Искупление Дабира

Морис Симашко

ИСКУПЛЕНИЕ ДАБИРА

Я же, взявшись за сей труд, хочу воспроизвести историю полностью и вымести прах из всех углов и закоулков, дабы ничто из происходившего не осталось сокрыто

Абу-л-фазл Баихаки

* ПРОЛОГ *

I. ВАЗИР

Да, он сделал правильно, что надел этот халат -- строгий халат простого писца-дабира с прямыми рукавами и прямыми, без всяких закруглений, полами. Лишь тяжелая золотая чернильница на ремешке, висящем через шею, определяла его место в государстве. И как только надел он этот халат, сердце опять забилось ровно, правильными, размеренными ударами.

Уже пять недель, начиная с седьмого дня месяца Тир по эре Величайшего Султана, сердце у него билось неправильно. Не потому, что он, Великий Вазир, уходил оя-дел государства. Сановники, как и правящие дома, приходят на смену друг другу по воле бога, ибо все в его руках. Но если это происходит без серьезной провинности с их стороны, то делается в установленном порядке. Низам ал-Мульк его титул, и Величайший Султан в таких случаях сам высказывает своему первому рабу согласие с его желанием оставить поводья правления. Но без страха глядящий в глаза дикому тюрку-карлуку с кривым клычем 1 в руке султан Малик-шах струсил, как обычно, передать собственными устами такое решение ему -- своему вазиру. Туграи -- Хранителю Печати поручил он это сделать. Тот, безусловно, один из немногих, тоже имеющих право на нисбу ал-Мульк, но даже равным не положено объявлять друг другу султанскую волю. Туграи же в здании государства не равен вазиру. Он лишь одна из колонн, в то время как вазир -- купол законности и порядка.

Это был зримый перебой в размеренном круговращении, по воле бога вот уже тридцать лет установленном в доме Сельджуков2 им, Абу Али аль Хасаном ибн Исхаком из Туса, кому определено имя Низам ал-Мульк -- "Устроение Государства". А разве "государство" не от слова "государь", как бы ни пытались затуманить это ясное понятие некие многоумные имамы... Вот тогда и застучало у него сердце...

----

1 К л ы ч -- тюркская сабля

1 Сельджуки-- тюркская (тукменская) династия, установившая в XI веке свою власть над Передним и Средним Востоком.

II. ВАЗИР (Продолжение)

Так оно и должно было происходить. Два месяца уже находился он здесь, в Мерве, а там, при доме султана в Исфагане, великий мустауфи Абу-л-Ганаим, чей титул Тадж ал-Мульк, не терял зря времени. Сам Малик-шах обычно не придавал значения речам мустауфи. Но была Тюрчанка...

Это, конечно, Абу-л-Ганаим предложил направить на должность шихне-коменданта -- Мерва бывшего гулама1 Кудана. Мерв-аш-Шахиджан, город царей от сотворения мира, отдавался во власть безродного раба, чья сила лишь в извечной гаремной слабости. Со стороны мустауфи это было продвижение слоном на чужое поле. Он ведь знал, что раисом Мерва, пасущим стадо подданных-райятов от лица государства, здесь Осман ибн Джа-мал -- внук Великого Вазира. Но настолько ли тонок му-етауфи, чтобы преугадать еще там, в Исфагане, то, что потом случилось?..

Новоиспеченный эмир Кудан, опять получивший вне очереди высший знак "Опора Султана" и третий золотой пояс, прибыл в Мерв с полутысячей гуламов и только на следующий день явился к нему, Великому Вазиру, для целования руки. В красивых выкаченных глазах его была наглость. К Осман-раису, приходившемуся ровесником, бывший гулам вовсе не зашел. Это было явное нарушение порядка, ибо власть шихне относится к одному лишь войску, а во всем другом он обязан принимать слово раиса, тем более если раис из семейства вазира государства. Нельзя давать войску власти над райятами, ибо с этого начинается падение державы...

Уже через день стало известно, что Кудан всю ночь накануне пил вино со своими гуламами. Осман-раис тотчас же пришел за советом. И тут он. Великий Вазир, прислушался к своему чувству неприязни по отношению к удачливому гуламу. Он согласно кивнул головой Осман-раису. Неужто мустауфи был способен предвидеть этот неосторожный кивок?..

----

1 Гулам-- привилегированный раб -- воин или слуга

К полудню новый шихне Кудан-эмир ехал с десятком гуламов в пригород--рабат, где стояло войско. У Ворот Знаменосца его остановил мухтасиб -- Надзиратель Веры, с которым было полсотни стражников. Именем Величайшего Султана он предложил находившемуся там же судье -- казию -принюхаться к выдыхаемому эмиром воздуху, и старый казий пошатнулся от богопротивного запаха. У Кудан-эмира отобрали оружие и заперли в подполье при цитадели--кухандизе. На другой день его выпустили, но весь Хорасан уже знал об унижении мерв-ского шихне.

Предстояло по этому поводу долгое и трудное объяснение. Кудан-эмиром, как стало известно, сразу же была послана пространная жалоба в Исфаган. Однако приезд султанского дома в Мерв на поклонение могилам отцов ожидался лишь к концу лета, когда хотя бы ночи станут прохладными в Хорасане. И он, Великий Вазир, продолжал заниматься тем важным делом, из-за которого оставил столицу и приехал сюда в самое жаркое время года. Ядовитая паутина опутала мир, и нити ее прощупывались здесь, в Мерве...

Но Величайший Султан неожиданно прибьы в Мерв в середине лета со всем своим домом, и это показало, что ничто уже не может противостоять неукротимым стремлениям Тюрчанки. Прискакавшие на два дня раньше хаджиб Дома и главный евнух Шахар-хадим со своими людьми привели в порядок подземную дворцовую сардобу с водой, наладили выделку льда, промыли листья в загородном саду, спустили в хаузы лодки для гуляния. Султан, как в юные годы, посветлел лицом, увидев его, своего учителя и вазира. Явная радость встречи читалась в его зеленых глазах. Но в ту же минуту Малик-шах беспокойно посмотрел по сторонам...

Все происходило потом, как много раз до этого. Передать слова неудовольствия Величайшего Султана своему вазиру явились два носящих однозначный титул: великий туграи Маджд ал-Мульк и воинский казначей-ариз Шараф ал-Мульк. С ними были доверенные люди Дома -- надимы и личный хаджиб ' султана -- эмир Йяльберды.

----

1 Хаджиб-- ответственный за определенную сторону придворной жизни

Туграи поцеловал львиную печать, которую сам и накладывал, надломил ее с двух сторон и развернул султанское послание. Как и положено, в нем не назывались имена и конкретное деяние. Но уже не в одном Хорасане, а во многих местах державы, от Дамаска до Хорезма, говорили о ссоре любимого султанского гула-ма и мервского раиса, приходившегося внуком самому вазиру. Все ждали, чем это закончится...

Великий туграи умел читать. Голос его не повышался и не понижался, глаза смотрели в текст, но зрачки не бегали от одного края листа до другого. Настоящий сановник должен дословно помнить послание султана, какой бы длины оно ни бьшо. Впрочем, и сам он, кому было адресовано это послание, еще с вечера знал его наизусть.

"Если ты являешься соучастником со мной в царстве и если твоя рука наравне с моей участвует в правлении, то у этого есть основание..."

Соучастником в царстве... Неистовый Алп-Арслан, предчувствуя раннюю смерть, самолично просил его не оставлять без поддержки и наставления своего порывистого наследника. Одиннадцать лет было тогда этому укоряющему его сейчас султану. Алп-Арслан надел на голову мальчика зубчатую корону, посадил его в свое седло и прошел перед войском, ведя в поводу коня. Клятву верности сыну взял он с эмиров и хутбу -- упоминание его имени рядом с именем бога -потребовал читать в пятничной молитве в Багдаде. А после этого подвел нынешнего султана к нему. "Когда я уйду из этого мира, он будет тебе отцом!" -- сказал Алп-Арслан сыну своему Малик-шаху.

И когда по воле бога произошла смерть Алп-Арсла-на, разве не ухватился беспомощно за полу его халата тогда уже восемнадцатилетний султан! Войско, лишенное узды, сразу же протянуло руки к деньгам и имуществу райятов. "Кроме Низам ал-Мулька, никто не препятствует новому султану, чтобы давал нам деньги!"-- говорили все -- от военачальника-сюбаши до гулама-пер-вогодка. Пришлось добавить войску семьсот тысяч динаров жалованья, но из султанской казны. Он разъяснил наследнику всю опасность прямого кормления войска с райятов, минуя государство. "Все дела -- большие малые -- я предоставил тебе. Ты отец!" -- вскричал тогда Малик-шах. А он, как от века принято в государстве, потребовал у нового султана письменного подтверждения своих особых прав Великого Вазира. И Малик-шах, помня слова отца, написал все необходимое и в дополнение ко многим милостям дал ему в пожизненное владение родной его город Туе с округом -рустаком -- и всеми причитающимися доходами. Двадцать лет назад это было...

". .Если же ты -- заместитель и находишься под моей властью, то тебе следует придерживаться границ подчинения и заместительства..."

Нет, он знает эти границы, ибо древнее слово "султан" означает "единство власти", и не может никто в государстве подменять султана. И когда поднимало голову непослушание среди братьев нового султана, то разве преступал он границу заместительства в своих советах? Первый его спор с султаном произошел из-за семи тысяч конных гуламов, которых решил тот уволить из войска в Рее, чтобы сэкономить деньги. С утра до ночи разъяснял он молодому султану невыгодность этого дела. "Среди этих, кого увольняешь, нет ни писца, ни торговца, ни портного, -- говорил он. -- Нет ни одного из них, у которого кроме воинского умения было бы ремесло. Куда им деваться? Если они будут уволены, то кто гарантирует, что не выставят из себя кого-нибудь и не скажут: вот наш султан! И будут нам от них хлопоты, а пока справимся с ними, выйдет у нас денег во много раз больше, чем идет теперь на их содержание!"

Малик-шах не послушал тогда его первого вразумления, и семь тысяч вольных гуламов в конном строю прибыли из Рея к брату султана -- мятежнику Текешу. Они забрали Мерв; и Нишапур бы они забрали, если бы молодой султан, испугавшись, не стал беспрекословно следовать его указаниям.

Другое дело, что его авторитет вазира непоколебим в государстве. Когда через три года прощенный Текеш снова выступил из завещанного ему отцом Термеза и осадил Серахс, то одной лишь подписи "Низам ал-Мульк" стало достаточно, чтобы мятежники бежали в беспорядке. Котлы с теплой кашей были в страхе брошены ими тогда у стены Серахса...

"...И вот твои сыновья и внуки, каждый из них владеет большим округом и правит большой областью, но, не удовлетворяясь этим, они вмешиваются в дела расправы и в жажде власти дошли до того "

Не стал бы писать такое великий Алп-Арслан. Когда-то был тоже подан донос на него покойному султану. Тот повертел в руках тайное письмо, остро посмотрел и вдруг рассмеялся. "Я не стану читать это, -- сказал он. -- Возьми и сам прочитай. Если то, что пишут эти люди о тебе, правда, то исправь свое поведение. Если же там неправда, то подумай, чем обижены писавшие, и удовлетвори по возможности их желания в службе или имуществе". Этот отважный туранец быстро понял смысл государства, хоть царствовал только во втором поколении.

Все происходило тогда в его загородном имении -- кушке. Туграи закончил чтение, поцеловал подпись, свернул и подал ему послание. Все были на своих местах:

оба сановника, надимы и чуть в стороне -- эмир Йиль-берды. Золотой куб чернильницы стоял на низком прямоугольном столике. Прямая линия подстриженных деревьев виднелась в окне. Листва не шевелилась, скованная горячим хорасанским солнцем.

Он принял обеими руками письмо Величайшего Султана, поцеловал и опустил перед собой на стол. Потом, подведя ладони под бороду, начал говорить. Тверд и резок был его голос:

-- Скажите этому султану: "Если ты не знал, что я соучастник твой в царстве, так знай, ибо достиг ты своего положения только благодаря моим действиям и мерам!"

Находившиеся здесь были опытные люди, и стояли они, как бы не слыша этих слов. А он уже широко развел руки, обращаясь прямо к их свидетельству:

-- Разве не знал этот султан, что когда убит был его отец, то я устроил все дела и уничтожил смутьянов из его рода? И многих других я устранил, направив дело к завоеванию стран близких и дальних. А после этого он стал слушать доносы на меня, приписывать мне грехи... Передайте ему от меня, что устойчивость золотой зубчатой шапки на его голове связана с этой моей чернильницей и что в их единении тайна упрочения державы. И когда я закрою эту чернильницу, то недолго удержится на его голове и шапка Кеев!..! -Потом в его голосе появилась озабоченность. -- Если он решился на перемену ко мне, то пусть сделает в целях предосторожности заготовку продуктов и фуража, прежде чем это случится. Пусть соблюдает предусмотрительность в отношении событии до того, как они произойдут...-- Указания его были точны и касались существа дела. Перечислив все, что необходимо исполнить в связи с его уходом от дел и могущей произойти от этого неурядицы, он закрыл глаза. -- Передайте от меня султану то, что хотите, из услышанного, а для меня его упреки оказались столь тяжкой ношей, что руки мои обессилели!..

----

К е и -- полулегендарные иранские цари.

До сих пор все шло в должном порядке. Никем в государстве не могут быть произнесены слова в осуждение Величайшего Султана. И вместе с тем он должен знать мысли и обиды своего первого раба. Для того и посылаются в таком случае мудрые, знающие тайны правления сановники. Они как бы не слышат порочащих султана слов. В подобающих выражениях расскажут они султану, как проливал слезы раскаяния тот, кто вызвал его неудовольствие. Целовать пыль в том месте, куда падает высочайшая тень,-- вот лишь о чем думает виновный. Но вместе с сановниками посылается и личный хаджиб государя. "Сообщишь мне все, а то эти скроют!" -- говорится ему в напутствие. И он тайно передает султану все сказанное в действительности: горькое и сладкое. Таким образом, этих слов как бы не говорилось, а султан тем не менее их услышит. Все это имеет свой глубочайший смысл...

