Искатель. 1979. Выпуск №6

I

Этой ночью луна умерила свой свет, и на промысле опять появилась сардина. Суда кошелькового лова жадно ринулись в заметы, голоса капитанов в эфире стали резкими, на мачтах судов замелькали оранжевые огоньки. Надо было не упустить долгожданный момент, успеть вовремя выйти на косяк, успеть обметать его. После долгих томительных дней проловов, после безрезультатных поисков предчувствие удачи будоражило людей.

Последние дни капитан «Диомеда» Петр Петрович Малов почти не смыкал глаз. Он напряженно всматривался в ползущую под самописцем ленту эхолота, слушал переговоры в эфире, часто изменял взятый курс и мерил рубку широкими шагами. Здесь, в тропиках, океан не успевал остывать за ночь, и воздух был душным и сырым. На новом судне Малов вышел впервые, до этого плавал на стареньком траулере, а тут наконец добился, получил на верфи сейнер из новостроя, с механизированной системой для выборки кошелька, с приборами, которые писали не только крупные косяки, но и мелкие стайки. Хотя и было много претендентов с высшим образованием на этот сейнер, но все-таки доверили приемку ему, человеку с опытом. И действительно, свое он отработал — пятнадцать лет безвылазно. А каюта на СРТ крохотная, не развернуться, с водой экономия, ни умыться, ни белье вовремя сменить. Здесь же апартаменты: баня досками дубовыми выстлана, пар сухой. И конечно, дело не только в комфорте, а в том, что возможности есть взять любой улов. Теперь надо закрепиться на этом судне, оправдать доверие, доказать, что недаром дали ему мощный сейнер. Но не получалось: сначала невод не могли настроить, а когда приладились и взяли пару хороших уловов, обстановка скисла. И вот сегодня «наука», так называли они поисковые суда, обещает рыбу, но здесь и без науки ясно — луна на ущербе; и рыбные записи эхолот начал чертить сразу после захода солнца…

— Штурман, курс? — спросил Малов, вглядываясь в сейнера, бегущие параллельными галсами. В свете судовых огней были видны крутые буруны, вздуваемые форштевнями. Казалось, будто белые рыси распластались над водой и мчатся наперегонки.

Малов подошел к локатору, переспросил резко:

— Курс? Штурман, вы спите?

— Курс восемнадцать. — Второй штурман встряхнул копной светлых волос, как бы сгоняя дрему.

Сухов был опытным рыбаком, не то что остальные штурманы, почти еще мальчишки. Но в этом рейсе дело не ладилось и у него. Малов старался не дергать Сухова, но сдерживать себя сейчас, когда идет поиск, ни к чему. И он уже называл Сухова не по-дружески — Сергей, а говорил ему «вы» и «штурман». На берегу, встречаясь с капитанами, Малов любил заявлять о том, что за многие годы работы в море, он научился видеть каждого человека насквозь и глубже, что о своем экипаже он знает больше, чем они сами о себе, при этом он добавлял: даже неинтересно становится! И его друзья соглашались с ним, потому что действительно за рейс, который длится полгода, можно узнать о человеке больше, чем за годы, проведенные с этим же человеком на берегу. О Сухове Малов знал тоже почти все.

Жизнь часто ломала и крутила Сухова, но тот считал, что ему всегда везло, впрочем, с какой стороны посмотреть. В первый год войны — партизанский лагерь, зажатый в кольцо карателями; тогда он чудом уцелел, его заставили, уговорили и в конце концов отправили самолетом на Большую землю к своим. Потом завод — сутками в формовочной среди адского запаха литья — выдержал. Было не до учебы. Но после победы наверстал, добился своего. Стал старпомом — судно в ураган выбросило на отмель. Гигантские волны в щепки раздробили о рифы легкий траулер, а до берега было несколько миль. Но и тут повезло — ни один человек из команды не погиб, море внезапно стихло, как бы удовлетворившись разнесенным по всем швам траулером, и оказалось, что выкинуло их на отмель, которая тянулась до самого берега. На рассвете они осторожно побрели по этой отмели. Огромное красное солнце, всходившее над водой, освещало их путь. Цепочка спасшихся людей целые сутки брела по пояс в воде, иногда они проваливались с головой, захлебывались, но крепко держали друг друга, а выскочив из провала, снова нащупывали ногами неведомую гряду, как будто специально уложенную здесь, чтобы соединить их с берегом, с жизнью.

После того случая Сухов два года ходил боцманом, пока не восстановили в должности, и вот теперь, когда он подошел к тому рубежу, что лишает человека моря, у него разладилась жизнь на берегу: жена, стойко терпевшая долгие годы разлуки, ушла в себя, замкнулась, и жизнь вдвоем стала почти невыносимой и настолько неуютной, что выход в рейс становился желанным и единственным исходом. Но и тут повезло — в пятьдесят лет к нему пришла любовь, да такая, о которой он и не догадывался никогда и не думал, что существует подобное, могущее так захлестнуть и завертеть человека. На судне все знали об этом, потому что его Людмила была рядом — она работала начпродом на плавбазе «Крым». И потому что все видели, насколько это серьезно, никто не подтрунивал над Суховым, а, напротив, старались помочь ему, и даже Малов сделал так, что единственные два улова они сдали именно на «Крым», и на период выгрузки Сухов был отпущен на плавбазу.

Сегодня первым заметил стоящий косяк именно Сухов. Акустик, молодой парень, прикорнул на минутку и, вздрогнув, открыл глаза, когда Сухов крикнул:

— Пишет!

Перо самописца провело на ленте первую жирную черту, потом вторую, третью; сигналы эхолота, напоминающие равномерное цвирканье сверчка, стали двойными. Привычное ухо чувствовало, как доходят они в толще воды до преграды из рыбьих спин и равномерная их музыка прерывается желанным отзвуком эха.

— Слева заметал! — тонким голосом крикнул старший механик, кургузый, похожий на медведя Кузьмич. — Опять не успеем, я же говорил, опять!

Кузьмич, как обычно, паниковал, зато, если уж что не получалось, он всегда прав: любой случай он предупреждал заранее, и Малов в такие минуты его ненавидел.

— Где ваше место? — крикнул Малов. — В машину, срочно!

Кузьмича как языком слизнуло.

Слева, на соседнем сейнере, замелькали оранжевые огни, понеслись по мачте вверх-вниз.

— Правее, заходи на ветер, Сергей, — уверенно сказал Малов.

— Есть правее, — четко ответил Сухов.

Судно метнулось вправо, заходя на ветер, мачты описали круг, резко качнулись звезды, дернулся узкий серпик луны.

— Пошли буи! — крикнул Малов в мегафон.

Загудели силовые блоки, зашуршали, скользнули в воду два пузыря — плавучие якоря, увлекая за собой первые метры сети; затрещали, застрекотали по палубе наплава кругляши из пенопласта. В свет прожектора потянулась образуемая ими белая дорожка, в темной воде поскакал впереди нее буй — красный шар с мигающей лампочкой внутри, надежный ориентир и маяк. Судно накренилось на вираже, рванулось от сетей, чтобы потом вернуться к ним.

— Акустик! Где косяк?

— Левее, Петрович!

— Ракету давайте, ракету! — зашумел с палубы тралмастер Вагиф.

Теперь надо не упустить богатый косяк, не дать ему уйти под киль. Сухов схватил ракетницу и выстрелил в воду с борта, противоположного тому, с которого был выметан кошелек. Надо было отпугнуть косяк, загнать его в сеть.

— Старпома бы поднять, пусть потренируется на замете, — сказал Сухов Малову.

— Пускай поспит пацан, — ответил Малов. — Ему еще достанется на своей вахте! Обойдемся без него!

Через час стянули невод. По кошельковой площадке шумно стекала вода с выбираемых сетей, потоки воды хлестали по резиновым комбинезонам матросов.

Малов слушал шуршание воды и вглядывался в темноту за бортом.

Наконец в свете прожекторов увидел рыбу. Темные пятна вздрагивали, бились у балберов, пытались вырваться из ловушки, станки были подвижные, и вода бурлила, будто внизу, в ее толще, включили гигантский кипятильник. Невод стягивался все больше.

— Вах, рыба! Рыба! — кричал на палубе Вагиф, пританцовывая и подскакивая.

— Тонн пятьдесят, не меньше, — сказал Сухов. — Пойду помогу ребятам.

Внизу, на палубе, добытчики подтягивали сеть к борту, накидывали ее на планшир, матросы шутили, смеялись — работа шла споро.

— Повара сюда. Где кок? Дремлет? — кричал Вагиф. — Пусть наберет свежей уха! Эй, Ефимчук!

— Красавица, а не сардина, — сказал Малов. — Одна к одной. Вот это дернули!

Даже единственный из экипажа не занятый в замете повар Ефимчук появился на палубе. Он медленно нагнулся к воде и зачерпнул сачком сардину. Рыба блестела и билась в его руках.

Малов видел сверху, как Ефимчук аккуратно перебирает рыбешку, и в который раз подумал, насколько повезло ему с поваром. Недаром сманил во флот. Хоть и впервые в море, но все у него поставлено солидно, чувствуется класс. Для настроения команды хороший повар считай полдела. А этот молчун — умелец! Каждый день — новое блюдо!

Сухов, тоже смотревший вниз, сказал:

— Выполз, кашевар. На замете так спит, первый раз вижу такого.

— Повару не положено работать на палубе, — сказал Малов. — Что ты злишься?

— Да не злюсь я, — Сухов улыбнулся. — Просто вижу, не из того теста этот повар.

Малову уже не первый раз приходилось защищать Ефимчука от нападок Сухова — повар был его гордостью, он сам отыскал его, случайно встретив в приморском ресторане. Старик был одинок как перст, мотался по стране, не находил места, а предложил ему пойти в рейс — глаза загорелись, оживился.

Когда закончили подборку невода, небо несколько посветлело, но в воздухе стояла непривычная сырость, звезды заволакивало пеленой, на море опускался туман. Малов прошел в радиорубку, чтобы связаться с начальником экспедиции — договориться о сдаче рыбы.

Очередь была большая; удачно заметали еще восемь судов, так что надеяться на сдачу можно было только к исходу дня. Но главное было сделано — сегодняшний улов перекрывал все отставание, приборы показывали, что в кошельке много больше, чем пятьдесят тонн, но чтобы не «сглазить» рыбу, и, зная, как неохотно берут плавбазы большие уловы, потому что не могут их быстро обработать, Малов доложил, что взяли около пятидесяти тонн. При этом старался говорить нарочито спокойно, равнодушно, сдерживая бившуюся в нем радость.

