Искатель, 2004 №11

Это раньше — помните песню? — на Ваганьковском все спокойненько было. Относительно, конечно, особенно если в полночь. Нынче годы не те, сейчас там и днем не расслабишься. Причем ладно бы привидения — бестелесные и безвредные, так нет же, существа из плоти и крови вечный покой нарушают. То хулиганье объедками надгробие Есенина завалит, день рождения поэта отметив; то охотники за металлом бронзовый мольберт с памятника художнику Васильеву срежут; то свихнувшаяся девица при ясной луне могилу Талькова осквернит нагим своим телом… Но это все случаи единичные. А вот то, что творится на дорожке Щуровского — есть на Ваганьковском кладбище такая аллейка, — явление каждодневное.

Вы минуете ворота и сквозь деревья и частокол надгробий видите церковь. Идите к ней. Оставив справа могилы Высокого, Листьева и первого красавца советского кинематографа Сергея Столярова, поворачиваете направо — аккурат за последним пристанищем братьев Квантришвили, то ли меценатов, то ли бандитов, с этим новейшая история России еще не определилась. Теперь прямо метров пятьдесят-шестьдесят. Как заметите среди мокрых веток пальмовые листья, такие чужеродные здесь, в продрогшей слезливой осенней Москве, — снова направо.

Но не сразу. Приглядитесь и прислушайтесь. Быть может, вы увидите и услышите такое, что заставит вас повременить, а то и повернуть вспять.

…Три парня с бычьими шеями стоят столбами, не подпуская к могиле выводок девиц во главе с разодетой в пух и прах дамой.

— Подождете! — говорит тот бугай, что за главного. — Это вам не клиентов на шоссе ловить. Тут суетиться не надо.

Дама, она же?мамка? она же?бандерша? упирает кулаки в бока:

— А ты кто такой, чтобы на поклон не пускать? Не фраерок ли залетный? Что фиксы щеришь? Не страшно.

Парень багровеет. Девицы жмутся друг к другу и выставляют вперед зонтики.

Типичная сцена. Дракой она, скорее всего, не завершится. Поматюгавшись всласть, противники помирятся и рассядутся на оградке с пластмассовыми стаканчиками в руках. Чокнутся, выпьют, покурят, нацарапают на скульптуре несколько слов или сунут записку под камни у изножья, и пойдут себе…

До рукоприкладства обычно доходит, когда у могилы сталкиваются мужские компании, причем одна уже хорошо навеселе: «Давно тут сидим!» — а другая только готова начать возлияния, нетерпеливо позвякивая бутылками в пакетах и сумках. А уж если одна из «бригад» не столичная, а «гастрольная», тогда и вовсе держись. Иногда дело все же кончается миром, но чаще либо новоприбывшие, либо старожилы уступают место боя, окропляя землю каплями крови, срывающимися с разбитых носов и рассеченных бровей. Победители же пьют за успех, за «покровительницу», а потом кто-то из них начинает карябать ножиком по мягкому камню, из которого сделана статуя…

В общем, если у могилы, осененной чугунными пальмовыми листьями, кто-то есть, лучше к ней не приближаться. Дождитесь, когда пятачок перед ней опустеет, тогда шагайте смело. Хотя ожидание может быть долгим, ведь навещают могилу в день до сотни человек, смысл потерпеть, право же, есть.

Правда, поначалу вы, скорее всего, будете мучиться недоумением: отчего такое столпотворение? Ни доски с золочеными буквами на цоколе, ни имени-фамилии, ни дат рождения-смерти. Лишь присмотревшись к царапинам и сложив их в слова, вы кое-что начнете понимать.

«Нижний все помнит. Бригада из Ростова-папы».

«Соня, избавь от ментов. Цыпочки с Ленинградки».

«Мама Соня, помоги, мы идем на дело. Тюменская братва».

