Искушение. Книга 2. Старые письма

Эпилог. Часть 2

12 января 1970 года. Борт авиалайнера Boeing-747. Первый трансатлантический перелет из Нью-Йорка в Лондон.

Курносая заскочила за почетным секретарем Бильдербергского клуба на борт 747-го Боинга в бар для VIP-ов, когда он выговаривал бармену, что тот налил в его бокал французского коньяка, вместо армянского. Смерть почтенного Джейкоба Блюмма во время первого трансатлантического перелета флагмана американской гражданской авиации из Штатов в Лондонский Хитроу[103] серьезно омрачила общее праздничное настроение публики. Бармен потом рассказывал, что пожилой джентльмен неожиданно прекратил его отчитывать по поводу коньяка, залпом опустошил рюмку, обернулся, поднял руку в приветствии, будто увидел кого-то, проговорил «Салюдо! Рамон!», затем проговорил непонятное слово — «Манасаровар» и повалился на ковровое покрытие бара. Старику Блюмму должно было исполниться 72.

Многие уважаемые люди по обе стороны Атлантики с облегчением вздохнули, узнав о кончине этого беспокойного старика. Джейкоб Блюмм всегда вносил в размеренную жизнь хозяев Уолл-стрит суету и беспокойство. Появление его лимузина в районе финансовой Мекки предвещало БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ. Кому-то везло, и он становился сказочно богат, а кто-то терял все, иногда, даже жизнь. Впервые он сколотил приличный капитал в ходе гражданской войны в Испании, а потом на поставках стрелкового оружия Финляндии накануне военного столкновения финнов и русских. К концу Великой Войны никто не решался даже примерно оценить его состояние. Часть подконтрольных ему структур отслеживала исполнение контрактов по ленд-лизу Советской России. В то время как другие его компании поставляли радиолампы для Telefunken[104], которая производила ранцевые радиостанции для Вермахта[105].

Блюмму был присущ талант всегда находиться в центре событий, оставаясь при этом в тени. Его офис в Эмпайр-стейт-билдинг[106] занимал небольшое, по меркам его бизнеса, помещение — не более пары сотен квадратных ярдов[107]. Войти в него можно было, потянув за кольцо в зубах бронзового дракона. Отливающий золотом дракон на фоне мореного дуба массивных дверей всегда поражал деловых людей своей вычурностью. Многие открывали эту дверь, но мало кому довелось увидеть интерьер места, где обитал хозяин. В приемной посетителя встречала секретарша Блюмма — Мегги Пью, которая величественно восседала за огромным рабочим столом, уставленным телефонами. Это была крашеная блондинка неопределенного возраста, которая, как шептались вокруг, свободно говорила на всех языках планеты. Через «кордон», оберегаемый этой дамой, не проникал практически никто. Джейкоб Блюмм не любил принимать гостей в этом офисе.

Тем редким счастливцам, коим довелось преодолеть этот «рубеж обороны», открывалось, поистине, странное зрелище: тяжелые шторы из плотной гобеленовой ткани практически полностью закрывали огромные окна; свет с трудом выхватывал из сумрака интерьер, напоминающий покои восточного владыки. Глубокие кресла-диваны с множеством расшитых шелком подушек, ковры, вазы с фруктами и цветами, хрустальные графины с разноцветными напитками. Когда глаза привыкали к глубокому полумраку, перед посетителем представал хозяин этого великолепия в шелковом халате цвета свежей крови с вышивкой из мелких бледно-розовых драконов. Как правило, он ждал, когда гость сам подойдет к нему и только тогда поднимался из старинного кресла, украшенного резьбой в виде различных цветов и фруктов. За многие годы этот зал только несколько раз видел, чтобы хозяин первым вставал при появлении гостей.

Такой гость пришел к Джейкобу Блюмму глубокой ночью накануне Нового 1970 года.

— Сэр, к Вам мистер Уолт Иллайес, — на экране телемонитора появилось бесстрастное лицо Мегги Пью.

— Пусть войдет.

Голос хозяина дал предательского «петуха».

Старик, кряхтя, поднялся и засеменил к посетителю, как только тот переступил порог. Вошедший слегка прищурился, привыкая к полумраку и, заметив приближающегося хозяина, тоже устремился к нему навстречу.