Был Абу-л-Ганаим, и была Тюрчанка. И султан на этот раз пожелал вдруг не наедине, как принято, а в присутствии всего дома услышать тайный доклад своего личного хаджиба. Эмир Йильберды вслух произнес все те речи, что говорились накануне. "Видите, не так говорил вазир, как вы рассказываете, а другим образом!" -- вскричал султан и тут же послал к нему домой великого туграи с устным уведомлением об отставке.

В этом случае государю надлежит все проделать быстро и тайно, чтобы уходящий от дел сановник не успел припрятать ценности и скрыться в пределы соседствующей державы. Но не просто вазиром был он, а атабеком, "отцом по завещанию" султану Малик-шаху, что равноценно среди тюрок отцу по крови. Хоть и перс он по рождению, но имя покойного Алп-Арслана служит ему щи-гом. Что бы ни случилось, слово его остается первым ч ? о.:)/"арстве после слова султана.

;? ::0|Ь сердце с того дня, как туграи объявил ему IV ч с,!'), ь-ую волю, билось неправильно, он продолжал распутывать узел, затянутый врагами веры и государства. Султан не препятствовал в этом ему. Пять недель длились переговоры. Туграи и прочие сановники в сопровождении эмира Йильберды каждодневно приезжали в его кушк за южными воротами Мерва, и все было подробно оговорено. Он, Великий Вазир, как бы уйдет от государственных забот, но на самом деле сохранит все права, входящие в его нисбу 1 Низам ал-Мульк. И совершится это правильно и достойно, как испокон веку определено в государстве.

III. ВАЗИР (Продолжение)

И вот сегодня владыка обоих миров и Отец Победы ас-Султан Му-изз ад-дуниа ва-д-дин Малик-шах ибн Му-хамед-Алп-Арслан, доверенный Повелителя Правоверных, да озарит бог его царствование, в установленном порядке, самолично, а не через других людей, принимал отставку своего Великого Вазира. И даже что происходило это в старой мервской резиденции Сельджуков, а не в новой шумной столице Исфагане, только подтверждало несокрушимую силу правопорядка, ответственность за который он нес уже тридцать лет. Сердце билось ровно.

Знакомая тень мервского кухандиза была на своем месте. Согласно с его нисбой на весь размах открылись окованные медью ворота, закричал положенные слова вестник, трижды прогремели султанские трубы -- наи. И в Зале Приемов было все так, как это он установил по примеру великих царствований прошлого: все люди Дома находились здесь и каждый знал положенное ему место. Когда султан принимает отставку лица, имеющего нисбу ал-Мальк, все разнозначные должны находиться при этом, дабы не уронить достоинства уходящего со службы, а вместе с тем и достоинства государства.

Они были здесь: великий мустауфи -- Определяющий доходы и расходы царства, великий ариз -- казначей и глава войскового совета, туграи -Хранитель Султанской печати и великий амид--наместник солнцеприсут-ственного Хорасана. Кроме этих четырех нисбу ал-Мульк имел еще амид богом покровительствуемого Багдада, но его отсутствие было обосновано.

----

Н и с б а -- определенная часть титула.

Глаза султана лишь на миг остановились на нем и тут же метнулись в сторону. Этого нельзя было допускать. Когда предстоит такое государственной важности деяние. Величайшему Султану надлежит быть точным в жестах. Пришлось задержаться у подножья тронного тахта, и глаза Малик-шаха послушно вернулись к нему. Знакомое скрытое раздражение и покорность силе установленного затаились в них. Так было, когда еще в детстве Величайший Султан не желал слезать с коня и садиться за калам 1.

Поцеловав ладонь и коснувшись ею ковра перед троном султана, он прошел на тахт, к своей большой красной подушке. Причастные к дивану, чуть отставая, прошептали божью формулу вслед за Повелителем Миров. По едва заметному знаку хаджиба Дома возник рядом с троном синий человек -- "Голос Величайшего Султана".

...Мы, укрепляющий порядок и веру... Длань Державы... Повелевающий двумя мирами... соизволяем разрешить первому рабу своему отодвинуть от себя повседневные заботы по устройству нашего царства!..

У третьего в ряду дабиров -- писцов, сидящих в правильном порядке у стены,-- был не по чину цветистый пояс. Если проглядел это дабир дабиров, то не проявил должной внимательности и хаджиб Дома. Впрочем, нарушение невелико, а проступок не предумышленный. Писец тут же осторожным движением прикрыл яркий шелк краем халата. Настоящий дабир вовремя улавливает мысли тех, кто у вершин власти.

Да, это по закону; и после того, что объявил "Голос Величайшего Султана", первым должен говорить сановник, заменяющий уходящего. Абу-л-Ганаим, чья нисба Тадж-ал-Мульк, мустауфи, поет длинными периодами.

...Тот, который уходит от нас, он не уходит... Купол и опора царства, десница порядка... Мы все от тени его, рабы, и слово его для нас остается словом...

Именно этот размер приличествует при отставке, ибо что лучше чередующихся повышений и понижений голоса соответствует принятой в таком случае подлинности чувств! Сейчас необходима неровность речи. Глаза при этом должны быть прикрыты ресницами, чтобы не угадывались в них понятные радость п вожделение. Теперь говорит Шараф ал-Мульк, кого не желали бы видеть на месте мустауфи, но который займет это место -- рядом с подушкой вазира. Каждому в государстве положено стальное кольцо на ногу, и этим кольцом для хосройца Тадж ал-Мулька будет хорезмиец Шараф ал-Мульк. Точно так же, как последние десять лет, кольцом для него самого был этот бледный хосроец с волнистой улыбкой. Оно с помощью Тюрчанки и перетерло ему ногу.

-----

' Калам-- перо, само письмо.

...Тот, чья мудрость ослепляет... Намордник на погрязших в неверии и строптивости, в Багдаде расстеливший ковер правоверной мысли... Угодное богу покровительство нищим, вдовам и сиротам, путешествующим... Скала веры...

Это говорит Маджд ал-Мульк, туграи, и напоминание об этом к месту. Туграи займет подушку хорезмийца в диване, но выше кумийцу Маджд ал-Мульку уже не подняться. У него чрезмерный голос. Этот недостаток еще терпим у ариза или мустауфи, но вазир не может говорить громче султана. И рост его должен соответствовать повелителю...

Каждый из людей дивана в должной очередности говорит свою часть об уходящем от дел. Они свидетельствуют перед богом и султаном, что неуклонно будут следовать установленному порядку. Да, он, Низам ал-Мульк, уходит от зримого присутствия в делах правления, но он остается, ибо этот порядок -дух и порождение его.

Все они -- люди, и греховная сущность их подталкивает впиться сообща в плоть уходящего от власти, но ошейник государства не позволяет уже этого сделать даже Величайшему Султану. Так ли это совершалось тридцать лет назад, когда тонкая шелковая бечевка в подполье этого самого кухандиза разрешила спор аль-Кун-дури, предыдущего вазира, с буйным Алп-Арсланом? А ведь первым получившим нисбу ал-Мульк был при доме Сельджуков его желчный предшественник. Тогда еще не было установлено правильного порядка вещей...

Они закончили говорить, и сладкоголосый Магриби, поэт Дома, читает в честь уходящего. Далекий кордов-ский акцент угадывается в его бейтах, но все искупает мавританская восторженность фразы. Вблизи трона вредно постоянное глубокомыслие, и именно за способность самозабвенно укладывать принятые слова в четко обозначенные формы приближен он к вместилищу власти.

С полноводным Мургабом, питающим почву живительной влагой, сравнивает Магриби его деяния. От реки отходят каналы, от них уже текут арыки, и так же мудрость и благочестие достигают каждого дома, каждой пещеры в горах и кибитки в степях. Но где берет начало сам Мургаб? Откуда текут питающие его воды счастья? Они с тех величавых заоблачных вершин, где самим богом поставлены двенадцатикрылые шатры царствующего дома. Скажет Величайший Султан, и зацветет пустыня...

Слезы выступили на глазах Магриби. Султан собственноручно почерпнул от горы золота на блюде и наполнил им подставленный поэтом рот. Тощему Магриби не повезло с этим царственным обычаем: его впавшие от желудочной болезни щеки не смогли вместить всю милость султана. Он закашлялся, захрипел. Монеты со звоном просыпались на ковер, а расположение Малик-шаха к поэзии проявляется не часто. Когда-то, еще при великом Тогрул-беке, поэт Амули вместил в свой рот за один раз два полных блюда золотых монет. Но кто знает предопределенное? В другой раз сочиненная им касыда не понравилась султану, и Тогрул-бек в той же мере набил рот одопевца навозом. Обычай этот древний, идущий от первых царей земли Кеев, и государю не зазорно придерживаться его...

Величайший Султан встал и шагнул с подножья трона на тахт. Сразу с двух сторон растворились решетчатые двери. С левой стороны выплыл шитый золотом, отороченный индийскими камнями халат. Четверо крепких гуламов-прислужников несли его, и бьыо видно, что им тяжело. С правой стороны еще четверо несли каждый на вытянутых руках высокий белый тюрбан с голубым бриллиантом посредине, золотой пояс, сшитые в книгу листы румийского пергамента и личный султанский да-ват для чернил с золотым стержнем-каламом. Еще по четыре гулама с каждой стороны вынесли, расставляя ноги, восемь кожаных мешков с печатями.

Султан принял халат на свои плечи. На голову его надели тюрбан, застегнули на нем пояс. В собственные руки взял султан книгу и дават с каламом. Медленно, вместе с тяжелым халатом на плечах, повернулся султан Малик-шах к нему, своему уходящему от дел вазиру. Качнувшись, вьшлыл из-за его спины "Голос Величайшего Султана".

Бсн ир^славшзи и всемогущий, удостоил нас вла-;г! э 11?м ' 'IV. ВАЗИР (Продолжение)

Он ехал вдоль канала Маджан, потому что "Одевание в халат" завершается проездом через город с трубами. Тень кухандиза безмолвно уплыла за спину, солнце заполнило все небо. Раскаленное золото халата сковывало плоть, и невозможно было пошевелиться в седле, каркас тюрбана давил на уши. Но все делалось как положено.

Сзади на белых лошадях особо везли пергаментную книгу, дават с каламом и восемь одинаковых мешков с золотом, на которых нетронуты были львиные печати султанского казнохранилища -- бейт ал-мал. Следом двигался на рысях "Золотой хайль" -- первая сотня муфри-дов личной султанской тысячи во главе с хайль-баши. По команде хаджиба Оповещений через определенные промежутки времени гремели трубы -- наи, и народ Мерва склонялся на ближних и дальних улицах, как требовал того государственный порядок.

У главной пятничной мечети затрубили трубы, у родовой усыпальницы Сельджуков, возле дома шихне, где находились люди дворцовой стражи, потом у крепости Тахир-кала. Люди мухтасиба на базаре расталкивали торгующих, освобождая дорогу. От главного базарного купола -- чорсу -- вдоль всего проезда расстилали ковры. Здесь тоже трубили трубы. И еще трубили на базаре менял, где во всякое время был народ. Там, рядом с тюрьмой -- зинданом, стояли столбы...

Для исмаилитов 1 были поставлены эти столбы. Всего их было двенадцать, но больше половины пока стояли пустые. По семь лет висели на них совращающие людей проповедники--дай. Один был надет на столб совсем недавно, и одежда на нем еще не прорвалась. У двоих, старца и подростка, несших весной денежный сбор с Хо-расана в захваченную врагами веры горную крепость Алухамут, уже оголились кое-где кости. Клочья их истлевших рубах шевелились от ветра. А четвертый, переписывавший трактаты отвернувшегося от бога факиха Насира Хисроу, был подвешен на столб еще шесть лет назад. Одежды на нем уже не было видно, а одна рука в прошлом году отвалилась. Скоро минет срок, и оставшиеся кости собьют со столба палками...

Тот, которого подвесили на прошлой неделе, был пойман с прямым дейлемским ножом под одеждой в самом доме эмира Бурибарса, не знающего пощады к вероотступникам. Уже не было на лице фидаи глаз, выклеванных птицами, и черный язык вывешивался из разъятого рта. Меж столбами бегали дети, обсыпая друг друга пылью...

-----

' И с м а и л и т ы - одна из сект ислама. Наиболее радикальная ветвь ее в средние века -- батиниты.

Базар был полон. Рябило в глазах от уложенных в конусы дынь, многоцветное сияние источали земные плоды. Сладко пенились чаны с мешалдой, тяжелыми жерновами лежала кунжутная халва, в мясных рядах висели свежеободранные туши. Мухи гудели вокруг сыто, являя довольство. И собаки были ленивы: нехотя поднимались они из теплой пыли, отходили в сторону перед людьми с трубами и ложились неподалеку.

Опытный глаз сразу видит это. Когда голод среди людей, собаки убегают из города и возвращаются лишь после того, как все там вымерли. Так было в Тусе некогда, где собаки ели ослабевших от голода людей прямо в домах. На целый квартал -- махалля -- остался жить один мальчик. Он протянул мальчику хлеб, и тот подавился, силясь затолкать в себя сразу весь кусок...

До самых ворот по каналу лежат теперь товары в чорсу и открытых лавках. И за стенами города, в раба-дах, продолжается базар. А тогда, когда он сделался ва-зиром, десяток голодных людей теснился у столбов, выменивая что-то из полы в полу...

Затрубили навстречу трубы стражи Северных Ворот. Сразу за ними был рабад людей Писания -- иудеев и христиан. Тут, среди них, и кончался канал Маджан, потому что не должны неверные жить по воде выше правоверных.

Масерджесан -- Дом имама Сергия, куда ходят молиться христиане всех земель Величайшего Султана,-- стоял, до крыши увитый плющом. Из Сада митрополитов вывели под руки слепого старца католикоса. С рук его передали хаджибу Оповещений плоский христианский хлеб без соли, почитающийся среди них наивысшим даром. Четыре века назад здешний митрополит выловил в канале тело бежавшего от правоверного войска Езди-герда Третьего -- последнего из персидских царей -- Кеев от корня Сасана. Его предали земле по обычаю христиан и с положенными почестями...