— Примета есть, — пояснит испитой «экскурсовод» из бывших интеллигентов, которых немало на Ваганьковском. Вы и не заметили, как он подкрался. — Если поклонишься Сониной могилке, нипочем «легавым» тебя не зацепить. Обойдет беда! Как ее обходила. Сонь-ка-то Золотая Ручка удачливей всех «фартовых» была. Вот и идут люди, чтобы выпить за ее здоровье… тьфу ты, в память о ней. А вы как, пить будете? Может, плеснете? Душа горит!

Если у вас собой «было» — плесните. В отличие от обычных посетителей знаменитой могилы, «экскурсоводы» — народ мирный. И разговорчивый. Коли попросить, так поведают под сардинку и рюмочку историю жизни и смерти Шейндли-Суры Блювштейн по прозвищу Сонька Золотая Ручка.

Официально Лейба Соломониак был мелким торговцем. Соседи знали, что промышляет он и ростовщичеством. Однако не эти занятия приносили еврею из местечка Повоизки Варшавского уезда необходимые для существования средства. Лейба был «блатер-каином», то бишь скупщиком краденого. Солидным, надежным, хотя и не из самых успешных, потому как настоящие «фартовые» в Повоизки не заглядывали. К сожалению.

— Ничего, дочка, — говорил иногда отец. — Лучше рыба-фиш по праздникам у себя дома, чем селедка каждый день, но в Сибири.

Шейндля-Сура внимала отцу с почтением. Его наставления она ценила, в отличие от бесконечных причитаний матери, которые пропускала мимо ушей.

— Учись. Пригодится! — говорил отец.

И Шейндля училась. Благо в «учителях» недостатка не было.

— Стекла выставлять лучше «колючкой», — разглагольствовал ночной вор — «шнифер» — по прозвищу Синица. — Гвоздик закаленный согнешь, вот «колючка» и получится. Хорошо режет: кто в квартире спит — не проснется.

Но к «шниферам» Шейндля Соломониак особого пиетета не испытывала. Куда больше ей нравились «чистяки» — мошенники в приличном платье, работавшие «на доверии». Они были лениво вальяжны, говорили складно, будто из благородных, и руки у них были белые-белые…

Шейндле до озноба хотелось быть похожей на них.

— Учись! — твердил отец.

Девочка послушно клонила голову. К 15 годам она, обладавшая прекрасной памятью, хорошо говорила на идиш, по-польски, по-русски, по-немецки. Впереди был французский, ведь ее манила Варшава, мнившая себя «вторым Парижем»! Но туда без манер и не суйся! И Шейндля, пряча зависть, напрашивалась в гости к своим соученицам по гимназии. Как сидят за столом? Как едят и чем? А эта вилка для чего? Как разговаривают, как смотрят друг на друга — в гневе, одобрительно? Ее интересовало все! И все она перенимала с легкостью, от природы будучи натурой артистической.

Гимназию она не закончила, хотя обладала выдающимися, по мнению педагогов, математическими способностями. У Лейбы Соломониака, несмотря на «левые» доходы, на оплату учебы дочери денег не хватало.

— Замуж пойдешь! — решил он после двух сорвавшихся прибыльных сделок. — Человека найдем тебе солидного…

Таковым оказался разъездной торговец Ицхак Розен-банд, который и стал мужем 18-летней Шейндли в 1864 году. Как и положено в приличных семьях, через девять месяцев родился ребенок — девочка. А еще несколько месяцев спустя Шейндля сбежала от мужа, прихватив дочь и всю скопленную супругом наличность — 500 рублей, огромные по тем временам деньги.

Воровская жизнь неудержимо притягивала ее к себе, и Соня, так ее издавна звали в определенных кругах, не устояла. Найдя для дочки няньку, она стала шарить по карманам зевак, чем от случая к случаю занималась с 14 лет, а потом начала промышлять в поездах. Из вагонов третьего класса Соня вскоре перебралась в класс второй, а там и в первый. Удача сопутствовала ей, и она воплотила в жизнь первую детскую мечту — унизала пальцы кольцами. Тогда-то и появилось прозвище, которое не оставляло ее до самой смерти — Золотая Ручка.

