Искушение в пустыне

Ева и Надьо сидели за шитьем в небольшом запущенном садике. Рейнхардт курил, развалившись в дешевом плетеном кресле, и, видимо, нервничал. Сквозь деревья виднелась недостроенная станция радиотелеграфа, дремлющий на рейде крейсер, а дальше — голубой туман океана.

— О, добровольная бедность, которую проповедует ваш друг Макс, нисколько меня не прельщает, нисколько!.. — говорил Рейнхардт. — Бедности никто нам не запрещал и в старом мире. Нет, мы воздвигнем здесь золотые дворцы, мы с помощью науки и вольного труда, который делает чудеса, окружим себя такою роскошью, какая не снилась и восточным царям, мы весь остров наш превратим в цветущий, благоухающий и ликующий эдем…

— Удивительно!.. — опуская шитье, нетерпеливо воскликнула Надьо. — Неужели и теперь еще, после шестимесячного опыта, вы искренне верите во всю эту… чепуху? Какие золотые дворцы, когда я едва-едва получила жалкую хибарку, в которой во время дождя так льет с потолка, что я должна уносить детей к соседям? Какой благоухающий Эдем, когда неумелые скотницы перепортили всех коров и детям не хватает молока? Какая восточная роскошь, когда у вас у самого сапоги не чищены? И какой черт понес меня на этот проклятый остров, понять не могу!.. — схватившись за голову, с отчаянием воскликнула она. — А с детьми что делают! Одни учителя рассказывают им старые красивые легенды о Боге, а другие, издеваясь, кричат, что никакого Бога нет, — как только ребятишки с ума не сойдут!.. И зачем, зачем понесло меня сюда?!.. — повторила она, вставая быстро. — Извините, Ева, я… я… не… могу…

И, стараясь сдержать слезы, она, бросив шитье, торопливо пошла к бедному домику, который выглядывал из-за деревьев.

— Да… — вздохнула Ева, не подымая глаз от шитья. — Эти ваши слова похожи теперь на драгоценное шитье на старой, грязной тряпке. Какие, в самом деле, золотые дворцы, когда у нас нет ни куска сахара, а вчера все дети страдали и плакали от дурно выпеченного хлеба? И та ваша железная дисциплина, о которой вы так много говорили, не дала решительно ничего, кроме крови: люди трудятся, бестолково, апатично, как запуганные рабы, все запутались в ваших распоряжениях и комиссиях, как в тенетах, и не только вдали не видно никаких золотых дворцов, но вся жизнь стала похожа на длинную, грязную, серую дорогу. И вы уже пролили кровь…

— Ева… — отбросив папиросу, страстно проговорил вдруг Рейнхардт, вставая. — Одного вашего слова достаточно, чтобы все было так, как вы хотите… Я никогда ничего не…

— Что такое? — воскликнула красавица с изумлением.

— Что вы говорите?

— Ева… Да неужели же вы, в самом деле, не видите, как я вас люблю?!.. — воскликнул он. — Ведь, это так страшно ясно! Я измучен…

— Не смейте говорить мне ни слова о вашей любви!.. — гневно воскликнула она, вставая. — Если я, побеждая отвращение, говорю еще с вами, чьи руки в крови, то только в надежде… А-а, профессор, как я рада вас видеть!.. — прервала она себя, обращаясь к профессору Богданову, который вышел из-за деревьев. — Милости просим…

Рейнхардт едва сдержал жест бешенства.

— Чему я обязан этой радостью прелестнейшей из женщин? — здороваясь с ней, пошутил тот. — Моим личным качествам?

— Разумеется… — улыбнулась Ева. — Садитесь…

— Мое почтение, председатель… — кивнул профессор Рейнхардту и сел. — Я к вам собственно только на минутку, чтобы поделиться с вами очень интересной новостью… — сказал он. — Вы помните, я рассказывал вам о сокровищах древних королей, скрытых в пещерах горы Великого Духа? Я, признаюсь, не особенно верил в эти сказки, но все же меня заинтересовало это, и я постарался поближе познакомиться со жрецами, которые живут при этом их святилище у подножия горы. На мое счастье один из них, старик, вследствие какого-то ушиба, что ли, страшно мучился невралгическими болями головы. Я дал ему своих порошков — ну, кофеин там, антипирин и еще что-то… — и все у него как рукой сняло. Жрецы были поражены моим всемогуществом, они воздавали мне чуть не божеские почести, а сегодня в благодарность старик принес мне вот это маленькое доказательство, что сокровища горы Великого Духа не легенда только, но факт. Посмотрите… — сказал он, вынимая из кармана целую горсть крупных алмазов и сапфиров и показывая их Еве. — Каково?

