Флоренция, магистрат, 15 июня 1300 г, около полуночи
На столе догорала свеча. Поэт уже исписал убористым почерком не один лист бумаги. Он трудился несколько часов и теперь решил перечитать написанное. Его тело ломило от усталости, голова раскалывалась, но этой ночью предстояло еще много работы.
— Конечно же, верно именно это, — пробормотал поэт, сжимая руками виски. — Остальное противоречит здравому смыслу и опыту.
На столе стояли глиняный кувшин и две плошки. Поэт плеснул воды до краев в одну из плошек. Вода пролилась на пол, потекла по терракотовым плиткам пола и ушла в ближайшую щель.
— Вниз, вниз и вниз! — громко проговорил поэт, и ему показалось, что перед ним возникла чья-то тень, одобрительно кивавшая ему.
Какой-то звук с улицы нарушил мертвую тишину ночи. Чьи-то тяжелые шаги. Звон железа. Доспехи? Оружие?! Рука поэта потянулась к кинжалу в потайном кармане его одежды.
Вооруженные люди у дверей? В этот час?! Ведь давно уже пробил колокол, велевший горожанам сидеть по домам!
Поэт посмотрел в узкое окно, пытаясь понять, который час. Глухая ночь. Он молча встал, погасил свечу и прижался к стене у двери. Затаив дыхание, он прислушивался к малейшему шуму.
За дверью по-прежнему звенело оружие, словно кто-то нерешительно переминался с ноги на ногу. Поэт сжал в руке рукоятку кинжала. В дверь дважды глухо постучали. Потом чей-то скрипучий голос окликнул его:
— Мессир Данте?
Данте Алигьери прикусил губу, не зная, что делать. Монастырь Сан Пьеро должна была охранять по ночам стража Магистрата. Не успели его выбрать одним из приоров Флоренции, как ночью к нему стали ломиться вооруженные люди, а проклятая стража и в ус не дует!
— Мессир Данте! Вы здесь? Откройте!
Поэт не мог больше делать вид, что его нет. А вдруг это по делу?! А вдруг он и в этот неурочный час понадобился Флоренции и ее гражданам?!
Поспешно водрузив на голову шапочку с длинной вуалью и надев на указательный палец золотой перстень с изображением лилий, Данте тщательно расправил складки платья, чтобы оно походило на римскую тогу, которую он видел на статуях в соборе Санта Кроче, и поднял засов.
Перед Данте появился низенький коренастый человечек в кольчуге ниже колен. Незнакомец был облачен в доспехи из металлических пластин, связанных кожаными шнурками. На голове коротышки был круглый боевой шлем, которым обычно пользовались крестоносцы. Меч в ножнах свисал с плеча на ремне, а на поясе красовались два кинжала.
— Что тебе надо, мошенник? — угрожающе спросил Данте у незваного гостя. — После удара ночного колокола ходить по городу нельзя. Только воры и бандиты шныряют по улицам в это время, и они закончат свои дни на виселице. Надеюсь, у тебя есть веские основания явиться сюда в такое время!
Незнакомец смущенно переминался с ноги на ногу, не зная, как начать. Несмотря на доспехи, меч и кинжалы, вид у него был совсем не воинственный.
Обращаясь к незнакомцу, Данте следил за его руками. В одной человечек держал светильник. Во второй тоже не было оружия.
Данте ничего не стоило прикончить незнакомца. Между его шлемом и кольчугой было несколько вершков обнаженного тела. В забрало шлема было бы труднее попасть кинжалом, но, воткнув кинжал в глаз, поэт бы убил незнакомца на месте.
— Это же я, капитан! Я пришел по делу. Оно и вас касается. Ведь вас на два месяца избрали приором! — человек наконец жалобно заговорил и вытянулся, стараясь казаться выше.
Данте наклонился, разглядывая лицо незнакомца. Сквозь крестообразную прорезь на забрале он рассмотрел мясистый нос и близко посаженные глазки-бусинки. Перед Данте действительно стоял начальник полицейской стражи, с точки зрения поэта — первый среди местных мошенников, облеченных властью.
Убрав кинжал в ножны, Данте спросил:
— Ну и что вам от меня нужно, капитан?
— Совершено преступление… В церкви Сан Джуда… У новых городских стен… — капитан замялся. — Это… э-э… такое преступление, что им должен заняться Магистрат.
— Ну и кого на сей раз убили?
Капитан запыхтел и попытался снять свой тяжелый шлем. Когда ему это наконец удалось, Данте с удивлением увидел, что он обливается потом и до смерти перепуган.
— Пока не знаем. Вам лучше все посмотреть самому. Пойдемте с ними!
— Расскажите, что произошло.
— Что-то странное. Что-то против человеческого естества…
Данте начал терять терпение.
— Предоставьте мне решать, что странно, а что нет. Как говорили наши предки, «omne ignotum pro magnifico». Нас удивляет все неизвестное. Вряд ли вам по плечу, — добавил Данте, хлопнув капитана по спине, — отличить естественное от противоестественного. Лишь пристальное изучение и осмысление всего сущего вкупе со знанием того, чего не может быть, дают мудрецу право проводить грань между заурядным и удивительным. Вспомните-ка, что пишет об этом Лукан!
— Да, конечно… — пробормотал капитан.
— Так изложите же мне то, что произошло, а не то, что вам кажется.
Капитан вновь утер пот со лба.
— Там человек. Мертвый. В церкви Сан Джуда. Его, кажется, убили.
— И зачем вы тревожите высшую власть города по такому ничтожному поводу? Разве это не ваш долг — расследовать преступления?
— Да, конечно… И все-таки вам лучше самому посмотреть. Очень вас прошу… — с трудом выдавил из себя капитан.
Данте взглянул ему прямо в глаза и поморщился, скривив тонкие губы.
— Все самое важное видишь не глазами, а умом. И вам нужен мой ум. А вы — как слепые котята!.. Если обстоятельства убийства так загадочны, как вам кажется, благодарите Бога, что я стал приором!
— Так вы пойдете с нами! — с нескрываемым облегчением в голосе воскликнул капитан. — Не поскользнитесь, — добавил он, тыча пальцем себе под ноги. — Тут мокро.
Погрузившийся в размышления Данте ничего не ответил. Он смотрел на кусочек неба в узком, как бойница, окошке, разглядывая звезды. Не самое приятное начало работы в должности приора!.. Поэта терзали нехорошие предчувствия. Встрепенувшись, он еще выше поднял голову и взял лежавший на ларе золотой жезл.
— Пошли! — властно проговорил он, и капитан отскочил в сторону, пропуская поэта вперед.
Шагая по галерее, в которую выходили двери келий, Данте вспомнил об остальных пяти приорах. Похотливые чревоугодники! Они, конечно, спят! Хотя от их куриных мозгов все равно нет никакого толка!
Внезапно Данте остановился и положил руку на плечо капитану.
— А почему вы пришли именно за мной?
Капитан смущенно откашлялся.
— Потому что вас считают самым грамотным. Вы же поэт! Автор поэмы!
— Ну и зачем вам поэт?
— Это очень странная смерть. Ненормальная…
Данте решил не обижаться на подтекст, прозвучавший в словах капитана. Что толку спорить с этим глупцом?!
— Говорят, что вы самый знающий из приоров, — продолжал капитан.
— И что же я умею?
— Разбираться в необычных вещах! — Капитан стражи произнес это с особенной интонацией, в которой одновременно звучали подозрительность и восхищение.
Поэт не сомневался в том, что глуповатый капитан считает все необычное чуть ли не преступным. Может, он каждую секунду ждет подвоха и от самого Данте. Когда срок полномочий поэта в должности приора истечет, капитан наверняка будет держаться от него подальше, но сейчас ему было не обойтись без Данте. Капитан нервно потирал руки и переминался с ноги на ногу.
Данте зашагал дальше, капитан молча засеменил за ним. В свете полной луны они пересекли широкую хорошо утрамбованную площадь. Вокруг высились руины домов семейства Уберти, разрушенные после поражения гибеллинов при Беневенто. Тридцать с лишним лет эти дома служили источником строительного материала для новых зданий в городе. В полумраке, разгоняемом только скудным светом масляных фонарей со стороны моста Понте Веккьо, возвышался массивный угол башни Фаринаты, венчавшей раньше великолепные жилища рода Уберти. Теперь же развалины домов торчали из земли как гигантские обломанные зубы. Этой усыпанной обломками площади предстояло стать новым центром города. Так решил управляющий улицами Флоренции. В отдалении темнел почти достроенный новый Дворец приоров со своей огромной башней. Кто знает, сколько камней, окропленных кровью гибеллинов, заложено в его стены?! А может, людьми, строившими Вавилонскую башню, некогда двигала та же гордыня?! Город что-то непрерывно разрушал и лихорадочно строил. Низвергал то, что высилось прежде, и тут же стремился возвести нечто более высокое…
Данте повернулся к капитану:
— Говорите, в церкви Сан Джуда? Но ведь ее приход за городскими стенами!
Если поэту не изменяла память, до церкви Сан Джуда было очень далеко. Она стояла за городскими воротами на Римской дороге.
— Раньше это было аббатство. Много лет назад там жили монахи-августинцы. Францисканцы рассказывали нам о них в Санта Кроче… — На мгновение Данте вспомнил те далекие прекрасные дни, затем продолжил: — Я думал, эта церковь заброшена.
— Да, заброшена. То есть была заброшена. Августинцы покинули ее много лет назад, и она постепенно разрушалась. Собрались люди и решили ее восстановить. Я слышал, что там занимаются наукой.
— Там что, создали Studium? — удивленно воскликнул поэт.
— Да… Что-то вроде этого…
— Но ведь во Флоренции нет университета! — Данте был поражен, что без ведома приоров во Флоренции могли создать учебное заведение.
— Не знаю, — пожал плечами капитан. — Если нет, значит, его хотят сделать именно там. Сейчас мы туда и поедем.
На углу виа Тинтори стояла низкая четырехколесная повозка.
Данте с капитаном забрались под пеньковый балдахин с занавесками, за повозкой выстроился эскорт стражников. Внутри было невыносимо душно, но поэт радовался, что ему не придется идти пешком вместе со стражниками.
Повозка тарахтела по мостовой. Лошадь то и дело рыскала из стороны в сторону, она, кажется, тоже не понимала, почему ночью, вместо того чтобы спать, надо ехать на место какого-то «противоестественного» преступления. Повозка подпрыгивала на камнях, кожаные ремни, на которых висела скамья с седоками, плохо смягчали удары.
От грохота и толчков у Данте еще больше разболелась голова. Сквозь щель в занавесках он увидел острые зубцы старых стен. Потом повозка повернула к реке Арно и подкатила к въезду на мост Понте алле Грацие. Там ее остановила стража, охранявшая переправу через реку. Капитан выбрался на свет факелов и приказал поднять цепь, преграждавшую въезд на мост.
Повозка поехала дальше, в воздухе разлился аромат растений и трав. Мостовая внезапно кончилась, и колеса покатились по земле. Каменные дома исчезли. Вместо них вдоль Римской дороги ютились убогие деревянные домишки.
Скучный пейзаж изредка разнообразили темные часовни и открытые пространства полей и виноградников. Огни Понте Веккьо остались далеко позади. Окрестности погрузились во тьму, озаряемую лишь лунным светом.
У Данте было такое чувство, словно вокруг него сгущается нечто недоброе. Это была беда. Беда и зло, пришедшие извне и душившие город.
— Кого же убили? — спросил Данте. Он внезапно осознал, что капитан не сообщил ему личность жертвы. Кто-то ушел навсегда и не оставил после себя даже имени, которое можно было бы с состраданием вспомнить!
Подумав об этом, Данте незаметно перекрестился.
— Мы… Мы не знаем. Подождите немного. Сами все увидите.
Данте хотел было настоять на своем, но передумал, пожал плечами и промолчал. Пусть будет так! Если от него хотят объяснения происшедшего, ему лучше все увидеть своими глазами и самому сделать выводы, не полагаясь на чужие смутные впечатления.
Данте вспомнил о своей келье в монастыре Сан Пьеро и о труде, от которого его оторвали. Качаясь в повозке, он постарался дать отдых уставшему телу. Церковь Сан Джуда высилась в целой миле от южного берега Арно среди широких полей, до которых добралось третье кольцо городских стен. Наверняка когда-то у этой церкви был свой приход. Сейчас у ее стен валялись груды строительных материалов и инструментов.
Часть апсиды[3] церкви вошла в состав нового бастиона крепостной стены. Старую колокольню укрепили контрфорсом и превратили в смотровую башню. Здание носило следы множества перестроек, пережитых им за многие века своего существования, и теперь больше походило не на храм, а на крепость. В стене, рядом с остроконечной аркой над входом, зияли два узких крестообразных окошка, больше похожих на бойницы.
Данте слышал рассказы о таких окнах от пилигримов, вернувшихся из-за моря. Когда-то у входа в церковь соорудили ограду, которая теперь была частично разрушена. Сквозь открытую дверь пробивался неверный свет факелов.
— Труп нашли внутри, — сказал капитан, с трудом переводивший дух. Было видно, что он боится до смерти, словно животное, которое ведут на бойню. А ведь капитан не был трусом. Одиннадцать лет назад в битве при Кампальдино Данте видел, как он со своими людьми выстоял под ударом кавалерии из Ареццо, ринувшейся на смешавшиеся ряды флорентийцев… Данте почувствовал, что ощущение ужаса передается и ему.
Чего же можно бояться у дверей старой церкви?
Данте поборол приступ тошноты и решительно спустился на землю, бесцеремонно потеснив капитана, который никак не мог решиться покинуть повозку. Поэту хотелось поскорее закончить это неприятное дело и вернуться в свою келью. Он быстро зашагал по темному нефу[4] храма туда, где в глубине церкви он заметил группу людей с факелами.
— Мессир! Постойте! Остановитесь!
Озабоченный голос спешившего за ним капитана донесся до Данте словно очень издалека. Страшная головная боль мешала Данте хорошо видеть и слышать, и он с горечью подумал о том, что знания и добродетель не всегда берут верх над слабостью бренного тела.
Поэт прошел еще шагов двадцать, когда до него опять донесся голос:
— Подождите! Остановитесь!
Однако на этот раз слова звучали как-то по-иному, словно им вторило эхо.
У Данте закружилась голова. Шатаясь, он сделал еще несколько шагов.
— Что такое?.. — растерянно пробормотал он.
Вокруг поэта стало светлее. Кто-то сжал ему плечо.
— Стойте! Там смерть!
Данте держал за плечо молодой воин с ниспадавшими на плечи из-под шлема светлыми волосами. В руках у юноши был факел. Так вот откуда свет!
Молодой стражник возник словно из ниоткуда. Не отпуская плеча Данте, он опустил факел к полу. Данте заглянул в голубые глаза юноши, потом перевел взгляд на пол и — окаменел от ужаса. Они стояли на краю пропасти, пересекавшей неф церкви от края до края. Казалось, пол треснул от невероятно сильного удара, расколовшего каменные плиты. Может быть, сюда упал низвергнутый с небес Люцифер?!
Обойти провал можно было только по узким, не шире локтя, проходам у стен. Еще шаг, и Данте бы сорвался в бездну!
Поэт вытер со лба пот и опустился на колени, пытаясь прийти в себя. Прошло несколько минут, прежде чем к нему вернулись силы. Головная боль прошла. Поэт повернулся к своему спасителю, но юноши и след простыл.
Данте поднялся на ноги и осторожно приблизился к краю провала. Посмотрел вниз, пытаясь оценить его глубину. Скорее всего, раньше под храмом была крипта. Или церковь построили на месте римской виллы с глубокими резервуарами для сбора воды. Данте с трудом оторвал взгляд от бездны и посмотрел в сторону апсиды.
Рядом с ним засопел наконец догнавший его капитан.
— Мессир Данте! Слава богу, вы не упали!
Однако поэту показалось, что радость капитана притворна… Отстранив его властным жестом, Данте прижался к стене и осторожно обошел провал с края. Теперь он хорошо видел небольшую группу вооруженных людей, стоявших у стены апсиды и державших факелы. Рядом с ними было какое-то сооружение из бревен, верх которого терялся в темноте под сводом церкви. Свет от факелов падал на высокого человека, стоявшего перед стражниками. Среди всеобщего возбуждения незнакомец выглядел олицетворением спокойствия. Человек стоял лицом к нефу.
В неподвижности загадочного незнакомца было что-то противоестественное. Лицо его было скрыто полупрозрачной вуалью. Человек стоял прямо, сложив руки за спиной.
Неподвижный незнакомец казался одновременно жертвой и немым свидетелем преступления.
Капитан осторожно подошел поближе, продолжая тем не менее прятаться за спину Данте.
Поэт решительно вырвал факел из рук у одного из стражников и поднес его к незнакомцу. Действительно, тот был мертв…
Его тело, облаченное в серые одежды, опиралось на одно из бревен, удерживавших строительные леса. Руки связаны за спиной, ноги расставлены, а колени чуть согнуты, как для прыжка. Голова и шея покойника покрыты слоем известки, скрывавшей черты его лица, так что опознать его было невозможно. Так вот почему капитан не мог назвать имя жертвы…
Данте поборол желание броситься на помощь стоявшему перед ним человеку.
Нет! Он, конечно же, мертв! Таким неподвижным может быть только труп…
Руки убитого были привязаны к бревну, а засохший известковый раствор поддерживал ему голову. Труп так и стоял, слегка подавшись вперед, как зловещая носовая фигура корабля. Данте подумал, что такое украшение подошло бы ладье Харона.
— Теперь вы видите, почему мы решили поставить в известность городские власти? Наверное… Нет, тут точно не обойдется без Святой Инквизиции! Эта церковь осквернена, в ней поселился демон! — бормотал капитан.
«Человек невероятно жесток! — подумал поэт. — Вот еще одно тому доказательство!»
— Вы правильно сделали, что меня позвали, — медленно проговорил Данте. — Что же до Инквизиции, — оставим ее сейчас в покое. Никогда не поздно обратиться к ней за помощью, если это понадобится.
Данте придвинулся к трупу еще ближе. При жизни этот человек был примерно его же роста. Поэта пробрала дрожь, его охватило чувство, что покойник наблюдает за ним из-под известковой маски. Но почему же он не падает под тяжестью своего веса?!
Взяв у одного из стражников кинжал, Данте решительно разрезал веревки на руках у покойника. Мертвые руки упали вперед, при этом труп остался стоять. Стражники испуганно зашептались и стали креститься.
Данте провел рукой по известковой маске. Она полностью высохла и затвердела. Непохоже на обычный строительный раствор. Наверное, убийца добавил в нее какой-то клей. Данте несколько раз ударил по известке на шее у трупа, расколов ее в нескольких местах. Известка начала осыпаться… Вот показалась привязанная к бревну петля на шее трупа. Эта веревка и держала его на ногах. Капитан за спиной у Данте облегченно вздохнул.
Известка продолжала сыпаться, в первую очередь там, где ее слой был тоньше всего. На свет появились пучки волос с проседью. Однако на лице известка не поддавалась. Словно ее держала лапа демона, который не желал, чтобы убитого опознали.
По народным поверьям, вторая смерть — смерть души — наступала лишь через два часа после первой смерти — смерти органов чувств. И за эти два часа еще можно было вернуть умершего к жизни с помощью особых некромантических ритуалов.
Может, убийца хотел быть уверенным в том, что покойника не воскресит ни один самый искусный маг?!.
Убедившись в том, что на затылке убитого больше нет известки, Данте решительно рванул маску, она поддалась, обнажив наконец лицо мертвеца.
За спиной у Данте послышались сдавленные крики стражников, в ужасе отшатнувшихся от покойника. Даже капитан застонал и перекрестился.
Не шевелились только покойник и ошеломленный Данте, державший в руках маску. Перед его глазами открылось страшное зрелище. Поэту очень хотелось водрузить маску назад и отпрыгнуть в сторону от прокаженного, готового заключить его в свои объятия.
Вокруг поднялась страшная суматоха. Вне себя от ужаса, стражники бросились назад к пропасти. Их капитан сначала последовал их примеру, но потом, наверное, устыдился и остановился. Данте тоже шагнул назад, но лишь для того, чтобы поднять брошенный стражниками факел. Защитив нос и рот вуалью от заразных испарений, он снова осветил мертвеца.
Поэт с трудом взял себя в руки. Известка, прочно прилипшая к лицу убитого, отстала от него с целыми лоскутами кожи, оставившими после себя жуткие кровавые раны. В других местах кожа оторвалась вместе с волосами. Лицо мертвеца было страшно обезображено, но запястья и шея почти не пострадали. Данте набрался храбрости и приподнял рукава одежды на трупе до самых локтей. На руках тоже не было следов заразы. По всей видимости, убийца облил незнакомца известковым раствором, пока тот был еще жив, и тот умер от удушья. Присмотревшись к покойнику, Данте откинул с лица вуаль. Увидев это, капитан немного успокоился и осторожно приблизился.
— Значит, он не…
— Успокойтесь. Это не прокаженный и не чумной. Судя по его мышцам, в момент смерти он прекрасно себя чувствовал.
Капитан оправился от первого испуга и разинув рот разглядывал труп.
— Ну да! — воскликнул он. — Это он!
— Вы его знаете?
— Да! Я узнал его даже в таком виде. Это Амброджо. Знаменитый художник с севера Италии.
Данте осмотрелся по сторонам.
— В храме наверняка замыслили грандиозную реставрацию, если обратились к такому умельцу! — Он озадаченно почесал свой затылок. — Вот это да! И как некстати! Во Флоренции и так неспокойно. Не хватало только убийства знаменитого мастера. Да еще такого зверского! Что будет, когда о случившемся узнают земляки убитого? Их месть будет страшной!
В душной церкви словно пахнуло ледяным ветром.
— Строитель… — пробормотал Данте.
— Архитектор! — уточнил капитан. — И великий мастер мозаичного дела. Он отвечал за реставрацию этой церкви. Как же его, по-вашему, убили?
Данте ответил не сразу. Да и вообще его больше интересовали мотивы, а не способ убийства несчастного. Впрочем, любопытство капитана было оправданным. Ведь характер событий часто указывает на их причины!
Указав на рану в затылке покойного, Данте сказал:
— Его оглушили сильным ударом сзади, а потом он задохнулся.
— Его повесили?
— Нет, — ответил поэт, ощупывая веревку, поддерживавшую труп в неестественной позе. Она была слишком слабо затянута, чтобы задушить несчастного. — Пока он был без сознания, преступник связал ему руки за спиной и привязал за шею к бревну веревкой, которая потом и держала труп. Может, убийца что-то выпытывал у своей жертвы… Потом он стал лить на него известковый раствор, который застыл и превратился в посмертную маску. Смотрите! — Данте вытянул руку, в которой держал маску.
На известке отпечаталось лицо убитого, искаженное нечеловеческой мукой. К маске прилипли волосы с проседью и куски кожи.
Не в силах больше смотреть на обезображенное лицо убитого, Данте поднял взгляд на огромную мозаику за спиной у покойника. Заинтересовавшись, он поднял факел еще выше. В свете факела поблескивали разноцветные камешки, упавшие к подножию лесов. На стене виднелись следы того же известкового раствора.
— Убит орудием своего же мастерства, — пробормотал поэт и отошел подальше, чтобы лучше рассмотреть огромное мозаичное панно.
На стене виднелась величественная фигура старца высотой примерно в шесть локтей. Он смотрел куда-то вправо. Колени старца были слегка согнуты, правая нога приподнята, словно он собирался куда-то ринуться. Правая рука простерта вперед. Благодаря своему незаурядному мастерству художник сумел воплотить в холодном камне живые человеческие эмоции. Тело старца было выложено из разноцветных материалов. Голова — из золотых пластинок, покрытых эмалью. Грудь и плечи серебряные. Живот вплоть до бедер — из кованых медных пластинок, а левая нога — из кусочков железа. Правая нога была выложена из каких-то красноватых квадратиков. Это был не металл, а, наверное, терракота. В некоторых местах фигуры кусочков мозаики не было, словно художник отбил их, чтобы заменить другими.
— Над этой мозаикой работал мастер Амброджо, когда смерть уже распростерла над ним свои крылья, — задумчиво сказал Данте. — Но почему же?..
— А что это значит? — перебил поэта капитан, робко разглядывающий картину.
Данте взглянул на капитана. На этот раз благосклонно.
— Это сцена из Ветхого Завета. Однажды языческому царю Навуходоносору во сне явилась статуя, изображавшая падение человечества со времен далекого Золотого Века. Пройдя серебряную, бронзовую и железную эпохи своего существования, человечество вот-вот обратится в прах, каковой и является грязная глина.
По сторонам от старца художник наметил камешками очертания башен, стен и храмов — словно великан намеревался покинуть город слева от себя и направиться в более большой, расположенный справа. Данте встал по правую руку от фигуры, привлеченный одной деталью среди леса башен и куполов, поднимавшихся из-за зубчатых стен. Он сразу узнал это строение даже по эскизу, поскольку видел его во время поездки в центр мирового христианства. Замок Святого Ангела, построенный на огромных обломках гробницы императора Адриана.
Значит, старец направлялся в Рим. Страдающее и погрязшее в грехах человечество шло в Святой Город, надеясь получить отпущение грехов по случаю Centesimus — великого юбилейного года, объявленного Бонифацием VIII, чтобы отпраздновать начало нового века!
Данте снова повернулся с факелом к мертвецу. Интуиция подсказывала поэту, что между изображенной на стене фигурой и убийством существует некая связь.
— Тебя не случайно убили у подножья мозаики, — прошептал поэт на ухо мертвому мастеру. — Твое творение связано с твоей смертью!
Капитан напряженно прислушивался к тому, что шепчет Данте.
Большая часть стены вокруг огромной фигуры была подготовлена для дальнейших работ. В конечном итоге мозаика должна была стать огромным панно. А может быть, мотив убийства связан не с тем, что уже изображено, а с тем, что художник только собирался изобразить? Данте быстро осмотрел всю апсиду, но ничего не нашел. Вокруг лежали только доски.
— Обыщите здесь все! — приказал он стражникам. — Ищите холсты, бумагу с рисунками. Должны же где-то остаться эскизы мозаики.
Стражники подняли над головами факелы и стали обшаривать храм. Их поиски возглавил капитан, обрадовавшийся возможности убраться подальше от человека, шептавшегося с мертвецами. Поэт же продолжал изучать пейзаж за фигурой на стене. Маленький город, расположенный слева, мог быть любым из многочисленных укрепленных городков, которые часто изображали на модных нынче фресках в итальянских церквах. В его изображении не было ничего такого, что помогло бы Данте угадать его название. Разве что ворота на одном участке стены, вершину которых украшали четыре львиные головы… Как раз рядом с ними на штукатурке было что-то нацарапано. Данте наклонился поближе.
Тем временем вернулся капитан.
— Ничего нет, мессир. Только мусор и инструменты. Никаких бумаг. Никаких холстов.
Данте раздражал этот глупец. Он быстро повернулся и протянул капитану факел.
— Посветите мне! Хоть какая-то польза от вас будет!
Капитан с обиженным видом взял факел. Впрочем, любопытство быстро взяло верх над обидой.
— Вы говорили, что мастера привязали к бревну еще живым. Почему вы так думаете?
— Да потому, что даже со связанными за спиной руками он умудрился что-то написать на стене. Вряд ли покойник сумел бы это сделать, — объяснил Данте, показывая на знаки, нацарапанные на стене за спиной убитого.
Капитан осветил стену факелом. На стене среди красноватых пятен виднелись какие-то полоски, которые Амброджо в отчаянии провел чем-то острым. При ближайшем рассмотрении оказалось, что они похожи на буквы «IIICOE».
Данте наклонился поближе к едва заметным знакам. По всей видимости, Амброджо вывел их острым краем камешка для мозаики. Капитан внимательно следил за каждым движением поэта и тоже наклонился поближе. Потом он выпрямился.
— Ну да… И что же, по-вашему, здесь написано, мессир Данте?
— Пока не знаю. Может, это число девяносто восемь римскими цифрами и начало какого-то слова, которое мастер не успел дописать. Но это так — предположение…
Предположением было и то, что художник начертал эти знаки перед смертью. Это вполне могла быть какая-нибудь рабочая надпись, давно красовавшаяся на стене. Вариантов было много.
— А кто нашел труп? — немного подумав, спросил Данте.
— Один пастух, который искал свою овцу. По крайней мере, так он сказал. Но может, он залез сюда что-нибудь украсть… Он страшно перепугался, найдя мертвеца!
Задумавшись, Данте стал оглядываться по сторонам. У него опять разболелась голова. Очень болели глаза. Его снова затошнило. Надо отдохнуть. Все равно в церкви больше нечего делать!
— Прикажите вашим людям отвезти труп в морг неизвестных больницы Мизерикордия. Пусть отвезут его на вашей повозке. Я вернусь пешком. Прикажите страже у ворот, чтобы меня пропустили.
— Как?! Ночью?!
— Уже давно пробил утренний колокол. Скоро рассветет. Мне надо подышать свежим воздухом и спокойно подумать.
Данте покинул церковь, осторожно обогнув провал в полу. На самом краю у него на мгновение закружилась голова, а рядом не было никого, кто мог бы его поддержать. Он вспомнил молодого воина, спасшего ему жизнь. Ему хотелось бы поблагодарить своего спасителя, но поэт не нашел его среди усталых и испуганных стражников.
На пороге церкви Данте кивнул капитану, смущенно топтавшемуся перед своими людьми. Неужели этот дурак думал, что Данте тут же назовет имя убийцы?! Нда-а, судя по его разочарованной роже, именно на это он и рассчитывал!
Данте почувствовал укол самолюбия. Ведь он, скорее всего, мог удовлетворить любопытство начальника стражи, если бы чувствовал себя лучше… Данте потер себе виски. Он наверняка мог бы понять причину убийства!
Однако внутренний голос шептал поэту, что все не так просто.
— Завтра! — сказал он. — Мы поговорим об этом завтра. Когда будет светить свет.
На улице Данте заметил первые проблески рассвета и обернулся. Теперь строгие очертания церкви были хорошо различимы. Что-то в ее стенах было не то. Недобрая аура… Казалось, руки, внесшие на протяжении столетий в нее столько изменений, оставили на ней и следы своих преступлений.
«Судьба накладывает свой след не только на человеческие судьбы, но и на все, что окружает человека, — подумал он. — Не только души людей, но и камни могут стать сосудами зла…»
Ему хотелось побыть одному, подышать свежим воздухом в надежде избавиться от головной боли. Было очень рано. В этот час не найти открытую лавку торговца лечебными травами. Хотя…
Данте вспомнил недавнее постановление, изданное, когда он входил в состав Совета Ста. Поэт всегда гордился своей памятью. Даже сейчас он мог продекламировать наизусть почти все книги «Энеиды», а уж постановление словно лежало у него перед глазами.
«Милостью приоров… разрешается открыть лавку магистру Теофило Спровьери, врачу и аптекарю родом из Сан Джованни д’Акри…»
Речь шла о лавке и лаборатории на виа Лунга рядом с Римскими воротами. Придется вытащить магистра Теофило из постели! В конце концов, он обязан своим благоденствием именно Данте, а сам Данте — приор, на него не распространяется запрет на ночные перемещения по улицам. Он вообще может делать, что хочет. К тому же он приор гильдии врачей и аптекарей. Вот пусть товарищ по ремеслу ему и поможет.
Снадобье! Любое снадобье и свежий воздух!.. И боль наверняка отступит…
Однако пешая прогулка до Римских ворот не принесла Данте облегчения. Головная боль усилилась, он быстро выбился из сил и обливался потом. Помимо всего прочего, поэт понял, что заблудился в лабиринте улочек за церковью Санто Спирито.
Завернув за угол, Данте столкнулся с запыхавшимся пузатым священником. У того был вид нездорового человека, который часто прибегает к помощи лекарств и прочих снадобий. Поэту показалось, что, увидев его, священник вздрогнул, а на лице его промелькнул испуг.
— Где-то здесь — лавка аптекаря, — сказал Данте, преградив дорогу священнику и уставившись на него налитыми кровью глазами. — Где она?
Священник побледнел и стал удивленно разглядывать одеяния Данте и его искаженное лицо. Данте поправил головной убор, расправил складки одежды и повторил вопрос. Увидев регалии приора, священник смутился и пробормотал, указывая дорогу дрожащей рукой:
— Вот там. Слева. Сразу за Фонтаном Смерти.
Данте зашагал в указанном направлении, довольный впечатлением, произведенным знаками его должности. Он даже оглянулся на священника, старавшегося скорее скрыться с глаз безумца в одеждах представителя власти.
От невыносимой головной боли у Данте потемнело в глазах, он спотыкался о неровные камни мостовой. Ничего не видя вокруг себя, он кое-как добрался до фонтана, сложенного из серых камней, над которыми возвышались остатки римской статуи. За много веков ветер и дождь превратили лицо никому не нужной мраморной женщины в страшную маску…
Данте выпил немного ледяной воды из фонтана, и присел на камень перевести дух. Даже здесь рядом с ним таилась смерть, сверлившая ему спину взглядом пустых глазниц.
Смешно открывать аптечную лавку в таком месте! А может, выбор места продиктован тайными знаниями? Исцеление и Смерть, неразделимые, как две стороны одной медали в этом городе, как и во всем мире.
Данте прошел несколько шагов по одной из улиц, начинавшихся на площади с фонтаном, и уже издали узнал знакомую дверь с резной притолокой, украшенной эмблемами гильдии. До двери он добрался как во сне.
Несмотря на ранний час, лавка была открыта. Из дверей лился неверный свет, словно кто-то ходил внутри со светильником в руке.
Внутри лавка напоминала необычную библиотеку. Вдоль всех стен высились полки, уставленные шеренгами банок и прочих разноцветных стеклянных и керамических сосудов. В центре помещения стоял обширный стол с мраморной столешницей. На нем располагались каменные, бронзовые и деревянные ступки разных размеров. Рядом были печурки, на которых в медных ковшах и ретортах кипело что-то благоухающее. В дальней стене был каменный очаг. Горевший в нем огонь наполнял аптеку красноватыми бликами.
Над столом склонился человек примерно того же возраста, что и Данте, он что-то толок в ступке. Человек оторвался от своего занятия и бросил на поэта любопытный взгляд. Аптекарь был худ, с иссиня-черными волосами и живым взглядом темных, раскосых на азиатский манер глаз. В его движениях сквозила почти кошачья грация.
— Чем могу служить вам, мессир? — спросил он, почтительно склонив голову. При этом в свете лампы стали видны глубокие морщины, бороздившие его лоб.
Ничего не отвечая, Данте осмотрелся по сторонам. Ему нравился образцовый порядок, царивший в аптеке, изящные формы сосудов и вдумчиво расставленная мебель.
Он понял, что хозяин аптеки не шарлатан, и ему сразу полегчало. Здесь царил дух современной науки, все дышало новыми временами, ясными мыслями и здравым смыслом, как в Парижском университете. Аптека показалась Данте в полном смысле этого слова передовой.
— Дайте мне порошок из корней аконита и боярышника. И настой тимьяна, черный перец и свежей ивовой коры, — сказал он наконец.