Лишь раз она «прокололась». Случилось это в апреле 1866 года. Путешествуя по Николаевской дороге из Петербурга в Москву, Сонька познакомилась в вагоне с симпатичным юнкером Михаилом Горожанским. Несколько томных вздохов, взмахов ресниц, и юнкер понял, что перед ним — ангел, отчего-то упорно величающий его «полковником». Очарованный спутницей, молодой человек был готов расшибиться в лепешку, но выполнить любую просьбу девушки, назвавшейся Симой Рубинштейн.

— Ах, как хочется лимонада!

И юнкер полетел, что называется, «на крыльях любви».

Прихватив багаж юнкера, Сонька перешла в вагон третьего класса, а тут и проводник появился с зычным криком:

— Клин, господа!

Сонька спустилась на перрон и преспокойно отправилась в гостиницу. Там ее и обнаружили полицейские, ведомые незадачливым кавалером, успевшим спрыгнуть с поезда. Выслушав обвинения, Сонька расплакалась, заявив, что вещи взяла по ошибке, от расстроенных чувств, ведь у нее самой в вагоне украли 300 рублей! Слезы ее были так обильны, что заявитель сам чуть не расплакался и принялся втолковывать полицейским, что произошло досадное недоразумение. Увы, полицейские чины остались глухи к его мольбам и посоветовали юнкеру, взяв свои вещи, отбыть в первоначальном направлении, то есть в Москву. Так, скрепя сердце, господин Горожанский и поступил.

Было судебное разбирательство, и Соньку отдали на поруки некоему господину Липсону. Его заботы и нравоучения Золотая Ручка терпела месяц, после чего навсегда покинула город Клин, пообещав себе впредь с поличным не попадаться. И ведь сдержала обещание!

Позже, став, по выражению известного журналиста Дорошевича, «всероссийской, почти европейской знаменитостью», Сонька часто с улыбкой вспоминала то маленькое «приключение». И никогда не забывала рассказать о его продолжении.

Будучи заядлой театралкой, Сонька, появляясь в Москве, обязательно посещала Малый театр. И как-то раз в бесподобном Глумове узнала «своего» юнкера. Она не ошиблась: став офицером, Михаил Горожанский почти сразу вышел в отставку, променяв военную карьеру на карьеру артистическую. И добился на этом поприще блистательных успехов! На следующий день Золотая Ручка купила корзину роз и сопроводила ее запиской: «Великому актеру от его первой учительницы». Но и этого показалась мало. Оглядевшись, Сонька вытащила золотой брегет у первого попавшегося на глаза генерала, и присовокупила его к подношению. Ну и веселилась же она, представляя, как будет недоумевать артист, обнаружив на крышке часов надпись: «Генералу-аншефу N за особые заслуги перед Отечеством в день семидесятилетия».

Это было красиво задумано. Это было изящно исполнено. В своем деле Сонька Золотая Ручка тоже была великой актрисой!

Криминальное сообщество Российской империи, а попросту говоря — «хевра», Соньку Золотую Ручку очень уважало, называло «мамой». Работать с ней, женщиной, никто не считал зазорным, напротив, почитали за честь. В шайке, которую сколотила Сонька, состояло несколько десятков человек. Были среди них и «жиганы» — каторжники, и «скокари» — взломщики, и «дергачи» — грабители, был даже шведско-норвежский подданный Мартин Якобсон, ведавший финансовыми операциями. Но костяк шайки составляли многочисленные родственники и мужья Сони. Дамой она была строгих правил: если влюблялась в кого, обязательно оформляла отношения официально.

— Замуж меня возьмешь? — спросила она железнодорожного вора из Одессы Михеля Блювштейна.

