Искусница

Глава вторая

— Не стирать в порошке и проточной воде ни в коем случае, — бормотал Моран. — Возможно, имеет смысл слегка потереть одеколончиком…

Он разложил на столе очередную нитку, натянул ее и принялся внимательно рассматривать, водя носом по всей ее длине. Кое-где явственно виднелась грязь. Обычную землю Моран аккуратно счищал ватным тампоном. Целая гора этих перемазанных тампонов валялась на полу. Когда доходило до мазутных пятен, а также пятен неизвестного происхождения, перед Мораном возникала дилемма — чем воспользоваться, обычной водопроводной водой или каким-нибудь из растворителей. У него на столе выстроились жидкость для снятия лака, пузырек с бензином и одеколон «Наполеон». С одной стороны, Морану не хотелось, чтобы на нитках оставалось хоть малейшее пятнышко, — ибо запятнанные нитки, в отличие от запятнанной репутации, ни на что не годятся, — а с другой — он боялся уничтожить или хоть как-то повредить воздействие безумного снегопада.

Пряжа впитала в себя ценнейшую субстанцию. Фиолетовая нитка, к примеру, содержала в себе живейшее воспоминание о сумасбродных выходках короля, который танцевал голым, вымазавшись дегтем и извалявшись в перьях, — а потом, окончательно сбрендив, утонул в Столетней войне. И это не было преувеличением или поэтическим образом, потому что раньше Моран и слыхом не слыхивал о подобных королях, но, повозившись с фиолетовой нитью, стал знать о них все.

В спутанном комке пряжи жил слепой поэт, которого бросили в темное подземелье, чего он, разумеется, даже не заметил, поскольку был погружен в слепоту и поэзию. Там же обретались и все рыбаки, замороченные Лорелеей и ее песенками, причем в одной из ниток люрексом сверкнул длинный золотой волос. Несколько валлийских пьяниц, сбитых с панталыку феями в начале девятнадцатого столетия, пытались что-то поведать миру. Коричневые нитки, ставшие для них последним прибежищем, впрочем, были сплошь в узлах и петлях, а речи бедолаг разжижались пивом и дождями до полной невнятности. Зато отчетливы были бушменские истории о сложных взаимоотношениях зайцев и луны. Однако более всего оказалось в этом улове уроженцев Петербурга — во всяком случае, их голоса звучали громче остальных: будочники-философы, бомбисты, мистические карьеристы, одураченные белой ночью любовники, дуэлянты, самоубийцы, — все, кто поверил бредням этого города о том, что он-де более всего предназначен для смерти.

— Чушь! — шипел Моран. — Никто так не любит жить, как все эти теоретики умирания. Впрочем, сами они дурацкие и жизнь у них тоже дурацкая. И жены у них дурацкие, и дети, и теща у них тоже дура.

…Расставшись с Дианой в подъезде своего дома, Джурич Моран подождал немного и вышел на канал. Солнце торчало посреди неба как совершенно чужеродный предмет и со всей дури лупило по глазам. Моран быстро посмотрел налево-направо, но преследователей не обнаружил и следа. Их попросту не было. Впрочем, если бы они и оказались поблизости, у Морана нашлась бы на них управа. Он ведь был, в конце концов, негодяем.

Но набережная оказалась чиста.

— Тем лучше для вас, — хмыкнул Моран, обращаясь к несуществующему собеседнику.

Пренебрегая солнечным сиянием, от которого зрачкам делалось больно, точно в них втыкали по острой иголке, Моран выудил из лужи все нитки. Затем собрал все то, что лежало на набережной и проезжей части. И наконец завис над собственно «канавой». Самый лакомый кусочек — клубок — лежал на льду. Рядом имелась опасная черная полынья, в которой декоративно плавала утка. Птица выглядела бесполезной и не вполне живой. Слишком хороша, как будто ее вырезали из куска древесины и тщательно разрисовали.

Утка и полынья представляли некоторую опасность для клубка. Моран не вполне был знаком с нравами водоплавающих птиц. Строят ли они гнезда? И если да — то когда? Некоторые начинают уже зимой, знаете ли… И не таскают ли они для этой цели, к примеру, нити или же довольствуются ветками и травой? Исследовать проблему времени не было, требовалось срочно извлекать клубок.

Утка внезапно ожила, сделала два энергичных гребка и выбралась на лед.