— Что с Вами, Яков Георгиевич? — в голосе посетителя читалась явная тревога, — Вы больны?

— Да, Валентин Кириллович, болен и эта болезнь называется старость, — проворчал старик.

— Как старость? Я прошел портал «Колодец» в соответствии с Вашей инструкцией в Эстонии в ночь с 28 на 29 июля 1950 года. Что сейчас — не 50-й?

— Нет, дорогой мой, Новый, 1970-й «на носу». Так что, ты опоздал.

Он поднял голову и ворчливым голосом обратился куда-то в потолок:

— Мегги, дорогая, водочки, селедочки! Ну, да ты сама все знаешь. Машина и самолет пусть будут наготове, у мистера Иллайеса очень мало времени. Он скоро нас покидает. Не переживайте, Валентин Кириллович, — обернулся он к собеседнику, — Вашей вины в этом нет. Просто, как оказалось, — на этих словах он тяжело вздохнул, — линза ведет себя нестабильно. Тут, пару лет тому назад, связной от Станислава Адамовича Мессинга появился. Мессинг его отправил в 35-м. Я его встретил, сообщение подготовил, отправил. Думал, предупрежу Станислава. Может быть, избежал бы он расстрела в 37-м. А связник, возьми, да в «книжный» зайди. Купил подлец книгу по истории СССР — почитать по дороге к порталу. Про репрессии 30-х, про Великую Отечественную, про СССР — «Империю Зла» — начитался. «Крыша» у него и съехала. Сошел в Детройте. В ближайшем от остановки доме расстрелял целую семью, а девочку маленькую, говорят, убил гвоздодером. Мне этот грех не отмолить — не успели мои люди его остановить — шустрый, сволочь, оказался. Возможно, что и ты не сможешь вернуться в свое время в точку, откуда отправился ко мне. — Захваченный переживаниями о случившейся трагедии старик, сам не заметил, как перешел на «ты».

В этот момент в кабинет вошла секретарь с подносом. То, что было на нем, поразило Валентина Ильина чисто русским кулинарным совершенством. На серебристом металлическом подносе стоял хрустальный графин, покрытый изморосью, и пара стопок. Рядом на фарфоровой тарелке лежало несколько маленьких бутербродов из черного хлеба с маслом и ломтиками селедки, мисочка с аккуратными солеными огурчиками.

— Давай, Валя, по маленькой, — старик собственноручно разлил водку, дождался, когда гость возьмет свою стопку, чокнулся с ним и опрокинул ледяную жидкость в рот. Бутерброд с селедкой отправился следом.

— А водка просто греет[108], — как бы разговаривая сам с собой, пробормотал хозяин.

— Что Вы говорите? — хрустя огурцом, спросил Ильин.

— Пустое, не обращай внимания. Так, фраза из одной книжки про меня[109]. Один наш писатель-журналист по рекомендации сына Илюши Свиридова здесь в Нью-Йорке со мной беседовал[110]. Мне даже копию рукописи прислал.

— Яков Георгиевич, — не удержался Валентин, — а Вы Илью Свиридова знали?

— Конечно. Я же несколько раз был нелегально на Родине. С Вячеславом Рудольфовичем, к сожалению, встретиться не успел, а с Бокием и Мессингом пересекались. Пойми, здесь пластические хирурги не хуже венгерских. У меня лицо уже раза три перекраивали. Поэтому, когда я в 37-м, вместе с Леоном Фейхтвангером[111] на второй открытый процесс в Москву приехал, ни одна живая душа из старых знакомцев, меня не признала. Повидал тогда мно-огих, а заодно и выяснил, кого Менжинский мне, кроме тебя, на связь присылал. Это и был твой друг закадычный. Ладно, давай к делу.

Валентин расстегнул пуговицы куртки и вытащил из-за пазухи плоский пакет. Аккуратно вскрыв его, Ильин достал старую тетрадь в коленкоровом переплете и протянул ее старику.

Когда Джейкоб Блюмм протянул за тетрадкой руки, гость заметил, что они дрожат. Это не был старческий тремор, это была дрожь едва сдерживаемого волнения.