Аптекарь внимательно разглядывал Данте, вновь начиная что-то потихоньку толочь в ступке. Казалось, он думает, зачем посетителю эти снадобья.
— Странные вещи вы просите. Словно вы хотите и терзать, и успокоить свои органы. Кстати, аконит очень опасен… Кто прописал вам все это? — Аптекарь говорил вежливо, но в его тоне сквозила подозрительность.
— Я Данте Алигьери, приор Флоренции! — не терпящим возражения тоном заявил поэт, скривившись от нового приступа боли. — Я мастер аптекарского дела и разбираюсь в медицине. Мне прекрасно известно, что от аконита можно умереть…
С этими словами Данте приблизился к столу и взял с него тяжелый бронзовый пестик.
— Я не собираюсь сводить счеты с жизнью! — крикнул он. — Этими средствами я просто хочу заставить лишнюю желчь покинуть мой организм естественным путем! Вы дадите мне лекарства или прикажете размозжить вам голову, чтобы добраться до них?!
Данте тут же устыдился своей вспышки гнева и опустил руку с пестиком.
Аптекарь внимательно слушал объяснения Данте и, кажется, не обиделся на высокомерный тон поэта.
— Данте Алигьери! — воскликнул он, всплеснув руками. — Ваш неожиданный визит для меня большая честь! Разве я мог надеяться когда-либо узреть великого поэта в моей скромной лавке?! Вы помните меня? Я Теофило Спровьери. Мы познакомились еще на студенческой скамье в Болонье? Помните? — с некоторым разочарованием повторил аптекарь под недоумевающим взглядом Данте.
На студенческой скамье?! Сначала Данте ничего не мог вспомнить. Потом имя аптекаря вызвало у него смутные воспоминания.
Ну да! Много лет назад! Когда он недолго учился в университете и писал любовные оды к Беатриче!
— Да! Вспомнил! Теперь я вспомнил ваше лицо! Простите меня. От боли у меня совсем помутился рассудок.
Данте надеялся на то, что аптекарю будет достаточно его извинений, но тот, вместо того чтобы направиться к полкам за снадобьями, приблизился к поэту.
— Какова же природа заболевания, которым вы страдаете? — спросил аптекарь, пристально взглянув в глаза Данте, словно хотел увидеть там самую суть боли, терзавшей его собеседника.
— Разлившаяся по венам черная желчь. Она как кипящая лава бурлит у меня в голове, — с трудом ответил Данте.
В глазах Теофило вспыхнул огонек.
— Может, вам поможет мое новое лекарство! — сказал он, обрадовавшись возможности облегчить страдания уважаемого земляка и проявить себя при этом настоящим мастером своего дела. — Доверьтесь мне, мессир Алигьери, и позвольте мне прибавить каплю собственных знаний к бескрайнему морю ваших.
В углу аптеки стоял тяжелый деревянный сундук, окованный железом. На его крышке висел огромный замок под два ключа вроде тех, под какими прятали свои сокровища самые богатые флорентийские ростовщики.
Аптекарь достал из шкафчика два ключа, приблизился к сундуку и вставил один из ключей в верхнюю скважину замка.
Несмотря на слепившую его боль, Данте с восхищением созерцал это чудо механики. Замок был сконструирован таким образом, что открыть его можно было, только действуя обоими ключами одновременно. Сначала надо было повернуть на один оборот первый ключ, а потом вставить второй и повернуть его в обратную сторону на бесчисленное количество оборотов.
Наконец раздался щелчок, дужка замка открылась, и Теофило поднял тяжелую крышку сундука.
Данте не смог толком разглядеть содержимое сундука, ему даже показалось, что аптекарь нарочно заслоняет от него сундук своим телом. Данте только заметил на дне свиток бумаг, перевязанных шнурком, а в одном из отделений с деревянными перегородками — большую склянку, закупоренную металлической пробкой. В банке была незнакомая зеленоватая жидкость.
— Вот снадобье, о котором я вам говорил. Лекарство от всех болей в хрупком человеческом теле. Оно облегчает даже душевные страдания, — пояснил Теофило, закрыв сундук и с величайшей осторожностью водрузив склянку на стол.
Данте начал догадываться, о чем идет речь. Во Флоренции поговаривали об особой траве, которую крестоносцы привезли в Европу с Востока. Это была так называемая «трава ассассинов», коварный и искусных убийц, единственным законом для которых было слово кровожадного Горного старца. Эта трава могла успокаивать органы чувств, приглушать эмоции и стирать из памяти воспоминания. Древние греки знали ее и называли лотосом лотофагов. Данте знал, что ее порой применяют и во Флоренции.
— Пожалуй, я знаю ваше средство, мессир Теофило, но, по-моему, настой лотоса плохо подходит для того, чтобы привести в порядок взбушевавшиеся в организме жидкости.
— Нет, нет! Эта настойка не из ливийских трав, — загадочным тоном проговорил аптекарь, немного поколебался и добавил: — Родина этого средства гораздо дальше. Его придумали не живущие в песках сарацины. Оно — из далекой цветущей страны, которую не покорил даже великий Александр. Два года назад в Алеппо мне дал немного этого средства один странник. У него были самоцветы и шелка, но это снадобье было самым замечательным из того, что он принес с собой. Он сказал мне, что люди, придумавшие это средство, называют его «чанду».
— Что же оно содержит?
Теофило некоторое время о чем-то молча думал.
— Значит, это не лотос. И происходит из далеких стран, — настаивал Данте.
Внезапно на него нашло озарение:
— Так, может, это меконит?
— Меконит? — пробормотал аптекарь.
— Вещество, которое получают на Востоке из мака. О нем писал Старший Плиний. Великий император Марк Аврелий принимал в печали и в заботах.
— Вижу, ваши знания еще глубже, чем говорят, мессир Алигьери, — с непроницаемым лицом сказал аптекарь. — Это мое самое лучшее тайное снадобье. Я буду счастлив, если оно принесет вам облегчение.
Он достал из ящика стеклянную трубочку, открыл склянку, набрал трубочкой немного зеленоватой жидкости и вылил ее в баночку. Стекая по стеклу, жидкость засверкала, и по помещению распространился резкий запах.
Поборов последние сомнения, поэт протянул руку. Боль мучительно пульсировала у него в голове. Данте был готов на все, лишь бы от нее избавиться. Но Теофило не отдавал ему баночку.
— Кропотливые и опасные опыты показали, что это средство надо принимать в определенных количествах. Десять капель успокаивают и снимают резкую боль зубов, в ушном проходе и в мозгу, как та, которая вас сейчас донимает. Двадцать капель вызывают невероятные галлюцинации. Падает занавес стыда, которым Господь сдерживает нашу фантазию. Ум теряет способность рассуждать и обретает дар пророчества. Но не боговдохновенный, а по наущению и искушению зеленого дьявола. В этом состоянии человек настолько возбужден, что его может резать хирург или разбойник, а он ничего не почувствует.
Пока аптекарь говорил, в голове поэта эхом звучало название снадобья.
— Рискуя навлечь на себя праведный гнев Святой Церкви, я мог бы сказать, что прародители всего человечества, сорвали с Древа Познания именно плод чанду, — продолжал аптекарь. — А теперь возвращайтесь к себе и примите десять капель. К девяти часам боль вас покинет.
— А если принять больше двадцати капель? — спросил Данте, хотя заранее знал ответ.
— Никогда не принимайте так много. Может, вам и откроются двери рая, но из рая еще никто не возвращался живым. Вы просто умрете.
Собрав последние силы, Данте дошел до монастыря. В Сан Пьеро он не встретил никого ни у дверей, ни на лестнице. Даже охрана куда-то попряталась этой ужасной ночью!
Добравшись поскорее до своей комнаты, Данте накапал в чашку с водой десять капель снадобья. Подумал и добавил еще пять, а потом, не раздеваясь, бросился на высокий ларь, служивший ему кроватью, надеясь на то, что обещания Теофило сбудутся.
Вначале Данте не почувствовал ничего особенного. В окно лился утренний свет. Впрочем, уличные шумы казались поэту сейчас какими-то особо далекими, словно окно ему завесили очень толстым ковром. Он не различал слов, до него доносилось лишь неразборчивое бормотание. Не слышно было обычной перебранки прохожих. Конечно, по всему городу уже разнесся слух о том, что именно здесь поселился поэт Данте Алигьери, флорентийский приор. Данте внезапно захотелось высунуться из окна и поблагодарить всех, кого увидит на улице, но на это ему не достало сил. Его не слушались руки и ноги. Казалось, у него нет больше тела. Остался только мозг — маленький остров в бушующем море пустоты. Маленькая скала, оставленных всеми кораблями водах морей, где не слышалось больше даже пения сирен.
Данте не понял, когда именно вокруг него воцарилась полная тишина. Он слышал только стук крови в висках. Кровь забурлила, и периодами ему даже казалось, что она сейчас фонтаном вырвется из его тела.
Потом Данте услышал за закрытой дверью какой-то шум. Кажется, там люди. Они топчутся на месте и перешептываются, не решаясь его побеспокоить. Уже позднее утро. За дверью ждут кардиналы, чтобы объявить ему дату выборов. Может, они что-то замышляют у него за спиной? Почему не созвали конклав? А ведь выбрать преемника Бонифация должен он сам! Да ведь как раз ему самому-то и будет предложен посох исполненного Божьей благодати пастыря…
— Входите же! — крикнул он в сторону двери, из-за которой все время неслись шорохи. Из ее щелей пробивались лучи света от множества ламп, складывавшиеся на ее досках в огненные буквы смерти «IIICOE». Свет пробивался из всех щелей двери. Потом дверь распахнулась, и из нее вылетело огненное облако света. К постели Данте медленно приблизился выделявшийся на его фоне черный силуэт. Это была женщина, завернутая в просторную тунику из белого, зеленого и алого шелка. На фоне яркого света тело женщины было хорошо видно и под шелком. Она подошла к самой постели и наклонилась над Данте. Поэт почувствовал жар ее тела, когда она распахнула свои одеяния и обнажила перед его лицом свою плоть.
Данте с ужасом узрел прямо перед собой жуткую, кровоточащую, гниющую язву. Волосы женщины зашевелились вокруг ее лица, это извивались и шипели змеи, стараясь дотянуться до Данте. Поэт отпрянул, попытался сесть в изголовье кровати, вжался в стенку, лишь бы быть подальше от посетившего его исчадия ада.
Гниющие от проказы веки медузы Горгоны стали подниматься. Раздался душераздирающий вопль, оглушивший поэта как удар палицы.
16 июня, около девяти часов
Пробуждение было внезапным. Данте как будто вынырнул из своего сна. Он обливался холодным потом, в голове еще звенело эхо страшного вопля. Вместо кровавого света ламп из сна комнату заливали лучи солнца, которое взошло уже довольно высоко. Плохо понимая, что происходит, он с трудом поднялся на ноги. Потом — обхватил голову руками, стараясь прийти в себя. Данте казалось, что он только что вынырнул из морских глубин, населенных страшными чудовищами. Но голова у него больше не болела. Все его тело пронизывало необъяснимое блаженство. От боли не осталось и следа. Он прекрасно помнил все события прошедшей ночи, словно только что вышел из церкви, где свершилось убийство. У поэта перед глазами стояло изуродованное лицо художника. Казалось, он взывает к поэту, просит его отомстить так страшно, словно он был его родственником… Ведь это долг Данте как приора — найти и покарать убийцу! Надо действовать немедленно и беспощадно, прислушиваясь лишь к тому, что говорят ему его ум и совесть!
Данте высунул из двери голову туда, где под сенью аркады двери келий охранял стражник.
— Где секретарь Магистрата? Пусть немедленно ко мне явится! — приказал он.
Вместо того чтобы броситься исполнять приказ приора, стражник заговорщицки ему подмигнул.
— Приходил какой-то Манетто. Вы спали, и вас было не добудиться.
— Мессир Манетто? Что ему надо?
— Он вас искал. Злой был какой-то и раздраженный. Все бормотал о каких-то счетах. Сказал, что пойдет к вашему брату, если вы не заплатите.
Данте жутко разозлился. Проклятый ростовщик! Явился к нему прямо сюда! А наглый стражник смотрит и ухмыляется!..
— Выполняйте приказ! — рявкнул Данте и проводил возмущенным взглядом стражника, который с недовольным видом поплелся нога за ногу к лестнице.
Вернувшись к себе в келью, поэт сел за стол и стал ждать. Тут взгляд его упал на бумаги, с которыми он работал вчера ночью, пока загадочное преступление не отвлекло его от любимого занятия.
Он работал над трактатом, который назывался «О воде и земле». Данте собирался подать его ученому совету Падуанского университета по истечении своих полномочий в качестве приора. Данте уже завоевал лавровый венец как лучший из поэтов, а этот трактат должен был прославить его как ученого.
В нем Данте защищал богохульную и абсурдную теорию, утверждавшую, что воды могут затоплять землю в любой точке земного шара, а в южном полушарии может быть не только вода. Многие считали, что эта теория — полная чушь, но было и немало сторонников, приводивших в качестве доказательства горные источники. Защищать ее было все равно что утверждать, что где-то вода может течь вверх. На столе по-прежнему стоял кувшин и плошки. Данте хотел было повторить вчерашний эксперимент, но кувшин оказался пуст, и он раздраженно подумал, что слуг Магистрата следовало бы как следует наказать.
Впрочем, вряд ли стоило что-то доказывать. Оппонентам было достаточно сослаться на авторитет Аристотеля, чтобы в пух и прах разбить любые теории Данте.
Какой же косной стала так называемая «наука»!..
Секретарь — абсолютно лысый мужчина средних лет — возник в дверях с огромным фолиантом под мышкой. Обложкой фолианту служили две деревянные доски с ликами святых.
— Вы хотели меня видеть, мессир Алигьери? Вас, наверное, интересует бюджет нашего города. Я захватил с собой…
— Благодарю вас, мессир Дуччо, — перебил секретаря Данте. — Это подождет. Скажите лучше, знаете ли вы что-нибудь о строительстве новых стен?
— Конечно. Но записи о них в другой книге…
— Кто реставрирует церковь Сан Джуда? И зачем?
Секретарь некоторое время рылся в ящичках своей памяти, а потом затараторил так, словно читал страницы невидимой книги:
— Церковь и служебные постройки принадлежали Августиноцам. Потом этот монашеский орден оттуда выселился. Они стояли заброшенными лет пятьдесят и, следовательно, перешли во владение города как res nullus — ничейное имущество. В прошлом году из Рима поступила просьба передать эти здания для нужд Studium — учебного заведения широкого профиля.
— Из Рима?
— Да. Римский сенат направил к нам гонца. Монахи монастыря Сан Паоло фуори ле Мура обратились к нам с просьбой. Они собираются открыть в церкви Сан Джуда университет. Папа Бонифаций желает, чтобы знания распространялись во всех городах христианского мира. В Риме он способствовал основанию учебного заведения Sapientia, собравшего в своих стенах всех римских ученых.
— Значит, Studium во Флоренции намеревается открыть сам Бонифаций? — встревоженно спросил Данте. — А кто пригласил сюда художника, выкладывающего мозаику?
— Мозаику заказали у мастера Амброджо, проживающего у монахов в монастыре Санта Кроче.
— А кто оплачивает его труд?
— Мы точно не платим. Думаю, платит коллегия будущего учебного заведения.
— Выходит, у этих ученых немало денег?
Секретарь пожал плечами:
— Некоторые из них очень знамениты в своих областях. Возможно, они хорошо зарабатывают своими знаниями или имеют другие доходы. Например, аптекарь мессир Теофило явно не бедствует. Еще бы! У этих проклятых аптекарей такие дорогие снадобья!..
Данте вскочил на ноги и шагнул к секретарю. Тот оробел и попятился, внезапно вспомнив, что и поэт — член гильдии аптекарей. Он прикусил язык и стал судорожно думать, как бы выйти из дурацкого положения, но Данте думал совсем о другом.
— Теофило? Вы говорите о Теофило Спровьери, у которого аптека рядом с Фонтаном Смерти? Он что, входит в состав коллегии Studium? — Поэт живо вспомнил умные глаза аптекаря, но теперь Теофило предстал перед ним в совсем другом — менее благоприятном — свете.
Выходит, этот аптекарь связан с папой римским — этим лицемернейшим из смертных!
Секретарь стал быстро листать свою книгу, а потом кивнул головой.
Данте молчал и думал. Наконец он вспомнил о присутствии мессира Дуччо, который по-прежнему прижимал к груди фолиант, как будто от того зависели его жизнь или смерть.
— Я вас больше не задерживаю, но вам придется предоставить мне подробный список членов коллегии Studium. Я хочу знать, кто они, откуда, их политические пристрастия, пороки, страшные тайны — все, что удастся обнаружить!
Секретарь кивнул и вышел.
Данте был озадачен. Его очень встревожила мысль о том, что Бонифаций оснует свой университет во Флоренции, а потом — с помощью своих приспешников — подчинит своему влиянию этот город. Только этого не хватало!
Поэт снова высунулся за дверь и властным жестом подозвал стражника, дремавшего у колонны во дворе монастыря. Стражника явно утомил предыдущий приказ приора. Он скорчил недовольную физиономию и пошел к поэту, еле передвигая ноги.
Данте с каменным лицом подождал, пока стражник приблизится, а потом влепил ему звонкую затрещину.
— Мерзавец! Ты будешь выполнять мои приказания бегом! С быстротой мысли и даже еще быстрее, а то — не сносить тебе головы! — прошипел Данте и влепил стражнику пощечину.
Ошеломленный стражник закрыл голову руками и забормотал:
— Да, да, мессир! Слушаю и повинуюсь!
— Приведи сюда двух городских стражников. Мы пойдем с ними в Санта Кроче.
Стражник закивал, схватившись рукой за покрасневшую щеку, и помчался к казарме городской стражи. Впрочем, перед этим он бросил на поэта такой злобный взгляд, что тот упрекнул себя за вспышку гнева.
Впредь надо быть осторожнее. Не век же ему быть приором!
В тот день у старых стен Флоренции шумела ярмарка. Чтобы сократить путь, Данте решил пройти по улицам, заставленными лотками и столами с товарами. Впрочем, оказавшись в толпе дурно пахнущих торговцев с их сомнительного вида товаром, он очень быстро пожалел о том, что не сделал крюк вдоль берега Арно. Теперь он толкался в толпе кавалеров и блудниц, дворян и карманников, заполонивших улицы Флоренции. В некогда благочестивом городе царили разврат и воровство.
Перед лицом этого удручающего зрелища Данте почувствовал, как в нем вскипает глухая злость.
— Не отставать! — крикнул он сопровождавшим его стражникам.
Впрочем, несмотря на то что они во все горло орали и прокладывали себе пиками дорогу в толпе, поэт быстро потерял их из виду в людском море, колыхавшемся от одного края улицы до другого. Казалось, все жители Флоренции одновременно назначили друг другу свидание в лабиринте узких улочек между церковью францисканцев и баптистерием, да еще привели с собой всех своих вьючных животных.
Данте с трудом продвигался вперед, стараясь не попадать в давку и держаться поближе к стенам домов, чтобы не ступить в конский навоз. Он думал, что регалии приора откроют ему дорогу в толпе, но не тут-то было. Потеряв вооруженных стражников, он быстро убедился, что никто не обращает ни малейшего внимания ни на его шапочку, ни на позолоченный посох. Более того, знаки его должности, кажется, будили в простолюдинах особую дерзость. Уже два раза он с трудом увернулся от выплеснутой в окно мочи и стал подозревать, что поток нечистот вокруг него льется не случайно.
Он попытался запомнить дома, из которых вылили мочу. Может быть, там живут сторонники враждовавшего с Данте семейства Донати?
Ничего, он скоро придумает, как им отомстить!
Скрывшись на секунду от толпы в палатке менялы, Данте поднялся на цыпочки, высматривая в толпе стражников, но эти бездельники как сквозь землю провалились.
Кто-то вцепился Данте в руку. Он вздрогнул и попытался вырваться, но его руку держали очень крепко.
— Одну монету!
— Чего тебе, старуха?! — заорал поэт на оборванку, которая вцепилась в его руку. Ее длинные седые волосы в беспорядке ниспадали ей на плечи. Она склонила голову, словно не осмеливалась взглянуть в глаза приору.
— Монету, и я тебе погадаю.
— Гадай сама себе, ведьма. Вот я тебя сейчас!..
— Монету, и я тебе погадаю, — повторила старуха. Несмотря на свой оборванный вид, она говорила твердым и звонким голосом, с силой разжала Данте пальцы и начала читать линии его ладони.
Толпа кипела вокруг Данте и гадалки. Люди обтекали их, как вода струится среди высящихся среди моря скал, и поэт с облегчением подумал, что в нем наконец признали приора, но на самом деле прохожие смотрели только на женщину и старались держаться от нее подальше.
— Пусти меня. Я не верю в твою болтовню!
— Монету, и я скажу тебе, когда ты погибнешь.
— А кто хочет меня погубить?
— Ты сам себя губишь!
Данте снова попробовал вырвать руку, но гадалка ее не отпускала.
— Ты увидел лицо мертвеца, — сказала она.
— Что?!.
— Но мертвец ничего тебе не скажет.
Данте был ошеломлен. Он потянулся к привязанному на поясе кошельку и достал медную монету.
— Расскажи мне о мертвеце.
— Он ведет живых.
— Куда?
— В землю других мертвецов. Не надо было тебе открывать его лица!
Данте ничего не понимал. Эта гадалка, как и все остальные, говорила сплошными загадками, но, кажется, что-то знала о разыгравшейся ночью трагедии.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Чтобы тебе было больно.
Внезапно женщина отпустила руку Данте и мгновенно скрылась в шумной толпе.
Пораженный Данте хотел было догнать женщину и расспросить ее более подробно, но между ним и гадалкой быстро выросла непреодолимая стена людей.
— Кто это была? — спросил он у менялы, стоявшего рядом со своей палаткой и наверняка все слышавшего. — Кто эта женщина? Говорите! Вам приказывает флорентийский приор!
На менялу его регалии, похоже, не произвели должного впечатления.
— Это старая Мартина. Она сумасшедшая. Не обращайте на нее внимания. Она свихнулась, когда обоих ее сыновей убили при Кампальдино.
Данте еще некоторое время стоял на месте. А кипевшая толпа снова начала толкать его со всех сторон.
Наверняка старуха случайно заговорила о мертвеце! А может, кто-то из стражников рассказал о случившемся в церкви и по городу уже распространились сплетни.
Пожав плечами, Данте стал дальше пробираться к монастырю, проклиная себя за то, что слушал безумную старуху, изображавшую из себя ведьму или колдунью. Во Флоренции таких сумасшедших было больше, чем во всех кругах ада.
«Монету, и я тебе погадаю! Да пошла ты к черту!»
Наконец Данте с трудом добрался до Санта Кроче. Мастер мозаики жил в монастыре францисканцев. В том его крыле, которое монахи отдали в распоряжение паломников.
Монах-привратник не очень удивился появлению поэта. Казалось, его не очень взволновало даже известие о смерти гостя его монастыря. Ведь монахи лучше других понимают бренность человеческого бытия. Он, наверное, привык к тому, что люди приходят к нему в монастырь и уходят из него, а смерть — это ведь просто один из способов отправиться в далекое странствие…
Однако Данте в глубине души подозревал, что до монаха — как и до старухи с ярмарки — уже могла долететь весть о случившемся.
— Кто-нибудь заходил в келью к мастеру Амброджо? — спросил поэт.
— Я никого не видел, но за этой кельей никто не смотрит. Пойдемте. Я покажу вам, где жил мастер.
Келья находилась в конце узкой галереи с колоннами, выходившей прямо во внутренний двор монастыря. Один из углов этой галереи почти упирался в боковую дверь церкви.
Смешавшись с толпой богомольцев, в эту келью мог войти кто угодно!
Обстановка кельи была спартанской: дощатые нары, у стены — доска, приспособленная вместо стола. На доске коробка с углем для рисования и несколько керамических плошек для чернил. Одна чернильница опрокинулась, и на доске расплылось пятно, которое кто-то явно поспешно осушил валявшейся тут же на полу тряпкой. Среди бумаг была грамота, подтверждавшая цель появления мастера во Флоренции, и папская булла с приказом мастеру Амброджо прибыть в Рим для ремонта зданий монастыря Сан Паоло фуори ле Мура. На булле не было даты, но она казалась совсем новой.
— Прежде чем приехать к нам во Флоренцию, Амброджо побывал в Риме?
— По-моему, да. Он рассказывал об этом святом городе так, словно очень хорошо его знает.
Данте вертел в руках буллу. Теперь он почти не сомневался в том, что мозаика прославляла Centesimus — юбилейный год в Риме, и ему очень захотелось узнать, что же должны были изображать ее незавершенные части.
— А в поведении мастера не было ничего странного? — спросил поэт монаха-привратника.
— Да нет. Он был поглощен работой… Вот разве что письмо…
— Какое письмо? Это? — спросил Данте, указывая на грамоту.
— Нет. Другое. Недели две назад мастер Амброджо спросил у меня, не отправляется ли кто-нибудь из наших монахов на север. Он хотел передать с ними письмо своим товарищам-мастерам. Может, он писал о том, как идет работа…
— Он отослал это письмо?
— Да. У нас как раз был священник проездом в Мантую, и мастер Амброджо дал ему пакет.
— Вы, конечно, не знаете, что там было написано?
Монах пожал плечами.
Рядом с нарами стоял большой открытый ящик, набитый бумагами и пергаментами с набросками арок, сводов, мозаичных украшений стен и полов. В бумагах царил полный беспорядок. Вряд ли сам владелец бросил бы их в таком виде. Судя по всему, здесь что-то искали…
Что же хотели найти в бумагах убитого? Может, эскизы мозаики, которые и сам Данте тщетно пытался разгадать, изучая огромную мозаику в церкви?
Поэт сел на тюфяк и стал внимательно изучать эскизы. Он надеялся найти если не подробное изображение большой мозаики из церкви Сан Джуда, то хотя бы эскизы каких-нибудь ее деталей. Но среди бумаг мастера не было ровным счетом ничего о его работе, за которой его застала смерть.
Может, те, кто уже копался в бумагах убитого, нашли и унесли эти эскизы?
Данте почти отчаялся что-нибудь найти. Остались несколько последних пергаментных листов. Он взял один из них, поднес его к узкому оконцу, подставляя под лучи света. Данте отвлекся на прекрасный разноцветный рисунок витража, но вдруг в косых лучах света заметил на обороте листа какие-то знаки. Проведя кончиками пальцев по пергаменту, поэт почувствовал на нем следы от кончика пера. На обороте пергамента явно что-то изобразили, а потом — стерли.
Подстегиваемый любопытством, Данте подошел к служившей столом доске, нашел кусочек угля и стал водить им по поверхности пергамента легкими равномерными движениями. Монах у него за спиной встал на цыпочки и вытянул шею, стараясь понять, что происходит.
Медленно стали появляться контуры рисунка. Это был не старец, отправившийся в город, которого надеялся увидеть Данте, а нечто еще более удивительное.
На пергаменте был изображен корабль, а точнее — галера с празднично украшенным полубаком. Были хорошо видны ряды весел, надутый ветром прямоугольный парус на мачте и второй парус в совершенно неожиданном месте — под днищем галеры.
Данте прищурился, разглядывая подробности.
Может, мастер хотел сначала изобразить галеру ниже и от нее остался парус? Нет, нижний парус был соединен с корпусом галеры паутиной канатов, словно мастер Амброджо намеревался показать, что и им можно управлять с борта корабля.
Непонятно! Невозможно! И зачем рисовать такое на дорогом пергаменте?!
Кроме того, Данте не слышал, чтобы мастера с Севера занимались кораблестроением. Они были знаменитыми архитекторами и каменщиками. Сам Арнольфо ди Камбио заказал все свои сооружения во Флоренции именно им.
Приказав монаху собрать все вещи убитого мастера и отправить их в Сан Пьеро, Данте заметил на пергаменте еще одну подробность. В небе рядом с носом галеры была маленькая точка. Рядом с ней виднелась какая-то надпись. Присмотревшись, поэт разглядел пятиконечную звездочку и слово Venus.
Венера! Сверкающая планета, правящая третьим из девяти хрустальных сводов небес!
Данте аккуратно свернул пергамент так, чтобы с него не осыпался уголь. Он уже выходил из кельи, когда заметил рядом с плошками для чернил маленькую стеклянную баночку, на которую не обратил раньше внимания. Баночка была пуста, но Данте уловил резкий запах чанду, который ни с чем нельзя было спутать.
Утром поэт обещал аптекарю Теофило зайти к нему в гости и теперь решил без промедления выполнить свое обещание.
В этот момент в дверях кельи возникли запыхавшиеся стражники. По блеску их глаз Данте сразу понял, что, воспользовавшись суматохой, они успели промочить себе горло в какой-то таверне, и сжал зубы, чтобы не обрушить на них поток брани.
В тот же день, около полудня
Теофило, кажется, обрадовался, увидев Данте.
— Вижу, вам полегчало, мессир Данте. Я же вам говорил! — воскликнул он с плохо скрытой гордостью.
— А я обещал вернуться, чтобы поблагодарить вас и вспомнить старую дружбу.
— Очень рад видеть вас… Значит, мое снадобье возымело желаемое действие?
— Более чем! Еще раз спасибо… А скажите, оно всем так хорошо помогает?
— Кого вы имеете в виду? — внезапно насторожился учтивый аптекарь.
— Например, мастера Амброджо. Разве вы ему не давали это зелье?
Аптекарь ответил не сразу.
— Да, конечно, — наконец пробормотал он, словно что-то припоминая.
— А мастера Амброджо тоже мучили нестерпимые боли? — спросил Данте.
Теофило снова замешкался, а потом кивнул.
— Да. Боли, но не такие, как у вас. Бывает, болит тело, а бывает — душа. Для некоторых это еще нестерпимее головных болей.
— Его душа? Может, это все из-за колоссальной задачи, которую он перед собой поставил?
Теофило бросил на Данте вопросительный взгляд.
— В церкви Сан Джуда. Там в апсиде мозаичное панно чудовищных размеров, — продолжал поэт. — Я его видел. Эта мозаика так огромна, что при одном ее виде подгибаются колени.
— Амброджо непревзойденный мастер своего дела. Великие мастера всегда ставят перед собой сложнейшие задачи и страдают, претворяя в жизнь свои замыслы. Я был рад тому, что смог ему помочь. Он мне по душе.
— А как вы с ним познакомились? — спросил Данте, поражаясь тому, что аптекарь говорит о мастере Амброджо, словно тот все еще жив.
Неужели Теофило не знает о том, что Амброджо убили?!
— Он входит в узкий круг людей, с которыми я сблизился, еще впервые оказавшись в вашем городе. Это ученые мужи, и я горжусь их дружбой… Так же, как и вашей!
— Ученые мужи?! У нас во Флоренции?! Как вам повезло, мессир Теофило! Я вот местный уроженец и пока встретил тут только пятерых, заслуживших мое уважение. А трое из них уже умерли.
— Я, конечно, не сравниваю наш кружок с Академией Платона, — смущенно улыбнулся аптекарь. — Нас немного. Иногда, закончив насущные дела, мы встречаемся по вечерам, чтобы поговорить о добродетели… Мы делимся друг с другом божественным знанием, накопленным нами во время наших занятий. Ведь каждый из нас преуспел в своей области, и мы прибыли сюда во флорентийский Studium.
— А я и не знал о существовании во Флоренции университета! — с деланным равнодушием проговорил Данте.
— И все-таки он есть. Хотя бы на бумаге и в документах, которыми король Карл приказал основать его более тридцати лет назад. Пока мы читаем лекции во временных помещениях в разных концах города, но скоро вселимся в свое здание.
— Ах да, что-то слышал! Кажется, вам отдают бывшую церковь Сан Джуда, расположенную у новых стен?
Теофило кивнул. Он по-прежнему вел себя так, словно ни о чем не знал.
— Коллегия ученых мужей в моем городе! Как бы мне хотелось обсудить с вами последние достижения науки и припасть к источнику вашей мудрости! — продолжал Данте. — Да и вообще мне в моем высоком звании как-то неудобно даже не поприветствовать людей, намеревающихся прославить Флоренцию.
Аптекарь прищурился и некоторое время молчал.
Данте уже стал терять терпение, когда Теофило перестал хитро на него поглядывать и снова улыбнулся своей учтивой улыбкой.
— Я уверен, что все они почтут за честь встретиться с королем тосканских поэтов, а вам будет интересно присутствовать на одной из наших встреч. Когда вы желаете к нам прийти?
— Да хоть прямо сегодня, если вы не возражаете. Вы пробудили в моей душе любопытство. Впрочем, если сегодня вам неудобно…
— Что вы, что вы! Как раз сегодня — очень удобно! Мы будем ждать вас в час вечерни в таверне за большим фонтаном на Римской дороге. Хозяин таверны — Бальдо. Бывший крестоносец. Приходите, и вы окажетесь на Третьем Небе.
— На Третьем Небе?
— Это у нас такая шутка. Сейчас я объясню, и вы, конечно, поймете. Любовь к знаниям так одушевляет нас, что мы словно на ангельских крыльях взлетаем на небо, где правит звезда Венера. Ну и еще кое-что… Сами увидите.
Озадаченный Данте молчал.
Может быть, это случайность, что Амброджо убили именно при выполнении заказа для Studium. Но что-то подсказывало Данте, что здесь есть несомненная связь, понять бы еще какая…
Поэту хотелось еще порасспрашивать аптекаря, но он решил сначала все как следует обдумать.
У самой двери Данте обернулся:
— Мессир Теофило!
— Слушаю вас!
— А что же входит в состав снадобья чанду?
— Не знаю, мессир Алигьери. Тот, кто мне его подарил, ничего об этом не сказал.
— А вы не пробовали?..
— Конечно, я внимательно его изучал, но так ничего и не понял, кроме того, что чанду состоит из пяти разных веществ.
Данте покачал головой. Ему показалось, что аптекарь недоговаривает. Может, арестовать его и отдать в руки палача? И тогда он станет более разговорчив и правдив.
Сколько раз пришлось бы вздернуть Теофило на дыбу, чтобы он выдал свой секрет? А выдал ли свой секрет мастер Амброджо?
В тот же день, в час вечерни
Медная вывеска под аркой зазывала любителей выпить в таверну под названием «Путь в Иерусалим». Вывеска была в форме рыцарского щита. Помимо названия на ней были грубо намалеваны группа вооруженных всадников и истекающая кровью отрубленная голова сарацина, встречавшая посетителей безумным взглядом вытаращенных глаз. Еще на вывеске был красный крест.
«Так им и надо, этим грязным тварям сарацинам!» — подумал Данте, которому, кроме этой вывески, тут ничего не нравилось.
Таверна представляла собой остатки большого здания времен Римской Империи с провалами в стенах, заложенными тесаным камнем. Верхняя часть стен этого некогда высокого здания почти полностью обрушилась. Стена наверху сохранилась лишь с одного угла, где она походила на грубую башню с зубчатой вершиной.
И вот на эту руину кто-то повесил вывеску с названием главного города Святой Земли и с головой сарацина!
Что-то неприятное было в этой таверне и в окруживших ее деревянных лачугах.
