он будет рассмотрен обычным порядком.

Выдержка следователей оправдалась. Когда Крашенинникова перевезли в Москву, он попытался передать из тюрьмы несколько записок.

В одной из них он просил подготовить для него документы на случай возможного побега и сообщить, арестован ли некий «ННЩ».

Когда Крашенинникову были предъявлены записки, которые он пытался пересылать из тюрьмы, колчаковский эмиссар не стал дальше запираться. Сказал, что в Москву от Колчака предполагается направить 25 миллионов рублей, что «ННЩ» — это Николай Николаевич Щепкин, возглавляющий московский подпольный «центр».

Потом в деле появилось два заявления.

На личный прием к Дзержинскому пришел врач одной из военных школ и сообщил, что состоит в подпольной вооруженной организации, готовящей восстание в Москве.

Молоденькая учительница сообщила чекистам о подозрительных сборищах у директора семьдесят шестой показательной школы Алферова.

Вячеслав Рудольфович снял пенсне и потер уставшие глаза. Протоколы были написаны неразборчивыми почерками, плохим карандашом. Чтобы прочесть их, приходилось основательно напрягаться, разбирать каракули, неровные, загибающиеся к краям страниц строки.

Прав Феликс Эдмундович, что подбор кадров в ВЧК должен быть предметом особой заботы. Храбрости, беззаветной преданности у нынешних чекистов хоть отбавляй. А вот умения вести следственную работу, вдумчиво анализировать материалы, угадывать иногда по третьестепенным деталям и штрихам важность дела — этого явно недостает. Мало опыта, мало грамотности, не хватает и умения оформлять документы. Протоколы допросов пишут как кто на душу положит.

«…у арестованного найдено много разных бумаг…» Какие бумаги? Что в них написано?

В комнату вошли двое. Одного из вошедших Менжинский уже знал — начальник оперативного отдела ВЧК Артузов.

У Вячеслава Рудольфовича всегда было чутье на людей. Встретившись с Артузовым в кабинете Дзержинского, он сразу ощутил симпатию к тридцатилетнему, собранному в словах и жестах человеку с пышными волосами, круто вздыбленными над широким лицом. У Артура Христиановича была аккуратная, коротко подстриженная бородка и привычка время от времени пощипывать ее. Привычки Артузов стеснялся, но отделаться от нее не мог. Еще Вячеславу Рудольфовичу почему-то подумалось, что Артузов любит детей. Эта интуитивная догадка сделала знакомство еще более расположенным.

— Помощника вам привел, — сказал Артур Христианович.

Рослый крутоплечий человек со светлыми мягкими волосами и просторным разлетом широких бровей на обветренном лице отрекомендовался:

— Нифонтов, комиссар по особым поручениям.

— Простите, ваше имя-отчество?

— Павел Иванович.

— Вот и отлично. Официальности, признаться, меня иной раз смущают.

— Я чувствую, вы поладите, — сказал Артузов. — Павел Иванович уже занимался делом «Национального центра». Хотя, наверное, вы уже и сами познакомились.

— Продолжаю… Вопросы здесь сложные, а я имею обыкновение со всеми подробностями разбираться. Предпочитаю, так сказать, добыть ключ, чем взламывать двери… В самом запутанном деле непременно отыщется какой-нибудь знаменитый пустячок, который поможет вытащить нужный кончик.

— Кончики в нашей работе очень требуются, — улыбнулся Артузов. — Не буду вам мешать. Да и времени, признаться, нет.

— Вы садитесь, Павел Иванович. В ногах, говорят, правды нет.

— Главная фигура в деле — Щепкин…

— А вот с этим, прошу покорнейше, не будем спешить. Я сначала все прочитаю, а потом мы конкретными мыслями с вами обменяемся. Вы давно в ВЧК, Павел Иванович?

— Уже полгода… Я с севера родом, Вячеслав Рудольфович, коренной архангелогородец, на лесозаводе там работал. Был у нас такой лесопромышленник Ауров. Потом англичане стали хозяйничать. Наш комитет на лесозаводе арестовали. Меня хотели отправить на остров Мудьюг, в тюрьму… Страшное место. Товарищи помогли бежать. Воевал в отряде Павлина Виноградова на Двине. Там чекистской работой стал заниматься, а потом уже сюда направили.

Нифонтов скупо ронял фразы, словно боялся сказать лишнее.

— А семья, Павел Иванович?

В глазах чекиста плеснулась боль. Лицо отвердело, срезалось, и лоб просекли две морщинки. Короткие и глубокие, как от удара ножом.

— Простите, Павел Иванович… Это я так, по-житейски, полюбопытствовал.

— Да нет, Вячеслав Рудольфович, — беспомощно вздрогнувшим голосом ответил Нифонтов. — И о семье могу сказать… Жену, Аннушку, контрразведчики замучили, допытывались, где я скрываюсь. Отца на Мудьюг отправили. Не знаю, жив или нет. А сынишка потерялся… Федька мой, двенадцать лет парню.

— Как потерялся?

— Удрал из Архангельска. На Исакогорке видели, возле военного эшелона крутился… Вот уже год ищу. Как подумаю, что он в такой кутерьме бездомный бродит, сердце отрывается… Работой от тоски и спасаюсь. Работа у нас особенная. Я так понимаю, что чекист — он вроде патрона, вогнанного в ствол, в любой момент должен быть готов к выстрелу.

Вячеслав Рудольфович понял, что Нифонтов хочет переменить тему разговора.

— Верно сказали, Павел Иванович, но не все.

— Понимаю, что не все. Социальное чутье требуется иметь, классовое понятие.

— И это еще не все. Знания нужны чекисту, ум, опыт, трезвое сердце и думающая голова. А некоторые полагают, что чекистская кожанка сразу делает их умнее. Учиться мы должны, Павел Иванович…

— Разве до учебы сейчас?

— Конечно, за партой некогда сидеть, Но мы ведь в нашей работе каждый день университеты проходим… В деле имеются заявления военного врача и учительницы. Покорнейше прошу пригласить их ко мне.

— Хорошо, Вячеслав Рудольфович… Артур Христианович сказал, что надо план операции скорее разрабатывать.

— Знаю. Но с доктором и учительницей мне непременно нужно поговорить. Пригласите их, пожалуйста, вечером, чтобы время для беседы было попросторнее.

— Попросторнее у нас и вечерами не бывает.

— Ничего. Кто хочет съесть орех, тому надо всегда разгрызать скорлупу. Так вы говорите, что Щепкин? Почему так думаете?

— Феликс Эдмундович лично выезжал на операцию по его аресту. Я тоже принимал в ней участие.

— Вот как… Ну что ж, расскажите. Только, прошу покорнейше, со всеми возможными подробностями. Знаете, как порой бывают важны мелочи.

— Можно и с подробностями, Вячеслав Рудольфович… Дом Щепкина мы оцепили заранее, а для ареста выехали ночью на машине…

Нифонтов говорил, а перед глазами развертывалась недавняя картина. Со всеми подробностями. Как просил Менжинский.

С площади машина свернула в путаницу ночных переулков. Проехали один квартал, потом снова повернули налево. От забора отделилась молчаливая фигура и подняла руку.

Водитель приглушил мотор. Вылезли на тротуар и гуськом, держась вдоль стен, пошли туда, где в ночной темноте угадывался дом Щепкина.

— Первый подъезд, Феликс Эдмундович… Второй этаж. Дверь налево. Черный ход взят под охрану.

На дребезжащее треньканье звонка долго не откликались. По молчаливому знаку Дзержинского Нифонтов грохотнул кулаком по дубовой филенке.

— Кто там?

— Откройте!.. Проверка документов! Немедленно откройте дверь, иначе взломаем!

Лязгнули засовы, и со скрежетом повернулся ключ.

Свет карманного фонаря облил невысокого мужчину во фланелевой домашней куртке с шелковыми отворотами. Он подслеповато щурился.

— Гражданин Щепкин? Николай Николаевич?

— Да…

— Чека!

В полутьме коридора метнулась тень. Несколько чекистов, выхватив оружие, бросились в глубь квартиры. Через минуту в свете фонаря оказался человек в полувоенном френче.

— Кто такой? — коротко спросил Нифонтов.

— Мой товарищ, — торопливо заговорил Щепкин. — Гимназическое знакомство… Друг детства…

— Инспектор всеобуча Мартынов, — добавил человек во френче. — Вот мои документы, товарищи…

Путаясь в тугой пуговице, он расстегнул карман френча.

— Пожалуйста… Можете удостовериться.

— Хорошо, разберемся… Пока вы задержаны. Еще посторонние в квартире есть?

— Нет… Моя супруга Леокадия Константиновна и домашняя работница. Собственно, что вам угодно?

— Мы должны произвести у вас обыск, гражданин Щепкин.

— Это недоразумение, госпо… простите, товарищи… Я абсолютно лоялен и стою в стороне от какой-либо политической деятельности… Ваше вторжение считаю произволом… Я буду жаловаться! Я самому Дзержинскому жалобу напишу!

— Можете адресовать жалобу устно, — сказал Феликс Эдмундович, входя в прихожую.

При виде председателях ВЧК, прибывшего с чекистами, в лице Щепкина полыхнул страх. Даже в тускловатом свете карманного электрического фонаря было приметно, как у него побледнело лицо и остро выписались стиснутые челюсти. Глаза на мгновение коротко и зло вспыхнули под припухшими веками.

Но Щепкин сумел взять себя в руки. Моргнул, возвращая глазам сонное выражение, и сказал тусклым, стертым голосом:

— Ваша сила…

Щепкин ходил вместе с чекистами, проводившими обыск.

— Мой кабинет… Библиотека… Пожалуйста, ищите… Уверяю что произошло величайшее недоразумение. Я не скрывал и не скрываю, что ранее состоял в партии кадетов и был депутатом Государственной думы двух созывов. Но сейчас я покончил с политической деятельностью и официально заявил о своей лояльности… Ищите, ищите!.. Я понимаю, что мои слова не могут быть для вас доказательством.

Щепкин говорил многословно. То ли хотел успокоить самого себя, то ли надеялся словами, как сетью, оплести внимание чекистов. Он подсказывал, каким ключом открыть письменный стол, каким отомкнуть гардероб жены, резную шкатулку на трельяже.

— Ищите, ищите… Вы сами убедитесь, что произошло недоразумение.

Настойчиво повторяемое «ищите» подсказывало, что Щепкин предполагал возможность обыска в квартире и тщательно подготовился к нему.

В ящиках письменного стола, в массивных книжных шкафах, занимающих две стены, не оказалось почти никаких деловых бумаг хозяина, кроме жиденькой папочки, где хранились личные документы и несколько безобидных писем, датированных еще семнадцатым годом.

— Разве после семнадцатого вы не вели никакой переписки, гражданин Щепкин? — спросил Феликс Эдмундович, рассматривая содержание папки.

— Почти не вел… Старых знакомых разметало в неизвестности, а новыми не обзавелся… Время не располагает. У меня сейчас ощущение, что Россия переезжает на новую квартиру.

— Правильно заметили… При таком переезде рекомендуется освобождаться от всякого старья. Не только в отношении вещей…

— Вы имеете в виду политические убеждения?.. Ваша власть гарантирует гражданские свободы и заявляет, что за убеждения никто не должен привлекаться к ответственности.

— Да, за политические убеждения мы не привлекаем к ответственности, если эти убеждения не переходят в контрреволюционные действия или злостную агитацию против Советской власти.

— Ни действий, ни агитации в данном случае вы не можете усматривать, — с кривой, вымученной улыбкой сказал Щепкин. — Все политическое в прошлом. Сейчас перед вами рядовой гражданин. Обыватель, если сказать точнее.

— Скромничаете, господин Щепкин… Обывателям от Колчака миллионы не возят.

— Не понимаю вас, — сиплым, неожиданно споткнувшимся голосом сказал Щепкин. Бледность снова наползла на его щеки, и глаза высветлились острыми буравчиками. — Какие миллионы? Не понимаю.

— Понимаете, Щепкин…

Феликс Эдмундович сознательно выложил Щепкину одну из главных улик дела. Кадета надо было лишить хладнокровия, сбить с него самоуверенность. Услышав про миллионы, Щепкин начнет мучительно думать, что еще знают чекисты. Мысли его будут метаться, и это собьет линию защиты.

Уже три часа продолжался обыск. Были просмотрены книги, домашние вещи, выстуканы стены, исследована чуть ли не каждая паркетина, осмотрены мебель и все закоулки в просторной четырехкомнатной квартире.

На кухне чекисты тщательно осмотрели шкафы, полки, банки и коробочки под откровенно злыми взглядами сухопарой домработницы, стоящей со скрещенными на груди руками.

Глаза Нифонтова остановились на охапке березовых поленьев, приготовленных возле большой, выложенной изразцами плиты.

— Хорошие у вас дровишки, мамаша, — сказал он, осматривая поленья.

— Не одним днем, слава богу, жили. Не то что нонешние.

— Где же вы дрова про запас держите? — спросил Нифонтов, сдерживая нахлынувшее вдруг волнение.

— Знамо где… Во дворе помещение имеется. Каменный сарай. Вторая дверь наша.

— А ключи где?

— У меня. Только без хозяйского слова я ключей не дам.

Услышав про ключи от дровяного сарая, Щепкин снова покрылся минутной бледностью.

— Дайте им ключи, Варвара Игнатьевна, — сипло сказал он. — Пожалуйста, ищите, я ничего or вас не скрываю.

Нифонтов неприметно, но внимательно оглядел грубые, растоптанные башмаки домработницы.

Да, Николай Николаевич Щепкин жил не одним днем. Просторное отделение каменного, с массивной дверью сарая было под потолок набито дровами, сложенными аккуратными поленницами.

Нифонтов зажег фонарик и, низко согнувшись, стал сантиметр за сантиметром осматривать пол. Белесое пятно электрического фонарика долго шарило по древесной трухе, пока не нашло то, что хотелось увидеть Павлу Ивановичу, — легкие следы обуви, явно непохожие на отпечатки кухаркиных башмаков. Нифонтов осветил фонарем правый угол, забитый дровами, и сказал:

— Отсюда надо начинать!

Через пятнадцать минут в руках чекистов оказался клеенчатый сверток, в котором находились тщательно смазанный браунинг с пятью обоймами и две гранаты-«лимонки».

— Это провокация! — визгливо закричал Щепкин. — Сверток не мой! Оружие мне подсунули. Я категорически протестую.

— Не надо кричать раньше времени, господин Щепкин, — спокойно отпарировал Нифонтов. — У нас улик хватит… Провокации устраивать нет никакой нужды.

Потом нашлась плоская жестяная коробочка. В ней были фотопленки, флакон с белесой жидкостью для тайнописи, рецепт проявителя и длинные полоски бумаги, исписанные столбиками цифр.

Нифонтов доложил о найденном Феликсу Эдмундовичу.

— Это как раз то, что нам требовалось… Обыск продолжать. В квартире оставить засаду…

— Вот так, Вячеслав Рудольфович, обстояло дело, если с подробностями, — сказал Нифонтов.

Не все подробности знал комиссар по особым поручениям Нифонтов.

Когда арестованного Щепкина выводили из подъезда, чекисты не приметили, как в подвальном окне противоположного дома чуть колыхнулась занавеска и внимательные глаза проводили уходящих до поворота.

Приземистый, до глаз заросший бородой сторож в картузе с высокой тульей торопился. Оказавшись в путанице низких, лепившихся друг к другу домов на Кадашевской набережной, он оглянулся по сторонам и юркнул в узкую калитку.

— Ну? — спросил Дуров, открыв дверь на условный стук. — Что стряслось?

— Дядю Кокку взяли…

— Как взяли? — бледнея, словно в лицо ему сыпанули горсть муки, переспросил Ауров. — Как так взяли?

— Обыкновенно, как берут, — сиплым, посекшимся голосом подтвердил Крохин. — Обшаровка была часа три, а потом увезли… Сам Дзержинский приезжал.

— Не обознался, случаем?

— Разве в таком обознаешься… Глаз верный имеем. Еще их благородие господин Уфимцев хвалил. «Не глаз, — говорит, — у тебя, а ватерпас…» Что теперь делать, Епимах Андреевич? Враз головы можно потерять. В Чека рассусоливать не будут. Приставят к стенке — и ваши не пляшут… Заваливается, похоже, дельце.

Крохин говорил, но Ауров уже не слушал. Сжав до хруста кулаки, Епимах Ауров отчаянно думал над новостью. Случаен провал «дяди Кокки» или чекисты напали на след?

«Заваливается, похоже, дельце…» — выплыли в голове слова Крохина. Руки вдруг стали ватными, и тягуче заныли виски.

Может, сейчас чекисты уже идут на Кадашевку…

Уходить! Немедленно уходить!.. Сию же минуту.

— Ноги надо скорее уносить! — словно угадывая мысли, торопливо бормотал Крохин. — Спасать свои головушки. Знакомец у меня на вокзале имеется. Вещички прихватим и айда, пока выход из сеточки есть…

Крохин был испуган. Глаза у него округлились, лицо расплылось, стало творожным, на лбу блестел холодный пот, и дрожали пальцы.

Откровенная трусость филера помогла Аурову взять себя в руки. Голова прояснилась. Воля, как всегда случалось у Аурова в минуты близкой опасности, собралась в кулак и помогла загнать вглубь выплеснувшийся инстинктивный страх.