По другую сторону канала, что растекается отсюда на многие арыки, такой же плоский и сухой хлеб вынес ему экзиларх иудеев. К хлебу была приложена здравица на узкой кожаной ленте. Во взгляде иудея был, как всегда, подвох. Что бы это могло быть? Он скосил глаза и нахмурился: здравица была написана по древней формуле -- в честь старых царей Эраншахра. Ньюешние тюркские султаны из дома Сельджука тоже, правда, числятся Кеями, но по туранскому дому Афрасиаба. Вечно какая-нибудь хитрая двусмысленность у иудеев...

Однако одеты все были, как установлено для них:

христиане подпоясаны веревочными поясами, а на груди у иудеев нашиты желтые заплаты. Так всегда можно отличить правоверного от не приявших свет учения Пророка, а тех, в свою очередь, от огнепоклонников-гябров и шаманствующих, коих надлежит вовсе изгонять из селений. В государстве все должны быть благополучны и на своих местах. Экзиларху же следует сделать внушение по поводу царской формулы...

Вдоль внешней стены Султан-Калы -- нового Мер-ва -- ехал он в обратную сторону, не снимая тяжкого халата. Сквозь плотный атлас подкладки золото обжигало тело, особенно выставленные колени. Тут, прямо от стены, начинались сады. Белый хорасанский урюк давно уже созрел, и плоские глиняные крыши домов и пристроек сплошь были устланы сочащимися на солнце плодами. Сладкий удушливый запах источали они, от которого кружилась голова. А был здесь когда-то пустырь, и промоины солончаков слепили глаза...

Слева потянулись, закрывая весь восток, громадные валы Гяур-Калы, брошенного города древних Кеев. Там сейчас обитают огнепоклонники, да еще жители рабада при Шахристанских воротах высевают на- ближних склонах дыни. Дальше они боятся ходить, потому что там, на насыпанном холме, была, как говорят, "Крепость Дивов"...

С обеих башен при Шахристанских воротах затрубили наи. Полдороги еще оставалось до Ворот Знаменосца, у которых был его загородный кушк. Муфриды рысили сзади, и горячая пыль из-под копыт их лошадей подбивалась снизу, достигая бороды...

Когда ехал он так, на виду у мира, или сидел на высочайшем тахте несколько ниже султана, то всегда вспоминал полные мудрости касыды мастеров прошлого. Уйдя в игру слов, разбирая тончайшие переплетения мысли, можно забыть о неудобном постоянстве позы. Нельзя сановнику вертеться на торжественном сиденье на людях подобно оборванцу каландару, заедаемому вшами. И теперь, чтобы не пошевелиться в седле, он тоже углубился в стих несравненного по пониманию вещей Бу Ханифы из Газны. В будущей книге о государстве надо будет привести его; и там эти слова более всего к месту: "Государство есть нечто дикое, и знаю посему, Что от человека оно не зависит. Только кнутом справедливости можно укротить этого зверя..." '

V. ВАЗИР (Продолжение)

Небо заключалось в прямоугольник хауза. Маленькая белая тучка плыла к красной бороде. Дед сидел прямо, в потертом халате дабира времен еще Саманова дома2. Все в мире было вверх ногами. Внук поднял глаза от воды и увидел подлинного деда в таком же халате и тяжелых, обшитых бычьей кожей галошах. В руке у деда была длинная палка из сухой айвы. Его сажали на тахт под дерево посредине хауза, чтобы присматривал за рабами в саду. И рабы, кого оставляли здесь для домашних дел, тоже были старые, больные или увечные. Сточенными кетменями подравнивали они насыпь вокруг хауза и окапывали ближние деревья. Время от времени дед выбрасывал над водой руку, и палка со стуком ударялась о нерадивого.

Перед этим дед незаметно примеривался своим зорким взглядом. Если палки не хватало, чтобы достать провинившегося, он снимал с ноги галошу...

-- Мана!

Галоша попадала точно. Раб пугался от неожиданности, вопил и охал, жаловался богу, но дед ничего не слышал и по-прежнему смотрел перед собой. По доске, переброшенной с берега, виновный приносил галошу обратно, и дед надевал ее на желтую худую ногу. Он был настоящий" дабир, его дед...

Внук посмотрел вниз и изумленно открыл рот. Мальчик с круглой бритой головой в хаузе тоже открыл рот. Оставленный на счастье клок волос был у него такой же. И одного зуба посредине не хватало у мальчика, как у него самого. Он захотел пощупать провал у себя во рту, и тот, в хаузе, повторил его движение.

Начиная понимать, в чем дело, он протянул руку к воде и встретился с рукой мальчика. Потом он захотел пошевелить ушами. Сначала это не получалось, и тот в воде лишь морщил лоб и топырил глаза. Но вот он уловил необходимую напряженность головы, и уши ше^ вельнулись. Он попробовал еще и еще раз, убеждаясь в своей победе над невозможным.

----

' Абу-л-Фа31 Р ' ^ Г ^ ч - г

1К И 'I !"1р!1

Чь1) с

Огромное счастье переполнило его душу. Радостно засмеявшись, он поднял глаза к теплому небу и зажмурился. Потом наклонился, весь уходя в яркую солнечную воду, и уже уверенно двинул ушами...

-- Мана!

Перекувыркнувшись через спину, он упал с насыпи, сбитый галошей, громко плача и зажимая ссадину на щеке...

Медленно отвел он руку от щеки, где был неясный рубец. В день ухода от дел правления произошло удивительное. Возвратившись после "Одевания в халат", он заснул в кушке за своим рабочим столом. Такого еще никогда не случалось...

Прямоугольник румийского пергамента был перед ним, золотой куб чернильницы -- давата -- стоял на своем месте, посредине, пальцы сжимали калам. Обе руки -- деловая и свободная от пера -- лежали на кромке стола. Это была давняя привычка дабира, "поза готовности". Когда пятьдесят лет назад, завершив переписку годового отчета по земельному налогу -- хараджу -с райя-тов округа Туе, он положил калам, чтобы размять руку, раис канцелярии, человек спокойный и выдержанный, больно ударил его линейкой по праздным пальцам. Озабоченность должна быть во всем виде дабира, даже если нет работы, ибо иначе у приходящих в канцелярию людей потеряется уважение к серьезности государственного дела К тому же так, правильно сидя, находит человек ровную колею, и не собьется с нее на обочину колесо мысли...

Сон ли это был?.. Он снова потрогал шрам на щеке. Подобное происходило некогда в его жизни. Но почему вдруг повторилось сейчас, когда ушел он от власти и взялся писать книгу о государстве?.

Он сам добавил из стеклянного сосуда в дават коричневые исфаганские чернила, ни капли не пролив на одноцветную кошму, которой был устлан пол. Все так же не двигалась листва в прямоугольнике окна, и не было в саду цветов, чтобы не рассеивались мысли.

Завтра начнет он книгу и будет писать по главе в день -- пятьдесят дней. И завершит ее к сроку, когда начинается пост, чтобы передать Величайшему Султану в день отъезда на поклонение в Багдад. Сегодня же прикажет он собрать к нему сюда все книги о правлении прошлого, чтобы черпать из них.

А время он разделит так: от молитвы солнечного восхода -- салят ас-субх до полуденной молитвы будет размышлять, выделяя основу. Затем славящийся своим почерком Магриби станет каждодневно записывать диктуемое и украшать примерами. Властители лучше воспринимают мудрость в цветистых ножнах. Он же никогда не владел искусством словесного узора, и пусть Магриби совершит за него это легкомысленное дело.

От полудня до молитвы заката -- салят аль-магриб будет, как обычно, время докладов от амидов 1 и войска. Но донесения агентов-мушерифов следует выслушивать только в ночное время. Вчера в канале Хурмузфар нашли утонувшего человека, который вышел накануне из ворот его кушка.

Кроме всего, нужно ускорить сооружение особой машины -- диваркана -для разрушения крепостей. Алуха-мут, захваченный врагами веры, находится на высокой горе и неприступен для простых таранов. Но не только в этом дело. Пусть построена будет еще небывалая во все времена машина как знак величия сей державы. Один вид ее станет вселять трепет в людей, когда повезут ее через площадь Йездан, и рассказывать будут о ней в других странах. Мушерифы, которые у войска, будут тайно смотреть и докладывать обо всем.

И еще одно важное дело надлежит завершить до отъезда в Багдад. Много лет составляются единые таблицы неба, но до сих пор в Кермане отсчет и названия месяцев другие, чем в Исфагане, а в Киликии -- третьи. Правоверные в большей части считают время от хиджры -- исхода из Мекки, ныне 485 год по этому исчислению. Часть правоверных, а также иудеи и христиане ведут счет от сотворения мира. Есть и такие, которые считают годы подобно румийцам, от рождения пророка Исы, и 1092 год у них. Это вредит порядку дел в мире. От самого бога неразрывность времени и государства, и потому следует учредить единое время, считая эры сообразно с династиями, а отсчет ведя от начала царствования каждого из султанов.

----

) А м и д ы -- далее амили, аризы, казии, мухтасибы -- чиновники различных служб и ведомств средневекового государства

Он приподнял старью костяной калам с золотыми нитями и трижды постучал им по столу. Это был знак гу-ламу-прислужнику, разрешающий впустить составителя звездных таблиц имама Омара. Уже неделю этот беспутный имам не являлся к нему, и пришлось посылать за ним людей мухтасиба. Опять в Гяур-кале, среди пьяных гябров, отыскали его. Двадцать лет служит при нем этот имам, но всякий раз при его появлении ощущается непонятная тревога...

VI. СУД ИМАМА ОМАРА

Трижды простучала кость о дерево стола. Каждому человеку соответствует определенный звук в мире. Двадцать лет назад услышал он этот отчетливый стук, и агай занял свое место во вселенском хоре...

Агай -- так туркмены зовут между собой великого ва-зира. Он переступает порог и видит все того же старика с серыми выпуклыми глазами. Калам в сухой руке и золотой куб чернильницы на столе. Время не имеет здесь власти. Рано или поздно умрет этот старик, но останется в мире стук его калама о стол. А может быть, стук этот вечен и был до рождения вазира?..

Вина его очевидна, ибо неделю назад обязался он принести вазиру очередную часть звездных таблиц. Среди вернувшихся наконец из Исфагана гябров нашли его утром стражники мухтасиба. Агай никогда не выговаривает за провинности, ибо убежден в божьем предопределении каждого человека. Впрочем, коль посчитал бы старик, что место надзирающего за звездами имама на базарном столбе, то отвел бы и это на божий счет.

Главное -- удержать дыхание рядом с агаем. Сухая винная горечь во рту не соответствует государственной важности выравнивания времен. Агай готов терпеть неудобства общения с ним, пока не почует запаха. Это уже доказательство, выходящее за прямой угол мышления. Внутри разрешается все, но грани священны.

Выдохнув по возможности из себя все греховное в сторону, расстилает он на столе таблицы божьего неба. В клетку месяца урдбихишт смотрит агай. "Месяц назвали урдбихишт, а слово означает, что в этом месяце мир своим весельем похож на рай; "урд" же на древнем языке пехлеви означает "подобный". Солнце в этом месяце, согласно истинному обороту, находится в созвездии Теленка. Этот месяц и являет собой середину весны. Губы шевелятся у великого вазира, но слов не слышно.

И явственно раздается стук кости о дерево. Каждый раз три коротких удара с перерывами. Не только особые звуки присущи людям Всякий живущий имеет также свой геометрический знак Это не квадрат и не треугольник Лишь неживые кристаллы в природе образуют углы Божье искусство не знает резкости. Взгляни на самое естественное в природе: на лошадь, на женщину...

Кто-то смотрит из сада в окно Это ученик садовника - шагирд 1, окапывающий кусты по ту сторону арыка. В руке у него кетмень, и отсвет сточенного железа пробе-гае г в полутемной комнате Ребенком когда-то подобрал его агай среди умерших от голода людей в Тусе. Вечная благодарность за это в глазах шагирда..

VII. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА

-- Что дороже неба?

-- Тайна!

Тихий голос падал на каменный пол, четыре стены ограничивали его, и невидимый потолок не давал укатиться в бездну ночи. Слышалось, как вся каменная скала, вершину которой составлял "Дом Тайны", повторяла ответ В глубины земли уходил он, отдаваясь в зияющих пропастях, и молчали вокруг, свидетельствуя, ледяные горы

Ничего не значилось в его жизни. Был хлеб в начале ее, протянутый неким человеком, и сразу потом скала, на которую пришел он в преддверии истины. Меж ними громоздились клумбы с цветами, которые учился он растить в султанском саду. Их дурманящий запах из года в год становился все резче, и невозможно вдруг стало переносить его Тело и мозг горели в непрерывном напряжении, и руки искали железо. Хотелось биться головой о землю, раздвинуть, вспороть ее, излиться в теплую мягкую сущность И умереть потом в ослепительном радостном свете познанной тайны...

-- Что дороже хлеба, который ешь?

-- Тайна!

Семь шагов первой ступени к богу, путь фидаи -- "Отдающего только жизнь", прошел он до того, как случилось непостижимое... Грудь женщины холодила плечо. Руки у нее были запрокинуты, и постыдно золотились волосы в набухших ямках...

-----

' Шагирд-- ученик

-- Что дороже воды, которую пьешь?..

-- Тайна!

Было ли это с ним на самом деле?.. Когда очнулся он после ночного видения на тех же плитах, то долго не понимал окружающего. Только есть он безмерно хотел. И ел день и ночь не переставая. А потом прошел еще семь шагов второй ступени к богу, путь ласика -- "Причастного к Тайне"...

Все содрогалось в нем ночами от жажды повторения, и он прижимался к войлочной подстилке, ощущая под ней камень. Налившиеся белым гноем бугры проступали на лбу, подбородке, у обоих глаз. Он давил, срывал их ногтями, раздирая лицо до крови...

Захир -- "учение для всех" -- пришло сегодня к концу... Ни одно преступление на земле не проходит бесследно. Когда был убит хезрет Али -десница Пророка и умерщвлены его сыновья, ложью проникся мир. Халифы-самозванцы в Багдаде травили семя хезрета одного за другим, пока седьмому из них не пришлось уйти в эти подоблачные горы. Скрыты стали в мире его прямые потомки -- великие имамы, и лишь избранные среди людей посвящены в тайну Сокровенного -- "ба-тин". Они только знают имя того, кто скоро объявится. Со дня на день ждут его появления измученные несправедливостью люди...