Чуть дальше начинались широкие поля, а следующие каменные здания виднелись в отдалении возле новых городских стен.
Данте с брезгливой миной осмотрелся по сторонам.
С какой это стати ученые мужи решили собраться здесь, а не в любой из многочисленных таверн внутри старых городских стен?! Почему они прячутся здесь от взглядов честных обывателей? Какую тайну скрывает в себе Studium?
Название таверны тоже не понравилось Данте. После поражений христиан в Святой Земле мамлюки начали отвоевывать у них Палестину пядь за пядью, и Иерусалим стал не только Святым Городом, но и городом, навевающим тяжелые мысли. Его название явно не подходило для таверны.
По выщербленным ступеням Данте поднялся к дверям. Из таверны доносился громкий шум голосов. Похоже, здесь, несмотря на поздний час, собралось множество народа. Поэт раздраженно подумал о том, что, по всей видимости, никто во Флоренции не подчиняется запрету Магистрата шататься по ночам во Флоренции. Данте решительно толкнул дверь и вошел в таверну, полную слуг и посетителей, сидящих за длинными столами вдоль стен. В центре таверны полыхал огонь жаровни. Над огнем булькал большущий медный котел и жарилось мясо на вертелах, которые крутили сидевшие на полу маленькие оборванцы. Данте, поморщившись, подумал о том, что хозяин таверны наверняка купил их себе в рабство за пару медных монет в какой-нибудь нищей крестьянской семье.
В помещении висел дым от жаровни и светильников. Он клубами поднимался кверху и постепенно исчезал сквозь отверстие в крыше. Крики, вопли, стук мисок и ложек о стол начали действовать Данте на нервы, и он испугался того, что у него снова разболится голова. Это напомнило ему утреннюю ярмарочную толпу. Он уже прикидывал, не стоит ли удалиться, когда услышал голос:
— Сюда, мессир Алигьери! Сюда! Добро пожаловать на Третье Небо!
Поэт обернулся и увидел в дальнем углу слева аптекаря. Тот вскочил из-за стола, за которым сидел вместе со своими друзьями, и стал махать Данте руками. Поэт нарочито медленным шагом пошел в его сторону. Ему хотелось, чтобы его движения дышали чувством собственного достоинства, которое древние считали спутником мудрости. Кроме того, у него появилась возможность рассмотреть сидевших за столом людей.
При этом он чувствовал, что его тоже изучают с ног до головы.
Товарищи аптекаря сидели за большим столом. У Данте возникло такое ощущение, будто их от окружающих отделяет невидимая стеклянная стена. Хотя таверна была переполнена, рядом с ними, как ни странно, никто не сидел. Те же, кто сидел к ним ближе всего, вели себя тише и спокойнее остальных.
Сидевшие за столом были не только прекрасно одеты. Об их особом положении говорила покрывавшая стол чистая скатерть. Кроме того, если остальным подавали еду в грубых деревянных мисках, то эти ели из оловянных тарелок и пили из кубков. Они сидели не на грубых лавках, а на стульях с высокими резными спинками.
Теофило по-прежнему махал Данте рукой, но остальные не шевелились. Дождавшись, когда поэт приблизится, они все вместе поднялись и отвесили ему не глубокий, но почтительный поклон.
Удивленный Данте в свою очередь поклонился. Так вот каково оно — общество мудрецов, о котором говорил аптекарь!
Во Флоренции было не так уж много ученых, но ни один из людей за столом не был знаком Данте. Наверняка все они, как и Теофило, приехали сюда из других городов!
Поэта вывел из задумчивости голос аптекаря.
— Мы несказанно рады приветствовать вас здесь, мессир Данте! — сказал Теофило и повернулся к своим друзьям: — Перед вами поэт Данте Алигьери. Мой учитель и друг.
Данте пожал плечами. На самом деле он не мог претендовать на звание учителя, потому что никогда ничего не преподавал. Впрочем, в глубине души он был польщен и обрадован.
— Благодарю вас за приглашение, мессир Теофило. Благодарю за приглашение и всех остальных. Надеюсь, мое общество не будет вам в тягость.
— Ни в коем случае! Ваше посещение для меня большая честь. Разрешите мне представить вам моих друзей. Августино ди Менико, — продолжал аптекарь, указав на сидевшего справа широкоплечего мужчину, на целую голову выше остальных. — Он занимается натуральной философией и проник во все секреты Творения. Августино только что вернулся из стран, где господствуют неверные. Несколько лет он прожил в Триполи. Там он переводил на наш язык труды язычников. Он знаток алхимии и древних языков… В этом ему не уступает сидящий рядом с ним Антонио да Перетола — законник и нотариус, выдающийся знаток права.
С этими словами аптекарь указал на поклонившегося Данте человека с лисьими чертами лица.
— Вы наверняка состоите на службе в папской курии? — спросил Данте, стараясь скрыть неприязнь.
— Я был начальником канцелярии его святейшества, — сказал да Перетола. О его высоком положении говорили тяжелая золотая цепь на груди и унизанные перстнями пальцы, а также расшитое золотом платье, выделявшееся на фоне более скромной одежды остальных.
— Бруно Амманнати, знаток богословия, — продолжал Теофило, указывая на третьего из присутствовавших. Это был монах-францисканец, и он выглядел немного странно в этом заведении, созданном ради плотских утех. У него было живое лицо умной, но хитрой обезьяны.
Данте не очень удивился тому, что монах пришел в таверну. Разглядывая богослова, поэт подумал о том, что веселые святые отцы, видимо, встречаются не только в Болонье. Было видно, что ряса монаха сшита из тонкой дорогой ткани.
Хотя богослов наверняка ощутил настороженное отношение Данте, он не подал вида и с подчеркнутой вежливостью приветствовал поэта.
— А это совсем недавно прибывший к нам из Рима геометр и архитектор Якопо Торрити.
— И математик, — не преминул с довольно важным видом добавить римлянин.
Данте вспомнил, что слышал об этом человеке. Якопо Торрити был одним из помощников великого Арнольфо ди Камбио и приехал с ним из Рима, когда начали строить новый собор. Поэт окинул быстрым оценивающим взглядом лошадиное лицо математика, дышавшее большой силой воли. Длинные руки Якопо Торрити словно от рождения предназначались для того, чтобы поднимать камни, в них чувствовалась страшная сила…
В этот момент, не дожидаясь приглашения Теофило, из-за стола встал энергичный человек с собранной на затылке пышной шевелюрой и решительной складкой губ, чем-то напоминавших львиную пасть. Он подошел к поэту и поклонился поэту.
— Меня зовут Веньеро Марин. Всегда к вашим услугам, мессир Данте. Надеюсь, что вы будете ко мне так же благосклонны, как и остальные собравшиеся за этим столом ученые мужи. Они с распростертыми объятьями приняли меня на берегах Арно, хотя мне и не сравниться с ними в мудрости и знаниях, — произнес человек с пышной шевелюрой с приятным венецианским акцентом. — Моя наука — море. А моя кафедра — мостик галеры, с которого земные дела зачастую видятся совсем иначе…
Данте сразу понравился непосредственный венецианец. Похоже, он был ровесником поэта, хотя его обветренное изборожденное морщинами лицо и выглядело старше. Его слова прозвучали как журчание горного ручья на фоне ледяного океана чопорных педантов.
— Наука ветров и морей созвучна учению о движении звезд. И она основывается на точном расчете и понимании истинной сути вещей, — улыбнувшись, ответил Данте венецианцу, изучавшему его пристальным взглядом своих серых глаз. — В этом она сродни виднейшим из наук, которые, однако, не могут похвалиться такой же древностью. Ведь сам Спаситель избрал своих первых учеников среди людей, бороздивших воды!
— Мессир Веньеро не рыбак, а отважный капитан венецианского флота, — поспешно вставил Теофило, словно не желая выпускать из рук бразды правления церемонией знакомства, прерванной порывистым венецианцем. — К сожалению, он поссорился с дожем и покинул Венецию в поисках убежища на чужбине. Поэтому-то он и оказался здесь, вдали от моря…
— К чему скрывать! Мне грозила смертная казнь! — сказал внезапно погрустневший венецианец.
Ошеломленный этим признанием, Данте уставился на него вытаращенными глазами. Венецианец перехватил его взгляд и пояснил:
— Моряку не должно засматриваться на женщин. Даже в Венеции, где почти все — моряки. А меньше всего внимания они должны обращать на жен членов Совета.
— Наши подруги — пропахшие рыбой сирены, — добавил он и расхохотался, но глаза его были грустны.
Последним за столом сидел молодой человек с пышными темными волосами, падавшими ему на плечи. У него был пронзительный орлиный взгляд, на лице лежала тень тайной тревоги и бессонных ночей, проведенных за книгами. Он был неподвижен как статуя. За все это время молодой человек не проронил ни слова, но не сводил глаз с лица поэта.
И вот теперь он заговорил, не дожидаясь приглашения аптекаря.
— Мы встречаемся впервые, и все же вы знаете меня, мессир Данте, а я — знаю вас. Меня зовут Франческо из Асколи.
Данте был поражен. Остальные — почтительно закивали, а Теофило ограничился тем, что пискнул:
— Мессир Чекко избран ректором Studium!
Франческо Стабили — более известный как Чекко из Асколи — славился как самый выдающийся астролог всех времен и народов.
Чекко распростер руки, и Данте с готовностью обменялся со знаменитым ученым крепким объятьем.
— Разумеется, я знаю вас, мессир Чекко, и приветствую в вашем лице великого медика и астролога! — с искренним восхищением воскликнул поэт.
— А я рад приветствовать величайшего из поэтов! — ответил Чекко. — Я давно хотел познакомиться с вами. Вся Италия восхищается благозвучием ваших произведений. Никто и никогда не писал так прекрасно, как вы. Будь сейчас жив император Фридрих, он обязательно пригласил бы вас к себе, чтобы вы пролили бальзам вашей сладостной поэзии на его душу, истерзанную государственными заботами.
— Будь сейчас жив император Фридрих, вы бы пребывали у него при дворе, проливая свет ваших знаний на будущее Империи. Ведь вы — любимый ученик Гвидо Бонатти! — с поклоном ответил Данте.
— Умудренного знаниями о небе! — почтительно добавил Чекко.
— И знатока магических ритуалов! — сказал поэт.
— Можно считать и так…
Наконец церемония знакомства закончилась, и Данте сел на единственный свободный стул, явно предназначавшийся ему. Он устроился поудобнее, откинулся на спинку и задумался, глядя на тех, кто сидел рядом с ним.
Вот кто создаст во Флоренции университет! И среди них — ни единого флорентийца, а смерть уже выхватила одного из их рядов!
— Вот я и на Третьем Небе. В кругах душ, посвятивших себя учению и науке, о которых говорил мне Теофило, — сказал наконец Данте, не обращаясь ни к кому в особенности. — Но почему же вы собираетесь в таком странном месте?.. Мне известно, что ваш Studium еще не имеет своего помещения. Однако Магистрат, разумеется, выделил бы вам зал в монастыре Сан Пьеро. Или в каком-нибудь еще монастыре…
Поэту показалось, что присутствовавшие тайком переглянулись.
— Потерпите немного и все поймете, мессир Алигьери, — сказал аптекарь и кивнул в один из углов таверны, где воцарилось особенное оживление.
Внезапно раздались медленные удары барабана, сопровождавшиеся звоном бронзовых тарелок. Под одобрительные возгласы публики в помещении возникла женская фигура. Посетители тут же повскакивали с мест, замахали руками, завопили разные пошлости и стали колотить деревянными мисками по столам в такт барабану, порой его заглушая.
Данте с вопросительным видом повернулся к Теофило.
— Это Антилия. Танцовщица, из-за которой слава о таверне мессира Бальдо докатилась до самого Рима! — возбужденно пояснил аптекарь.
Поэт огляделся по сторонам.
Так, значит, эту грязную дыру знают даже в Риме! Бедная, бедная Флоренция! Во что ты превратилась! Выйдя за пределы старых стен, ты стала новым Вавилоном! Где твоя древняя честь?! Что это за новые идолы?! Какая-то танцовщица с размалеванным лицом?! Кто она?! Откуда?!
Погрузившись в эти тягостные размышления, поэт ограничился тем, что заметил:
— Антилия? Такого имени нет в святцах.
— Будьте уверены в том, что Антилия не попала бы в святцы, зови ее хоть Мария Магдалина! — рассмеялся Веньеро. — Конечно, ее нет и не будет в святцах, — ироническим тоном добавил он. — Но уверен, что и вам понравятся ее явные и тайные достоинства.
Данте его уже не слушал. Он силился рассмотреть происходящее на том конце таверны, но ему мешала толпа посетителей. В центре всеобщего внимания была смуглая женщина, закутанная в покрывало.
Внезапно раздался чей-то вопль и взрыв всеобщего хохота. В другом конце зала какой-то однорукий верзила схватил за промежность какого-то подвыпившего посетителя и потащил его к выходу. Пьяный орал, как будто его режут.
— И сегодня хозяин действует как настоящий крестоносец, — подмигнув остальным, сказал Бруно.
— Почему как крестоносец?
— Разве вам не известен этот ловкий боевой прием, прибывший к нам из-за моря, мессир Алигьери? — вмешался Веньеро. — На самом деле мавры подарили нам не только свои комментарии к Аристотелю! Когда наши воины в кольчугах и латах впервые высадились на азиатских берегах, язычники сначала испугались, считая их неуязвимыми. Впрочем, они скоро поняли, что и в христианских доспехах есть слабое место и стали действовать так, как только что поступил Бальдо. Хоть у него и одна рука, он легко справится с любым верзилой.
Внезапно раздался бой большого барабана, заглушивший остальные звуки в таверне. Возможно, это был сигнал, потому что танцовщица двинулась грациозной походкой к столу, за которым сидел Данте. Она шла сквозь лес тянувшихся к ней рук как галера, рассекающая морские волны. На ее скрытом до половины покрывалом лице было написано презрение к таким грубым проявлениям восхищения.
Однако Данте показалось, что презрительное отношение танцовщицы к толпе притворно. Наверняка ей льстило всеобщее внимание и она лишь изображала пренебрежение.
Ритмичные удары барабана и тарелок усилились. Антилия подходила все ближе и ближе. Любопытство, которое вначале испытывал поэт, стало перерастать в неосознанное возбуждение. Он как зачарованный наблюдал за приближением женщины. Она двигалась, ловко уклоняясь от жадных пальцев взволнованных зрителей.
Данте наконец разглядел танцовщицу в подробностях. Ее тело было скрыто под тонким шелковым покрывалом, искусно вышитым узорами с павлиньих перьев. В своем диковинном одеянии она напоминала грациозную экзотическую птицу. Изящные запястья украшены металлическими браслетами. Ни в одной флорентийской таверне Данте не доводилось видеть подобную танцовщицу.
Вот Антилия подошла к столу ученых мужей и остановилась, слегка поводя бедрами и позванивая браслетами. Она пристально смотрела на сидевших за столом. Данте заглянул в ее глаза — они были черны как оникс. Чувственным движением Антилия запрокинула голову, изогнув шею, украшенную монистом из мелких золотых монет. Потом она повела плечами, качнула грудью и роскошными бедрами и начала извиваться. Извивалось все ее тело от шеи до тонких лодыжек, украшенных золотыми цепями. Танцовщица завертелась на месте, подняв руки, на ее лице была написана гордость языческой жрицы, совершающей древний ритуал.
Данте не отрывал взгляда от ее прекрасного лица. В ее чертах было что-то восточное. Высокие скулы были умело подчеркнуты румянами, и из-за этого ее лицо казалось отлитым из бронзы. Танцовщица двигалась с грацией пантеры.
Поэт был околдован. Танец Антилии был похож на некий нечестивый ритуал, ведь праздновавшая его жрица явно не отличалась скромностью. Но при этом в нем было что-то духовное, две противоположности — дух и плоть — слились воедино… Если в Земном Раю танцевали, это делали именно так. Там танцевала сама Лилит. Так танцевали те, чье падение повлекло за собой многовековые страдания человечества. На лице Антилии больше не было сладострастия, с которым она перед этим открывала свое тело чужим взглядам. Теперь у нее на губах играла ангельская улыбка.
Поэт с удивлением поймал себя на мысли, что в грязную таверну воистину спустилась с небес божественная посланница, ангел, недоступный постыдным желаниям.
Танцовщица вращалась все быстрее и быстрее. Полы ее покрывала вращались вместе с ней, поднимаясь все выше и выше. Наконец они раскрылись под взглядами онемевших зрителей как лепестки огромного цветка. Музыка грохотала. В неистовом темпе били тарелки и барабаны.
Данте всем своим существом ощущал, как собравшиеся вокруг него мужчины желают эту женщину. Какая-то сила подняла его на ноги вместе со всеми. Словно магнитом его тянуло к восхитительному женскому телу, полностью появившемуся из-под раскрывшихся лепестков покрывала. На женщине не было никакой одежды. Лишь на плоском животе сверкал золотой кулон на цепочке. Не видя ничего вокруг себя, Данте не мог оторвать взгляда от треугольничка мягких волос в низу ее живота…
Женщина продолжала в экстазе вращаться на одном месте в ореоле лепестков, расшитых павлиньими глазами. Ее сложенные над головой руки трепетали. Казалось, ее танец никогда не кончится…
Внезапно музыка замолчала. В этот же момент танцовщица прекратила головокружительное вращение так легко и просто, словно была невесомой. Покрывало упало и скрыло от посторонних глаз ее обнаженное тело.
Женщина закуталась в покрывало и некоторое время стояла неподвижно, переводя дух, с таким видом, будто понятия не имела о буре желаний, которую вызвала среди зрителей.
Данте тоже окаменел. Потом осознал, что смотрит на танцовщицу разинув рот от вожделения, устыдился и попытался взять себя в руки. Не иначе, это последствия приема загадочного снадобья чанду, иначе с чего флорентийскому приору так реагировать на вид обнаженного женского тела, пусть даже такого прекрасного. Поэт смутился и сел, надеясь на то, что никто не заметил, как он с разинутым ртом пялится на голую женщину.
Молчание нарушил Теофило:
— Теперь вы наверняка понимаете, почему мы называем наш узкий кружок последователями Третьего Неба.
Приковывая к себе похотливые взгляды мужчин, танцовщица в гробовой тишине подошла к двери, скрытой за занавеской, и исчезла.
Все начали разговаривать и смеяться, но как-то невесело, словно каждый боролся в этот момент со своим демоном сладострастия.
— Понимаю, — пробормотал Данте. — Легко могу себе представить, что перед нами была посланница самой богини, управляющей третьим хрустальным сводом небес.
Возбуждение постепенно проходило, и поэт с трудом приводил в повиновение собственные чувства.
Неужели божественная покровительница будущего университета его родной Флоренции — распутница? Блудница, триумфально шествующая из одной таверны в другую без одежды и при всех регалиях своего постыдного ремесла!
Остальным приорам наверняка дали взятку! Только это может объяснить царящее во Флоренции разложение нравов!
«Как это много говорит о нашем времени! — пряча горькую усмешку, подумал поэт. — Богиня любви избрала своей посланницей блудницу!»
От тягостных размышлений Данте отвлек звучный голос Веньеро.
— Ну и как вам это зрелище, мессир Данте? Вам не кажется, что мудрость наших друзей проявляется и в их тяге к красоте — лучшем из того, что есть в этом мире? Поверьте мне, я знаю всех знаменитых красавиц Средиземноморья, но этой женщине нет равных!
— А кто она такая? — стараясь говорить как можно равнодушнее, спросил поэт.
— Антилия появилась во Флоренции недавно, — ответил Августино, в чьих глазах еще блестело желание. — Она из далеких стран. Видели, какое у нее лицо? Говорят, она одна из немногих, кто спасся во время резни, учиненной сарацинами в Сан Джованни д’Акри. У нее ничего и никого нет, только эта умопомрачительная красота. Наверняка на родине она и научилась этому невероятному танцу. Это вам не наши деревенские пляски!
— Вряд ли ее родители итальянцы.
— Может, они были византийскими греками. Или евреями. Или рабами родом из Анатолии. Она и сама не знает. Или не хочет признаваться.
— Ну и как? — с хитрым видом спросил поэта Бруно Амманнати. — У вас не возникает желания поближе познакомиться с этим источником нашего вдохновения?
Мужчины за столом навострили уши, всем было интересно, как Данте, этот поборник добродетели, отреагирует на подобное предложение.
— Здесь пиршество скорее любви, а не мудрости, — уклончиво ответил он.
— Причина тому — женщина, которой вы только что восторгались, мессир Алигьери, — сказал Антонио да Перетола. — Но разве не могли быть посвящены ей ваши строки, которые я с удовольствием вспоминаю:
«Voi che sapete ragionar d’Amore
Udite la ballata mia pietosa
Che parla d’una donna disdegnosa
La qual m’ha tolto il cor per suo valore»?[5]
Данте возмутился, услышав начало одной из канцон, посвященных им Беатриче. Как можно восхвалять этими словами плотские прелести какой-то там танцовщицы?!
У него на языке вертелась резкая отповедь, но он удержался. Ведь Антонио наверняка хотел не обидеть его, а польстить ему!
— Кроме того, и мудрейший Соломон не отказывался выполнять пожелания царицы Савской. Он делал это без колебаний и не утерял из-за этого ни крупицы своей славы, — каким-то двусмысленным тоном сказал архитектор Якопо. — Может, и вы найдете здесь новые источники поэтического вдохновения…
— Увы, но обязанности моей новой должности не оставляют мне времени для сладостных любовных песен, — ответил Данте.
— Но ведь мы рассуждаем здесь не только о любовных утехах, — миролюбиво заметил Чекко из Асколи. — Мы говорим и о плодах познания, и о том, что скрыто от нас природой, которая ревниво стережет свои секреты. Истинное призвание ученого — пытаться проникнуть во все тайны. В этом и заключается высшая задача Studium, который мы создаем.
— И все же именно любовь должен особенно тщательно изучать человеческий ум, — настаивал Якопо. — Кому это знать лучше вас, мессир Алигьери?!
Все закивали, соглашаясь с архитектором. Августино даже открыл рот, чтобы что-то добавить.
— Именно любовь, говорите? — внезапно опередил его Данте. — А смерть? Злодеяние?
Никто не нашелся что ответить.
— Злодеяние? — пробормотал наконец Бруно. — Думаете, ученым умам стоит заниматься злодеяниями? Как это можно? Ведь и Сократ, и Платон считали любовь и злодеяние несовместными?!
Данте оглядел собравшихся.
— Злодеяние ужасно, но его источник все в той же душе человека. Злодеяния сопровождают нас с момента первого грехопадения. С первого убийства, когда Каин призвал брата к себе на пастбище. — Данте на секунду замолчал, оценивая впечатление, произведенное его словами. — При этом мне кажется, что нет такой загадки, какую не могли бы решить разум и добродетель. Ведь злодей оставляет на теле своей жертвы отпечатки не только своих рук, но и своей черной души. Жертва же по принципу тайного влечения противоположностей притягивает к себе своего палача. Выходит, палач и жертва две стороны одной медали.
— Вы так думаете? — спросил Амманнати.
— Да. Укажите мне жертву, и я скажу вам, кто палач. Как и великому Архимеду, мне нужна лишь одна точка опоры.
— В каком смысле?
— В таком, что каждая жертва притягивает своего палача и создает благоприятные условия для злодеяния. Иными словами, воля злодея — вторична. Убитый связан с убийцей как звезды с небесным сводом. Самые хитроумные уловки преступника неразрывно связаны с характером его жертвы, поэтому проницательному уму не трудно найти виновного.
Поэт чувствовал на себе внимательные и удивленные взгляды собравшихся.
— Борясь со злом, — подытожил он, — Господь дарует нам способность проникнуть в ухищрения злодеев.
У всех был такой смущенный вид, что Данте засомневался в том, что они уловили ход его мыслей. Может, астроном Чекко что-то и понял. Остальные наверняка — ничего! Мысленно улыбаясь, поэт откинулся на спинку стула.
В конце концов, поставить на место этих чужаков, кичащихся своей ученостью, оказалось не так уж сложно.
На этот раз молчание нарушил Августино.
— Судя по всему, ваш интерес к злодеяниям, мессир Алигьери, не так уж и абстрактен. Похоже, вы сталкиваетесь с преступлениями и в повседневной жизни. Теперь, в должности приора, вы наверняка расследуете какое-нибудь из числа злодеяний, о которых так вдохновенно рассуждали, — с невинным видом добавил он. — Неужели во Флоренции совершено преступление?!.
— Именно так. Кроме того, это преступление касается вас.
Воцарилось гробовое молчание. Казалось, стало тише во всей таверне.
Краем глаза Данте заметил, что к их столу бочком стал пробираться Бальдо — ее хозяин. Казалось, он не мог слышать их разговор с другого конца таверны, и все равно сейчас он пожирал глазами Данте и его собеседников.
— В церкви, предназначенной на роль помещения для вашего Studium, совершено зверское убийство. Погиб мастер Амброджо, делавший мозаику.
Ни единый звук не нарушил тишины. Данте внимательно разглядывал безразличные и бесстрастные лица. Он ждал, что кто-нибудь пожалеет убитого или ужаснется. Или хотя бы удивится.
О чем же говорит это невозмутимое молчание — о спокойствии мудрецов или о том, что они и сами все знали? Да, они, несомненно, знают об убийстве! А один из них — намного больше других!
Тут, как по мановению волшебной палочки, тишина испарилась. За столом послышались удивленные и сочувственные возгласы. Ученые мужи так старались выразить свои эмоции, что стали шуметь громче подвыпивших гуляк.
— Значит, Амброджо больше нет? — выговорил наконец Чекко из Асколи. — Как же так?! Почему?!
На его лице было выражение глубокого горя, но Данте видел, что он притворяется.
— Стража во главе со своим капитаном ничего не может понять, — сказал поэт.
Прежде чем продолжать, он некоторое время внимательно разглядывал сидевших рядом с ним за столом людей, все больше и больше убеждаясь в том, что они уже все знали, но по какой-то тайной причине скрывали это.
Конечно, ему казалась нелепой мысль о том, что эти ученые могут быть замешаны в такое страшное преступление. Но ведь ему уже много раз приходилось убеждаться в том, какими невероятно двуличными могут быть люди!
— Так как же погиб мастер Амброджо? — настаивал Чекко.
— Он умирал долго и мучительно… — приор вкратце описал то, что нашел на месте преступления. — При этом он, кажется, успел написать себе эпитафию, хоть она и не вполне ясна.
— Что? Что он написал?
Данте обмакнул палец в остатки вина на дне своего кубка и начертал на скатерти знаки, замеченные им на стене в церкви Сан Джуда. Внезапно он замер с занесенным над скатертью пальцем, вспомнив фрагмент сна, увиденного им после приема снадобья Теофило. Виденное во сне и виденное наяву в церкви Сан Джуда наложились одно на другое. Видимо, Данте мельком заметил эту деталь в церкви, но не обратил на нее должного внимания, а потом чанду обострило его ум и помогло увидеть взаимосвязь.
Данте еще переживал это открытие, когда услышал озабоченный голос Теофило:
— Мессир Алигьери! Вам плохо?
Данте ответил вопросом на вопрос:
— А кто из вас знал мастера Амброджо лично?
Собравшиеся быстро переглянулись. Заговорил опять Теофило:
— Думаю, могу сказать от лица всех собравшихся, что все мы знали мастера Амброджо и восхищались его талантом.
Аптекарь говорил спокойно, но по лицам его товарищей было видно, что они поражены этим вопросом и скрытым в нем намеком.
— Вы сообщили нам о том, до чего смогла додуматься стража, — продолжал Теофило. — А сами-то вы что об этом думаете?
— Хоть я и сообразительнее стражников, сначала я тоже ничего не понял, — ответил поэт. При этом ему показалось, что люди вокруг стола вздохнули с облегчением.
— Однако несколько мгновений назад я очень много понял, — добавил он и на секунду замолк. — Минерва озарила мой ум своим факелом мудрости.
— В каком смысле? — спросил Теофило.
— Теперь мне очень многое ясно, — проговорил поэт и провел пальцем вдоль знаков, начертанных вином на столе. — Вам не кажется, что мастер Амброджо сумел нацарапать три вертикальные черточки и начал писать слово, которое ему не достало сил закончить. Не желал ли он написать по-латыни «III COELUM» — Третье Небо?
Никто не проронил ни слова.
— Забавное совпадение, не правда ли, мессир Алигьери? — проговорил наконец безразличным тоном Августино.
Данте решил ему подыграть.
К чему играть в кошки мышки?!
— Не могу даже предположить, что такие ученые мужи не пришли раньше меня к этому выводу!
— Ну и что же вытекает из этого вывода? — скрипучим голосом спросил с дальнего конца стола Якопо.
Не дав Данте ответить, в разговор вмешался Чекко из Асколи:
— Я тоже думаю, что эта надпись не случайна, и пришел к тому же выводу, что и вы, мессир Алигьери. Что же имел в виду Амброджо? Что мы повинны в его гибели? Или, может, мы должны отмстить его убийце? А в первом случае — виновны ли мы все, или среди нас скрывается лишь один убийца? Если один, то кто он?
— Возможно, что дело было совсем по-другому, — вмешался Бруно. — Что, если знаки начертал убийца, имевший в виду что-то совсем иное? Как вы думаете, друзья мои? — спросил богослов, не обращаясь при этом ни к кому в отдельности.
— Наш корабль сейчас разобьется о скалы беспочвенных догадок! — пробормотал Августино.
Данте некоторое время молча думал. Он прекрасно понял, какую позицию избрали его собеседники. Некоторые из них даже бросали ему вызывающие взгляды, позабыв о внешней учтивости.
Впрочем, Данте был готов принять вызов.
— Убийца надеется скрыться, пока мы ломаем себе головы над этой загадкой. Однако Флоренция вложила мне в руки карающий меч правосудия, и я не вложу его в ножны, пока голова злодея не покатится с его плеч, — громко и ясно проговорил поэт.
Никто не стал возражать. Все смотрели на него с непроницаемыми лицами. Теперь они напоминали поэту мошенников, которыми кишели улицы Флоренции.
Поэт распрощался с ними вскоре после того, как прозвонил ночной колокол. Впрочем, на его новых знакомых этот сигнал не произвел ни малейшего впечатления. Можно было подумать, что у них имеются разрешения ходить по городу ночью.
У дверей Данте столкнулся с хозяином таверны, который там его, кажется, поджидал. Казалось, ему что-то очень хочется сказать Данте, но бывший крестоносец ограничился тем, что отвесил приору неуклюжий поклон и прохрипел «до свидания!» При этом он все время косился на стол, где сидели Теофило со своими друзьями, а те в свою очередь внимательно за ним наблюдали.
Данте добрался до своей кельи в Сан Пьеро, быстро пройдя по улицам на той стороне Арно, опустевшим с приближением ночи. Поднимаясь по лестнице в дверям в келью, поэт внезапно почувствовал, что силы совершенно оставили его. Данте остановился на середине лестницы, чтобы перевести дух, через несколько минут с трудом двинулся дальше.
В келье он разулся, нахлобучил на голову ночной колпак и, не раздеваясь, бросился на ложе.
В голове у него крутились образы и звуки. Церковь с мертвецом. Мозаика, не законченная мастером Амброджо. Его страшная посмертная маска.
Как все это связано? Зачем Амброджо убили, превратив в своего рода каменное изваяние наподобие тех, с которыми он имел дело всю свою жизнь?
Засыпая, Данте думал об этом. Его убаюкивал звон бронзовых пластинок Антилии, все еще стоявший у него в ушах.
17 июня, около часа
Солнце уже давно лилось в окно его кельи, когда, прикрывая ладонью глаза, Данте попытался встать с постели. У него в голове по-прежнему царил хаос из сновидений и воспоминаний.
Несколько мгновений Данте с ужасом думал о том, что вспышки, которые он продолжал видеть у себя перед глазами, — воздействие снадобья, но потом понял, что это последствия выпитого вина и чада таверны.
Он откинулся на постель и впился глазами в потолочные балки, стараясь побороть головокружение. Келья вращалась как покрывало Антилии. Данте изо всех сил зажмурился, чтобы не видеть вспышек яркого света, пронзавших ему мозг. Тошнота стала потихоньку проходить. Наконец он снова осторожно приподнялся.
Надо встать, прийти в себя и пойти на улицу!
Данте проклинал свое легкомыслие. Флорентийскому приору следовало бы вести себя более предусмотрительно. Не кутить в тавернах…
Поэт очень надеялся на то, что остальные приоры никогда не узнают о его ночном приключении.
Час с лишним Данте готовил бумаги к первому заседанию Совета. Он обдумывал начало своей речи, когда получил донесение о членах кружка «Третье Небо», подготовленное секретарем.
Как он и предполагал, ученые мужи, о которых шла речь, были мастерами своего дела и имели выданные виднейшими университетами разрешения преподавать свои науки, где им заблагорассудится.
Самым опытным из них был Бруно Амманнати. Он долго жил в Палестине, где по примеру святого Франциска, основавшего его монашеский орден, занимался обращением язычников в христианство. Самым молодым же был архитектор Якопо Торрити.
Все ученые мужи прибыли во Флоренцию каждый сам по себе в течение последнего года. Так же по отдельности каждый из них получил разрешение Магистрата и приступил к преподаванию, собрав группу студентов.
Ученые поддерживали связи с учебными заведениями при Санта Кроче и Санта Мария Новелла, но никак от них не зависели. Даже Теофило Спровьери, в основном работавший у себя в аптеке, иногда давал уроки фармацевтического искусства в монастыре Святой Марии Магдалины.
О капитане Веньеро Марине знали, что он встречался с остальными учеными, но сам он во Флоренции, кажется, ничем особенным не занимался. Источники его доходов также были не известны. Полагали, что он берет деньги в долг у ростовщиков.
Рядом с именами ученых были указаны названия улиц, на которых они жили.
— Вы уверены в том, что все они прибыли из Рима? — спросил удивленный этим обстоятельством Данте у стоявшего перед ним секретаря.
— Так точно!
— Вот так путешественники!.. А танцовщица? О ней что, вообще ничего не известно?
— Но она же не имеет отношения к Studium! Я не знал, что она вас интересует!
Данте показалось, что секретарь произнес эти слова с какой-то особой интонацией.
— Магистрат интересует все! — рявкнул поэт. — Высшей власти Флоренции должны быть известны все сомнительные личности!
Секретарь поежился и втянул голову в плечи.
— Об этой женщине известно очень мало. Говорят, она прибыла в Италию из заморских стран. Шестьдесят дней назад ее появление зафиксировала стража у ворот Порта аль Прато. Эта женщина заявила, что сама зарабатывает себе на жизнь. При этом она вроде бы не такая, как выглядит на первый взгляд…
— В каком смысле?
— Она вроде бы не занимается проституцией.
— А где она проживает?
— Наверное, в таверне. На ее перемещения не наложено никаких ограничений, хотя стража того квартала и следит за ней. Ведь вряд ли ее ремесло назовешь благочестивым… — извиняющимся тоном пробормотал секретарь и с видимым облегчением удалился, когда Данте жестом приказал ему уйти.