Команда отдыхала. Сморенный усталостью, заснул и Малов. Никогда еще с начала этого рейса не засыпал он так сладко и беззаботно, обычно сон его был чуток, если только можно было назвать ту полудрему, которую он себе изредка позволял, нормальным сном. Он прислушивался к звукам, ждал звонков из рубки, ночью же, когда шел поиск, вообще не уходил с мостика, а если и спал, то чутко, как кот: спал и все слышал. Но теперь был тот случай, когда капитан сделал свое дело, улов в кошельке, и остается только ждать очереди на сдачу.

Проснулся Малов оттого, что его тряс за плечо Кузьмич и кричал тонким, срывающимся голосом:

— Петр Петрович! Сухов исчез!

Малов вскинулся на койке, посмотрел на хронометр. Было четыре пятнадцать утра, выскочил в рубку в одних плавках. Там уже объявили тревогу, под толстым колпаком стекла метался красный огонек авральной сигнализации.

— …Я поднялся в рубку принять вахту, Сухова на вахте нет, обыскали все судно — нигде, — докладывал старпом.

— Что же вы стоите! Срочно на воду шлюпки! Боцман! Где боцман? — крикнул Малов и побежал к шлюпке.

Плотный туман окружал судно. Включили прожекторы, но сноп света увязал в белизне. Шлюпка сползла вниз и исчезла в тумане. — Так у нас ни черта не выйдет, — сказал Кузьмич.

— Включите тифон, Сухов должен услышать, — приказал Малов.

Тонкий пронзительный вой судового тифона повис в тумане. Кошелек с рыбой мешал движению сейнера. Кто первый произнес: выпустить рыбу — Малов не помнил. В рубке поняли, что вести поиск и одновременно сохранить рыбу невозможно. Трал-мастер Вагиф перегнулся через борт, повис вниз головой, отнайтовывая сливную часть невода. Боцман стравливал бежной конец, накинутый на шпиль. Рыба, освобожденная от сетей, хлынула сплошной лавой, тягучей плотной массой. В тумане не было видно, как она всплывает, и только Вагиф у самого борта различал мертвенно-бледный цвет снулых рыб и темные пятна, клином врезающиеся в пространство. Казалось, не будет конца этому шуршащему за бортом потоку.

II

Начальник экспедиции промысловых судов Аркадий Семенович Шестинский получил сообщение об исчезновении Сухова в четыре часа тридцать минут. Радист флагманской плавбазы «Крым» принес радиограмму в каюту и доложил, что «Диомед» находится на связи. Смысл текста не сразу дошел до начальника экспедиции, Шестинский замотал головой, как бы стряхивая с редких волос невидимую воду, протер глаза и сказал радисту, что сейчас поднимается наверх, в радиорубку.

По радио Шестинский вызвал на связь капитанов всех судов экспедиции. Надо было срочно снимать свободные сейнера с заметов и организовывать поиск. Он сказал, какие суда находятся вблизи от «Диомеда», таких, по его расчетам, было около десяти; флот работал кучно, собственно, и плавбаза «Крым» была рядом с районом заметов, к тому же где-то в этих широтах должен быть спасательный буксир «Стремительный».

На связь вышел «Стремительный», и его капитан подтвердил, что идет к «Диомеду», но видимости нет — сплошной туман.

Шестинский вышел из рубки на крыло мостика. Все вокруг было погружено в белую пелену. Непроницаемая стена тумана отбрасывала всякие мысли о целенаправленном движении судов. Даже отсюда, с мостика, не было видно ни мачт плавбазы, ни кормовой ее надстройки. Шестинский с отчаянием всматривался в белую мглу. Сухов… Второй штурман Сухов… Шестинский пытался вспомнить его; за десять лет работы на промысле он успел узнать многих на судах. Это не тот ли Сухов, что ходил с ним в поисковую экспедицию? Как его угораздило выпасть за борт? Как он сейчас, Сухов? Отчаянно кричит или нет, понимает, что не услышат, и бережет силы — люди в океане гибнут от страха, а не оттого, что нет сил продержаться на воде. Если бы Сухов смог выдержать. Вода теплая, надо только экономить силы, не надо дергаться, плыть куда-то, надо просто держаться на воде; взойдет солнце, рассеется туман, и тогда суда обнаружат его.

Шестинский не мог уловить — движется база или замерла, скованная плотной белизной. И только когда он вошел в рубку, понял, что база медленно идет к очередному кошельку.

Первым его желанием было остановить это движение, подключить базу к поиску Сухова, но он не стал отдавать такую команду, понимая, что гигантская махина базы в таком тумане только бы мешала тем сейнерам, которые сейчас выходят на пеленг «Диомеда». И чем скорее освободятся суда от рыбы, чем скорее база примет их уловы, тем еще больший район можно будет охватить поиском.

База двигалась осторожно, рев тифона периодически сотрясал воздух, где-то впереди тонким попискиванием откликался сейнер. Машинный телеграф замер на отметке «самый малый вперед». Капитан плавбазы Аверьянович, низенький, подвижный, с лохматой головой, размахивая руками, метался по рубке.

— Рулевой! Курс? — через каждую минуту хрипло повторял он. — Громче дублируйте команды, чтобы я слышал!

Заметив Шестинского, капитан остановился, спросил:

— Ну как с «Диомедом»?

— Пока ничего.

— А мы вот к «Наяде» идем, очередь ее сейчас, близко она, только не найти никак, — сказал капитан, смягчив голос и как бы оправдываясь.

С поручней, с верхней рубки, с навесов соскакивали тяжелые капли воды. Солнце по времени должно было взойти, но лучи его, видимо, еще не в силах были пробить белую мглу, прорваться сквозь нее. Шестинский запретил по радио все разговоры, не относящиеся к поиску Сухова, и велел докладывать обстановку каждые пятнадцать минут.

Надрывно захлебываясь, загудела плавбаза, предупреждая сейнер о своем приближении. Шестинский почувствовал, как вой тифонов буквально пронизывает его, — такой гул можно услышать на большом расстоянии, может быть, его сейчас уловил Сухов, может быть, он придаст ему силы, поможет продержаться на воде.

Наконец и «Наяда» ответила тремя тонкими гудками.

— «Наяда», «Наяда»! Где вы? — прохрипел в мегафон капитан. — Какого черта молчите? «Наяда», не исчезайте со связи, постоянно сообщайте свои действия!

Вахтенный штурман оторвался от экрана локатора, вид у него растерянный:

— Не вижу «Наяды», исчезла!

Капитан до боли в глазах всматривался в белую мглу, пытаясь увидеть контур судна, которое выпало из поля зрения локатора и лежало теперь в «мертвой зоне», совсем рядом. Каждое мгновение могло стать роковым.

— Эй, на баке! Смотреть внимательно!

Очертания людей были расплывчаты, они как будто плавали там — вне палубы, которой не было видно, они кружились, словно привязанные к фок-мачте незримыми концами.

Где же «Наяда»? Почему так тянут со швартовкой? Шестинский уже не раз забегал в радиорубку — о Сухове ничего нового. Надо было срочно переходить на «Наяду» и возглавлять поиск, а то они там торкаются каждый сам по себе, десять судов, которыми можно прочесать весь квадрат.

Тифон смолк, и в рубке стало слышно, как с правого борта залаяла собака, — «Наяда» была совсем рядом. Машинный телеграф дернулся и замер на отметке «стоп». Тут же смолк двигатель на «Наяде». База и сейнер сближались по инерции.

Первым увидел «Наяду» вахтенный штурман.

— Вот же она! — закричал он.

Теперь и Шестинский заметил, как справа начал прорисовываться силуэт сейнера, словно проявлялось изображение на фотобумаге; сначала смутное, расплывчатое, но вот все четче, вот уже приобрело очертания, появились труба, надстройка, мачты.

— Ну и швартовка! В таком тумане почти вслепую… — сказал капитан плавбазы. Его лоб покрылся крупными каплями пота, он стер их ладонью, повернулся к Шестинскому. — Рыбы у них на «Наяде» — кот наплакал, мы мигом возьмем, полчаса, не больше.

Работали быстро, все знали — задержки быть не должно. Подали концы, притерлись бортами, загрохотал стамп — ковш, подаваемый с базы для рыбы.

Шестинский перешел в радиорубку, попросил радиста вызвать всех на связь и приказал сейнерам прекращать заметы и подключаться к поиску Сухова.

— Ноль внимания на рыбные записи, пусть хоть сотни тонн пишут. Метать невода запрещаю! Всем судам вести поиск. Время поиска не ограничено!

Когда Шестинский вернулся в рубку, он увидел начпрода базы Людмилу Сергеевну. Женщина в рубке — явление сверхнеобычное. Шестинский долго смотрел на нее в недоумении, затем перевел взгляд на капитана, словно убеждаясь, что и он здесь, что он видит эту женщину — своего начпрода, обычно всегда улыбавшуюся, аккуратно причесанную, а сейчас растрепанную, постаревшую, видит и не приказывает изгнать ее из святая святых — рулевой рубки. Было это и странно и непонятно. Аверьянович но метал громы и молнии, а, напротив, стоял сконфуженный, всем своим видом как бы оправдываясь перед ней. Видимо, до этого он безуспешно пытался ее успокоить, а теперь, поняв бесполезность слов, молча озирался вокруг. Это он-то, капитан, который презирал женщин, считал их источниками всех бед на флоте, вдруг сник и растерялся. Людмила Сергеевна всхлипывала, ее волосы спутались на выпуклом лбу, а всегда распахнутые, с изумлением глядящие на мир зеленоватые глаза сузились, стали красными щелочками, обведенными морщинками.

Заметив Шестинского, она вытерла лицо синим платком, вся сжалась, сказала:

— Вам все безразлично. Человек тонет, а вам наплевать. Вам только рыба, рыба!..

— Полно тебе, Сергеевна. — Вахтенный штурман робко дотронулся до ее плеча.

Но успокоить ее было невозможно. От любых слов она начинала всхлипывать еще сильнее, пока наконец резко не выбежала из рубки, и последние слова ее были уже в дверях:

— Если вы, мужики, ничего не можете, я сама, сама….

Капитан закашлялся, фыркнул и забурчал:

— Распустились бабы… Она думает, мы не люди, и только ей дело до Сухова. Крепко они закрутили… А женщине только позволь сесть на шею, она тебе шпоры в бок, и чем больше ты позволяешь, тем шпоры глубже!

Шестинский чувствовал, что капитан говорит совсем не то, о чем думает. Видно, и его, капитана, гложет червь сомнения, чувство вины, ведь можно было не брать рыбу с «Наяды». Зачем, кому нужен этот мизер? Сейчас не это главное, если потеряем человека — вот основная беда!

В это время по радио на связь вышел «Диомед». В рубке стало тихо.

