Искушение в пустыне

Поляна Великой Беседы

Широкая зеленая поляна на берегу океана. Вокруг величественные столетние деревья, из-за которых смотрит красивая зубчатая пирамида горы Великого Духа. В океане, на рейде, дремлет сторожевой крейсер… Посередине поляны задрапированная красной материей трибуна, вокруг которой шумит большое собрание коммунистов. Тут же толпятся и рослые, совершенно голые туземцы и на все улыбаются добродушно…

— Вот уже десять дней прошло у нас, товарищи, в беспрерывных собраниях, которые истощают наши силы и без конца оттягивают начало творческого труда… — громко говорил с трибуны Рейнхардт. — Время уходит, а мы не только не вышли из наших споров, но наоборот, положение как будто все более и более запутывается. Сегодня по всему острову снова назначены собрания, которые непременно должны вынести совершенно определенные решения: ведь даже выгруженные с пароходов товары из-за этих споров мы не убрали как следует, и вчерашний ливень испортил все наши запасы сахара..

— Ну, не одного сахара!.. — насмешливо крикнул кто-то.

— Разрешите мне вкратце обрисовать общее положение… — продолжал оратор.

— Ах, только покороче!.. — раздались нетерпеливые голоса. — Просим!.. До чего надоела вся эта болтовня, и сказать невозможно. К делу, к делу!..

— И разрешите, товарищи, говорить всю правду… — сказал Рейнхардт. — Мы не должны прятать голову от опасности, как страус…

— К делу, к делу!.. — нетерпеливо кричали со всех сторон. — Какие там еще страусы?… Никаких страусов…

Послышался смех.

— Товарищи, еще во время пути оказалось, — продолжал Рейнхардт, — что, несмотря на все наши предосторожности пред отъездом, в нашу среду все же забрались те «коммунисты», которые составляли бич нашего движения и в старом мире, т. е. те, которые думают и здесь найти ту мутную воду, в которой им можно будет поживиться совсем не по-коммунистически. Мы должны немедленно решить, что нам делать с этим элементом. Я думаю, что мы не должны останавливаться даже перед самыми крайними мерами, только бы сразу очистить наш остров от этих растлителей великой идеи. Это первый вопрос, по которому мы сегодня же должны вынести совершенно определенное решение. Второй вопрос, не менее важный, этот тот идейный раскол, который успел уже выявиться в нашей среде с такой неумолимой резкостью и который — я боюсь сказать… — делает почти невозможной никакую общую работу… Во всяком случае факт налицо: прошло уже две недели, а работа и не начата…

— Вы повторяетесь… — раздались нетерпеливые голоса.

— Вот вам несколько примеров нашего идейного разброда… — продолжал оратор, сердясь, что его все перебивают. — Русские сектанты-коммунисты хотят прежде всего строить дом для молитвенных собраний, а атеисты смеются и не желают им помогать, но зато, когда все мы бросились спасать сахар, толстовцы и другие сектанты не пожелали прервать своей религиозной воскресной беседы, потому что спасение души важнее спасения сахара…

На поляне послышался смех.

— Не понимаю, чему тут смеяться… — сказал Рукин, толстовец с бородой. — Этот смех говорит только о том, что большинство из вас — слепые, несчастные люди, только и всего…

— Не перебивайте, товарищ!.. — сердито оборвал Рейнхардт. — Одни хотят строить здесь роскошные дворцы, насадить пышные сады, заставить машины делать весь тяжелый труд, а другие говорят, что все спасение человека именно в труде, третьи настаивают, что лучше всего довольствоваться куском хлеба, а в свободные часы слушать рокот морских волн, собирать цветы или беседовать о Боге. Одни хотят жить фаланстерой, другие из всех сил отстаивают свои отдельные гнезда, группа ярых пропагандистов желает прежде всего строить гигантский, небывалой мощи радио, а вегетарианцы не хотят пасти скот, потому что грех его резать, — буквально голова идет кругом от этой разноголосицы, которая подымается среди нас при решении всякого жизненного вопроса!

— Вы ужасно тянете… — сказал Арман. — Я предлагаю простейший выход из положения: пусть все эти группы обособятся и живут каждая своей отдельной жизнью… Остров достаточно богат и велик и места хватит всем.