Поэт сложил бумаги в шкафчик, решив заняться ими позже, и направился в зал для собраний Магистрата. Шагая под колоннадой, он полной грудью вдыхал утренний воздух, напоенный запахами горящих в очаге дров и свежеиспеченного хлеба. Данте старался изгнать из головы воспоминания о вчерашнем вечере и сосредоточиться на том, что ему предстояло сказать на Совете.
Говорить придется очень убедительно, а то вся его политическая карьера полетит в тартарары.
Данте намеревался начать свою речь с восхваления божественной свободы, процитировать «Этику» Аристотеля, а потом его же «Политику»… И все же ему было очень трудно думать о своем выступлении, когда у него перед глазами стояли тело Антилии и посмертная маска Амброджо…
Внезапно Данте за что-то зацепился и чуть не упал. У его ног распростерся человек, вцепившийся ему в одежду. Голова этого человека была замотана грязными тряпками, словно он старался спрятать страшные язвы.
— Монету! Одну лишь монету, и расскажу вам о вашем будущем! — гнусаво взвыл незнакомец.
— Что? Опять?! — Данте выругался и пнул навязчивого предсказателя, которого узнал по гнусавому голосу. Это был один из нищих, весь день толпившихся у дверей Сан Пьеро Скераджо — местной приходской церкви. Этот попрошайка к тому же был и вором, которому уже отрубили палец за кражу.
— Пошел прочь, или я прикажу бросить тебя в темницу!
— Монету! Вы пожалели монету, мессир, а так узнали бы свою судьбу! — вызывающе сказал попрошайка и поплелся прочь.
Хорошо бы на самом деле узнать будущее за пару монет!.. И чего только всем неймется предсказать будущее приору Флоренции?!
Пожав плечами, Данте пошел дальше.
Совет собирался в старинной трапезной монастыря. Войдя, Данте увидел, что остальные пять членов Совета уже сидят за длинным столом, разглядывают какой-то документ и оживленно переговариваются.
Заметив появление Данте, глава гильдии суконщиков громко откашлялся. У поэта сложилось впечатление, что он сделал это, чтобы предупредить остальных.
Потом глава суконщиков изрек:
— Перед нами булла с просьбами папы Бонифация. Мы получили ее от доверенного лица самого папского нунция… «О благороднейшая и возлюбленнейшая Флоренция, свет наших очей, жемчужина наших земель!»
Данте с раздражением следил за тем, с каким благоговением остальные передают друг другу пергамент, которого касался сам папа римский. До этого момента поэт собирался держать себя в руках и влиять на слушателей лишь силой убеждения, но трусость приоров, заранее готовых согласиться с любыми папскими требованиями, вывела его из себя.
Когда булла оказалась у его соседа, Данте вырвал ее у него из рук и швырнул ее на стол.
— Хватит, мессир Лапо! Мы прекрасно знаем, как витиевато умеет писать папа Каэтани. К чему пережевывать его слова? Он что, новый евангелист?! Говорите, чего ему надо!
Сам Данте не имел ни малейшего представления о том, что хочет папа римский, и его преследовало неприятное чувство, словно остальные нарочно держат его в неведении.
— Благородный Каэтани, Его Святейшество Бонифаций VIII просит у нас денег и воинов для подавления мятежа в Тоскании.
Так вот оно что!
Данте знал, о чем идет речь. Этот город в Лациуме последовал примеру Палестины, взбунтовался против папского наместника и объявил себя вольным.
— Ему нужна всего сотня арбалетчиков и немного всадников… Давайте попробуем ему помочь. Вряд ли от этого наш город сильно обеднеет, — неуверенно пробормотал один из приоров.
— Речь идет не о деньгах, мессир Пьетро, а о нашей свободе и о свободе наших друзей! — отрезал Данте. — Ради чего это мы должны плясать под дудку такого продажного и недостойного человека, как этот Бонифаций?!
— Значит, Его Святейшество папа римский продажный? А вы не пожалеете об этих словах, мессир Алигьери?.. Откровенно говоря, нам не хотелось бы разделить незавидную участь, которая ждет вас в будущем. Наша партия «белых» не желает…
— Не забывайте о том, что я тоже принадлежу к партии «белых» и действую в ее интересах. Но у нас должны быть и высшие интересы. Например, благоденствие и безопасность наших сограждан.
— Но ведь речь идет всего о сотне арбалетчиков, — попытался вмешаться миролюбивым тоном приор гильдии менял. — Наверняка мы сможем удовлетворить просьбу папы Бонифация, чтобы он на нас не разгневался, и безопасность наших сограждан при этом не пострадает…
— Вам что, тоже кажется, что сто арбалетчиков для Флоренции мало?! — воскликнул Данте. — Неужели вы не представляете себе, в каком плачевном виде находятся наши вооруженные силы после того, как ими многие годы так отвратительно командовали?! Как вы думаете, кто соберется у нас на Марсовом Поле в случае надобности? Всего лишь несколько тысяч кое-как вооруженных безработных ремесленников. В последний раз они упражнялись в военном деле три года назад. Они ничего не умеют. У них нет командиров. Они не знают, что такое дисциплина, и страшно трусливы. Они мастера только махать кулаками в кабаках. Они будут долго пинать поверженного врага, но разбегутся под ударом хорошо подготовленного войска. С тех пор как закон запретил благородным рыцарям командовать флорентийским ополчением, оно оказалось во власти неграмотных суконщиков и чесальщиков шерсти, этих тупых простолюдинов!..
— Мессир Алигьери! — на другом конце стола вскочил на ноги Лапо Сальтерелло. — Вы говорите о гражданах Флоренции как о сброде, к которому не имеете отношения. А сами-то вы откуда вышли? Не из тех же ли купцов, менял или кого-то еще похуже?!
— Ах ты негодяй! — Данте тоже вскочил и бросился на Лапо, чтобы вцепиться ему в горло. Кто-то схватил поэта за одежду. Другие бросились разнимать дерущихся. Не успел Данте дотянуться до Лапо, как его оттащили, а тот с испуганным визгом отскочил в сторону.
— Да вы с ума сошли! — взвыл Лапо, схватившись за поцарапанный нос.
— Это вы с ума сошли, а я-то как раз в здравом уме!
С трудом переводя дух, поэт огляделся по сторонам и понял, что погорячился. У него в висках бешено стучала кровь.
По-прежнему не спуская глаз с Лапо, поэт стал понемногу успокаиваться.
— Давайте вернемся к делу, — проговорил он и взял пергамент дрожащими пальцами.
— Вы говорите — это всего лишь сотня арбалетчиков. Но ведь сейчас, кроме них, во Флоренции вообще нет профессиональных военных. Если мы отдадим их Бонифацию, мы оставим наш город беззащитным, а Каэтани может их подкупить. Они вернутся к нам, а потом выполнят любой его приказ, в том числе и во вред нам. Или они вообще останутся у него. Представьте себе, сколько денег нам придется выложить за генуэзских наемников!
Эти слова явно произвели впечатление на слушателей Данте. Даже Лапо Сальтерелло, продолжавший злобно смотреть на поэта, начал прислушиваться.
— Да… Надо подумать. К чему торопиться с ответом?.. — пробормотал мессир Пьетро.
Данте обрадовался. Это уже кое-что!
Ему удалось заронить крупицу сомнения в души остальных приоров. Судя по всему, он задел нужную струну. Для этого ему не пришлось упоминать ни Платона, ни Аристотеля.
К чему рассуждать о разуме и добродетели, когда этих людей волнуют только деньги?!
— Да! Можно сказать папе, что мы отправим к нему арбалетчиков, как только укрепим стены, — с видимым облегчением добавил мессир Дуччо.
Все приоры заметно успокоились, ведь им больше не нужно было принимать важные решения.
— А вы слышали новости от ворот Порта аль Прато? — спросил Лапо. — Там вроде бы видели несметную толпу прокаженных. Они идут с севера в сторону Рима в надежде, что во время Юбилея папы Бонифация получат исцеление от язв. А ведь среди них может быть немало обменщиков и нарушителей спокойствия. Пусть приор гильдии суконщиков прикажет усилить стражу. Нельзя пустить прокаженных в город.
— Я бы их всех поубивал! — прошипел мессир Пьетро, в его голосе слышался животный страх. — Знаете, что говорят в Падуе, где из лазарета сбежали все прокаженные? Говорят, что гибеллины[6] подкупили монахов, чтобы те убедили прокаженных искать исцеление в Риме. Гибеллины хотят распространить заразу во враждебных им городах!.. А ведь нам еще придется лечить этих людей, наказанных Господом страшной заразой за их ужасные грехи. В госпитале Маджоре для них уже приготовили подземелье. А ведь его может и не хватить.
Данте задумался. Конечно, он мог лишь посмеяться над тем, что гибеллины решили опустошить Рим с помощью толпы прокаженных, но последние слова Пьетро коснулась тайных струн и в его душе. Ведь поэт довольно долго размышлял над этой идеей во время занятий этикой.
— Вы думаете, что страдания это действительно — наказание за неправедные поступки? — спросил он, разговаривая в первую очередь с самим собой. — Если это так, за какие же грехи пострадал убитый в церкви Сан Джуда художник?
В зале воцарилось неловкое молчание, а Данте продолжал, не дожидаясь ответа.
— Я узнал, что и во Флоренции намереваются открыть Studium — учебное заведение вроде университета в далеком Париже. И делается это по приказу самого Бонифация! Вы что-нибудь об этом слышали?
— Ничего, — ответил мессир Пьетро. Остальные тоже покачали головами. — Этим занимаются монахи. Город не дает денег на такие учебные заведения. Мы оплачиваем только обучение ремесленников… А что плохого в том, что и у нас откроется университет? Нашим согражданам не придется теперь отдавать последние гроши, чтобы отправить сыновей учиться в Падую или в Болонью. Или в это гнездо еретиков — Париж!
Данте подозрительно покосился на Пьетро. Ведь в молодости и сам поэт учился в университете Парижа, из-за которого этот город и прозвали еретическим.
На что это намекает этот невежда?!
Поэт вскочил на ноги и собрал свои бумаги.
Довольно!..
У подножья лестницы перед дворцом стоял какой-то человек, не спускавший глаз с Данте. Несмотря на жару, на нем был белый шерстяной хитон, а лицо у него, как у жителей пустыни, прикрывало от лучей палящего солнца покрывало. Он приблизился к поэту и откинул покрывало. Это был один из мудрецов «Третьего Неба» — Августино ди Менико, занимавшийся натуральной философией.
Он учтиво приветствовал Данте, но смерил его при этом ледяным взглядом, и поэт насторожился.
— Здравствуйте, мессир Алигьери. Я поджидал на площади своих студентов, когда увидел вас. Не желаете ли прогуляться со мной? В вашем городе я нечасто имею удовольствие побеседовать с человеком таких обширных знаний и к тому же с собратом-философом, учившимся в Париже.
У Данте начало складываться впечатление, словно в Италии не осталось человека, не знавшего бы о его студенческих годах.
— Не все в Париже так прекрасно, как кажется, — сухо ответил Данте.
Они с Августино пошли прочь от лестницы в сторону лоджии Орсанмикеле.
Там стояли под погрузкой повозки торговцев тканями, отправлявшихся на ярмарки севера Италии. В узком переулке стоял невыносимый смрад от конского навоза, разогретого жаркими лучами солнца. Над ним кружились тучи обезумевших мух, лезших прохожим в рот, нос и глаза. Однако, несмотря на жару, улочка кишела людьми, они закрывали лица от мух платками и покрывалами.
— Я хотел бы поговорить с вами, мессир Алигьери, отнюдь не о достоинствах или недостатках наших учителей, — продолжал Августино, отгоняя насекомых. — Мне гораздо интереснее узнать ваше мнении о преступлении, которое вам поручили расследовать.
Данте ответил не сразу, задумавшись о том, почему Августино это так заинтересовало.
Может, это — простое любопытство, а может — и чувство вины…
— На месте преступления не оказалось почти никаких улик, — сказал наконец поэт. — Ничего, кроме того, о чем я уже говорил.
— Ничего, ничего? — с разочарованным видом спросил Августино. — Я надеялся на то, что ваш острый ум сумеет усмотреть даже в полном мраке то, что не в силах увидеть там наши глаза… Впрочем, меня могли ввести в заблуждение похвалы, которые звучат вам повсюду.
Данте стиснул зубы, а потом стал оглядываться по сторонам, словно заинтересовавшись шнырявшими вокруг людьми.
Потом он снова взглянул на философа и проговорил:
— Однако в связи с этим преступлением у меня сложилось одно любопытное впечатление.
— Какое?
— Мне показалось, что вы знаете о нем гораздо больше меня.
Августино ответил не сразу.
— Полагаю, вы внимательно изучили мозаику, над которой работал убитый, — после паузы сказал он.
— Вы, конечно, ее тоже видели? — спросил Данте, согнав со щеки муху.
— Гигантскую фигуру? Да. Один раз. Вскоре после того, как Амброджо за нее взялся, — ответил Августино и замолчал, ожидая реакции поэта.
— Это похоже на сон Навуходоносора, — осторожно заметил Данте, не упомянув прочих деталей мозаики и того обстоятельства, что половина стены осталась пустовать.
— Довольно прозрачный символ, — подытожил он.
— Эта мозаика — не простое изображение эпизода из Ветхого Завета с помощью игры цвета и форм. В ней был и тайный смысл, который погибший художник пытался выразить своим искусством.
— Значит, и вы считаете, что Амброджо убили из-за мозаики?
— А из-за чего же еще?
Данте пожал плечами и промолчал, но Августино явно ждал его ответа, и поэт проговорил:
— Ну да… Конечно… Наверняка из-за нее. Обычно убивают из-за того, что уже произошло, или для того, чтобы что-то не произошло. Убийство порождено внутренней сущностью жертвы, а что выражает внутреннюю сущность художника лучше его произведений?
Они с Августино дошли до лоджий рынка. Философ остановился у фонтана в форме волчьей головы. Данте почувствовал, что его опять начинает трясти лихорадка, и тоже выпил глоток теплой воды.
— Думаю, вы правы, — сказал Августино. — Наверное, Амброджо допустил ошибку, пожелав изменить первоначальный проект.
— Значит, не вы — управляющие будущим университетом — заказали ему мозаику на этот сюжет? — спросил Данте, вытирая рукавом губы.
Августино вновь усмехнулся. В каких-то своих целях он выдавал Данте важную информацию по капле.
— Да нет. Конечно, мы. Но наш первоначальный замысел был совсем другим. Я даже видел эскиз, который сделал на стене углем один из учеников Чимабуэ. Мы хотели видеть триумф флоры и фауны. Своего рода древо жизни наподобие замечательного изображения в базилике города Отранто.
— И что потом произошло?
— Мастер добился разрешения самостоятельно избрать иной сюжет мозаики, утверждая, что не сможет соперничать с предложенным ему великим образцом.
— И вы ему не поверили?
— У меня сложилось впечатление, что мастер Амброджо считал, что ему нет равных в его искусстве. Порой он доходил чуть ли не до богохульства, утверждая, что сделает церковь Сан Джуда центром мира. Так что он наверняка изменил сюжет по каким-то другим причинам.
Данте задумался, теребя себе пояс.
Что же в малоизвестном эпизоде с Навуходоносором так поразило художника, что тот изменил свои замыслы, рискуя поссориться с заказчиками?! Кроме того, если Августино верно оценил способности Амброджо, почему тот упустил прекрасную возможность прославиться еще больше, превзойдя одно из прекраснейших произведений искусства христианского мира? Что же хотел сказать мастер Амброджо гигантской фигурой старца?
Ответить на эти вопросы мог бы только убитый художник.
Августино думал о том же, что и Данте.
— Хорошо бы расспросить мертвеца, — внезапно проговорил философ.
— Вы думаете, это возможно?
Философ не ответил, словно не решаясь рассуждать на эту щекотливую тему, но явно не желал оставлять поэта в покое:
— Но ведь вы наверняка пытаетесь проникнуть в тайные уголки души убитого художника?
— Разговор с мертвецами — это кропотливое изучение следов, оставленных ими в нашем мире, мессир Августино. Они многое могут рассказать человеку, идущему по ним под руководством знаний и добродетели.
— Думаю, вы правы, но будьте осторожны. Ведь многие пытаются вступить в беззвучный разговор с мертвецами с совсем иными целями. Встреча с такими людьми смертельно опасна. Они считают, что гораздо проще призвать мертвецов в наш мир с помощью волшебства.
— Призвать мертвецов с того света? Но ведь стремиться к этому можно только с помощью черной магии!
Августино пожал плечами и промолчал.
— Вы думаете, что души мертвецов можно вынудить разговаривать с живыми? Вы сами умеете это делать или знаете тех, кто умеет? — наугад спросил не желавший успокаиваться Данте.
Августино побледнел и вперил взгляд во что-то за спиной поэта, словно там возник призрак. Данте даже оглянулся, думая, что их подслушивают, но увидел лишь опустевшую площадь. Казалось, жители покинули пораженный чумой город.
А может, царство мертвых ничем не отличается от этой грязной площади?!
По мнению Данте, сам Августино теперь очень напоминал мертвеца. Поэту пришлось подавить желание прикоснуться к нему, чтобы убедиться в том, что перед ним не призрак.
— Думайте, что говорите, — прошептал философ, указывая пальцем на процессию монахов, появившихся из-за угла виа дельи Аччайуоли. — Мы в землях святой католической церкви!
— Значит, в землях святой католической церкви не занимаются черной магией? — усмехнулся Данте.
— Еще как занимаются!
— Даже посвятившие себя служению Господу?
— Брат Франциск насчитал в консистории больше демонов, чем в преисподней!
— А как насчет Третьего Неба?
Августино не ответил, запахнул полы хитона, спасаясь от неожиданного порыва влажного ветра, поднявшего облако пыли на площади, и закрыл лицо покрывалом.
— Tibi benedicat Dominus, брат мой. Да благословит тебя Господь! Мы поговорим об этом, когда вы вернетесь к нам на Третье Небо.
Кивнув поэту, философ поспешно удалился.
Данте продолжил свой путь. На улице шумели и кричали, но Данте ничего не слышал, обдумывая слова Августино, его туманные намеки и обвинение в гордыне, брошенное мертвому художнику.
Но ведь и сам Данте почти ничего не знал о мастере Амброджо, кроме того, что тот был великим мастером. Кому было знать его, как не человеку из его же круга?!
Внезапно Данте вспомнил лошадиное лицо Якопо Торрити. Кажется, только он знал убитого художника еще до того, как тот приехал во Флоренцию.
Якопо работал на строительстве большого нового собора перед баптистерием[7].
Данте быстро прошел по узкому проходу между палатками торговцев чулками на виа дельи Кальцайуоли и вышел на площадь Сан Джованни.
Земля на протяжении двухсот с лишним локтей — от врат баптистерия до старых римских стен — была выровнена. Там возвышались мощные несущие конструкции нового собора, разделенные на три нефа высокими прямоугольными колоннами. Стены по сторонам были построены до уровня окон, а возле трансепта[8] была уже почти закончена апсида с тремя нишами. Великий Арнольфо установил там опоры огромного купола, которому предстояло венчать собой самую большую церковь христианского мира.
Поэт прошел на стройку, увертываясь от тачек и спускавшихся сверху канатов. Внутри собора, на месте будущей дароносицы, в центре огромного кирпичного восьмиугольника будущего купола стояли длинные деревянные столы на козлах. Данте издали узнал архитектора, склонившегося над разложенными на столах чертежами.
Данте незаметно подошел к нему со спины и некоторое время с восхищением молча следил за тем, как Якопо несколькими мастерскими штрихами нарисовал мелом деталь арки, что-то объясняя стоявшему рядом с ним мастеру. Идеальный круг барабана будущего купола у них над головами казался всевидящим божьим оком, следившим за тем, чтобы человеческая гордыня не подвигла людей на строительство новой вавилонской башни.
Архитектор повернул голову и заметил Данте. Сначала он выглядел недовольным появлением поэта, но потом улыбнулся одними губами и поднялся.
— Мессир Алигьери, мы польщены тем, что флорентийский приор посетил нашу маленькую стройку. К сожалению, мастера Арнольфо сегодня нет. Полагаю, вы пришли, чтобы осведомиться о ходе работ?
— Нет. Я пришел к вам. Хотя и не могу удержаться от того, чтобы выразить восхищение невероятным мастерством, которое проявляете здесь вы и Арнольфо.
— Ко мне? — спросил с озабоченным видом Якопо, не обращая внимания на похвалу.
— Да, к вам. Я хотел кое-что узнать об убитом художнике. Думаю, вы знали его лучше других.
Якопо пожал плечами:
— Ну да. Мы с мастером Амброджо общались. Хотя он и принадлежал к особой корпорации, члены которой предпочитают не иметь дела с посторонними. Однако в Риме мы часто работали рука об руку. Впрочем, должен сказать, что мы не были друзьями. Кроме того, мы недолго работали вместе. В один прекрасный день Амброджо бросил работу и уехал. Приехав сюда с Арнольфо, я не ожидал застать здесь Амброджо.
— А как вы считаете, мастер Якопо, — спросил Данте, не спуская глаз с архитектора, — мастеру Амброджо действительно не было равных в Италии в искусстве мозаики?
Архитектор ответил на сразу.
— Амброджо был большим мастером своего дела. Сам Бонифаций поручил ему украсить мозаикой стены вокруг своего надгробия в храме Святого Петра, — равнодушным тоном сообщил он поэту.
— Но вам, кажется, не по душе его стиль?
— Время не стоит на месте, мессир Данте. Из Франции к нам пришел новый стиль, а мастер Амброджо по-прежнему работал на византийский манер, упорно повторяя одни и те же застывшие формы. Его манера прославляла величие государей, но вряд ли была созвучна нашему времени, когда народ решительно заявил о себе. Но вы же сами видели его мозаику в церкви и наверняка заметили, какая она суровая и величественная.
— Да, я видел эту мозаику… Мне сказали, что первоначально она должна была изображать нечто совсем другое — древо жизни, аллегорию Творения. Вы не знаете, почему мастер Амброджо вдруг взялся за другой сюжет?
— Не знаю. Может, он и не начинал работать над древом. Поначалу он долго кружил по храму, в глубокой задумчивости…
— Словно не знал, что лучше изобразить?
— Да. Или… — Архитектор внезапно прикусил язык с таким видом, как будто о чем-то чуть не проболтался.
— Или?
— Казалось, он чего-то боится.
— Чего?
— Не знаю. Но, что бы это ни было, это явно как-то связано с Римом.
Данте задумался.
— Думаете, новая тема мозаики как-то связана с этими страхами? — наконец спросил он. — Может, Амброджо хотел рассказать своим произведением именно о них?
Якопо стал с затравленным видом озираться по сторонам. Казалось, ему очень хочется закончить этот разговор и вернуться к работе.
— Но вы ведь наверняка подозреваете, чего именно боялся мастер Амброджо, — не отставал от него поэт.
Якопо не ответил и отвернулся, но Данте ухватил его за плечо.
— Между прочим, в распоряжении Магистрата есть средства способные развязать язык кому угодно.
— Мы работали вместе с Амброджо в храме Сан Паоло… И там говорили… Там говорили разное о смерти папы-отшельника Целестина V… — пробормотал Якопо.
— Ну и что? Все знают, что его приказал убить Бонифаций.
Архитектор, кажется, непритворно удивился.
— Нет, мессир Данте! Папа Бонифаций не отдавал такого приказа. В Риме шепотом рассказывали о том, что Бонифаций пришел в ярость, узнав о кончине Целестина, и три дня проклинал смерть, лишившую его надежды узнать нечто очень важное…
— Нечто очень важное? — удивленно спросил Данте.
— Да! Какие-то тайные знания, которые Целестин якобы унес с собой в могилу…
Данте не верил своим ушам.
Да нет! Не может быть! Наверняка эти пустые сплетни распускают приближенные злодея Бонифация, чтобы снять с него обвинение в убийстве!..
— Какие еще тайные знания?
— Это никому не известно. Но, может, Амброджо об этом знал. И, возможно, не только он!
Данте пытался осмыслить услышанное.
— Не только он? Кого вы имеете в виду?
— Когда мы работали в храме Сан Паоло, в соседнем монастыре проживали законники, занимавшиеся чем-то особенным по приказу Бонифация.
Поэта озарила догадка.
— Вы имеете в виду Антонио да Перетола, знатока законов с вашего Третьего Неба? Он тоже там жил?
Якопо молча кивнул.
— Возможно, именно он поможет вам, мессир Данте. Он был довольно близок к людям, распускавшим всякие слухи…
Данте посторонился. Прямо перед ним кран с противовесом поднимал кирпичи. Это приспособление заинтересовало поэта. В сущности это был простой рычаг Архимеда, но огромного размера — излюбленное устройство мастеров с севера.
— Вижу, у вас тут много таких кранов.
— На большой стройке без них никак.
Поэт осмотрелся по сторонам. От старой церкви Санта Репарата сохранились лишь остатки древних стен по периметру. Скоро и они исчезнут под полом нового храма…
Подняв глаза ввысь, Данте попытался представить себе, на что будет походить законченное сооружение.
Колоссальная церковь, построенная такими мелкими людишками…
Якопо проследил, куда смотрит поэт.
— Когда мы поставим купол, это будет самая большая церковь всего христианского мира. Шедевр мастера Арнольфо. Благодаря ему имя Флоренции прогремит по всему свету.
— Имя Флоренции теперь гремит и в преисподней, — пробормотал Данте. — Этот город не только рвется ввысь, но и падает в бездну, пробитую при падении самим Люцифером.
Удивленный архитектор молча слушал поэта…
Антонио да Перетола, человек с лисьим лицом, жил в монастыре Сан Марко. К этому часу он должен был уже закончить занятия в школе францисканцев и вернуться к себе в келью.
И действительно, Антонио да Перетола был у себя. Вокруг него было разложено множество открытых книг, сам Перетола что-то писал в огромном фолианте. Данте подумал, что он сравнивает различные тексты и записывает расхождения между ними.
Увидев поэта, Антонио да Перетола тут же перестал писать и захлопнул фолиант.
— Приветствую вас, мессир Антонио, — сказал Данте.
— Прошу прощения за то, что прервал ваши занятия, — добавил поэт, указывая на закрытую книгу.
Антонио да Перетола встал и поклонился Данте.
— Ничего срочного, — сказал он, убрал со скамьи пергаментные свитки и жестом пригласил поэта садиться.
Поэт устроился поудобнее и заявил:
— Сожалею о том, что явился к вам без приглашения, но интересы моих сограждан иногда вынуждают меня позабыть об учтивости…
— Не стоит извиняться! Я рад видеть вас, мессир Данте. Слава о вас достигла самого Рима. Вашими любовными стихами восхищаются даже те, кто, наподобие меня, посвятил себя делам духовным. Я с удовольствием с вами поговорю. «Che si pum ben conoscere d’un uomo, ragionando, se ha senno…» «Нет лучше способа узнать человека, чем поговорить с ним…» Ведь наша приятная встреча на Третьем Небе была такой краткой!
Данте опять услышал свои стихи.
Неужели все ученые мужи из будущего университета — его почитатели?!
Ощутив прилив гордости, поэт залился краской и хотел было закончить за Антонио да Перетола начатый им сонет, но удержался. Что-то во взгляде собеседника его настораживало. Казалось, его лисье лицо скрывает волчий оскал.
Поблагодарив Антонио, поэт сказал ему:
— Я пришел к вам за помощью в моем расследовании. Мне стало известно о том, что до прибытия во Флоренцию вы проживали в Риме в монастыре рядом с храмом Сан Паоло.
— Верно. Монахи этого монастыря гостеприимно приютили меня у себя, когда я вернулся из-за моря.
— Значит, и вы побывали в Святой Земле? — удивленно спросил Данте.
— Я думал, вы знаете об этом. Я последовал туда за кардиналом Льежским последним папским нунцием в Сан Джованни д’Акри. Мы бежали с ним из этого города, когда он пал под ударами сарацин, а в Италии папа Бонифаций соблаговолил использовать мои ничтожные знания на благо Церкви.
— А с мастером Амброджо вы познакомились в Риме?
— С этим художником с севера Италии?.. Да, в Риме, но мы не были друзьями. Он был очень занят на работах в церкви. Я несколько раз видел его во дворе монастыря.
Антонио да Перетола говорил так равнодушно, словно всеми силами старался внушить Данте, что почти не знал убитого мастера. Однако он явно тщательно обдумывал каждое свое слово и держался начеку. Возможно, это привычка знатока законов взвешивать все тонкости и детали…
Или он пытается скрыть что-то важное?
Данте решил взять быка за рога.
— А мастер Амброджо не мог узнать в ходе этих работ что-нибудь опасное для себя?
— Понятия не имею… Вы думаете, его могли убить из-за этого? — Антонио выглядел искренне удивленным, но лисье выражение его лица не давало поэту покоя.
— А он не мог раскрыть в своих произведениях какую-нибудь страшную тайну?
— Храм Сан Паоло и находящийся при нем монастырь входят в число зданий, принадлежащих в Риме ордену тамплиеров. В то время там жила комиссия юристов, в состав которой входил и я сам. Мы готовили правовую основу буллы, которую намеревался издать Бонифаций. Ничто в нашей работе не могло послужить причиной убийства человека.
— Буллы? А о чем? — заинтересовался Данте, на мгновение позабыв, для чего он пришел.
— О превосходстве духовной власти над светской. А точнее, о поглощении первой последней.
— То есть о правовой основе тирании Каэтани?
Антонио посмотрел поэту прямо в глаза.
— Значит, справедливые притязания Бонифация на верховную власть в Священной Римской Империи кажутся вам проявлениями тирании? А ведь вы, кажется, за гвельфов…
Вместо ответа Данте показал на захлопнутый фолиант.
— Вы собираете доказательства в пользу правоты папы?
— Да. Я был нотариусом комиссии, и у меня имеются все выпущенные ею документы и протоколы ее заседаний. На их основе я и готовлю текст буллы. Всевышний даровал людям трон Святого Петра, чтобы тот, кто его занимает, просвещал земли Империи и управлял ими. Unam Sanctam! Таково предназначение Церкви, и это значится в моих бумагах! — заявил знаток права с такой гордостью, словно не питал ни малейших сомнений в правоте дела, которое поддерживает.
— Но ведь благодаря просвещенным Господом людям рядом с духовным солнцем взошло и светское — в лице императора. Кажется, вы о нем позабыли…
— Вы, мессир Алигьери, сравниваете сияние созданного Господом светила со светом, излучаемым творением рук человеческих. А такое сравнение… — Казалось, законник не может найти подходящего слова.
— Неправомерно? — подсказал ему поэт.
— Не только неправомерно, — пожав плечами, сказал Антонио, — но и кощунственно.
— Пожалуй, я смог бы вас переубедить, но давайте все-таки вернемся к гибели мастера Амброджо, — проговорил Данте. У него и так было мало времени, и он уже раскаивался в том, что отвлекся от расследования на вопросы политики. — Вам известно, что первоначальный замысел мозаики отличался о того, который он стал претворять в жизнь?
— Нет. А как все это произошло?
— Я думал, это знаете вы. Говорят, что это как-то связано с пребыванием мастера Амброджо в Риме. Может, пока он там был, произошло что-то интересное. Вы что-то знаете?
— Меня интересовали лишь мои занятия, мессир Алигьери. Вы ведь тоже своего рода ученый, и вам известно, что они могут полностью захватить человека… Однако я действительно могу кое-что рассказать вам об убитом мастере. Говорят, что однажды его изгнали из церкви, которую он украшал, а его мозаика даже была сбита со стен, потому что заказчики заметили, что лица апостолов носят портретное сходство с членами императорской династии. От Фридриха Барбароссы до Коррадино. Впрочем, это может быть и ложь, распространяемая злыми языками.
Данте понял, что законник больше ничего ему не скажет. А возможно, он действительно больше ничего не знал…
Перед глазами поэта снова возникло обезображенное лицо мастера Амброджо. Но как флорентийский приор он должен был заниматься и другими делами. При этом Данте задумался о чудовищном малодушии, свидетелем которого не раз становился на заседаниях высших органов власти родного города.
Неужели в этом проклятом городе не найдется еще хотя бы двух мужественных и решительных людей?!
Но долой праздные мечтания!
Данте покачал головой и утер ладонью вспотевший лоб. Он опять задумался об убийстве художника.
Опять!.. Он может раскрыть это преступление, но для этого ему нужно снова побывать в церкви, где оно совершено. Но на этот раз одному!
В первый раз он побывал там в толпе стражников, и у него страшно болела голова. Он почти ничего не понимал и не замечал. Он не слышал того тихого голоса, которым вещи говорят с человеческой душой. Наверняка он просмотрел множество следов и не увидел важных улик.
Там должно что-то быть!.. Скоро зайдет солнце, и шумные улицы опустеют. Он как флорентийский приор имеет право свободно ходить по городу и в темноте… Надо дождаться вечера и действовать!
В тот же день после захода солнца
На каждом повороте узких улочек Данте останавливался и напряженно прислушивался, нет ли поблизости ночной стражи. Но весь квартал был погружен в тишину, которую изредка нарушали хихиканье, стоны и скрипы, доносившиеся из окошек нижних этажей. Пожав плечами, поэт вновь ужаснулся нравам, которые царили в его городе.
Данте внимательно замечал мельчайшие подробности.
Он все доложит в Магистрат. Пора положить конец такой неслыханной распущенности!
В душном воздухе опять повисло марево. Добравшись до церкви Сан Джуда, Данте смертельно устал. Его одежды промокли от пота.
В темноте здание церкви казалось невероятно большим. Его глыба почти не выделялась на фоне темных лугов. Лишь башню было хорошо видно на фоне луны.
Данте пробрался сквозь обломки стены перед дверью. Сквозь узкие, как бойницы, окна лился очень слабый свет, и поэт двигался на ощупь в темноте, цепляясь пальцами за каменные стены. Он не забыл о провале в самой середине нефа и легко его обошел, надеясь, что в апсиде остались факелы, брошенные стражниками.
Подойдя к огромной мозаике на полукруглой стене, Данте достал из сумки трут и огниво, наклонившись над масляным светильником прямо под лесами.
Стоило ему высечь первую искру, как его едва не сбил с ног, какой-то человек выскочивший из темноты. Данте чуть не упал, а огниво со стуком упало на каменный пол.
Поэт выхватил кинжал, но незнакомец уже скрылся. Данте замер на месте, напряженно прислушиваясь и вглядываясь в темноту, но так ничего не увидел и не услышал. Тогда он осторожно опустился на колени, по-прежнему прислушиваясь к малейшему шороху. Пошарил на полу в поисках огнива и светильника. Наконец нашел. Светильник валялся в луже масла, но Данте надеялся, что он все-таки загорится.
Кто же это был? Вор? Но что красть в заброшенной церкви? Или кто-то тоже пришел изучить место преступления?
Пока неизвестный бежал прочь, Данте показалось, что в темноте рядом с ним еще кто-то есть. Но может быть, ему померещилось…
Тем временем поэт зажег лампу и осветил то самое место, где умертвили мастера Амброджо. Сначала Данте внимательно осмотрел пол. Подняв лампу, он снова стал рассматривать не законченную мозаику. Постепенно он изучил детали огромной фигуры старца, но так и не смог осветить ее целиком.