— Аркадий Семенович, — послышался сквозь треск в эфире голос Малова, — пока безрезультатно… Нужны еще суда…

Дальше все забила морзянка и какой-то бой: не то барабанов, не то позывные береговых станций.

— Сейчас перехожу на «Наяду», — сказал Шестинский в микрофон. — Иду к вам. Продолжайте поиск, светите прожекторами. Подробно дайте обстоятельства исчезновения Сухова. И ракеты — постоянно, не жалейте. Как поняли? Прием.

III

Шесть сейнеров и буксир «Стремительный» двигались в кабельтове друг от друга. Суда разрезали слои тумана прожекторами и пронизывали пространство непрерывными гудками. Они равномерно прочесывали неподвижную и пока еще невидимую гладь океана в надежде, что Сухов держится где-то поблизости и они каким-то чудом заметят его, или он сам сумеет подплыть к ним, когда они будут проходить рядом. Туман начал медленно рассеиваться, и это укрепляло надежду на спасение Сухова. Воздух стал просветляться, и в зените, над головой клочки голубого неба росли и увеличивались; на востоке сквозь толщу белизны проглядывал матовый диск солнца. Белая пелена отступала от бортов, серый слой у воды становился реже, и уже можно было различить, что море сегодня совсем штилевое.

Поиск направлялся и ориентировался с «Диомеда». Люди на сейнере молча вглядывались в слои тумана, проносящиеся вдоль борта, смотрели в бинокли, настроение у всех было подавленное. Не верилось, что человек, к которому уже успели привыкнуть, опытный рыбак, исчез за бортом в тумане. С какой стати? Почему? Оступился? Или пытался что-нибудь сделать: поправить троса, подтянуть невод?

Первый настоящий замет — и вот вместо радости от удачи выпуск рыбы и метание в тумане. Хорошо, если поиск кончится каким-то результатом, а если так — просто для очистки совести?.. Все это удручало Малова, рушились его надежды на удачный рейс, виделись бесславное возвращение в порт, объяснительные, приказы. А то, что он узнал от Баукина и Ефимчука, совсем выбило его из колеи.

Баукина на судне называли «рязанский» — молодой парень, а весь какой-то заторможенный, с замедленной реакцией. Только после часа поисков он вдруг хватился, сказал:

— Часа в четыре, капитан, верно, слышал я, будто шумели на палубе. По нужде проснулся. Вроде Сухова голос и Ефимчука. Тогда-то я не подумал ничего, а сейчас вот смекаю, не иначе они шумели, а тогда что, я ведь с усталости так вроде проснулся и не проснулся. Говорил этот матрос как-то уж очень неуверенно, но надо было убедиться: почудилось ему это или нет.

— Хорошо, Баукин, разберемся, — сказал ему Малов и попросил вызвать Ефимчука.

Каюта повара была заперта, его долго искали, и за это время кто-то вспомнил, что когда закончили замет и пошли перекусить в салон, то ничего не было приготовлено и пришлось довольствоваться остатками вчерашнего ужина. Случай для аккуратиста Ефимчука необычный.

Ефимчук вошел в капитанскую каюту, резко распахнув двери, и, когда он уселся на маленьком диванчике, Малов увидел, что под левым глазом у него синяк, а на горбинке носа свежая ссадина. Обычно чисто выбритое, холеное лицо повара теперь казалось серым, и оттого, что брови были редкие, почти незаметные, то скорее не лицо, а маска с прорезями глаз смотрела на капитана. После недолгого молчания Малов спросил:

— Где это вас так угораздило?

— Со всяким бывает, Петр Петрович…

— На вас это не очень похоже, и возраст и манеры не на синяки рассчитаны. У меня нет времени, и мне нужна ясность: что произошло?

Ефимчук высоко приподнял редкие брови и пожал плечами.

— Не надо притворяться, мне только что доложили, что вы именно тот человек, кто последним видел Сухова. Думаю, и след он вам не зря оставил, а? Так в чем же дело? Почему не доложили сразу? Что у вас произошло?

— Виноват, Петр Петрович, сразу не сказал, в этом виноват. — Ефимчук придвинулся к Малову вплотную и заговорил почти шепотом, скороговоркой, помогая жестами своих коротких пухлых рук: — Понимаете, Петр Петрович, ведь отвечаю я за продовольствие, а наверху у меня, на надстройке, нечто вроде кладовки, там капуста, картошка, так, по мелочи. Ну и ночью я решил проверить, показалось мне, что кто-то ходит там, ворошит припасы. Я поднялся: смотрю, тень какая-то у плотика спасательного. Я ближе притаился, разглядел — Сухов нагнулся и отвязывает плотик. Я прижался к надстройке, замер, потом смотрю — он пакеты к плотику таскает. Дело весьма подозрительное, хоть и начальник он, а смекнул я сразу, что нечисто здесь, понял, что доложить надо вам срочно, хотел бежать к вам, а он меня заметил. Ну я ему: «Ты что здесь делаешь?» А он мне: молчи, говорит, если жить хочешь. Тут и дошло до меня, что он задумал. На плотике удрать собрался! Ах ты сукин сын, говорю ему, а он мне кулаком. Очнулся я, он уже плотик стаскивает, тут я бросился на него, а он раз меня в переносицу и сиганул в воду…

Малов слушал Ефимчука не перебивая, а когда тот смолк, вскочил из-за стола, закричал:

— Что вы мне мозги крутите! Вы что, идиот или наивный мальчик? Прошел час поисков, а вы изволите мне только сейчас это сказать! Да вам надо было сразу, немедленно поднять тревогу. Какое право вы имели молчать!

Ефимчук поднялся с дивана, лицо его стало совсем неподвижным, он уставился в одну точку и, уже не вглядываясь в глаза капитана, не ища у него сочувствия, сказал твердо:

— Конечно, оплошал я, неприятности может принести вам этот случай, лишитесь вы всякого доверия, лишитесь своего капитан ского мостика, не хотел я раздувать это дело и не сказал об этом никому. Думаю, решат, что Сухов исчез просто так, упал случайно за борт, а если вскроется, что хотел удрать, заранее готовил уход, тут совсем другое дело. Я обещаю, Петр Петрович, никому ни слова, твердо обещаю… Сухов давно на дне, следов в океане не остается. Я думаю, для всех лучше — чтобы меньше шума было, и вам будет спокойнее тоже.

— Как? Что вы советуете мне?! — возмутился Малов. — Кто бы ни был Сухов, хотел ли он удрать или… Мы все равно найдем его! Я Сухова знаю много лет… — Малов повернулся, закрутил иллюминатор, потом, не оборачиваясь, добавил: — Впрочем, людей пока не будоражьте, молчите, а сейчас уходите, я вызову вас, когда закончим поиск.

У Малова не было времени анализировать события, лишь одна мысль не давала ему покоя: кого теперь искать? Друга, старого опытного штурмана или же врага, хуже — предателя! Думать об этом не хотелось. Может быть, было у Сухова просто отчаяние, минутное настроение. Запутался: жена, Людмила. Влюбился. С возрастом человек становится сентиментальным, уязвимым, а тут сплошные истории. И если все, что рассказал Ефимчук, правда… Значит, это задумано заранее, подобрано наиболее удобное время — после замета, судно с кошельком не может двигаться, значит, не ринутся в погоню сразу же. Люди спят беспробудно после ночной рыбалки: все учтено. Но повар — тоже штучка! Не поднять тревоги, таиться, по его словам, во благо команды, для капитана. Конечно, в чем-то он прав, потом на берегу затаскают, задергают: не усмотрел, не разобрался — какой ты капитан! И пожалуй, впервые закралась в Малова неуверенность, не находил он ясного ответа сомнениям, пытался вспомнить все, что связано с Суховым, чтобы найти ту трещину в нем, которую прозевал, и не находил ее.

Когда Малов поднялся в рубку, там сидел старший помощник. Это был совсем молодой парень с лихо закрученными гусарскими усами и бакенбардами; даже здесь, в океане, он не расставался с пошитой по специальному заказу фуражкой, отличающейся высокой тульей. Дело свое старший помощник, несмотря на свои двадцать три года, знал, и лоск у него был только внешний, идущий, наверное, от тех романов о флоте, которых он вдоволь начитался, от желания нравиться девчонкам. Здесь, на борту, старпом был исполнителен и невозмутим. И эта его невозмутимость бесила Малова.

Несколько раз Малов проверял прокладки, но ошибок в записях по судовому журналу не было. В старпоме была точность отлаженного механизма. Единственное, что смущало старшего помощника, то, что на судне многие звали его Витюня. Старпом этого не терпел и всякий раз поправлял: Виктор Ильич — пора усвоить. Малову же возражать не решался и Только однажды на переходе попросил: «Капитан, в порядке поддержания дисциплины на судне, поймите — я давно не младенец!»

Петр Петрович чувствовал, что этот молодой штурман — без пяти минут капитан, стоит чуть оступиться — и он на твоем месте. И оттого, что он знал, как гладок и прост его путь — путь специалиста с дипломом высшей мореходки, Малову всегда хотелось поставить этого мальчишку на место, ткнуть его носом в допущенные промахи. Они несколько раз крупно стыкнулись. Еще на отходе старпом уперся, как баран в новые ворота, и стал требовать от снабженцев замены тросов: он, видите ли, нашел, выискал где-то порванные пряди, и вынь да положь ему новые. Это грозило сорвать отход судна, и Малов, только что получивший назначение, боялся попасть в неловкое положение. Он не хотел и не мог подводить управление, которому обещал выйти в оговоренный срок.

«Забудьте ваши учебники! — закричал он тогда на старпома. — Здесь рыбацкий флот, а не богадельня, и если вы этого не поняли сразу, списывайтесь, пока не отдали концы! Мне отвечать за отход, а не вам!»

Старпом промолчал, но от снабженцев не отвязался, пока не привезли на судно новую бухту троса. Настырности у него не отнимешь, но понятий о работе еще никаких. На первом же удачном замете разорался на весь эфир — и что пишет эхолот, и где косяк — показать себя задумал. Тут уж Малов не выдержал: выставил его из рубки, но тот так ничего и не понял. «А что, — говорит, — здесь такого, что и другие суда позвал?» Добренький за чужой спиной! Но при всем этом надо отдать ему должное — умен!

Старпом обстоятельно доложил Малову, каким курсом двигается сейнер, кто идет справа, кто слева, какие были распоряжения с «Крыма», о том, что начальник экспедиции перешел на «Наяду» и когда полагает прибыть на борт «Диомеда». Здесь же, в рубке, вертелся и ворчал стармех Кузьмич, теперь он был, как всегда, прав. Малов не прислушивался к его бормотанию, и тогда Кузьмич стал причитать громче, что-то вроде того, что вот до какой жизни доводят себя некоторые, что не надо было разрешать Сухову переходить на борт «Крыма», что таким вещам не надо потакать в море.