— Эй, ты! — завопил Моран. — Не трожь! Мое!

Утка не обратила на него ни малейшего внимания.

— Еще один шаг — и я сброшу сюда кошку, — пригрозил Моран.

Утка пощупала клубок клювом.

Моран слепил снежок и запустил в птицу. Она вдруг разразилась воплями, распахнула крылья, похлопала ими, а затем флегматично сложила их и снова заковыляла по льду. Однако интерес к клубку явно утратила.

Моран понял одно: если он желает заполучить ценнейшую пряжу, ему следует действовать немедленно. Поэтому он присмотрел хорошую ветку и отправился в магазин хозяйственных товаров, бывший тут по соседству.

— Пила, — сказал Моран.

Продавец, мужчина средних лет, лысый, в синем халате, чрезвычайно ироничный — что естественно для мужчины средних лет и небольшого роста, — уставился на Морана с легкой насмешкой.

— Пила? — переспросил он. — Здесь имеется большой ассортимент пил. Какого рода пила вам требуется?

— Отпилить, — объяснил Моран.

— Могу предложить циркулярную за 978 рублей. Очень удобно. Двигатель как у моторной лодки. У вас есть моторная лодка?

Моран стукнул кулаком по прилавку и рявкнул:

— Пила! Отпилить!

— Вам отпилить? — переспросил продавец с таким видом, словно только что осознал смысл требования. — Так бы и сказали. Ножовка?

Моран выразительно скрипнул зубами. Продавец вдруг утратил всякую любезность и вообще охоту к беседам. Он брякнул перед Мораном ножовку и буркнул:

— Триста пятьдесят.

Моран схватил пилу, выдернул ее из плотной бумажной упаковки и взмахнул ею в воздухе. Пила запела, как пчела.

— Подходяще! — сказал Моран, и его глаза сверкнули ярко-зеленым огнем.

— Деньги, — сказал продавец, когда Моран с пилой наперевес двинулся к выходу.

Моран остановился, обернулся. Глаза его медленно угасли.

— Странный нынче день, — проговорил Джурич Моран, — все хотят от меня денег. Я, конечно, мог бы заплатить, у меня водятся. Но не вижу смысла. Мне ведь только одну ветку отпилить, а потом я верну.

Продавец, ошалев, смотрел ему вслед. Моран скользнул за дверь, однако, помедлив, вдруг всунулся обратно.

— Р-р-р! — рыкнул он, захохотал и выскочил наружу.

Продавец с кислым видом смотрел на дверь. Если бы система охраны работала, как надо, дело можно было бы уладить. Но включалась только одна камера, которая снимала покупателей исключительно со спины. Так что все, что сможет предъявить продавец по делу о пропавшей пиле, — это собственную огорченную физиономию.

Громко распевая, Моран приблизился к избранному дереву.

Задрал голову.

— Целый год жену ласкал, — сообщил Моран.

И, зажав пилу в зубах, храбро полез на дерево.

Он устроился на ветке и принялся пилить ее. Внизу появился пес, который долго нюхал землю, потом поднял голову, обозрел Морана проницательным, сверхчеловеческим взором, после чего, словно что-то поняв, задрал лапу и пометил ствол.

Моран оскалил зубы и с удвоенной энергией продолжил работу.

Маленький мальчик сказал женщине средних лет:

— Няня Вера, а что это дядя делает с деревом?

Няня Вера хмуро сказала:

— Он пилит сук, на котором сидит.

Мальчик задумался, а потом молвил:

— Он ведь упадет.

— Да, — сказала няня Вера, — и это глупо.

— А он знает? — не унимался мальчик.

— Да, но его это не волнует.

— Почему?

— У взрослых могут быть свои причины делать то или другое, — сказала мудрая няня Вера и увела мальчика. Моран посмотрел ей вслед с уважением.

Ветка с жутким хрустом рухнула на набережную. Моран проследил ее полет, а затем, с пилой в зубах, полез вниз.

Он так и явился в магазин — ветка в одной руке, пила в другой.

Продавец при виде его слегка воспрянул. До этого он сидел, бедняга, сложив перед собой руки, как примерный ученик на парте в первом ряду, и смотрел на дверь остекленевшим взором.

— Ну вот, — сказал Моран, выкладывая перед ним пилу, — я даже зубчики не погнул. Только и надо было, что одну ветку спилить. А шуму-то было разведено!..

Продавец взял пилу, потрогал пальцами зубья.