Главное зло -- в принуждении. Убив Али и сына его Хусейна, развязали мешок с неправдой люди. Не по божьему счету, а силой стали принуждать они друг друга. С самого верху идет это зло. Войско для расправы держат султан с вазиром, специальные мухтасибы со стражей разъезжают по улицам. И не может человек жить, как он хочет.

Но сокрушена будет твердыня насилия. Не станет богатый отбирать у бедного. По всей земле будет так, как в некоем царстве воинов-карматов в далекой пустыне. Там все поделено между людьми, и все общее. Было некогда так и в стране персов. Но дьявол обуял персидских царей, и не захотели они правды на земле. Ногами вверх закопали они правдивых. А потом явились тюрки-и довершили строительство царства лжи...

-- Что дороже огня, от которого свет?..

-- Тайна!

Подобный трупу в руках обмывальщика был он в руках наставника дай, готовясь в рафики -- "Единомысля-щие". Это третья ступень к познанию, и приподнимается перед ним завеса Сокровенного. Дважды уже клялся он:

как фидаи и как ласик. И по семь раз испытывался: горячим, холодным, острым, тупым, горьким, соленым, громким. Знаков не должно оставаться на теле после этого. По следам от посвящения узнают братьев веры -- батинитов, а на базарах для них стоят столбы. Брызжущий ядом див наставил их, а имя его якобы "Устроение царства". Но если заменить каждую букву этой нисбы сокровенной цифрой, получится число 666, означающее дьявола.

Хлеб и дьявол смешались в этом мире, потому что дьявол протянул ему некогда спасительный кусок. Много раз, окапывая клумбы в саду, видел он его, прямого и строгого...

Лоб к холодному камню прикладывал он, но женщина не уходила. Руки все не опускались у нее, а у него потекли слезы. И капали ей на грудь, пока она лежала под ним...

Что дороже воздуха, который вдыхаешь?..

-- Тайна!

Откуда взялась женщина?.. Семеро их, посвященных в фидаи, сидели в тени айвана. Пропасти были вокруг, и лишь белые зубья Дамевенда, куда в древние времена приковали дьявола, находились выше. Прямоугольные башни "Дома Тайны" не имели окон. Одни остались они, потому что наставник-даи ушел за водой.

Опять заговорил большегубый фидаи. Он задышал сильнее и сказал, что слышал этой ночью ее смеющуюся. Прыщи кровоточили на лице у него...

Никто из них не знал женщин, поскольку непригодны такие для посвящения в фидаи. Только девственники могут начать познавать учение. Позволяется это с женщиной лишь в третьей ступени -- рафикам, да и то с соблюдением такийи -- скрытого проклятия тому, что говоришь или делаешь...

С гладкими стенами была скала, и венчал ее "Дом Тайны". Ниоткуда не было туда входа. Кто-то сказал, что приснилась большегубому фидаи женщина, как снится каждому из них.

Дай принес бронзовый таз с водой, разлил им глиняные чашки. Желтый шарик выпал из пальцев наставника. Чтобы сосредоточиться, все они закрывали глаза. Вода показалась необычной. Он вдруг увидел круглое солнце в чашке. Оно росло, выплескиваясь наружу. И сразу загорелись камни под ногами. Другие фидаи смотрели на него с удивюнием.

Он все слышал и понимал. Но собственные ладони уже слепили его. Загорелось, засияло, запело в мире. Грудь ширилась, тело стало легким, подобным дыму. Он развел руки, чтобы лететь.

-- Уйдите... Тайна другой, высшей жизни открывается ему!

Это был голос наставника -- последнее, что услышал он в этом мире. В то же мгновение очнулся он в другом месте. Одежды не было на нем, а рядом лежала женщина...

-- Что дороже отца и рода твоего?..

-- Тайна!

Он уже различает их. Семь высших дай -- "владык учения" -- стоят в полутьме со скрытыми лицами. Каждый по очереди спрашивает его. На белой ткани -- только прорези для глаз. Нет нигде прохода, через который могли бы они войти. Но зачем им дверь...

В их власти тайна иного мира. Там лежит женщина, послушно запрокинув голову... Она спокойно смотрела на него, ожидая. Он боялся увидеть ее наготу, неудобно было локтям. Все открывалось само, и в тот же миг некий дух вселился в его тело. Еще и еще раз сотрясалось оно само. Слезы облегчения потекли из глаз...

И тогда стал ощутим от женщины запах плоти. Но он уже приник головой к ее груди и почувствовал вдруг ее теплую, успокаивающую ладонь. Что-то давнее, забытое явилось ему... Всякий раз вставала она после этого и снова ложилась. Стыдясь запаха, переставал он дышать...

Лилась вода из фонтана, и танцевали в меняющемся свете девушки, по очереди протягивая к нему обнаженные руки-тени. Босыми ногами наступали они на цветы, которыми был осыпан пол. Среди них была и та, что лежала рядом. Он быстро повернул к ней голову, проверяя. Да, она лежала с ним и одновременно танцевала среди тех, у фонтана. Даже пятнышко у левого глаза было здесь и там. Увидев удивление в его взгляде, она протянула ему чашку. Он послушно пил, не отводя от нее глаз...

Когда вернулся он в этот мир, там опять было солнце и молча сидели фидаи. Наставник дал ему напиться воды. Она была обычной: холодной и не имеющей вкуса.

Об этом не говорили. Только Большегубый шепнул, что вчера его оставили здесь спящим, а сегодня нашли в том же положении и на том же месте.

-- Что дороже матери и рода твоего?

-- Тайна!

Кто же из этих семи великий сайид-на ', бросивший в пропасть собственного сына за измену учению? Белые конусы на головах одинаковы у всех, и только голоса разные. Каждый голос следует запомнить.

Семь пар рук ложатся на его голову. Он -- рафик, и нет теперь у него имени. Любое из имен может он принять на себя в мире. Малое кольцо надевают ему на палец. Оно такое же, какие носят обычно люди из даби-ров, купцов или караванщиков. Лишь чуть заметный знак выбит на внутренней стороне, и если повернуть его особым образом, то где бы ни был рафик, ему беспрекословно подчиняются все фидаи и ласики, находящиеся в том месте. Убежище и пищу найдет он по этому знаку в городах и селениях, в горах и пустынях, на дорогах земли...

-- Вот твой дай!

Из стены появляется еще одна тень. Сползает белая ткань с лица. Где-то встречал он уже этот спокойный внимательный взгляд. И высокий лоб с морщиной поперек знаком ему. Да это же устад, мастер цветов, приезжавший в Исфаган прошлой осенью. Он долго жил при базаре и ходил всякий раз за рассадой к хаджибу султанских садов...

Но устад уже набросил на лицо мешок и отступил в стену. Для рафика этого времени должно быть достаточно, чтобы запомнить человека. Отныне он совершит все, что передаст ему от семи владык учения этот дай -распорядитель его души. И не будет для него невозможного.

----

' Сайид-на-- наш сайид, высшая форма уважения.

-- Пусть увидит Предопределенное!

Чашу с водой ставят перед ним. Снова он различает желтый шарик, упавший из пальцев даи-прислужника. Вода, как и в тот раз, имеет вкус. Он закрывает глаза и жадно пьет эту сладковатую воду. В мучительном ожидании напрягается тело...

Ничего не происходит, и только телесное оставляет его. Все понимает и видит он остро, как никогда. Раздвигаются каменные стены, куда-то деваются пол и потолок. Невероятная легкость во всем, и холодно закипает мозг. Один он на вершине и видит сразу весь мир, все города и селения, улицы и базары, всех встреченных в жизни людей. Но кого-то из них он обязательно должен найти, и тогда придет облегчение. Прямой дейлемский нож дают ему в руку.

-- "Устроение царства"...

Это тихо произносит уже знакомый голос, и он сразу видит того, которого искал. В прямоугольной комнате за невысоким столиком сидит узколицый старик в строгой одежде дабира. Перед ним лист пергамента, золотая чер-нильница-дават и витой калам у него в руке. Лицо сосредоточено, и нет в нем сомнения. Он знает этого старика...

* ГЛАВА ПЕРВАЯ *

I. ВАЗИР

Во имя бога милостивого и милосердного!.. О делах людей и времен. Всевышний в каждую эпоху избирает одного из людей, прославляет и украшает его достоинствами правителя. Он связывает с ним благо вселенной и спокойную жизнь людей; от него же зависят разруха, смуты, восстания, страх и трепет распространяет он пред сердцами и очами для блага же людей -- дабы были они спокойны... Если же среди них проявится мятежностъ, небрежение к закону или инакомыслие в отношении повиновения Всевышнему, и тот захочет дать им вкусить возмездие за эти их деяния -- да не даст бог, преславнъш и всемогущий, нам такого удеш, да удалит от нас этакое несчастье!--то таким людям Всевышний и пошлет злосчастные последствия мятежа: друг на друга обнажатся мечи, прольется кровь; тот, у кого сильнее длань, будет делать что захочет, так что все люди погибнут в этих несчастьях и кровопролитиях, подобно тому как огонь, падач в заросли тростника, сжигает начисто не только то, что сухо, но и то из сырого, что соседствует с сухим...

Ныне, слава богу, в это б шгос ювенное время нет никого в мире, кто замышлчг бы смуту ши чья бы гоюва высовывалась из ошейника послушания. Да хранит постоянно Всевышний эту державу до дня восстания из мертвых! Да удаштся от этого государства дурной глаз!..!

Тот, кто лишен государственного разумения, записал бы иное: что беспокойно время, и всякий эмир норовит оборвать свою цепь. А в Рее и под самым Исфаганом бесчинствуют исмаилиты. Еще две крепости в Дейлеме присвоили они, запугав владетелей, а какой-то ничтожный дабир, которого пригрел он некогда на султанской службе, отрекся от веры, назвал себя "сайид-на" -великим святым и задумал разрушить то, что созидалось веками.

И еще о Тюрчанке было бы написано...

Из дома царствующих Сельджуков другая, старшая жена Величайшего Султана, и законный султан в будущем -- ее сын-первенец Баркиярук. Но не о том думает новый вазир Абу-л-Ганаим в сговоре с младшей женой султана. Эмиры войска хотят того же... Многое можно было бы написать...

Однако недопустимо, тем более в письменной форме, говорить о чем-либо плохом в государстве. Подобна обвалу в горах людская молва, стоит лишь стронуть один камень. А коль твердить каждодневно, что все хорошо, то и будет хорошо. Такова человеческая природа, и люди сами не любят тех, кто много умствует. Тех же, кто назойливо замечает упущения власти и упорствует, следует наказывать как самых первых врагов веры и государства. Так поступали все великие властители прошлого.

На их примере и следует изложить предопределенный богом закон об избранности правителя в каждую эпоху.

----

' Сиасет-намэ. Книга о правлении вазира XI столетия Низам ал-Мулька. (Перевод Б. Н. Заходера.) М.--Л, 1949, с. 11--13. Сокращенный текст литературного памятника будет и в последующих главах выделяться курсивом.

Избранность же означает ответственность перед божьим промыслом. Коль слабеет воля и рвение правителя, начинает давать он потачку мудрствующим и рассуждающим, то слабеет держава и открывается путь к произволу и мятежу. Но нет предела милосердию Всевышнего, и всемогущий бог, чтобы спасти род людской от искоренения, намечает, выделяет из безвестности и приводит к власти новую династию, которая опять обуздывает многоумных и укрепляет государство. А оно дано людям на все времена, вечно и неизменно, потому что от бога

Достойным примером мудрости в устройстве государства является страна фангфуров -- Сыновей Неба, которые правят в Китае. У них перенимали способы управления людьми многие правители древности -- цари и фараоны. "Ден-намак" -- книга арийских царей о принуждении народа к порядку -- вершина этой мудрости.

Нельзя начинать также книгу с примера, который близок по времени. Поначалу следует привести краткие свидетельства из древних книг. Арийский дом Ахемени-дов благословил бог способностью устроить первое государство. Победоносный грек Искандер пришел в свое время и сокрушил его. И разве не взвился огонь его владычества до того, что язык пламени лизнул тучи? Но горел он недолго, а затем сделался пеплом. И пишут знающие люди, что, захватывая великие царства и бродя по благоустроенным областям мира, он вел себя, словно пришел полюбоваться ими. Когда пожелал Искандер, побежденные цари склонились и дали клятву в верности, на чем и завершилось дело. Основа же всякой подлинной верности -- государство. Какая польза без закрепления завоеванного кружить по свету? Словом, как всякий западный человек, он полагался на силу воображаемого. И был потому Искандер Двурогий наподобие громыхающей тучи в теплую погоду года, ибо пронесся над многими царствами, излил дождь, а лужи тут же высохли...

После учиненного им разгрома и последующего дробления мира цари парфянского дома Арсака стали поднимать из пепла державу. Но оставленное греками легкомыслие подкосило тростник благих помыслов, а тогда был избран богом и поднялся во всей своей славе безвестный дотоле дом Сасана. Царствовавшие мужи из этого дома были с крепкой дланью, и четыре века словно солнце сиял Эраншахр 1, испуская во все стороны лучи законности и порядка. Книги о правлении, оставшиеся от них,-чистый и животворный колодец государственной мудрости...

----

1 Эраншахр-- Арийское государство

Все в руках бога, и среди арабов наметил он своего Посланника. Не ведали до тех пор арабы должного устройства державы, но правы оказались в вере. С помощью справедливого бога повергли они дом Сасани-дов, ослабленный злокозненными маздакитами ', которые и есть теперь исмаилиты или батиниты, как зовут их в народе. Но государство это благо, и богоставленные халифы в Багдаде все исполняли до мелочей, как принято было при сасанидских царях и вазирах.

Потом пришло время, и с благословения халифа правители из персидского дома Самана приняли на себя ответственность за державу. Когда же по желанию бога зашатался и рухнул дом Самана, то уж прямо из простых тюркских рабов-гуламов назначена была Всевышним династия. И хоть таков в действительности был род Махмуда из Газны, крепче иных высокородных натянул он поводья и не жалел лошадей в погоне за порядком и праведностью. Величайшим Султаном обоих миров впервые был назван Махмуд Газневи. Будучи тюрком по рождению, он тем не менее во всем следовал наставлениям древних мужей Эраншахра, так что государство засияло при нем, как в лучшие времена. Сельджуки, которые правят ныне, тоже тюрки, и не имеет это значения, коль утвердил их бог. Важен порядок в мире, и безразлично при этом происхождение властителя. Для государства даже лучше, если правит пришлая династия. Тут-то, при приближении к нашему времени, и следует расколоть орех поучения.