— Боже, какие прелестные камни!.. — всплеснула Ева руками. — Какое богатство!..

— Позвольте мне поднести их вам, как слабое выражение моего преклонения пред вашей красотой… — сказал любезно профессор.

— Конечно, нет… — сказала Ева. — Такое богатство!..

— Это было бы богатством в старом мире, — сказал профессор, — а здесь, в коммунистическом царстве, это имеет цену не большую, чем капли утренней росы или огоньки светляков в зелени. А кроме того — засмеялся он, — запасы кофеина и антипирина у меня достаточны… Вы доставите мне истинное удовольствие…

— Ну, хорошо, чтобы сделать вам приятное. — согласилась Ева. — Спасибо… Ах, какая прелесть!..

— Но значит, там, в самом деле, скрыты колоссальные богатства… — заметил Рейнхардт с разгоревшимися глазами.

— Позвольте, какие же «богатства»? — усмехнулся профессор. — Здесь это только красивые кусочки углерода, не больше. А кроме того, они ведь и недоступны: гора эта табу и иноземец не может ступить на ее почву, иначе Великий Дух покарает его смертью на месте…

— Ну, это только россказни жрецов!..

— Во всяком случае из-за таких пустяков, ни на что здесь, в новом мире, не нужных, не следует портить отношений с туземцами… — сказал профессор.

— Да я и не собираюсь грабить их… — криво усмехнулся Рейнхардт. — Но вообще это очень интересно, хотя бы… с научной точки зрения…

— Это другое дело… — согласился профессор. — Тогда надо как-нибудь осторожно использовать жрецов. Но сохрани Бог заводить какие-нибудь неприятности!.. Я думаю, что было бы даже большой неосторожностью рассказывать об этом всем, — зачем вводить людей в соблазн?… Однако, мне пора… — сказал он, вставая. — Мне было приятно сделать вам маленькое удовольствие, — хотя вы и коммунистка, но вы все же женщина прежде всего…

— Они так прекрасны… — сказала Ева, пересыпая камни и любуясь их игрой.

— Ну, всего доброго… Прощайте, председатель…

— До свидания… — сумрачно сказал Рейнхардт.

Профессор ушел. Наступило тяжелое молчание. Ева все любовалась игрою камней.

— Я должен идти, но… но… я не могу уйти… — очень волнуясь, проговорил Рейнхардт. — Раз навсегда я должен выяснить…

— Я вам все выяснила… — нетерпеливо прервала его Ева. — Я из чувства простой гуманности сдерживалась, но раз дело зашло так далеко, то и скажу вам совершенно определенно: вы внушаете мне непреодолимое отвращение… Вы осквернили невинною кровью самую чистую, самую святую мечту мою, вы… О, Макс, как вы долго!.. — радостно устремилась она навстречу вошедшему Максу.

— Я готовился к завтрашней лекции о Веданте… — отвечал он, здороваясь с ней. — Но мне не хватало несколько книг, — в библиотеке нашей ужасающий беспорядок… Здравствуйте… — не подавая руки, сказал он Рейнхардту.

— Здравствуйте… — сухо отвечал тот. — А о беспорядках это в мой огород?

— Причем тут ваш огород? — пожал плечами Макс. — У нас во всем страшный беспорядок. Несколько ящиков с очень ценными книгами совсем пропали, например. То, что я предсказывал вам, случилось…

— Я что-то не помню никаких ваших предсказаний… — раздраженно отвечал Рейнхардт.

— Я говорил, что палкой прекрасной жизни не творят, что для того, чтобы поднять людей на великую созидательную работу, надо заразить их энтузиазмом и тогда они сделают чудеса, а вы…

— Если бы нам не мешали такие фантазеры и болтуны, как вы, так у нас тоже давно свершались бы чудеса… — запальчиво перебил Рейнхардт. — Вы думаете чрезвычайной комиссии не известно, какую агитацию ведете вы с Арманом против нас? Вы думаете, мы не понимаем, кто поднял движение этих голых идиотов, нарушившее весь хозяйственный строй жизни коммуны? Пожалуйста, пожалуйста, не отрицайте фактов!.. — крикнул он в ответ на протестующий жест Макса. — Я отлично понимаю, что не вы подсказали им эти дикие, истинно-русские формы протеста, но вы заразили этих дураков духом анархизма и презрения к созидательному труду… Но помните: шутить с собой мы не позволим никому!..

— Это что такое? Угрозы?… — вся вспыхнув, воскликнула Ева. — Идите вон!.. Сейчас же…

— Уйду, но… но помните меня… — глухо сказал Рейнхардт, вставая. — Мы не остановимся ни перед чем, раз в наших руках власть…

Ева как бы невольно прикрыла собой Макса и, вся горя негодованием, снова повторила:

— Идите вон!..