— Все равно лучше бы купили, — пробурчал он, явно не желая связываться с маньяком (но, с другой стороны, вдруг это не маньяк, а просто человек со странностями?). — Дома такая вещь всегда может пригодиться.

— У меня дома есть, — заверил его Моран. — Просто подниматься наверх было неохота, понимаете? Некоторые вещи лучше делать сразу, пока запал не кончился. А если бы я начал бегать вверх-вниз по лестнице, да еще шарить по кладовкам в поисках пилы, у меня бы иссякла всякая энергия. И потом, я не могу за себя поручиться. Открывая дверь кладовки, я всегда испытываю острое желание навести там порядок и выбросить ненужный хлам. А это засасывает, понимаете? Я однажды четверо суток прибирался. Представляете?

— Да, — сказал торговец. — Представляю.

— Ну я пошел, — сообщил Моран. — Благодарю за содействие.

Он взмахнул веткой и вышел, унося на левой лопатке мрачный взгляд лысого мужчины в синем халате.

А продавец посвятил остаток дня размышлениям о том, почему он так легко дал себя ограбить и унизить. И в конце концов ответ пришел сам собой, очевидный и в то же время невероятный. Продавец догадался о том, что Джурич Моран — не человек. Он только не мог понять, кто же такой этот Джурич Моран, и в конце концов решил, что пришелец.

Тем временем бравый Моран при помощи длинной ветки выудил клубок. Он швырнул ветку на лед, просто так, чтобы полюбоваться, как утка шарахнется в сторону и опять захлопает крыльями. Подержав клубок между ладонями, точно замерзшего котенка, Моран отнес его к уже знакомой луже. Он не спешил. В Петербурге лужи не высыхают очень подолгу. Моран сел на корточки и аккуратно положил нитки в воду. Затем вытащил и отжал, следя за тем, чтобы влага от безумного снега пропитала клубок до самой сердцевины. Удовлетворенный результатом, он наконец поднялся к себе в квартиру и занялся приведением добычи в порядок.

Он распутал и вычистил пряжу, высушил ее и разложил по цветам. Никогда прежде Джурич Моран не делал такой кропотливой и мелкой работы. «Что ж, я начинаю понимать женщин, — сказал он себе, когда все было закончено. — Определенно, они находят некоторое удовольствие в том, чтобы приводить в порядок мельчайшие частицы мироздания».

Услышав звонок в дверь, Моран метнулся в прихожую и заорал:

— Никого нет дома!

— Моран! — послышался женский голос. — Джурич Моран! Это я, Диана.

— Кто? — переспросил Моран, кривясь. — Не знаю никакой Дианы. Вы не туда попали, девушка.

— Нет, я туда попала, — настаивал женский голос. — Тут табличка медная и на ней гравировка — «экстремальный туризм». Все, как вы говорили.

— Ну и что? — заупрямился почему-то Моран. — Это ничего не доказывает. Любой зрячий в состоянии увидеть табличку и описать ее, а слепец может прочитать буквы, если поводит по ним руками. Все предусмотрено. Убирайся отсюда.

Девушка с досадой стукнула кулачком по двери.

Моран отодвинул засов и увидел Диану. На ней были джинсики и курточка, светлые волосы забраны в хвостик.

— Можно войти? — осведомилась она.

Моран посторонился, пропуская ее в прихожую.

— Ну надо же, все-таки ты пришла, — проговорил он растроганным тоном.

Она резко повернулась к нему.

— А что же не хотели пускать?

— Ну, мало ли… Может быть, настроение такое было. Ты «Пер Гюнт» читала? У троллей бывают причуды.

— При чем тут Пер Гюнт? — удивилась Диана.

— Пер — ни при чем, — сказал Моран. — Тролль — при чем.

— А тролль при чем?

— Я — тролль, — сказал Моран и нахмурился. — Я что, тебя не предупреждал?

Она покачала головой. Моран видел, что она ему не верит, но не потому, что подозревает его во лжи или не доверяет ему, а просто потому, что слишком занята собственными невзгодами. Чересчур уж много отъели эти невзгоды от Дианы Ковалевой. А для того, чтобы поверить в невероятное, требовалось сделать некоторое усилие, но вот на него-то у нее душевного пороху и не хватало.