— Это мы с радостью, — ответил тот, оглядев Соньку. Как хороша! В дорогой парижской шляпке, в меховой накидке, а кольца на ее пальцах так и сияли, так й сверкали… — Завтра к родителям моим сходим. Положено…

Сонька явилась на смотрины во всей красе и с дорогими подарками. Глядя, как Блювштейны-старшие радуются, она и сама млела от удовольствия.

Она вообще была щедрой, Золотая Ручка. Нищих никогда не обходила, «выкупала» из тюрем подельников, даже содержала сиротский приют, посылала большие деньги на содержание дочерей, их у нее уже было двое. Не брезговала появляться в ночлежках и работных домах, куда приходила в сопровождении сурового вида мужиков, нагруженных корзинами с едой. Кто ж такую благодетельницу полиции сдаст, кто против нее выступить посмеет?

Сентиментальной она тоже была…

Узнав, что обворованная ею женщина — вдова чиновника, получившая после смерти мужа единовременное пособие в 5000 рублей, Сонька отправила ей по почте украденные деньги и письмо:

«Милостивая государыня! Я прочла в газетах о постигшем вас горе, которого я была причиной по необдуманной своей страсти к деньгам. Шлю ваши 5000 рублей и советую поглубже деньги прятать. Еще раз прошу прощения. Поклон вашим бедным сироткам».

В другой раз, проникнув в гостиничный номер, она увидела спящего юношу с бледным лицом. На столе горела свеча, освещая револьвер… Тут же лежала записка, в которой молодой человек прощался с матерью. Из записки следовало, что правда о пропаже 300 казенных рублей открылась, и отправителю не остается иного, как застрелиться. «Прощайте, матушка. Надеюсь, этих денег хватило на лечение моей сестры». Уронив слезу, Сонька положила рядом с запиской 500 рублей и тихо вышла.

В эти годы она могла позволить себе быть щедрой и сентиментальной. Все, что она ни задумывала, все получалось. Деньги у Соньки не переводились. На Нижегородской ярмарке она «кинула» купца-миллионщика на 213 тысяч рублей. Месяцем позже, в Петербурге, генерала Фролова — на 200 тысяч. А еще через месяц, уже в Одессе, тем же способом обобрала банкира Дагмарова.

С ним она «удачно» познакомилась в ресторане на Екатерининской площади. Представилась Сонька княгиней Софьей Андреевной Сан-Донато, состоятельной землевладелицей с Волги, имеющей большой, интерес к возможностям банкирской конторы господина Дагмарова.

— Сейчас я еду в Москву. Но по возвращении… — сказала она и взяла паузу.

— Зачем же откладывать? — заторопился финансист, равно ошеломленный внешностью новой знакомой и замаячившей впереди выгодой. — У меня тоже дела в первопрестольной. Позвольте составить вам компанию…

— Не возражаю, — затрепетала ресницами собеседница, бросив на банкира многообещающий взгляд.

В купе «княгиня» положила на столик коробку французских конфет и попросила Дагмарова позаботиться о ликере. Когда тот ушел, Сонька достала шприц и «заправила» шоколад снотворным. Понятно, что было дальше. Прибыль Золотой Ручки в тот день составила 240 тысяч рублей.

Еще через два месяца Сонька, на этот раз как графиня Тимрот, внучка героя Кавказской войны генерала Бебутова и супруга будущего российского посланника в Париже, продала директору саратовской гимназии Михаилу Осиповичу Динкевичу особняк в Москве. По дешевке, всего за 125 тысяч.