«Дядя Кокка» не размазня. Не просто будет чекистам расколоть Щепкина. Он же соображает, что у него единственный шанс — это продержаться до выступления. Да и действовал он осторожно. Ненужных следов старался не оставлять, с лишними людьми не встречаться. У этого балаболки Алферова он последнее время тоже перестал бывать.

Удрать сейчас из Москвы — значит кинуть дело, ради которого Епимах Ауров вот уже год ходит по узкой тропочке между жизнью и смертью, чтобы рассчитаться с теми, кто отнял лесозавод, биржи и запани. Кто сделал его нищим «делопроизводителем», заставил за гроши гнуть спину, ходить на собрания, изучать политграмоту и петь по праздникам «Интернационал». Посчитаться с комиссарами, очистившими сейф в банке, со всей красной сволочью…

Ведь все уже готово, все налажено для страшного счета, который вожделенно и терпеливо вынашивает Епимах Ауров…

Неожиданно накатила слепая страшная ярость. Епимах круто шагнул к Крохину.

— Крыса!.. Удрать хочешь?.. Шкуру спасти!

Ударом кулака он свалил филера со стула.

— Тяжелая у тебя рука, — криво усмехнувшись, сказал Крохин, поднимаясь с грязного пола. — За что?

— Вперед зачти!.. На вокзал не побежим, надо дело делать. О «дяде Кокке» наших известить.

Ауров прошел к окну, присел на корточки, отвернул полосу обоев с клопиными следами и вытащил из тайника парусиновый портфель.

— Понесешь… Здесь деньги и всякие наши бумаги. Пусть до вечера у тебя останется.

— Поберегу…

— Удрать не вздумай, Фаддей Миронович… А то ведь мы поможем Чека разыскать тебя, раба божьего… Портфель спрячешь, двигай к Алферову, а я пока с другими свяжусь.

— На засаду бы не нарваться…

— Не мне тебя учить, как на засаду не нарваться. Делай что велено.

Дворник направился на Дмитровку, а делопроизводитель губсовнаркома через полчаса разыскал уединенный телефон и попросил соединить его по названному номеру.

В трубке откликнулся резковато-сухой голос полковника Ступина:

— Здравствуйте, Алексей Петрович. Извините, что рано беспокою… Беда приключилась. Дядя Кокка заболел… Да, сегодня ночью неожиданный приступ. Врачи приехали и увезли в больницу. Не знаю, что и делать. Хотелось бы с вами посоветоваться… Да, в том же месте. Думаю, что часа через полтора я сумею освободиться… В том-то и дело, что болезнь пока неизвестна. А вдруг что-нибудь заразное?

Через некоторое время делопроизводитель губсовнархоза, не явившийся сегодня на службу, оказался на Тверском бульваре и присел на скамью рядом с бородатым человеком в ватном пиджаке и картузе с высокой тульей. Вытащил папиросу и попросил прикурить. Прикуривая, они перекинулись несколькими словами.

Затем Тихомиров появился на явочной квартире Ступина в Хлебном переулке.

Выслушав сообщение об аресте Щепкина, полковник выкатил на скулах желваки. На костлявом лице дернулось правое веко, и с висков стал сползать неровный румянец.

— Остальные? — спросил он, разлепив полоску тонких губ. — Кого еще взяли? Кого?

— Алферов на свободе… О других не знаю.

Ступин подвинул лакированную со скрещенными молниями коробку настольного телефона и торопливо закрутил ручку.

— Миллер на службе… В артель никто не приходил, — отрывисто кидал он и снова начинал звонить. — Алло, барышня!

Долго пришлось дозваниваться до Кускова, но и там чекисты не появлялись.

— Пока один Щепкин, — сухо подытожил Ступин. — Сколько он продержится?

— Вроде мужик крепкий… Неделю-другую чекистам этой кости хватит.

— Будет держаться, — подтвердил Ступин. — Понимает, что только мы его можем выручить…

Полковник говорил не то, что думал. Он не собирался и пальцем шевельнуть, чтобы выручить Щепкина.

Последнее время Ступин все больше и больше тяготился тем, что он, боевой офицер, сумевший под носом у красных сколотить подпольные отряды, должен подчиняться штатскому, штафирке и краснобаю.

Такие, как Щепкин, проворонили Россию, отдали ее комиссарам. Вместо того, чтобы стрелять, пороть и вешать, рассуждали в думах и земствах о конституционных свободах, устраивали говорильни и закатывали банкеты по любому поводу.

Через войскового старшину Раздолина Ступин уже пытался наладить прямой контакт «Добровольческой армии Московского района» с полковником Хартулари. Но кадетские политиканы, вроде Астрова, Степанова и князя Белосельского-Белозерского, отиравшиеся возле Деникина, связывали полковника по рукам. Не без их наущения генерал решительно заявил, что «Национальный центр» в Москве представляет единственное руководство, имеет приемлемую в данной обстановке политическую платформу и финансирование боевых ударных групп может осуществлять только через эту организацию.

Теперь же, с провалом «дяди Кокки», все менялось. Полковник Ступин становился не только военным, но и политическим руководителем предстоящего выступления. Теперь он пожнет все лавры, ухватит в собственные руки всю славу.

И будьте покойны, господа, полковник Ступин не выпустит ее из рук!

— Немедленно прикрыть все адреса. Временно оборвать все контакты… Руководство беру на себя, — сказал Ступин и поднялся за столом.

Жилистый, поджарый, как матерый волк. С длинными, хваткими руками.

Ощутил молчание кассира и нехотя добавил:

— Думаю, что «Национальный центр» с этим согласится.

— Митинг, что ли, с голосованием будем устраивать? — хмыкнул Тихомиров. — Нет уж, накось выкуси! Дело нужно делать.

— Рад, что мы понимаем друг друга…

— Отчего же нам друг друга не понять… Может, «дядя Кокка» сейчас на Лубянке дает самые подробные показания. Такой вариант тоже исключать не следует.

— Алферов меня больше не увидит. До нашего выступления все связи «Национального центра» со мной будете осуществлять вы. Эту квартиру забудьте. Я дам новую явку… Где деньги организации?

— Нет денег, Алексей Петрович. Самый пустячок остался. Тысяч тридцать всего и наскребется.

— Плохо… Откуда Щепкин получал деньги?

— Я таких вопросов не задавал, — усмехнулся кассир. — Оно лучше, когда меньше знаешь.

— Разумно… В дальнейшем все деньги будете передавать мне.

— Понимаю.

— Отлично… Я думаю, что и дальше вы будете исполнять обязанности кассира организации.

— Но господин Хартулари…

— В создавшейся обстановке мое решение, надеюсь, будет одобрено. Предупредите всех о максимальной осторожности… Вы подстраховались?

— Есть вроде ухороночка…

Два месяца назад Ауров на всякий случай снял в неприметном доме на Палихе крохотную квартирку с отдельным выходом во двор, густо заросший дикой бузиной, черемухой и кустами сирени. В деревянном заборе на задворках была предусмотрительно расшатана доска, а под покосившимся сараем был спрятан заветный саквояж, за которым, Епимах Ауров знал наверняка, терпеливо охотился Крохин. В саквояже, присыпанном мусором, было то немногое, что удалось спасти, вырвать, сберечь от комиссаров и Советов: увесистая пригоршня золотых безделушек с дорогими камнями, тысяч на пять червонных десяток и несколько крупных бриллиантов чистой воды.

Еще от богатства оставалось переводное письмо на заграничный банк, где лежала на личном счете некая сумма в валюте… Письмо Епимах Дуров носил с собой, зашив его в подкладку люстринового дешевенького пиджака.

ГЛАВА IV

— В подпольную организацию меня вовлек бывший сослуживец — поручик Абросимов. Кроме Абросимова, я знаю еще двоих. Тоже бывшие офицеры.

Врач был встревожен и мучительно пытался сообразить, для какой надобности его так срочно пригласили в Особый отдел.

— Однажды Абросимов упомянул в разговоре фамилию Миллера, начальника окружных артиллерийских курсов…

Вячеслав Рудольфович взглянул на Нифонтова, сидящего поодаль у окна. Павел Иванович приметно кивнул и выразительно поглядел на часы. Он давал понять, что есть более важные дела, чем разговор с военным врачом, рассказывающим вещи, уже известные чекистам.

— Мне кажется, что Миллер тоже причастен к заговору. Других, интересующих вас подробностей я не знаю… Конспирация у них поставлена неплохо…

— Понятно, Викентий Максимович.

— Все это я уже рассказывал товарищу Дзержинскому, — продолжил врач и, помолчав, добавил: — Не доверяете… Понимаю. В офицерских чинах состоял, имел «Владимира с мечами», воевал у Корнилова и вдруг донос в Чека.

— Заявление, — поправил Вячеслав Рудольфович.

— Успокоить желаете… Не надо. Пусть называют как хотят. Мне это безразлично. Я не хочу лишних смертей и крови. С четырнадцатого года я воевал беспрерывно. Не в штабах, не в белых перчатках. Лекарь пехотного полка. Окопы, вши, искалеченные тела, разорванная снарядами человеческая плоть. Непробудное пьянство господ офицеров и серая солдатская скотинка, которую поднимали в атаку за веру, царя и отечество…

— Но присяга, офицерская честь, долг?

— Царя, которому присягал, уже нет, а отечеству я остаюсь верен… А потом все эти высокие слова «честь», «долг», «патриотизм» были просто расовой спесью, из которой ловкачи извлекали выгоду.

— Позволю с вами не согласиться, Викентий Максимович. Есть патриотизм в его истинном понятии. Любовь к родине, к народу, к его культуре, языку. Высокая и чистая любовь.

— Я понимаю, что такое тоже есть. Но не просто выбросить за борт весь багаж, которым нагружали тебя с ранних лет… Знаете, когда ко мне пришло прозрение? Полгода назад. Под Ростовом мне довелось увидеть двенадцать расстрелянных красноармейцев. Почти еще мальчиков. В их возрасте гимназисты боятся папенькиного ремня. А эти не сказали ни слова полковнику Уфимцеву, начальнику контрразведки. Он у нас славился умением развязывать языки…

Нифонтов резко скрипнул стулом, и лицо его отвердело. Вячеслав Рудольфович кинул на помощника предостерегающей взгляд.

— Тогда мне стало ясно, что Советскую власть не одолеть. Я снял погоны и перешел фронт. Прибыл в Москву, хотел работать рядовым штатским врачом, но меня направили в военную школу. Там меня нашли бывшие сослуживцы. Но, к счастью, я уже научился смотреть вперед.

— Правильно. Кто не умеет смотреть вперед, тот всегда оказывается позади…

У врача были глаза с нездоровой желтизной, изборожденный ранними морщинами лоб и густые волосы, оплетенные паутиной седины.

— Я не могу принять политику, которой следуют заговорщики. Они не понимают, что возврата к старому быть не может, — сказал врач, и голос его помягчал.

Внимание и ненавязчивые реплики человека с умным взглядом из-под густых бровей прогоняли опаску и настороженность. То, что одиноко ворочалось в душе, вдруг запросилось наружу.

— Россия, товарищ Менжинский, живуча как кошка… Монголы сидели у нее на шее триста лет, а она выдержала, сумела накопить силы и расколошматить орду на Куликовом поле…

— Лжедмитрия прогнала, Наполеона побила…

— Вот именно. Но нашей силе всегда не хватало идеи.

— Не скажите, Викентий Максимович. В двадцатом веке россиян прямо-таки обуревали идеи. Где собирались четыре интеллигента, там сразу возникало три партии, которые тут же вступали друг с другом в принципиальные разногласия.

— Англичане, кажется, говорят, что семь идей — это отсутствие идеи. Решения должен принимать один.

— Одна партия, — поправил Менжинский. — Та, которая дает русской силе настоящую идею.

— Именно. Но сообразить все это было далеко не просто… Сослуживцы всегда считали меня идеалистом.

— Понимаю… А идеалистов никогда не любили. Еще древние греки считали, что нет больших преступников, чем идеалисты… Люди хотят жить тихо и спокойно, служить государю-императору, стричь купоны, наслаждаться прелестями родового поместья, а идеалисты учиняют смуты, все хотят поставить вверх тормашками. Дивиденды отобрать, землю разделить, обожаемого государя спихивают с престола… Европа раньше господ русских офицеров сообразила, что идеалистов не перевоспитать…

— Там вместо идеи голый чистоган.

— Неглупо придумано. Заменить идеи звонкой монетой, заставить верить в деньги и папу римского.

— Большевики умнее. Они заставляют верить в Ленина, равноправие и полученную землю. Это я теперь хорошо понимаю, товарищ Менжинский.

Нифонтов шумно вздохнул и снова выразительно поглядел на часы.

Времени на отвлеченные разговоры действительно не было. Но Вячеслав Рудольфович не торопился. Пароли, адреса, явки и связи — это было важно. Но не менее важно понять, какие люди стоят за ними. Ощутить дух заговора. Опыт работы на Украине убеждал, что одно дело, когда десяток-другой озлобленных врагов увлекают за собой обманутых людей; и совсем другое, когда заговор, как сейчас, устраивали сознательные враги, сплоченные ненавистью ко всему советскому.

— Это обстоятельство нам необходимо учесть при подготовке плана операции, — сказал Вячеслав Рудольфович Нифонтову после ухода врача. — Не исключено, что придется встретиться с вооруженным сопротивлением. В данном случае все возможно.

— Понятно, что на колени эта сволочь добровольно не станет. Не верю я этому лекарю. Христосиком представляется. Совесть, видишь ли, у него заговорила. А когда красноармейцев расстреливали, он сопел в две дырочки. Мальчишек ведь убивали, ребятню, которой вперед жить. А теперь душеспасительными разговорами занимается… Струсил, шкуру свою спасает. Вот и весь сказ.

— Я понимаю вас, Павел Иванович, — мягко и настойчиво перебил Менжинский. — Но в чекистской работе надо подниматься выше собственных переживаний… Даже выше личного горя. Насчет вашего сына я разговаривал с Феликсом Эдмундовичем. Он сказал, что чекистов попросит…

— Разве в такой кутерьме у наших ребят дойдут руки моего Федюшку искать, Вячеслав Рудольфович… Вы сейчас правильно сказали, что нужно стоять выше личного.

— Но я не говорил, что его надо отметать. В нашей работе, Павел Иванович, больше, чем в другой, требуется человечность. Наряду с ненавистью к врагам… Как насчет Миллера?

— Уже сработано, Вячеслав Рудольфович… Недавно Миллер попросил скорострельные пушки… В целях усиления практической подготовки слушателей курсов на полигонных занятиях. Так в рапорте написал…

Пушки нужны были войскам, оборонявшим Тулу от наступающего Деникина, к тому же чекисты уже имели заявление военного врача, и главное управление по вооружению в ходатайстве начальника артиллерийских курсов отказало.

А вот вторую просьбу Миллера — предоставить ему для служебных разъездов мотоцикл — удовлетворили. Более того, Феликс Эдмундович сам позвонил в Реввоенсовет и поддержал заявление Миллера.

Мотоцикл предоставили из гаража Реввоенсовета вместе с водителем, разбитным и лихим парнем, щеголявшим в желтых гетрах, перчатках с широченными раструбами и громадных очках на околыше фуражки. Фамилия водителя тоже была примечательная — Кудеяр. Придумал ее сам Горячев, сотрудник Чека, вызвавшийся выполнять водительские обязанности у Миллера.

Кудеяр раскатывал по улицам, пугал треском мотоцикла отощавших извозчичьих лошадей и богомольных старух и не без успеха улыбался молодым москвичкам.

Кроме того, он накрепко запоминал улицы, номера домов и квартир, куда наведывался начальник курсов артиллерии, запоминал лица и имена тех, с кем Миллер встречался.

Потом мотоцикл требовал заправки. Кудеяр приезжал в гараж Реввоенсовета и передавал очередное сообщение:

— Поварская, двадцать шесть… Фамилия Ступин.

— Полигон в Кусково… Военный, фамилию узнать не удалось.

— Малая Дмитровка… Директор школы Алферов.

— Кунцево… Высшая школа военной маскировки… Между прочим, здорово они с маскировкой насобачились. Своими глазами видел. Стог сена, хоть коров подпускай, он на две стороны распахивается — и там трехдюймовка… Трах-бабах — и снова стог сена… Миллер виделся с курсантом Абросимовым.

Приглашенная на беседу учительница ничего существенного не добавила к прежнему сообщению, что у директора школы Алферова бывают подозрительные сборища.

— Может, просто веселые компании встречаются? — спросил Менжинский, внимательно вглядываясь в лицо учительницы с серыми открытыми глазами и тугой косой, перекинутой через грудь. — В карты поиграть, чайку попить, романсы под рояль спеть?

— Нет, не простая к нему компания приходит. По одному ведь собираются, окна шторами задергивают…

Еще более настораживающим было сообщение, которое сделала непосредственно Дзержинскому инструктор Московского комитета партии. Недавно переведенная на партийную работу, она прибыла в Кунцевскую школу военной маскировки, чтобы ознакомиться с постановкой политической и воспитательной работы. Комиссара на месте не оказалось. Пожилая, скромно одетая женщина, не назвавшая себя, решила подождать. Вышла в коридор и, коротая время, стала читать объявления, развешанные на фанерном щите. Мимо прошли трое, одетых в курсантскую форму. Завернули за угол коридора и остановились покурить.

Инструктор услышала странный разговор:

— Скоро начинаем… Павел Игнатьевич сказал, что все уже решено.

— И раньше говорили, что решено, а потом откладывали.