— Позвольте… — воскликнул Рейнхардт. — Но тогда надо похерить наш коммунизм! Вы проповедуете ярый индивидуализм, анархизм, все, что угодно, но не коммунизм. Все хотят с первых же шагов разбежаться — хороша коммуна! А как же будем мы делать те дела, которые нужны всему острову?

— Например? — спросил Десмонтэ, бельгиец, тупой, ограниченный, но хитрый.

— Например, для поселения всего удобнее та, северная часть острова, — отвечал Рейнхардт, — а бухта, годная для погрузки и выгрузки судов находится на этом южном берегу, — следовательно, нужно связать весь остров дорогами. Вспомните: американское правительство прежде, чем заселять свои прерии, проводить там хорошие дороги. Так согласны ли все стать прежде всего на постройку дорог?

— Я и мои единомышленники не считаем эту работу не только безотлагательной, но и нужной вообще… — сказал Рукин, поглаживая свою бороду. — Какие дороги? На что? Живут же туземцы без дорог. А потом, какая разница жить там или здесь, у бухты? Важно жить честной, хорошей жизнью, а где — это совершенно безразлично…

— Ну, это я там не знаю… — сердито возразила Надьо, сверкая своими черными глазами. — А только, по моему, прежде чем думать о дорогах, надо подумать о крыше над головой… Я живу теперь с детьми в палатке — куда же денемся мы, когда наступят дожди? Надо строить дома.

— Да ведь не по воздуху же будут летать к вам на постройку бревна и камни!.. — раздраженно заметил Рейнхардт.

— Для того, чтобы их подвезти, нужны дороги…

— Вот и прекрасно!.. — сухо рассмеялась Надьо, которая терпеть не могла в глубине души этого «нахального жида».

— Придет зима, у нас будут дороги, но негде будет спрятать детей от дождя. Умно придумано…

Гаврилов все порывался на трибуну, но Скуйэ и другие, смеясь, удерживали его.

— Мы с удовольствием отделимся и образуем свою отдельную религиозную общину… — сказал Рукин. — Но принимать участие в ненужных, а часто и вредных для души работах мы не будем, потому что, если вступить на этот путь компромисса, то конца на нем не найти. Сегодня вам понадобилась дорога, а завтра телефон, потом трамвай, потом опера, аэропланы, кафе, и вот мы снова в водовороте мирских дел, снова у нас нет ни одной свободной минуты ни для ближнего, ни для Бога. Это все пустое. Брат Макс прекрасно говорил: с бурной поверхности жизни внешней надо направлять свой корабль в тихие воды внутренней гавани Великого Покоя…

— Да… — сказал Макс. — Но не заваливая своей души излишними заботами, не волнуясь, не озлобляясь, не изнуряя себя сверх меры в труде, я думаю, что все же надо принять меры, чтобы наша материальная жизнь протекала наиболее легко. Против дорог я ничего не имею. Они не мешают, но помогают общению людей…

— Конечно, не мешают, но они просто не нужны… — упрямо сказал Рукин. — Живут же здесь в лесах и обезьяны, и животные, и туземцы без дорог.

— Товарищи, у нас пропадает для созидательной работы еще один день!.. — в отчаянии крикнул Рейнхардт.

— Во-первых, ваша созидательная работа совсем уж не так важна, как вы зачем-то стараетесь ее представить… — сказал Рукин. — Искание истины дороже всякой работы… А во-вторых…

— Искатели!.. — презрительно захохотал Десмонтэ. — А сахар наш тем временем весь подмок и пропал…

— Можно жить и без сахара… — спокойно возразил Рукин. — Это не важно. А во вторых, мы же нашли выход и давайте и остановимся на нем: пусть единомыслящие разбиваются на соответствующие группы и пусть каждая группа устраивает свою жизнь по-своему.

— Но дорог строить вы не будете? — бешено крикнул Десмонтэ.

— Нет, не будем… — невозмутимо возразил Рукин.

— А пользоваться ими будете?

— Будет дорога — пойдем дорогой, не будет дороги, и лесом пройдем… — сказал Рукин. — Это совершенно не важно.