Книги, что принесли ему из разных хранилищ Мерва, помогут в работе. Свернутые плотными свитками и в переплетах с бронзовыми застежками, стоят они на особой подставке у стены, радуя глаз. Нет здесь пустых сказок о битвах с дивами или о птице Симург, а одни лишь творения ума мужей древности, содержащие тайны управления государством. Ничего не предстоит ему выдумать, ибо все они здесь.

Одной главной книги лишь не могут пока найти -- той, что увидел он как-то возле Тюрчанки. Вся мудрость Эраншахра в той книге с черным переплетом и бронзовыми львами на захватах. "Ден-намак" ей название...

----

' Маздакиты-- последователи руководителя народного движения в Иране мага Маздака (У--У1 в н э)

Он быстро повернул голову. Ему показалось, что кто-то пристально смотрит на него. Деревья за окном стояли прямо, и листва оставалась неподвижной. Откуда в нем опять эта встревоженность?

Вчера, когда сел он за книгу, привиделся ему вдруг старый хауз в Тусе. Может быть, правы суфии, и ушедшее остается в человеке? Что еще может тогда увидеться ему в колодце времени?

Началось это, когда ушел он от дел. Неправильно забилось сердце, и всякая вещь стала казаться потерявшей одну присущую ей форму. В нереальный мир хочет увести его дьявол, туда, где все неясно и призрачно. Но пока перед ним эта чернильница, он твердо знает свое предназначение. Все остальное -мираж, и не утолить путнику жажды из воображаемого моря!..

Так в чем же поучение? Когда Всевышний видит, что правитель ослабил бдительность, а народ приходит в неповиновение, он всегда наказывает эту державу недородом, войной и мятежом, посылая предварительно знамение в солнце, луне или погоде. Разве не служит примером этому царствование Масуда -- беспутного сына знаменосца веры Махмуда Газневи?

При попустительстве вазира этот наследник с детства был пристрастен к вину, а вместо корана не выпускал из рук книгу "Алфийу-Шалфийу", где в голом виде представлены разнообразные встречи мужчин с женщинами. Велел Масуд разрисовать этим блудом все стены дома для летнего отдыха и уходил туда почивать, призывая к себе музыкантов и актеров -- мутрибов, мужчин и женщин. И хоть докладывали тайно отцу-султану об этом деле, но укрывательство вазира оказалось сильней.

И став султаном, продолжал Масуд такую жизнь. Но даже не в этом его вина, а в том, что ослабил он державные вожжи. Подстегнутые безнаказанностью сановники набросились на правоверных и стали дважды и трижды стричь к зиме уже стриженных овец. Райяты отчаялись в державе, и их легко начали сбивать с пути злоумышленные дай из исмаилитов, которые всегда там, где горячо. Бог послал в тот год знамение в виде пересохшей земли, которая сама горела, а затем объявились Сельджуки. Но не собственной волей, а Всевышний их призвал в нужное место и к нужному времени...

Он хорошо помнит, как совершилось это, потому что заканчивал тогда учение в Нишапуре. Люди страшились неведомого, но схватились за колени от смеха, когда увидели посла от дома Сельджуков. Дыры в целую пядь светились в ватном халате у Мухамеда Йинала, и руки его были черны и неухоженны. Не знали еще они этого ужасного эмира, но когда переводили взгляд на висящий у его пояса клыч без ножен, смех сбегал у них с губ. За три перехода сзади двигался со своими сюбаши будущий государь Тогрул-бек, а Чагры-бек, дед ныне царствующего султана, был уже в Мерве.

Коврами устилали в Нишапуре сад Шадьях, и всех павлинов собирали туда для услаждения взора этих невиданных воителей. Говорили, что вместе со шкурой обдирают они райятов в селениях, а женщин волокут на арканах. Сутулый, громадный Тогрул-бек въехал в сад верхом вместе со своими коноводами, разнуздал и пустил пастись лошадей на вековые газоны. Когда же лучшие люди города пришли поздравить его с благополучным прибытием, он говорил и смеялся со всеми, как безродный гулам. И хоть сидел уже на захваченном у Масуда султанском троне слоновой кости и хутбу прочитали на его имя рядом с именем бога, три простых стрелы заткнуты были за его пояс, а почерневший от пота лук переброшен через руку.

Однако не случайно указал бог пальцем на Сельджуков. И как только верховный кази Сайид пришел со своими близкими и учениками отдать должное, Тогрул-бек сошел с резного трона и самолично положил шелковую подушку для святого человека. И кази Сайид не потерял достоинства, ибо говорил от лица непреходящего государства. "Да будет долгой жизнь победоносного вождя ! -сказал он. -- Этот престол султана Масуда, на котором ты восседаешь; в божественном промысле подобное бывает, и нельзя знать, что еще станется. Будь благоразумен и бойся бога, -- да славится поминание его,-- твори положенное правосудие, ибо беззаконие предрекает беду. Я этим приходом своим воздал тебе должное и больше не приду, потому что предаюсь изучению богословия и ничем другим не занимаюсь. У жителеи этой местности оружие -- молитва на рассвете. Ежели ты обратишься к разуму, то наставление, кое я дал, досгаточно". А Тогрул-бек ответил: "Я согласен поступать так, как ты сказал. Мы люди новые и чужие, пусть кази не откажется подавать нам советы"

А что бы произошло, если бы удачливый туранец отринул дикарским способом наставления мудрого кази и вместо обживания предназначенного ему места во главе державы пустил пастись коней по всему Хорасану9 Трава быстро оказалась бы съеденной, деревья срублены, а райяты разбежались бы по окрестным горам, так что не с кого стало бы собирать харадж. Ушли бы внуки Сельджука в небытие, как уходили другие такие до них.

Но Тогрул-бек был намечен богом и потому не сделал этого. В первый же день взял он себе вазира из Хо-расана. И с тех пор только отсюда брали вазиров султаны из дома Сельджуков, ибо от века полны государственной мудростью недра Эраншахра.

Один Мухамед Йинал не сдержался в Нишапуре. Испробовав вина из масудовых запасов, кочевник заиграл в пятничной мечети на своей дикой дудке, коей управляют овцами. Павлиний крик мешал ему, и он самолично отрубил всем птицам головы. Безглавые павлины, разбрызгивая кровь, летели из сада Шадъях во все стороны. Полвека назад было это...

Он закрыл глаза, и как наяву увиделась ему большая нишапурская дорога. Слепое солнце в крови летело, ударяясь о деревья и шумно хлопая крыльями. Разные цвета имела в оперении редкая птица, и от света в небе перья вспыхивали все сразу, являя непереносимое сияние

Нет, такие вещи мешают трезвому взгляду на происходящее в мире. В них лишь правда чувства увидевшего их человека. От невоздержанности воображения зависит она. Может ли такая малая, ничтожная правда сравниться с правдой божьей, приведшей эмира Мухамеда Иина-ла в Нишапур!..

Яркость и многочисленность красок уводит в сторону от подлинного существа мира. Плоть человека греховна и породить может лишь вздорные волнения. От бога, который един, государство, и устроение его не терпит многообразия. Только внешнюю форму допустимо менять, как изменяется у людей одежда в каждую эпоху. Это и следует поставить во главе угла.

Он постучал трижды каламом о стол. Неслышно возникший Магриби изготовился в стороне со своими принадлежностями на коленях. Четок был прямоугольник стола, и правильно все было на столе. Золотой куб чернильницы незыблемо стоял, утверждая порядок в мыслях. "Во имя бога милостивого и милосердного!"

Он уже поднял палец правой руки, давая знак к началу, как вдруг загремело в мире. Сотряслось все до основания, закачались в разные стороны деревья в саду, бешено закружилась листва...

II. ВАЗИР (Продолжение)

Рванулся неистово пергамент из-под руки, исказились углы, поломались стороны прямоугольника. Явственно проявился овал. Она это была, Тюрчанка!..

Оба крупных колена ее упирались в стол, но одно было приподнято, потому что для удобства под ним лежала книга в черном переплете. От этого колено казалось больше другого, уходящего в тень. Руки ее с побелевшими пальцами тоже приникли к столу: ладонями и локтями. Все тело ее было мучительно напряжено, и крупная грудь, сосками касавшаяся холодной глади стола, казалась из теплого живого камня. И на лице Кудана было деловитое, тупое напряжение. Гулам так и не снял с нее больших рук: они тяжело лежали сверху на маленькой спине ее и выпяченных бедрах.

Знали или не знали они, что у вазира есть ход в султанское книгохранилище? Она смотрела прямо на него, не отстраняясь от гулама Невиданной красоты всегда было у нее лицо, но теперь глаза ее расширились и так же, как и тело, полны были яростной, голой жадности. И от этого красота ее стала беспредельной.

А еще в ее глазах меняющегося цвета был гнев:

властный и неукротимый. Только во взгляде Кудана, де-сятника-онбаши первого султанского хайля, проявился мужской страх. Но она смотрела на него, неожиданно вошедшего, требовательно, нетерпеливо, и красивые губы ее кривились от брезгливой ненависти к нему. Это было неправильней всего .

Она так и не сошла со стола, даже ногу не подвинула с книги. Маленькие красные туфли были разбросаны на полу в разные стороны. Лежали бесформенно упавшие шальвары. Розовый шелк вспыхнул, заалел, засветился вдруг, задетый солнцем из ниши. Он сделал шаг назад, осторожно прикрыл дверь...

Туркан-хатун, младшая жена Величайшего Султана, взятая от самаркандских илек-ханов, спокойно прошла потом мимо него по садовой аллее, направляясь из книгохранилища к своему дворцу. Легкое покрывало было на ней, маленькие красные туфли твердо ступали по влажному чистому песку. Следом Шахар-хадим, старый евнух -- хаджиб, нес тяжелую черную книгу. Когда евнух склонился перед ним, он увидел заглавие. То была книга поучений древних мужей Эраншахра...

Куда-то укатился калам, стучало сердце, а он стоял, ухватившись обеими руками за край своего малого столика. Нечто затихало на земле. Деревья за окном, качнувшись в последний раз, выровнялись в прямую линию. Он осторожно расправил задравшийся было лист пергамента, отыскал глазами калам...

Кто-то еще находился в комнате. Подняв глаза, он увидел вошедшего имама Омара. Да, была какая-то непонятная связь между бесстыдной тюрчанкой, которую застал он пять лет назад с гуламом в книгохранилище, и этим многогрешным имамом, который вдруг молится богу истово, как суфий, а потом напивается в приюте греха у гябров -- огнепоклонников -- и сочиняет стихи, не имеющие ясного божьего смысла.

Даже губы порой складываются у имама Омара презрительно, как у младшей жены султана. Она же благосклонна к имаму, хоть и не ищет тот явно вблизи нее. Но почему столь пристально смотрит сейчас этот имам к нему на стол? А может быть, он тоже увидел Тюрчанку?!.

III. СУД ИМАМА ОМАРА

Оборвалась единая звуковая нить. Кость беспорядочно соприкоснулась с деревом, и дробный, растерянный стук завершился аккордом бессилия. Агай выпал из божьего хора. Затрещали сучья садовых маклюр, горячим ветром распахнуло узкую резную дверь. Он переступил порог...

Так оно и было. Пергамент на столе у агая завернулся от попавшего в комнату ветра, а калам из его руки укатился на край стола. Даже золотой куб с чернилами сдвинулся и встал боком.

Что-то зашуршало в углу. Это Магриби, который призван помогать агаю в написании книги о правильном устройстве государства. Лицо у поэта испуганно, а протянутые вперед худые руки на треть вылезли из рукавов цветистого халата. Звук его в мире слабый, но настойчивый и неравномерный, подобный крику голодной цапли...

Впервые за двадцать лет растерян агай. От хлопнувшей двери все произошло. В это время года обычны горячие вихри в Хорасане. Говорится у знающих, что невидимый джинн закручивает воздух в высокий столб, сам начиная вращаться вокруг своей оси. По природе вещей это правильно, но джинны вроде бы бестелесны...

В окно виден молодой шагирд, который трудится в саду по ту сторону арыка. Рядом с ним тайный стражник -- мушериф, как принято. Всякий человек имеет здесь свою тень...

Великий вазир собственноручно поправляет все на столе, выравнивает углы. Опять смотрят прямо на мир его выпуклые серые глаза, отражая предметы. Как и вчера, в месяц урдбихишт уставился он на таблице неба, но губы неподвижны. Пальцы все подрагивают, и никак не придет в соответствие с божьим предопределением тройной стук кости о дерево -- знак агая в этом мире...

IV. СУЖДЕНИЕ УСТАДА -- МАСТЕРА ЦВЕТОВ

Садовник Наср Али, выращивающий тюльпаны, встал на предзакатнуюмолитву. От только что политой земли пахло дувальной глиной. На такырах и барханах в три дня отцвели маленькие цепкие цветы с солнечными головками, а в его саду их жизнь удлинена до поздней осени. На одной карте они уже вышли в бутоны и вот-вот начнут цвести, до половины поднялись на другой карте темные ростки, на третьей лишь проклюнулись светло-зеленые стрелки, а четвертая и пятая карты отдыхают в ожидании высадки крупных гладких луковиц. Устад -- мастер цветов -- ладил с окружным мирабом, и воду ему давали для полива своевременно. Для кустов и больших деревьев безразлично, в какую пору дня их поливать, а сочные стебли тюльпанов сразу же потеют на полуденном солнце и капельки воды становятся подобны китайским увеличивающим стеклам. На месте каждой капли тут же появляется черный ожог. Только к вечеру можно поливать эти тюркские цветы...

До сих пор еще не все садовники-персы занимаются тюльпанами. С незапамятных времен роза -- царь цветов Хорасана. Но тюркские беки принесли из пустыни жгучую страсть к этим простоватым весенним растениям-трехдневкам, которые потом начисто высушивает солнце. И уже три поколения мастеров отбирают и ублажают тюльпаны. Огромные, как кувшины, сделались они, приобрели благородство и тонкость оттенка, а шелковая ткань их лепестков соперничает с гигантскими ночными розами, привезенными древними царями из рухнувшего Ктесифона. Но зато теперь тюльпаны стали бояться солнечных ожогов, растут только на сдобренной жирной саманной пылью грядке, не терпят и слабого ветерка. Не так же и сами тюрки, попавшие волей бога в ухоженные города и селения, вырастают на сочных и хрупких стеблях...