Что-то изменилось!
У себя под ногами поэт заметил кусочки мозаики, присыпанные свежей известкой. Подняв глаза, он увидел в центре изображения места, где ее явно хотели отодрать от стены. Кто-то уже начал уничтожать незаконченное произведение… Данте поднял руку вверх и встал на цыпочки. Оказалось, что мозаику отколупывали не просто так. Теперь в центре изображения красовался пятиугольник.
Поэт сразу вспомнил о пентакле — сильнейшем из магических знаков.
Пентакль выцарапали с силой и явно в спешке. Данте осмотрелся по сторонам. Ближе к центру нефа стояла стремянка. Поэт подтащил ее вплотную к стене с мозаикой и поставил светильник на верхнюю ступеньку лестницы, чтобы дьявольский знак было лучше видно. Проведя пальцами по борозде, поэт понял, что кто-то усердно царапал стену острой сталью — мечом или кинжалом. Поднявшись на цыпочки, Данте достал вершины прямоугольника. Начертивший его человек наверняка был примерно одного с ним роста.
Поэту уже приходилось видеть такие магические знаки в книге с заклинаниями, найденной у человека, которого подозревали в колдовстве. Его застали в тот момент, когда он вызывал души мертвых, и передали вместе со всеми его бумагами в руки Инквизиции. Говорили, что его посадили в колодки и отправили в закрытой повозке прямо в Рим. Больше о нем никто ничего не слышал.
В то время поэт выполнял обязанности гонфалоньера в Сан Пьеро и лично подписал акт о передачи подозреваемого в руки Церкви. Однако он сумел задержать на одну ночь бумаги колдуна в руках светской власти, пролистать гримуар и познакомиться с дьявольским искусством.
Книга была на неизвестном языке. Ее страницы покрывали загадочные знаки и числа. Может, она была написана на тайном языке демонов? Данте почти ничего не понял, но очень встревожился. Ему показалось, что в книге поставлен с ног на голову весь обычный порядок вещей.
Доступным пониманию Данте оказалось очень мало: изображения звезд и созвездий, а также геометрические фигуры, среди которых важное место занимал пятиугольник.
Поэт сам долго допрашивал колдуна, пытаясь добиться от него разъяснений. Он приказал снять с задержанного веревки, которыми стражники уже начали выворачивать ему руки и ноги из суставов, но тот лишь бормотал нараспев что-то невразумительное и подергивался, словно исполняя ритуальный танец, приятный взору демонов. Увидев, что задержанный рисует вокруг себя что-то вроде круга кровью, стекавшей у него по ногам, Данте сильно ударил его по лицу.
— Ты бьешь меня потому, что я у тебя в руках, — скривившись от боли, прошептал колдун. — А если бы ты попал в руки ко мне, я открыл бы тебе глаза и ты узрел бы истину, а не сгорел на костре, как это суждено мне.
— Если бы я оказался у тебя в руках, это означало бы лишь одно: мир пошатнулся от торжественной поступи полков Антихриста, — огрызнулся поэт.
— А ведь они знают секрет добра и зла и ничем не отличаются от Бога. Вступай и ты в наши ряды! — Колдун вращал глазами, по его подбородку стекала кровавая пена. — Слушай меня! Я скажу тебе слово, которое движет камни и открывает врата в царство мертвых!
Глаза колдуна сверкали в полумраке подземелья. Данте подумал, что в них отражается свет факела. Или в его глазах горел безумный огонь…
Поэт пришел в ужас и заткнул себе уши руками, пока колдун, страшно оскалившись, что-то бормотал.
Вот уже много лет поэт упрекал себя за то, что в тот момент испугался. Ему не хватило мужества испытать свою веру.
И вот теперь перед ним тот же магический знак!
Значит, во Флоренции действительно процветает черная магия, а ее власти и знать себе ничего не знают! Но почему же магический знак начертили на стене, почти испортив мозаику, а не на полу, где, по всеобщему мнению, его чертят колдуны?
Данте начал вновь внимательно рассматривать мозаику. Неизвестный колдун повредил левую ногу старца. На полу валялось множество осколков, припорошенных известкой.
Под ними что-то поблескивало.
Кинжал! С коротким лезвием!
Таких Данте никогда не видел в Тоскане. Он был похож на садовый нож, каким пользуются местные крестьяне, но был меньше. С таким хорошо работать с виноградной лозой, а при необходимости можно и зарезать обидчика.
На рукоятке из кости был какой-то знак. Данте поднес кинжал к свету и увидел крест.
Крест тамплиеров!
Поэт встревоженно осмотрелся по сторонам.
Нет, это был не вор!
Только сейчас поэт понял, что не заметил, чтобы незнакомец выбежал из церкви.
А что, если он прячется где-то рядом и стоит повернуться к нему спиной, как он…
Данте поднял повыше светильник, но увидел в бледных отблесках его огня только хоровод теней. Церковь казалась совершенно пустой. И все же поэт не сомневался в том, что никто из церкви не выбегал. Перед ним зиял черный провал в полу.
Может, в него есть спуск, а из него — потайной выход?
Данте осторожно приблизился к провалу, держа светильник в поднятой руке, впервые внимательно рассмотрел края пропасти, разглядел там множество обломков, камней и что-то похожее на грубые ступеньки. Он подошел поближе, чтобы понять, можно ли спуститься в провал. К своему удивлению, поэт обнаружил начало спускавшейся во мрак лестницы.
Сжав рукоятку кинжала, Данте ступил на первую ступень.
Винтовая лестница шла мимо сложенных из туфа стен круглого колодца, сужавшегося по мере того, как поэт спускался все ниже и ниже. Эта огромная каменная воронка в сырой земле напомнила поэту нору какого-то чудовищного зверя, и ему стало не по себе.
Данте спускался осторожно. Он старался держаться поближе к стене и внимательно прислушивался к эху своих шагов. Оно было невероятно громким. У Данте возникло ощущение, будто неподалеку от него шагают и тихо переговариваются люди. При этом ему казалось, что где-то рядом течет вода.
Тут он увидел, что из отверстия в каменной стене течет ручеек воды, льется на ступени и потом падает в колодец. Немного поколебавшись, Данте перепрыгнул через эту мутную речушку, надеясь, что ступеньки не обвалятся под его ногами. На душе у поэта было неспокойно. Ему казалось, что он пересек какую-то невидимую границу, что вода предупреждает его о том, что дальше идти не стоит. Во время прыжка огонь в светильнике вспыхнул особенно ярко, осветив ведущую вниз лестницу.
На этом уровне каменная стена уже не была монолитной. В ней были десятки углублений разного размера, похожие на соты. Эти страшные соты были заполнены человеческими останками. В неверном свете масляного фитиля Данте казалось, что скелеты шевелятся и черепа разглядывают на него пустыми глазницами.
У Данте задрожали колени. Сердце было готово выскочить из груди у поэта от страха, но он все равно спустился еще на несколько ступенек. Он остановился, тщетно пытаясь перевести дух.
Откуда-то снизу поднималась желтоватая мгла.
Данте стал рассуждать, пытаясь побороть страх.
Незнакомец, толкнувший его наверху, был человеком, а не демоном. Иначе с чего бы ему убегать?!
Едва не сорвавшись в пропасть во время первого посещения церкви, поэт подумал, что ее крипта может быть древним римским резервуаром для сбора воды, который христиане позднее превратили в свое убежище за пределами городских стен, здесь они скрывались от язычников.
Потом на фундаменте римской виллы построили церковь Сан Джуда, и о подземном некрополе позабыли до тех пор, пока его потолок не обвалился, открыв его для всеобщего обозрения.
А может, это одна из гробниц, созданных этрусками на территории своего древнего царства? В Маремме уже обнаружено несколько гигантских этрусских гробниц! Как бы то ни было, это подземелье явно создали люди, а не демоны!
И все-таки Данте казалось, что Ад, если он есть, должен быть почти таким же…
Немного успокоившись, поэт продолжил спускаться. Ему показалось, что воздух здесь не такой душный, как выше, словно откуда-то снизу дует слабый ветерок.
Каменная лестница закончилась у глухой арки, заложенной кирпичами. В свое время кто-то явно загородил любопытствующим этот путь в недра земли. А может, арку замуровали для того, чтобы на поверхность земли не вырвалось то, что таится в ее глубинах?
Дно крипты представляло собой круг диаметром не менее десяти локтей. Ее пол был выложен древними базальтовыми плитами неправильной формы. В центре круга образовалась лужа из воды, льющейся сверху.
На последней ступеньке было множество свечных огарков.
Данте поднял один из них. Свечу явно изготовили совсем недавно. Воск был совсем мягок и источал легкий запах.
Поэтом вновь овладел страх. Зачем неизвестному было бежать в этот колодец, из которого нет выхода?!
Данте поднял руку со светильником, чтобы лучше осмотреться по сторонам. Огонек светильника колебался. Поэт осторожно пошел туда, откуда дул сквозняк.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что стена колодца сложена из очень больших камней неправильной формы и напоминает остатки фундамента какого-то древнего сооружения.
В одном месте стены сгустились тени. Однако это было не темное пятно на стене, а низкая арка, в которую с трудом мог протиснуться один человек.
Данте подошел поближе, чтобы осветить и получше рассмотреть это отверстие. За аркой было другое помещение.
Поэт пробрался сквозь арку. Под землей было очень трудно ориентироваться, но ему показалось, что это помещение намного больше предыдущего. Данте внимательно оглядывался. Он находился в вырубленной в камне галерее с круглым сводом и шириной не менее четырех локтей. Свод был укреплен колоннами и кирпичными арками. Галерея уходила куда-то во мрак. Под ногами у поэта была зловонная скользкая грязь.
Наверное, это глина с берега Арно, чьи воды доходят во время половодья даже сюда.
Данте оглядывался по сторонам, удивляясь этому мощному сооружению. Сколько же таких подземелий во Флоренции?! Под какими церквами и монастырями они таятся?!
Огарки свечей в этой крипте пугали Данте, говорили ему о том, что здесь кто-то бывает и, наверное, участвует в таких ритуалах, какие не терпят дневного света.
А может, в них принимал участие и мастер Амброджо?
Данте прошел еще немного вперед. Теперь он уже не сомневался в том, что толкнувший его незнакомец скрылся по этому подземному коридору, но, конечно, не надеялся его настичь. Поэт хотел было повернуть вспять, когда ему почудилось, что рядом кто-то шевелится. Вдоль стен и рядом с колоннами арок на земле лежали какие-то бесформенные кучи тряпок, которые внезапно стали подниматься.
В ужасе Данте прижался к стене. Именно так он всегда и представлял себе пробуждение мертвецов в день Страшного Суда. Однако мертвецы перед его глазами воскресали как-то уж больно неуверенно. У них был жалкий вид. Перед поэтом были не очищенные от греха тела воскресших, а покрытые страшными язвами конечности, замотанные в грязное тряпье, пропитанное кровью и гноем.
У Данте замерло сердце.
Остальные приоры так боятся орды прокаженных, а она уже здесь! Она проникла в недра Флоренции по потайному подземному ходу!
Набравшись мужества, поэт шагнул вперед и с угрожающим видом замахнулся кинжалом на ближайшего прокаженного, но тот, казалось, не испугался, а продолжал ползти к поэту, простирая к нему покрытые язвами руки и усмехаясь полусгнившими губами на безобразном лице.
— Стой, бес! — воскликнул Данте. — Еще шаг и тебе конец!
— Мессир Алигьери! Вы что, меня не узнаете?!
Голос показался поэту отдаленно знакомым, но он не опустил кинжала, а стал вращать им перед собой, стараясь воздвигнуть стену стали между собой и этим исчадием ада.
— Я тебя не знаю!
— Но это же я, мессир Алигьери! Джанетто из Сан Пьеро. Нищий Джанетто!
Говоривший остановился. На его лицо упал слабый лучик света. Он стал разматывать окровавленное тряпье на голове, а Данте медленно опустил кинжал.
Ну да! Это действительно тот самый попрошайка, которого он совсем недавно пнул во дворе Магистрата, когда тот клянчил у него монету, обещая в замену предсказать ему судьбу.
Остальные оборванные существа тоже остановились, а потом вернулись на свои места и улеглись на пол с таким видом, словно полностью утратили интерес к происходящему.
— Добро пожаловать в страну нищих, мессир Алигьери! Вам тоже негде сегодня спать? — усмехнулся Джанетто, обнажив гнилые зубы.
Поэт по-прежнему сжимал в руке кинжал. Он больше не испытывал страха. Теперь он разгневался, хотя у него все еще дрожали руки.
Он бросился на нищего, вцепился ему в горло и прижал его к стене. Нищий в ужасе вытаращил глаза и захрипел, пытаясь умолять о пощаде. Увидев, как вываливаются из орбит его глаза, Данте немного остыл и отпустил его.
Нищий так и остался стоять, прижавшись к стене, схватившись рукой за горло и с трудом переводя дух.
Данте тоже тяжело дышал. Он провел себе рукой по глазам, словно пытаясь забыть то, что только что произошло.
— Почему ты в таком отрепье? А кто эти остальные?
— Они-то? — спросил Джанетто, кивнув на лежавших вокруг людей. Кое-кто поднял голову, услышав крик поэта; остальные не шевелились, словно драки в этом подземелье случались так часто, что больше их не интересовали.
— Вижу, наша секретная гильдия и вас провела! — сказал он, сделав шаг от стены.
— Какая секретная гильдия?
— Гильдия нищих. Она, конечно, нигде не значится. Даже среди самых маленьких гильдий Флоренции. Но вы же сами видите, что она существует. Сытые во Флоренции живут в своих дворцах и замках, но на улицах царит совсем другая жизнь. У нас, живущих подаянием, тоже своя гильдия.
Данте снова начал оглядываться по сторонам. Вот уже много лет шайки попрошаек стекались во Флоренцию как стаи мух, летящих на труп павшей лошади. Фальшивые пилигримы и хромые, притворщики-калеки, зрячие слепые и крестоносцы, никогда не покидавшие Италии, смешались на улицах города с настоящими уродами, калеками и бесноватыми в армию попрошаек, гадалок и кликуш. В сущности, в жизни эти люди занимались только тем, что валялись в своей и чужой грязи…
Однако Данте и в голову не приходило, что их так много… Впрочем, во время своей поездки на север, во Францию поэту приходилось видеть кое-что и похуже. В Париже эти отбросы человеческого общества объединились и представляли собой такую мощную силу, что вынудили вступить с ними в переговоры самого короля, отдавшего в их полное распоряжение целые кварталы своей столицы.
Значит, и Флоренции предстоит погрязнуть в хаосе, охватившем весь христианский мир?..
— Но вы же поражены страшными заболеваниями! Как же вам разрешают побираться прямо на улице среди честных граждан?! — спросил поэт.
— Никто из нас не болен тем, на что жалуется. Стража это прекрасно знает и не трогает нас за горсть монет в день. Уверяю вас, мессир Алигьери, нам, нищим и ворам, очень вольготно в городе, где все продается и покупается.
Данте тяжело вздохнул. Да, он прав!..
— Здесь недавно никто не пробегал? — спросил поэт у Джанетто.
— Кто-то спустился из церкви…
— Кто? Как он был одет? Ты видел его лицо?
— Я бы с радостью вам помог, но ничего не видел. Тут же темно!
— А остальные? Может, они его рассмотрели?
— Мы не лезем в чужие дела. И вообще, из церкви сюда спускаются часто. Мы не обращаем на них внимания.
Данте схватил нищего за руку.
— Как это — часто?! Рабочие знают этот подземный ход?
— В этой церкви нет рабочих, мессир Алигьери. Я несколько раз туда поднимался посмотреть, что там творится, но видел там только мастера, делавшего мозаику. Того, которого убили. Больше там никто не работает. И вообще я говорил не о рабочих.
— Так о ком же?
— О тех, кто собирается на дне колодца для ритуалов. Я думал, вы о них знаете!..
— Я о них не знаю. Для каких еще ритуалов?
— Несколько раз по ночам я видел на дне колодца под церковью несколько человек. Они там тайно собираются. Мы сами туда никогда не ходим, чтобы не тревожить мертвецов, но мы слышали голоса живых.
— А что они говорят?
— Мы не поняли. Какие-то непонятные слова. Они что-то обсуждают. Иногда — молятся.
Данте озадаченно потер себе подбородок.
Пентакль перед алтарем! Пентакль, чтобы призывать демонов!..
Поэт посмотрел нищему прямо в глаза. Джанетто шмыгал глазами из-под грязной повязки, как крыса, высунувшая нос из норы.
А вдруг этот нищий — обманщик?! Что, если он все это выдумал, чтобы сбить расследование со следа?! Может, никаких ритуалов на дне колодца и в помине не было, а мастера Амброджо убили и ограбили нищие из этого подземелья?!.
Мастера с севера Италии славились своим искусством по всей Европе, и всем было известно, что им платят за работу очень большие деньги. Так много никогда не платили даже Джотто.
Как знать, может, у этого Джанетто руки по локоть в крови?! Надо бы арестовать всех этих обманщиков!
Теперь Данте знал, где они скрываются, и пообещал себе вернуться сюда в сопровождении стражи.
— А куда ведет этот ход?
— На берег Арно. К мосту Понте Нуово.
Поэт замолчал и, погрузившись в размышления, прислонился к стене. Лишь через некоторое время он заметил, что Джанетто не сводит с него глаз. Казалось, нищий хочет что-то сказать, но не решается.
— Я хотел попросить у вас одну вещь, мессир Алигьери, — сказал наконец Джанетто, потирая себе горло.
— Что тебе надо?
— Вы же писатель, правда? Пожалуйста, напишите про меня!
Ну конечно же! Все мы хотим славы! Даже самые жалкие уроды мечтают, чтобы о них помнили вечно!
— За это я расскажу вам кое-что очень важное, — продолжал Джанетто. — Очень важное для вас…
Данте впился глазами в нищего. Что же важного может знать этот подонок?
— Я помогу вам спасти вашу жизнь, — заявил нищий, его крысиные глазки бегали из стороны в сторону.
— Ты будешь предсказывать мне судьбу?! Опять?!
— Готовьтесь уносить ноги. Вы проиграли.
Поэт навострил уши. Что может знать этот попрошайка о флорентийской политике?
Джанетто, кажется, понял, что приор ему не верит.
— У одного стражника, которому я плачу деньги, чтобы он меня не трогал, есть родственник в армии папы. Бонифаций намеревается отправиться к нам в город. Он приедет под предлогом, что хочет нас благословить, но на самом деле он хочет ограбить Флоренцию и сделать так, чтобы у нас правила партия «черных». Для нас — нищих — это ничего не изменит, но такие, как вы, могут сильно пострадать. Даже расстаться с жизнью. Бегите, пока не поздно!
Данте понял, что нищему, к сожалению, можно верить. Джанетто жил на улице и очень много знал.
В этот момент поэт заметил краем глаза фигуры двоих людей, поднявшихся с пола и направившихся к выходу. При этом он заметил, что Джанетто тоже подозрительно на них поглядывает.
Прежде чем выйти, один из двоих повернулся к Данте, и тому показалось, что он где-то уже видел его лицо.
Но где?
— Кто это? — спросил он у Джанетто.
— Кое-кто, кому, кажется, здесь не место.
— Кто же они?
— Не знаю. Они зачем-то притворяются такими же нищими мошенниками, как и мы. Остальные им верят, но меня им не провести.
Данте хотел получше рассмотреть двоих незнакомцев в лохмотьях, но те уже скрылись в полумраке.
18 июня, утром
Первым делом Данте срочно вызвал капитана городской стражи.
У запыхавшегося капитана был недовольный вид. На этот раз на нем почему-то не было доспехов, и он казался еще меньше, чем раньше.
— Что такого случилось, что вы оторвали меня от дел, мессир Алигьери? — первым делом спросил капитан.
«Все твои дела — в таверне, пьянчуга!» — подумал Данте, но промолчал. В руках он вертел странный кинжал, подобранный в церкви.
— Во Флоренции есть тамплиеры? — спросил он капитана.
— Что?
— Очнитесь, капитан! Я говорю об Ордене бедных рыцарей Христовых, называемых тамплиерами или храмовниками. Они носят белые плащи с большими красными крестами. Такие люди есть у нас в городе?
Капитан наконец понял, о чем идет речь, и равнодушно пожал плечами.
— А, вы об этих странных воинствующих монахах! Они, видите ли, такие грозные и самоотверженные! Готовы были умереть за Гроб Господень, а все равно отдали Святую Землю сарацинам, с которыми завели какие-то делишки и разбогатели. Они надменные, высокомерные, алчные, как евреи, и большие скандалисты!.. Нет, Магистрат не позволил им обосноваться у нас в городе. У нас и без них хватает ростовщиков, — с недоброй усмешкой заявил капитан.
Данте невольно улыбнулся. Впервые в жизни капитан говорит разумные вещи!
Внезапно поэт замер и напрягся. На что намекает этот мерзавец?! На лживые обвинения в адрес Алигьеро, отца Данте?!
— На что вы намекаете?! — сверкая глазами, рявкнул Данте, сжал кулаки и шагнул к капитану.
Начальник стражи попятился, непритворно удивленный и даже испуганный.
— О чем вы?.. Нет, на наших землях нет тамплиеров. Их ближайшие владения — в Аквиле. Оттуда они торгуют с Капитанатой и с Неаполитанским королевством…
— Я и сам знаю, что официально тамплиеров у нас нет. Я спрашиваю о том, не приходилось ли вам в ходе ваших расследований сталкиваться с их тайным присутствием во Флоренции. Ведь они могут скрываться под любой личиной!
Данте понимал, что напрасно тратит время. Этот болван не заметил бы и стада единорогов, пасущихся у него перед домом!
Однако ответ капитана его удивил.
— Я не сталкивался. А вот другие их видели, как вы изволили выразиться, под другой личиной.
— Кто?
— Раньше у нас поговаривали, что среди францисканцев — и у нас во Флоренции тоже — были тайные пособники императора, потихоньку вступившие в Орден Храма. Но точно ничего не известно. Это только слухи. Как знать, что творится у капуцинов в голове! Они могут душить и резать друг друга, но посторонние ни о чем не узнают и будут думать, что в стенах их монастырей по-прежнему правят слова Святого Франциска, бедность и непорочность!
Больше капитан ничего не знал. Раздосадованный Данте приказал ему убираться. Эти упреки в адрес монахов он слышал уже тысячи раз, и они его жутко раздражали.
Он сам многому научился у монахов, познал их пороки и добродетели. И имеет право порассуждать об этом. А куда лезет это мужичье?! Впрочем, у монахов и правда пороков намного больше, чем добродетелей…
Как только капитан удалился, стражник оповестил Данте, что к нему кто-то пришел.
— Кто именно?
— Не знаю, но он утверждает, что знаком с вами.
Поэт стиснул зубы.
Неужели опять явился за деньгами проклятый Манетто?!
Подумав об этом, Данте стал оглядываться по сторонам, словно прикидывая, где бы спрятаться.
— Не сейчас! Скажите ему, чтобы пришел после заседания Совета!
— Все куда-то бежите, мессир Данте? — раздался у двери громкий насмешливый голос. — Прямо как в битве при Кампальдино!
Данте подскочил на месте, как готовая вцепиться в обидчика собака. Перед ним расплылся в улыбке человек с широким лицом. Он рассматривал поэта, уперев кулаки в бока. Незнакомец был одет в богатое дорожное платье, слишком шикарное для любого флорентийца. Законы города были против чрезмерной роскоши. Перед Данте явно стоял чужеземец, говоривший к тому же с легким сиенским акцентом.
— Конечно, мы очень давно с вами не виделись, но неужели любовь преобразила меня до полной неузнаваемости? — все тем же легкомысленным тоном продолжал незнакомец.
Данте всмотрелся в его лицо, прикрыв глаза ладонью от солнечных лучей, пробивавшихся под своды галереи.
— Мессир Ангольери? Чекко! Это вы?!. Но вы же сидели в тюрьме!
Ангольери расхохотался.
— Я так много плакал, что наконец разжалобил моего батюшку, и он выкупил меня из долговой тюрьмы. Уже года три назад. Что же до мошенника, который порезался о мой кинжал, так он взял назад все свои подлые обвинения в мой адрес, услышав звон монет. Впрочем, не сядь я вовремя на коня, не миновать бы мне тюрьмы. Я опять проигрался в кости, а отец не станет больше платить мои долги, особенно после того как прочел один мой сонетик, в котором он горит в адском огне. Я успел только немного побаловаться с моей ненаглядной Беттиной, вскочил на коня, и вот я ищу убежища в вашем свободном городе, где вы поднялись на самую вершину власти. Вы же приор! И при этом — поэт! В Сиене поэтов секут розгами, а не избирают в Магистрат… А правду говорят, что Флоренция скоро превратиться в новые Афины на берегах Арно? Что у вас тут собралось больше ученых мужей, чем во всей Александрийской библиотеке?
Данте открыл было рот для ответа, но Ангольери не дал ему вставить ни слова.
— А ваши таверны! Они же прекрасны! Не то что эти грязные дыры у нас в Сиене! Я уже побывал в таверне у некоего Бальдо за старыми городскими стенами. Вы там были?.. Какая там идет игра! А какие там женщины!
— Об этом лучше не надо, — наконец перебил его Данте. — Власти нашего города не любят завсегдатаев игорных домов и прочих кутил. У нас, в городе Святого Иоанна Предтечи, правит добродетель. Постарайтесь не нарваться на неприятности. В наших тюрьмах страшнее, чем в аду… Что же до битвы при Кампальдино, мой отряд отступил совсем недалеко и лишь в начале сражения. А потом мы пошли на штурм и сломили надменного врага.
— Да как скажете!.. Я не очень внимательно следил за тем, как бегут флорентийцы, потому что сам бежал вместе с сиенцами… Но к чему вспоминать ужасы войны теперь, когда можно наслаждаться мирными забавами. Я прочел ваши стихотворения и ваши проклятья в адрес какой-то новой прекрасной дамы с каменным сердцем! Выходит, рана, нанесенная вам в сердце Беатриче, зажила? Значит, правду говорят поэты — даже сам Данте Алигьери спустился в мир грязи и плоти?
Данте покраснел, промолчал и стал оглядываться по сторонам, стараясь придумать, как бы избавиться от незваного гостя. Ангольери, кажется, понял, что задел поэта за живое, и сменил тему:
— А ведь я присутствовал на церемонии вашего вступления в должность приора в Сан Пьеро. Очень внушительное зрелище. Заставляет задуматься о сочетании мощи земли и неба. Я был очень рад. Злополучным беженцам необходимы влиятельные друзья.
Данте подался вперед.
— Вы были на этой церемонии в Сан Пьеро? Когда же вы прибыли к нам?
— Три дня назад. Еле успел!
«Еле успел к ночи, когда было совершено убийство!» — подумал Данте, внимательно разглядывая собеседника, продолжавшего болтать, озираясь по сторонам.
Из галереи был виден кусок площади Маджоре. Река Арно была закрыта массивным фундаментом колокольни, которую возводил Джотто.
— Ваш город растет не по дням, а по часам, мессир Данте. Ему под стать только ваше флорентийское чванство! Но и у меня в Сиене заложили фундамент самого большого собора христианского мира. С его крыши мы покажем фигу и вам и самому папе в Риме! — С этими словами Ангольери покрутил под носом у Данте два кукиша.
Данте невольно улыбнулся, представив себе Чекко Ангольери с его непристойными жестами на вершине высокой колокольни.
— Бонифаций тоже не дурак. Придумав свой «юбилей», он заработает кучу денег. Может, и мне присоединиться к толпе бездельников, плетущихся к долине Тибра, чтобы обогатить святош?.. Но и ваш город лет через десять будет не узнать!
— Его и так уже не узнать, — пробормотал Данте. — Он очень изменился, но не в лучшую сторону… Так значит, вы бывали в таверне у Бальдо?
— Не просто бывал. Я там поселился. Этот однорукий негодяй хотел ободрать меня как липку, но стоило мне упомянуть ваше имя, как он тут же снизил цену. Кажется, вы действительно влиятельны во Флоренции. Или хотя бы в таверне у Бальдо, — ухмыльнувшись, заметил Чекко Ангольери и стал разглядывать Данте с таким насмешливым видом, словно судьба поэта была в его руках.
Данте начал злиться. Ах ты рифмоплетишка! Ведь Ангольери однажды осмелился осмеять Данте в своих вульгарных виршах, полных провинциальных словечек.
Однако, сумев подавить вспышку гнева, поэт спросил своего гостя:
— Так зачем же вы все-таки приехали во Флоренцию? Неужели вы просто прячетесь здесь от сиенской тюрьмы?
— Разве вы сами не догадались? У вас же собралось столько мудрецов! Своего рода юбилей науки. У вас же открывают Studium. Вот я и приехал предложить свои услуги и свои знания.
— Полет вашей мысли понять труднее, чем расшифровать каббалистические знаки! Что же вы намереваетесь преподавать? Конечно, вы неплохо разбираетесь в диалектике и риторике, но…
— Неужели вы решили, что я намереваюсь преподавать эти невразумительные дисциплины, мессир Алигьери? В Сиене я научился и многому другому. Как и вас, меня окружали там три просветивших меня дамы!
— Кто же ваши благодетельницы?
— Женщина, таверна и игральная кость. Особенно если добавить в кость немного свинца, она начинает слушаться игрока как покорная женщина!
— Знаете, Чекко, о чем я подумал, как только вас увидел?
— Нет. О чем?
— О том, какое животное вы мне напоминаете с физиогномической точки зрения.
— В последнее время вам, наверное, пришлось встречать немало зверей в человеческом обличье?
— Много. Но таких, как вы, пока не попадалось.
— Ну и кого же я вам напомнил?
— Василиска, — с серьезным видом ответил поэт.
— Но василиска же не бывает!
— И все же он убивает ложью, хитростью и изворотливостью!
В тот же день после захода солнца
На этот раз Данте легко нашел стол, вокруг которого сидели мудрецы. Он больше не сомневался в том, что этот угол таверны был особым. Члены Studium встали и молча поклонились в ответ на приветствие поэта. Они с любопытством поглядывали на него, но никто не желал заговорить первым.
Наконец молчание нарушил Теофило Спровьери.
— Мы рады, что вы вновь посетили Третье Небо, мессир Алигьери. Для нас это большая честь, и мы очень хотим знать, к каким новым выводам вы пришли по поводу событий, которые мы в прошлый раз обсуждали. Если таковые выводы имеются, — добавил аптекарь, приглашая поэта садиться рядом с собой.
Данте показалось, что в голосе Теофило прозвучала ирония, и он уже хотел ответить в таком же тоне, но его опередил Чекко из Асколи.
— Дорогие собратья, к чему вынуждать нашего почетного гостя распространяться на столь низкие и печальные темы, когда судьба одарила нас возможностью выслушать его мнение по поводу гораздо более возвышенных материй?! Скажите лучше, мессир Алигьери, какие новые сочинения вы намереваетесь создать в минуты досуга, свободные от дел по управлению Флоренцией?
— Я задумал труд, в котором знания будут предложены в равной мере всем читателям, как яства гостям на пиру, — ответил Данте.
— На пиру? — прозвучал за спиной у поэта чей-то голос.
Данте обернулся и увидел Чекко Ангольери. Тот словно только что вылез из-под стола или приблизился к нему крадущейся походкой, будто вор.
— И что, на этот пир пригласят только мудрецов или и всех остальных тоже? — с этими словами Чекко Ангольери оглядел сидевших за столом с таким видом, словно требовал их внимания к своим словам. При этом его неожиданное и незваное появление никого не удивило.
Данте даже показалось, что некоторые мудрецы еле заметно одобрительно кивают не очень изящным остротам Ангольери.
— А вы не боитесь, мессир Алигьери, — продолжал Чекко Ангольери, поспешно поприветствовав собравшихся за столом, — что ваш пир превратится в сборище нищих попрошаек?.. И о каких же философских материях пойдет речь в вашем сочинении? — добавил он, садясь рядом с Веньеро и подливая вино в кубок венецианцу.
— Обо всех, — ледяным тоном ответил приор. — Будут систематически освещены все темы: от формы мироздания до самых тайных порывов души. А в конце речь пойдет о высшей из добродетелей.
— О какой же?
— О справедливости, — ответил Данте, по очереди взглянув в глаза каждому из собравшихся.
Всех, видимо, поразило это откровение.
— Конечно, справедливость — краеугольный камень всех добродетелей, — пробормотал Антонио да Перетола. — И все же, говоря о справедливости, невозможно уклониться от печальной темы, которой хотел избежать Чекко из Асколи… Как вы считаете, по каким причинам было совершено это преступление?
— Да уж, мессир Алигьери, — вмешался Бруно Амманнати. — Было бы интересно услышать ваше мнение… Говорят, что очень веские личные мотивы могут толкнуть человека на преступление, но сильная личность всегда сможет побороть в себе желание совершить злодеяние. Если это так, мастера Амброджо убил очень слабовольный человек — или у него были крайне важные причины пойти на это.
— В целом вы правы.
— Как вы думаете, мастера Амброджо могли умертвить его же собратья по ремеслу?
— По какой же причине?
— Может быть, мастер Амброджо хотел насмеяться над их искусством, которым они так гордятся. Вы же видели мозаику, состоящую из пяти частей, в которой использованы материалы разной ценности. Мне кажется, что эта фигура должна изображать пять самых знаменитых мастеров мозаики в Италии! — С этими словами Амманнати стал оглядываться по сторонам, ища поддержки слушателей. — Вспомните, как часто Амброджо хвалил собственные произведения и сравнивал их с работами четверых остальных знаменитых мастеров: Буондельмонте, Мартино, Джусто да Имола, а также с вашими произведениями, мессир Якопо!
При звуках собственного имени архитектор улыбнулся одними губами и еле заметно поклонился.
— При этом мастер Амброджо не скрывал, что считает свои работы наилучшими. Он даже смеялся над произведениями остальных. Мне кажется, что, используя материалы разной ценности для изображения тела старца, наверняка символизирующего искусство вообще, Амброджо хотел подчеркнуть разную ценность произведений мастеров мозаики.
— Правда! — Кивнул Чекко из Асколи. — Я помню, что Амброджо часто сравнивал свои способности с чужими. Но кого же нам следует заподозрить?
— Мы все прекрасно знаем правила гильдии скульпторов и архитекторов, — продолжал Амманнати. — Они запрещают в любом виде порочить своих коллег. Нарушивших это правило ждет очень суровое наказание. А ведь члены этой гильдии и раньше жестоко наказывали нарушителей этих правил. Вам должно быть это известно, мессир Алигьери. Ведь о ваших флорентийских красильщиках рассказывают и не такое!
Данте молча кивнул. Вся Италия знала, что гильдия флорентийских суконщиков отправила во Францию целую экспедицию, чтобы покарать смертью двух красильщиков, открывших французам секреты покраски сукна. Потом сами же суконщики для пущей острастки рассказывали об этом убийстве на каждом углу. Впрочем, жестокое убийство мастера Амброджо казалось Данте слишком суровым наказанием…
Тем не менее богослов вроде бы верил в справедливость своей версии, которая к тому же снимала все подозрения с членов кружка «Третье Небо».