Все это Моран сразу же постиг и потому ничуть не обиделся. Многие ему не верили — сказать по правде, решительно все, с кем он здесь знакомился, — но потом разными путями, так или иначе, истина прокладывала собственный путь к их разуму и сердцу.

— Хочешь чаю? — спросил Диану Моран.

Она чуть улыбнулась — бледненько так.

— Хочу, — И уже следуя за ним в гостиную, где имелись круглый стол и диван в белом чехле, спросила: — А вам потом ничего не было?

— За что? — удивился Моран.

— Ну, за тот случай в кафе.

Моран, не оборачиваясь, дернул плечом.

— Ну вот еще! Я после этого дела еще и пилу бесплатно брал. Я же тролль, понимаешь? Садись пока за стол, — он открыл дверь гостиной, — а я принесу чай. Тебе в каких чашках?

— Все равно, — не подумав, ответила Диана.

Моран развернулся к ней всем корпусом. Лицо его запылало гневным румянцем.

— Два варианта, — он показал два пальца. — Или я забываю о том, что только что спрашивал тебя и что ты ляпнула какую-то несусветную чушь, и мы начинаем диалог заново. Так сказать, переписываем эту строчку в нашей дружбе. Или же я немедленно отрываю тебе голову, и вся история получает логичное, хотя и по-своему трагическое завершение.

— Э-э… — сказала Диана.

— Ладно, — милостиво проговорил Моран (но брови его продолжали мрачно сталкиваться над переносицей), — итак, в каких чашках предпочитаете, сударыня?

— Античный стиль, — тотчас потребовала Диана.

— Почему античный? — возмутился Моран.

Диана пожала плечами.

— Гармонирует с моим именем.

— Это с каким еще именем — «Диана»? — Моран фамильярно взял ее за подбородок, придирчиво осмотрел. Бледная кожа, болотные серо-голубые глаза, светлые ресницы и плотные, очень светлые брови. — Диана? — повторил Моран. — Диана?! — почти прокричал он. — Античное имя? Вот оно что! Классицизм среди нас! А фамилия как?

— Ковалева, — слабый румянец на мгновение проглянул на остреньких скулах и тотчас растворился.

— Ну и как, по-твоему, — «Ковалева» античная фамилия? — восторжествовал Моран.

Диана попробовала отбиться:

— У древних греков не было фамилий.

— Зато у римлян были. «Диана» — римское имя. Ты мне голову-то не дури, гражданка Ковалева!

— Признайтесь просто, что у вас нет чашек с античным рисунком, — сказала Диана бесстрашно.

Она сама себе дивилась. Вломилась в квартиру к этому Морану, препирается с ним из-за пустяков. И даже готова поверить в то, что он тролль. Хотя тролли, если припомнить иллюстрации из книжек, совершенно не такие.

— А вот и есть, — огрызнулся Джурич Моран. — Просто я не уверен в том, что они тебе подойдут.

— Подойдут, — заверила Диана.

— Хорошо, — якобы сдался Моран. — А чай ты предпочитаешь какой?

— Горячий. И с сахаром.

— С сахаром? — снова вскипел Моран.

— Что такого? — Диана пожала плечами. — Многие пьют с сахаром.

— Я, например, — сказал Моран. — Я пью с сахаром. Если всех кормить моим сахаром, то никакого сахару не напасешься.

— Ваши трудности меня не волнуют. Мне два кусочка.

Моран мрачно повторил кивок в сторону гостиной, где Диане надлежало ждать, и направился на кухню.

— А тростниковый сахар есть? — в спину ему крикнула Диана.

— Обойдешься свекольным, — пробурчал Моран. — Тростниковый ей. Аристократка. Аристократов на фонарь!

Он скрылся в кухне, и вместе с ним из поля внимания исчезло и его ворчание. Она поняла вдруг, что ей очень нравится на квартире у Морана. И сам Моран ей нравится. С ним было спокойно и понятно. С ним она обретала уверенность. Время и пространство в присутствии Джурича Морана становились осмысленными, и все в мироздании тотчас занимает свои места. Как ожившие оловянные солдатики в мультфильме: только что они валялись в беспорядке на полу, но раздается сигнал деревянной дудки, и крохотные человечки мгновенно преодолевают хаос. Вот они уже выстроились по линейке, впереди капрал с саблей.