— На этот раз откладывать не будут. Через неделю будет дан приказ. Как раз в это время наши к Москве подойдут…

«Наши к Москве подойдут…» — машинально повторила в уме инструктор. — Какие же это «наши»? Постой, постой — наши к Москве подойти не могут, наши и так в Москве. Трое за углом коридора говорят о деникинцах! Но как деникинцы могут быть «нашими» для курсантов военной школы, которые носят на фуражках красные звезды?»

Вдруг инспектор все поняла. Стало так страшно, что перехватило дыхание. Строчки приказа о неуклонном соблюдении правил внутреннего распорядка расплылись и набежали одна на другую. Справившись с нахлынувшим волнением, инструктор зашла в канцелярию и сказала молоденькой, в мелких кудряшках секретарше, что она, к сожалению, больше не имеет возможности дожидаться и приедет в школу через два дня.

В окно было видно, как по дорожке уходят из школы трое курсантов, разговаривавших в коридоре.

— Какие у вас курсанты симпатичные, — сказала инструктор, — и вежливые.

Секретарша самодовольно зарделась и поправила на батистовой кофточке зеленую брошь.

— У нас же школа такая… Сюда только с образованием принимают… Гимназию кто окончил, юнкерское училище… Культурные, не то что в ином месте.

— Вон тот, высокий, что посредине идет, со мной так любезно разговаривал.

— Абросимов… Он у нас взводом командует… Раньше поручиком был.

Сигнал насчет Алферова был тщательно проверен чекистами.

Степенный стекольщик в холщовом фартуке и с ящиком на плече, остановившись перекурить возле дома на Малой Дмитровке, пожаловался на тяжелые времена широколицей дворничихе.

— Это уж так, — словоохотливо откликнулась дворничиха. — Кому за стекло расплатиться нечем, а кто пиры устраивает… Вон у нас в алферовской квартире чуть не каждый день коноводятся, Музыку играют, в карты до утра режутся.

— В дурака, что ли?

— Эвон сказал — в дурака! — усмехнулась дворничиха. — Это я в дурака со своим Пантелеичем играю, когда он тверезый, а у них игры господские. Преферанец называется и еще… эта… как ее… Вист!

— Ну и пусть себе на здоровье играют…

— Кабы только они играли…

Дворничиха понизила голос до шепота и стрельнула по сторонам проворными глазами.

— Я пятый год, милок, здешние дворы мету и по всем углам прибираюсь… Время теперь какое? На Сухаревке фунт соли пятьсот рублей стоит. За воблину чуть не по сотне дерут.

— Дерут, — со вздохом согласился «стекольщик», который хорошо знал цену вобле, «карим глазкам», составлявшую вместе с фунтом хлеба и жидким чаем его ежедневный паек. — Спекулянтов, паразитов развелось столько, что человеку дыхнуть нельзя.

— Во-во, милок… Простому человеку не житье, а маета одна… А алферовская мадама каждое утро цельное ведро мусору выносит. И чего только в этом мусоре нет! Консервные банки, яичная скорлупа, куричьи обглодки, шкурки от окорока, апельсиновые корки… Один раз даже кусок белого хлеба выкинула. При нашей-то пайковой осьмухе? Мало того, что сами жрут в три горла, еще, почитай, каждый день цельную ораву кормят.

Наблюдение, установленное за квартирой директора московской школы, установило, что в гости к Алферову наведывался начальник окружных курсов артиллерии Миллер, работник Высшей школы военной маскировки Сучков, преподаватель военной школы Ступин, делопроизводитель губсовнархоза Тихомиров. Заходил сюда до ареста и бывший кадет Щепкин.

Это сразу же позволило связать воедино поступившие сигналы, дело «Вика» и миллион рублей, изъятый у Крашенинникова.

Было также выявлено, что работники Кунцевской школы военной маскировки имеют весьма тесные связи с работниками другой военной школы, находящейся в Кускове, что бывший поручик Абросимов частенько наезжает в Кусково то со служебными заданиями, то в свободное время и общается там с определенной группой курсантов.

Чтобы выяснить, какую роль в заговоре принимают работники военной школы в Кускове, туда был срочно направлен переодетый в штатское комендант Кремля Мальков с мандатом от Наркомпроса на имя библиотечного инспектора, которому поручалось «ознакомиться с работой библиотеки в военной школе в Кускове», С каждой прочитанной страницей, с каждой беседой, разговором становилась отчетливее картина зреющего заговора. Если сведения, которые сообщила инструктор Московского комитета партии — «через неделю» — верны, восстание в Москве можно было ожидать двадцатого сентября.

ГЛАВА V

— Оперативный отдел займется «Национальным, центром», — сказал Артузов. — А Особому остается «Добровольческая армия».

— Да, такое разграничение в плане будет полезным. Но надо хорошо продумать каждую конкретную операцию по захвату.

— Чего тут голову ломать, — нетерпеливо откликнулся Нифонтов. — Прижмем гадов к ногтю одним махом!

— Прижать, Павел Иванович, это еще не все. Конец зависит от начала. Не менее важна и вторая часть операции. Сразу же после ареста — немедленные допросы, очные ставки…

— Верно. Медицина, товарищ Нифонтов, учит, что лечить надо не болезнь, а больного.

— Мало взять подпольную организацию, — добавил Менжинский. — Надо выявить все связи, источники финансирования, снабжения оружием, определить проникающее влияние. Допросы тоже будет провести непросто. Не всякий феникс, восставший из пепла, признается в собственном происхождении… С Кудеяром неплохо придумано… Теперь совершенно ясно, что Миллер — одна из крупных фигур заговора. На допросах он вряд ли бы сразу стал называть имена и фамилии.

— А тут сам все выкладывает Кудеяру, — усмехнулся Артузов и пощипал бородку. — Не надо исключать и той возможности, что кому-нибудь из заговорщиков удастся ускользнуть.

— Да… А самые крупные рыбы те, которые срываются с крючка. Как Щепкин?

— Молчит. Нахально отказывается от очевидных улик.

— А «инспектор всеобуча»?

— Мартынов? Этот жидковат оказался. Связной деникинской разведки. Прибыл к Щепкину за очередными донесениями. Должен был увезти полковнику Хартулари то, что находилось в плоской коробочке… Мы с обыском помешали. Мартынов, к сожалению, мало знает. Явка у него была на Щепкина.

— Где переходил линию фронта?

— На Тульском участке… Утверждает, что переводили люди из банды Косорезова. Такая бандочка действительно в тех местах орудует…

— Давайте еще раз просмотрим наметку операций по задержанию, — предложил Вячеслав Рудольфович и подвинул к себе записи Нифонтова. — Достаточное количество оперативных групп мы предусматриваем?

Нифонтов вздохнул, снова подивился дотошности особоуполномоченного и стал на память перечислять, какие группы пойдут на операцию, какие подразделения войск ВЧК к ней привлекаются и какие части ЧОН будут стоять наготове.

— Резерв у нас не маловат, Артур Христианович? Представьте себе такую ситуацию, что при аресте вдруг обнаружатся адреса десяти неизвестных нам ранее заговорщиков… Что в этом случае может сделать оперативная группа из пяти человек?

— Всего не предусмотришь, Вячеслав Рудольфович.

— Обязаны предусмотреть…

Своим чередом вершилась ночь. На бархатном пологе неба величаво и спокойно мерцали звезды. С Москвы-реки тянуло прохладным ветром, журчала вода в фонтане на Лубянской площади, и ночной извозчик поил там лошадь. В Замоскворечье гулко и нестрашно лаяли собаки, и тишина окутывала дом, где помещалась «главная чека».

Из зашторенного окна на улицу не проникало ни единого лучика света.

— Как обстоит дело с дешифровальщиками? Может ведь возникнуть срочная надобность…

— Не густо у нас с такими специалистами, Вячеслав Рудольфович, но все, что возможно, предусматриваем…

— Транспорт подготовлен?.. Наряды для конвоирования?..

Часы мелодично отбили три удара.

— Засиделись мы, однако, Вячеслав Рудольфович, — сказал Артузов.

— Зато много сделали. Я, Артур Христианович, поспешности не люблю. Такая уж, приношу извинения, натура.

Менжинский снял пенсне, развел руки и поставил их ребром на стол.

— На сегодня все, товарищи… Теперь можно и отдохнуть.

— Самая пора, — откликнулся Нифонтов и потянулся, чтобы собрать разложенные бумаги.

— Покорнейше прошу оставить, Павел Иванович… Я их перед сном еще раз просмотрю.

Артузов улыбнулся, поглядел на Нифонтова и сказал, что он пойдет спать.

— И вы идите, Павел Иванович… Завтра у нас предстоит горячий день… Идите, идите. Вам обязательно надо отдохнуть.

— Полагаю, можно начать, — сказал Феликс Эдмундович, оглядывая собравшихся в кабинете. — Операция предстоит ответственнейшая, и промахнуться мы не имеем права… О существовании заговора и подпольных вооруженных отрядов я доложил Владимиру Ильичу. Товарищи Менжинский и Артузов разработали план операции. Прошу вас, Вячеслав Рудольфович.

Менжинский встал за столом.

— Судя по имеющимся материалам, заговорщики собрали значительные силы. Их ударные отряды уже подготовлены к выступлению и хорошо вооружены. Учитывая эти обстоятельства, операцию по ликвидации заговорщиков предполагается расчленить на два этапа. Первая задача — быстро захватить головку. Стремительным и внезапным ударом взять всех руководителей заговора, чтобы они не успели ничего предпринять. Опасность здесь в том, что мы кого-нибудь не знаем или кто-то успеет ускользнуть во время нашей операции.

— Не ускользнет, товарищ Менжинский. Вы еще наших ребят не знаете, — возразил Павлуновский, заместитель Феликса Эдмундовича по Особому отделу.

— Тем не менее, — настойчиво продолжил Менжинский, — даже в самом тщательно разработанном плане и при самых надежных исполнителях может вмешаться случайность. И это обстоятельство должно быть непременно учтено.

— Каким же образом, если говорить конкретно?

— Конкретно, Феликс Эдмундович, чтобы уменьшить возможность случайностей, мы ускоряем… точнее, немедленно приступаем к выполнению второй части оперативного плана — к полному захвату всех заговорщиков. В процессе захвата немедленно производим допросы и выявляем всех лиц, причастных к подпольной организации. На квартирах арестованных руководителей заговора будут оставлены засады.

— Операцию проведем ночью, — подтверждающе добавил Дзержинский, — Без крайней необходимости запрещено поднимать какую-либо стрельбу. Для захвата руководителей и для засад в квартирах выделятся опытные работники… Какие у вас предложения по этому вопросу, Артур Христианович?

— К Ступину на Поварскую едет Линде, с ним Казанец, Светлов и оперативная группа. Если Ступина не окажется дома, Линде и оперативная группа будут искать, а Светлов и Казанец останутся в засаде. К Алферову на Малую Дмитровку едут Аванесов, Фомин, с ними Вайс и Красников. К Миллеру…

Артузов перечислил состав основных оперативных групп, затем снова заговорил Менжинский:

— Особой задачей операции является выявление каналов, по которым Щепкин получал шпионскую информацию. При обыске у него найдены записки с наложением плана военных действий Красной Армии от Саратова, список дивизий и их местонахождение по состоянию на пятнадцатое августа… Очень характерная деталь, товарищи! Щепкин был арестован в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое августа. Список дивизий по состоянию на пятнадцатое августа мог находиться в Реввоенсовете минимум шестнадцатого-семнадцатого августа.

— Восемнадцатого, Вячеслав Рудольфович, — уточнил Дзержинский. — Я наводил справку. Связь с дивизиями работает не всегда хорошо, и сведения запаздывают.

— Итак, восемнадцатого августа. Если допустить, что для выносе из Реввоенсовета таких сугубо секретных сведений требуется минимум две-три дня, можно считать, что между двадцатым и двадцать пятым августа Щепкин имел встречу с человеком, передавшим ему сведения. Кроме того, у Щепкина обнаружены данные о наличии, калибрах и боекомплектах артиллерии одной из армий, действующей против Деникина, план оперативных действий армейской группировки на Восточном фронте с указанием ее состава и фамилий командиров дивизий и полков, сообщение о местонахождении и предполагаемых перемещениях некоторых штабов…

— Солидная информация, — удивленно сказал Аванесов.

— К сожалению, я могу продолжить этот перечень, товарищи… Найдены также описания одного из укрепленных районов с точным расположением в нем артиллерийских позиций и зенитных батарей, сведения о фронтовых базисных складах…

Менжинский перечислял, и у сидевших в кабинете каменели лица. Было очевидно, что информацию Щепкин мог получить только от человека, проникшего в самые тайны советского военного командования. Эти сведения чекисты успели перехватить, а сколько подобных данных уплыло к врагу, во сколько крови обошлось уже такое предательство?

Словно ощутив мысли собравшихся, Вячеслав Рудольфович сказал:

— Сведения систематически переправлялись через фронт. Арестованный Мартынов пришел к Щепкину за ними. Это подтверждает и письмо, найденное у Щепкина при обыске. Оно написано двадцать седьмого августа и адресовано начальнику любого белогвардейского отряда с просьбой протелеграфировать в самом срочном порядке эти донесения в штаб разведывательного отделения деникинцев непосредственно полковнику Хартулари…

— Может, он получал сведения через Миллера или Сучкова? — сказал Павлуновский. — У меня лично складывается такое мнение.

— Не думаю, — возразил Феликс Эдмундович. — Мы проверили и установили, что подобного рода сведениями Миллер и Сучков по служебному положению не могли располагать. Возможно, они могли быть с кем-то связаны. Но тогда возникает вопрос, зачем требовалось от Миллера и Сучкова эти сведения направлять Щепкину? Такой товар предпочитают из рук не выпускать, он денег стоит. Да и лишнее звено передачи тоже ни к чему было устраивать. Нет, Щепкин получал эти сведения от человека, непосредственно связанного с ним…

— Абсолютно согласен с вами, Феликс Эдмундович… Щепкин старается сейчас спасти на допросах источник получения шпионских сведений. Поэтому он так и упорно молчит.

— Говорит, Вячеслав Рудольфович, — усмехнулся Дзержинский. — Наши товарищи уже от него выслушали со всеми подробностями историю партии кадетов, ее прогрессивную роль в Государственной думе. И про то, как царь их обижал, несчастненьких. От обвинения в шпионаже Щепкин открещивается руками и ногами. Старается свести дело к тому, что он просто общественный деятель старого режима и страдает за собственные политические заблуждения. Делает ставку на то, что бумаги найдены не в его квартире, а на дворе дома. Что предлагаете делать с Кудеяром?

— Его надо арестовать вместе с Миллером, чтобы не расшифровывать. Кудеяру доверяют, и я полагаю, что он может продолжить начатую нами игру.

— Согласен… Есть вопросы и уточнения к плану ликвидации «Национального центра»?

Феликс Эдмундович встал за столом. Худощавый, с серым от постоянного недосыпания и колоссального напряжения лицом.

— Оперативный план утверждается. Особое внимание прошу обратить на необходимость выявления источника шпионской информации. Работа Особого отдела, естественно, должна быть максимально активизирована… Конечно, товарищи из оперативного отдела сделают все возможное, чтобы помочь. Однако главная задача в этой части возлагается персонально на вас, Вячеслав Рудольфович… — Дзержинский на мгновение замолчал, покосился на Артузова и добавил: — И на Артура Христиановича тоже…

— Поможем товарищу Менжинскому, — откликнулся Артузов.

ГЛАВА VI

В ночь с девятнадцатого на двадцатое сентября оперативные группы, отряды войск ВЧК и части ЧОН сосредоточились на сборных пунктах.

В кабинете Дзержинского собрались руководители операции. Немногословный, деловито собранный Менжинский, хмурый Аванесов и начальник Особого отдела Московской ЧК Евдокимов.

— Кто у нас следующий? — спросил Феликс Эдмундович.

— Фомин… Идет к Алферову.

— Правильно… Фомин умеет дело делать без лишнего шума. Пригласите его.

В кабинет вошел Фомин. Остролицый, с большими внимательными глазами, сосредоточенно глядевшими из-под строгих бровей. Воротник гимнастерки был великоват для худой шеи.

— Прошу получить ордер, товарищ Фомин, — тихим голосом сказал Вячеслав Рудольфович, протягивая вошедшему бумагу, подписанную председателем ВЧК. — На арест и обыск… Обыск произведите самым тщательным образом. Особое внимание обратите на письма, записи и всякого рода заметки. Они могут оказаться чрезвычайно важными. Не упустите из внимания ни одного написанного слова… Вы понимаете меня?

— Понимаю, товарищ Менжинский, — ответил Фомин и чуть прищурился. — Как не понять!

Опытный работник ВЧК, прошедший суровую жизненную школу, Фомин с внутренней улыбкой воспринимал тихие слова штатского человека в пенсне с золотыми ободками. На чекистской работе Фомин, как говорится, собаку съел, а его наставляет человек, который в ВЧК без году неделя. Арестов и обысков Фомин провел не один десяток. Уж как-нибудь сообразит, что ему делать и где смотреть.

— Да, товарищ Фомин, ко всяким записям на сей раз проявите особое внимание, — сказал Дзержинский.

Фомин смутился. Зеленовато-серые глаза Феликса Эдмундовича, казалось, обладали способностью читать в душе, что думают в данный момент подчиненные.