Два раката молитвы уже проделал он, когда между старыми виноградными деревьями появился Реза-ша-гирд, ученик и первый подручный хаджиба всех султанских садов. Но устад продолжал молиться. Лишь когда последний солнечный луч потух за дувалами, он аккуратно свернул коврик и пошел к дому. Шагирд шел рядом, приотстав.

Они прошли маленький двор, в котором женщина готовила ужин, взошли на айван, но не остались там, как бывает в это время года. Только оказавшись в дальней комнате без окон, устад указал гостю на плетеный ковер и сел сам.

-- Что дороже жизни?..

-- Тайна! Устад посидел молча и кивнул головой:

-- Говори!

-- Передают те, о которых известно. -- Шагирд закрыл глаза, чтобы не пропустить ничего из заученного. -- Вчера Гонитель Правды ушел от дел. Но прощальное одевание в халат было таково, словно сейчас он только и приступает к правлению. С отроческих лет тяготится тюрок его наставлениями, но не мыслит обойтись без него.

-- Как поступал новый вазир?

-- Абу-л-Ганаим был позван к младшей жене султана. Хайль-баши войска и сарханги [ дейлемитов говорят между собой, что это ее пятилетний сын должен занять Высочайшее Стремя. А еще тюркские эмиры считают, что персы прибрали всю власть к рукам.

-- Почему горцы -- дейлемиты за Тюрчанку?

-- Те, о которых известно, говорят... -- Шагирд запнулся на мгновение, но потом опять закрыл глаза и взялся для опоры одной рукой за кисть другой. -- Она -- женщина, и безразличны ей род и племя того, кого предпочтет ее плоть. Эмир Кудан находит ее, когда пожелает, а из других чаще бывает в книгохранилище Мануджихр, сар-ханг дейлемитов. Султан две недели назад надел на него золотой пояс, и быть ему сюбаши...

Устад подождал, пока шагирд откроет глаза, и тихо спросил:

-- Вправду ли она так красива, что не видели еще в мире подобного?

Вся кровь ушла вдруг из лица шагирда. Куда-то смотрел он растерянным взглядом, потом медленно повернул голову.

-- Она как солнце, учитель!..

Бесконечное удивление слышалось в его голосе, глаза были широко открыты. Устад понимающе кивнул:

-- Преходящи формы этого мира, рафик, и красота его как сор, попавший в глаза.

-- Я промою глаза, дай!..

Устад теперь тоже смотрел в некую пустоту мимо гостя, словно забыв про него. Пламя светильника стало вдруг разгораться, перебросилось на протекшее сбоку масло. Прогорев, оно успокоилось и вернулось на место.

-- Как поступал в этот день сам Гонитель Правды?..

-- Он писал, а потом калам из его руки упал на стол.

-- Калам упал? -- Впервые у устада поднялись вверх брови.--Так ли ты сказал, рафик?..

-- Я это видел, но начался ветер, и пришлось уйти из сада.

Устад озабоченно покачал головой:

-- Все те же люди в кушке?

-- За всеми деревьями они, и ощупывается сверху донизу каждый приходящий.

-----

' Сарханги, сипахсалары- военачальники

-- Скажи тем, о которых известно, что я все услышал.--Устад поднял руку ладонью к гостю.--Тебе в поучение... На закате пришел ты, когда обычным людям пристойно молиться. И в моем огороде нельзя было тебе идти сзади. Это мне, простому садовнику, надлежит искать перед помощником хаджиба султанских садов. За каждым дувалом здесь мушериф -- это ты сам знаешь. И столбы на базаре -- для нас...

-- Я лишь сухой песок, а слова твои -- вода, даи-худжжат!..

Они вышли на айван, омыли руки. Соседи видели, как устад Наср Али поливал из кумгана молодому подручному султанского хаджиба. Потом они поужинали, и гость ушел, провожаемый устадом до конца улицы. Потом рукой у Реза-шагирда была накрытая платком корзина с землей, в которой покоились начавшие прорастать луковицы тюльпана...

Когда передвинулась и встала меж минаретами пятничной мечети -- Джумы -- розовая звезда Мерва, устад Наср Али прошел в конец своего сада, неслышно отворил вмазанную в дувал дверцу.

-- Что ярче света?..

Это прошептывали по ту сторону дувала. На протянутой из тьмы руке тускло обозначилось кольцо.

-- Тайна!

Оттуда, со стороны арыка, в руки устада была подана сухая выдолбленная тыква, которую носят на боку странствующие суфии. Ими всегда полна дорога от Мерва до Рея и Исфагана. Наср Али принял тыкву и отдал во тьму другую, точно такую же.

* ГЛАВА ВТОРАЯ *

I. ВАЗИР

О благодарности государей за благодеяния, ниспосланные им богом... Когда молитвы народа -- во благо государя, он приобретает в сем мире доброе имя, а в том-спасение. И спрос с него легче, ведь сказано: государство существует и при неверии, но не существует при беззаконии... В предании от посланника -- мир над ним! -- приведено: на страшном суде у тех, кто имел власть над народом, руки будут связаны на шее; если был справедлив, правосудие развяжет его руки и он отправится в рай; если же законы ему были нипочем -- со связанными руками бросят в ад...1

Тут пусть и приведет Магриби касыду Бу Ханифы о государстве. Кнут справедливости в руке властителя укрощает страсти сильных и многоумных, ибо не на них держится государственный порядок. Сила державной власти покоится на тех многочисленных, кто прост умом и желаниями, а потому безропотен. Справедливость же заключается в том, чтобы все были таковы, а кто высовывается из ошейника, проявляет чрезмерную алчность или умствует, того надлежит искоренять.

В книге о правлении не следует писать об этом прямо. Действия государей прошлого в таких случаях нужно объяснять заложенной в них богом мудростью и добротой. В такой форме поучение понятно будет для нынешних правителей и полезно для народа, который уразумеет, какая высокая и трудная обязанность лежит на государе.

К месту тут придется хотя бы предание об Иосифе, завещавшем похоронить его рядом с дедом Абрагамом. Архангел Гавриил не позволил ему этого до страшного суда, на котором царям предстоит отвечать за свое правление. Коль так было поступлено с самим Иосифом, то каково будет с другими!..

Не только за людей, но за растения и скотов придется ответить имеющим власть. Здесь надо сообщить о праведном халифе Омаре, который обещал сыну явиться во сне в первые три дня после своей смерти. Только через двенадцать лет увидел его ночью сын. И когда спросил о причине столь длительной задержки, сподвижник Пророка ответил: "В мое правление обветшал мост в окрестностях Багдада; одна овечка провалилась и сломала ногу. Двенадцать лет держал я за это ответ!"

Все здесь верно, но не нашли пока нигде книги в черном переплете со львами, которую увидел некогда он под коленом у младшей жены султана. "Ден-намак" ей название. Правила и примеры оттуда нужны для каждой главы, и неполно без них поучение...

-----

' Сиасет-намэ, с. 14.

Что же было вчера? От распахнувшего двери ветра завернулся на столе пергамент, и калам выбило из руки. В тот же миг появилась Тюрчанка'

Впервые не мог он заснуть в эту ночь. Прямо над головой розово светилась звезда, шелк блудницы пламенел в безднах вселенной, а имам Омар стоял напротив и усмехался в неухоженную бороду Дерзким отрицанием полны были его глаза. И не его глаза уже были это, а глаза бесстыжей Тюрчанки гневно и нетерпеливо смотрели с лица звездного имама.

Как он раньше не видел, что у нее и у имама Омара одинаковые глаза? Могло ли такое быть? Но каков же цвет глаз у Тюрчанки? Он попытался представить ее лицо, и ничего не получилось...

Почему в день, когда застал ее, не довел он до сведения Величайшего Султана о прелюбодействе в самом его доме? Не вазиру, конечно, надлежит выполнять подобное: на это есть специальные мушерифы Дома, обязанные следить за нравственностью, есть также евнухи гарема. Через них это делается. Впрочем, посылается, коль необходимо, и тайная бумага без подписи. Не обязательно в ней писать все прямо; можно привести лишь соответствующие случаю стихи или поучение. Однако и на другой день, и на третий он ни о чем тогда не распорядился...

Откуда знала она, что не сделает он этого?! С самого начала не терпела его Тюрчанка. По примеру своих диких туранских сестер она от ушей до подбородка оголяла лицо. Выпуклый чистый лоб ее хмурился и нижняя губа оттопыривалась всякий раз, когда случалось ей увидеть его. А после случившегося она фыркала по-тюркски при одном его приближении, так что даже в глазах Величайшего Султана читалось удивление по этому поводу..

Бесстыдство ее не знало предела. Вскоре он нашел заложенным свой тайный ход в книгохранилище, а ее что ни день встречал на ведущей туда аллее. Тюрчанка шла, как будто никого не существовало для нее в этом мире. От маленьких красных туфель оставались на песке глубокие и четкие следы. Шахар-хадим нес за ней толстую книгу..

Потом он всегда обходил стол в дальнем углу книгохранилища, когда приходил туда по делам. Только однажды повлекло его нечто. Опасливо протянув руку, дотронулся он до того места, где упиралось ее колено. Холодное дерево было там.

Стол в углу продолжал стоять свободный от книг, и что ни день шла по аллее Тюрчанка. Кудан уже командовал первым султанским хайлем. При встрече с ним удачливый хайль-баши склонял в поклоне шею, и крепкие плечи его топорщились от сознания своей безнаказанности..

А Тюрчанка всегда ненавидела его Это неприятие в волчьих скошенных глазах он увидел сразу, когда открыли перед ним лицо девочки И толстая губа у нее оттопырилась, словно при виде нечистой жабы -- кульбаки Лишь родичи илек-хана да самаркандский кази Абу-Та-хир присутствовали тогда в Самарканде при порученном ему сватовстве. А может быть, поняла она его мысли, как понимает дикая камышовая кошка, если в виду ее начать тянуть тетиву лука .

Он отдыхал в "позе готовности". Сегодня все было спокойно, и Тюрчанка уже не мешала работе. В должном порядке изложил он вторую главу -- о взаимозависимости государя и закона. Калам покоился меж большим и указательным пальцами, чернила равномерно обволакивали вставленное в стержень перо из евфратского тростника и полностью стекали к концу каждого периода

Это -- великое умение, и лишь потомственные дабиры владеют подлинным таинством письма. От одной нечетко выписанной буквы может смутиться сердце властителя, и решение его будет неправильно Мир между царствами зависит порой от искусства дабира, чему бывали примеры. .

В одобрение его замысла написать книгу о государстве приснился ему в первый день работы над ней дед, бросивший некогда в него тяжелую галошу. Старый да-бир сделал правильно, так как указано Пророком не смотреть человеку на свое отражение. Никогда уже больше не гляделся он попусту в воду.

Да, проходя мимо хауза, он всегда потом смотрел только поверх воды. Какие-то листья плавали там, и мутная вода не вызывала беспокойства. Так и не научился никогда он двигать ушами .

Но ведь получалось тогда у мнит!.. Сами собой напряглись мышцы по обе стороны головы. него, он это точно по-вдруг скулы, отвердели Синяя вода хауза заплескалась в бездне времен, и все остальное в мире уплыло неведомо куда. Остро, до боли в глазах, ощутилось давнее желание. Уже не думая ни о чем, попытался он исполнить невозможное.

Ухватившись за край стола, он даже привстал от напряжения. Теплая волна прошла вдруг от ног к затылку, повлажнел лоб. Вот-вот должно было это получиться. И тут послышался сухой стук...

Словно завороженный смотрел он на выпавший из руки калам. Все медленнее вились тонкие золотые нити, и он знал уже, что сейчас произойдет. Все это было связано непонятным образом. Когда калам остановился, явилась Тюрчанка...

II. ВАЗИР (Продолжение)

Но не в то время и не в том месте явилась она. Он ужаснулся тогда в Самарканде при виде ее. Уродливой была похожая на гуся девочка с большим ртом и неровными зубами. Сидела она сгорбившись, локти никак не могли прижаться к телу и торчали в стороны из-под просторного, не по росту, покрывала. И глаза были не такие, как во все времена установлено поэтами. Не ши-разские звезды с копьями ресниц воплощали они, а какую-то дикую траву, ежемгновенно меняющую цвет. Он недоуменно повернулся к кази Абу-Тахиру, и тогда-то оттопырила она вдруг свою губу...

Илек-хан Наср Шамс ал-Мульк, "Солнце Державы", после того как подвезли камнеметы, выбрался из Самарканда по сухому руслу канала и ускакал неизвестно куда. Два года перед этим выразил он неповиновение, а пришедший наказать его Алп-Арслан был зарезан на холме у Бухары в виду всего войска. Воспользовавшись тем, что наследнику Малик-шаху пришлось улаживать свои дела с родичами в других краях державы, илек-хан захватил Балх и Термез. Теперь пришла пора расплачиваться. Прямо к Самарканду пришел Величайший Султан, а отряды его поскакали в Шаш и к Узгенду -- до края владений вероломных Караханидов. Вот тогда и призвал илек-хан к себе в некое место святого кази Абу-Тахира. "Тебя знает Низам ал-Мульк -- вазир и атабек нового султана, -сказал он кази. -- Чего не совершается в умопомрачении, и такое уже бывало в мире. Вот и с нами случилось. Пусть будет вазир нашим предстателем перед Величайшим Султаном и напомнит ему про родство, ибо двоюродные братья мы с Малик-шахом. И мы тоже не останемся невеждами и отблагодарим названного вазира теми-то и теми-то милостями..."

В шатре у Самарканда обговаривались потом эти дела с мудрым Абу-Тахиром, и тот допущен был лобызать Высочайшее Стремя. Решено было, вернув себе Балх и Термез, оставить все же Шамс ал-Мулька правителем в Самарканде с ежегодным приношением даров. А чтобы не был это "волчий мир", следовало царствующим домам обменяться женщинами. Сводная сестра Величайшего Султана давалась в жены илек-хану. В то же время тринадцатилетняя племянница Шамс ал-Мулька становилась токал -- младшей женой Малик-шаха. Она и была Тюрчанка...