— Успокойтесь, Кузьмич, — сказал ему Малов. — Вы правы, успокойтесь.

Старпом дождался, когда Кузьмич ушел из рубки, и, отведя Малова в сторону от рулевого, сказал тихо:

— Капитан, я проверил плотики. Один из них разнайтован.

Я нашел эту карту и несколько ракет — вот здесь, в рундуке, все это.

— Ясно, — сказал Малов. — Прошу об этом пока никому не говорить, после вахты все в пакет и ко мне в каюту.

— Вас понял, — четко ответил старпом.

«Вот и этот «гардемарин» докопался. Стоит ли говорить с ним, чтобы не болтал? Но он не поймет ведь», — подумал Малов.

В открытые лобовые окна рубки было видно, что туман идет на убыль, он уже не был таким плотным, как несколько часов назад. Справа и чуть впереди по курсу была видна плавная корма спасательного буксира, слева росли очертания траулера. Ти-фоны методично буравили воздух, всхлипывали и вновь смолкали. Матросы толпились вдоль бортов, и боцман стоял прямо у штевня, плотно прижав к глазам черный бинокль.

— Видимость пять баллов, — сказал старпом. — Если и дальше так пойдет, то это значительно облегчит дело, если…

Он не договорил, пристально посмотрел на своего капитана. Малов промолчал, потом еще раз связался по радио с капитанами, занятыми поисками. Нигде ничего нового, только все выражали надежду, что теперь, когда туман рассеивается, шансы спасти Сухова значительно увеличились.

IV

Капитан плавбазы «Крым» Аверьянович, когда речь заходила о судовых женщинах, говорил:

— Если вы видите на палубе базы веселую, улыбающуюся женщину, которая не идет, а скользит, полная счастья, то непременно в какой-нибудь бригаде или вахте отыщете изможденного, двигающегося как тень члена экипажа, неспособного выполнять плановые производственные задания.

Нельзя сказать, чтобы капитан был женоненавистником, что жизнь обошла его, что на берегу он был жестоко обманут; нет, он недавно женился, был влюблен, но твердо и раз навсегда уверился, что океан не для женщин, что им здесь не место. Он знал, что его начпрод Людмила Сергеевна влюблена в штурмана с «Диомеда», осложнений это не приносило, но чувствовал, что это серьезно, знал, что начпрод его женщина строгая, обстоятельная и что главное для начпрода — идеально честная во всех расчетах, а потому никаких шуток по ее поводу сам не позволял, да и других одергивал. Однако в таком варианте, когда один из влюбленных находится на другом судне, по его мнению, хорошего было мало. Во-первых, тот сейнер, где находится влюбленный, постоянно лезет на швартовку, в смысле сдачи рыбы — это выгодно, а вот снабжать его часто топливом, продуктами, бельем не столь приятно; во-вторых, даже при сдаче рыбы влюбленный с сейнера всеми правдами и неправдами рвется на базу. Отказать в пересадке невозможно, тем более что официально заявляется, будто направляется товарищ к врачу, и приходится подавать сетку. Забежав па мгновение в амбулаторию и отметившись там, влюбленный, как таран, рвется в кормовую надстройку, где живут женщины. В итоге выгрузка заканчивается, а сейнер, сдавший улов, не отходит без члена своего экипажа, и приходится несколько раз напоминать по судовой трансляции, что время свидания истекло. Но капитан не мог обижаться на своего начпрода, здесь была точность, и в те два подхода к «Диомеду» никого не надо было разыскивать. Отношения начпрода и Сухова не походили на случайную игру в океане, встречу ради встречи.

Людмила Сергеевна не любила излишних разговоров, слыла молчуньей, и даже ее соседка по каюте, буфетчица Тоня, не знала никаких подробностей, хотя часто ночами пыталась завести разговор о Сухове. Только однажды Людмила Сергеевна рассказала ей о своем знакомстве с Суховым.

Это случилось три года назад. На плавбазе «Крым» кончались запасы овощей и мяса. Тогда по распоряжению начальника экспедиции сейнер «Торопец» прервал лов, приняв на борт Людмилу Сергеевну, и был направлен к транспортному рефрижератору «Гавана», который прибыл в район промысла из порта. Команда на сейнере состояла только из мужчин, болтались они в океане уже четвертый месяц, и многие впервые видели женщину вблизи в этом длительном рейсе.

Людмилу Сергеевну пригласили к капитану, шутили, каждый старался, чтобы она обратила на него внимание. Ей запомнились это милое ухаживание, шутки, анекдоты, рассказываемые под дружный хохот, та теснота в каюте капитана, где все стремились сделать ей приятное, пододвигали самодельные балыки, рулеты, но больше всего ей запомнились глаза штурмана «Торопца» Сухова, его молчание, его готовность вступиться за нее в любой момент. Они еще не сказали друг другу ни слова, но между ними уже образовался незримый, не видимый никому мост, соединяющий их мысли, движения, та тяга, которая возникает вдруг с первого взгляда и все растет, укрепляется с каждой минутой и которую уже ничто не может разрушить, хотя поначалу стараешься ей сопротивляться, откинуть ее всем своим прежним опытом, не оставляющим надежды на счастливый исход и не желающим никаких повторений.

На швартовку к плавбазе подошли под утро. Было странно отсюда, с маленького сейнера, наблюдать, как растет впереди огромный борт с надписью на нем «Крым». Людмила Сергеевна и не думала никогда, что база ее такая исполинская, напротив, временами, и особенно в шторм, плавбаза казалась ей беззащитной, такой крошечной посредине разъярившихся валов, а здесь, с сейнера, когда вода плещется рядом, нагнулся с борта и можно зачерпнуть ладонью, с сейнера, который резко подбрасывало зыбью, она смотрела на растущую громаду, на целый город огней, надвигающихся осторожно и медленно, и плавбаза казалась ей самым уютным и надежным местом в мире, но почему-то ей не очень хотелось покидать гостеприимный шаткий «Торопец». Были уже поданы троса, на базе цепляли сетку для продуктов, на сейнере матросы подволакивали ящики к борту, Сухов стоял рядом с ней, и тут ее как будто осенило, она и не собиралась ничего предпринимать, но помимо своей воли, надеясь на что-то, сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Как же я справлюсь на сетке? Там же у меня в ящиках банки с соком, их надо поддерживать.

— Я помогу, — сказал Сухов.

И когда подали сетку и они ухватились за стропы, он стоял совсем рядом, и его рука была у нее за спиной и касалась легко, осторожно, и в то же время она чувствовала, как он весь напряжен, как готов поддержать ее, и ей было совсем не страшно, когда палуба оторвалась, пошла куда-то вниз, на базе закричали: «Вирай помалу!», и они закачались вверху. Она даже решилась взглянуть вниз, туда, где между бортами вскипала, пенилась вода, где скрипели, визжали сдавливаемые резиновые кранцы. Это было страшно, и она зажмурилась, чтобы не закружилась голова, а когда открыла глаза, увидела рядом лицо Сухова, его улыбку, он что-то пытался сказать ей, она не расслышала, но кивнула головой, и в это время сетка опустилась на базу. Сухов придержал ее за талию несколько дольше, чем это требовалось для страховки, потому что они уже стояли на твердой просторной палубе, окруженные нетерпеливыми матросами, жаждущими узнать, что удалось достать на транспорте.

Пока разгружали сетку, усилилась зыбь. На «Торопце» оставались еще ящики с мясом, их успели погрузить, подать на базу, и в это время очередная волна зыби рванула судно в сторону, кто-то закричал: «Полундра!» Лопнул прижимной конец. Затем разорвало кормовой. Волны зыби периодически и методично накатывались на борт, становились все более крутыми. На «Торопце» успели отдать носовой конец, и сейнер, подхваченный пятиметровыми волнами, то устремлялся вверх, то исчезал из глаз, опускаясь между валами, и на том месте, где он недавно был, уже ничего нельзя было рассмотреть.

Было решено подождать, когда зыбь уляжется, и тогда идти на швартовку. Сухов остался на базе.

Зыбь не утихала в течение суток, за это время они успели рассказать друг другу о многом, она узнала о его военном детстве, его трудную жизнь в послевоенные годы и тот долгий путь, которым он шел, чтобы стать штурманом. О срыве на этом пути.

У нее создалось впечатление, будто они очень давно знают друг друга, и уже ночью, когда он собрался идти в рубку, она не отпустила его.

«Торопец» снялся с промысла на месяц раньше плавбазы. Сухов приходил в порт, когда база встала к причалу, искал Людмилу, но она постаралась уйти с борта так, чтобы он не встретил ее.

Вот уже десять лет она жила одна, сын вырос и поступил в училище, а, один раз ошибившись в выборе, она долго не искала новой судьбы.

Прошел год. И как-то случайно, встретив Сухова в порту, Людмила Сергеевна не выдержала, кинулась ему навстречу, увидела слезы в его глазах, и, хотя это было столь необычно, именно тогда она поняла, как он одинок. Сухова надо было заставить поверить в себя, ему нужен был человек, который бы тоже нуждался в его поддержке. И она чувствовала, как с каждой новой встречей он все больше оживает, возвращается к жизни. А перед отходом в этот рейс Сухов ходил в инспекцию. Рассказывал он ей об этом оживленно, говорил, что требуется совсем немногое, нужны курсы, что в конторе хотели в этот рейс его направить капитаном, но не было подходящего судна. Он решил, что лучше всего ему теперь плавать не на малых сейнерах, а устроиться на базу, тем более у него пошаливало сердце, да и они бы смогли быть все время вместе.

На берегу у Сухова была своя семья, свой дом, и, хотя Людмила Сергеевна знала, что дом тот давно стал чужим для Сухова, ей это было неприятно: различные слухи, осуждения, разговоры в конторе, встречи тайком, хотя и таится уже было ни к чему. Сухов сам рассказал жене обо всем. Опрометчиво ли было это с его стороны — судить трудно, в этом был Сухов. Он не умел выкручиваться, лгать, и в то же время жила в нем какая-то неуверенность, которую Людмила Сергеевна пыталась вытравить из него. Висели над ним прежние неудачи, груз которых надо было скинуть во имя его лее блага, чтобы он мог подняться, встать во весь рост, жить раскованно. Теперь, когда, казалось, все прояснилось, он исчез вдруг, и она не в силах ничего сделать, чтобы спасти его!

Людмила Сергеевна выбежала из рубки, кинулась к радистам, те пытались успокоить ее, сказали, что все прекратили лов, что Аркадий Семенович перешел на «Наяду», что «Наяда» идет к «Диомеду». Она побежала вниз, чтобы упросить Шестинского взять и ее на «Наяду», но было уже поздно, сейнер отходил от борта.