— Ясно, Феликс Эдмундович, — торопливее, чем следовало, откликнулся Фомин. — Сам буду смотреть и ребятам строго-настрого накажу… Ничего не упустим.

— Не имеем права упустить, товарищ Фомин, — заговорил Менжинский. — По всем данным, Алферов у них важная птица… Знает много и потому представляет для нас особую ценность… Прошу покорнейше обойтись без стрельбы.

— Есть, обойтись без стрельбы.

— И осторожность… Учтите, товарищ Фомин, заяц всегда выскакивает там, где его меньше всего ожидаешь.

На лице Фомина растаял иронический прищур. Он вдруг ощутил, что человек, вручивший ордер на обыск, так же как и Феликс Эдмундович, умеет заглядывать в глубь человека много дальше, чем другие, и понимать, что думает сию минуту даже такой опытный чекист, как Фомин.

Вспомнились вдруг слова, сказанные в приемной о Менжинском: «ЦК направил с особыми полномочиями…»

В тусклом свете лампочки, вполнакала горевшей на площадке, Алферов увидел молчаливых людей и черное дуло направленного на него нагана. Он резко подался назад, норовя захлопнуть дверь, но было уже поздно.

— Спокойно, гражданин Алферов. Просим не шуметь.

С ордером на обыск директор школы ознакомился с непонятным равнодушием. Скользнул глазами по бумаге и тут же вернул ее обратно. Сидел за столом, потухший, обмякший и грузный, ковыряя пальцем невидимое пятнышко на плюшевой скатерти.

Хозяйка дома вышла к чекистам в полупрозрачном пеньюаре, отделанном пышными кружевами. В пене кружев угадывалась высокая грудь. Красивая голова была независимо откинута назад. Глаза щурились от света. Пожалуй, только набрякшая жилка, вздрагивающая возле уха, выдавала страх, который всеми силами старалась не показать хозяйка дома.

— По какому праву вы нас обыскиваете? Как вы смели ворваться в дом к мирным людям?

Она вываливала один вопрос за другим, не дожидаясь ответов.

— Алекс, объясни же им наконец… Мой муж директор показательной школы… У нас похвальные отзывы Наркомпроса! Нет, я немедленно должна позвонить Павлу Ипатьевичу… Павел Ипатьевич член коллегии. Он сейчас же поедет в Кремль, чтобы прекратить самоуправство. Боже мой, ну что ты сидишь, Алекс!

Хозяйка дома решительно направилась к столу, где стоял телефонный аппарат.

— Прошу оставаться на месте! — сказал Аванесов.

— Но я пока не арестована, надеюсь?

— Пока нет, — спокойно ответил Аванесов.

Оперативник загородил дорогу к телефону и для острастки покачал тяжелым маузером.

— Можете меня расстреливать! Я не боюсь вас! — визгливо закричала хозяйка дома. — Стреляйте же!

— Перестань, Саша, — поморщившись, попросил Алферов. — Никто в тебя стрелять не будет.

— Вот именно, — усмехнулся Аванесов. — Выпейте воды и успокойтесь… Звонить по телефону не разрешаю. Приступайте к обыску, товарищ Фомин.

Александра Самсоновна, театрально раздув ноздри, окинула презрительным взглядом чекиста, загородившего ей путь, и возвратилась к столу.

Искали тщательно. Отбили плинтусы, подняли подозрительные паркетины, перелистали книги.

Памятуя указания Менжинского обратить особое внимание на всякого рода записи и переписку, Фомин терпеливо просматривал сложенные чекистами на стол методические инструкции, написанные директором школы Алферовым, копии справок, списки, ведомости, старые письма, планы занятий, хранившиеся в письменном столе.

Среди них находилась и записная книжка хозяина дома. На страницах ее были записаны адреса и телефоны, короткие заметки, сделанные для памяти. Прочитать что-нибудь стоящее в записной книжке Фомин не надеялся. Мало-мальски соображающий человек не будет записывать в собственную книжку то, что не хочет показывать другим.

Внимание Фомина привлекла страничка с записью долгов. Какому-то Александру Ивановичу хозяин дома ссудил 452 рубля 73 копейки, а Николаю Артемьевичу 453 рубля 23 копейки, Кириллу Кирилловичу — 427 рублей 17 копеек.

— Так с копейками в долг и давали, гражданин Алферов? — спросил Фомин. — Вроде человек вы широкой натуры, а долги до копеечки отсчитывали… Что сейчас на копейки купишь?

— Не только на копейки, на рубли теперь ничего не купишь, — хмуро ответил Алферов. — Теперь счет на тысячи идет.

— Почему же тысяч у вас никто не занимал?

— По двум причинам, — усмехнулся Алферов. — Во-первых, у меня тысяч не имеется. А во-вторых, эти записи к тысячам никакого отношения не имеют… Грешен, люблю с компаньонами в картишки перекинуться. По маленькой, для удовольствия души. А поскольку, как вы изволили заметить, копейки теперь не в ходу, то и выигрыши копейками мы получать друг у друга не могли. Перешли, так сказать, на безналичные расчеты… Сначала я долг записывал, а на другой раз мог оказаться не в авантаже, и тогда на меня долг записывали. Удобная, знаете ли, для нынешних времен система…

Фомин слушал и думал, почему партнеры проигрывали Алферову всегда по четыре сотни с хвостиком.

Фомин ощущал, что догадка где-то близка, что она примитивно проста, но ухватить ее он не мог.

Странная, очень странная запись карточных долгов…

— Вот номер телефона записан, товарищ Фомин, — сказал оперативник, положив на стол школьную тетрадь. На розовой обложке почерком хозяина квартиры было написано: «4-28-19».

— Четыре — двадцать восемь — девятнадцать, — машинально прочитал вслух Фомин. — Постой, постой… Четыреста двадцать восемь девятнадцать…

Алферов побледнел.

— Четыреста двадцать восемь рублей девятнадцать копеек, — продолжил Фомин. — Так ведь тоже можно записать?

Хозяин квартиры молчал.

— Так вот какие у вас карточные долги записаны!.. Кто такой Александр Иванович, который должен вам четыреста пятьдесят два рубля семьдесят три копейки? Что же вы не отвечаете? Я ведь по телефону могу поинтересоваться.

— Астров, профессор Петровской сельскохозяйственной академии, — выдавил Алферов первое признание.

— Алекс! — пронзительно крикнула жена. — Тварь!.. Тряпка… Боже мой, какое ты ничтожество!..

— Проводите ее в другую комнату! — распорядился Фомин. — Где проживает Астров?

— Неглинная, семнадцать… Я скажу… Я все скажу! Запутали меня, обманули!.. Я все скажу… Заблуждение! Минутное заблуждение…

Алферов проворно соскользнул со стула, бухнулся на колени и, быстро перебирая ими по паркету, оказался у ног Фомина.

— Я все скажу! Все до капельки!

— Перестаньте, Алферов. Поздно нюни распускать!

Фомин подошел к телефону. В трубке откликнулся сонный голос.

— Профессор Астров?.. Александр Иванович, вам звонят из академии. Очень срочное дело. Сейчас к вам привезут пакет… Да, да… Ответственный дежурный.

Положил трубку и дал отбой.

— Все правильно… Березкин и Кацура, быстро на Неглинную, семнадцать. Профессора немедленно задержать…

Алферов плакал, уронив голову на руки.

Под утро обнаружилась еще находка. Аванесов заинтересовался массивным пресс-папье на письменном столе. Осторожно отвинтил мраморную крышку и увидел под ней листок тонкой бумаги, исписанный бисерным почерком, — перечень фамилий.

ГЛАВА VII

Занимался рассвет. На восточном крае неба прописалась полоса подступающего утра, стронула ночную темноту, стала шириться, расти, выписывать крыши домов, силуэты затяжелевших по ночному времени деревьев, печные трубы и рогатые фонарные столбы.

Старенький «делано-бельвиль» с круглым радиатором бойко бежал по улицам в сторону Петровско-Разумовского. Там, в чересполосице пригородных уличек, находилась дача профессора-путейца Вилкова, чья фамилия оказалась на узкой бумажке, извлеченной Аванесовым из-под крышки пресс-папье у Алферова.

Фырчание мотора казалось оглушительным в ночной тишине, фары выхватывали провалы сводчатых подворотен, литые решетки особняков, глухо запертые ворота и двери подъездов. Темные окна отливали мертвым блеском луженой жести, не пропускали наружу ни единого живого лучика.

В душную августовскую ночь люди прятались за стенами, запершись на замки, запоры, засовы, щеколды и гремучие цепочки. Спали, мучались бессонницей, тревожными думами о завтрашнем походе на Сухаревку, где за последний пиджак, за ботинки сгинувшего на войне сына или отца, за выходную, давно сберегаемую юбку можно было добыть несколько фунтов хлеба, пригоршню пшена, ведро картошки.

На Тверской шум автомобиля спугнул беспризорников, облюбовавших для ночлега ступеньки парадного, с колоннами, крыльца. Послышался короткий, предостерегающий крик, и серое, лохматое пятно сполошно колыхнулось.

— Посветите, пожалуйста, — попросил Менжинский.

Едва водитель повернул руль и направил свет фар на ступеньки, пятно распалось на проворные фигуры, брызнувшие в темноту, как стайка перепуганных воробьев.

Один спросонья не сразу сообразил направление и стал улепетывать вдоль улицы в слепящем луче фар. Было видно, как под длинным балахоном мелькают босые ноги. Рваная кепка налезала бегущему на глаза, и тонкая рука яростно сбивала ее на затылок.

На углу удиравший почувствовал себя в безопасности. Круто повернулся, показал чумазое лицо с моргающими от режущего света глазами, сунул пальцы в рот и так пронзительно свистнул, что Вячеслав Рудольфович вздрогнул от неожиданности.

— Лихой, — сказал он и, помолчав, добавил: — Этому-то от нас убегать нет никакой нужды… А ведь таких тысячи…

— Сотни тысяч, товарищ Менжинский, — негромко и твердо поправил Нифонтов, сидевший рядом. — Учиться им надо, а они на каждом углу шпанят. Куда только Наркомпрос смотрит!

— Туда же, куда и мы… Денег у Наркомпроса нет, учителей не хватает… Прежде чем их посадить за парты, их надо вымыть, дать одежду, хлеб, крышу над головой.

— Оно, конечно, так, Вячеслав Рудольфович. Я насчет ресурсов понимаю… Только ребятишки ведь… Взрослый сам себе голова, а у этих разума еще мало. Помощь им нужна.

— Помощь нужна…

Профессор Вилков, сорокапятилетний брюнет, не потерял самообладания и тогда, когда из тайника, устроенного в ломберном столике, были извлечены шифрованные записи.

— Да, шифр, — подтвердил он, блеснув темными глазами, приметно скошенными к вискам. — Но прочитать вам его не удастся. Это, господин Менжинский, не «собачка на веревочке».

Вячеслав Рудольфович еще со времен нелегальной работы знал, что «собачкой на веревочке» именуют шифр, привязанный к тексту определенной страницы книги, календаря, газеты, журнала или справочника.

Похоже, что такой примитивщины профессор не признавал. Рассматривая записи, Вячеслав Рудольфович подумал, что здесь применена более хитроумная система. Чаще других повторялись единицы, парами и в одиночку. Их дополняли комбинации цифр от ноля до сотни. Наверняка использованы были и условные обозначения, смысл которых мог меняться в зависимости от даты записи, дня недели и прочих условий.

— Ваши «товарищи» научились стрелять и орудовать саблями, но высшей математики им не уразуметь.

— Не надо громких слов, профессор. Курица, извините, снесши яйцо, клохчет так, будто родила планету. Уверяю вас, что в Чека много людей, которые могут не только стрелять…

— Единицы, — запальчиво перебил Вилков. — А с нами тысячи!.. Десятки тысяч культурных людей. Преданных патриотов, готовых отдать жизнь за освобождение России. Спасти ее культуру.

— От кого вы так рьяно желаете ее спасать?

— От хамья. От торжествующих невежд, которые ходят с красными флагами и распевают идиотские частушки…

— Кроме того, сеют хлеб для господ профессоров, печатают им книги, шьют одежду, строят профессорские дачи…

— Наивная агитация… Слова! А неделю назад в квартиру моего сослуживца по кафедре вселили ткачиху с Прохоровской мануфактуры. Она свалила в угол книги, а в судке из севрского фарфора ручной работы вымачивает пайковые селедки…

Темные глаза профессора с ненавистью уставились на Менжинского.

— Уничтожается благородный свет культуры. Великий огонь, который принес людям Прометей!

— А вы не задумывались, что на великом огне Прометея заживо сожгли Джордано Бруно… Однако мы говорим не по существу. Мне нужно предложить вам несколько вопросов.

— На вопросы отвечать отказываюсь…

— Думаю, что у нас еще будет возможность побеседовать. В том числе и на темы спасения русской культуры.

ГЛАВА VIII

В квартире Ступина чекисты никого не застали. Бумажный пепел, раскиданный возле «буржуйки», подсказал, что вожак «Добровольческой армии» оказался человеком осторожным. Оставив в квартире засаду, комиссар Линде поехал на Лубянку.

— Надо было еще вчера выставить надежное оцепление, — посетовал Вячеслав Рудольфович, поглядел на огорченное лицо Линде и не стал распекать комиссара за неудачу.

— Ступин уже неделю не появляется на своей квартире…

— Где же он может скрываться?

— Москва большая, товарищ Менжинский, можно в такую дыру забиться, что не скоро отыщешь. Вдруг он уже катит на поезде?

— Не думаю… Судя по материалам, которыми мы располагаем, Ступин — это один из руководителей заговора. Выступление у них было намечено на завтра. В этих условиях Ступин не мог отказаться от планов. Раз так, ему надо укрыться в таком месте, где он был бы в курсе событий. На месте Ступина стали бы вы забиваться в незнакомую нору?

— В незнакомую не стал бы…

— Я думаю, надо поинтересоваться, не появлялся ли Ступин в Кунцеве или Кускове. Во-первых, там свои, а во-вторых, он может думать, что нашей операцией охвачена на первом этапе только Москва. Немедленно выезжайте в школу в Кусково. В Кунцеве наши товарищи уже есть. Я дополнительно свяжусь с ними.

— Водки, — коротко сказал Ступин, усевшись за крохотный столик в дальнем углу задымленного подвальчика.

Вывеска над входом в подвальчик извещала, что здесь находится столовая артели «Пролетарское питание». Днем в столовой подавали жидкий картофельный суп, кашу, заправленную прогорклым маслом, и морковный чай. В восемь вечера в зале гасили огни, и тогда избранные и посвященные по одному тянулись в тупичок, проходили в узкую дверь, спускались по крутой лестнице и попадали в задние комнаты. Тот, кто имел деньги, мог здесь потребовать и шампанское, и стерлядь, и паштет из гусиной печенки, и шустовский коньяк, и молочного поросенка.

— Давненько не были, Алексей Петрович, — суетился возле столика вертлявый, с маслеными глазками хозяин подвальчика. — Грешно забывать, грешно!.. Мигом соорудим… Селедочка есть астраханская, грибки, ветчинка… Мамзельку желаете для компании?

— Давай! — хрипло ответил Ступин. — Селедку давай. Мамзельку, ветчину, грибы… Все тащи!

От водки пошло туманное, расслабляющее тепло. Унялось надоедливое подергивание века, и кровь, словно одолев внутреннюю преграду, ударила в висках живыми толчками, прогоняя тупую ломоту в затылке и холод в кончиках пальцев.

Четвертый день полковник Ступин уходил от чекистов.

В ночь, когда комиссар Линде ехал к нему на квартиру с ордером на арест и обыск, Ступин в самом деле находился в Кускове. Только не в школе, как полагал Менжинский, а на полигоне, начальник которого был одним из командиров ударного отряда. Здесь он узнал про аресты и понял, что выступление провалилось. Ступин послал начальника полигона срочно добыть подходящие документы и командировочное удостоверение, чтобы уехать из Москвы в сторону Орла и там перейти фронт.

Но, прежде чем документы были добыты, в Кусковской школе появились чекисты. С полигона пришлось уходить.

Километров десять Ступин шел пешком, затем попалась попутная ломовая подвода, на которой он вернулся в Москву. Ни по одному из известных адресов Ступин идти не решился. Возле Рогожского кладбища нашел дом, в котором сдавались места для приезжих староверов-богомольцев. Там провел ночь. Лежал в затхлой конуре с ободранными обоями, отбивался от клопов и тоскливо ждал облавы. Утром, так и не сомкнув глаз, расплатился с хозяйкой и наугад пошел по улицам. Вышагивал по извилистым окраинным переулкам, утыкался в тупик и поворачивал назад. Казалось, только в таком непрерывном движении и спасение, что стоит остановиться, как рядом окажутся чекисты.

К вечеру, обессилев от усталости, страха и нервного напряжения, Ступин вдруг обнаружил, что ноги привели его на Трубную площадь.

Он вспомнил о подпольном питейном заведении, и в голове сложился план, как пересидеть облаву.

Опасался Ступин не напрасно. Линде довольно быстро выяснил, что на полигоне ночевал высокий мужчина, по описанию похожий на Ступина, и что утром он ушел по направлению к ближнему лесу.

Чекисты прочесали лес и вышли на проселочную дорогу. По ней ездили ломовики, доставлявшие в Москву дрова. Один из них сообщил, что вез в Москву человека, похожего по приметам на того, кого они ищут.

— Возле Рогожки сошел… Вроде к Сычихе отправился.

— К какой Сычихе?