Кази Абу-Тахир не понял тогда его недоуменного взгляда. Может быть, знал этот кази нечто свое о женщинах, считая невесту красивой. И многоопытная Айша-ханум, главная хаджиба султанского гарема, взятая им на смотрины, тоже никак не выказывала отвращения. Только он один испытывал беспокойство, так как со слов кази заранее сказал Малик-шаху о невиданной красоте будущей жены.

Но все уже шло своим путем. Ханум осмотрела кости и мышцы девочки, проверила чистоту тела, глаза и уши, не искривлены ли пальцы на руках и ногах, нет ли изо рта дурного запаха и не имеется ли других уродств. Потом, по принятому обычаю, невесту повели на песок, где она присела. Он, как атабек жениха, самолично проверил оставшийся след. Все предвещало, что девочка сможет рожать легко и правильно. Ямка от струи имела гладкие края, уходила в песок глубоко и под прямым углом...

Однако беспокойство его не проходило. На слоне везли невесту, как принято. По четыре мешка денег было разбросано на пути в больших городах и по два -- в малых. А в новой столице --Исфагане, как условлено было между ним и кази Абу-Тахиром, их встретили у городских ворот люди Дома, а также султанские родичи и эмиры. Накануне уже примкнули к каравану жены сановников и все вместе проследовали в новый дворец, построенный специально для токал. Там горели во множестве цветные огни и состоялось обсыпание деньгами.

Люди потом удалились оттуда, а Величайший Султан прибыл к ночи с тремя хайлями конных гуламов. Он вошел во дворец, и солнце сочеталось с луной. Никто не спал, все ждали в нетерпении, и вскоре уже через Ай-шу-ханум стало известно, что все совершилось превосходно.

Наутро Малик-шах осматривал дары, и не замечалось в его лице неудовольствия. Особенно понравился султану изготовленный мастерами Самарканда престол его туранской жены, представлявший из себя плодовый сад. Маленький трон слоновой кости стоял посредине, а земля вокруг была из тонких серебряных пластин, переплетенных и должным образом отделанных. Тридцать деревьев из чистого золота находились там. Листья на них были бирюзовые и яхонтовые, а плоды -- из драгоценных камней соответствующего цвета...

А через два года опять увидел он вблизи Туркан-ха-тун и поднял руку к глазам, ничего не понимая. Та же была она, но все в ней почему-то светилось. В известное лишь творцу миров соответствие пришли ее формы. Даже когда оттопырила она губу при виде его, то непонятный свет этот сделался еще ярче.

Только свет и помнился ему с тех пор от частых встреч с нею. Зримо явилась она уже раздетая, со стоящим при ней гуламом. Все стало в ней ощутимо, даже запах ее распаленного тела. Но ярким светом была наполнена вся комната. И черная книга светилась, куда упиралось ее колено. Шальвары на полу источали солнечное пламя.

Значит, увидели некогда в ней этот свет и мудрый кази Абу-Тахир, и хаджиба Алша-ханум, и сам султан в первую ночь, ибо не стало с тех пор для Малик-шаха других жен. Почему же не увидел тогда этого он?

Все там же, на краю стола, лежал укатившийся калам. Большеротая девочка не уходила. Она смотрела прямо, оттопырив губу, и он все пытался разглядеть сейчас в ней будущее сияние...

III. ВАЗИР (Продолжение)

Потянувшись через весь стол, взял он калам и долго сидел, не выпуская его из руки. Потом совершил положенное омовение, ограничил себя на полу ковриком -- саджаждом. Не в пути он находился, а поэтому не стал сокращать время полуденной молитвы. Аккуратно и серьезно, как всегда, исполнил он все ее ракаты.

Явившемуся Магриби дал он указания. Следовало заняться теперь таблицами неба, но снова не приходил имам Омар. Тогда, положив калам на свое место -к кубу чернильницы,-- прошел он к двери и надел кожаные галоши...

Солнечная стена встала перед ним, но каждый следующий шаг был ему досконально известен. Медленно шел он вдоль жестких, одинаково подстриженных ма-клюр, и глаза привыкли к полуденной мгле. Горячее безмолвие утвердилось в мире, и не ощущалось нигде раздражающего ум движения. Только молодой сановник-шагирд высаживал нечто в землю по другую сторону арыка. Спокойны и продуманны были его действия.

Шагирд с детства работал при султанских садах и знал положенное обращение. Не смеет отвлекать идущего сановника приветствием или поклоном кто-то прислуживающий при доме. В разных сферах они, и нет между ними связи. Но, подобно благостному илу в полях, осела в глазах у шагирда вечная благодарность, и достойное это чувство у человека.

Тот, кого нашел он среди мертвых в Тусе, этот ша-гирд. Все умерли там от голода, и только один живой мальчик остался в их старом квартале -махалля. Объезжая со стражей пустой город, велел он разогнать собак, накормить мальчика и взять с собой. С тех пор такие глаза у шагирда.

Рядом с садовником другой человек, который не работает. Это мушериф, потому что не должен находиться здесь в одиночестве никто из людей. При входе и выходе проверяются все, так как великим гонителем объявлен он среди засевших в Алухамуте батинитов. По имени скрытого учения называют так себя сейчас дейлемские убийцы-исмаилиты.

Не сходя с четко обозначенной линии, дошел он до задней стены кушка и пошел обратно, считая по привычке деревья. Имама Омара все не было. Он постучал каламом по столу и велел разыскать его.

IV. СУД ИМАМА ОМАРА

Снова слышится оно, грозное ворчание. Не только люди, но и города имеют каждый свой звуковой знак. У этого города глубок он и неясен. Кажется, сама почва подрагивает здесь от растолченных в прах страстей. Она тонкая и светлая, пыль Мерва...

В джар для сброса помоев из рабада превратился древний канал, но если идти к мосту, то не успеет он вернуться до полудня и опоздает к агаю. Утром хаджиб султанских хранилищ выдавал месячное довольствие, и, перебираясь через пахучий ручей, он поднимает к голове муку и кувшин с маслом. Квартал кожевников в восточном рабаде, и жидкость, где мокнут шкуры, стекает сюда из всех дворов. Приходится и бороду подставить солнцу, чтобы не задохнуться.

Затем надо подниматься на оползшие валы, опять съезжать вниз и долго идти по ямам и рытвинам, оставшимся от города гябров. Огню поклонялись некогда персы и их цари. Так и зовут это заброшенное царское городище -Гяур-кала.

Только тут, у подножья древней цитадели, видна ее непостижимая величина. Коль правда, что гуляка Ра-мин I стрелял некогда отсюда в окно шахине Вис, чтобы сообщить о свидании, то лук у него был явно с заклятием. Впрочем, праздным гулякой сделал царского брата Рамина в своей поэме гурганский дабир Азат, чья нисба Фахр ад-дин и которого он видел проездом лет десять назад. У старика были глаза как у джинна, а большие персидские усы сами изгибались, как он хотел. В древних пехлевийских книгах Рамин никогда не смеется, а в чайхану не зайдет, даже если по пути. У старого же хитреца Гургани он почти не уходит с базара.

А еще зовут эту крепость Ишкафти-дивон -- "Замок дьявола". И в ней тоже, как говорят, держал царь Мубад свою неверную жену Вис вместе с лукавой мамкой, но уже в подземелье. Эрк-кала стали звать ее на самом деле после греков. При них весь этот город назывался Маргиана-Александрия, и свадьбу с согдийкой Роушан справлял здесь сам Искандер Двурогий...

----

' Рамин-- герой эпоса "Вис и Рамин".

"К-х, к-х!.." Это погоняет своего черного ишака лишенный речи огородник Махмуд. Один живет он тут, у подножья насыпанной людьми горы, и высевает на склоне дыни, которые хорошо растут на старых городищах. Приходится только воду возить из колодца на краю развалин, потом/ что отравленная скотскими шкурами вода из канала не годится для полива. А в рабад за хорошей водой не пустили бы его стражники из-за цвета Махмудова ишака. Черных коней отрицают тюрки, а ишаков тем более. Гадливость вызывает у них это славное животное.

Дыни у Махмуда растут поясами: желтые джейхун-ские гуляби и сарык, пахучий доньер, абдулляхон с редким красным чревом и, выше всех, великий плод Хора-сана -- царственный бахрман. Потом уже начинаются колючие переплетения, и рыхлая глина с черепками осыпается из-под ног. Идти же в обход, где протоптана дорога, не ко времени...

В провале под башней молодой гябр давит виноградные гроздья. Яму они сначала обмазывают глиной, потом жгут в ней верблюжью колючку, пока края не становятся блестящими и твердыми, как у кувшина. Сюда ссыпают купленный в рустаке виноград и топчут его по очереди. Со сладким чавканьем тянутся ноги из красной пузырящейся лужи...

По-кошачьи засветились глаза у нее. Она взяла все сразу из его рук, быстро заглянула в горлышко кувшина. Стало легко и просто. Молодого вина побежал и принес мальчик. Он выпил мутный беспокойный сок, ничего не оставив в черпаке.

Вслед за султанским домом прикочевали они сюда, так как возле служивых дабиров и гуламов кормятся гябры. Не бывает поэтому у них припасов, и вот уже неделю едят они тут выброшенное людьми из рабада. Упавшие в дорожную пыль плоды собирают по утрам их женщины, потому что гябры не знают воровства.

Там, в Исфагане, они тоже живут на развалинах и давят виноград. Из всех народов ходят к ним в приюты греха пить вино и удовлетворять плоть с их женщинами. Некогда особые храмы были у зороастрийцев, и содержались там для этого жрицы. Сколько ни гонят их сейчас мухтасибы по всем городам, обратить их к богу невозможно. На то, как видно, есть для гябров особый промысел у творца миров...

За долгое время опять покойно на душе и в мыслях С весны он не видел ее. Великий Вазир призвал его сюда из Исфагана, и пришлось все лето приводить здесь в должный вид старую площадку для наблюдения светил. Двадцать лет собирает он сведения о божьем порядке в небе, дабы можно было обосновать агаю порядок в государстве. В плоскость простейших звездных построений пытается заточить вазир великое сомнение бога, и не известна ему Рей...

В год прихода своего на службу к агаю он увидел ее. О сухой терновник были разодраны лицо и руки, тяжкие глыбы оседали в тьме. Все вверх он шел, но огонь не приближался, колеблющийся, бесконечно уходящий. А потом вдруг ярко вспыхнуло пламя, и в нем танцевала Рей...

Он знал, что это игра зрения. Она была по ту сторону огня, в наряде жрицы на одних только бедрах, но какое это имело значение. Властно и медленно, повторяя пламя, колебался у нее живот, изгибались руки. Неравномерно все было, и долго клонились ее бедра в одну сторону; потом не в такт рванулись в другую, и музыка лишь следовала за ней. Языки огня подбивались под обнаженную грудь, тени рождались и умирали. Каждое мгновение менялись очертания тела, никогда больше не повторяясь. Божья мудрость утверждалась во всей своей правоте

Не мог он остаться в обычном соитии с ней и отступил в таящуюся тьму. Там с тихим шорохом распадались и оплывали древние стены, не в силах справиться с собственной тяжестью. Великий зороастрийский храм был некогда на том месте, но Рей пережила камни...

Наутро, когда вернулся он наверх, то сразу увидел ее непричесанную. Крикливо выпроваживала она от себя белобородого старика. Ардебильский платок оставил ей тот в уплату, и Рей деловито примеряла его, переговариваясь с соседкой. Безобразные красные цветы расползались по дешевой ткани, и глаза у нее светились.

А еще она дралась с соседкой, и лица царапали они друг другу. Рот был широко открыт у нее, хриплые вопли исторгались наружу. С гуламами, старцами, несведущими мальчиками видел он ее, но ничего уже это не значило.

С первого мгновения все сделалось понятно ей. Она торопилась куда-то, и неприкрытая поспешность проявилась в женском умении. Плоть ее привычно притворялась, а руки в это время искали что-то необходимое ей рядом с вытертой кошмой. Неровное пламя осталось где-то в ночи, грудь ее отбрасывала точные тени. Зато, почувствовав необычное, она быстро стащила кольцо с его пальца...

И опять возрождалась Рей. Не было уже огня, и ровное солнце стояло в небе. Ребенок прильнул к ее молоку, вспыхивали и пропадали радостные блики. Грудь, глаза, руки Рей излучали переполнившего ее бога.

Он ходил к ней, принимая ниспосланное. Больного его поила она исцеляющим соком -- хайямом, который по завету делают огнепоклонники из некоего тайного корня. И слезы видел он у нее, когда почернело от болезни его тело. Венчающую имя нисбу взял он себе по целебному питью гябров...

В тени навеса сидели они. Древние царские строения числят в своем наследстве гябры, но камышом и колючкой приходится крыть рухнувшие своды. Потайные клети цитадели приспособлены для приходящих гуламов, и площадка расчищена для пьющих вино. В недрах горы скрыто капище, и горит там их святой огонь, сохраненный от царей Эраншахра. В пятнах от нефти обычно ветхая хламида старца мобеда...

Они ели хлеб с мятым урюком, и сладкая струйка сбегала на подбородок у девочки. Нельзя отличить при свете дня мать от дочери, и только ночью, когда танцуют они среди огня, очевидна разница. С заученной бессмысленностью повторяются движения у девочки, и нет в них высокого божьего промысла. Солнце с молоком еще не пробудилось в ней, и лишь оболочка предвещает продолжение Рей...

Свистнул мальчик-страж с башни, и послышалось конское ржание. На виду у всего рабада ехал кто-то к гя-брам. Женщины засуетились, забегали из одной клети в другую, мужчины поспешно принялись готовить "костер греха".

Эмир Кудан, бывший раб-гулам, а ныне новый мерв-ский шихне, уже пошатывался; тройной золотой пояс на нем ослаб, а руки производили ненужные движения. Трое гуламов в красных сапогах пьяно молчали, оглядывая площадку для костра.

-- О... наш факих!