Кроме Якопо Торрити, конечно…
Данте заметил, что почти всем собравшимся за столом пришлась по вкусу эта гипотеза.
— На чем же основывается ваше предположение? — осторожно спросил богослова Данте.
В глубине души поэт сомневался в том, что Амброджо умертвили его же собратья по искусству, но хотел выслушать все мнения в надежде узнать что-нибудь новое и полезное.
— Вспомните, каким образом убили мастера, — сказал Амманнати. — Убийца воспользовался известковым раствором, который сам мастер постоянно использовал в своей работе. Мне кажется, убийца хотел указать на то, что мотив преступления следует искать в профессии жертвы.
— Но неужели вы думаете, что соперничество среди художников может быть настолько острым, что толкнет их на убийство? — с сомнением в голосе спросил Теофило.
— Не забывайте о слабовольных людях! Такие люди, чувствуя себя оскорбленными и униженными, могут пойти на что угодно. Особенно если их вера не слишком крепка. Моральная слабость некоторых людей может стать их опасным оружием. Такие люди способны на очень жестокие поступки. При этом никто не утверждает, что все мастера севера Италии сговорились убить Амброджо. Художнику достаточно было уязвить самолюбие одного из них. Догадайтесь, кого Амброджо изображал кусочками терракоты, и узнаете имя убийцы!
— Легко сказать — догадайтесь! — воскликнул Антонио да Перетола. — Никто из остальных упомянутых художников не бывал во Флоренции. Конечно, не считая вас, мессир Якопо…
— Впрочем, никто здесь ни на секунду не заподозрил в убийстве такого великого мастера, как вы, — поспешно добавил он.
Пока Бруно Амманнати излагал свою версию мотивов убийства, Данте думал о загадочных тенях, которые он видел в подземелье. О людях, которых не знал даже Джанетто. Судя по всему, сидевшие вокруг стола в таверне тоже ничего о них не знали. Или знали, но сознательно пытались сбить Данте со следа.
— Однако все эти художники вместе с великим Джотто работали в Риме, украшая Вечный Город для предстоящего Юбилея, — настаивал Бруно. — Именно там и могло вспыхнуть соперничество, повлекшее за собой такие страшные последствия. А никого из упомянутых мастеров здесь не видели потому, что в толпе паломников, просителей, воинов и торговцев, снующих по улицам Флоренции, затеряться совсем не сложно.
— А кого же из упомянутых вами художников мастер Амброджо мог обидеть больше всего? — спросил Данте.
Никто не ответил, и все стали озадаченно переглядываться. Они явно колебались, не желая высказывать свое низкое мнение об искусстве того или иного художника, почти обвиняя его тем самым в убийстве.
— Вашей версией можно объяснить появление в мозаике Рима, — продолжал поэт. — Но почему мастер Амброджо не поместил старца в Рим, если все произошло именно там? И какой город изображен справа?
— Возможно, я могу ответить на ваш последний вопрос, — пробормотал Антонио да Перетола, и все повернулись к нему. — Это — Дамиетта.
Данте навострил уши.
— Дамиетта, — еще громче повторил Антонио. — С большими каменными воротами, украшенными львами. Мне объяснил это Бальдо.
— Так вы говорили об этом с хозяином таверны?
— Да. Кому же еще тут знать такие дальние страны? Для этого надо путешествовать за морем…
Данте внимательно осмотрел сидевших за столом, но никто не захотел ничего прибавить к словам Антонио да Перетолы.
— А вы не могли бы позвать сюда хозяина таверны? — спросил приор, глядя туда, где в конце зала голова Бальдо возвышалась над морем голов посетителей как колышущаяся на морских волнах тыква.
Молчавший до тех пор Веньеро встал и пошел к хозяину таверны. Он некоторое время говорил с Бальдо, и Данте заметил, как бывший крестоносец несколько раз удивленно посмотрел в его сторону. Потом Веньеро подвел Бальдо к остальным.
Подойдя к столу, хозяин таверны оперся о него уцелевшей рукой и с вызывающим видом взглянул поэту прямо в глаза. Его рука в толстой зеленой перчатке казалась выточенной из древесины того же дуба, что и столешница.
— Мне сказали, что вы хотите со мной поговорить, мессир.
Данте показалось, что Бальдо вот-вот переломит массивный стол пополам. Казалось, природа сжалилась над одноруким человеком и одарила его уцелевшую конечность невероятной силой. Впрочем, еще удивительное было то, что осталось от его второй руки. Из жилета торчало что-то вроде обрубка крыла, закрытого медной кастрюлькой.
Хозяин таверны перехватил взгляд Данте.
— Вам нравится мой Грааль? — с иронией в голосе спросил он, поднеся культю к самому носу поэта.
— Ты потерял руку в Дамиетте? — спросил поэт, не опуская глаз, хотя его и раздражало поведение Бальдо.
Неужели хозяин таверны пытается произвести на него впечатление своими увечьями? Словно Данте сам не видел при Кампальдино отрубленные руки, ноги и головы!
— Нет, мессир. Смерть начала преследовать меня в Акри. Но во время моих путешествий я много раз видел и Дамиетту.
— А правда, что стены Дамиетты украшены большими воротами из белого камня, на вершине которых восседают четыре льва? — вмешался Антонио, желая получить подтверждение своим словам.
— Так точно, мессир! Огромные ворота. Прямо как врата Ада. Сверху сидят четыре льва, готовые броситься на тех, кто вздумает их штурмовать. Но я думаю, что это гнездо порока должны охранять не львы, а драконы.
Казалось, Бальдо очень разволновался. Внезапно он хрипло запел:
«Per te venit hac tribulatio
O quam pravo ducti consilio
Exierunt Duces in praelio
Damiata tu das exilio
Maledicta fatorum series»[9].
При первых же звуках в таверне внезапно воцарилась тишина, Данте заметил, что у многих посетителей на глаза навернулись слезы. Все, даже самые робкие из них, сопереживали страданиям, которые пришлось вынести крестоносцам.
Дамиетта — цветок в долине Нила. Город-мученик, в котором христианские воины потерпели жестокое поражение. Город, дважды отбитый у сарацин и дважды потерянный благодаря упорному нежеланию крестоносцев покинуть его стены и отступить на позиции, которые было бы легче защитить… Защитников Дамиетты перебили, потому что к ним так и не прибыли подкрепления. Их предали. О них позабыли. Гордые до безумия тамплиеры, уверенные в своей непобедимости бросились в бой одни. А завидовавшие им рыцарские ордена бросили их на произвол судьбы и звериной жестокости сарацин.
Пятьдесят лет спустя христиане все еще переживали горечь этого поражения и искали тех, кого можно было бы в нем обвинить. Данте с детства помнил песню о подвигах флорентийского отряда, погибшего в Дамиетте.
— Ну вот! Слышали! — воскликнул обрадованный словами Бальдо Антонио.
— Возможно, — согласился поэт. — Но в этом случае мозаика намекает не на сам город, а скорее на его потерю. При этом мозаика становится еще загадочнее.
— Может, я могу вам кое-что подсказать, мессир.
Все повернулись к Веньеро. Капитан-венецианец сидел у края стола в некотором отдалении от остальных.
— Вы слышали, о чем поется в песне? O quam pravo ducti consilio — обманутые коварным советом! Защитников Дамиетты предали. Я тоже бывал за морем. Прежде чем обосноваться на суше, я много раз плавал с пилигримами, направлявшимися в Иерусалим. На борту моего корабля часто оплакивали павшую Дамиетту. В этой трагедии участвовали франки, ломбарды, тевтонцы и генуэзцы. И, конечно, рыцари Ордена Храма. Я слышал много рассуждений о том, кто из них больше других виноват в падении Дамиетты. Может, мастер Амброджо хотел изобразить в своей мозаике эти пять сил, выразив к ним отношение выбором материалов разной ценности?
— Изобразив низкой глиной тех, кто больше других виноват в этой трагедии! — воскликнул Антонио. — А кто-то не хотел, чтобы его обвинили в трусости, да еще и заявили об этом в одной из христианских церквей. Тем более в такой, где будет находиться капитул нашего Studium!
— И решился на убийство? — спросил Данте.
Никто не ответил, но молчанием было не воскресить мертвого художника, и скоро все стали оживленно обсуждать обе выдвинутые версии. Данте молчал и рассеянно слушал остальных. Выдвинув обвинение против французов или ломбардов в целом, он не нашел бы убийцу. Кроме того — если сюжет мозаики — предательство защитников Дамиетты — при чем здесь старец? Преклонный возраст — символ мудрости и добродетели, отказа от страстей. Зачем использовать этот символ, изображая предательство? И почему старец отправляется в Рим?
Обсуждение за столом ни к чему не привело и скоро утихло, а Данте снова повернулся к хозяину таверны, по-прежнему стоявшему рядом, мертвой хваткой вцепившись в дубовый стол.
— Ты сказал, что в Акри тебя начала преследовать смерть. В каком смысле?
Бальдо скрипнул зубами, отпустил стол и погладил медную кастрюльку с таким видом, словно у него внезапно заболела культя.
— Вы пробудили во мне старую боль, мессир. Но я вам отвечу… Когда мы с товарищами защищали под палящим солнцем неверных последнее кольцо стен, меня поразила отравленная стрела. Я заметил ее, но успел лишь закрыться рукой. Стрела пробила мне перчатку. Яд тут же стал разливаться в моем теле… А орды сарацин пошли на штурм наших бастионов. Я уже так долго сражался, что почти не стоял на ногах, мое тело не выдержало…
Бальдо дрожал. У него перед глазами опять вспыхнула битва.
— Хирурги Ордена решили, что спасти меня можно, только отняв мне запястье. У них не было ничего, кроме настойки лотоса. Я выпил ее, и они стали резать, — гордо сообщил он содрогнувшимся слушателям. Каждому из них показалось, что руку отрезают именно ему.
— Но яд неверных действовал очень быстро, и гангрена поднималась у меня все выше и выше по руке, которую мне резали еще три раза. Можно подумать, что у меня было пять рук! А вот что у меня осталось, — подытожил Бальдо, пошевелив культей.
— Как же ты выжил?! — воскликнул Данте. Он видел эти страшные ампутации на поле боя и во флорентийских госпиталях и знал, что они редко заканчиваются хорошо. А Бальдо пережил в добром здравии четыре таких операции!
— Наверное, меня спасла моя счастливая звезда, — сквозь сжатые зубы процедил крестоносец.
Поэт с удивлением смотрел на него.
— Ее лучи меня исцелили… Кроме того, я молился…
Данте не сводил глаз с хозяина таверны, пытаясь понять, что тот имеет в виду. Потом он повернулся к венецианцу:
— Мессир Веньеро, вы ничего не знаете о чудесных звездах, исцеляющих отрезанные руки? Вам не встречались такие во время ваших плаваний?
— Увы, мессир Алигьери! Боюсь, что таких звезд нет на нашем небе, — ироническим тоном ответил венецианец. — Но когда бы они существовали, я бы с удовольствием…
Внезапно Веньеро замолчал. Что-то его отвлекло. Данте с любопытством проследил за его взглядом и увидел, что с другого конца таверны к ним приближается Антилия.
Танцовщица шла медленно. Она была с головы до ног завернута в украшенное павлиньими глазами покрывало. Она вроде бы не собиралась танцевать. Бальдо поспешно отошел в сторону, а танцовщица остановилась у стола рядом с Данте. Поэт замер, и ему внезапно стало стыдно. На несколько мгновений он забыл о том, как извивается Антилия, и вспомнил о том, как по улицам Флоренции шествовала Беатриче. Но теперь он мог рассмотреть вблизи точеное тело Антилии, которое его так возбудило. Под подолом бирюзового покрывала виделись босые ноги, украшенные на лодыжках сверкающими золотыми кольцами. У Антилии были очень темные глаза, румяная бронзовая кожа и крупные белые зубы. Она медленно повела головой. Качнулись большие золотые серьги. Потом грациозным движением она села на скамью рядом с поэтом. При этом полы ее покрывала на мгновение распахнулись, и перед глазами поэта сверкнуло ее голое тело. Данте покраснел. Остальные наверняка тоже успели увидеть наготу Антилии. Среди членов Studium воцарилось оживление. Остальные же посетители таверны, кажется, ничего не заметили, склонившись над своим вином. Может, их почему-то больше не интересовала эта женщина. А может, они не осмеливались смотреть в этот конец таверны.
Несмотря на возбуждение, воцарившееся за столом ученых мужей при ее появлении, сама Антилия сохраняла невозмутимость. Она сидела рядом с ними как у себя дома. Данте пришел в ужас. Кто-нибудь мог распустить по городу слухи о том, что едва избранный приор Флоренции сиживает за одним столом с танцовщицами в тавернах с сомнительной славой.
Посидев несколько мгновений в неподвижности, женщина повернула голову и оглядела сидевших за столом. Последним она стала рассматривать Данте, который тем не менее старательно делал вид, что ничего не замечает и не чувствует на себе взгляда этих глаз, от которого у него все переворачивалось внутри. Он притворился предметом мебели, но женщина по-прежнему не сводила с него глаз. Данте медленно повернулся к ней. Высокие скулы, длинные накрашенные ресницы… Полнейшая отстраненность, словно танцовщица затерялась где-то далеко в бесконечных коридорах времени. Он вспомнил, что видел однажды похожее лицо в коровнике одного крестьянина. Там лежала статуя, найденная на распаханном поле. Говорили, что это изображение благородной этрусской дамы, жившей на этих землях еще до прихода римлян.
Мысленно сравнив Антилию со всеми красавицами, которых знал и любил, поэт пришел к выводу, что ни одна из них не могла сравниться с танцовщицей. Не считая, конечно, Беатриче с ее ангельской улыбкой. Усилием воли Данте отогнал это нелепое сравнение, которое тем не менее все время лезло ему в голову.
— Вижу, мессир Данте, что Антилия поразила и ваше воображение, — сказал с кривой усмешкой Чекко Ангольери, внимательно наблюдавший за поэтом и сидевший до этого молча над своим кубком вина с таким видом, словно ему было смертельно скучно слушать о трагедии Дамиетты. К жизни его пробудило лишь появление Антилии.
— Вы еще не говорили нам, что думаете о ее красоте! — воскликнул Антонио да Перетола. — Мы не ожидали, что поэт, так вдохновенно воспевающий женскую красоту, будет молчать. Вы посвящали изящные стихи самым разным женщинам. Почему бы вам не порадовать наши сердца строками, обращенными к Антилии?
— Мои стихи — порождение любви, зародившейся в моей душе, а не плод чувственного возбуждения, как вы, кажется, думаете. Я воспеваю благородство женщины и ее близость к Богу, а не ее обманчивые прелести, — раздраженно ответил Данте, стараясь не смотреть на Антилию. Посвятить стихи блуднице-чужестранке?!.
— Мы прекрасно понимаем ваше нежелание писать стихи за столом таверны, — сказал не желавший сдаваться Чекко Ангольери. — Такому мастеру, как вы, это не пристало. Поэтому позвольте вам помочь…
«Chi guardera giammai senza paura
Ne li occhi d’esta bella pargoletta,
che m’hanno concio si che non s’aspetta
per me se non la morte, che m’è dura?»[10]
Скажите, неужели вы не написали бы это, глядя на Антилию? Вы видели ее глаза? Вы как следует их рассмотрели?
Ангольери прочел стихи, написанные Данте, очень выразительно, глядя на Антилию, которая его внимательно слушала. Данте задумался о том, что могла понять танцовщица в стихах, написанных на чужом для нее языке и посвященных другой женщине, а Антилия не сводила с него глаз. Внезапно она начала петь. Сначала она пела очень тихо, почти шепотом. Это было заунывное ритмичное песнопение на незнакомом поэту языке, полном странных гортанных слов. Потом Антилия запела громче, и под сводами таверны зазвучала очень грустная песня.
Поэт слушал, затаив дыхание. Он не знал этого языка, на котором не говорили ни христиане, ни иудеи, ни сарацины. Антилия подалась вперед. Покрывало опустилось и обнажило ей шею. Данте показалось, что у него в груди вспыхнуло жаркое пламя, опалившее все его существо. Он увидел татуировку, поднимавшуюся откуда-то снизу, где покрывало прятало грудь танцовщицы.
Ярко-красная голова змеи, увенчанная странным гребнем. Василиск из загадочных стран Востока?
Подумав о том, откуда поднимается это чудовище, Данте почувствовал невероятное возбуждение. Теперь уже он искал взглядом глаза танцовщицы, но Антилия прятала от него взгляд. Ее песня замерла на высокой томительной ноте и утихла. Потом танцовщица медленно встала, снова глянула на поэта и удалилась к себе за занавеску на другом конце таверны. Все собравшиеся за столом проводили ее взглядами. Первым пришел в себя и заговорил Чекко Ангольери. Он начал рассуждать в своей обычной шутливой манере о прелестях танцовщицы, едва скрытых легким шелковым покрывалом. Впрочем, его, кажется, никто не слушал.
— О счастливчик! — завистливым тоном воскликнул Антонио. — Ведь Антилия пела для вас, мессир Данте! А раньше она ни для кого не пела!
Данте покраснел. Перед его мысленным взором все еще стояли бездонные глаза этой женщины и красная змея, извивавшаяся на ее теле.
19 июня, утром
Тело танцовщицы, бронзовое и соблазнительное, было первым, о чем он подумал, когда проснулся. Данте понимал, что ему надо как-то избавиться от этого наваждения. Такое влечение порочно и опасно. Поэт не сомневался в том, что эта женщина принесет ему только несчастье.
Данте попробовал сосредоточиться на делах управления городом. В тот день заседания Совета не намечалось, но внутренний голос подсказывал ему, что из Магистрата лучше не уходить. Остальные пять приоров были способны на все. Ими правили низость, честолюбие и тупая жестокость — три греха, поразившие Флоренцию. Чтобы спасти ее, требовались мудрость, знания и интуиция Данте.
И все же в голове поэта вновь и вновь возникал образ Антилии.
Он прислушался, но не услышал ни голосов, ни звука шагов. Казалось, все обитатели монастыря покинули его. Данте вышел из своей кельи и быстро осмотрел остальные. Нигде никого не было.
Может, остальные приоры действительно разошлись по домам. Очень хорошо! Можно спокойно заняться расследованием преступления! Поэт уже осмотрел место, где оно было совершено, и соседние улицы, а также подумал о том, кто мог быть убийцей. При этом он еще не изучил как следует труп жертвы. Тело мастера Амброджо отвезли в госпиталь Мизерикордия. К этому времени главный врач этого госпиталя наверняка уже осмотрел труп. Как знать? Вдруг этот пьяница обнаружил что-нибудь ценное!
Данте представил себе старого доктора. Обманщик и извращенец! Очередной плод нынешнего упадка науки, не имеющий ни малейшего понятия ни об элементарной астрологии, ни о физиотерапии, ни об учении о влаге и жидкостях человеческого организма, как простых, так и сложных! Как же он занял свой пост?! Да потому, что происходил из рода недавно разбогатевших граждан Флоренции, постоянно воровавших общественные средства. При этом он зубами вцепился в свою должность. Данте пообещал себе рано или поздно разобраться с этим врачом. И с проклятым капитаном городской стражи! И со многими другими!
Поэт быстро пошел к выходу. Он дошел по двору монастыря до самых его ворот, не встретив ни одной живой души. Выходит, отсюда действительно все ушли! Выходит, политические вопросы решаются теперь не в Магистрате, а в домах у богачей за ломящимися от яств столами?.. Какое падение нравов! Зачем же строить Магистрату новый дворец?! Его пустой внушительный каркас как нельзя лучше символизирует современное правосудие, от которого нечего ждать справедливости. Чем не римская триумфальная арка?!
Перед галереями у рынка Орсанмикеле, как всегда в будние дни, толпился народ. К своему удивлению, Данте заметил среди остальных Августино и Антонио, разговаривавшего с человеком, стоявшим к нему спиной. Оба ученых тоже увидели Данте и направились к нему, немедленно перестав шептаться с незнакомцем, который тут же поспешно удалился, не показав своего лица.
— Мессир Данте! — воскликнул Антонио. — Вы здесь по делам?
— Или выслеживаете убийцу? — спросил Августино.
— Я занимаюсь и тем и другим, ведь приору положено бороться со злом!
— Значит, вы уже забыли прекрасную и таинственную Антилию и решаете теперь новую загадку? — спросил Антонио.
Данте показалось, что в тоне его голоса все еще звучит раздражение тем, что танцовщица оказала ему особое внимание.
— Да, — буркнул поэт. — При этом наша встреча может быть мне очень полезной. Вы наверняка сможете мне помочь, потому что мне хотелось бы узнать побольше о том, как вы собираетесь создать во Флоренции Studium. Кто пригласил вас к нам? Кто автор всего этого замысла? Говорят, что за идеей создать университет во Флоренции стоит Бонифаций…
Антонио с Августином быстро переглянулись с таким видом, словно обменялись тайными посланиями, и снова посмотрели на Данте.
— Да никто нас сюда не приглашал, — ответил Антонио. — Папа поддерживает создание университетов, потому что они распространяют течения мысли, помогающие ему спорить с богословами императора. Однако Бонифаций не оказывал на нас никакого давления. Мы все прибыли во Флоренцию по доброй воле, и каждый — своим путем. Мы познакомились друг с другом во Флоренции и почувствовали, что нам не хватает учебного заведения, которое распространяло бы столь любимые нами знания.
— Понятно и весьма похвально. Прискорбно лишь то, что погиб мастер Амброджо.
Антонио с Августином опять переглянулись, но не поддержали предложенную поэтом тему.
— В Италии уже есть четыре важных университета, — задумчиво пробормотал Данте. — Studium florentinum станет пятым…
Опять — пятым!.. Пять мастеров мозаики. Пятиугольник, начертанный поверх незаконченной мозаики. Пять возможных предателей, погубивший Дамиетту… А теперь еще — пять университетов!
Погрузившись в размышления, Данте лишь краем уха слушал то, что говорили Антонио с Августином. Теперь поэта преследовала цифра пять, не походившая на остальные.
Бог — един! Адам и Ева… Необъятная и недоступная человеческому разуму Пресвятая Троица… Четверо всадников Апокалипсиса. Четверо Евангелистов… Четыре основных природных материи…
Как Данте ни старался, ему было не вспомнить что-нибудь важное, состоящее из пяти частей.
Семь греческих мудрецов… Семь чудес света… Девять небес… Двенадцать апостолов…
У поэта складывалось впечатление, словно пять — какое-то проклятое число.
Пять каких-то предметов… Пять состояний… Пять эпох…
Именно эпохи истории человечества и приходили Данте в голову в первую очередь. Он стал вспоминать отрывочные фразы из студенческих разговоров, народные предания, просочившиеся даже в стены монастырей. Он вспомнил о том, что говорили в тавернах и на почтовых стациях виа Франчиджена пилигримы, шедшие из северных стран или возвращавшиеся из-за моря.
Пятое Евангелие! Пять Евангелистов! А что, если Амброджо намеревался прославить Фому, которого некоторые считали автором пятого и самого древнего Евангелия?! Фому, брата самого Спасителя Иисуса Христа, о котором помнил народ и которого приказывала забыть Церковь! Но при чем тут гигантская метафорическая фигура старца? У каждого из Евангелистов был свой символ. Этими символами испокон времен и пользовались все художники и историки. А почему пятое Евангелие следовало изображать терракотой? И как вообще оценить, в какой книге слово Господне передано лучше, а в какой — хуже?!
— Отчего вы все время качаете головой, мессир Алигьери? — дошел до Данте вопрос Августино.
Поэт встрепенулся.
— Я думал о сюжете незаконченной мозаики. Пытался его разгадать.
— Да. Мозаика и правда странная. Кажется, навеяна Библией. Что особенно странно, учитывая, что ее автор — мастер Амброджо, — добавил Антонио.
— Почему же?
— Он не отличался особой набожностью. На мой взгляд, Амброджо был скорее эпикурейцем и не чуждался любовных утех. Он часто говорил о разных женщинах…
— Каких?
— Ну, например, — смущенно пробормотал Антонио, — он упоминал Беатриче…
Данте замер на месте, удивленно вытаращил глаза, схватил Антонио за руку и подтащил к себе. При этом он вспомнил слова законника в монастыре Сан Марко.
— А может, мастер Амброджо еще и поддерживал императора?
— Ну да… По крайней мере, такие о нем ходили слухи в Риме, — ответил Антонио, удивленный живым интересом Данте к этому вопросу. — Думаете, его убийство может быть как-то связано?..
Данте не ответил, отпустил руку Антонио и задумался. Четыре металла и низкая, но прочная глина. Хрупкая, но долговечная. Бронза и железо древних давно превратились в такой же прах, как и они сами. Но римские кирпичи встречались повсюду — в арках и остатках языческих храмов — олицетворяя собой величие Империи… Хрупкая терракота, на которой основывается последняя надежда великого здания! Во Флоренции, где правят враги императора?!
При этой мысли Данте печально усмехнулся.
Даже Чекко Ангольери не придумал бы такую шутку. Какая насмешка над Бонифацием и его сторонниками!
У Данте вскипела кровь. Он вспомнил о том, как буйно забавлялся когда-то с Гвидо Кавальканти, разыскивая по ночам любвеобильных молодых жен старых флорентийских купцов…
Антонио и Августино пристально наблюдали за поэтом. Их явно заинтересовало странное выражение его лица, но ему не хотелось сейчас отвечать на их вопросы. Сначала надо осмотреть труп мастера Амброджо.
— Прошу прощения, но дела вынуждают меня с вами распрощаться. Нелегко управлять целым городом! — гордо заявил Данте, повернулся и зашагал прочь.
В тот же день около полудня
Монахи, ухаживающие за больными, стояли под аркой госпиталя Мизерикордия. Их лица были скрыты под капюшонами. Они по очереди что-то пили из глиняного кувшина, стоявшего на телеге с трупами. Никто из них не обратил ни малейшего внимания на поэта, входящего в ворота.
Данте поднялся наверх и пошел по галерее бывшего монастыря, превращенного в лечебницу. Оказавшись перед кельей главного врача, поэт без стука вошел к нему и остановился на пороге, скрестив руки на груди.
— Здравствуйте, мессир Данте, — приветствовал его врач с плохо скрытым раздражением в голосе. В момент появления поэта он пересчитывал монеты в железной коробке, но быстро захлопнул крышку и вскочил на ноги.
— Какие заботы вынудили вас бросить важнейшие дела по управлению городом и привели сюда? Надеюсь, вы здоровы. Вы и ваши родные и близкие… Однако мы всегда готовы принять вас к себе на излечение.
Главный врач был маленький человечек с худым лицом и остреньким носиком. Длинные седые волосы ниспадали ему на плечи, покрытые богатым шелковым одеянием. В глазах читались глупость и жестокость.
Еще перед дверью Данте начал повторять про себя молитву против дурного глаза и даже быстро прочитал «Аве Мария». Врач явно заметил это и еле заметно усмехнулся.
«Мерзавец!» — подумал поэт.
— Что вы узнали, изучив труп убитого в церкви Сан Джуда? — вслух произнес он.
— Ничего. Он мертв, — ответил врач непритворно удивленным тоном. — А что я должен был узнать?
Данте прикрыл за собой дверь и медленно пошел на врача, пока не оказался с ним нос к носу.
— Все во Флоренции знают, что он мертв, — негромко проговорил поэт. — Господу угодно, чтобы человек, пройдя свой краткий путь по земле, возвращался в прах, из которого и возник. Но злые люди укорачивают этот короткий путь. И в церкви Сан Джуда они сделали именно так. В таких случаях Магистрат требует от врачей не просто известий о том, что мертвец не дышит.
Главный врач испугался. У него затряслись колени и руки.
— Отправив к вам тело, я приказал осмотреть его самым тщательным образом. Вы выполнили мое приказание? — наседал Данте.
— Конечно! Разве я мог ослушаться приора! — Врач упомянул высокую должность поэта таким тоном, словно хотел подчеркнуть, что, если бы приказал кто-нибудь другой, он и не посмотрел бы на мертвеца.
— Очень хорошо. И что?
— Душа покойного рассталась с телом не по своей воле, а потому, что он задохнулся.
— Что еще?
— Ничего. На голове у него кровоподтеки, но ран нет. Никаких следов насилия, кроме…
— Кроме чего?
— Кроме неглубокой раны в груди, нанесенной острым предметом. Это просто царапины. Какие-то знаки…
— Я должен это видеть. Немедленно! — Данте выругал себя за то, что сам не осмотрел труп на месте преступления.
— Мертвец лежит в подземелье. Рядом с неизлечимо больными… — поморщившись, сообщил поэту врач. — Да это же просто царапины!..
— Не вам судить! Пошли!
Данте распахнул дверь и широкими шагами вышел из кельи. Врач неохотно последовал за ним.
Они быстро миновали обширные помещения, превращенные в больничные палаты. Между деревянных лежаков были натянуты занавески, за которыми толпились посетители. Они принесли пищу родным и близким. В конце последней палаты была узкая лестница, которая вела в подвалы госпиталя, разделенные на две части. Ближе к берегу реки за кирпичной стенкой находилась тюрьма Магистрата. Данте с врачом проследовали на половину, предназначенную для мертвых и умирающих. Их убрали долой с глаз всего света.
Поэту показалось, что они в преисподней.
В низком подвале, еле освещенном слабым светом узких окошечек на уровне мостовой, висело невыносимое зловоние. Оно усугублялось царившей на улице жарой. На деревянных нарах и вдоль стен лежали человеческие тела, прикрытые грязными тряпками. Некоторые еще могли стоять на ногах. Они медленно и бессмысленно бродили туда и сюда, словно стараясь скрыться от смерти, уже занесшей над ними свою косу. Но никто из них не осмеливался пересечь воображаемую линию, где за пределами неширокого пустого пространства, как за рекой в царстве мертвых, лежали трупы, ожидавшие погребения. Казалось, что еще живые и уже мертвые собрались здесь для того, чтобы пуститься в пляску смерти.
Может и хорошо, что это страшное зрелище никогда не предстанет перед глазами добропорядочных горожан! Может, правы древние персы, считавшие, что существует область тьмы, куда никогда не падает светлый взгляд Бога и где даже Он бессилен облегчить страдания плоти.
Данте вспомнил о мрачном подземелье в церкви Сан Джуда. Чем отличаются тела, которые он видит сейчас, от разложившихся и мумифицированных останков в стенках подземной воронки? Очень скоро все эти люди умрут и сгниют в ожидании Судного Дня!
Стоило поэту спуститься в какое-нибудь флорентийское подземелье, как он оказывался в царстве страданий, каждое из которых было страшнее предыдущего.
Главный врач больницы надел маску с длинным клювом вместо носа. Этот клюв был набит травами и благовониями, призванными заглушить смрад гниющего человеческого мяса.
— Где труп убитого художника? — Данте с трудом справился с приступом тошноты.
Врач показал на один из столов у стены.
Труп мастера Амброджо был полностью обнажен. Над ним кто-то склонился.
Издалека Данте подумал, что это один из умирающих желает прочесть по лицу покойника свое ужасное будущее. Приблизившись он увидел, что склонившийся над трупом незнакомец был одет в светлые одежды, не походившие ни на тряпье умирающих, ни на врачебные одеяния. Больше всего одежда незнакомца походила на доминиканскую рясу.
Услышав за спиной шаги, незнакомец выпрямился и отскочил от трупа.
— Кто вы и что здесь делаете? — рявкнул Данте.
Незнакомец замялся, явно не зная, что ответить.
Тем временем поэт приблизился к нему и рассмотрел его лицо в слабом лучике уличного света.
— Вы — Ноффо! Ноффо Деи!
Перед поэтом стоял один из флорентийских инквизиторов, служивших при папском легате. Данте часто видел его рядом с кардиналом Акваспартой — нунцием и шпионом папы Бонифация.
Таких надо бы с позором изгнать из Флоренции! Но как доказать их преступления?!. Ничего! Придет и их время!..
— Брат Ноффо попросил разрешение пойти к трупу, — пробормотал из-под маски врач.
— Я хотел помолиться над ним о спасении его души, — заявил доминиканец, стоявший перед Данте, спрятав лицо под капюшоном, а руки — в рукавах своей сутаны. — Я тоже знаю вас, мессир Алигьери, уважаю ваш высокий пост и отдаю должное вашей учености и крепости вашей веры.
— Такое милосердие со стороны инквизитора очень нас обнадеживает. Оно укрепляет души жалких грешников, к числу которых принадлежу и я сам… Но разве обязательно молиться о душе умершего над его трупом? Не лучше ли заниматься этим в храме? — с иронической усмешкой спросил поэт.
Доминиканец промолчал, а Данте подошел к нему поближе. Ему очень хотелось понять, что именно рассматривал монах, когда его здесь застали.
На груди мастера Амброджо — на уровне сердца — было несколько заметных ран, простиравшихся от плеча до плеча.
Наверное, об этих «царапинах» и говорил врач!
Вдоль порезов запеклась кровь. Убийца нанес эти раны, когда жертва была еще жива, видимо, пытал несчастного мастера.
Теперь поэт забыл обо всем — о тех, кто стоял рядом, о стонах и смраде. Его взгляд жадно изучал порезы на груди так, как путник изучает карту страны, которую ему предстоит пересечь.
Порезы были сделаны не просто так. Кто-то вырезал лезвием ножа на груди мастера Амброджо контуры пятиугольника.
Опять это зловещее число!
Данте взглянул на монаха.
Нет, от него ничего не добьешься! Гораздо проще разрыть могилу и добиться правды от мертвецов!..
«С раскаленной кочергой в заднице ты бы у меня заговорил! — мечтательно подумал поэт. — Как знать, может, придет и этот день…»
Данте никак не мог понять, какое отношение Церковь имеет к убийству мастера Амброджо, симпатизировавшего императору. Да еще и неравнодушного к Беатриче!
Это имя могло объяснить очень многое. Даже присутствие инквизитора в морге.
К чему, однако, пытаться вырвать правду у Ноффо Деи, когда можно обратиться прямо к его хозяину — кардиналу Акваспарта, папскому легату во Флоренции?
В тот же день после полудня
Магистрат Флоренции широким жестом предоставил в распоряжение папского нунция и его свиты целое крыло монастыря Санта Мария Новелла. Когда, в начале года, кортеж кардинала Акваспарта въехал в Римские ворота под приветственные возгласы толпы любопытных зевак, всем казалось, что во Флоренцию прибыл великий миротворец, чтобы потушить бушующие в городе страсти и принести сюда христианское милосердие. Не рукоплескал лишь Данте, который стоял в стороне и вспоминал огромного деревянного коня, принесенного коварными данайцами в дар Трое.
«Пусть эти псы улыбаются! — думал он. — Я им все равно ни за что не поверю!»
Поэту не понравились ни кардинал, ни его приближенные. Сам Акваспарта был похож на сладострастного бездельника с типичным для папской курии лицемерным выражением на лице. Когда в зале заседаний Совета он широким жестом отказался от кубка полного золотых монет, Данте заметил, как в его глазках сверкнул алчный огонь. Кардинал явно отказывался в тот момент от денег в надежде заполучить еще больше в будущем.