На базе подавали в цех рыбу, принятую от «Наяды». Матросы возили снег, засыпали его в бункера, где он тотчас смешивался с темной водой и серыми слоями рыбы. Снег из льдогенераторов был первозданно чистый, искрящийся, матросы лепили снежки и швыряли друг в друга, шла обычная работа, жизнь продолжалась. Но сейчас все это показалось Людмиле Сергеевне кощунством, бездушием, ей хотелось накричать на пышущих здоровьем молодых матросов, ровесников ее сына, она отвернулась, вцепилась в фальшборт и наклонилась к воде. Там, внизу над водой, стелилась дымка, в прогалах этой дымки виднелась поверхность моря, не голубая и искрящаяся, как обычно бывает в этих широтах, а темная. Такая вода встречается в лесных озерах, темно-коричневая, с желтыми лилиями, вязкая вода.

V

— Давай, шеф, покажи себя, — сказал Ефимчуку боцман, — покажи свой класс, начальство большое к нам идет, так что учти, чтобы были твои люля-кебабы! Усек?

Боцман, здоровенный детина, обожавший камбуз и всегда требующий добавки, был, пожалуй, единственным на судне, кто нашел общий язык с поваром. Заговаривал ему зубы, помогал чем мог и поэтому стал своим человеком в провизионке.

Ефимчук рубил мясо. Равномерно опускался топор, точно находя промежутки между костями.

— Какое еще начальство? — спросил он равнодушно.

— Сам Шестинский. Говорят, расследовать будет — почему, что, отчего. Да и командовать поиском.

На мгновение топор застыл в руках Ефимчука и жмакнул по куску говядины в кость.

— Ну, я пошел, — сказал боцман. — Надо «ледянку» принять.

«Ледянкой» называли легкую алюминиевую шлюпку — это Ефимчук знал. Уже на переходе он успел многое запомнить: и как спускать шлюпку, и как пользоваться плотом. Когда были учебные тревоги, он путался в мудреных названиях, но никто над ним не подсмеивался, а, напротив, охотно все объясняли. Ему нравился флотский порядок, точность во всем, и он клял себя, что раньше не устроился на рыбацкий траулер, много раньше, а проторчал столько лет в приморском санатории, хоть и отдаленном от больших городов, тихом, но зато с калейдоскопом лиц, со сменой заездов, с мельтешением людей, вырвавшихся отдохнуть. Им не было никакого дела до того, кто и как готовит в парах огромной кухни, им был виден только результат, и вкусы у них были привередливые. Здесь же никаких жалоб — все довольны.

Слишком много людей за эти годы побывало в том санатории- в этом и была главная ошибка. И то, что он со страхом ждал, произошло. Это было явление оттуда, ожившее привидение. В парке санатория, среди весенных, блестящих от дождя кустов, шел Паскин: белые седые волосы, холеное лицо, острый взгляд насмешливых черных глаз и оттопыренные губы. Ефимчук узнал его сразу — глубокий шрам пересекал высокий лоб Паскина, и больших доказательств не требовалось. Ефимчук тотчас свернул в боковую аллею, а на следующий день внезапно занемог, и врач санатория, ничего не обнаружив, решил, что все дело в нервах. «Больной» провалялся дома ровно столько времени, сколько отдыхал в санатории человек с белой гривой волос и шрамом на лбу. После отъезда Паскина Ефимчук задумал уволиться. Свое выздоровление он отметил походом в ресторан, что было не совсем обычно для уклада его жизни, основным правилом которой было стараться меньше вылезать из дома и — не заводить никаких друзей-приятелей, любящих лезть в душу с расспросами. Ресторан был в другом городке, в получасе езды от санатория, там Ефимчука не знали, и, хотя он пришел рано, все равно сел за самый дальний столик, с тем расчетом, чтобы никто не польстился на свободное место рядом с ним. Но получилось так, что в ресторане уже через час стало шумно и многолюдно, за столиками мелькали загорелые руки, лица, синие куртки с шевронами. Оркестр исполнял на заказ одну и ту же песню о моряке, который вразвалочку сошел на берег. Рядом за столом сидел высокий плотный человек с водянистыми, но веселыми глазами, к которому все относились почтительно, а в спорах обращались за советом и окончательным решением только к нему, со всех сторон то и дело слышалось: «Петр Петрович, а как вы считаете?»

Часам к восьми моряки сдвинули столы, появились девушки, все в зале завертелось, задергалось в современном танце. Петр Петрович, оказавшийся капитаном рыболовного сейнера, из-за стола не поднялся и в тот момент, когда они остались сидеть одни, а все остальные танцевали, кивнул Ефимчуку, улыбнулся, широко открывая ровные зубы, сказал:

— Скучаем, отстаем от молодежи.

Ефимчук согласился с ним: мол, да, не те годы, хотя был этот капитан в полтора раза моложе. Они разговорились, и впервые за все последние годы Ефимчук не стал отмалчиваться, поддержал разговор. Капитан жил заботами промысла, говорил, как ловили скумбрию в Атлантике, рассказывал о сдаче рыбы в каком-то африканском порту. Ефимчук слушал заинтересованно и в ответ на вопрос, как он живет, объяснил, что остался один без семьи, годы упущены, пристроился поваром в санатории, жизнь скучная, все надоело, люди приезжают на короткое время, бесятся, но ему это все ни к чему, противно, так вот уходит время.

— Старик, — сказал Петр Петрович, — не так живешь, старик!

Ефимчук согласился:

— Не так.

— Давай с нами в Атлантику. Радость у меня — новый сейнер получаю, а вот с поварами не везет. Решайся. Будешь кормить не каких-то там бездельников, а тружеников. Видел моих ребят?

Один к одному и непривередливые!

— Наверное, трудно к вам оформиться, — засомневался Ефимчук.

— Ну, ерунда, если медкомиссию пройдешь, остальное беру на себя. Пойдем без захода, а потом посмотрят в кадрах, оформят все как положено. Так лады?

Они выпили за предстоящий рейс, а потом, когда оркестр кончил играть, Ефимчука перетащили к ним за столик, и Петр Петрович сказал:

— Это вам не какой-нибудь самоучка, это настоящей шеф- повар из санатория!

В своей душной маленькой комнате Ефимчук долго ворочался на узком диване, вставал, пил холодную воду, нашлась в холодильнике и бутылка пива. Забылся он тяжелым сном лишь под утро, а когда солнце пробилось сквозь стекло, он тотчас открыл глаза и вскочил с постели. Спал он не раздеваясь.

Так было всегда. Он просыпался сразу, спрыгивал на пол, осматривался, как бы не веря, что здесь он один, что начинается новый обычный день и никто не стоит за дверью, никто не явился за ним ночью. Он всегда оставлял окно приоткрытым, так, на всякий случай, хотя понимал, что в его годы убежать, выпрыгнуть из окна со второго этажа будет трудно. В его существовании был один выход — затаиться, стать неприметным, жить так, чтобы комар носа не подточил. Здесь, в Прибалтике, пока все сходило; народ был пришлый, некоренной, понаехали со всех концов: кто из Белоруссии, кто из Сибири, никто ничему не удивлялся. Работает одинокий старый человек, дело свое знает, отдыхающие довольны — и ладно. С годами прошлое отодвигалось все дальше, иногда казалось оно страшным, нереальным сном, историей, увиденной в кино, хотелось верить, что все это было не с ним. Он отгонял видения тех лет, но чем больше сопротивлялся этим видениям, тем чаще и настойчивее будоражили они его — входили в полудреме ночей, настигали неожиданно. Это были тени истощенных людей в порванных гимнастерках, бараки, грязь, в которой умирали раненые, и смерть со всех сторон, из которых он вышел, встав на сторону откормленных властителей, заслужив их доверие, получив право на жизнь. В двадцать три года расставаться с ней было страшно. Годы списывали все. Где теперь те, кто остался в длинных бараках, за проволокой? Их нет, давно нет.

Так казалось Ефимчуку, потому что работали в зондеркоманде с немецкой аккуратностью, не оставляя следов, не оставляя надежд для обреченных. Но откуда Паскин? Неожиданное появление, воскресение из мертвых. И там, в лагере, этот парень жил дольше, чем положено было существовать человеку его нации; он выдавал себя за молдаванина, он мог провести любого, но не Ефимчука, детство которого прошло в Виннице… И с очередной партией Паскин стоял у свежевырытого рва. Тогда Штейхер приучал их к крови — пулеметы молчали, а людям Ефимчука выдали металлические пруты… Удар по голове — и человек падал вниз окровавленный, со страшным воплем, а обреченные следующей партии забрасывали землей корчащееся месиво тел. Откуда же явился теперь Паскин, превратившийся из доходяги в лоснящегося, уверенного человека, идущего по аллее без оглядки, размашистым шагом? А если он тоже вспомнил, заметил на мгновение и дал знать куда следует? И уже наводят справки, пошли запросы в Ашхабад… Не надо ему было забываться там, на юге, но потянуло жить, как все живут. Маленькая бессловесная женщина — медсестра из тубдиспансера — была идеальной женой. Полгода они прожили на окраине города, снимая приличную квартиру, и за эти полгода она догадалась почти обо всем. Как догадалась, понять трудно, может быть, проговорился во сне, или сомнения родились у нее, потому что он ни с кем не переписывался, говорил, что у него совершенно нет родственников, нет друзей, ни о ком не вспоминал. По-видимому, чутье любящей женщины. Пришлось устроить так, что налаживающаяся семейная жизнь развалилась, и он срочно подыскал место на другом конце страны. Теперь опасность нависла в очередной раз, но сейчас была возможность покончить со страхом навсегда, он об этом сразу подумал, когда еще сидел в ресторане. Оставалась боязнь перед заполнением анкеты. Стандартные вопросы: изменял ли фамилию, имя, отчество… участие в войне… Он несколько раз заходил в кадры, зажав в руке записку Петра Петровича, и всякий раз поворачивал назад, пока не столкнулся в коридоре с Маловым, и тот, узнав, что Ефимчук еще не прописан по судну, схватил его, сгреб, затащил к инспектору, начал шуметь: мол, повар настоящий, позарез нужен, надо оформлять с ходу, формальности все после рейса, чего тут судить да рядить, люди спасибо скажут.

Ефимчук снял деньги со сберкнижки, попросил, чтобы дали сотенными, сложил, аккуратно завернул в полиэтилен. Собирался тщательно, продумывая каждую мелочь, знал о том, что захода в инпорт не будет и рассчитывать надо только на свои силы. Как только вышли из канала, Ефимчук вздохнул свободнее, он без сожаления смотрел на уходящую вдаль, растворяющуюся кромку земли, с которой его уже ничего не связывало. Через двое суток вошли в канал, проходили Большим Бельтом, пожалуй, надо было решиться прыгнуть за борт — рядом сновали яхты, паромы, суденышки с чужими флагами, но такой прыжок был уж слишком рискован, и Ефимчук продолжал готовить судовые обеды.