Диана уселась на диван. Белый накрахмаленный чехол благодарно хрустнул. Несколько разнокалиберных подушек разной степени примятости были разбросаны по дивану и по полу. Под одной из них обнаружилось «Преступление и наказание» в издании «Школьной библиотеки». Поля книги были исписаны непонятными значками. Приглядевшись, Диана решила, что это санскрит. Или что-то очень на него похожее.

— Если расшифровать мои заметки, можно составить целый философский труд, — объявил Моран, появляясь на пороге гостиной. Судя по всему, он был очень доволен, застав Диану с книгой в руках.

Он прошел в комнату и поставил на стол поднос, нагруженный чашками, чайниками и картонной коробкой, изрядно помятой и сбоку запачканной вареньем.

— Можете сами этим заняться, — предложила Диана, откладывая распухший том и устраиваясь поудобнее. Она сняла и бросила на пол куртку, избавилась от уличной обуви (которую, не дожидаясь требования, сама вышвырнула в раскрытую дверь) и забралась на диван с ногами.

— Ну вот еще, — возмутился Моран. — Это же мое наследие. Хороши были бы великие умы прошлого, если бы они сами, не дожидаясь потомков, работали над собственным наследием! Думай, прежде чем советовать.

Диана вынуждена была признаться, что действительно дала совет, не подумав.

Моран мгновенно повеселел.

— Категорическая капитуляция всегда действует на меня успокоительно, — сообщил он, расставляя чашки.

Они действительно были с античным узором. Темно-синие, с аляповатыми, но в общем-то добросовестными прорисовками «шикарным» золотом: Деметра, амазонка, менада, Орфей… Моран, гордясь, налил в них чай.

— Садись к столу.

— Мне удобней на диване.

— Садись к столу, — повторил Моран. — Еще заляпаешь мне чехлы. Я их сам накрахмалил. Видала? Ручная работа!

— В каком смысле? — прищурилась Диана.

— В том, что я крахмалил их собственными руками! А до этого еще и постирал.

Девушка лениво сползла с дивана и уселась за стол. Взяла чашку — на одной стороне амазонка, на другой — Орфей. Полюбовалась. Моран следил за ней ревниво.

— Ну что, Ковалева? — спросил он. — Подходит тебе античный стиль?

— Вполне, — Диана положила себе два кусочка сахара и размешала. Ложечка тихо позвякивала, в комнате было очень тихо. Так тихо, что, казалось, можно было расслышать, как шуршат на диване туго накрахмаленные чехлы.

И от всего этого — от старомодно обставленной гостиной, от безмолвия старого дома, от собеседника, способного без всяких усилий управляться с любым, даже душевным хаосом, — на Диану снизошел покой. Она глотнула отменно горячего чая, и покой стал абсолютным.

Моран, как выяснилось, прекрасно понимал, что происходит с девушкой. Он молча тянул чай сквозь кусочек сахара, пока тот не растворялся весь, и тогда брал следующий.

— Не хватает ходиков, — вдруг произнесла Диана.

Моран поднял брови и звучно хрупнул рафинадом.

— Ходиков?

— Часиков с маятником и гирями, — пояснила Диана.

— Ну вот еще! — возмутился Моран. — Они ведь стучат.

— Стук таких часов только подчеркивает тишину.

— Глупости. Лучше слушать, как стучит собственное сердце, — Моран протянул руку, оказавшуюся непомерно длинной, и коснулся груди Дианы. — Тук, тук. Слышишь?

Она дернулась, отбрасывая его руку.

— Что вы себе позволяете?

— Ой, — Моран убрал руку. — Э. Извини, я забыл. У самок женщин прикосновение к грудной клетке означает интимную ласку. Поверь, Ковалева, я совершенно не имел такого намерения!

— Удивительно, — сказала Диана, — я почему-то уверена в том, что вы не врете.

— Конечно, не вру! — заверил Моран. — То есть вообще-то я вру, но в данном случае — нет. Самки женщин меня не привлекают.

— А самки троллей? — улыбнулась Диана. Разговор становился чуть-чуть опасным, но тишине это не мешало.

— Если бы ты видела троллих в пору их цветения, — сказал Моран, — у тебя отпали бы всякие сомнения. После троллихи никакая, прошу прощения, бесхвостая особа не может привлекать нормального здорового мужчину. Еще раз прошу прощения.

— Вы прощены, — сказала Диана, смеясь. — На вас невозможно злиться.

— Ты едва ли не единственная, кто так считает, — Моран горестно вздохнул.

— Разве? По-моему, вы милый.