Купчая была оформлена по всей форме. В этом Ицхак Розенбанд, первый муж Соньки, исполнявший в ее аферах роль нотариуса-крючкотвора, толк знал. Однако бумаги с гербовыми печатями не помогли Динкевичу, когда он вздумал вселиться в принадлежащую ему собственность. Слуги настоящего владельца, графа Шувалова, чуть не спустили его с крыльца…

А за несколько дней до этого, пока Динкевич метался по знакомым, в поисках необходимой суммы, ювелирный магазин Хлебникова на Кузнецком мосту почтила визитом баронесса Буксгевден в сопровождении убеленного сединами отца, малолетнего сына и его кормилицы. Отобрав украшений на 30 тысяч рублей, баронесса объявила, что отправляется к мужу за деньгами. Заметив настороженность на лице хозяина магазина, она сказала с понимающей улыбкой:

— А папа и сынуля подождут меня здесь.

И упорхнула. Навсегда. «Заложники» к ней были не в претензии, они — обитатели Хитрова рынка — свое от Соньки получили.

Ту же «операцию» Золотая Ручка провернула год спустя в Тифлисе, но с одним существенным дополнением. Через несколько минут после того, как «баронесса» отправилась за деньгами, в магазин вошли два человека в котелках, представившиеся агентами полиции.

— Вас обманули… Мошенница арестована, мы за ней давно охотились… Ваши деньги, господин Дандадзе, в полицейском управлении… Мы забираем ее сообщников…

И были таковы.

Пределами Российской империи Золотая Ручка себя не ограничивала. Рим, Париж, Ницца, Монте-Карло… Но предпочтение отдавала городам и курортам Германии и Австрии. Там она специализировалась на кражах, вошедших в историю под названием «гутен морген». Подкатив под утро на дорогом экипаже к какой-нибудь гостинице, Сонька с независимым видом, свидетельствующим, что дама несколько «под шафе», проходила мимо портье, поднималась на этаж с номерами и с помощью отмычки проникала в один из них. Делала она это беззвучно, помня уроки «шнифера» Синицы, который умел не только стекла «колючкой» резать. Если в номере никого не было или постоялец спал, она забирала все ценное и исчезала. Если же постоялец просыпался, либо кто-то появлялся в дверях, она лепетала: «Гутен морген» — и прижимала к груди предусмотрительно расстегнутое платье, мол, ошиблась номером…

Все ей сходило с рук. Жизнь была прекрасна!

Конечно, случались и осечки. Не раз Соньку задерживали. Однако она «с порога» отметала все обвинения, изображая из себя порядочную женщину. Горячилась, плакала, требовала уличающих свидетельских показаний, короче, демонстрировала высший класс «ветошного куража», как называли такое поведение в уголовной полиции.

Пять раз ее судили в Варшаве, но оправдали, оставив «на подозрении».

В Петербурге Шейндлю-Суру Блювштейн приговорили к тюремному заключению за воровство на дачах близ столицы, но в конце концов отпустили из-за недостатка доказательств.

В 1872 году она сбежала из Старо-Киевской полицейской части, не дожидаясь, когда приговор — 6 месяцев тюрьмы — вступит в силу.

В 1876 году ее задержали в Вене и выпустили на свободу под поручительство господина Августа Вей-нингера, оказавшегося, как выяснилось впоследствии, известным вором. Прощаясь со «столицей вальсов», Сонька заложила 4 краденных бриллианта, получила за них 15 тысяч и отправилась на родину. Как позже написал классик: «В Москву! В Москву!»

В марте 1879 года по распоряжению московского обер-полицмейстера Шейндлю-Суру Блювштейн высылают в Бессарабию, но скоро она появляется в Нижнем Новгороде, где проворачивает ряд афер — не слишком, впрочем, удачных.

К этому времени Сонька вообще изменилась не в лучшую сторону — стала вспыльчивой, жадной. Причиной тому был 19-летний одесский «маровихер», то есть карманник, Вольф Бромберг по кличке Володя Кочубчик. Из-за него Сонька совершенно потеряла голову и даже просила развода у законного супруга Михеля Блювштейна. Тот отказал… Соньку, однако, это не образумило, и она продолжала встречаться с Бромбергом, не смея ни в чем ему отказать. Кочубчик же оказался ненасытным альфонсом, что объяснялось в свою очередь неудержимой страстью к карточной игре и постоянными проигрышами.