У Туркан-хатун увидел его недавно этот эмир, когда объяснял он младшей жене султана происхождение разных народов. Не дано большего ума счастливцу гуламу, но и спесив он в меру. Громко призвав божье свидетельство, согнул плечи в поклоне рослый эмир. Принято так делать при встрече с учеными людьми, хранящими в памяти всю книгу Посланника, мир над ним. Если бы мог еще мервский шихне осознать, в каком месте это происходит, то вдвое поднялась бы цена столь очевидной набожности.

В серебряном кувшине на старом гябрском блюде вынесли вино. Эмир Кудан долго пил из узкого горлышка. Жрица танцевала на кувшине, и поворот бедер был там у нее такой же, как у Рей...

Невидимо было пламя костра при солнечном свете, но когда удлинилась тень от башни, то сразу обрело очертания. Лирой горело вначале оно, согласно уложенному заранее так саксаулу. Но вот заворочались раскаленные корни, метнулись искры в темнеющее небо, и независима стала форма огня от людей.

Девочка старательно танцевала в огненной лире, и смотрел на нее эмир. Гуламы всякий раз уходили по клетям с женщинами. Ему передавали вино с эмирова дастархана, и сам эмир говорил, что слаще сахара мудрость его стихов. Рей убирала деньги, падающие на блюдо...

Тлели угли в синеющей тьме. С девочкой пошел эмир Кудан, упираясь ногами в целый мир. А сам он оказался где-то на склоне, и огни вечного города покачивались внизу, как в мутной воде.

Пустой кувшин был в его руке. Мысль гончара придала образ глине, и давно сгоревший огонь закрепил его на этот миг. Из скользких же распавшихся образов состояла сама глина? Черепки ведь образуют эту чудовищную рукотворную гору. И век за веком берут из нее глину мастера, совершая вечный круговорот.

Он засмеялся, поднял высоко над головой кувшин и бросил его с размаху туда, в воду с тусклыми огнями. Глухой удар и звон покатившихся осколков услышал он.

Отличат ли люди через тысячу лет черепки его кувшина от других черепков? Что останется от него самого, которому Великий Гончар придал столь смешную и уязвимую форму?..

Подобно летучей мыши ощущал во тьме он глиняные заборы. Ослиный вопль наполнял землю. Царственный Мерв со всеми четырьмя рабадами исходил стенанием, подняв бессмысленный лик к звездам. Стража с заходом солнца свела ворота, и в путанице дувалов остался он по эту сторону.

Дом его старого собеседника-устада имеет в мире особенный знак. Все благоухание земли заточено в круг. Запах преобладает тут, вытесняя звук и форму.

Мастер цветов -- устад -- укладывает его на тахту. Звезды укрываются за черные причудливые листья, и лишь гроздья винограда светятся изнутри, переполненные солнцем. Холод воды хочется ощутить пылающими ладонями. Он встает и идет во тьме к сардобе, что в углу двора.

-- Каждодневно этот человек бывает в доме Гонителя...

Он распознает тень на айване. Это тихий садовник-шагирд с вечной тоской в глазах, бывающий у устада. Они сейчас думают, что он спит в саду, и устад успокоительно поднимает руку.

-- Мысли его заняты звездами, и нет ему дела до нас...

Слова шелестят в жарком ночном безветрии, и круг замыкается. Ему становится смешно, ибо всегда предполагал он о причастности мастера цветов к гонимому учению. Достаточно было увидеть глаза устада, когда читалась касыда растворившегося среди людей мятежного факиха.

Не стыдно ли тебе фальшивое слагать, И фимиам курить, и в каждом слове лгать9

Мудрый, одержимый факих Насир, чьи писания взбудоражили мир, был как ребенок. Он любил справедливость до такой степени, что закрывал глаза на все, что не соответствовало его идее. Заяц так делает, когда некуда бежать от стрелка.

И вот теперь этот сумрачный шагирд. Мастер цветов провожает султанского садовника, и в двух шагах от сардобы проходят они. А он поднимает охлажденные водой руки над головой. Так, на локтях, вползает он обратно на тахт и засыпает, усмехаясь в мокрую бороду.

----

Насир Хисроу. Касьвда (перевод И Сельвинского).

Благоухающий круг надламывается, а где-то сбоку проступает кровь. Неужто у этого тихого шагирда, как у прочих батинитов, нож в рукаве?..

V. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА

Нечто мешает держать под рукой корзину с рассадой, и он сдвигает к локтю горячее железо. Дейлемский нож всегда с ним. Тьма полна сомнений, и не остывает лицо. Здесь он встретил женщину из другого мира. Она шла по улице, нагибаясь всякий раз за урюком.

В ледяных горах, где уснул он, лежала она рядом. Земной запах ее был ощутим, и плакал он, освобожденный, уткнувшись ей в грудь. Когда случилось такое потом с большегубым фидаи, тот шепнул, что давно уже знает ее. О гябрском "костре греха" говорилось между ними...

Отпавшее от дерева в уличную пыль считается божьим достоянием. Подув на плод, женщина опускала его в подвязанную к поясу суму. Лишь у ворот рабада приоткрылось покрывало, и страх исказил ее рот. Он бросился следом, но ее нигде уже не было...

Полнится ладонь, и дейлемское железо чувствует он всем своим телом. Сразу пропадает сомнение, и устойчивым опять становится мир. Нет ничего, кроме Тайны. И, поправив корзину с рассадой, идет он дальше.

* ГЛАВА ТРЕТЬЯ *

I. ВАЗИР

О разборе государем обид, правосудии и упражнении в добром житии... Неизбежно государю раза два в неделю разбирать жалобы на несправедливости, наказывать обидчиков, лелеять беспристрастие и, творя правосудие, выслушивать народ самолично, без посредника; заявления, которые поважнее, пусть доложат, а он на каждое даст приказ. Когда распространится по государству этакий слух, все обидчики устрашатся, прекратят насилия, и никто не осмелится из-за страха наказания совершать своеволие... 1

-----

1 Сиасет-намэ, с. 16.

Неисполнимо такое. Огромно государство, и нет в нем правоверного, который не считал бы себя обиженным, а если имеет что-либо, то желает вдвойне и втройне. Коль допускать к государю каждого, то все люди превратятся в жалобщиков, не говоря уж о -бати-нитах, которые вместе с притворной жалобой могут спрятать в рукаве нож.

Тем не менее для пользы государя и подданных написано здесь это, потому что не так важна правосудность, как слух о ней. Пусть сделает государь одному кому-либо справедливость, и все остальное недоброе в государстве свалят на ослушников его воли. Когда султан Ма-суд Газневид пошел походом на подвластный Гурган, то при входе туда всенародно повесил погонщика из своего войска. Тот, встав на слона, рвал тутовые ягоды с дерева тамошнего райята. Зато с одного только Амуля была потом потребована тысяча тысяч золотых динаров, не считая ковров и одежды. Жители, у коих не было и двадцатой части требуемого, сами собой пошли в море и утонули. Но, зная уже твердость султана в отправлении правосудия, никто не назвал его несправедливым, и все славили султана. Когда же принялись топтать эту страну слонами, то к султану Масуду привели старика со старухой и их дочь-вдову с жалобой. Он самолично обласкал их, дал денег и припасов, повелев выстроить для них новый дом. На собственных руках при народе подержал он малого ребенка вдовы. Все неукоснительно исиолнили, и один лишь этот дом вдовы остался стоять во всем Гургане. Не по закону содеялось в том краю, нc в поступке Масуда видна державная мудрость...

На самом же деле поступающие с мест жалобы следует удовлетворять только в том случае, если это приносит видимую пользу государству. Остальные же складывать, заведя ящики по всем областям. Когда придет пора наказывать того или иного эмира или амида области, то все сразу и достать из ящика. Очевидно станет тогда всем, что правосудность рано или поздно достигает цели, и люди будут довольны.

На жалобы же следует отвечать лишь, что-де получили такого-то дня и месяца, смотрим. А коль многоумная жалоба, то совсем не отвечать. Жалобщик напишет во второй, в третий раз и оставит это дело. Если же станет упорствовать, отослать жалобу тому, на кого пишет...

Каковые же приметы следует вписать в эту главу, ибо ждет в углу указаний Магриби?.. Отец Масуда -грозный Махмуд Газневи -- при жизни своей уже сподобился людского поклонения. Народ же сей державы велик в терпении и подобен псу при хозяине. И все же должны умереть последние, видевшие хорасанский голод и побоища за веру, чтобы можно было привести в пример доброту деяний султана Махмуда. А посему разумнее обратиться к Саманидам, чей век миновал.

Так, говорят, что во всем следовал примеру древних царей Эраншахра всеблагий Исмаил ибн Ахмед из этого дома. Когда непогода и мороз были особенно сильны, он в одиночестве садился на коня и выезжал на площадь в Бухаре. До полуденной молитвы стоял он там, говоря:

"Может быть, идет ко мне человек, имея нужду, а у него нет ни пропитания, ни места, где остановиться. По причине снега и ветра он не сможет нас заметить в других местах. Сюда же сразу придет!"

И еще о нем. Когда плененный разбойник Амр -- сын Лейса -- пожелал отдать ему все свое золото, закопанное в разных местах, тот не взял. "Хитро ты задумал,-- сказал он Амру -- сыну Лейса,-- от цены пряжи старух, от бездомных путников, от имущества слабых и сирот то золото. Хочешь на мои плечи переложить ответственность за него на божьем суде... Пусть останется закопано!"

Весьма к месту пришлось бы здесь поучение от мужей Эраншахра, но не могут найти нужную книгу. Все вокруг султанского книгохранилища проверено, и в домах Мер-ва спрошено о ней, но знают только, что бьыа некая книга со знаком царей и "Ден-намак" ее название.

Магриби быстро понял свое назначение, и не приходится с ним растолковывать смысл всякой притчи. Словесная ткань как бы окунается в чан с необходимой краской. Суть не меняется, а узоры лишь подтверждают незыблемость основы.

Для государей и сановников его книга, так что поймут они и то, что сверху, и скрытое в ножнах. Не только, что делать к пользе государства, но и как говорить при этом научит она. И все же некое сомнение не оставляет его. Есть вещи в государстве, о которых не принято писать и вазиру. Как быть с мушерифами, чья тайная служба определяет все видимое и невидимое?

Ночью производятся их доклады, чтобы не узнаны были лица. И не в канцелярии, а в некоторых домах выслушивают их донесения. Нельзя одному человеку доверять власть над ними, и четверо отобраны быть мушериф-эмирами. Друг о друге не знают они, а каждый в свое время докладывает только ему, Великому Вазиру.

Все передал он Абу-л-Ганаиму, кроме этой службы. Сегодня ночью был у него мушериф-эмир, чье звание "Всеведущий Державы". Особой важности его сообщение. Должен прибыть сюда некий великий дай от исмаи-литов, так что следует ожидать в ближайшие дни новых убийств. И еще о великой машине -диваркане, который строится для разрушения крепостей, было доложено ему...

Проверяя себя, он оглянулся на окно, посмотрел на бумагу. Нет, ничего не произнес и не написал он о муше-рифах. Даже думать об этом не следует, удостоверившись, не смотрят ли откуда-нибудь со стороны.

На молитву он встал, и сами собой отстранились все заботы мира. Одноцветная плоскость простерлась во все стороны. Сосредоточенный, он постоял, отвлекаясь от земного, колени коснулись саджжада '. Покойная благость была в движениях.

Выполняя ракат, выбросил он перед собой руки, лицом и локтями приник к земле. И вдруг замер, потрясенный. Некая мысль пронзила все его существо. Так ведь -- на коленях и локтями к столу -- стояла тогда Тюрчанка при гуламе!

Нет, не сама пришла она сейчас, а только воспоминание явилось ему. Но он отпрянул от саджжада, встал на ноги, растерянный. Необыкновенное снова происходило с ним.

Все тихо было в саду и в комнате, сердце постепенно успокаивалось. В общение его с богом вмешалась блудя-щая женщина. Усилие совершил он над собой и снова начал ракат. Но едва только согнул колени, как понял, что не уходит это из памяти. Еще раз начинал он молитву, но ничего не получалось...

Полный раздумий, долго стоял он посредине комнаты, и только когда надел на ноги тяжелые кожаные галоши, прошла, наконец, взбудораженность в мыслях.

----

' Саджжац- молитвенный коврик. 9*

II. ВАЗИР (Продолжение)

Солнце ударило в глаза и отступило на свое место в небе. Шагирд работал в саду по ту сторону арыка. Началось неизбежное, и по личному указанию Абу-л-Ганаи-ма тюльпаны перед дворцом Тюрчанки послан был вчера высаживать шагирд. Не дело это вазира -- расставлять садовников на работе, но коль не может Абу-л-Га-наим в другом досадить ему, то хоть в этом. Пришлось принимать меры. Сам Величайший Султан распорядился оставить этого шагирда в его кушке. Передали видевшие, что только побелели губы у нового вазира...

Шагирд уложил уже ряд дерна, и цвет у травы был такой, какой он любил: серый. Размерен в движениях молодой садовник. Некая спокойная сила во всем его облике, и не забывают такие люди благодеяний. Данный в детстве хлеб сильнее всех прочих уз на земле.

С давних пор в нем эта привычка: считать деревья в саду. Четкая красота содержится в линии подстриженных маклюр, и ровно двести раз повторяются они. Идя обратно, он проверяет счет. Ум отдыхает от хитросплетений мира, которые изо дня в день распутывает он уже тридцать лет. Но вновь и вновь возвращаются заботы, ибо таково предопределение его в мире...

Незримая связь с державой ощущается всякий раз, когда садится он за свой стол. Приблизилось время работы с таблицами неба, и сегодня уже не задержится имам Омар. Известно, что в приюте греха у гябров пил тот вино с мервским шихне. Ночевать же имам пошел к мастеру цветов в рабад. Оттуда и доставят его в кушк.

Назавтра же следует вызвать экзиларха ' иудеев Нис-сона. Считают те, что некогда при царях Эраншахра им жилось вольготней. Жен от них брали цари, и особо числят себя иудеи по извечной своей нескромности. Потому и не хотят заменить в субботней здравице поминание древних царей Кеев на знак нынешней династии. Тюрки же благоволят к ним и по простоте своей думают, что коль иудеи -- люди Писания, из коего черпал Пророк, то и первородство их в вере.