— Да для тех-то, кто ее строить будет, важно, черт вас совсем возьми!.. — заорал Десмонтэ. — Слушать птичек всякому приятно.

— Так и слушайте… — отвечал Рукин. — Кто же вам мешает?…

Гаврилов с искаженным бешенством лицом все рвется из рук товарищей на трибуну.

— Но это прямо какое-то издевательство, товарищи!.. — крикнул Рейнхардт. — Это какой-то новый вид саботажа… Мы опять увязли в сетях слов, товарищи, — давайте же переходить к делу! Несколько товарищей образовали инициативную группу, которая внесет сегодня на всех собраниях следующее предложение: во-первых, простым большинством голосов избрать сегодня же исполнительный комитет, который и будет пользоваться всей полнотой власти на острове, чтобы пустить, наконец, работу, а во-вторых, для того, чтобы бороться с нежелательным элементом, примазавшимся к нашему великому делу, чтобы ввести в рамки элементы анархические, образовать чрезвычайную комиссию по борьбе со всеми этими разлагающими явлениями…

— Прекрасно… Значит, опять за жандармов?… — раздались иронические голоса. — А там в тюрьмы, и казни?…

— Так что же! — пожал плечами Рейнхардт.

— Пусть и казни. Без крови на земле ничего не делается…

— Так зачем же мы тогда уехали из Европы? — сказал Рукин. — Это все и там было…

— В Европе казнили, защищая несправедливое устройство общества, — отвечал Рейнхардт, — а мы будем казнить, защищая устройство справедливое.

— Какая же это справедливость! — невозмутимо возразил Рукин. — Я не хочу строить для вас оперетки, а вы меня будете за это казнить.

— Довольно крови!.. — крикнула Надьо и с отчаянием добавила: — И вот мы все разговариваем и разговариваем, а дети брошены без призора и растут, как звереныши…

— Казни плохое начало… — сказал Макс. — И кто будет палачом?

— Можно бросить жребий… — сказал Рейнхардт.

— Никакой жребий не заставит меня сделать то, чего я не хочу… — сказал Макс.

— Разумеется!.. — воскликнула Ева.

— Охотники найдутся, только заплати… — грубо крикнул кто-то.

— И до чего надоела эта болтовня!.. — громко зевнул Гаврилов.

— Кто это сказал об охотниках казнить за плату, товарищи?… — строго сказал Рейнхардт.

— Кто это? — переглядывались все недоверчиво. — Какая гадость! Что же сказавший прячется?… Позор…

— Я должен напомнить вам о той ошибке, товарищи, которая так повредила нам в Европе… — сказал Арман. — Не будем снова повторять ее, не будем впадать в ту страшную канцелярщину, которую завели мы там, когда власть была в наших руках. В каждой улице у нас было по 30 комиссий, а при них 459 подкомиссий, и в конце концов счастливый гражданин социалистической республики без Бедекера не знал, куда ему и ступить…

— Разрешите и мне, товарищи, сделать одно заявление по просьбе русских крестьян-коммунистов… — сказала Маслова. — Если мы окончательно решим разделиться, то и эти коммуны единомышленников придется разбить на национальные группы: огромное большинство из нас ораторов на собраниях не понимает, так что все эти дебаты, в сущности, ведутся небольшим кружком образованных людей, а для остальных являются самой непроизводительной тратой времени. С годами, когда нами будут налажены школы единого языка, — эсперанто, например, — мы выйдем из этого затруднения, а пока, чтобы организация разумной жизни шла, действительно, сознательно, нам необходимо разбиться по национальностям…

— Правильно!.. Конечно… — раздались голоса. — Что же слушать, ничего не понимая…

Профессор Богданов, ласково разговаривавший с окружившими его туземцами, сказал:

— Вот и мои чернокожие друзья тоже очень остро чувствуют это. В качестве представителей тоже человечества они добродушно ходят на все наши собрания, но не понимают ничего. Это большое упущение в деле, тем более, что вы только налаживаете коммуну, а они живут коммунистической жизнью — правда, в большой нищете, — с сотворения мира…

— Разбиться по национальностям необходимо… — говорили коммунисты. — Это решено…

— Но как же можем мы избрать исполнительный комитет и чрезвычайную комиссию сегодня же, когда мы к этому не подготовились? — развел руками Гольдштерн. — Кого же выбирать? Надо отложить выборы хотя на три дня, чтобы проделать хотя небольшую избирательную кампанию.