Вернувшись из Нижнего, Соня сказала ему:

— Собирайся, в Европу поедем, на Ривьеру. Там и в карты играют…

До Европы они не добрались, так как были арестованы и препровождены в Москву. Терпение у полицейских чинов, осмеиваемых прессой за неспособность справиться с какой-то авантюристкой, лопнуло окончательно.

Суд над Золотой Ручкой и ее подручными проходил в Митрофановском зале Московского окружного суда с 10 по 19 декабря 1880 года. Сонька изо всех сил хорохорилась, даже позволяла себе шутить.

— Не волнуйтесь так, они фальшивые, — сказала она свидетельнице, оцепеневшей при виде кучи драгоценностей, предъявляемых в качестве улик.

В битком набитом зале раздались смешки.

— Зачем вам столько обручальных колец? — грозно вопросил прокурор, указывая на россыпь колец, изъятых из Сонькиного тайника.

— Мне их дарили мужья. А мужей у меня было много. К тому же, я то худела, то полнела, так что приходилось менять.

В зале уже никто не сдерживал смеха.

Поистине на скамье подсудимых находилась женщина, которая, как писал присяжный А. Шмаков, «запросто заткнет за пояс добрую сотню мужчин».

Бесспорных доказательств вины Соньки все же не сыскали. Максимум, что удалось, это лишить ее прав состояния и сослать на поселение в Сибирь. Сообщников Золотой Ручки приговорили к содержанию в исправительных ротах сроком от одного до трех лет, а Вольфа Бромберга суд, можно сказать, помиловал, «одарив» всего лишь шестью месяцами содержания в рабочем доме.

Чуть более четырех лет прожила Сонька в деревушке под Красноярском, а летом 1885 года пустилась в бега. Она смогла добраться до Тулы, где находилась тогда «воровская биржа», откуда, заручившись поддержкой старых и новых друзей, отправилась в Смоленск. Там ее и повязали.

На суде Сонька плакала:

— Господин судья, господа присяжные, не от наказания я бежала, а чтобы повидать своих дорогих дочек.

Разжалобить сердца судейских ей не удалось.

— Три года каторжных работ и сорок ударов плетьми! — гласил вердикт.

Два года провела Золотая Ручка за решеткой. А потом… Потом влюбила в себя белокурого красавца-надзирателя Петра Михайлова, и тот, дав Соньке цивильную одежду, вывел ее из тюрьмы.

— Служащая это. Новенькая, — объяснил он караульным.

— Спасибо тебе, милый, — со слезой в голосе поблагодарила Сонька своего освободителя. — Не увидимся мы больше. Достанется тебе на орехи, но ты уж не серчай на меня, пропащую.

Михайлов, словно загипнотизированный ее бездонными черными глазами, протянул узелок с вещами. Сонька поцеловала его в губы, села в пролетку и приказала гнать на вокзал. Арестовали ее четыре месяца спустя в Нижнем.

Летом 1888 года Соньку привезли в Одессу, откуда на пароходе «Ярославль» ей предстояло отправиться к острову каторжников — Сахалину. «Проститься» с аферисткой, содержащейся в железной клетке на второй палубе, пришли одесский градоначальник и полицмейстер… А на берегу стояла тысячная толпа, над которой носились крики:

— Прощай, Соня!

Пять с половиной месяцев длилось плавание, и наконец пароход достиг пункта назначения — небольшого поселения Александровский пост. Здесь Сонька сначала жила на вольном поселении. Но не все спокойно было в этом городке с курными избами, где каторжане добывали уголь. Как-то нашли в подворотне местного жителя Никитина с пробитой головой. Подозрения пали на Соньку, которая за несколько дней до этого прилюдно с ним повздорила. Повод был пустячным, но в запале Сонька пообещала шепнуть кому надо и чужими руками пришибить обидчика.