Поэту не нравились хитрые секретари кардинала и его приближенные вроде инквизитора Ноффо Деи, которые тут же бросились рыскать по улицам Флоренции в поисках чего-то известного лишь им самим. А больше всего не понравились Данте две дюжины наемников с пиками и арбалетами, которых, несмотря на его возражения на заседании Совета, впустили в город вместе с кардиналом. Теперь, обосновавшись в Санта Мария Новелла, они превратились в авангард сил Бонифация, в львиный коготь, проникший внутрь овчарни.
Данте поспешно созвал свой эскорт, состоявший из двенадцати стражников, и предназначенный для его охраны и наведения общественного порядка. Приказал им выйти в полном снаряжении с длинными мечами и в латах с гербом Флоренции.
— Что происходит, мессир Данте?! — в ужасе воскликнул один из приоров. — Бунт?! Нас будут резать?!
— Спите спокойно, мессир Лапо, — саркастически ответил Данте. — Я просто хочу пройтись и посмотреть, благопристойно ли ведет себя чернь.
Спускаясь по ступеням, поэт услышал, как один из приоров кричит, чтобы немедленно позвали капитана стражи с его людьми.
Остановившись у подножья лестницы, Данте подождал, пока стражники не выстроились перед ним в две шеренги, сопя под весом доспехов. Шестеро стражников держали на плечах по тяжелому генуэзскому арбалету. В уличном бою от них не было толка, но они производили неизгладимое впечатление.
Таким путем Данте хотел хотя бы слегка напугать своего противника. При этом он собирался действовать осторожно. Смерть мастера Амброджо явно обволакивала какая-то страшная тайна, и раньше времени поэт не хотел вмешивать в расследование Магистратуру. Но теперь обстоятельства изменились, и, охотясь за злодеем, Данте придется иметь дело с людьми не менее высокопоставленными, чем он сам.
Поэт тоже облачился во все регалии приора и приказал стражникам маршировать к Санта Марии Новелле. Он хотел, чтобы шнырявшие повсюду шпионы кардинала успели донести о его приближении.
В сопровождении стражи Данте шествовал к резиденции папского нунция. Толпа становилась все гуще и шумнее. Казалось, все жители Флоренции сговорились встретиться под окнами посланника папы. Вскоре через толпу стало трудно пробиться. Стражникам пришлось силой прокладывать себе дорогу среди священнослужителей, торговцев, бесчисленных нищих, на все голоса вопивших о своих недугах и увечьях, а также среди стаек ребятишек, сбежавших из школы или из лавок своих родителей.
В дверях одной из лавок стоял ее хозяин, созерцавший эту сцену со скрещенными на груди руками.
— Отчего они все тут орут и толпятся? — спросил его поэт.
— Это все священники, мессир, — зевнув, ответил торговец, на которого явно не произвели большого впечатления регалии Данте и его эскорт. — Каждый день они приходят на аудиенцию к кардиналу. Теперь тут, кажется, надолго обосновался…
— Санта Мария принадлежит флорентийцам. Так было и будет всегда!
— Как прикажете! Но попробуйте растолковать это кардиналу. Он-то уверен, что поселился здесь навсегда!
— Но отчего же тут все-таки столько народа?
— Сегодня раздают индульгенции и пособия пилигримам, направляющимся на Юбилей в Рим, а также определяют, кто какой доход будет иметь с церквей.
В душу Данте закралось недоброе предчувствие. Может, лучше прийти в другой раз?
Однако поэту нужно было поговорить лично с кардиналом Акваспарта, и это столпотворение могло оказаться ему на руку.
Наконец он подошел со своим кортежем к еще не достроенному фасаду церкви. Здесь заканчивалась власть Магистрата Флоренции и начиналась территория Церкви. Приказав стражникам выстроиться у входа, Данте в одиночестве направился налево к монастырскому корпусу.
Большой квадратный двор, окруженный со всех сторон галереями, был открыт для горожан по случаю приемного дня. Во дворе было множество бог весь чего ожидавших мужчин и женщин. Поэт протолкался между ними к лестнице, стараясь не измять свои одежды и проклиная законы, не позволяющие разогнать этот сброд.
Данте перепрыгнул первую ступеньку, на которой бродячие торговцы разложили на тряпках свой товар, чуть не упал, но упорно стал подниматься вверх, стараясь ни с кем не столкнуться. Несколько раз ему приходилось пятиться, чтобы не упасть. Он воспользовался группой широкоплечих и решительных купцов из Ломбардии, которые прокладывали себе путь с яростью копейщиков, атакующих врага. Прячась за спины этих свирепых торговцев, Данте наконец поднялся на вершину лестницы. Там стояла вооруженная стража, опрашивала просителей и решала, впустить их или прогнать прочь. Командовал стражей внушительного вида арбалетчик в доспехах, напоминавших церковный колокол. Здесь все решал этот чурбан. Он восседал на бочке и произносил приговор невнятным хрюканьем, вялым жестом руки, а порой — простым движением бровью.
Данте зажала толпа, и ему хватило времени как следует рассмотреть арбалетчика. С теми, кто подходил к нему слева, он неизменно обходился мягче, чем остальными. Казалось, в его извращенном мозгу левая сторона связана с чем-то хорошим, а правая — с чем-то ужасно плохим. Как бы то ни было, Данте с трудом пробрался влево и наконец оказался перед бочкой.
— Я — Данте Алигьери, приор города, и требую немедленной аудиенции у нунция папы Бонифация, — произнес он самым торжественным тоном, выпрямился во весь рост. Арбалетчик не стал утруждать себя тем, чтобы подняться с бочки. Судя по всему, его имя и должность не произвели особого впечатления на стражника, который ограничился тем, что окинул поэта с ног до головы ленивым взглядом и пробормотал:
— Подождите…
И тут же добавил:
— Вы с вашей Флоренцией…
В этих словах прозвучало такое презрение, что в истинном отношении приспешников Бонифация к Флоренции не приходилось сомневаться.
Арбалетчик говорил с иностранным акцентом. Наверное, это был один из французских наемников кардинала.
Данте слегка согнул одно колено и оказался нос к носу с толстомордым воякой.
— Немедленно доложите обо мне кардиналу! Своей невежественной нерадивостью вы задерживаете решение вопроса, без которого не может восторжествовать справедливость и могут пострадать отношения между Флоренцией и престолом Святого Петра. Если это произойдет, вас и ваших головорезов повесят!..
— Да пошли вы к черту! — перебил Данте так и не поднявшийся на ноги арбалетчик и зевнул.
— Ах ты собака! — заорал Данте. — Немедленно доложи обо мне, или тебя тотчас же бросят в темницу!
Арбалетчик посмотрел на поэта как на сумасшедшего. Потом он, кажется, наконец заметил его пышные одеяния и стал тупо разглядывать его регалии. В этот момент к нему подскочил один из его подчиненных и стал что-то шептать ему на ухо. Может, стражник узнал Данте или заметил его эскорт, выстроившийся у входа. Старший арбалетчик о чем-то задумался, но пока явно не намеревался сдаваться. Потом он пожал плечами с таким видом, словно ему внезапно стало жалко просителя.
— Раз уж вы выдаете себя за важную персону, идите. Кардинал сумеет поставить вас на место. Входите. И ведите себя прилично.
Ослепленный яростью Данте не заметил, как вошел в дверь. Надо же! Какой-то французский мародер-наемник наконец-то разрешил ему войти в одно из зданий города, которым он управляет!
В этот момент любой попавшийся на глаза поэту человек немедленно обратился бы в камень. Во взгляде поэта сейчас было больше яда, чем у Медузы Горгоны. Кто-то из курии проводил Данте по короткому коридору до открытой лоджии в конце здания, где спиной к поэту стоял человек, разглядывавший распростершийся перед ним город. Как хозяин, изучающий свои владения.
Монах объявил о появлении Данте и бесшумно исчез. Высокий и грузный человек, стоявший в конце лоджии, обернулся. Его широкий крючковатый нос почти касался верхней губы. В глазах его угадывались многолетняя история интриг и беспринципная продажность.
— Вот мы и встретились, мессир Данте. Я давно уже хотел с вами познакомиться. Но из этого не вытекает, что духовно мы еще не знакомы. Я знаю вас по вашей любовной поэзии, — заявил кардинал.
— Мое искусство попало в поле зрения Церкви? — удивился Данте.
— Да. Но ваши идеи и особенно ваши поступки не всегда вызывают у нас удовольствие. Нам бы хотелось, чтобы вы, как добрый христианин, обнаруживали больше сочувствия к нашим пожеланиям, каковые суть пожелания папы Бонифация и, следовательно, самого Господа Бога.
Поэт засверкал глазами, сжал кулаки и ответил лишь через несколько мгновений.
— Любопытный вывод, — сказал он миролюбивым тоном. — Но я различаю разницу между вечной и безграничной природой Бога, величием Церкви и кратким земным веком Бонифация. В остальном же, я и до того, как облачился в мантию приора, не боялся выражать свое несогласие с некоторыми намерениями папы.
Акваспарта поморщился.
— Вижу, вы никак не уйметесь, хотя важный пост, который вы теперь занимаете, должен был бы сделать вас более сговорчивым. Отчего вы так самонадеянны? Неужели вы думаете, что ваша принадлежность к партии «белых» защищает вас от капризов переменчивой фортуны? Сейчас вам покровительствует семейство Черки, а много лет назад вы ускользнули от правосудия благодаря помощи семейства Кавальканти. А ведь Святая Инквизиция изучает вопрос, не запретить ли вашу книжонку «Цветок», в которой вы позволяете себе непристойные намеки в адрес священнослужителей.
Данте и бровью не повел. Он давно уже ждал, что рано или поздно кто-нибудь догадается, что автор этих сонетов именно он, хотя они и были изданы без имени автора. При этом он не отрекся бы ни от одного своего слова перед лицом этих лицемеров.
— Кажется, я не кажусь своим согражданам таким чудовищем, раз они доверили мне свою участь, — сказал поэт.
— Возможно, ваши сограждане знают гораздо меньше нас. А вот мы недоумеваем, почему человеку, не способному как следует распорядиться собственным добром, доверили чужое. Теперь до нас дошли слухи о том, что вы занялись каким-то преступлением. Злодеяния следуют за вами, мессир Алигьери, как ваша тень.
— Или как смерть следует за теми, кто неугоден Бонифацию.
Кардинал побагровел и вскочил на ноги.
— Как вы смеете?! Наглец! Вы раскаетесь в том, что приравняли Его Святейшество к убийце. Вы, кажется, забываете, что еще не закованы в кандалы лишь благодаря бесконечному снисхождению Церкви!
Кардинал сунул прямо под нос Данте свой перстень для поцелуя. Данте тоже вскочил с намерением схватить кардинала за горло. Тот инстинктивно втянул голову в плечи, как испуганная черепаха. Поэт вцепился в складки жира на шее Акваспарты, а тот с остекленевшими от ужаса глазами пытался набрать хоть немного воздуха в грудь, чтобы позвать на помощь.
Правой рукой Данте нащупывал на столе у себя за спиной подсвечник, чтобы размозжить им голову кардинала, а Акваспарта обхватил его руками за пояс и стал тащить к дверям. Рукоятка спрятанного под одеждой кинжала уперлась поэту в ребра. Данте выхватил его и поднес к горлу кардинала.
— Вы не посмеете! В доме посланника наместника Бога на Земле! Вы не оскверните кровью этот порог! — прохрипел, задыхаясь, кардинал, чувствуя, как острие кинжала уперлось ему в кадык. — Вы… Вы не выйдете отсюда живым…
— Сейчас я вас прикончу! — прошипел Данте, пытаясь вцепиться зубами в ухо кардиналу.
Тем временем он лихорадочно прикидывал, как лучше поступить дальше. Ценой своей жизни избавить Флоренцию от одного из ее злейших врагов? Он мог убить этого негодяя, раздавить голову змее, свившей гнездо в его родном городе. Без доверенного лица во Флоренции Бонифацию придется пересмотреть свои планы!
Однако Данте тут же подумал о том, что Акваспарта всего лишь один из людей Бонифация. Что же — жертвовать жизнью ради того, чтобы отсечь одну из голов гидры, вместо которой тут же вырастут десять?
Поэт медленно опустил кинжал и сделал шаг назад. Кардинал тут же стал судорожно ловить воздух ртом, схватившись за шею, на которой отпечатались пальцы Данте. Бледный как простыня кардинал рухнул в кресло. После мимолетного колебания Данте сел перед ним.
— Покайтесь!.. Смирите свою лютую ярость перед нашим смиренным величием, и вы вновь станете нашим возлюбленным сыном! — пробормотал кардинал.
Он больше не притворялся возмущенным святым. Из-под маски появилось его истинное лицо — лицо политика, готового биться с непримиримыми противниками. Кардинал только что проиграл первую схватку и теперь собирал силы для следующей.
— И вообще, что привело вас сюда, кроме мерзкого желания надругаться над нашей священной персоной?
— Почему Церковь интересуется убийством мастера, собиравшего мозаику? Зачем вы отправили вашего шпиона Неффо осматривать его останки? — спросил Данте, в свою очередь с трудом переводя Дух.
Кардинал раздраженно поморщился.
— Мне нечего вам объяснять. Святая римская церковь интересуется не только добродетелью, но и злодеяниями, — с важным видом заявил он, постепенно приходя в себя и розовея. — Она всегда внимательно изучает преступления в святых местах. А ее Инквизиция занимается поступками, явно совершенными по наущению Сатаны.
— Думаете, мастера Амброджо убили по наущению Сатаны? Вот, значит, как?! Его что, умертвил демон? Может, сам Вельзевул исцарапал когтями его тело?.. Хватит притворяться! Чем вас так беспокоит эта смерть? И почему вы боялись живого мастера Амброджо?
Кардинал подошел к окну глотнуть свежего воздуха. Когда он снова повернулся к Данте, в его глазах блестел злой огонек. Кардинал внезапно превратился в расчетливого торговца, не желающего прогадать в предстоящей сделке.
— А почему Святую Церковь должна беспокоить смерть какого-то ремесленника? А чего ей было бояться его при жизни?
— Это был не простой ремесленник, а великий мастер. Член гильдии мастеров севера Италии. Кроме того, он сочувствовал гибеллинам.
Кардинал по-прежнему прикидывался равнодушным, а Данте вспомнил о договоре на работы в монастыре Сан Паоло, найденном в келье убитого.
— Этот мастер выполнял в Риме заказ Бонифация.
— Ну и что?
Поэту показалось, что в последнем вопросе кардинала прозвучало беспокойство, и он стал настаивать:
— Все говорит о том, что убийство мастера как-то связано с его произведением. При этом многие полагают, что в своем произведении он хотел раскрыть нечто, о чем узнали в Риме, из которого поспешно бежал, чтобы укрыться у нас.
Данте замолчал и посмотрел, какое впечатление эти слова произвели на его собеседника.
— Он хотел рассказать своим произведением правду о чем-то. Не забывайте о том, что эта церковь превратится в часовню флорентийского университета. Если бы эта мозаика была завершена, под ней велись бы жаркие ученые диспуты. А если Церкви не хотелось, чтобы…
— Ну и что же, по-вашему, это за правда, которую Церковь хочет скрыть любой ценой? — прищурившись, спросил папский нунций.
— А вы что сами не знаете?
— Нет? О чем вообще идет речь? Что хотел изобразить в своей мозаике этот мастер? — спросил, обливаясь потом, кардинал.
Данте ответил не сразу.
— Возможно, мастер намеревался увековечить в мозаике членов императорского дома Гогенштауфенов.
Кардинал приоткрыл глаза и презрительно усмехнулся.
— Это глупейшее предположение — все, до чего вы додумались? И это — результат вашего расследования?.. Ну и чем бы помешали Святой Церкви изображения давно побежденных, умерших и позабытых людей?
Саркастический тон кардинала подействовал на Данте как удар бича. Ни о чем больше не задумываясь, поэт выпалил:
— Побежденных, но не забытых! А что, если мастер хотел прославить не только мертвых, но и живых?
— Каких еще живых?! Вы что спятили?!
— Вы забыли о Беатриче, пятой дочери Манфреди. Она — последняя наследница Фридриха II.
Лицо кардинала окаменело. Он выпрямился во весь рост и сверху вниз воззрился на Данте, устроившегося поудобнее в кресле и поправлявшего на себе одежду.
Кардинал утратил все свое притворное добродушие и заговорил резким пронзительным голосом:
— Никакой пятой дочери нет! У этого бастарда Манфреди было только четверо отпрысков, и все они мертвы!
— А может, все-таки есть! Что, если мастер Амброджо узнал в Риме именно это и хотел об этом сообщить?
Кардинал совсем растерялся.
— Я же говорю вам: никакой Беатриче нет!!! — завопил он.
— Возможно, вы правы, но предания порой сильнее правды. Сторонники императора вполне могли бы выдать за законную наследницу императорской короны любую девушку. Тогда Бонифацию было бы нелегко захватить власть над всей Италией!
— Это ложь!
Данте понял, что нащупал слабое место, и неумолимо продолжал:
— После поражения и гибели Манфреди при Беневенто его сыновья попали в плен. Их было четверо, но говорят, что у короля была любовница, с которой он прижил ребенка. Ей удалось бежать с императорской казной.
— Откуда вам все это известно?
— Глаза и уши есть не только у Церкви. Кроме того, я не такой дурак, как вам кажется, — процедил поэт.
Поведение кардинала Акваспарта резко изменилось. Куда исчезло его высокомерие?!
— Вы заблуждаетесь, мессир Алигьери, — миролюбивым тоном заговорил он. — Я не волновался бы по этому поводу, если бы заблуждения лица, избранного управлять городом, не могли бы повлечь за собой пагубные последствия для нашей дорогой Флоренции. Прошу вас! Не бросайте нам вызов. Поверьте в великодушие Церкви. Она с радостью примирится с вами. Бонифаций бывает очень щедр даже со своими врагами. Мы знаем, что у вас в городе не все идет гладко. Отдайтесь под наше покровительство, и вы не только вновь обретете веру ваших предков, но и получите от нас помощь в годину нужды. Ведь мы в тысячу раз богаче всех флорентийских ростовщиков, вместе взятых!
Данте сделал шаг к кардиналу с таким видом, словно собирался все-таки перерезать ему горло.
— Думаете, я ради собственных интересов продам свободу моего города? Отрекусь от истины?
— Церковь хорошо разбирается в человеческих слабостях. Ведь и Петр отрекся от Спасителя!.. Церкви не сто и не двести лет, а тысяча триста! Церковь умеет ждать. Рано или поздно вы предстанете перед нами или как блудный сын, вернувшийся в лоно Церкви, или в цепях. Такова участь всех. Не избежать ее и вам. Вы можете витать на небесах поэзии вместе с музами, но корабль вашего вдохновения скоро приплывет в долговую тюрьму…
Данте вскочил на ноги.
— О моем будущем знает лишь Господь Бог! Бонифацию не дано предсказывать судьбу. И ему не покорить Флоренцию, если мы все дружно возьмемся за оружие. Я же буду продолжать расследование и не допущу никаких покушений на нашу свободу с вашей стороны!
— Поступайте как знаете, мессир Алигьери, но вы ничего не добьетесь. Амброджо не бежал из Рима. Он не знал никакой дочери Манфреди. Его убили совсем не из-за этого! — кардинал перешел на фальцет. — Кстати, нам сообщили о танцовщице в таверне бывшего крестоносца. Она вам, кажется, нравится. Нетрудно догадаться, чем вам так приглянулась эта блудница! Но не питайте поэтических иллюзий на ее счет. Она — сосуд греха. В его мерзости легко утонуть!..
Данте спустился по лестнице, не обращая внимания на толпу народа, по-прежнему рвавшегося вверх по ступенькам. Поэт прокладывал себе дорогу вниз такими яростными ударами, тычками и пинками, словно у него над головой витали Фурии или рядом с ним гарцевали четверо всадников Апокалипсиса. От напряжения у него болело все тело. Ему чудился свист стрелы, летящей из арбалета ему в спину. Лишь оказавшись на улице, он стал понемногу успокаиваться.
Данте ожидала шеренга его эскорта. Поэт раздраженно покосился на этих бездельников, которые хохотали, перемигивались и заигрывали со служанками, и даже пожалел, что вознамерился продемонстрировать кардиналу силу, на которую, в сущности, не мог положиться.
Рявкнув стражникам, что они могут быть свободны, поэт подумал, что прекрасно обошелся бы и без них. Теперь же его ожидали тайные дела, и вооруженная стража, привлекавшая к нему внимание прохожих, была совершенно ни к чему. Данте быстро завернул в боковую улицу и огляделся по сторонам. Он покинул резиденцию папского нунция в такой ярости, что вполне мог не заметить шпиона, посланного кардиналом. Осмотрев ближайших прохожих, Данте не заметил в их лицах и поведении ничего подозрительного и быстро зашагал вдоль фасадов домов. Склонив голову на грудь он размышлял о том, что только что произошло.
Акваспарта все отрицал. А ведь он прибыл во Флоренцию почти сразу после приезда мастера Амброджо! Что это? Совпадение?
В спешке покидая Рим, Амброджо мог проговориться о том, куда едет и что собирается сделать. И по его следу, как волки, бросились люди Бонифация?
Данте старался не выделяться среди прохожих, но с его регалиями это было практически невозможно.
— Кусок полотна! Любой! — рявкнул он на торговца возле лотка с тканями.
Испуганный тоном и одеянием Данте торговец поспешил предложить ему кусок алого шелка, еще пахнущий краской. Казалось, он даже не ждал денег, которые поэт швырнул ему на лоток, прежде чем поспешно удалиться.
Зайдя за угол, Данте снял с головы берет и завернул его в ткань вместе с золотой булавой. Зажав сверток под мышкой, он пошел дальше с непокрытой головой. Нещадно палило солнце. Поэт не прошел и ста шагов, когда внезапно почувствовал слабость и головокружение и прислонился к стене.
С закрытыми глазами он ждал, когда голова перестанет кружиться, и внезапно понял, что ничего не ел почти сутки, а только пил вино в таверне у Бальдо. Внезапно последовавшие страшные и загадочные события изгнали у него из головы все мысли о пище, но теперь ослабевшее тело властно напомнило о себе. Прикрыв глаза от солнца ладонью, Данте рассмотрел на другой стороне улицы маленькую таверну и направился к ее дверям.
— Чем могу служить, мессир? — почтительно спросил поэта подбежавший хозяин.
На высоком столе стояли блюда с кусками сыра и ветчины. Вокруг них расположились блюда с овощами.
— Вижу, вам по вкусу мое угощение, — проследив за взглядом поэта, сказал хозяин. — Присаживайтесь и полакомьтесь! Не пожалеете!
Данте рухнул на скамью.
— Принесите поесть! — отрезал он. — Все равно что. И попить. Белого вина.
Положив сверток на стол, он обхватил голову руками и стал придумывать убедительную речь, которую ему предстояло произнести. При этом он отмахивался от мухи, кружившей над ним как над отхожим местом. Назойливое насекомое очень походило на его кредиторов.
— Прошу вас, мессир!
Голос хозяина пробудил Данте от мыслей. Перед поэтом появилось деревянное блюдо с кусками бурого хлеба, пропитанного розоватым бульоном, поверх которых лежали два куска сыра с толстой, уже слегка заплесневелой коркой.
— А вот вино! Настоящий нектар Святого Диониса! — воскликнул хозяин таверны, ставя перед Данте глиняный кувшин с запотевшими стенками.
— Диониса?
— Да.
— Бога Диониса?
— Ой, я оговорился. Святого Дионисия!
Усталым жестом Данте велел хозяину удалиться, а сам стал шарить по столу в поисках ложки. Однако, судя по всему, в этой таверне ложек вообще не было. Вздохнув, Данте засучил рукава и принялся есть руками. Отправив в рот сочный кусок хлеба с сыром, он убедился, что, несмотря на плесень, все вполне съедобно. На кухне Дворца приоров готовят не намного лучше!
Данте набросился на вино.
Что бы хозяин ни наложил ему в тарелку, поэт уже чувствовал себя лучше. Он посидел бы еще в этой таверне, но на тарелку с объедками набросились тучи насекомых.
Взяв сверток, Данте вышел на улицу, бросив в пустую тарелку монету. Пусть эта свинья — хозяин таверны — тоже замарает себе руки!
Проклятый кардинал вполне мог ошибаться во всем, кроме того, что Данте на самом деле нужны деньги. Перед глазами поэта замаячил призрак ростовщика Манотто с его острыми как у куницы зубами и бледной как у трупа кожей. А ведь Манотто не единственный кредитор Данте, просто самый жадный и наглый!
Чем ближе был Данте к тому месту, куда шел, тем хуже становилось его настроение. Когда поэт свернул на виа дельи Камбьяри, он уже мог испепелить кого угодно одним своим взглядом. В голове крутились неприятные и унизительные воспоминания, ведь он уже не раз бывал на этой невзрачной и узкой улице. Здесь, в лавках виднейших ростовщиков Флоренции, бился пульс этого города.
После смерти отца состояние семейства Алигьери стало таять вместе с падением цен на унаследованную им землю. Доходов теперь почти не было из-за неурожая и изворотливости арендаторов и испольщиков. И Данте все чаще приходилось брать деньги в долг.
В начале политической карьеры поэта несколько ростовщиков сами вызвались помочь ему деньгами, потому что поддержка выборов члена Совета Ста обещала им в будущем немалые привилегии. Но, став приором, Данте отказывался выполнять их просьбы, и над его головой начали сгущаться тучи. Теперь ему становилось все сложнее и сложнее получить заем, хотя он и прибегал к поручительству своего брата Франческо.
Данте остановился перед конторой мессира Доменико, ростовщика, который благодаря своим связям с влиятельным семейством Барди всегда имел в своем распоряжении немало денег. Кто бы мог подумать, что за скромным дверным проемом с замызганной шторой, заменяющей дверь, скрывается человек, управляющий экономикой города, а может, и всей Империи!
Поэт собирался с духом, чтобы войти, когда услышал за занавеской приближающиеся голоса. Он не успел посторониться, как на улицу вышел Веньеро в сопровождении ростовщика. Они дружелюбно беседовали. Мессир Доменико с не типичной для него учтивостью провожал венецианца под локоть, а тот не менее церемонно обходился со своим собеседником. Удивленный Данте замер на месте.
Увидев его, мессир Доменико напустил на себя недовольный и раздраженный вид. Видимо, решил, что Данте явился просить денег. Поэту показалось, что ростовщик на мгновение впился взглядом в сверток у него под мышкой. Наверное, он думает, что это — залог! Проклятый кровопийца! Подожди! Сейчас мы останемся один на один! Веньеро же широко улыбнулся с таким видом, словно был очень рад встрече.
— Мессир Алигьери, вижу, фортуна ведет вас по моим стопам. Вам тоже нужны деньги?
— Да только вряд ли я их получу. Золото и поэзия несовместны. И вы наверняка это знаете, — ответил Данте, провожая взглядом ростовщика, поспешно распрощавшегося с венецианцем и удалившегося.
— С мореплаванием золото тоже не совместимо.
— А разве море не таит в себе несметные сокровища?
— Верно. Но теперь путь в море мне заказан, и я должен искать сокровища на суше, — вздохнул венецианец, указывая на ростовщическую контору.
Данте хотелось бы понять, почему венецианец все время натянуто шутит. При этом он, кажется, прибеднялся. Недаром же мессир Доменико пожирал его таким алчным взглядом. Этот кровопийца никогда не ведет себя так почтительно с теми, кто унижает себя, прося у него денег.
Нет! Данте не сомневался в том, что Веньеро что-то предложил ростовщику и ничего у него не просил.
— Морские дороги ведут в сказочно богатые страны, в которых бываете вы, моряки…
Веньеро стиснул локоть Данте железными пальцами.
— Да. Мне приходилось грабить суда сарацин. Наведывался я и к генуэзцам, прежде чем ветры судьбы успели занести меня на флорентийские холмы. Несколько лет назад я мог за свой счет снарядить боевую галеру, и мессиру Доменико в те времена было бы со мной ни за что не познакомиться, — ностальгическим тоном сказал венецианец. — Однако я совершал в жизни не только добродетельные, но и безумные поступки. В этом-то моя беда…
— От таких поступков страдают все. Разве не от них все наши несчастья? Однако, по-моему, любовь — не безумие…
— Ну да. Еще в таверне я сказал, что хожу к ростовщикам не из-за любви, а по прихоти гораздо более страшного демона! — расхохотавшись, перебил поэта Веньеро.
— Игра! Игра — вот искушение! — добавил он тут же, увидев недоумение на лице у поэта.
Данте кивнул и тоже улыбнулся.
— Ну если такова ваша вторая страсть, я ничему не удивляюсь!
— Нет. Не вторая, а первая. А вы не испытываете удачу? Для меня было бы большой честью сыграть с вами. Наверняка вы непобедимый игрок.
— А вы, я думаю, замечательный моряк. Чтобы отдаться на волю случая или волн, требуется немало мужества.
— А вы когда-нибудь выходили в море?
— У самого берега. Думаю, мне суждено провести всю жизнь на суше.
— А ведь вы ученый человек и много знаете. Отвернувшись от царства Посейдона, вы лишаете себя возможности познать очень большую часть мира, в котором мы живем.
— Очень неустойчивую и непостоянную часть. Господь отделил своею волей воду от суши, отдав первую рыбам, а последнюю — людям. Я выбираю людей… А что же такого вы узнали в ваших плаваниях, мессир Веньеро, что я не могу узнать на суше?
— Я узнал, как несовершенны наши народы и страны, — внезапно посерьезнев, сказал моряк.
— Можно подумать, что вы доплыли до сказочных Островов Блаженных, по сравнению с которыми блекнут остальные края.
— Мой приказ был прост, — пожав плечами, сказал Веньеро. — Защищать от пиратов-сарацин грузовые корабли Венецианской Республики, плывущие в Палестину. Этим я и занимался многие годы… Однако в один прекрасный день ко мне на борт поднялся важный человек, возвращавшийся из Иерусалима в Венецию. У него были такие грамоты, что я был вынужден подчиняться его приказам. Он был стар, но еще бодр и приказал мне плыть на запад к берегам Марокко. Целый месяц мы плыли вдоль африканского берега до самых Геркулесовых столпов.
— Вы поплыли дальше?
— Да.
— Что? Что там? — воскликнул Данте, подавшись к венецианцу.
— На юге, за линией экватора мы увидели звезды другого полушария. Прекрасные! Яркие! Совсем не похожие на наши! Но и на те края Господь наложил свою печать, предвещая пришествие Христово! Мы увидели четыре больших звезды в форме креста.
Поэт слушал моряка, разинув рот и затаив дыхание.
— А что еще вы видели?
— Водяные горы, огромных рыб, страшных чудовищ, спрутов со щупальцами выше мачт, воровавших по ночам моряков… Вот, собственно, и все. Ночью было очень холодно, а днем — невыносимо жарко. Наверное, мне надо было прибить к носу галеры моих врагов, и мне повезло бы больше…
— Ну да. Греки тоже думали, что человеческие жертвоприношения сулят удачное плавание… Но что же искал тот человек, который приказал вам плыть туда?
— Он был ученым. Вам известна тайна магнитного полюса?
— Вы говорите о железной стрелке, которая всегда показывает на север? Этот прибор, изобретенный в Амальфи, уже хорошо известен.
— Да, но, возможно, вы не знаете о том, что по мере движения на заход солнца эта стрелка все больше и больше отклоняется от севера. Старец должен был измерить это отклонение на каждом градусе долготы. Теперь полученные им результаты хранятся в архивах Венеции, которая использует их для дальнейшей борьбы с неверными, — сказал Веньеро с такой кривой усмешкой, словно воспоминания об этом плавании были ему не очень приятны. А может, ему грустно было вспоминать свою родину.
— День за днем мы трудились и страдали ради того, что никому не понадобилось, — презрительно добавил он.
— Зачем вы так говорите? Борьба за новые знания — благороднейшее из занятий. Вам так не кажется?
— Возможно, мессир Алигьери, но еще больше мне кажется, что я смогу потопить вражескую галеру у сарацинских берегов и без этих цифр… Впрочем, вы — ученые, наверное, слеплены из другого теста. Вам не нравятся пробелы на страницах книг. Вам обязательно надо их заполнить. Вы, как и тот старик, готовы продать душу дьяволу, чтобы открыть очередную ничтожную и никому не нужную истину. Тот досконально изучил нравы восточных народов. Во время бесконечных ночей нашего долгого плавания, греясь у печки на корме галеры, он рассказывал мне о религиях этих народов и о демонах, которых они умеют вызывать. Эти странные верования, как заморская зараза, докатились и до нас в котомках пилигримов. Оказывается, есть народы, поклоняющиеся камням и гордящиеся этим. Совсем как мессир Бруно!
— Бруно Амманнати? Богослов с Третьего Неба? — удивленно спросил Данте.
Ну да, ведь и Амманнати побывал за морем!
— Да. Он. Вы не слышали его проповеди в церкви Сорока Мучеников? Они очень вдохновенны. Мастер Амброджо тоже любил их слушать. Я часто видел, как он о чем-то оживленно беседует с Амманнати. Как знать, может, Амброджо был религиозен… Ваш город, кажется, вообще притягивает людей добродетельных вроде Ангольери, — саркастическим тоном сказал капитан.
— Чекко Ангольери, — пробормотал Данте. — Он необычный поэт и большой оригинал. Вы не находите?
— Конечно, и при этом у него побольше здравого смысла, чем у многих других.
— Возможно. Вы его уже как следует узнали? — как бы невзначай спросил Данте, не сомневавшийся в том, что венецианец в разговоре с ним очень осторожен.
— Пока нет, мессир Алигьери. Я же простой моряк… Но мне сразу показалось, что чувства, которые он описывает, сродни моим, и он мне сразу понравился. У нас с ним одна и та же страсть, и речь, конечно, идет не о любви к поэзии… Теперь мне надо идти. Не хочу отрывать вас от дел по управлению городом и от прочих важных занятий, — сказал Веньеро, хитро покосившись на контору ростовщика.
Данте проследил за тем, как венецианец уходит прочь, а потом решительно вошел к ростовщику. Мессир Доменико, как обычно, сидел за грубым деревянным столом, заваленным бумагами и конторскими книгами. При виде Данте он и не подумал встать. Ростовщик просто кивнул поэту головой, разглядывая красный сверток у того под мышкой.
— Вы принесли мне залог, мессир?
Поэт с трудом удержался от резкого ответа. Ему нельзя было сейчас ссориться с Доменико. Всему свое время, но сейчас этот пес — единственная надежда свести концы с концами…
Чувствуя себя невероятно униженным, Данте лихорадочно вспоминал приготовленную речь, которой он намеревался убедить ростовщика одолжить ему денег, но гладко говорить у него сейчас не получалось.
А тут еще Веньеро! Зачем он сюда приходил?.. Да пошел к черту Манетто! О деньгах — потом!
— Магистрат должен поговорить с вами, мессир Доменико, по поводу одного преступления!
Ростовщик тут же изменился в лице.
— Преступления?.. О чем вы?