— Фатеру она сдает для постоя богомольцам…

Перепуганная чуть не до обморока визитом чекистов, Сычиха призналась, что высокий военный в френче ночевал у нее.

— Мне еще на ум пало, к чему такому человеку в мою конуру пихаться, — моргая глазами в вывороченных красных веках, рассказывала Сычиха. — Утресь ушел…

— Угостите, кавалер, — раздался над ухом хрипловатый женский голос. — Какой вы невнимательный!

Ступин медленно поднял голову и увидел возле столика накрашенную девицу в розовом платье, отороченном грязными, неряшливо заштопанными кружевами. Рот девицы был ярко подведен помадой.

«Мамзелька» сказала, что ее звать Жанетта, и протянула Ступину руку с наманикюренными пальцами. Под маникюром темнели каемки грязи.

— Убери лапы!.. Пей!

Исподлобья взглянув на «мамзельку», Ступин увидел тусклые, тупые глаза и подумал, что эта дура как раз подойдет для дела.

— У тебя «крыша» есть?

— Мы здеся принимаем, — Жанетта показала пальцем на боковую дверь. — Там кабинетики… Сейчас желаете?

Ступин отрицательно покачал головой.

Девица было огорчилась, но потом лицо ее озарила догадка.

— На всю ночь ежели, тоже можно… Я тут недалечко живу… Кавалеры мною завсегда довольные.

— Пойдем.

Ступин вынул из кармана пачку денег. Не считая, отделил от нее добрую четверть и кинул Жанетте.

Минут пятнадцать они брели по темному переулку, потом уткнулись в какую-то лестницу, прошли по скрипучей деревянной галерейке и оказались в длинной, как гроб, комнате, освещенной коптящей керосиновой лампой.

Жанетта закрыла дверь на крючок и провела Ступина за кособокий древний шкаф, где была кровать, покрытая лоскутным одеялом.

Пересилив чувство брезгливости, Ступин расстегнул крючки на тугом воротничке френча.

Проснулся он от внутреннего толчка. Что-то подсказало ему не шевелиться, не делать ни единого движения.

Сквозь смеженные веки Ступин увидел, что Жанетта обшаривает карманы френча. Оглядываясь на клиента, она вытащила пачку денег, метнулась к пузатому комоду и сунула их в глубь ящика.

Затем достала портмоне с документами.

Ступин прыжком оказался на ногах, схватил «мамзельку» за руку и умело вывернул назад.

— Ах ты, сучка!.. Кто тебя научил по карманам лазить? Кто?

Он с такой силой ударил «мамзельку» под подбородок, что она охнула и мешком осела на пол.

Ступин торопливо оделся, вынул из комода украденные деньги и поставил пистолет на боевой взвод. Прошел к выходу, прислушался и ударом ноги распахнул дверь.

Ветхая, с покосившимися столбиками, галерея была пуста. Ступин с облегчением перевел дух и шагнул из комнаты.

Жанетта подняла голову и хрипло крикнула вслед:

— Попомнишь ты меня, кавалерчик! Приварила я тебе подарочек, никуда не денешься!

Взяли Ступина на Брянском вокзале. В толчее подошли двое.

— Спокойно.

Полковник не сопротивлялся. Послушно позволил себя обыскать и, заложив руки за спину, пошел между чекистами.

С момента ареста Щепкина «делопроизводитель губсовнархоза» не появлялся на работе.

Острое ощущение близкой опасности не покидало Епимаха Дурова. Самое лучшее было уехать из Москвы, затеряться, пересидеть опасность. Но встречи и разговоры со Ступиным удерживали от такого шага.

— «Дядя Кокка», как видите, держится, — говорил полковник при каждом удобном случае.

Епимах понимал, что Ступин утешает самого себя, но решительность и выдержка новоявленного вожака заговора ему нравились.

От полковника Хартулари прибыл связной. Войсковой старшина Раздолин привез нужные деньги — два миллиона рублей.

— Алферову ни одной копейки, — распорядился Ступин.

— Нужен мне Алферов как дырка в голове, — зло ответил кассир. — Ему только жрать в два горла… Да и не увидит он меня сейчас.

Даже полковнику Ступину Ауров не сказал адрес своей «ухороночки».

О ней знал только Крохин, которого Епимах сделал собственными глазами и ушами. Заставлял с утра до вечера мотаться по городу, вынюхивать, узнавать, держать связи, выполнять поручения.

Назначенный срок приближался с каждым прожитым днем.

И тут вдруг грянула чекистская облава. Узнав, что арестованы Алферов и Миллер, взятые вместе с Сучковым «ударники» в Кунцевской школе, Ауров решил проверить, знает ли Чека о «делопроизводителе Тихомирове».

Под вечер он отправился на Кадашевскую набережную.

Не доходя квартала, он присел на уличную скамейку и неприметно осмотрелся. Мимо прогуливалось несколько парочек, расхаживал милиционер, в темной подворотне копошились беспризорники, занятые собственными делами.

«Вроде спокойно», — решил Ауров и не спеша направился к знакомому двору. Возле кособоких ворот, от которых остался один остов, он замедлил шаги. Сделав вид, что развязался шнурок на ботинке, Ауров нагнулся и неприметно оглядел мощенный булыжником двор.

Он был безлюден и тих. Именно это и заставило Аурова насторожиться. Обычно жильцы, набитые в крохотные комнатенки, закутки и клетушки, не упускали случая подышать перед сном вольным воздухом. Сегодня же никого не было на дворе. Исчезла даже компания вездесущего Васьки Зюзика, до полночи околачивавшегося возле ворот или делившего возле голубятни фарт после очередного «дела».

Завязав шнурок, неприметный прохожий не спеша пошел мимо ворот и завернул за ближний угол.

Порывшись в брезентовом портфеле, Ауров достал конверт, положил в него чистый лист бумаги и написал собственный адрес.

Затем подозвал одного из беспризорников.

— Заработать хочешь?.. Вот держи. Отнесешь записку по этому адресу.

Ауров сунул в грязную руку несколько скомканных десяток.

— Принесешь ответ, получишь еще столько же. Я буду ждать здесь… Чтобы быстро. Одна нога здесь, другая там!

Обрадованный неожиданным заработком, беспризорник помчался по улице.

Ауров поднялся, наискось пересек улицу и остановился в подъезде недалеко от ворот знакомого ему дома. Когда из ворот вместо беспризорника вышли двое молодых мужчин, все стало ясно.

Епимах скорым шагом пошел в противоположную сторону. Долго петлял по улицам и переулкам, пока убедился, что за ним никто не идет. Только после этого направился к Палихе, к деревянному домику, с двором, заросшим сиренью.

Задержанный чекистами беспризорник был похож на серого зверька. В ватнике, из прорех которого вываливалась вата, перепоясанный веревкой, босой и тощий, он сидел, неприручаемо посверкивая глазами из-под свалявшихся лохм.

— Хрусты дал, — скупо цедил он, — сказал — отнеси…

— Какой он из себя? — спросил Нифонтов, жалостливо разглядывая худолицего грязного парнишку.

— Обыкновенный… Голова с ухами, на двух ногах ходит.

— И пятки сзади… Тебя по-хорошему спрашивают.

— Отпустите, дяденька,… Что я такое сделал?

— Беляк это был… Может, ты тоже за деникинцев?

— Не, беляки мамку убили… В Ярославле, когда мятеж там был.

— Ну вот… А ты, выходит, им помогать взялся.

— Разве я знал?.. Да я бы тогда ему, гаду, горло перегрыз.

— Отец где?

— Не знаю… В семнадцатом году с красным отрядом воевать ушел. Сгинул, наверное, где-то. Сестренка, та в гулящие подалась… Хлеба бы дали… Два дня не жрал.

Нифонтов вытащил из кармана горбушку. Взвесил на ладони собственный суточный рацион и решительно отломил половину.

Беспризорник схватил хлеб и, наклонив голову, принялся обкусывать его то с одного бока, то с другого.

— Не торопись… Звать тебя как?

— Сычуг… Кличка это… Я, гражданин начальник, в шпане состою.

— Знаю, что не в благородном пансионе занимаешься… Фамилия у тебя должна быть, как у всех людей. Имя… У тебя ведь тоже голова с ухами и на двух ногах ходишь.

— А бить меня не будете?

— Зачем тебя бить?

Беспризорник поморгал, видно решая для себя какой-то важный вопрос, и сказал, что фамилия Кирьяков, звать его Федором, а по отчеству он Степанович.

— Ну, вот и полный титул обнаружился… С нами поедешь. Если схватим мы того, кто тебя с письмом посылал, опознать поможешь.

— Ладно… Опознаю. Вы в Чека меня повезете?

— В Чека… Ты не бойся.

Крохин, как было условлено, появился на Палихе поздно вечером.

— Страх господен, Епимах Андреевич, — заторопился он, едва успев войти в комнату. — Метут всех наших густым веничком. А я с утра до вечера на глазах верчусь, по горячим уголькам бегаю. Аж сердце заходится.

Филер без нужды оглядывался по сторонам, елозил на стуле и мелко перебирал пальцами, словно ссучивая невидимую нитку.

Ауров усмехнулся и достал бутылку спирта.

— Пей… Дрожишь, как мокрая мышь.

— Во, Епимах Андреевич! В самый раз теперь утробу утешить.

Крохин залпом выпил, крякнул и принялся закусывать добрым, присыпанным крупной солью салом.

— Оголодал, целый день бегамши… Знатное у вас сальцо. За такое на Сухаревке надо больше тыщи отваливать.

— Так отвалил бы, что мнешься.

— Капиталов не имеется, извините благодушевно… Гол как сокол. Ведь у меня только и богатства было, что три домика… Харч у меня теперь, Епимах Андреевич, никудышний…

— Ладно, не вопи… Тебе по-барски жить и не положено. Кого еще взяли?

— Чернохвостова… Профессора Вилкова, что в Петровско-Разумовском жил… Студентика замели, того молоденького, которого Щепкин у себя заместо «шестерки» держал.

— Огородникова…

— Его самого… Люто гребут, Епимах Андреевич. У Астрова тоже, похоже, побывали…

Загибая пальцы, Крохин перечислял все новые и новые фамилии.

У Аурова захолодело между лопатками.

Это был провал, конец.

— Еще одна новостинка есть, — сказал Крохин.

— Ну!

— Вроде бы и маленькая, а на примет тоже надо взять… Ох и духовитое сальцо, Епимах Андреевич.

Длинные руки Крохина отхватили ножом добрый шмат сала, и вместо ожидаемой новости раздалось смачное чавканье.

— Жадна же ваша легавая порода, — усмехнулся Ауров. — Ладно, жри досыта, раз у тебя терпежу нет…

Епимах подошел к окну, предусмотрительно завешенному ватным одеялом, и прислушался. На дворе была глухая тишина.

— Так что же у тебя за новость еще?

— Старого знакомого увидел, Епимах Андреевич, — сказал Крохин, глаза которого маслились от выпитого натощак спирта. — Плетусь вчера с Сухаревки через Лубянку. Дорога вроде короче, и лишний раз взглянуть там не мешает.

— А не боишься, что на крючок попадешь…

— На крючок везде могут подцепить, — протрезвевшим на мгновение голосом возразил Крохин. — Только ведь сидя в дворницкой ничего не разнюхаешь… Иду, значит, а к главному входу в Чека автомобиль подкатил, начальство приехало. Так вот, Епимах Андреевич, личность того начальства мне хорошо известна.

Кто же такой?

— В Ярославле-городе он меня иной раз водил. В картотеке у нас значился под кличкой «Контрольный». Менжинский Вячеслав Рудольфович. И вам человек известный.

Ауров подошел к столу и налил себе спирту.

— Дальше?

— Есть у меня близ Лубянки зацепочка, мужичок с ноготок. Служит там по соседству в заведеньице, подай-прими. Шепнул я, чтобы разведал он о господине Менжинском.

— И что?

— А то, что направили Менжинского в Чека большим начальником. В Особый, сказывает, отдел.

— Не набрехал твой мужичок с ноготок?

— Нет. Врать ему расчета не имеется. Сами прикиньте, Епимах Андреевич. С таких лет господин Менжинский в революционерах ходит, разве станут его рядовым комиссаром держать? На образованных людей у них большая нехватка.

— Пожалуй…

— Во-во! Крепко нам надо опасаться господина Менжинского… Сколько раз он у меня из рук уходил.

— Вроде ты в своих делах был резвый.

— Умственно он перешибал, — признался Крохин. — Помню, такой случай был. Приехал к нам в те времена из Питера один политический. Фамилию запамятовал, а обличье как сейчас помню. Наследил он крепко. Целый хвост за собой из охранного приволок… В Костроме они, голубчики, решили собрание устроить. Туда «гость» поехал, за ним столичные филера отправились, а нам начальство приказало присмотреть, кто из ярославских потянется. Пришел я на пристань, гляжу, а там Контрольный расхаживает. Ага, думаю, ты, господин хороший, в Кострому тоже нацелился. И бочком к кассе пробился… У пристани в ту пору два парохода стояли. Один вверх, на Рыбинск, а второй вниз, в Кострому… Контрольному на второй пароход садиться полагается… То ли приметил он меня, то ли нюх у него был на нас какой-то особый…

— В самый раз для Чека подходит…

— К тому и сказываю, что не может такой человек у Дзержинского на простой должности находиться… Дале, значит, так дело было. Контрольный спрашивает у служителя пристани, когда пароход на Рыбинск отходит? Эка, думаю, незадача… Ладно, решаю себе. Можем мы с тобой и до Рыбинска прокатиться, может, у вас и там сборище намечается. Взошел я чинно-благородно на пароход, по палубе похаживаю, с дамочкой для отвода глаз разговор затеял. А костромской пароход уже гудки дал и чалки убирает. Вот тут у меня промашка и вышла. На минуту я всего и глаза отвел. Не будешь же все время пялиться. В нашем деле такое тоже не полагалось. Оглянулся, а Контрольного уже нет. Я туда-сюда по палубам, а он ровно в воду канул… Потом уж я разобрался, что, когда костромской пароход отваливать стал, Контрольный туда перепрыгнул и укатил на свое собрание… Сильно тогда на меня господин ротмистр гневались… Разве думалось, что все так обернется…

— Что «все»?

— Все, Епимах Андреевич, — потерянно сказал Крохин и понурил сивую голову. — Не могу я себе такую задачку в толк взять…

Сырой блеск глаз Крохина тяжелел, и в зрачках набухало тусклое мерцание.

— Вот растолкуй ты мне, Епимах Андреевич: почему образованный господин, из благородных против законной власти пошел? Да в те времена ему глазом моргнуть, деньгами бы обсыпали. Я бы за ним не слежку вел, а на запяточках ходил, ручки целовал… А теперь вот в Чека служит, на автомобиле разъезжает. Выходит, он умнее нас оказался?

— Он умнее и есть, — ответил Ауров, насторожившись от расспросов.

«Надо уходить», — твердо решил Ауров, выслушав рассказ Крохина. Ему стало тоскливо и страшно в темной дыре со щелястой печкой, с разорванными обоями, за которыми по ночам шуршали голодные тараканы.

Ему вдруг показалось, что и Крохин может предать.

— Поговорили, и хватит. Завтра на Тверском в обед на то же место приходи.

— Приду, Епимах Андреевич… Только ноги нам надо уносить. Крест святой на том кладу, извините благодушевно. Может, мне со знакомцем на вокзале потолковать?.. Менжинского шибко опасаюсь. Он же меня в лицо может признать… Умственный господин, наперед все видит.

— «Наперед», — передразнил Ауров и сказал: — Поговори со знакомцем. Скажи, что за платой не постоим. На Брянск двинем. Там у меня надежное место есть.

— А багажик у нас, извините благодушевно, большой будет?

Ауров усмехнулся и сказал, что багаж будет пустяковый: харчи да небольшой саквояжик.

Фаддей Крохин прикрыл глаза, чтобы не выдать их радостного проблеска…

ГЛАВА IX

— И так и этак крутили, товарищ Менжинский… Ничего не получается, хоть тресни! Шифровал профессор математики, а меня с четвертого курса за неблагонадежность вытурили, — нервно говорил чекист, занимавшийся разгадыванием записей, найденных у профессора Вилкова.

Он был молод, и оттого, наверное, особенно бросалась в глаза его худоба. Ключицы, остро выпиравшие под выношенной гимнастеркой, темные узлы вен на тонкой шее и провалы глаз на костлявом лице, припухшие от бессонницы веки.

— Так закручено, что ни с какой стороны подступиться не можем…

Вячеслав Рудольфович слушал вздрагивающий от и внутреннего напряжения голос и думал, что Решетов измучился до предела. Когда Нифонтов пригласил его к особоуполномоченному, Решетов подумал, что будет нагоняй, внутренне взъерошился, приготовился к отпору и потому кидал резкие, отрывистые слова.

Решетову нужно было отдохнуть и выспаться. При такой работе ему следовало хорошо питаться, есть много сахара, а в столовой подавали суп с кусочками конины, пшенную размазню, политую чем-то белесым, и чай с сахарином.

— Вы успокойтесь, товарищ Решетов, — мягко сказал Вячеслав Рудольфович. — Мудрецы в древности говорили, что неудачи — это прямой путь к успехам… Все-таки ведь кое-что вам удалось сделать.

— Пустяки, товарищ Менжинский, — голос чекиста стал терять колючие, неприручаемые нотки. — Удалось установить, что единицы в записи отделяют друг от друга слова, а две единицы означают точку.