— Она это, ваш-бродь, — говорили караульные. — Больше некому.

— Взять под стражу, — приказал офицер, назначенный вести следствие.

Но задержать Золотую Ручку сразу не удалось. В компании с бывалым каторжанином по прозвищу Блоха она направилась через сопки к берегу Татарского пролива, чтобы там построить плот и перебраться на материк. Причем Сонька не была бы Сонькой, если бы не обставила побег соответствующим образом. Блоха оглушил и раздел караульного, и Сонька облачилась в его мундир, якобы она конвоирует проштрафившегося арестанта на дальний рудник.

В сильный дождь беглецы потеряли друг друга. Обессилившего Блоху поймали нивхи, а перепуганная Золотая Ручка сама вышла на кордон.

Доставленную на пост беглянку передали в руки безжалостному палачу из расконвоированных садисту Комлеву, признанному умельцу по обращению с «итальянскими макаронами», так его «подопечные» называли розги. Во время безжалостной порки у Соньки случился выкидыш…

— От тебя понесла? — допытывался офицер-следователь у Блохи, который и стоять толком не мог после того, как побывал «в гостях» у Комлева.

— Не могу знать! — отвечал тот, хмыкая ртом с выбитыми зубами. — Неужто она со мной одним якшалась?

Соньку заковали в кандалы и поместили в одиночную камеру с крошечным оконцем. Спала она на узких нарах, укрывшись тулупом, и все равно дрожала от холода. И что-то в ней не выдержало, надломилось…

Антон Чехов, видевший Соньку в 1890 году, свидетельствовал, что Золотая Ручка поседела, осунулась, превратившись в худенькую старообразную женщину с изможденным лицом, и ему не верилось, что «еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков».

Влас Дорошевич, также посетивший Соньку в заключении, подтверждал, что смотрелась она дряхлой старухой. Только глаза были прежние — «чудные, мягкие, бархатные… и говорили они так, что могли отлично лгать». А Сонька и впрямь наплела залетному журналисту кучу небылиц…

Отсидев в одиночке, Сонька вновь оказалась на вольном поселении. Не столько благодаря навыкам в торговле, оставшимся со времен детства, сколько содействию других вольнопоселенцев, испытывавших к Золотой Ручке немалое почтение, ей удалось открыть «кафешантан», где она варила квас и гнала самогон. Тогда же рядом с ней появился ее последний «лыцарь» — рецидивист Николай Богданов, который нещадно ее бил.

Сонька часто болела, и в эти дни, расчувствовавшись, бывало, говорила:

— Ничего не хочу — только дочек повидать. Отреклись они от меня, в артистки опереточные подались. Стыдобушка! А повидать все равно хочется…

Как-то поздней осенью она свалилась в горячке. Сожитель пнул ее ногой:

— Хоть бы ты померла скорее, курва.

Утром, чуть оклемавшись, Сонька надела драный овчинный тулупчик и вышла из дома. Куда она шла? К свободе? К смерти? Или это было для нее уже одним и тем же — избавлением?

Она прошла неполных две версты и упала. Пыталась ползти, не смогла. Тогда она свернулась калачиком и умерла.

Ее нашли тем же вечером. Уже окоченевшую. Дюжий солдат завернул тело Соньки в шинель и взвалил куль на плечо. До самого Александровского поста служивый шел уверенным шагом — ни разу не передохнул, даже не запыхался.

Тюремный врач выправил документ о кончине Шейндли-Суры Блювштейн, и Соньку Золотую Ручку закопали в раскисшую от дождей землю. И крест поставили — в ряду десятков других крестов.

Через несколько лет надпись на кресте стерлась, потом и сам крест упал, а еще с десяток лет спустя никто из сахалинцев, хоть из конвойных рот, хоть из каторжан, уже не мог указать, где «могилка ея».