— Ага. Скажи это тем, кто выгнал меня из родного дома.

— Вас выгнали? — поразилась Диана. — В жизни бы не поверила!

— А что я, по-твоему, здесь делаю? — огрызнулся Моран.

— Что?

— Живу в изгнании, вот что! Не можешь отличить изгнанника от аборигена? Куда катится мир!

— Куда надо, туда и катится… — Диане лень было спорить. — А где ваш дом?

— В Калимегдане.

— Это на Тибете?

Моран рассердился:

— Кому ни скажешь — все спрашивают про Тибет. Что это за место такое?

— Ну, оно считается родиной мудрости, что ли. Таинственное такое место. В горах, — объяснила Диана.

— Далеко? — насторожился Моран. — Я бы, может, съездил туда.

На миг несбыточная надежда охватила его. Быть может, Калимегдан, одинаковый в обоих мирах, существует и здесь. Остается только отыскать его…

Он испугался, что Диана угадает его мысли и начнет возражать.

И сумеет убедить его в том, что обратного пути не существует.

— Вообще-то Тибет довольно далеко, — сказала Диана.

— Вот и хорошо, — отрезал Моран. — Не слишком-то мне хотелось куда-то тащиться. Мне и здесь хорошо. Видала, какая у меня квартирка? Загляденье. Между прочим, когда-то принадлежала Алене Ивановне. Я тут все обсчитал и обмерил. Точно тебе говорю.

Он помолчал, наслаждаясь эффектом, который произвел на легковерную Диану это утверждение. Диана даже ахнула.

— Ну надо же!.. А ведь точно!.. Но неужели та самая квартира?

— Однозначно. Ты ведь на «канаве» живешь, для тебя эти места должны быть родными…

— В том-то все и дело, — призналась Диана. — Можно, оказывается, всю жизнь прожить в каком-то месте, и оно не будет для тебя ни родным, ни любимым, вообще никаким. Как будто в общежитии живешь или на съемной квартире. А можно зайти просто в гости, на минутку, к случайному знакомому…

— Между прочим, я — вовсе не случайный знакомый, — перебил Моран. — Это ты напрасно. Со мной никто случайно не знакомится. Если уж ты со мной познакомилась, стало быть, так предначертано и предназначено, и вообще так тому и надлежит быть.

— А со мной? — тихо спросила Диана.

— Что?

— Ну, со мной, — повторила девушка погромче, — со мной люди, по-вашему, как знакомятся, случайно или по велению судьбы?

— Люди? Да понятия не имею! Что ты ко мне привязалась со своими людьми! — возмутился Моран. — Я говорю сейчас о троллях.

Она надула губы.

Ей стало обидно.

Но даже обида эта была гармоничной и не разрушала внутренней тишины, установившейся во вселенной по имени Диана.

— Допила? — спросил вдруг Моран.

Диана подняла на него глаза.

— Ты допила чай? Хватит сидеть и кукситься в чашку, дело есть.

— Я буду пить, а вы рассказывайте. Я не люблю залпом хлебать, — объяснила Диана и потянула к себе коробочку, в которой лежало засохшее и очень мятое пирожное «корзиночка».

— А это будет прилично — когда один говорит, а второй жует? — обеспокоился Моран. — Учти, я забочусь о хороших манерах.

— А как это делают тролли? — улыбнулась Диана.

— Тролли? Да если бы ты видела, как трапезничают тролли, ты не задавала бы таких вопросов! Смотри.

И он вывалил перед ней гору тщательно разобранных и отчищенных ниток.

Диана ошеломленно смотрела то на пряжу, то на Морана. Джурич Моран заметно волновался. Он покусывал губу, порывался встать со стула, разглаживал нитки пальцами.

Наконец Диана выговорила:

— Что это?

— Не узнаешь? — вопросом на вопрос ответил Моран.

— Это пряжа, но…

— Та самая, — с нажимом подтвердил Моран. И опять замолчал, выжидательно глядя на Диану.

— Та самая? — Девушка пожала плечами. — Та, которую я выбросила… да?

Моран кивнул. Вид у него стал торжественный.

— Помнишь тот день? Мы тогда с тобой познакомились.

— Я поссорилась с мамой, — сказала Диана.

Моран разозлился.