Рейнхардт, весь бледный, большими шагами вышел из сада… Ева на мгновение закрыла лицо руками и тихонько проговорила со страхом:

— Да, они способны на все…

— Ну, стоит обращать внимание… — сказал Макс и вдруг, увидав на ее рабочем столике камни, воскликнул: — Что это у тебя? О, какая прелесть…

— Это из пещер горы Великого Духа… — отвечала она, успокаиваясь. — Посмотри, какая прелесть… Какой-то волшебный каменный огонь… Макс?…

— Что, милая?

— Отчего ты не говоришь мне никогда, что ты любишь меня?

— Да зачем же говорить это бледными словами? Разве ты не чувствуешь и так, что вся душа моя, все мысли, вся жизнь — одна сплошная молитва тебе? — отвечал он, опускаясь к ее ногам и целуя ее руки.

— Но сколько сладкой музыки в этих бледных, по-твоему, словах!.. — лаская его, говорила она. — О, говори, говори мне миллионы раз, что ты любишь меня…

— Люблю, мое солнце, люблю, люблю… — блаженно повторял он, ненасытно любуясь ею и целуя ее руки, колена, платье.

— Максик, не суди меня строго, но я, кажется, очень слабая женщина… — тихо, все лаская его, говорила Ева. — Я должна признаться тебе в очень грешных мыслях… Если бы ты знал, как хочется мне улететь с тобою с этого неуютного острова далеко, далеко… Не сердись, милый, но здесь мы с нашей любовью точно в стеклянной банке какой выставлены… точно мы с обнаженными душами стоим на базаре… Там, в старом мире, можно было быть одиноким и среди миллионов, как в пустыне… Это очень нехорошо, что я говорю, милый?

— Нехорошо… — сказал Макс. — Разве ты думала, что пред тобою легкий путь?

— О, да!.. — воскликнула Ева. — Мне наша новая жизнь представлялась триумфальным шествием среди цветов, — с гимнами, смехом, поцелуями, — помнишь, как тогда, на палубе, в океане?…

— То был момент, прекрасный порыв… Нет, наше дело это подвиг, тяжелый подвиг…

— О, какой тяжелый!.. — вздохнула Ева. — Эта борьба самолюбий, эти низкие интриги, это деление на повелителей и повинующихся, это приниженное искательство у сильных, как у этого противного Гольдштерна… И посмотри, что я на днях заметила: девушки пошли за цветами и любовно украсили ими свои уголки, и ни одной из них, ни одной не пришла в голову мысль пойти и украсить так нашу общую столовую, так, без всякого повода только от переполненного любовью сердца… И угнетает меня страшное убожество нашей жизни, — не та добровольная, прекрасная простота ее, о которой всегда говоришь ты, а какое-то роковое убожество, какое-то отсутствие таланта прекрасной жизни… Мы много говорим все о каком-то творчестве, но творчество это никогда не начинается. Милый, мечта умерла и что делать, я не знаю…

— Бороться еще… — сказал Макс. — Надо усвоить себе твердо, что пред нами не готовая Земля Обетованная, а тяжкое созидание веси Господней… И те темные явления, которые пугают тебя, родная, это как раз те пропасти, из которых поднимается в лазурь гордая, прекрасная, белоснежная вершина. Пойми и не забывай: нет пропастей, нет и вершин.

— Может быть, это и так, — печально сказала Ева и, оживляясь, мечтательно продолжала: — Но… мне хотелось бы сесть с тобой в маленькое суденышко под белым парусом и по мелким веселым волнам, в которых играют солнечные зайчики, плыть молча, плыть и смотреть в ласковое небо, далеко, далеко плыть… А потом приплыли бы мы — куда, не знаю… — и был бы у нас в горах, среди лесов, свой маленький, беленький, веселенький домик, но свой, свой… И ты писал бы свои стихи, свои прекрасные книги… И было бы хорошо, если бы это было там, на родине, в Европе, — я так люблю ее, и горы ее, и развалины замков, поросшия барвинком и плющом, и шумные сельские ярмарки с веселой музыкой, и Большую Медведицу над снежными полями, и седые сказки о былом… И были бы мы вдвоем, только вдвоем и ты миллионы раз говорил бы мне: люблю, люблю, люблю тебя…

В сад быстро вошел комиссар с красной перевязью на рукаве и трое конвойных.

— Товарищ Макс, по постановлению чрезвычайной комиссии вы арестованы… — твердо сказал он и, обратившись к конвойным, прибавил повелительно: — Возьмите его…