Держа тетрадь двумя руками, хозяин вернулся в свое кресло. Некоторое время он не открывал ее. Наконец, он встрепенулся, раскрыл тетрадку на случайной странице, пролистал и захлопнул.

— Наливай себе, не стесняйся. Я, к сожалению, сегодня свою норму, похоже, выбрал. Старею.

Хозяин дождался, когда гость выпьет, закусит, и протянул ему тетрадь.

— Забери ее с собой. Кому отдать — сам знаешь. Мне она теперь ни к чему. Последние деньки доживаю. Знаешь, странное дело, я много лет ждал этого часа. Каждый день ждал. Придумывал, как вернусь на Родину героем из героев, осененный лучами славы. Потом перестал ждать, потому что не к кому стало возвращаться. Да и лучше здесь, чем в нашем Социалистическом отечестве, — он замолчал и о чем-то задумался.

— Если вернешься в свое время, никому не говори, что побывал в будущем — Лаврентий Павлович[112] покою не даст. Скажи, что портал — фикция, что Яшка Блюмкин опять всех обманул, что никаких межпростанственных переходов нет. Если очутишься после 56-года, ничего не бойся и доложи на самый верх, что Яков Георгиевич Блюмкин задание выполнил. В финансовую систему США заложена «бомба замедленного действия». Взаимодействие американской Федеральной резервной системы[113] с МВФ[114] приведет к тому, что в начале двухтысячных в Штатах и странах Европы разразится грандиозный экономический кризис, и ЦЕНТР СИЛЫ ПЕРЕМЕСТИТСЯ В АЗИЮ, в частности, в Китай. Все просчитать, конечно, трудно, но все необходимые предпосылки созданы. Главное, ты должен объяснить, что у меня нет связи вот уже более 20 лет и мне некому передать дела. После смерти Гарри Декстера[115] я полностью лишен какой-либо связи. А это без малого 23 года, почитай. Использовать эстонский портал нельзя — он не устойчив. Надо искать другие пути. Возможно, открытие временного портала в апреле 61-го года в непосредственной близости от Мавзолея[116]. В тетради должны быть записи по зиккуратам[117] и появлению временных порталов. Может быть, через это «окно» меня обеспечат связью. Хотя, тебе, наверное, это не удастся. Ко мне так никто и не пришел.

Он опять замолчал и по-стариковски поежился, облокотившись на подлокотник кресла.

— Яков Георгиевич, разрешите вопрос? — как-то по-военному спросил Ильин хозяина.

— Ты по поводу кресла? — оживился Блюмкин, — Да, ты не перепутал — это пара к тому, где тетрадка была спрятана. Кресла эти старинные, с юга Франции. Я об этом потом узнал. Очень жалко мне было того кресла, что в Москве осталось. Стал искать что-то подобное и неожиданно вышел на это кресло. Якобы, они принадлежали графу Раймунду Тулузскому[118], участнику первого крестового похода, он их прислал из Иерусалима в Тулузу. Когда его наследников разгромили за поддержку альбигойцев по указанию папы Римского[119], слугам было поручено сохранить кресла во что бы то ни стало. Как уж получилось — не знаю. Но одно попало в Россию, а вот это доставили мне из Англии. Кстати, и в нем тайник имеется, но, как и московский, он пуст. Конечно, сейчас дело прошлое, но московское-то кресло живо?

— Последний раз я его видел весной 42-го, перед уходом за линию фронта. С тех пор дома побывать не довелось, — Валентин, не спрашивая разрешения, налил себе и, молча, выпил.

— Налей-ка и мне тоже.

Валентин наполнил стопки и подал хозяину.

— За нашу Победу! — голос старика дрогнул, — эх, Валя, знал бы ты, как иногда хочется пьяным на извозчике пролететь по Мясницкой. До дрожи. Аж в глазах темнеет. Ладно, это все эмоции. Тебе уже пора обратно, скоро портал откроется. Одно радует, что хорошая смена идет, хорошие вы с Ильей Свиридовым ребята. Твоя идея — привлечь к работе племянника Ганса Моргентау? Его дядя — очень серьезный экономист. Эх, если бы у меня были выходы на него в 50-м, насколько все было бы проще… — Блюмм замолчал, видимо, вспоминая что-то.