Данте с удовлетворением заметил, что ростовщик наконец-то заговорил с ним почтительным тоном.
— Вы наверняка слышали о том, что убит мастер, выкладывавший мозаику в одной из наших церквей. Магистрат поручил мне найти убийцу.
— Вы будете искать его здесь? — побледнев и заикаясь, пробормотал ростовщик.
— Я настигну его, где бы он ни скрывался, но сейчас хочу поговорить с вами о другом. О чем говорил с вами гражданин Венеции мессир Веньеро?
— Ни о чем… Пока ни о чем. Он просто спросил меня, приму ли я аккредитив.
— И что вы ответили?
— Что это зависит от поручителя.
— А он?
— Что его поручителю доверяют во всех концах Империи.
Данте замолчал и задумался.
— Однако… — Доменико откашлялся, словно желая что-то добавить. Его лицо снова приобрело хитрое выражение, типичное для людей его занятий, готовых продать всех и вся. Теперь ростовщик пытался задобрить приора. — Однако мне показалось странным…
— Что именно?
— Сначала он твердил о своих влиятельных поручителях, а потом попросил у меня денег под залог и дал мне золотое кольцо, — ухмыльнувшись, заявил ростовщик, достав из под стола колечко из желтого металла.
— Все моряки одинаковы, — подытожил он, с заговорщицким видом подмигнув поэту.
Не обращая внимания на его гримасы, Данте схватил большое кольцо, покрытое маленькими, почти неразличимыми знаками.
— Да. Все они одинаковые, — сказал он, возвращая кольцо ростовщику. — Я скоро вернусь, мессир Доменико. Нам надо еще кое о чем поговорить.
Провожаемый удивленным взглядом ростовщика, Данте бросился к выходу, ударился о косяк узкой двери, чуть не выронил сверток и выругался.
Надо отнести во Дворец эти регалии!
В тот же день ближе к вечеру
Входя под своды маленькой и темной церкви Сорока Мучеников, Данте прошел вдоль стены к алтарю, стараясь остаться незамеченным. Возле примитивного каменного стола, окруженного деревянными стульями, был сооружен грубый деревянный помост. На этом импровизированном возвышении стоял человек, державший речь. Перед ним было около двадцати слушателей — мужчин и женщин. Некоторые из них стояли между колоннами. Другие — сидели на простых деревянных скамьях. Третьи вообще сидели на полу. Но все присутствовавшие жадно слушали. Внимание Данте привлекло в первую очередь именно экстатическое выражение лиц этих простых людей, а не человек, вещавший с помоста.
— Мессир Данте! Идите к нам! Преломите с нами ангельского хлеба! — Бруно Амманнати прервал свою речь и обратил к Данте свое вдохновенное лицо.
Имя поэта, кажется, не произвело большого впечатления на собравшихся. Некоторые из них подозрительно покосились на него, но тут же успокоились, услышав радушный голос проповедника.
Поздоровавшись с Данте, Бруно Амманнати тут же отвернулся, воздел глаза к небу и продолжил говорить с прежним пылом. Судя по вескому тону, которым он произносил слова, его речь приближалась к концу, но поэт тут же понял, к чему клонит богослов, излагавший в тот момент — один за другим — этапы земного бытия человека. Он явно намеревался возвестить приближение эры Святого Духа — освобождение человека из темницы плоти, гибель корыстного общества и торжество равноправия, при котором Церковь, обновленная живительным дыханием Святого Духа, станет наконец поборницей свободы и справедливости.
Эти простолюдины с потухшими глазами — благодатная почва для семени мечты. Эти идеи сто с лишним лет назад начал проповедовать Джоваккино да Фьоре, вдохновенный монах, пытавшийся обновить Церковь своими пророчествами!
Бруно продолжал сыпать словами, внушавшими надежду на спасение. Как может ученый богослов предаваться таким нелепым мечтаниям, способным убедить лишь неграмотную чернь?! Может, именно эти нелепости и забавляли Веньеро?
Погрузившись в собственные мысли, Данте почти не слушал проповедника. Некоторое время спустя внимание поэта привлек изменившийся голос оратора и иной ритм его речи.
Бруно Амманнати больше не воспевал величие грядущих времен с их невероятными чудесами. Он коснулся гораздо более страшных вещей. Мрачное и страшное зло в его речи сменило божественную тему. Теперь теолог говорил не о светлом будущем, а о далеком прошлом человечества. И чем больше он говорил, тем меньше его слова походили на пророчества Джоваккино. Он рассказывал об эпохе восставших против Бога ангелов и о гигантах, угнетающих Землю своей непобедимой мощью. Он говорил о временах Пророков, которые сначала получили дар провидения, а потом погибли ослепленные увиденным. О древних народах, возведших огромные сооружения, обагренные кровью их же сражений. И, наконец, он заговорил о Последних людях, которые унаследовали бы Землю, сумей они призвать к себе на помощь колоссальную силу предшествовавших им рас. О Последних людях, чьи тела покоились теперь под Землей в ожидании Воскресения.
При последних словах собравшиеся начали перешептываться, и Данте подслушал, как один человек шептал другому об огромных костях, найденных на землях одного крестьянина в Муджелло. Бруно же продолжал говорить, не обращая внимания на шепот.
— Те, кто жил до нас, не умерли! Они лишь спят в своих гробах! — воскликнул Амманнати, прикрыв глаза с таким видом, словно искал в себе самом подтверждение собственной правоты. — Их можно разбудить и воссесть вместе с ними за божественную трапезу. Мы можем это! Можем! Можем! — внезапно он перешел на крик. — Звезды — видимая часть уснувших древних рас — укажут своим движением Мастеру, когда это должно сделать! Следите же за Вечерней Звездой — пятиконечным символом Повелительницы Ангелов!
Данте был поражен и возмущен. Бруно вещал не как христианин, а как шарлатан, ослепленный властью тьмы. Инквизиция подвергает людей страшным пыткам и не за такое! Как он осмеливается говорить такое в церкви?!
Поэт вспомнил слова Веньеро, убежденного в том, что и мастер Амброджо увлеченно слушал эти проповеди. Если художник действительно сочувствовал этой ереси, он вполне мог попытаться изобразить в своей мозаике пять эпох существования покинутого Богом мира. Интересно, кто еще среди ученых мужей Третьего Неба разделяет эти опасные заблуждения?
Данте мысленно вспомнил лица этих людей. Кто же? Наверное, кто-то сильный в счете и знакомый с науками о небе!..
Поэт снова стал разглядывать собравшихся, пытаясь понять, как они относятся к словам Бруно. Ему показалось, что перед ним сомнамбулы или люди, одурманенные наркотиками.
Проповедник затянул какой-то не знакомый поэту псалом, и собравшиеся стали ему вторить, шепелявя что-то на варварской латыни. Данте разобрал лишь, что они много раз повторяли «Mater salva nos! — Спаси нас, Мать!» в сопровождении какого-то неразборчивого имени, произносимого ими со змеиным шипеньем.
Оглядываясь по сторонам, Данте пытался найти кого-нибудь возмущенного этим ритуалом.
Нет! Все довольны и послушно мычат бессмысленные слова!.. Вот! Один человек молчит и не бормочет заклинания! Этот человек стоял в сторонке у противоположной стены церкви, спрятав лицо под капюшоном. Как раз в тот момент, когда Данте его заметил, он слегка пошевелил головой, и под капюшоном мелькнуло его лицо.
Рассмотрев его, Данте задрожал и инстинктивно спрятался за колонной. Даже в полумраке он узнал человека, которого застал у трупа мастера Амброджо. Ноффо Дей! Инквизитор!
Поэт стал лихорадочно прикидывать, как лучше поступить. Если монах здесь, то Церковь знает, что творится в храме Сорока Мучеников. Тогда Бруно Амманнати пришел конец!
Прижавшись к колонне, Данте с ужасом подумал, что и ему самому, наверное, тоже пришел конец. Ему очень хотелось провалиться сквозь землю. Он не знал, был ли Ноффо в церкви, когда он сам вошел в нее. Если монах его заметил, все пропало! Этот негодяй запросто обвинит в ереси и его! Разве можно так подставлять себя под удар кардинала! Надо немедленно убираться отсюда! Или вмешаться в церемонию и обвинить Бруно в убийстве! Арестовав теолога собственными руками, Данте мог спасти его от костра Инквизиции.
Поэт уже хотел шагнуть вперед, когда перехватил взгляд Бруно Амманнати. Невероятно, но тот пристально смотрел прямо на инквизитора! Данте не мог ошибаться. Выходит, Бруно знает, что монах здесь, и совершенно не боится высказывать перед ним свои безумные воззрения! Он что, ищет мученического венца?! Или почему-то совершенно уверен в собственной безнаказанности?
Приору очень хотелось верить в то, что эта пришедшая с Востока ересь заразила даже высших прелатов Церкви. Он снова взглянул на инквизитора. Тот явно не желал вмешиваться в происходящее. Напротив, он повернулся и, крадучись вдоль стенки, двигался к выходу из церкви. У самой двери монах прошел рядом с кучкой женщин. Данте, следивший за Ноффо из-за колонны, мельком взглянул на них и… увидел ее! Она стояла за колонной у стены. На ней было длинное платье из темно-синего хлопка, а на ее лице — маска, какую надевали благородные дамы, чтобы защитить лица от уличной пыли. Однако хватило одного ее движения, когда она привстала на цыпочки, чтобы что-то получше рассмотреть, и Данте узнал ее, как влюбленный узнает под любыми масками предмет своей страсти.
Поэт растерялся, но в этот момент женщина тоже двинулась к двери танцующей походкой, и Данте даже подумал, что, проходя рядом с ней, Ноффо мог поманить ее за собой.
Неужели они тут все договорились — инквизитор, еретик и блудница?! Что же их связывает? А может, Ноффо пришел сюда из-за женщины, а не для того, чтобы следить за Бруно? Прежде чем выйти на улицу, Данте немного постоял в дверях, но монах уже исчез, а Антилия была далеко.
Поэт пошел за ней, закутав лицо спускавшейся с шапки вуалью с таким видом, словно ему докучало палящее солнце. Он не подходил к танцовщице слишком близко, чтобы, случайно обернувшись, она не узнала его.
Антилия двигалась в толпе как рыба в воде, скрыв свою красоту под маской и просторными одеждами. Невыносимая жара ее, казалось, не беспокоила. Они пересекли уже почти весь квартал, но женщина явно не устала и преспокойно шла дальше, не обращая внимания на тучи вездесущих насекомых. У одного из фонтанов она остановилась напиться воды. На мгновение она приподняла вуаль, и в сторону Данте сверкнули ее черные глаза. Напившись, Антилия пошла дальше. Следуя за ней, Данте тоже прошел мимо фонтана с его зловещим украшением, не думая, куда его привела танцовщица, но внезапно увидел впереди лавку аптекаря. Антилия замедлила шаги, и Данте остановился, заметив, что она начала озираться по сторонам, пытаясь определить, не следит ли кто-нибудь за ней. К счастью, именно в этот момент по улице проезжала телега с бочками, скрывшая поэта от взора танцовщицы. Когда телега проехала, Антилии уже не было на улице. Она зашла к аптекарю. Данте не знал, что лучше делать дальше — пойти за ней в аптеку или подождать, пока она выйдет, и следить за ней дальше. Наконец он решил подождать ее за колоннами ближайшей галереи, бесцеремонно прогнав оттуда нищего, просившего там милостыню.
Поэт пригрозил попрошайке, что прикажет стражникам высечь его, но тот отошел всего на несколько шагов в сторону и снова растянулся на земле с протянутой рукой, злобно покосившись на Данте.
«Еще один гнусный притворщик из подземелья!» — подумал поэт. Если бы он сейчас не занимался танцовщицей, то обязательно позвал бы стражников, чтобы арестовать попрошайку.
Данте бросил еще один негодующий взгляд на нищего, продолжавшего демонстрировать прохожим свои мнимые увечья, и подумал, что тот какой-то странный. После подземного разговора с Джанетто поэт вообще стал по-другому относиться к нищим, которых раньше презирал и старался не замечать. Этот нищий казался настоящим хозяином улицы, как пес, пометивший все ее углы.
А ведь Джанетто предсказывал поэту всяческие невзгоды после падения партии «белых»! Неужели эти отбросы общества знают о будущем Флоренции намного больше его самого?! При этой мысли у Данте чуть не подогнулись колени, задергался левый глаз, и поэт решил, что ему лучше следить за дверью аптеки, ни на что не отвлекаясь.
Однако через некоторое время у него за спиной послышалась перебранка. К первому нищему подошел второй, и они стали препираться. Данте показалось, что он слышит голос Джанетто, который бранит первого нищего за то, что тот вторгся на его территорию. Потом между нищими вспыхнула драка. Первый нищий стал одолевать второго и с такой силой пнул его в бок, что тот заорал от боли и рухнул на землю, схватившись рукой за сломанное ребро.
Данте бросился к дерущимся. Разумеется, он не стал бы встревать в стычку между обычными попрошайками, но что-то привлекло его внимание. Во время драки одежды первого нищего распахнулись, и под ними мелькнуло что-то темное и гладкое, закрывавшее его торс.
Да на нем же панцирь!
Поэт решил убедиться в том, что глаза его не обманули. Но человек в лохмотьях нищего, увидев повышенный к себе интерес, без труда вырвался из рук настоящего нищего со сломанным ребром. Позабыв о своих мнимых увечьях, притворщик с невероятным проворством вскочил на ноги и бросился наутек, лавируя среди прохожих, привлеченных шумом драки. При этом он не забыл обернуться и показать Данте кукиш.
— Ах ты свинья! — воскликнул поэт. — Я — флорентийский приор!
Но мнимый попрошайка уже исчез.
— Грязный обманщик! — задыхаясь от ярости, добавил Данте и заметил, как из толпы зевак выскочил юноша и бросился в погоню за убежавшим. Данте показалось, что на юноше были одежды стражника, и он очень надеялся, что тот поймает негодяя.
— Что это был за мошенник? — спросил он чуть позже Джанетто, который все еще сыпал проклятьями вслед своему скрывшемуся противнику.
— Не знаю, — ответил пострадавший и сморщился от боли так, что его лицо стало еще больше походить на крысиную морду. — Я его раньше не видел. Он откуда-то взялся и уже несколько дней шляется здесь и попрошайничает без нашего разрешения. В последнее время тут много появилось таких.
— Много?
— Очень много!
Данте прислонился к колонне, стараясь перевести дух, а потом стал проталкиваться сквозь толпу к аптеке.
Теофило стоял на пороге с таким видом, словно давно ждал поэта. Пропустив Данте вперед, он вошел вслед за ним к себе в аптеку.
Данте же решил, что обстоятельства решили все за него и теперь ему надо допросить танцовщицу.
Оглядевшись в помещении аптеки, он ее не увидел.
— Где она?
— Антилия? Вы ищете Антилию? — язвительным тоном спросил Теофило. — Да, она только что была здесь.
— Куда она пошла? — растерявшись, спросил Данте, из-за драки не заметивший, как ушла танцовщица.
— Она просто ушла. Разве вы ее не видели?.. Мы услышали шум и крики на улице, и я решил, что ей лучше удалиться, не привлекая к себе внимания. Ведь ее положение в этом городе и так не очень надежно…
Данте кивнул, но не мог избавиться от впечатления, словно Теофило что-то скрывает.
— Что ей было нужно? — неожиданно спросил поэт, глядя аптекарю прямо в глаза.
Аптекарь очень тщательно обдумывал ответ. Казалось, он старательно отмеряет дозу правды, которую намеревается сообщить, словно речь идет об одном из его снадобий.
— То же, что нужно у меня всем, — ответил наконец аптекарь загадочным тоном.
— Всем?
— И вам в том числе, мессир Данте.
Поэт ждал, что аптекарь пояснит свои слова, но тот упорно молчал.
— Извольте изъясняться яснее!
— Избавления от боли или…
— Что «или»?
— Или средства вызвать боль, побуждающую нас к действию. Ведь именно об этой движущей силе думал Аристотель, представляя себе механизм, движущий небесными сферами.
— Вы ошибаетесь. Небесами движет любовь. Они вращаются благодаря желанию познать божественную любовь, окутывающую последнюю из небесных сфер. Чтобы и окунуться в ее благодатный свет, — рассеянно сказал Данте таким тоном, словно в сотый раз излагал эту мысль своим ученикам.
На самом деле поэт думал об Антилии, и туманные намеки аптекаря его раздражали. Он уже хотел отчитать Теофило, но тот его опередил.
— Неужели вам, мессир Данте, не кажется, что боль — бог, правящий миром. Разве не подчиняясь боли или стараясь избегнуть ее, мы сражаемся, любим, строим и умираем? Вы же сами подтверждаете это, цитируя Аристотеля. Ведь первое небо стремительно вращается, чтобы постоянно всей своей полнотой пребывать с Богом. Это означает, что оно боится испытать боль утраты, отстав от Всевышнего.
Аптекарь говорил так тихо, словно боялся, что боль может его подслушать. Данте пожал плечами. Ему совсем не хотелось вступать в богословский диспут. Он не сомневался в том, что Теофило пустился в эти рассуждения лишь для того, чтобы отвлечь его от мыслей об Антилии.
— Антилия попросила у вас этого самого снадобья?
Аптекарь рассмеялся, внезапно превратившись в весельчака, каким поэт видел его в таверне.
— Вы забыли, что оно называется чанду?.. Да нет! Все не так плохо. Антилия попросила у меня лишь хорошего мыла. Она заботится о красоте своей кожи. Но как знать… Для женщины борьба за собственную красоту — величайший источник боли.
Данте продолжал озираться. Его совсем не занимали слова аптекаря.
А ведь Антилия направилась сюда сразу после проповеди Бруно!
— В прошлый раз вы сказали мне, что ваше средство состоит из пяти частей. Вы действительно не можете их назвать?
Аптекарь едва заметно вздрогнул и невольно взглянул на обитый железом сундук, словно проверяя, на месте ли он.
— Состав этого снадобья — великая тайна, мессир Данте, — уклончиво сказал он поэту. — Вы же его попробовали, и теперь сами знаете, чего оно стоит.
— Мастера Амброджо убили потому, что он собирался рассказать о чем-то состоящем из пяти частей. Может, это пять составных частей чанду, которое он каким-то образом от вас заполучил?.. Говорите, я знаю, чего стоит это средство?.. Вы правы. Теперь я знаю. За такое средство можно убить, желая заполучить его. Или сохранить…
Казалось, аптекарь внезапно заволновался.
— Кстати, не этим ли средством мессир Бруно опаивает последователей своего еретического учения, которого вы наверняка тоже придерживаетесь?
— Но вы же не думаете?.. — забормотал Теофило.
— А почему я не могу так думать?
Теофило некоторое время размышлял, а потом внезапно поднял правую руку, сложив пальцы особым образом в знак, по которому узнавали друг друга члены гильдии врачей и аптекарей.
— Auxilium peto! — воскликнул Теофило, используя традиционную латинскую формулу, с помощью которой его коллеги обращались друг к другу за помощью.
Данте машинально поднял руку со сложенными таким же образом пальцами и, подчиняясь данной некогда клятве, сказал:
— Auxilium fero! — обещая тем самым помощь просящему коллеге.
Теофило Спровьери воспрянул духом и стиснул руку Данте в своей.
— Тайна чанду велика, и мы оба это знаем. Но ведь это не единственная тайна на свете! Бывают и более страшные тайны, и собратья по ремеслу должны их знать.
— Что вы имеете в виду?
— Возможно, вы действительно можете мне помочь, — не отвечая на вопрос поэта, продолжал Теофило. — Может быть, ваши знания…
Он некоторое время снова колебался, но потом, кажется, поборол последние сомнения и подошел к одному из своих шкафчиков, открыл его и достал небольшой ящичек кубической формы, изготовленной из темной породы африканского дерева, излюбленной египетскими фараонами.
Аптекарь поколдовал над одной из сторон ящичка, где явно находился потайной замок. Раздался негромкий щелчок, и ящичек раскрылся. В нем лежал круглый предмет из желтого металла. Теофило взял его в руки осторожно, почти с благоговейным ужасом. Потом он передал его Данте. Это был диск из металла, похожего на золото. Они был покрытый мелкими знаками — видимо, буквами загадочного алфавита. Этот диск очень напомнил Данте кольцо, которое поэт видел в конторе ростовщика Доменико.
Поэт внимательно рассмотрел диск и взвесил его на ладони.
— Это что, действительно…
— Да. Это золото.
Данте вертел диск в пальцах.
— Откуда он у вас? — спросил наконец поэт, подняв глаза на аптекаря.
— Спросите лучше, от кого! Эти диски появились во Флоренции некоторое время назад. О них говорят необычные вещи.
— Например?
— Говорят, что это золото не происходит из земных недр!
— Значит, считают, что его кто-то изготовил? — пробормотал поэт, с удвоенным интересом рассматривая диск.
Потом он поднес его ко рту и потрогал языком.
— Если это правда, Флоренцию ждет большая беда. У нас нет средств для определения, что это золото фальшивое.
— А вам не кажется, что тайна этого золота важнее секрета моего снадобья?
— Кто дал вам этот диск? Кому известен секрет изготовления золота? Кому-то на Третьем Небе? Говорите! Ну! — рявкнул Данте и уже хотел было вновь поднять руку со сложенными пальцами, но передумал. — Отвечайте! Отвечайте мне не как собрату по ремеслу, а как флорентийскому приору!
— Я не знаю! Клянусь вам! Мне его дал Амброджо. А вскоре мастера убили. Он не говорил мне, откуда у него этот диск! — воскликнул мастер с таким испуганным видом, словно именем убитого мастера можно было вызвать его дух.
— Это не моя тайна. Я и сам пытаюсь ее раскрыть, — пробормотал он, словно говоря с самим собой.
Данте задумался над последними словами аптекаря. Конечно, у него замечательное снадобье, но что оно по сравнению с золотом?! Кто же во Флоренции мог научиться изготавливать золото?!
Погрузившись в эти мысли, Данте пошел к двери. Потом остановился и обернулся:
— А вы не можете дать мне на некоторое время этот диск?
— Конечно, могу! — воскликнул Теофило, протягивая поэту ящичек. — Думаете, вы сможете разгадать его происхождение?
Данте не ответил. Он уже думал совсем о другом и вышел от аптекаря, даже не удосужившись с ним попрощаться. Он был возбужден тем, что узнал, и уже видел открывшиеся перед ним новые перспективы.
Теофило молча проводил поэта до порога, остановился, подождал, пока Данте отойдет достаточно далеко, и затворил дверь аптеки. Услышав за спиной легкое шуршанье, он быстро обернулся. Одна из деревянных панелей под полками у стены отворилась, обнаружив углубление в стене. В углублении стояла Антилия. Теофило скользнул взглядом по ее фигуре, плохо скрытой складками платья. Танцовщица походила на статую Венеры, покрытую легкой тканью как морской пеной. На лбу у аптекаря выступили капельки пота.
Антилия сняла маску и предстала перед ним во всей красе.
— Вы слышали? — спросил Теофило.
Женщина кивнула, не сводя глаз с ящичка из черного дерева, все еще стоявшего на столе.
— Я ничего ему не сказал, — поспешил добавить дрожащим голосом аптекарь. — Когда?.. Когда вы поедете?
Антилия молчала.
— Можно мне с вами?
Теофило подошел к танцовщице и стал развязывать платье у нее на плечах. Перед ним заблестела бронзовая кожа Антилии, которая безучастно молчала, пока ее раздевали.
20 июня, утром
— Проклятые торгаши! Паразиты! — шипел Данте, расхаживая взад и вперед по приемной во дворце гильдии суконщиков, самой влиятельной во Флоренции. — Богатые, надменные, наглые!
Не менее половины служащих Магистрата были более или менее открыто куплены ими. А не купленные их просто боялись.
— Я еще должен ждать, когда они соблаговолят меня впустить. Перевешал бы!..
Надо сказать, что и в приемную поэт с трудом пробился только благодаря своей высокой должности, а теперь его мучили ожиданием. Он ждал уже полчаса. Все это время перед его глазами мелькали тучные купцы, посыльные, грузчики и прочие простолюдины. В груди Данте вскипала ненависть к этим недавно разбогатевшим плебеям. Именно из-за них Флоренция и превратилась в сточную канаву! Город, который мог бы стать вторым Римом благодаря своим мудрым законам и вторыми Афинами — благодаря блеску своих произведений искусства, превращался в насквозь порочный новый Вавилон!
Окна приемной выходили на стройку. На другой стороне улицы — на месте древних лачуг — был построен внушительных размеров дом. Подобные здания строились для того, чтобы дать приют множеству людей, стекавшихся во Флоренцию из деревень, в поисках легкого заработка. В роскошных фасадах этих новых домов, выросших среди виноградников, Данте виделось что-то нездоровое. Здесь обитали воры, мошенники, блудницы…
— Порочный город! — буркнул Данте, отворачиваясь от окна.
Наконец появился лакей в пышной ливрее и без особых церемоний провел поэта наверх. Туда, где над бывшим старым рынком простирались обширные лоджии дворца.
Глава гильдии сидел за высоким письменным столом. Рядом стояли письменные столы поменьше, за которыми работали счетоводы, деловито занося в толстенные конторские книги записи о сделках компаний и отдельных купцов.
— Чем могу вам помочь? С чего это Магистрат заинтересовался нами? — надменно спросил глава гильдии у Данте.
Данте подошел вплотную к письменному столу.
— Магистрат волнует все злое и доброе, что происходит во Флоренции. Сегодня мы интересуемся злом.
Глава гильдии удивился. Он наверняка ожидал обычных просьб денег, услуг и тому подобного.
— О чем это вы? — поморщившись, спросил.
— Я веду расследование зверского убийства мастера Амброджо.
— Мастера мозаик!.. Да, я слышал… Но не понимаю, при чем здесь суконщики…
— Я тоже. Пока… Поэтому-то мое расследование и приводит меня в самые разные места.
— И к нам тоже?
— Говорят, суконщики могут все и знают все. «Делать, заботится, приказывать!» Разве это не ваш девиз?
Глава гильдии неуверенно кивнул.
— На самом деле, — пояснил Данте, — я пришел, чтобы поговорить с одним из ваших людей. С Флавио Петри, генуэзцем.
— С мастером-красильщиком? А о чем, собственно?..
Глава гильдии не закончил свой вопрос, потому что поэт посмотрел на него с не терпящим возражений видом. Вздохнув, суконщик властно приказал одному из писцов проводить Данте.
Мастерская красильщика находилась в обширном и низком подвале, заставленном огромными медными бочками и мельницами, в которых готовили краски. Дышать в этом подвале было почти невозможно.
Флавио был один в подвале. Это был немолодой человек с морщинистым лицом, на котором горели черные как оникс глаза. Он что-то наливал в один из котлов из стеклянной мензурки. Обменявшись парой слов с писцом, Флавио подошел к Данте. Поэту показалось, что за внешней учтивостью генуэзца скрывается желание сбить его со следа. И все же, только что столкнувшись с не очень дружелюбным обхождением, Данте обрадовался вежливости Флавио.
— Чем могу вам служить, мессир Данте?
— Хочу приникнуть к источнику вашей мудрости. Мне нужен ваш совет в особой области.
— Считайте, что все мои скромные познания в вашем распоряжении.
— Не стоит скромничать. Вы превзошли все науки о природе. Лучше вас никто не разбирается в них ни во Флоренции, ни в Италии, а может и во всем христианском мире.
Флавио улыбнулся и молча поклонился.
— Что вы знаете о том, как можно изготовить золото? — спросил Данте, стараясь говорить небрежным тоном, хотя и прекрасно понимал, какой чудовищный вопрос задает.
Его поразило то спокойствие, с которым генуэзец ответил на этот вопрос, словно его спросили о чем-то совершенно обыкновенном.
— За свою долгую жизнь я кое-что об этом слышал. Много ошибок, много напрасных надежд. Много лет я не спал ночами, пытаясь овладеть этим искусством. Не знаю, что это было бы такое — божий дар менять свойства природы или дьявольская способность удовлетворять собственную алчность… Человеческий ум не может избавиться от сомнений такого рода, проникая даже в самые маленькие секреты природы.
— Но, по-вашему, это возможно? Этого кто-нибудь уже добился? — спросил Данте, отмахнувшись от рассуждений о муках совести.
— Некоторые утверждают, что научились это делать, — пожав плечами и вперив взгляд куда-то в даль, произнес старик. — Я встречал самых разных людей, клявшихся в том, что им известен этот секрет. Чаще всего это были шарлатаны и авантюристы, не имевшие ни малейшего понятия о великом искусстве алхимии… Вот только один раз…
— Что? Что — один раз?!
— Один человек рассказывал мне о четырех превращениях, которые должна претерпеть медь, чтобы стать золотом. Обычно алхимики, чтобы изготовить золото, возгоняют свинец. А этот ученый муж пользовался силой огня, скрытого в меди.
— А вы? А вы пробовали это делать? — возбужденно спросил Данте.
— Я так и не узнал все нужные подробности. Да я и не хотел это знать. Секрет золота — секрет королей. Многих из хвалившихся тем, что его знают, убили, чтобы им завладеть… Или для того, чтобы они никому больше его не рассказали…
Данте растерялся. Много, очень много раз он слышал в тавернах россказни о тех, кто умеет делать золото.
— Наверное, вы слышали это очень давно, когда путешествовали в далеких странах, — с легкой иронией в голосе спросил поэт.
Мастер-красильщик взглянул Данте прямо в глаза.
— Нет, — спокойно сказал он. — Я совсем недавно услышал это в вашем городе… Чтобы не быть голословным, покажу вам кое-что любопытное. Один рыбак нашел это в пустом баркасе, выброшенном волнами на берег возле Пизы. Один из наших людей заинтересовался этой находкой и прислал ее в нашу гильдию.
Открыв какой-то ящичек, Флавио извлек из него нечто вроде розоватого камня размером с орех.
— Смотрите! Вы видели когда-нибудь хоть что-то подобное?
Пристально рассмотрев то, что протягивал ему красильщик, Данте сказал:
— Это медь.
— Да. Медь. Но какой небывалой чистоты!
— И вот из этого можно сделать золото?
— Возможно, — пробормотал генуэзец, по-прежнему крутя в пальцах самородок. — В природе медь встречается в виде тонких жил в толще огромных скал. Я никогда не видел такого…
— Чем же вы можете это объяснить? — перебил его поэт.
— Не знаю. Может, это первый шаг на пути преобразования меди в золото… Такое впечатление, словно знания во Флоренции растут как на дрожжах. В небо поднимаются огромные башни. Купола новых храмов огромны как целое поле. Строить все это людям помогают невиданные машины. Может, кто-то наконец сорвал заветный плод с древа познания…
— Вполне возможно… Взгляните на эту вещь? — сказал Данте, извлекая из сумки на поясе золотой диск.
Мастер-красильщик с интересом взял его в руку.
— Еще один!
— А вы видели другие?
— Да. По меньшей мере, два очень похожих!
— Как вам этот металл? Что это? Настоящее золото? Природное?
Флавио иронически покосился на поэта и стал осторожно тереть диск о кусок черной яшмы у себя на столе.
— Вот и вы сомневаетесь… Да. Это золото, — сказал он, изучая маленькие полоски, оставленные металлом на камне. — Чистое золото. Без всяких примесей. Но я не могу сказать вам, откуда оно взялось. Я просто не знаю.
— А откуда взялись другие диски, которые вы видели?
— Я знаю только то, что они каким-то образом оказались в ящиках, прибывших в нашу гильдию. Но даже если бы я и знал что-нибудь о происхождении этих дисков, вы все равно не выведали бы эту тайну. Не умеющих хранить тайны гильдии ждет смерть.
Флавио отдал поэту диск.
Внезапно внимание Данте привлек большой сложенный вдвое лист бумаги, лежавший рядом с банками для красителей. Это была карта.
Поэт взял лист в руки, заметив, как нахмурился генуэзец. Данте даже показалось, что Флавио хотел вырвать у него бумагу из рук, но с трудом удержался.
— Вот Париж с островом на реке… А это тоже нужно вам для работы? — равнодушным тоном спросил поэт.
— Я умею наносить на бумагу земли и воды и делаю это на благо гильдии. Купцы хотят знать, где текут реки и пролегают границы… Однако прошу вас никому об этом не говорить, — озабоченно сказал мастер-красильщик, забрал у Данте бумагу и аккуратно сложил ее пополам.
— А почему надо держать в тайне облик нашего мира? Зачем скрывать плоды Творения? Это все равно что пытаться скрыть под маской божественный лик! — настаивал поэт, удивленный поведением генуэзца.
— Дороги — это не только нервы, соединяющие важные части Земли. Это и артерии, по которым текут ее богатства. Зная все дороги, можно опередить соперников и черпать это богатство сколько душе угодно. Кроме того, истинный облик нашего мира вполне может оказаться таким же прекрасным и ужасным, как божественный лик, и тот, кто увидит его, может ослепнуть.
— Возможно, вы правы, мессир Флавио. Однако говорят, что глаза приговоренных к ослеплению в последний миг перед погружением в вечный мрак, видят великолепное сияние, открывающее им истинную суть вещей. Может, все мы тоскуем по этому сиянию?
— Возможно, — пожал плечами старик. — По сиянию, за которым кромешный мрак.
Распрощавшись с мастером-красильщиком, Данте вышел на улицу, полную людей. Встреча с генуэзцем не принесла ему особой пользы. Увидев на углу небольшую таверну, он сел на лавку под навесом у ее дверей. Хозяин принес ему глиняный кувшин белого вина. Теплое вино смочило поэту горло, но не утолило жажды. Среди пыли и испарений, поднимавшихся над улицей от помоев и лошадиного помета, перед глазами Данте по-прежнему сверкало искусственное золото.
Неужели действительно можно изготовить настолько чистое золото, что подвоха не заметит даже такой мастер, как Флавио Петри?! Надо предупредить Монетный двор!
Данте потряс головой, пытаясь выйти из оцепенения, в которое его повергли жара и теплое вино. В голове вихрем кружились мысли.
Что будет, если в обороте внезапно окажется огромное количество золотых монет?! Сначала все подряд неожиданно разбогатеют и начнут купаться в роскоши. Расплатятся с долгами. Никто больше не будет платить налоги. Изобилие! Прощайте голод и нищета!
Потом — катастрофа! Очень скоро золота станет больше, чем грязи, и оно обесценится. Наступит новая эра, обещанная Бруно Амманнати. Но не эра всеобщего благоденствия, а эра скорби и отчаяния. Эра Последних людей. Последних в буквальном смысле этого слова!
Погрузившись в тягостные думы, Данте не заметил, что вслух громко разговаривает сам с собой. К нему подбежал хозяин таверны, решив, что посетитель хочет сделать новый заказ. Спасения от жары не наступило.
— А может, именно это они и задумали?! — воскликнул поэт и вскочил на ноги, чуть не перевернув стол.
Швырнув монету ничего не понимавшему хозяину таверны, Данте зашагал к мосту Понте Веккьо.
— Это, кажется, мессир Данте! — тихо сказал один из наблюдавших за поэтом посетителей таверны. — Наш новый приор!.. Боже, спаси и сохрани Флоренцию!..