Была Соня — и нету.

Или все было не так? Ведь есть же могила на Ваганьковском кладбище, к которой приходят и «маровихеры», и «шниферы», и «скокари»… Всех «принимает» Соня, всем обещает помощь, никого не обижает. Так, может, правы были сахалинские арестанты, когда говорили, глядя на невзрачную бабу, торговавшую из-под полы самогоном: «Не Сонька это, а сменщица, подставное лицо. Настоящую так и не поймали»?

Да и сама Шейндля во время суда заявляла: «Ошибаетесь вы, господа хорошие. Есть за мной грешки, да только я не та, за кого вы меня принимаете. Сонька Золотая Ручка — это Иахвет Гиршберг из Одессы». Не поверили ей присяжные. Засудили…

О том же, что не все так просто, писал в романе «Сонька Золотая Ручка» беллетрист начала прошлого века Ипполит Рапгоф. Те же сомнения обуревали создателей первого русского многосерийного фильма, посвященного похождениям Соньки и вышедшего в 1915 году. Свои версии были у режиссеров голливудской ленты «Желание» с Марлен Дитрих в главной роли и российского фильма 1995 года выпуска, в котором Сонька стала дворянкой из рода Уваровых.

…— Чепуха все это, — завершит свой рассказ «экскурсовод» интеллигентной наружности. — Сонька выкручивалась на суде, арестанты же с тем смириться не могли, что всякой удаче когда-нибудь конец приходит. Так что все это сказочки. И про «подмену», и про удавшийся побег с Сахалина, про жизнь в Москве на попечении дочерей, про кончину в преклонном возрасте и памятник, воздвигнутый на деньги неаполитанских и лондонских мошенников.

— Кому же его поставили, памятник этот? — поинтересуетесь вы, огорченные крушением красивого мифа.

— В книгах кладбищенских о том ничего не сказано. То ли французская танцовщица здесь похоронена, то ли бельгийская баронесса. А еще рассказывают, что жил в Москве аптекарь-итальянец, так его сын вздумал влюбиться в русскую девушку, она у них в услужении была. Папаша, ясно, на дыбы: «Нет тебе моего отцовского благословения!» — и девушку в рассчет. Та в Москве-реке и утопилась. Сынок аптекарский тут же умом тронулся, а как узнал, что утопленница беременной была, взял револьвер — и пулю в висок. Тогда папаша и раскаялся… Девушку-самоубийцу обманом, нельзя это по церковным правилам, тут похоронил, а сына на родине, в Италии. И по три чугунных пальмы поставил над могилами: одна — юноша, другая — девушка, третья — ребенок их не рожденный. Про Италию не скажу, не знаю, а у нас, сами видите, только одна сохранилась, пальма то есть.

— Ты чо говоришь, морда? — вдруг зазвучит за спиной «экскурсовода» грозный голос. — Это какие аптекари? Какие девицы-юноши? Сонька это!

«Экскурсовод» потупится и бочком-бочком засеменит прочь, оставляя вас тет-а-тет с группой внушительного вида молодых людей в кожаных куртках, с золотыми цепями навыпуск.

— Конечно, Соня, — согласитесь вы и ретируетесь так же поспешно, как до того ваш потрепанно-интеллигентный собеседник.

— А голова где? — раздастся далеко позади возмущенный крик, но вы уже будете далеко и потому не сможете проинформировать господ бандитов, что в июле 2000 года во время пьяной драки скульптуру опрокинули, голова откололась и… куда-то закатилась. Так и не нашли. Грозилась братва местная найти надругателей и вернуть голову на место, да, видно, не сложилось что-то.

Статую рабочие кладбища на следующий день на место водрузили, так она с тех пор и стоит — безголовая. Но людей, которые приходят сюда, это, кажется, не слишком заботит. Им главное — записку оставить или нацарапать на камне швейцарским ножиком: «Соня, помоги!»

Авось поможет.