С первого же дня прихода на промысел он начал подготовку и сборы; правда, не спешил — рейс только начинался, и надо было выяснить, в каких местах удобнее покинуть судно. И когда начали работать вблизи африканских берегов, решился. Кажется, он продумал все до последней детали, но черт дернул этого влюбленного штурмана бродить по судну… Именно этот штурман с самого начала рейса что-то заподозрил, и Ефимчук старался поменьше встречаться с ним. Ефимчук догадывался, что Сухов воевал, самое страшное было — вдруг завяжется разговор, и Сухов спросит: в каких частях воевал? Где? Что? Когда? И все, попался!

Ефимчук рубил мясо и лихорадочно обдумывал создавшееся положение. Скоро прибудет начальник экспедиции, начнутся выяснения. Некстати еще этот матрос Баукин. Будет ли молчать капитан? Поймет ли, что ему не стоит раздувать кадило? Как найти путь для того, чтобы напугать его сильнее, убедить, сыграть на его тщеславии? Пока еще не зажали в кольцо, надо попытаться этой же ночью уйти. Но сделать это более осторожно, дождаться, когда рядом будет иностранное судно. Надо еще различить какое, не нарваться на болгар, их здесь, говорят, полно. Просто так он не дастся. Это последний шанс.

Вода уже грелась в большом котле, Ефимчук вычистил сковородку, нарубил шматки мяса для бифштексов, вытер лохматым полотенцем руки и, сделав огонь поменьше, встал, чтобы пойти на палубу. В это время на камбуз просунулась голова боцмана, и Ефимчук услышал:

— Быстро к капитану!

VI

Шлюпка-«ледянка», мягко скользнув по гладкой поверхности, осторожно приткнулась к борту «Диомеда». Матрос уперся веслом в клюз, крикнул:

— Кончики подайте!

Шестинский привстал, схватил поданный сверху пеньковый конец и ловко завязал его за банку. С борта «Диомеда» спустили короткий штормтрап с длинной балясиной в середине. Аркадий Семенович ухватил поперечины трапа и, сделав несколько движений, очутился на борту сейнера. Там его уже ждали Малов, так и не успевший еще раз переговорить с Ефимчуком, необычно сумрачный, суетящийся Кузьмич и несколько матросов.

В радиорубке Аркадий Семенович связался с сейнерами, переговорил с капитаном плавбазы. Новостей было мало, за исключением того, что на научных судах приняли карту погоды: синоптики обещали штиль, некоторое улучшение видимости днем, а к вечеру сгущение тумана. Значит, времени у них оставалось в обрез, часов до восемнадцати местного.

— Не слишком ли мы быстро бегаем? — спросил Шестинский.

— Возможно, я об этом тоже думал, нам нельзя далеко отходить от тех координат, в которых исчез Сухов, — согласился Малов.

— Вызовите «Наяду», — сказал Аркадий Семенович радисту, — да, впрочем, и «Крым» тоже, пусть кто-нибудь из них ляжет в дрейф именно в этом месте, а то суеты много, а толку никакого.

Шестинский ни на минуту не терял надежды на удачный поиск, тем более сейчас, когда туман начал спадать; потерять человека, опытного рыбака в штиль, в районе, где столько судов, — оправдания этому не было бы никакого. На берегу сейчас не знают почти ничего, а утром на стол начальника будет положена дислокация судов с прочерками в графе «вылов». На общефлотском совете придется держать ответ, если не найдут Сухова — значит, плохо организовали поиск, если нашли — все равно виноваты, запаниковали, сорвали весь флот, упустили сардину, все другие флотилии с уловом, и только вы одни в пролове. Но теперь дело не в упреках, главное было в Сухове, и Аркадий Семенович готов был с радостью принять любые разносы, если бы сейчас сообщили: такое-то судно спасло человека.

Теперь он уже точно вспомнил Сухова, они ходили вместе в поисковую экспедицию лет десять назад, когда Шестинского только-только перевели из Запрыбпромразведки в руководство промыслом, в штаб промысловых экспедиций. Тогда в первой поисковой экспедиции было хорошо тем, что суда работали на одну базу, выловы были небольшие, приспособились работать тралами с двойными мешками, а потом именно Сухов предложил работать тремя малыми тралами, и все суда стали подвешивать эти малые тралы на выстрела. Десять лет назад они были почти пацаны, и Сухов казался ему стариком; еще бы — сорок, человеку уже сорок, это было далеким, недостижимым пределом. И вот теперь так глупо уйти из жизни!

— Вы спросили всех людей? С кем был дружен Сухов? Кто его видел в последний раз? В чем причина — спросил Аркадий Семенович у Малова.

— Разве сейчас поймешь, в чем она, причина? Найдем Сухова, узнаем, — ответил Петр Петрович после некоторого молчания. Ему не хотелось посвящать начальника экспедиции во все свои сомнения и детали. Прошло уже около восьми часов с того момента, когда хватились Сухова, теперь Малов понимал, что штурман навсегда исчез в океане, продержаться столько времени не хватит сил и у молодого, здорового парня, а тут, если верить Ефимчуку, человек сам захотел уйти, а коли не удалось-вряд ли стал он бороться с водой. Да и стоиг ли сейчас раздувать все это? Время покажет, где истина. А начинать сейчас — значит, ждать любого решения, вплоть до отзыва е промысла.

— Он рассказывал о своих семейных делах? — спросил Шестинский у Малова и, видя, что тот безуспешно шарит по карманам куртки в поисках сигареты, протянул ему пачку «Опала».

— Он был скрытен, но ни для кого не было секретом, что у него на плавбазе есть любовница. Дело зашло далеко, может быть, я виноват, вовремя не одернул. Я знал, что он собирается разводиться с женой, мы, кстати, с ним почти соседи. В последний свой отпуск он уехал, я его не видел, а перед прошлым рейсом он почти и не показывался дома. Слишком много у него было срывов, выдержать это трудно. Характер к тому же не сахар. Ждет, что ему все на блюдечке поднесут! Я ему говорил: «Собери документы, снеси в инспекцию», а он — ноль внимания. Ну и сиди штурманом! — Малов говорил быстро, глубоко затягиваясь и выпуская дым сильными короткими выдохами.

— Я, конечно, знаю Сухова хуже, чем вы, но мне приходилось с ним работать, и непохоже все это на него… чтобы вот так закончить, — сказал Аркадий Семенович.

Вопросы раздражали Малова. Явился… Хоть и говорят на промысле, что Шестинский спокойный и рассудительный, что не лезет никуда, если того не требует обстановка, а на самом деле настырный. Сидел бы на базе и оттуда командовал, а здесь и без него достаточно загадок, начнет еще по судну бродить, каждого выспрашивать, доберется и до Ефимчука и до Баукина. Старпом тоже что-то измышляет. Молодой, воображает себя сыщиком, а что здесь копать, человек исчез, его не оживишь, а рейс — псу под хвост. Надо было успокоить Шестииского, отвязаться от него, успеть еще раз переговорить со старпомом, но Аркадий Семенович из рубки не уходил, хотя уже несколько раз Малов предлагал ему перекусить.

После переговоров с начальником промрайона Шестинский наконец согласился спуститься в отведенную ему каюту, ополоснуть лицо и руки.

— Проведите Аркадия Семеновича, — приказал Малов боцману, — да не забудьте сменить там постель.

Каюта, отведенная Шестинскому, была небольшой и, судя по всему, принадлежала кому-то из комсостава, а хозяина ее на время поселили в другую каюту. Вещи оставались еще здесь: в углу на вешалке висела кожаная куртка, на умывальнике стоял флакончик одеколона «Свежесть», лежали щетка, мыло, разные пластмассовые коробочки; на полках — лоции. Боцман принес чистые отглаженные простыни, стал менять постель, но Шестинский остановил его:

— Не стоит, излишне. Возможно, мне и не понадобится, спать пока я не собираюсь.

Боцман ушел. Аркадий Семенович скинул рубашку, включил воду, подставил под кран плечи. Тело уже впитало тепло дня, становилось душно, и надо было прогнать сон, усталость.

Он взял чистое полотенце, растер руки, спину, и в это время в каюту постучали.

Дверь тихо отодвинулась, и он увидел молодого парня с роскошными усами, подтянутого, вышколенного, одетого по форме. Это было не совсем обычно. В рыбацком флоте форма только для берега, чтобы явиться в управление, в бухгалтерию за расчетом, иной раз в ресторан, а здесь в море — заношенный свитер, кожаная куртка, может быть, и дубленка — в зависимости от широты; да еще бывает так — повезет капитану с выловом в какой-нибудь рубахе, так и будет таскать ее на промысле, пока она не истлеет.

Юноша, вошедший в каюту, стоял в полной форме, положенной по уставу, — пуговицы блестели, черный галстук, новые шевроны.

— Разрешите обратиться? — сказал он сухо.

— Обращайтесь, старший помощник, — сказал Аркадий Семенович, определив его должность по числу нашивок.

VII

Сухов не представлял, сколько времени он продержался. Он чувствовал, как все тяжелее дается ему каждое новое движение, мускулы буквально задеревенели, хотелось пить, мысли смешались, перестали быть четкими, и только в сознании все время билось: выжить, выдержать, ни в коем случае не терять надежды. Его несколько приободрило, что пелена тумана стала теперь не сплошной, на несколько метров вокруг стала видна вода. Солнце было скрыто за дымкой, и поэтому вода вокруг была темной. Самое страшное было позади. Но теперь Сухов понимал, что страшнее любой ситуации — пустота и отсутствие надежды на спасение. Надо держаться, только держаться, остальное не в его силах. Он должен держаться на воде, подгребая одеревеневшими руками, и дышать. Дышать, напрягая уставшую шею, изредка, при неудачном движении погружаясь в соленую воду, но дышать! Ночью он напрасно метался. Непростительно запаниковал! Надо было просто держаться на месте. По-видимому, не рассчитал, рванулся, заметался/Взводе, как рыба, ищущая выход из сетей. Забыл основное правило: очутился в воде — не суетись, береги силы, береги тепло, поддерживайся на плаву, тебе все равно не догнать, не найти судно, оттуда сами заметят тебя, подойдут, кинут спасательный круг, спустят штормтрап, подплывут на шлюпке. Хорошо еще, что сразу не пошел на дно! Если бы удар не пришелся вскользь… Удар ребром тренированной ладони; удар, рассчитанный на самое уязвимое место — шейные артерии. Даже нанесенный вскользь, потому что Сухов почти интуитивно сделал легкое движение плечом, удар мог стать роковым.