— Это счастливый случай, — бодрый голос Ильина заставил Блюмма отвлечься от воспоминаний. — Ко мне в 37-м попали материалы по племяннику Моргентау, меня тогда по линии Зипо[120] перевели из Кенигсберга в Мюнхенское отделение. Его дядя Ганс только что в Штаты иммигрировал, и мальчишке грозил лагерь. Удалось договориться кое с кем, подправили ему документы, а когда меня уже направили в РСХА, я и его за собой привел. Он мне был предан, как собака.

— Почему был? — Блюмм удивленно вздернул брови.

— Яков Георгиевич, мы вышли из портала в пещере на Северо-востоке Алабамы. Было темно, и бедняга Моргентау получил укус гремучей змеи в шею. Пока в темноте разобрались, в чем дело, он уже испустил дух. Слава Богу, почти не мучился.

— Мир его праху, — равнодушно пробормотал Блюмм. Он нажал кнопку на столе и на экране появилось лицо Мегги Пью, — Мегги, распорядись, чтобы номер мистера Иллайеса хорошенько прибрали, чтобы «никаких следов». Он туда больше не вернется.

— Будет исполнено, мистер Блюмм. Хочу заметить, что машина за мистером Иллайесом уже у подъезда, как Вы велели, — экран потух.

Яков Георгиевич Блюмкин, он же Джейкоб Блюмм, тяжело поднялся из кресла. Он подошел к окну, отдернул штору, и комната осветилась отблесками огней ночного мегаполиса. Валентин подошел к Блюмкину. Нью-Йорк раскинулся у их ног морем огней. Мигали разноцветные рекламы, текли реки проезжающих автомобилей. Сверкающие башни небоскребов тянулись в небо.

— Ух, ты! — не сдержался Ильин. — Здорово!

— Ничего здорового, — проворчал хозяин, — город «желтого дьявола»[121], как писал Горький, и не более того. Хотя, — он задумался и неожиданно твердо продолжил, — ты даже не представляешь, на сколько «дьявола».

Валентин Кириллович Ильин появится в Москве только в 1958 году. В тот момент, когда он, счастливый, в элегантном габардиновом плаще, фетровой шляпе, с рыжим кожаным чемоданом в руке, выйдет на площадь Белорусского вокзала, к нему подойдет незнакомец и произнесет, глядя прямо в глаза, какую-то абракадабру. Ильин примет его за городского сумасшедшего, хотя подсознание профессионала отметило, что для сумасшедшего прохожий слишком аккуратно одет. Валентин отбросил дурные мысли. Он был дома, на родной земле, он вернулся!

Утром следующего дня его отвезут в «Бурденко»[122] с острым сердечным приступом. Вопреки запретам врачей младший брат навестит Ильина в тот же день.

В магнитофонной записи их беседы, которую очень внимательно в специальном кабинете прослушивали несколько человек с большими звездами на погонах, все было нормально, кроме одной фразы Ильина-младшего: «Валь, там, у колодца ты был?», на которую Ильин-старщий ничего не ответил.

— Кто присутствовал при беседе? — нетерпеливо спросил старший по званию.

— Медсестра, старший лейтенант Иванова, товарищ генерал армии[123], — откликнулся один из присутствующих. — Она доложила, что после этих слов полковник Ильин закрыл глаза. Через несколько минут он попытался что-то сказать, но ему стало хуже, и он впал в забытье. Через два часа он умер, не приходя в сознание.

— У брата выяснили, о чем он спрашивал полковника Ильина?

— Так точно. Он пояснил, что ему показалось, что он видел брата в мае 45-го в Австрии в Лицене.

— Ну, это ему точно показалось. Где Валентин Кириллович был в том мае я и сам знаю.

Генерал задумчиво стал что-то чертить на листе бумаги.

Тишину, повисшую в кабинете, разорвал треск сломанного карандаша.

— Срочно мне на стол личные дела Валентина Ильина и Ильи Свиридова! — в голосе председателя КГБ слышалось едва скрываемое нетерпение, — и все, подчеркиваю — все материалы по группе «Синица»![124]