Он даже стукнул кулаком по столу:

— При чем тут твоя невежественная мама! В этот день ты повстречала Джурича Морана. Вот что важно. И обычно это — самое важное событие в жизни многих и многих из людского племени. Но не в твоем случае. Ты — уникум, понимаешь? Ты выделяешься даже на общем фоне, потому что в тот день ты сделалась объектом притязаний сразу двух могущественнейших явлений природы. И второе — даже более могущественное, чем первое!

— А какое первое? — спросила Диана, откусывая кусочек от пирожного. Как ни странно, оно было вполне съедобным и даже вкусным, только подсохло.

— Первое — Джурич Моран собственной персоной, ты, глупая курица. А второе и злейшее — безумный дождь. Точнее — безумный снег. Такое случается раз в двести-триста лет. Неужели не заметила?

— У меня не было такой возможности, — фыркнула Диана. Она попыталась обидеться на «глупую курицу», но, что удивительно, и не смогла.

Моран уставился на нее так, словно видел впервые.

— Ну да, — пробормотал он, — учитывая срок жизни… Ну так радуйся! — взревел он. — Радуйся и ликуй! Безумный снегопад, который некогда касался щек Мерлина и Вивианы, дотронулся до тебя.

— Вот почему вы слизывали капли с моих волос, — сказала Диана. — Да?

— Нет, — оборвал Моран. — Просто ощутил необъяснимый приступ сладострастия. Но это быстро прошло. И вообще лишено смысла, поскольку у тебя нет хвоста.

— Маленький есть, — зачем-то сказала Диана. — Как у всех людей. Атавизм.

— А у настоящей троллихи — настоящий хвостик, с кисточкой, — отрезал Моран. — Настоящий хвост, а не атавизм. Поняла?

— Да поняла, поняла… — отмахнулась Диана. — Лучше скажите, для чего вы мне показываете эти нитки?

— Кстати, ты заметила, что я их отчистил?

— Джурич Моран, это просто шерстяные нитки. Их можно купить в любом магазине для рукоделия по цене семьдесят рублей за моток.

— Таких ты больше нигде не найдешь, хоть по тысяче за моток, — сообщил Моран. — А все знаешь, почему?

— Почему? — спросила Диана.

— Потому что они впитали в себя безумный снег.

Воцарилось молчание. И опять Диане почудились ходики: тук-тук-тук. Наверное, она слышала, как стучит сердце Джурича Морана.

— Вы хотите сказать, что эти нитки полежали в луже, вследствие чего и приобрели невероятную ценность? — произнесла наконец Диана.

— Абсолютно точная формулировка, — кивнул Моран.

— Послушайте, не морочьте мне голову. Это просто бессмыслица.

— Дорогая, не надо пользоваться фразами из мыльных опер.

— Между прочим, этими же фразами пользуются в фильмах-катастрофах и фильмах о вторжении инопланетян, — возразила Диана.

Моран налил себе в чашку еще чаю, навалил десять кусков рафинада, яростно размешал и принялся пить. Он даже не столько пил, сколько жевал густую от сахара коричневую жидкость. Потом Моран сказал:

— Между прочим, этих подробностей я не знал. Насчет фильмов о вторжении.

— Лучше расскажите про безумный снег.

— Ну, безумный снег, — сказал Моран как будто через силу. — Ему несколько сотен лет. Он повидал такое, что нам и не снилось! Знаешь битву, в которой слепцы одолели хромцов? Ну, знаменитая такая битва Столетней войны.

Диана молчала. Моран постепенно увлекался:

— О ней много книг написано, со схемами там всякими, кто сидел в засаде и все такое… Ты должна об этом знать, если не совсем невежда. Да об этом все образованные люди знают, и еще фильм-комикс на эту тему сняли…

Лицо Дианы оставалось неподвижным, и она не проронила ни звука.

Моран продолжал монотонным, эпическим тоном:

— Безумный дождь падал на этих людей, но на хромцов его выпало больше. А теперь представь себе, что впитал в себя этот дождь! Сколько отчаяния, глупости и страха! И все это ушло в землю… и отравило несколько подземных источников. И поэтому к этим источникам было устроено паломничество, и люди стекались со всех концов земли, чтобы выпить воды и стать безумными. Многим это удавалось, но с годами безумие иссякало, и вода опять сделалась нормальной. Но влага копилась…

— Вы бредите, — сказала Диана.

— Нет, — ответил Моран просто. — Это был безумный снег. Точка.

Диана положила ладонь на цветные нити.