Очнулся он в воде, почти механически задержал воздух в легких, всплыл, рванулся к судну. Ночь была такой, что в ней не существовало ориентиров. И даже через много длительных часов, когда забрезжил рассвет, он не приоткрыл завесу: сплошная темнота сменилась густой белизной. Белое молоко вокруг, мир, закутанный непроницаемым слоем мглы. Он пробовал кричать — бесполезно! Звук вяз в пространстве, натыкаясь на безответную белую стену. И только через час Сухов услышал тающие гудки судовых тифонов, он пытался плыть на звук, но спасательные гудки исчезли, растворились вдали, и он снова потерял всякую ориентировку. Еще раньше, до этих звуков, он неожиданно попал в месиво снулой рыбы, в поток белых вздутых брюшек, в слон чешуи, липкой, лезущей в уши, в рот. Это была умирающая, задохнувшаяся сардина. И по прорвавшимся гудкам тифонов, и особенно по этой массе погибшей рыбы он понял, что на «Диомеде» хватились его, ищут, а рыба эта выпущена из кошелька его судна. Значит, «Диомед» здесь, рядом, он крутится совсем близко! Мертвая рыба была вестником близкой помощи, спасения, но отняла столько сил! Руки вязли в скользящей, липкой массе, чешуя набилась в волосы, лезла в глаза. Сухов с трудом выбрался из этой липкой массы, и туман поглотил то, что когда-то было подвижным косяком.

Когда он выбрался из мертвых белых слоев, гудки стихли — мир погрузился в плотное молчание, где каждое его движение порождало звонкий всплеск и болью отдавалось в ушах. Полное отчаяние охватило Сухова. Он не хотел больше двигать онемевшими мускулами. Захотелось скользнуть вниз, в глубину, в холодные слои, прозрачные, тихие и бесконечные. Желание было неотступно, как наваждение, — разом покончить со всеми мучениями. Но там, на борту «Диомеда», оставался Ефимчук, для которого гибель его, Сухова, означала жизнь, дальнейшее тихое существование в личине классного повара, находящего путь к людям через желудок, ежедневное спасибо от всех в салоне, камбуз, полный запахов пряностей, и день, когда все успокоится и можно будет уйти беспрепятственно. И еще оставалась в этой жизни почти одинокая женщина, которая сникнет в печали и которой поздно начинать все сначала. Сухов осторожно перевернулся на спину, в таком положении держаться на воде было легче. К жажде, к усталости, к одиночеству прибавилась еще одна беда: опять давало себя знать сердце, которое давно, вот уже несколько лет, беспрестанно напоминало о себе. Каждая медкомиссия могла стать последней, особенно с того времени, как в рыбацкой поликлинике ввели проверку при помощи кардиограммы. Обманывать приборы становилось все труднее, он задолго готовился к встрече с ними, старался не пить, больше бывать на свежем воздухе, откладывал все неприятности, пытался забыть о них. Теперь вода помогала сердцу, она смачивала грудь, защищала от духоты. Солнце все отчетливее пробивалось сквозь рваные полосы тумана, и жара могла стать реальной угрозой, но это еще было впереди.

Годы, подорвавшие сердце, научили Сухова выносить любые удары, закалили, его кожа задубела, а нервы обросли жгутами. Всегда нужна была только цель, и не было таких дней, чтобы он жил без нее, поддавался просто течению, не сопротивляясь, хотя все считали, что он слишком спокойно реагирует на происходящее, — просто он не позволял выплескиваться наружу эмоциям, ввергать в свои треволнения других людей. Он убедился, что человек может вынести все, что нет предела его силе. Убедился он в этом еще совсем молодым парнишкой, когда в партизанском лагере, зажатые в кольцо карателями, люди сумели вынести все: ели кору, варили похлебку из трав, все, что могли, отдавали детям, женщинам — и выстояли, сумели собрать силы; на рассвете, вот в таком же плотном тумане, сжались в кулак, прорвались, уцелели.

Хотелось пить. Соленая теплая вода усиливала жажду. Руки и ноги становились непослушными, их как бы скручивали проволокой, стягивая мышцы и сосуды, тысячи иголок вонзались в сердце. Потом ноющая боль на миг отступала, но лишь на миг, н с новой силой кололо под левой лопаткой.

«Неужели это конец? — подумал Сухов. — Неужели не хватит сил?!» Он подумал о том, что все, что было с ним в жизни, сейчас уйдет, закончится вместе с ним, вместе с тем мгновением, когда вода хлынет внутрь и не будет уже сил всплыть, вытолкнуть соленую массу из легких, вдохнуть чистый воздух! Ну что ж, каждому приходит своя пора. Но почему именно сегодня, сейчас?!

Они взяли отличный улов, предстояла сдача на базу. Сухов надеялся, что подойдет «Крым», он вглядывался в туман, опускавшийся к ночи на тихие воды, пытался рассмотреть огни базы, которая лежала в дрейфе справа по борту. Ему было приятно думать, что там его ждут, что он нужен кому-то, и вдруг метнувшаяся тень па юте, шуршание, возня, резкий прыжок по трапу туда, в темноту, где Ефимчук пытался спустить плотик. На этот раз подвела привычка действовать с ходу, можно было не спешить! Куда бы он делся, этот повар? Надо было тихо, неслышно подняться в рубку, дать сигнал аврала — и все на ногах. А если бы он успел, этот повар? Успел именно за это мгновение и скрылся бы в тумане?.. Тихоня и аккуратист, любитель судовых карт, так вот почему часто заглядывал в рубку, интересовался прокладкой, как юнга, мечтающий стать штурманом!

Почти развиднелось вокруг, посветлела вода. Было видно, как юркие рыбешки проносятся мимо, расплывчатые медузы тают, вздымаются из воды, как будто дышат. Рыбы уже не остерегались человека, они видели, насколько слабы его, движения, с каким трудом он удерживается на воде и сипло дышит приоткрытым ртом.

Сухов почти в бессознательном состоянии в который уже раз погрузился в воду, охнул, выныривая, оглянулся вокруг, и не поверил своим глазам — серая растущая тень скользнула слева от него! Он разглядел иллюминаторы на борту, надстройка была скрыта пеленой, на носу прочитал отчетливую надпись: «Наяда». Наконец-то! Он рванулся, пошел саженками, разгребая воду, захлебываясь, на секунду приостановился, вытолкнулся из воды, хотел крикнуть: «Помогите, здесь я! Сюда!» Но получилось нечто нечленораздельное, сиплое, с трудом вырывающееся из гортани, очень слабое, едва слышимое. Он со страхом видел, как уменьшается тень борта. Вот уж и надпись стала неразличимой… Куда же они, куда? Сухов попытался сильнее отталкиваться от воды, но руки не слушались его, а тень все уменьшалась, уходила в дымку тумана, таяла на глазах, пока совсем не растворилась.

Сухов уже не верил, что рядом была «Наяда». Так получилось- просто воображение нарисовало этот манящий борт — остров тепла, спокойствия, остров спасения. Теперь конец, можно подводить итоги! Он опять впал в какое-то непонятное, полубессознательное состояние, словно в калейдоскопе, вспыхивали лица друзей, Людмила. Людмила… Он знал наверняка, чувствовал, как она сейчас мечется по палубе плавбазы, это ее беспокойство, отчаяние передавались ему. Она все время боялась временности встреч, для нее это тоже было последней вспышкой, последней надеждой. Он сам рассказал обо всем жене, чтобы упредить доброхотов, но жена не поверила: ты не способен любить, не выдумывай, ты уже ни на что не способен, посмотри на себя… А она, Люда, убеждала его, что жизнь только начинается.

— Я хочу сына, — сказал тогда жене Сухов. — Я хочу, чтобы кто-то остался на земле после меня!

— А чем я виновата? Я! Я-то как?! — ответила жена и заплакала.

Сухов не переносил женских слез. Морская вода как слезы. Если бы она была чуть преснее. Больше не было сил дышать; и эта боль слева, проклятая сдавливающая тяжесть. Держаться, во что бы то ни стало держаться, твердил про себя Сухов. Ведь не одна «Наяда»! Не одна!

Солнце прорвалось сквозь туман и перестало быть союзником, теперь оно несло не только свет, но и зной, ослепляющую жару тропиков.

VIII

— Разрешите сесть? — спросил старший помощник. Шестинский кивнул.

— Только покороче, что у вас? — спросил сухо Шестинский: визит старпома был не совсем ко времени.

— Я хотел ввести вас в курс дела, полагаю, капитан о чем-то умалчивает, — сказал старпом и замялся, видимо, понял, что выглядит это не очень красиво.

— Ну, ну, продолжайте, и как можно короче, у меня совершенно нет времени, — сказал Шестинский и натянул куртку.

— Видите ли, я полагаю, что Сухов не просто упал за борт. Я долгое время наблюдал за поваром — он у нас какой-то странный человек, а сегодня он вообще старается не вылезать наверх, и лицо у него в синяках. Они о чем-то беседовали с капитаном, правда, я не в курсе дела, но матрос Баукин утверждает, что повар ночью был с Суховым на палубе и они кричали друг на друга. Вообще-то Сухов и раньше недолюбливал повара, мы считали, что он придирается к нему, но сейчас я понял, что здесь более глубокий конфликт. К тому же плот был разнайтован, рядом лежал запас ракет, я уже докладывал капитану. Думаю, стоит прижать Ефимчука, потому что просто так Сухов не мог исчезнуть. Вот и все, пожалуй. Могу изложить это письменным рапортом.

Старший помощник замолчал, лицо его налилось краской, покраснела даже шея, и это особенно подчеркивал воротничок ослепительно белой рубашки.

«Кто он? — подумал Шестинский. — Начинающий карьерист, метящий на место Малова, или просто мальчик с больным воображением? Малов не стал бы от меня ничего скрывать. Я же спрашивал его. А впрочем… что-то неуверенное было в его словах».

— Давайте срочно в рубку! — сказал Шестинский.

Он рванулся из каюты, перепрыгнул через комингс и взбирался по трапу так, что старший помощник, стремящийся всегда соблюдать спокойствие, едва поспевал за ним. В рубке вахтенный, третий помощник, тоже совсем молодой парень, что-то напряженно выслушивал по телефону. «Набрали сосунков, — подумал Шестинский, — вот они и играют здесь в казаки-разбойники».

— Где капитан? — спросил Шестинский у вахтенного.

Третий помощник даже не обернулся на вопрос.

— Срочно вызовите мне капитана! — приказал Шестинский старпому.

— Капитан в машине, — буркнул вахтенный и уже в телефон крикнул: — Да знаю я, лаз туда идет из румпельного, знаю. Воду дам. Ясно, Петр Петрович.