— Вот видите. Вавилонскую клинопись расшифровали при еще меньшем количестве данных.

— Над ней несколько веков бились, а вы же просите немедленно, — по инерции отпарировал Решетов.

— Да, со временем у нас действительно туговато. Наскоком в таких делах ничего не сделаешь. Надо найти принципиальный подход… Вы не полюбопытствовали, какая область математики особенно интересовала Вилкова? Ведь у каждого профессора всегда имеется свой конек.

— Как-то в голову не пришло.

— Понимаю — суматоха, спешка… Поинтересуйтесь. Если Вилков увлекался теорией множеств, у него к шифровке будет один подход, а если теорией групп — совершенно другой.

— Безусловно, Вячеслав Рудольфович, — оживился Решетов. — Если профессор занимался функциями многочленов или гиперкомплексными числами, он шифр построит определенным образом… Надо поглядеть в Румянцевской его работы… Я в университете увлекался линейными уравнениями.

— У Лаппо-Данилевского по этому вопросу есть интересные исследования.

Решетов моргнул и с откровенным удивлением уставился на Менжинского.

— Вы математикой занимались, Вячеслав Рудольфович?

— К сожалению, нет. Так, поверхностное любопытство дилетанта. Меня в ней привлекает стройность логики. Пожалуй, ни в одной области знаний не существует столь убедительных доказательств и неопровержимой взаимообусловленности причины и следствия, исходных данных и получаемого результата. Это очень помогает дисциплинировать процесс мышления… Вот управимся со срочными делами, товарищ Решетов, обязательно математикой займусь… А пока надо как можно скорее прочитать записки Вилкова. При аресте он, между прочим, хвастался, что его шифр нам не разгадать. Ваши, говорит, товарищи умеют только стрелять и махать саблями.

— Так сказал?

— Да, так и выразился. Как видите, тут дело и на принцип пошло.

В глазах Решетова вспыхнули упорные искорки.

— Пусть господин профессор не надеется… И тут верха его не будет… Сейчас прямо в Румянцевскую махну и снова засяду… Прочитаем его шифровки. Вячеслав Рудольфович!

— В этом я уверен, товарищ Решетов.

Когда чекист встал, чтобы уйти из кабинета, Менжинский снял пенсне и, близоруко щурясь, остановил его.

— Перед тем, как вам побывать в Румянцевской, поспите, товарищ Решетов.

— Времени же нет…

— Выделяю вам из собственного резерва. Договорились?

— Постараюсь, Вячеслав Рудольфович, — не очень уверенным голосом ответил Решетов.

— Постараетесь? Хорошо, в таком случае я вам помогу.

Менжинский вызвал Нифонтова и приказал лично проследить за выполнением указания.

— У себя и уложите товарища Решетова. Три часа, и ни минутой меньше.

Когда за ушедшими закрылась дверь, Вячеслав Рудольфович облегченно откинулся на спинку стула. Поездка на Украину, сумасшедшая, без отдыха работа, тряские, расхлестанные дороги, по которым довелось колесить, предельное напряжение сил и нервов давали себя знать. Боль в позвоночнике, появившаяся впервые после автомобильной аварии, в которую он попал почти десять лет назад под Лионом, снова время от времени стала наплывать.

Голова гудела от усталости. Наверное, ему еще больше, чем Решетову, нужно было выспаться. И не на диване в собственном кабинете, где он уже провел не одну ночь, не в холодном номере бывшей гостиницы «Метрополь», а в доброй, спокойной обстановке.

Дома не было. Старое все давным-давно распалось, а новое не сложилось.

И верной отдушины, милых сестричек, тоже не было в Москве. Вера и Людмила работали в Петрограде и бог весть когда переберутся в Москву. Оказаться бы сейчас им хоть на один вечер вместе, не спеша попить чаю, перекинуться каламбурами с острой на язык Милочкой, почувствовать матерински-мудрый взгляд темных глаз Веры.

Им ведь сейчас тоже нелегко. Для других они умеют отдавать все силы, внимание, заботу. А вот для самих себя позаботиться у них всегда не хватает времени…

«Пусть молчит, кто дал, пусть говорит, кто получил», — выплыл в голове прочитанный когда-то афоризм. Мудрый, но справедливый ли во всем?

Откуда Щепкин получал шпионскую информацию? Может, у Артузова появилось что-нибудь новенькое?

— Взято почти семьсот человек, — довольным голосом сказал Артур Христианович. — подпольной армией, считайте, покончено. Видимо, кое-кому удалось остаться на свободе, но непосредственной опасности они уже не представляют.

— Всякий враг представляет опасность, Артур Христианович, — возразил Менжинский и подумал, что начальнику оперативного отдела уже легче. Четко проведенной операцией он выполнил главную задачу.

А вот особоуполномоченный пока со своим делом еще не справился. Щепкин упорно молчит, записи Вилкова не расшифрованы, допросы других участников заговора ничего существенного не дают. Похоже, что шпионская цепочка в «Национальном центре» и подпольной армии тщательно ограждалась от лишних людей. Наверняка ее держал в руках сам «дядя Кокка» и еще кто-то, ускользнувший от ареста. Может быть, таинственный Тихомиров, кассир и доверенное лицо Щепкина, «делопроизводитель губсовнархоза», несомненно проживающий под чужой фамилией…

Наряду с ВЧК Особый отдел подчинялся Реввоенсовету республики, и Павлуновский сегодня утром говорил, что уже интересовались, как идет расследование в части шпионажа.

Звонил товарищ Ладыженский… Уж не тот ли самый? По слухам, он продолжает отираться возле Троцкого и занимает в Реввоенсовете какой-то влиятельный пост. Какой пост можно доверить этому болтуну и демагогу, невеликого ума человеку? Если бы пышные шляпы всегда прикрывали достойные уважения головы…

— Благодушествовать не собираюсь, Вячеслав Рудольфович, — откликнулся на реплику Артузов, ущипнул бородку и задержал на особоуполномоченном темные глаза. — Полезно бы сейчас провести операцию по прочесыванию, но с людьми трудно. Почти половина торчит в засадах. Хочу просить, чтобы Особый отдел помог оперативному.

— Наверное, в этом вопросе не договоримся, Артур Христианович. У Особого отдела имеются свои задачи.

— Богу богово, а кесарю кесарево… Так, что ли, понимать?

— Нет, так понимать нельзя. Дело у нас общее, но специфику и направление работы отделов, мне кажется, надо по возможности учитывать. — Вспомнил о Ладыженском и добавил: — Нас ведь еще и из Реввоенсовета теребят… Я, собственно, к вам, Артур Христианович, не для общей дискуссии заглянул. Ступин что-нибудь новенькое по интересующему меня вопросу показал?

— Ничего. Он, видите ли, вообще о «Добровольческой армии Московского района» не имеет никакого представления.

— Почему же от чекистов уходил?

— Утверждает, что, как бывший офицер, опасался превентивного ареста.

— Скажите, пожалуйста, какой пугливый!

— С Миллером не знаком, с Алферовым имел встречи, но частного порядка.

— А со Щепкиным?

— Клянется, что в глаза не видывал… В политических организациях не состоял, с сослуживцами поддерживал только деловые отношения.

— Насчет Тихомирова интересовались?

— Признал, что несколько раз встречались у Алферова. В преферанс перекидывались…

— Прямо безвинный ангелочек.

— Если что-нибудь стоящее обнаружится, я вам, Вячеслав Рудольфович, немедленно сообщу, — сказал Артузов и иронически прищурил глаза. — У нас, в оперативном, нет ни божьего, ни кесарева. Работаем на высокой пролетарской солидарности…

— Серьезный шпионаж, Артур Христианович, — не принимая шутливого намека, перебил Менжинский, — особенно опасен потому, что идет из центральных органов Красной Армии. Вершки в таком деле не имеем права снимать. Обязаны до самых глубоких корней докопаться. Попробую еще раз со Щепкиным побеседовать… Человек в стиле барокко. — Увидел вопросительный взгляд Артузова и разъяснил: — Слишком много лепных деталей и завитушек.

ГЛАВА X

— Все, что вы предъявили, гражданин Менжинский, это не обвинительные улики, — заявил Щепкин, посмотрев на бумаги, разложенные на столе. — Это наши политические разногласия. Вы сторонник одной истины, я другой.

— Истина всегда единственная, Щепкин. Если о ней есть два мнения, то один ошибается.

— Вы убеждены, что ошибаюсь я… Это вполне естественно. Однако если бы мы в этом кабинете поменялись местами, о той же самой истине было бы несколько иное мнение.

— Наивно, Щепкин. В ваших руках было несколько веков, чтобы утвердить собственные истины. Была власть, сила и полицейский аппарат, а все-таки вы оказались биты. И не потому, что вы плохо служили собственной истине, хотя случалось и такое. А потому, что ваши истины оказались ложными.

— Я бы не стал утверждать так категорично.

— Продолжаете на что-то надеяться?

Щепкин шевельнулся на стуле и посмотрел в окно кабинета. За стеклом сумрачный сентябрьский день. Грузные, набухающие дождем облака плыли над крышами домов. Тускло блестели купола церквей, и над ними, чуя непогоду, кружили птицы. Слитные, неразборчивые звуки города пробивались сквозь окна.

— Я продолжаю настаивать, что предъявленные мне обвинения являются политическими разногласиями. Проще было арестовать меня как представителя враждебной вашему режиму партии и привлечь к ответственности за мои убеждения. Так в основе выглядит суть предъявленного мне обвинения.

— Не так, Щепкин, далеко не так… К ответственности мы вас привлекаем не за политические убеждения, хотя они враждебны нам. Вы арестованы за конкретную контрреволюционную деятельность. Вот ваши письма.

— Но я же не отрицаю факта, что вел переписку со своими единомышленниками и высказывал в частном порядке некоторые собственные мысли.

Щепкин покосился на фотокопии писем «советникам» деникинского штаба Астрову, Степанову и князю Долгорукову, оказавшихся на пленке, найденной во время обыска в дровяном сарае.

— В переписке речь идет не о теоретических аспектах политической платформы вашей партии, а о вещах явно контрреволюционных. Пожалуйста! В письме от второго августа написано о подготовляемом восстании против Советской власти и содержится просьба ускорить высылку денег. Это уже не убеждения, Щепкин, а конкретные контрреволюционные действия.

— Из найденных бумаг, — сухо заговорил Щепкин, — я настаиваю на исключении всех, которые касаются подготовки вооруженного восстания. За денежной помощью я действительно обращался, но не для того, чтобы подготовить вооруженное восстание. Деньги нужны были для помощи моим соратникам по партии, которые сейчас не могут прокормить семьи и купить одежду детям. Вы образованный человек, гражданин Менжинский, и должны знать, что наша партия в принципе отвергала всякие насильственные действия. Мы всегда выступали против революций и восстаний.

— Совершенно справедливо изволили отметить. Против революции кадеты выступали последовательно и активно…

Щепкин ощутил иронию Вячеслава Рудольфовича, но это не смутило его.

— Да, мы стояли на позициях ненасильственной парламентской борьбы в рамках конституционной демократии.

— Святые отцы инквизиции питали отвращение к крови, потому сжигали еретиков живьем… Почему же ваши единомышленники, находящиеся сейчас при штабе Деникина, не призывают генерала прекратить военные действия и перейти к парламентским дебатам? Против насильственных методов ваша партия выступала тогда, когда она находилась при власти. Сейчас же кадеты проводят активную контрреволюционную борьбу. Вы на допросах усиленно стараетесь выставить себя идейным противником. Но улики полностью подтверждают, что вы контрреволюционер и шпион. Не делайте возмущенное лицо… Самый элементарный шпион. При обыске найдено достаточно шпионских материалов, чтобы вы могли увильнуть от ответственности…

— Категорически отрицаю подобное обвинение. Это наглая провокация!

— Как же вы объясните, что в коробочке, найденной у вас при обыске, находились копии военных планов, дислокации войск и данные об артиллерийском вооружении?

— Об этом не имею никакого представления…

— Значит, надо понимать так, что некто таинственно проник в ваш сарай, нашел там железную коробку, сохраняющую отпечатки ваших пальцев, и рядом с письмами, написанными вашей рукой, положил шпионские материалы, чтобы чекисты обнаружили при обыске и предъявили своему идейному противнику обвинение в шпионаже? Вы неглупый человек, Щепкин, и должны понимать, что подобная увертка звучит сверхнаивно. Я снова спрашиваю вас, кто предоставлял материалы шпионского характера?

— На провокационные вопросы отказываюсь отвечать.

Лицо Щепкина затвердело, возле губ прорезались острые складочки, и глаза стали непроницаемыми.

Расследование по делу «Национального центра» и «Добровольческой армии Московского района» выявляло все новые и новые подробности контрреволюционной деятельности кадетского подполья, готовившего удар в самое сердце Советской власти. Деникин вел бои возле Тулы, и в этих условиях ВЧК должна была с особой тщательностью обеспечить тыл, очистить его от заговорщиков, бандитов и шпионов, которые копошились по темным углам, дожидаясь своего часа.

Вдумчивый анализ улик, очных ставок, перекрестных допросов привел Менжинского к заключению, что Щепкин не подпускал сообщников к источникам получения шпионской информации. Только он, лично, знал людей, которые похищали важнейшие военные секреты и передавали их Деникину.

В материалах дела Алферова был невыясненный эпизод. Один из гостей директора школы, которым мог быть, судя по описанию, Щепкин, имел встречу в саду «Эрмитаж» с неизвестным мужчиной. В разговоре был упомянут некий Серж, большой любитель музыки, не пропускавший ни одного симфонического концерта. Алферов об этой встрече ничего сказать не мог, а Щепкин молчал. И это упорное молчание невольно притягивало внимание Менжинского к незначительному, казалось бы, эпизоду. Надо было выяснить, почему Щепкин так упорно отрицает доказанный следствием факт встречи в саду «Эрмитаж» и разговора с упоминанием некоего Сержа?

Сержа надо найти. Если он знает об аресте Щепкина, то наверняка затаился, оборвал все связи…

— Я понимаю, что из ваших лап мне не вырваться живым, — надтреснутым голосом заговорил Щепкин. — Жестокость и произвол Чека известны всему миру и заставляют содрогаться все цивилизованное человечество…

— Вас будет судить военный трибунал, — ответил Вячеслав Рудольфович, невольно загораясь гневом. — Я понимаю, что вам хочется надеть на себя венец идейного мученика. Но судить вас будут за шпионаж и подготовку заговора. Вы знаете, какую меру наказания предусматривает законодательство за шпионаж в военное время… А насчет жестокости Чека, заставляющей, по вашим словам, содрогаться цивилизованный мир, надо тоже разобраться…

— Вы хотите это опровергнуть? Любопытно…

— Постараюсь удовлетворить любопытство… Сироты и жены расстрелянных красноармейцев не бегут за границу и не пишут мемуары о сожженных родовых поместьях. Чувствительная Европа не знает о расстрелянных в Курске, повешенных в Киеве и спаленных под Черниговом. Всякое действие вызывает противодействие. Революция тоже имеет собственные законы…

Щепкин поежился, словно в кабинете потянуло вдруг сквозняком.

— Это у вас теперь называется «карающий меч революции».

— Карающий меч, Щепкин, но не мясорубка. Мы отвечаем на белый террор. Убийство Володарского, Урицкого, покушение на Ленина, мятеж левых эсеров, измена Муравьева, стоившая жизни тысячам красноармейцев, мятеж фортов Красная Горка и Серая Лошадь. Недавняя бомба в Леонтьевском переулке.

Менжинский говорил, а перед глазами вдруг встало увиденное им на Украине лицо молоденького, с закушенными от немыслимой боли губами красноармейца — бандиты Зеленого живьем содрали с него кожу.

Вячеслав Рудольфович схлестнул в замок руки, сжал переплетенные пальцы. Встал, прошелся вдоль стены, поворошил волосы. Ощутил на затылке взгляд Щепкина и вернулся к столу.

— Дальше продолжать? — понизив голос до напряженного шепота, сказал он. — Продолжу, Щепкин… Взорванные шахты, разрушенные заводы, фабрики. Паровозы без топлива, разобранные бандитами рельсы. Разруха кругом и смерть. От пуль, от голода, от горя, от тифа, беспризорные ребятишки… Это все сверх того, что в Архангельске — англичане, в Сибири — Колчак, а под Тулой — Деникин, что с вашего благословения и с вашей помощью Ступин готовил восстание. Ударные отряды натворили бы такое, перед которым бы побледнели все россказни о Чека. «Приказ номер один», найденный у вас при обыске, сводился к известному принципу: пленных не брать и патронов не жалеть…

Щепкин ссутулился и втянул голову в плечи. Глаза оцепенело смотрели в окно.

Низкие тучи уронили первые капли осеннего промозглого дождя, и косые струйки зазмеились по окнам.

— Такова логика борьбы, Щепкин. Она никого не оставляет в стороне. Когда начинается пожар, видимо, не следует дискуссировать, чем тушить огонь. Пожар надо тушить, и мы это делаем… Цэссантэ кауза, цессат эффектус — как говорили древние. С прекращением причины прекращается и следствие. Жаль, что вы ничего не забыли, но и ничему не научились, Щепкин. Я понимаю, что вы надеялись на выступление «Московской добровольческой армии». Надежда, как говорят, хороший завтрак, но плохой ужин. Из показаний усматривается, что Ступин ни перед одним из ударных отрядов не ставил задачу вашего освобождения из Чека.