— Вы делайте, братья, как найдете для себя лучшим, — сказал Рукин. — А мои друзья уполномочили меня заявить вам, что ни в каких выборах мы участвовать не будем, никакому исполнительному комитету, если он прикажет нам что-нибудь несогласное с нашим разумом или совестью, повиноваться мы не будем, а теперь вот уходим с собрания, ибо наступил час нашей духовной беседы, а потом молитвы, а после мы пойдем к бухте строить себе дом молитвы и жилища…

— Да вы не имеете права делать этого!.. — воскликнул Рейнхардт. — Там место нужно для устройства портовых сооружений, пакгаузов и проч.

— Вы сказали, что для поселения вам удобнее та, северная часть побережья, мы охотно уступаем вам и берем себе худшую часть, южную… — сказал Рукин. — А теперь вы не пускаете нас и сюда, потому что и это место нужно вам для постройки ненужных пакгаузов. Так куда же нам деваться?

— Вот это и решит жилищная комиссия при исполнительном комитете… — воскликнул Рейнхардт.

— А я уже заявил вам, что никакого исполнительного комитета нам не нужно… — отвечал Рукин. — Голоса Бога, говорящего нам в душе нашей, с нас вполне достаточно…

— И почему это, товарищ Рейнхардт, вы приняли этот тон командира? — вставил Гольдштерн. — Это оскорбляет наше человеческое достоинство.

— Да, да… — поддержали его из толпы. — Вот заберутся эдакие командиры по разным исполнительным комитетам да чрезвычайкам и будут опять всеми вертеть…

Собрание невнятно и возбужденно загалдело. Гаврилов яростно подлетел к трибуне, отстранил Рейнхардта и закричал:

— Товарищи, тут явный саботаж каких-то тайных врагов коммуны!.. Кто знает, может быть, среди нас много агентов буржуазии, подосланных, чтобы взорвать нас извнутри? Довольно слов!.. Сейчас же мы должны избрать исполнительный комитет и чрезвычайную комиссию и послать туда людей энергичных, которые железной рукой взяли бы за горло гидру буржуазии…

Небольшая группа его приятелей со Скуйэ во главе бурно выражает ему свое одобрение. Рейнхардт втайне был немного озадачен: это были как раз те люди, от которых и хотелось ему очистить остров прежде всего.

— А вы знаете, как назвали черные эту поляну? — с улыбкой спросил профессор лорда Пэмброка, который, поблескивая очками, с большим вниманием слушал коммунистов.

— Well?… — сказал тот.

— Поляной Великой Беседы.

— О, very nice indeed![2]… — усмехнулся лорд.

— И для всего острова это прекрасное название. Но откровенно говоря, меня начинает эта великая беседа смущать немного: что-то очень уж нелепо… А?

— Это только начало еще… — заметил профессор и вдруг воскликнул: — Это еще что такое?

Из леса вышла большая толпа коммунистов. Все они о чем то громко и возбужденно разговаривали.

— Это что такое? — спрашивали все вокруг. — С какими новостями, товарищи?

— Мы пришли сообщить вам, товарищи, — громко начал высокий и худой швед с точно стеклянными глазами, — что, согласно почину инициативной группы, мы произвели выборы в исполнительный комитет и в чрезвычайную комиссию. Результаты…

— Какие выборы? — раздались со всех сторон голоса. — Что за скоропалительность?.. Надо хоть два дня на подготовку…

— Довольно болтовни!.. — бешено крикнул с трибуны Гаврилов. — Выборы!..

— А мы уходим… — заявил Рукин и большая толпа сектантов, беседуя между собой, пошла к берегу бухты.

— Не уйдете и вы!.. — крикнул им вдогонку Егоров. — Догоним!..

— Нет, это решительно невозможно… — говорили вокруг. — Где же порядок? Прямо голова распухла…

Общий бестолковый галдеж. Профессор с улыбкой объясняет что-то туземцам. На трибуне что-то кричит, бешено жестикулируя, и стучит по пюпитру кулаком Гаврилов…