Шестинский выбежал из рубки, спустился по вертикальному трапу, пробежал по коридору — дверь в машинное отделение была открыта. Внизу на площадке он увидел Малова, старшего механика Кузьмича, боцмана и еще нескольких человек — все они были чем-то взволнованы. Шестинский обратил внимание, что главные двигатели не рождали обычного грохота, застыл без движения коленчатый вал, замерли поршни, только слева у переборки тарахтел аварийный движок. «Не хватало еще остаться без главных, потерять ход, сейчас, когда так дорого время!» — подумал он. И успокоил себя тем, что стармех здесь опытный — разберутся, нечего торчать в машине Малову, надо выяснить с этим непонятным поваром, и причем срочно. Ну а если же все это не так, а просто домыслы старпома… Впрочем, лучше лишний раз перепроверить.

По маслянистой рифленке пайол Шестинский подбежал к людям, собравшимся у входа в котельную.

— Да подаст он воду, наконец, или нет? — кричал Кузьмич. — Распустили людей, я же говорил….

— Газосваркой я в пять минут переборку вырежу, — предложил моторист с худющим лицом и непомерно острцш носом.

— Я тебе дам переборку курочить, так достанем! — закричал Кузьмич.

Малов, заметив Шестинского, подошел к нему.

— Что у вас такое? Из рубки нельзя отлучиться ни на минуту, вы должны вести поиск, а вместо этого толпитесь в машине.

— Безобразие! — сказал Шестинский. — И потом, что вы скрываете от меня? Надо срочно вызвать вашего повара и разобраться в обстоятельствах исчезновения Сухова. Если вы не смогли это сделать, то позвольте мне заняться!

— Поздно! — почти крикнул Малов. — Поздно уже.

Из сбивчивого, торопливого объяснения капитана Шестинский узнал, что Ефимчук заперся в котельном отделении, задраил вход, затем позвонил в рубку. Когда Малов взял трубку, то не сразу осознал, что происходит и что за нелепые требования ему выставляются. Сначала он подумал, что это шутка молодого моториста, уж слишком все было неправдоподобно, но когда понял, что с ним говорит Ефимчук, то все связанное с поваром заставило осознать серьезность положения и далеко не наивную угрозу поставленного перед ним ультиматума. Ефимчук требовал, чтобы судно взяло курс на берег и подошло на такое близкое расстояние, насколько позволяет глубина. В противном случае он грозил тем, что взорвет котлы, подняв в них пар выше допустимой нормы. Взрыв котлов мог разнести машинное отделение.

Малов тут же приказал отключить питание от котельной, а затем подать туда воду.

— Пусть захлебнется гад, — закончил он.

— А вода не хлынет в машину? — спросил Шестинский.

— Я думаю, у него кишка тонка. Подступит вода к брюху, сам выскочит! — сказал Малов.

— Петр Петрович, — перебил их Кузьмич, — шланги с палубы подали, я насосы включаю! — И добавил, уже обращаясь к Шестинскому: — Вот из-за этого гада-повара расхлёбываемся. Я же говорил, может, он рецидивист какой! А что с котлами — так это он слаб до марки пар нагнать, там подрывные сработают. Это ему не камбуз, тут мозгой надо шевелить!

В действиях людей «Диомеда» не было растерянности, суеты, они были уверены, что никакие фокусы Ефимчуку не помогут, тем более что было несколько способов выкурить его из котельной Малов действовал четко и спокойно, но именно это спокойствие вызывало раздражение у Шестинского. Неужели капитан не сознает, что он сам прикрыл Ефимчука, что не разобрался в этом прохвосте, ведь были у него сигналы серьезные, а он отбросил их по простоте душевной, и только ли по простоте? И как бы ни кончились события — скандала на весь флот не избежать. И что нужно этому повару?! Ведь здесь ему не самолет, здесь не испугаешь.

— Постойте! — вдруг хватился Кузьмич. — А если он действительно пары поднял? Дадим воду — взорвет котлы!

— От вас дождешься когда-нибудь определенного решения? — не выдержал Малов.

Оттого, что в машине горели только лампочки аварийного освещения, было тускло. Кузьмич, побежавший наверх, споткнулся о трубопровод, с грохотом лязгнула пайола. Сверху спустились Вагиф и старпом. Они начали открывать аварийный лаз, ведущий в котельную, оказалось, что Ефимчук прикрыл его неплотно — задвижка поддавалась. Теперь надо было как-то отвлечь повара и проникнуть через лаз. Шестинский согласился — так будет проще. Моторист схватил запасной поршень и стал бить в переборку котельной.

— Этого он не поймет, — сказал Кузьмич. — Стучи хоть до посинения.

— Дайте я поговорю с ним! — сказал Шестинский.

После недолгого молчания в трубке послышалось: «Да, что еще надо? Идете кберегу?»

— Слушай внимательно, Ефимчук, говорит начальник экспедиции Сейчас мы затопим котельную, всякое упрямство бесполезно, котлы не поднимут пары выше марки, здесь двадцать опытных моряков, отщепенец один ты. Не знающий судна. Добровольная сдача — вот единственный выход для тебя. Как понял?

В трубке что-то сипело, стучало.

Шестинский на мгновение оторвался от телефона и увидел, что ни Малова, ни Вагифа в машине не было. Только пыхтел рядом Кузьмич.

— Где все? — спросил Шестинский.

— Там. — Кузьмич показал рукой на подволок. — Через аварийный полезли! Шестинский передал трубку Кузьмичу, сказал, чтобы был внимателен, чтобы моториста не отпускал, не исключено, что когда Ефимук заметит ребят, то откроет котельную и попытается удрать через машину, и побежал наверх, через коридоры на ют, к аварийному входу. Матросы толпились около лаза, заглядывали внутрь, он растолкал их и ввинтил полнеющее тело в узкий темный овал. Придерживаясь за скоб-трап, он не спустился, а съехал вниз, ободрав ладони. Клинкетная дверь в котельную была открыта, он пролез внутрь, выпрямился и увидел мечущихся людей за паровым котлом, замахнувшегося на кого-то Малова, его злые глаза, эхом отдающие от переборок:

— Ах ты, вонючий гад, я убью тебя, убью паскуду…

Когда Ефимчука вытащили наверх, Шестинский придвинулся к Малову почти вплотную, сказал с тихой злостью:

— Я отстраняю вас от руководства судном, дела сдадите старпому, письменное подтверждение берега получите завтра. И учтите, если не спасем Сухова, будут другие меры!

IX

Туман развеялся, последние его клубы поднялись высоко в небо и там в зените расползлись, согреваемые солнцем. Поверхность моря заголубела, заиграла в светящихся бликах. Плавбаза «Крым», медленно раздвигая форштевнем зеркальную гладь, приближалась в заданные координаты. С выступа носовой надстройки Людмила Сергеевна видела, как плавно расходятся волны и гаснут вдали, сливаясь друг с другом. Теперь, когда туман спал, она вновь воспрянула надеждой на спасение Сухова. Ее Сухова.

— Стоп, машина! — крикнул наверху капитан.

База прошла чуть вправо по инерции и замерла в примерном квадрате, где пропал Сухов.

— Ботя, — крикнул капитан: он всегда называл так боцмана. — Ботя, готовь шлюпки!

На широкой палубе базы забегали матросы в оранжевых нагрудниках, заскрипели шлюпбалки, боцман влез в шлюпку. Спустили штормтрап, у которого уже собрались матросы.

— Все катера готовь, ну что за народ! Ботя, все, а не только третий номер, — крикнул капитан в мегафон.

Людмила Сергеевна оторвала взгляд от суеты у шлюпок и снова с надеждой начала всматриваться в даль. Там, слева по носу базы, у самого горизонта, низко над водой она разглядела чаек: черные точки кружились на одном месте.

— Посмотри, Аверьянович, — крикнул наверху радист, — видишь вдали…

Из рубки тоже заметили чаек.

— Просто так птицы не будут кружить, дай-ка бинокль посильней, — сказал капитан.

Людмила Сергеевна почувствовала, как все дрожит, напрягается внутри, а вдруг… Она даже боялась подумать, чтобы не спугнуть догадку. Просто стоять и ждать она больше не могла; мгновенно — один пролет трапа — и взлет на мостик. Она буквально вырвала бинокль из рук вахтенного. Линзы приблизили чаек, но не больше.

— Ботя, — крикнул капитан, — а ну затормози! Я тоже пойду!

Катер замер, едва касаясь воды. Капитан натянул на голову матерчатую кепку с пластмассовым козырьком и стал похож на велосипедиста. С необычной резвостью он сбежал вниз, Людмила Сергеевна едва поспевала за ним. Так они и бежали вдоль борта, пока капитан не остановился у штормтрапа и она не наткнулась на него.

— Возьмите меня, Аверьянович, возьмите, ради бога, — попросила она.

Капитан кивнул и полез к воде, туда, где колыхался новенький дюралевый катер, и уже снизу крикнул:

— Врача зовите! Где он пропал?

Вторя ему, закричал боцман:

— Доктор, в шлюпку!

Людмила Сергеевна закрыла глаза и перешагнула через планшир, ее поддержали, и она уже смелее нашарила ногой перекладину. Внизу ее подхватили, усадили на банку. Затарахтел мотор. Прыгнул сверху длинный неуклюжий доктор. Катер рванулся, взял с места скорость, взвил веер брызг.

— Вижу! — закричал капитан. — Вижу!!

Теперь уже и без бинокля все увидели черную точку впереди. — Сережа! — не выдержала Людмила Сергеевна.

— Ну что же он, не видит нас, что ли? — крикнул боцман.

Теперь уже отчетливо была видна облепленная чешуей безжизненная голова, которая непонятно каким чудом держалась на поверхности океана.

На катере сбросили обороты мотора, и в это время капитан одним махом скинул тенниску и прыгнул в воду. Отфыркиваясь и размашисто загребая руками, он уверенно приближался к Сухову. Вот он достиг его, обнял и потащил к борту катера.

Людмила Сергеевна бросилась к безжизненному телу, начала гладить заострившееся лицо, похожее на слипшуюся маску из чешуи и соли. Капитан оттолкнул ее, крикнул доктору: «Дыхание давай!» Но доктор и без этого окрика уже массажировал Сухова, вытягивал ему руки, нагибался к лицу, вдувал воздух. Потом тронул запястье и побледнел. Людмила Сергеевна, оттолкнув державшего ее боцмана, бросилась к Сухову.

— Да дайте же ему воздуха! — закричал капитан. — Не заслоняйте!

— Сережа! Очнись! Это я! — крикнула Людмила Сергеевна.

Стеклянные зрачки Сухова на мгновение шевельнулись, он застонал и с трудом прохрипел:

— Ефимчук. Запомни, Мила…