Щепкин еще больше ссутулился и нервно потер руки.

— Силы развития общества неумолимы. Они всегда сбрасывали с дороги то, что им мешало. В музей древности можно ходить на экскурсии, но жить там нельзя. Увы, Щепкин, времена, когда славу кадета можно было добыть зажигательными словами перед слушателями, убаюканными шампанским и сытным ужином, кончились. А добывать славу в классовой борьбе — дело рискованное. Здесь приходится полностью платить по счетам… Кадеты, простите, пытались всегда жать там, где не сеяли…

Щепкин вдруг напрягся, округлил глаза и хрипло выкрикнул:

— Ненавижу! Пьяное мужичье уничтожает русскую культуру. Сжигает картины только потому, что они висят в барских домах. И вы интеллигент, выпускник Петроградского университета, идете вместе с ними…

— Иду, Щепкин… А насчет картин вы сказали верно. Картины надо спасать от мужиков для них же самих. И мы это будем делать…

— Я больше вам ничего не скажу!

ГЛАВА XI

— По истории кадетской партии мои ребята уже лекции могут читать, — невесело сказал Артузов. — А откуда брались шпионские материалы, так и не можем докопаться. Как подумаю, что у нас где-то в самой сердцевине орудуют шпионы, даже сна лишаюсь.

— Это уже лишнее, Артур Христианович, — заметил Менжинский. — Невыспавшийся человек хуже соображает.

Дни проходили за днями, и все невыносимее была мысль, что шпионы, может быть, продолжают свои дела. Вдруг у них на случай провала имелся запасной канал связи с полковником Хартулари? И вот сейчас по тайным путям плывут к деникинцам секретные документы, планы и оперативные приказы. Шифрованные бумажки, которые умеют убивать.

Способ передачи шпионских сведений в общих чертах был теперь установлен. Из показаний и захваченных на обысках материалов со всей очевидностью вытекало, что между заговорщиками и деникинцами осуществлялась систематическая связь с помощью тайных курьеров вроде арестованного Мартынова и ускользнувшего войскового старшины Раздолина. Пропусками во фронтовую зону и проездными документами курьеры обеспечивались заговорщиками, окопавшимися в Высшей школе военной маскировки и артиллерийских курсов. Через линию фронта их проводили агенты полковника Хартулари и лесные бандиты, с которыми деникинская разведка имела тесные связи.

— А вот источники шпионских сведений…

— Орудуют люди, имеющие широкий доступ к нашим военным секретам, — сказал Вячеслав Рудольфович.. — С материалами, обнаруженными у Щепкина, мы познакомили товарища Гусева из Реввоенсовета. Он был поражен точностью передаваемой информации. Сведения о составе артиллерии Южного фронта расходились со сводкой Реввоенсовета всего на четыре дня и не совпадали только по калибрам орудий. Но и тут товарищ Гусев выразился примечательно: неизвестно, мол, чьи сведения ближе к истине. И быстрота получения информации. Сведения о переброске штаба Восточного фронта в город Брянск шпионами получены в тот же день, когда об этом было принято постановление Реввоенсовета. В тот же самый день!

— Надо тряхнуть военспецов в штабах. Им поверили, а они шпионажем занимаются!

— Попробуем, Артур Христианович, помыслить спокойно и логично, — перебил Менжинский горячую реплику Артузова. — Я почти убежден, что человек, доставлявший шпионскую информацию, контактировался только со Щепкиным. «Дядя Кокка» понимал, какой кус держит в руках. Кадетская болтовня насчет политических устройств не стоит и мизинца по сравнению с ценностью оперативных документов Красной Армии, которые передавались деникинцам.

— Согласен, Вячеслав Рудольфович, однако…

— Выслушайте, прошу покорнейше, меня до конца, а потом будете возражать. Я полностью принимаю мудрость, что истина рождается в споре, и предоставлю вам возможность выложить все контрдоводы… Не мог Щепкин сконтактировать такой ценный источник информации с другим каким-нибудь деятелем «Национального центра», а тем более с другой подпольной организацией.

— Не надо забывать, что кое-кто из заговорщиков ускользнул. Тихомиров, например…

— Тихомирова, видимо, в данном случае надо исключить. Трудно предположить, чтобы кассира организации, который и так посвящен во многие тайны, контактировали как запасную явку на случай провала.

— Тихомирова нет в Москве, Вячеслав Рудольфович, — сказал Артузов. — Ребята все обшарили. Таких помощников приспособили, что в любую щелку пролезут… Помните беспризорника, которого Тихомиров с письмом послал?

— Да, мне Нифонтов рассказывал.

— Прижился у нас парень… Вымыли его ребята, одежду справили, подкормили… С разрешения Феликса Эдмундовича приспособили к отряду охраны, вроде как ординарцем.

— Учиться ему надо.

— Будет учиться… Миллионы ведь сейчас таких. Поглядишь, сердце заходится. Шпанят, воруют, бандиты их к своим рукам прибирают. Зима ведь на носу… Смышленый парнишка оказался этот Кирьяков. Неделю со своими дружками Москву обшаривал, хотел Тихомирова найти… Может, шпион на «Национальный центр» теперь выходить не будет?

— Куда же пойдет?

— Взрыв в Леонтьевском переулке подтверждает, что в Москве действуют и другие контрреволюционные группы. Ведь бомбу кинули на заседании Московского комитета партии, когда Покровский должен был докладывать материалы о «Национальном центре».

— Так. Но истинная причина лежит все-таки в другом. Бомбу бросили в надежде, что на заседании будет присутствовать Владимир Ильич… Двенадцать коммунистов погибло и пятьдесят пять ранено. Если бы к этому еще…

Менжинский махнул рукой, на мгновение замолчал, уставясь в окно построжавшими глазами, и продолжил:

— Нет, Щепкин не мог передать другим источник шпионской информации.

— Из этого следует, что шпион будет искать уцелевших деятелей подпольного «Национального центра»?

— Да, Артур Христианович, он должен поступить так. Попробуем разобраться в его психологическом состоянии после провала Щепкина. Передавая «дяде Кокке» шпионские сведения, он рассчитывал заработать себе капитал, денежный или политический, в данном случае не столь важно. Щепкин арестован, и цепочка связи порвалась. Все усилия шпиона, весь риск теперь могут остаться безрезультатными. Значит, он должен искать дорогу к хозяевам, чтобы не пропала сделанная работа. Передавать новые шпионские сведения он на время, видимо, воздержится. Струсит после такого провала…

— Сидеть в Москве ему сейчас опасно. Вдруг Щепкин «заговорит», — продолжил Артузов мысль Менжинского, — Пожалуй, он сейчас больше всего хочет удрать к своим, а сделать это можно только с помощью кого-нибудь из уцелевших деятелей «Национального центра».

— Но он не знает, кто нами арестован, а кому удалось избежать ареста… Покорнейше прошу, Артур Христианович, не снимать засад на квартирах арестованных главарей «Национального центра».

— Две недели уже ребята сидят. Ворчат, что от безделья скулы сводит. А у меня каждый оперативник на счету. Хоть на части разрывайся. Не хватает людей, Вячеслав Рудольфович. И в засадах надо сидеть, и оперативную работу выполнять, с текучкой возиться.

— Разрывайтесь на части, Артур Христианович, но засад пока не снимайте.

— А если все наши придумки никуда не годятся? Если шпион перетрусил и решил забиться в какую-нибудь московскую дыру?

— Тогда задача будет труднее. Но решать ее придется все равно нам с вами.

— Нам с вами, — без особого энтузиазма согласился Артузов. — Феликсу Эдмундовичу на глаза неловко показываться. Он ждет, а мы ему, кроме логических заключений и теоретических выводов, ничего не можем представить.

Решетов вошел в кабинет с обрадованным лицом.

— Полный порядок, Вячеслав Рудольфович! Проявили профессорскую писанину, — сообщил он и положил на стол шифрованные записи. — Теорией множеств увлекался господин Вилков. От этой печки и танцевал. А остальное уже было делом техники. Как вы здорово подсказали, Вячеслав Рудольфович…

Менжинский не слушал оживленных слов чекиста. Он торопливо листал страницы расшифрованных записей.

«…сообщите технические данные для сношений по радио…»

«…надо думать, что имеющиеся наши в Москве в момент переворота справятся со взятием стихии в свои руки…»

Не то. Обычные письма заговорщиков. Лишние улики для изобличения Щепкина. На шпионские сведения нет и намека. Ни одной фамилии, ни одного канала передачи информации.

Неужели и Вилкову «дядя Кокка» не доверял? В осторожности ему не откажешь.

Постой, постой! Вот расшифровка письма на фотопленке!

«Пришло длинное письмо дяди Кокки, замечательно интересное, с чрезвычайно ценными сведениями, которые уже использованы…»

Тоже не то. Просто Щепкин предусмотрительно запасался копиями, подтверждающими его «заслуги». Конечно, возле каждого «пирога» у кадетов сразу начиналась драчка, и надо было иметь крепкие козыри.

Лист за листом откладывался в сторону. Решетов молчал, сидел с ожидающим лицом, пристально вглядывался в Менжинского. Он уже догадался, что в принесенных бумагах Вячеслав Рудольфович не нашел того, что требовалось. Такую закавыку удалось распутать, а она оказалась на поверку пустышкой…

— Спасибо, товарищ Решетов, — сказал Вячеслав Рудольфович. — Замечательно вы справились с расшифровкой… Теперь получили еще новые улики. И профессору доказали, что могут делать чекисты. Покорнейше вас благодарю.

Решетов растерянно пожал протянутую руку и удивился словам благодарности.

— И вам спасибо, Вячеслав Рудольфович, — тихо ответил он, — Пустяковые ведь материалы оказались, я понимаю.

Менжинский улыбнулся и сказал, что за содержание записей профессора Вилкова товарищ Решетов ответственности не несет, а что касается дела, то он выполнил его превосходно.

— Вот из этого и будем исходить.

Поздно вечером в квартиру Алферова, где находилась чекистская засада, негромко позвонили. Оперативник открыл дверь и увидел на площадке человека в военной форме.

— Простите, кажется, я ошибся адресом.

— Ваши документы!.. Чека.

Военный сделал было шаг назад, но на лестнице тоже стояли, отрезая дорогу.

— Оружие есть?

— Позвольте, по какому праву! — запротестовал военный и потянул руку к карману.

Его опередили. Извлекли из-под френча браунинг.

— Разрешение на ношение оружия имеется?

— Безусловно… Положено по должности. Я ответственный работник штаба… Если не прекратите насилие, я буду звонить товарищу Троцкому.

— Не волнуйтесь… На Лубянке телефоны есть, не в лесу живем.

Задержанный оказался помощником управляющего делами Военно-законодательного совета Всеросглавштаба Сергеем Васильевичем Роменским.

На допросе он держался самоуверенно, то и дело напоминая, что он ответственный работник штаба и за его арест чекистам придется держать ответ.

Апломба у Роменского поубавилось, когда в его квартире произвели обыск.

При обыске были обнаружены собранные в дорогу чемоданы, план Москвы и Петрограда с многочисленными непонятными отметками, нанесенными синим и красным карандашами, и была найдена частная переписка. На основании этой переписки, несмотря на уверения арестованного в преданности Советской власти, чекисты записали в протоколе, что «гражданин Роменский не уверен в прочности существования Советской власти».

— Чемоданчик-то в дальнюю дорогу собрали, Роменский?

— Я требую доставить меня в помещение Военно-законодательного совета. Здесь я на вопросы отвечать не буду.

— Так в протоколе и запишем, что отказались отвечать…

Однако прямых улик, что Роменский занимался шпионской деятельностью, пока не обнаруживалось. Более того, при детальном ознакомлении со служебным положением арестованного выяснилось, что он не мог располагать секретными сведениями вроде тех, которые были найдены у Щепкина.

— В штабе уверяют, Вячеслав Рудольфович, — доложил Нифонтов, проводивший первоначальное расследование, — что к оперативным документам Роменский не имел доступа.

— Визит к Алферову как он объясняет?

— Утверждает, что шел к некоему Красикову. Было темно, и он перепутал номер дома. Красиков действительно проживает в соседнем доме, но не на третьем, а на втором этаже. Кустарь-надомщик по ремонту металлических изделий. Запойный Красиков кустарничает на этом месте уже, наверное, добрый десяток лет. Роменский уверяет, что хотел договориться с ним насчет замка в собственной квартире… Только для такого дела на Малую Дмитровку не было нужды тащиться.

Вячеслав Рудольфович задумчиво полистал папку с материалами по делу Роменского.

— Хорошо… Я сам с ним побеседую… Насчет собранных чемоданов, Павел Иванович, вы повнимательнее разберитесь. А в отношении замка явная выдумка. Просто приметил вывеску кустаря и на страховку запомнил ее, чтобы в случае чего можно было сослаться… — Менжинский повернулся к Артузову, стоявшему возле окна. — Мне кажется, Артур Христианович, что Роменский именно тот самый «Серж», с которым Щепкин встречался в саду «Эрмитаж».

— Вряд ли… Не стал бы Щепкин называть собеседника собственным именем.

— Но Роменский был с дамой. Не будешь же его при посторонних величать иначе, если по документам он значится Сергеем Васильевичем. Нет, я убежден, что он и есть «Серж».

— Интуиция? — улыбнулся Артузов. — Очень нужна в наших делах. Но на первом этапе. Потом ее требуется подкрепить доказательствами. Голую интуицию в обвинительном заключении Феликс Эдмундович не принимает.

— Разумеется, Артур Христианович… Поэтому мы начнем с интуиции, а кончим фактическими доказательствами. Если Роменский не имел доступа к оперативным данным, а информацию Щепкину передавал, то у него целая сеть информаторов в штабе. Это делает шпионаж много опаснее, чем мы могли предположить.

ГЛАВА XII

— Знакомство с Алферовым вы напрасно отрицаете, Роменский, — сказал Вячеслав Рудольфович. — Объяснения насчет слесаря и замка примитивны.

— Виноват, товарищ Менжинский, — сказал Роменский и вскинул на Вячеслава Рудольфовича светлые глаза. Прозрачные, словно две полированные стекляшки. В них ничего нельзя было разглядеть, кроме устойчивого непроницаемого блеска. — Насчет замка и слесаря я действительно придумал… Понимаете, неожиданное задержание, а потом обыск. Судебная психиатрия доказывает, что в таких случаях у человека может сработать самая неожиданная защитная реакция. Вырывается от растерянности какое-нибудь глупое утверждение, потом попадешь в плен сказанного и принимаешься домысливать целую логическую систему… Собственно говоря, я знал не Алферова, а Алферову… Александру Самсоновну. Она неплохо играет на фортепьяно, а я страстный любитель музыки. Увлекаюсь скрипкой. Даже состою членом профсоюза музыкантов… Александра Самсоновна иногда соглашалась мне аккомпанировать. Так что, знакомство наше было весьма приватным, если позволите так выразиться… Чайковский, Дебюсси, Скрябин — вот кто познакомил нас… Музыка для меня — жизнь, отдых и наслаждение…

— На концертах, конечно, бываете?

— Безусловно… Я иногда даже думаю, что ошибся в выборе профессии.

— Можно быть прекрасным музыкантом и работать в другой области.

— Да, разумеется. Но я все-таки рядовой любитель и дилетант.

— Я бы не назвал вас дилетантом, Роменский. Мне кажется, у вас натура весьма разносторонняя…

— Что вы имеете в виду? — насторожившись, спросил Роменский. Спросил несколько торопливее, чем полагалось.

— С кем вы встречались на концертах в саду «Эрмитаж»?

Роменский успел справиться с собой и ответил равнодушным голосом человека, которому задают скучные вопросы и обязывают отвечать на них.

— Вы, видимо, хотите услышать от меня определенную фамилию. Но я уже несколько раз заявлял, что господина Щепкина я не знаю и с ним никогда не встречался. В том числе и на концертах в саду «Эрмитаж».

— У нас есть данные, что в конце лета на одном из последних концертов вы были вместе с дамой и пожилым человеком.

— Любители музыки — народ общительный, — усмехнулся Роменский. — Я мог разговаривать с соседом по залу, случайным человеком в буфете, в фойе, на прогулке в антракте… Видимо, я разговаривал и с дамой, и пожилым человеком. Отрицать не хочу, утверждать не осмеливаюсь…

Лицо Роменского отвердело еще больше, и Менжинский почувствовал, что помощнику управляющего делами очень хочется уйти от ответа на вопрос о встрече в саду «Эрмитаж».

— И все-таки я продолжаю надеяться, Роменский, что вы припомните эту встречу на концерте… Право же, в ваших интересах ее припомнить как можно лучше. Этот крохотный факт разрушает вашу прелестную гипотезу, Роменский.

— Может быть, вы поможете? Скажете более определенно, что и в каком плане вас это интересует? Вы говорите, что для моей пользы я должен ее вспомнить, а я нахожусь в совершеннейшем неведении.

— Есть основания подозревать, что вы член подпольной контрреволюционной организации.

— Это чудовищная ошибка! — вскинулся Роменский, вложив в слова чуть больше горячности, чтобы они прозвучали искренне. — Я честно работаю… Политика не моя область. Тем более заговоры и подпольные организации… Это совершенно невероятно! Если ваши подозрения основываются на моем частном знакомстве с семьей Алферовых, я требую очной ставки… Бы убедитесь, что к подпольной организации я не причастен. Они подтвердят это…

«Подтвердят, — мысленно согласился Менжинский. — Насчет очной ставки ты пускаешь «пробный шар», Роменский».

— Поверьте, к делам Алферова я не имею никакого отношения.

— Тут вы говорите правду, Роменский. У вас были собственные дела, и жаль, что вы откровенно не хотите рассказывать о них.

— Но мне нечего рассказывать. Моя жизнь чиста и открыта… Учтите, что за арест и произвол, допущенный по отношению ко мне, придется держать ответ…

Паутинка в руках следствия, относящаяся к непонятной встрече Роменского в саду «Эрмитаж», была легкой и колеблющейся. Но после сегодняшнего допроса у Вячеслава Рудольфовича еще больше окрепло ощущение, что именно по этой паутинке можно размотать весь клубок шпионажа. Вопросы о встрече в саду «Эрмитаж» явно пугали Роменского, заставляли терять контроль над собой.

Надолго выдержки у Роменского не хватит. Если при каждом вопросе о встрече в «Эрмитаже» у него каменеет лицо, значит, ему приходится собирать в кулак всю свою волю, все силы.

Он же здорово трусит, франтовато одетый, хорошо ухоженный военный, явно не ощущающий тягот жизни. Собранные для бегства чемоданы — вот суть натуры Роменского. Узнав о провале, он перепугался, но и при этом не мог бросить накопленное добро.

Роменский должен выдохнуться от собственных же мыслей, которые с каждым днем, проведенным в камере, становятся все страшнее и страшнее.

Поэтому Вячеслав Рудольфович предложил Роменскому подписать протокол очередного допроса и распорядился, чтобы конвойные увели его из кабинета.

Приглашенная, на Лубянку учительница, рассказавшая о встрече в саду «Эрмитаж», подтвердила, что Роменский есть тот самый блондин, которого она видела на концерте Кусевицкого.

— Но я и не отрицаю этого, — с деланной улыбкой сказал Роменский, ознакомившись с протоколом опознаний. — Зачем было затруднять даму…

— Что делать при вашем несговорчивом характере… Приходится затруднять, Роменский. Раз вы упорствуете, будем предъявлять вам фактические улики.

— Ваше право. Но предъявить улики и доказать вину — это разные вещи, — ответил подследственный, и у него снова дрогнул голос.

— Докажем вину.

Однако делать это было непросто. Главная задача состояла не в том, чтобы доказать вину Роменского. Надо было раскрыть его шпионские связи и разоблачить сообщников. Появление Роменского на квартире Алферова, непонятные заметки на найденных картах Москвы и Петрограда и собранные чемоданы могут служить лишь косвенными уликами. Если не будут найдены другие доказательства вины Роменского, эти улики так и останутся лишь на грани подозрения.

Из Всеросглавштаба раздавались звонки. Военное начальство требовало объяснить причину задержания ответственного работника штаба.

— К вам товарищ Ладыженский, — доложил Нифонтов. — Требует немедленно принять.

— Немедленно? — переспросил Менжинский. — Что ж, просите нетерпеливого товарища.

Да, это был тот самый Ладыженский. «Трепаный» — выплыла вдруг в памяти кличка, которой наградили эсера ярославские филеры.

Сейчас бы они такой клички не дали. С того времени, как последний раз Менжинский встречался с ярославским знакомым в Петрограде, тот еще больше преобразился. Теперь у него были коротко подстриженные волосы с благородной сединой на висках и приметная львиная посадка головы. Одет Ладыженский был во френч добротного темно-зеленого сукна, перепоясанный блестящими портупейными ремнями. На поясе у него красовался крохотный браунинг, который можно было, наверное, лучше всего использовать как мухобойку.

— По какому праву? — сразу же от двери заговорил Ладыженский. — По какому праву вы арестовываете ответственного сотрудника Всеросглавштаба?! Это произвол и беззаконие.

— Прошу садиться, — не обращая внимания на горячую тираду, предложил Менжинский. — Мы ведь с вами давно знакомы.

— Какое это имеет отношение к делу?!

— Почему же не имеет? Чем дольше человека знаешь, тем больше его узнаешь.

Ладыженский сел на стул и нервно дернул шеей.

— Прошу объяснить причины ареста Роменского.

— Так вот что вас ко мне привело!.. Будьте любезны, предъявите ваши полномочия.

— Какие полномочия? — растерянно спросил Ладыженский. — Я сотрудник товарища Троцкого.

— Я знаю вас как левого эсера. Как члена партии политических авантюристов, ответственных за события шестого июля и покушения на товарища Ленина… Прошу предъявить документы.

Сердито сопя, Ладыженский отстегнул клапан верхнего кармана френча.

— Пожалуйста… Вот мое служебное удостоверение… Я не понимаю. Мы же с вами давно знакомы, товарищ Менжинский.

— Приношу извинения, но вы только что заметили, что данное обстоятельство не имеет отношения к делу… Конечно, неприятно, когда в тарелку с супом попадает волос, если даже этот волос с головы знакомой женщины, — добавил Менжинский, внимательно прочитал поданное удостоверение и вернул его визитеру. — Вот теперь я убедился, что вы работник Троцкого.

— К вашему сведению я уже год назад отошел от партии эсеров, — сказал Ладыженский. — Я порвал с этими предателями революции и сделал об этом письменное заявление. Я осудил свои собственные заблуждения…

— Какой же вы теперь партии придерживаетесь?

— Позвольте, но это уже допрос? Какое вы имеете право?

— При допросе предъявляется обвинение и ведется протокол, Ладыженский… Мы с вами беседуем просто как старые знакомые. Так к какой же партии вы сейчас принадлежите?

— Я стою на большевистской платформе.

— Ясно. А голова у вас от таких крутых поворотов не кружится?

— При чем тут повороты? — задиристо вскинулся Ладыженский.

— Пожалуй, справедливо заметили. Повороты тут действительно ни при чем. У вас ведь их, собственно говоря, и не происходило. Каким вы были, таким и остаетесь, — сказал Менжинский, помедлил, вглядываясь в насторожившееся лицо Ладыженского, и поставил точку. — Эсером. Так вас интересуют обстоятельства ареста Роменского?

— Да, Роменского.

— Почему только Роменского? А основания для ареста военнослужащих Миллера, Сучкова, Ступина Всеросглавштаб не интересуют? А других заговорщиков подпольной армии, схваченных с поличным?

— Я выполняю служебное задание. Если вы отказываетесь отвечать на мой вопрос, прошу разрешить мне уйти.

«Струсил, — подумал Менжинский. — Уж не к нему ли тянется ниточка от Роменского?»

— Данные предварительного расследования сообщить не имею права. Но основание для ареста Роменского скажу — обвинение в шпионаже.

— Это чудовищное недоразумение!

— Роменский тоже пытается нас в этом уверить.

— Я убежден в его невиновности… Он знающий и преданный работник.

— Мы во всем разберемся.

— Понятно, — сказал Ладыженский, встал и привычно одернул френч. — А вы подумали о последствиях, товарищ Менжинский? Подобное обвинение бросает тень на работников высшего руководящего органа Красной Армии, героически сражающейся с Деникиным.

— Не надо, Ладыженский. Англичане не советуют швыряться камнями тому, у кого дом со стеклянной крышей… Если бы это была только тень… Материалы, которыми мы располагаем, дают основание подозревать крупное шпионское гнездо в Росглавштабе.

— Это немыслимо! За клеветнические утверждения вы будете нести персональную ответственность. Пока вина не доказана, я требую освободить Роменского. Не забывайте, что Особый отдел, кроме ВЧК, подчиняется и Реввоенсовету.

— В первую очередь я подчиняюсь партии, Ладыженский. Партии большевиков.

— Значит, вы отказываетесь выполнить указание товарища Троцкого?

— Отказываюсь. И вину Роменского докажу. А также и вину всех остальных шпионов, орудующих в Росглавштабе. Можете быть свободны.

Ладыженский встал и почти строевым шагом удалился из кабинета.

— Сердитый товарищ, — сказал вошедший Нифонтов. — С чего это он так, Вячеслав Рудольфович?

— Случается, Павел Иванович. Говорят, что ничем нельзя человека так оскорбить, как правдой… Лиса меняет хвост, а не нрав. А когда она вдобавок еще начинает читать проповеди, надо лучше сторожить гусей. Что у вас?

— У Ступина хворь объявилась. Сегодня врача потребовал.

— Что же за хворь?

— Распространенная… Сифилис. Врач сказал, что будет лечить. Вовремя, говорит, подследственный спохватился… Скис Ступин, Вячеслав Рудольфович. Заявил, что будет давать искренние показания.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Вячеслав Рудольфович. — Покорнейше прошу, все протоколы допросов сразу же ко мне.

— Ясно…

— Ваши как дела?

— Спасибо вам, Вячеслав Рудольфович… Во все стороны письма насчет моего Федюшки пошли. Может, еще отыщется.

— Я уверен, что найдется, Павел Иванович.

«Кудеяр», терпеливо отсиживавший в тюрьме ВЧК вместе со своим бывшим шефом Миллером, сообщил, что Роменский пытался передать на волю записки.

Записки были перехвачены.

В одной из них, адресованной некой госпоже Баренцовой, проживающей в Москве по Большому Харитоньевскому переулку, Роменский писал:

«…Мои дела скверны… Крестник моего отца комиссар финансов Крестинский. Может быть, вы сумели бы поговорить с ним о смягчении приговора…»

— Больше всего наш подопечный жить хочет, — сказал Менжинский, прочитав записки. — Обратите внимание, Артур Христианович, «поговорить о смягчении приговора…».

— Я тоже заметил. К тому, что приговор состоится, он морально подготовился. А вот насчет того, что могут поставить к стенке, он категорически не согласен… Правильно вы его натуру угадали, Вячеслав Рудольфович.

Когда Роменскому были предъявлены записки, наигранное самообладание сразу покинуло его.

— Меня расстреляют? — побледнев как бумага, спросил он упавшим голосом, и острый кадык на шее дернулся снизу вверх.

— Вы хорошо знаете, что полагается за шпионаж в военное время…

— Не надо! Только этого не надо! — Роменский вскочил со стула и, словно загораживаясь от воображаемой пули, выкинул вперед руки. — Я расскажу!.. Скажу всю правду! Все расскажу…

— Выпейте воды и возьмите себя в руки… Если вы дадите чистосердечные признания, это будет учтено трибуналом при рассмотрении дела.

— Скажу… Все скажу! Чистосердечно! — торопливо выкрикнул Роменский и согнулся, словно его внезапно ударили в живот. Плечи его затряслись в нервной истерике.

— О боже! Если они узнают, они убьют меня, — сквозь всхлипывания бормотал он. — У них везде свои люди… Они меня найдут и прикончат. В тюрьме найдут, в лагере… Не надо!.. Я жить хочу!.. Жи-ить!

— Прекратите истерику, Роменский… Ваши показания обещаем сохранить в тайне.

Загнанный в угол уликами и фактами, Роменский каялся с лихорадочной поспешностью и старанием, суетливо перескакивая с одного на другое, мешая главное и второстепенное. Он хотел заработать жизнь.

— От кого вы получали материалы с секретными данными?

— От члена Военно-законодательного совета бывшего генерала Маковского и от генерала Бабикова… В августе Бабикова назначили помощником управляющего делами Реввоенсовета. Я ему сказал, что в недалеком будущем в Москве состоится вооруженное выступление наших людей… Вскоре после нашего разговора он передал мне сведения об армиях, найденные при обыске у Щепкина. Ко мне также приезжал бывший офицер Слесаренко за помощью для генерала Стогова…

— Того самого Стогова, которого Троцкий своей властью освободил из концлагеря?

— Да… Стогов скрывается сейчас на станции Сходня под фамилией Семенова. От Бабикова сведения мне передавала Лебедева… Она заведует журнальной частью в Военно-законодательном совете. Голунский тоже передавал…

Роменский называл все новые и новые фамилии.

Не доезжая Брянска, спрыгнули с площадки облепленного людьми эшелона.

— Теперь пешком, — сказал Ауров. — Напрямик недалеко. Под вечер в самый раз придем, чтобы лишним людям глаза не мозолить.

Шли след в след малохоженой тропой, вьющейся в путанице дурной ольхи и обомшелого угрюмого ельника.

Широкая спина Аурова с мешочной котомкой, где лежал заветный саквояжик, маячила в двух метрах перед глазами Крохина. Фаддей Миронович ощущал под ватником тугую тяжесть нагана, и взгляд его сам по себе застывал на Аурове.

Там, где на спине угадывалась левая лопатка. Взять чуть пониже — и наповал…

Перебравшись через хлипкие мосточки, кинутые на тропе у торфяной бочажины, Епимах остановился, поджидая попутчика. Непривычный к лесным дорогам, Крохин неловко одолевал гнилые скользкие жерди.

— Поспевай, Фаддей Миронович… Ну, еще немного… Теперь руку давай!

Крохин протянул руку, и жесткие пальцы Дурова тисками охватили запястье. Прежде чем филер успел сообразить, короткий удар по голове погасил свет в глазах и свалил в бочажину. Епимах Ауров не спеша прицелился в волосатый затылок филера и спустил курок.

— Вот так, Фаддей, не жалей лаптей, — сказал Ауров. — Саквояжик мой тебе не по зубам. И ты мне тоже стал не с руки… Лишний рот. Попался бы ненароком комиссарам, продал бы меня с потрохами, Фаддеюшка. Такая уж ваша легавая порода.

Торфяная бочажина сомкнулась с утробным всхлипом, поглотив свою добычу.

Епимах Ауров пошел по тропе обратно. Надежное место, о котором он говорил Крохину, было под Серпуховом.

— Выяснили, в какую дорогу Роменский собирал чемоданы? — спросил Дзержинский.

— Хотел перейти через фронт к Деникину. Через некую Веру Ивановну Герц Роменский познакомился с ее мужем, командиром полка на Тульском направлении. Герц связан с «Национальным центром» и полковником Хартулари. Через участок полка переходили фронт не только лазутчики и шпионы, но и многие бывшие офицеры, завербованные деникинцами… Роменский сообщил нам пароли для перехода. На Северном фронте — «Северная Двина — Волга», на деникинском — «Дон — Кубань». Здесь дело серьезное. Роменский не зря упирает на то, что сообщенные им пароли — самое главное его показание… У меня возникает одно предложение, Феликс Эдмундович. Пока, естественно, только в общих чертах. Мы можем использовать эти пароли…

— Посылать под видом офицеров наших людей? — отрывисто спросил Дзержинский и задумчиво пробарабанил по столу длинными пальцами. — Заманчиво, но опасно. Тут надо все тщательно обдумать… Пароль к Герцу известен?

— Да, числовой. «Семьдесят семь» — пропуск, «Тридцать семь» — отзыв. Герц должен был дать Роменскому документы красноармейца и обеспечить беспрепятственный переход линии фронта.

— Предатель!.. Немедленно арестовать!

— Уже послан приказ… За линией фронта Роменский должен был явиться к деятелям деникинского правительства Астрову или Лукомскому и сказать им: «Я от Бабикова»..

Менжинский доложил о выявленных предателях и шпионах и добавил:

— Намечаются также нити к шпионским гнездам в Серпухове, Туле и других городах…

Феликс Эдмундович слушал доклад особоуполномоченного Менжинского и думал, что правильно поступил, добившись назначения Вячеслава Рудольфовича на работу в Особый отдел ВЧК.

Угадал ведь Вячеслав Рудольфович, что за незначащей вроде встречей в саду «Эрмитаж» — нить к распутыванию шпионских гнезд. Не только угадал, но и размотал эту ниточку.

После доклада по делу Дзержинский распорядился:

— Ликвидацию всей остальной сети шпионских организаций поручаю вам, Вячеслав Рудольфович… Я должен выехать в Петроград… Следствие активно продолжайте. К моему возвращению подготовьте предложения по усилению борьбы с вражеским шпионажем. И насчет паролей мы с вами потолкуем. ВЧК нужно переходить к активным операциям. Хорошо, что мы выявили шпионов, плохо то, что шпионы орудовали у нас под носом длительное время. Мы не можем только защищаться от контрреволюции, мы должны наступать на нее.

— Абсолютно с вами согласен, Феликс Эдмундович.

— Вам не надо слишком перегружать себя работой. Вы еще после украинских дел не отошли, а тут по вечерам засиживаетесь, по ночам работаете…

— Беру пример с начальства.

— Такие примеры брать не обязательно… Ну ладно, вечерами я еще понимаю, но позавчера вы всю ночь работали…

— Нельзя же задерживать следствие…

— Да, следствие задерживать не можем… Должен вас огорчить, Вячеслав Рудольфович, Артура Христиановича я переключаю на другое дело.

— Но, Феликс Эдмундович…

— Не надо, товарищ Менжинский… Ваши возражения я могу выслушать, но людей у нас не хватает. Трудно сейчас. И с отдыхом тоже нам, видимо, пока повременить нужно.

По предложению Феликса Эдмундовича 1 февраля 1920 года Менжинский был назначен заместителем председателя Особого отдела ВЧК.

— Могу вам сказать, что мое предложение было охотно поддержано, — добавил Феликс Эдмундович, сообщая Менжинскому о новом назначении. — Работой по разоблачению «Национального центра», подпольной «Добровольческой армии» и шпионской организации вы завоевали несомненный авторитет и уважение. Не просто, Вячеслав Рудольфович, на нашей работе в считанные месяцы авторитет завоевать. Далеко не просто…