— И что вы хотите от меня и от этой пряжи?

Моран сам не ожидал, что расскажет ей все. В принципе, он не боялся открывать о себе правду. Не все, конечно, выдерживали эту правду. Некоторые пугались или считали его выдумщиком. Но эта худенькая девочка, старшеклассница, не испугалась и выдумщиком его не сочла. Наоборот, выслушала чрезвычайно внимательно.

Едва он начал говорить, как она дожевала пирожное, обтерла рот и забралась обратно на диван. Уселась, поджав под себя ноги. Можно подумать, она всегда обитала в этом доме, на этом диване. Аж завидки берут — как ей сейчас хорошо и уютно.

Вернувшись мыслями в прошлое, Моран не на шутку разволновался. Принялся расхаживать по комнате, размахивать руками. Подробности сами собой всплывали в его памяти, и он, для пущей наглядности, представлял Диане всю свою историю в лицах. Когда он изображал других персонажей, он приседал, если те были малы ростом, или забирался на стул с ногами, если те по какой-либо причине были очень высоки. Он изменял голос, то пищал, то говорил басом, — словом, разыграл целое представление.

И Диана постепенно заражалась его памятью. Она пропитывалась мыслями о Калимегдане, как цветные нитки — влагой безумного снега. Она въяве начинала видеть эти белые башни и ощущать тоску по ним.

— Теперь ты понимаешь, что я должен туда возвратиться? — Моран не закончил, а оборвал повествование.

Диана вздрогнула, как будто ее разбудили.

— Да, — проговорила она медленно. — Это я понимаю…

Она подняла с пола плоскую подушку и принялась рассеянно теребить ее. Моран терпеливо ждал, пока она скажет еще что-нибудь. Капли пота застыли на лбу тролля, он тяжело дышал и при каждом выдохе окутывал Диану резким звериным духом.

Диана вскинула на него глаза.

— Вы чего-то ждете от меня? — спросила она.

Моран быстро, страстно кивнул и снова замер, нависая над девичьей макушкой.

— Чего? — опять спросила Диана.

— Ну… — сказал Моран. — Решения.

— Решения?

— Решения мне помочь, — пояснил он.

Она прижала подушку к груди.

— Но как я могу вам помочь, Моран Джурич? — удивилась Диана. — Я просто девочка. Школьница.

— Ты умеешь делать гобелены, — возразил Джурич Моран.

В строгом смысле слова это были совсем не гобелены. Просто вышивка. Диана не могла назвать по имени чувство, которое заставляло ее часами сидеть над картиной из ниток.

Ей просто нравилось это делать. Нравилось куда больше, чем готовиться к экзаменам по истории и русскому.

— Возможно, это взаимосвязанные вещи, — заметил Моран, когда она поделилась с ним. — Когда нужно делать что-то одно, всегда возникает страстное желание делать нечто совершенно другое. И не обязательно противозаконное, кстати. Просто другое. В данный момент абсолютно ненужное.

— Вот и мама моя все о том же, — вставила Диана.

— Мама? — возмутился Моран. — Не вздумай приписывать мне отцовские чувства! Я их полностью лишен.

— Вы уж совсем глупости-то не говорите, — попросила Диана и прибавила: — Стыдно.

— Кому? — осведомился Моран. — Мне? Мне вообще не бывает стыдно.

— Вы уверены? — Диана подняла брови.

— Иногда я смущаюсь, — гордо сообщил Моран, — но не стыжусь никогда.

План Морана — в изложении Морана — был чрезвычайно прост: Диана создает масштабное вышитое полотно, используя безумные нити. «Ты будешь трудиться день и ночь, не разгибая спины, — с упоением излагал он, — ты пожертвуешь молодостью и гипотетической карьерой ради того, чтобы складывать нитку к нитке и таким образом создавать, медленно, шаг за шагом, непревзойденный шедевр. Это будет гигантская картина, на которой, как живые, встанут леса, и горы, и башни, и всадники на конях, и всадницы на единорогах. Все они будут исполнены с чрезвычайным мастерством, так что зритель даже не поймет, живые они или вышитые. И не только какой-то там мерзкий любопытствующий зритель, зевака-корявая-рожа, — о нет, само мироздание будет обмануто этой картиной! И ты, горбатая, полуслепая, с узловатыми пальцами, наконец узришь свой труд во всей красе… То есть, узреть-то ты его не сможешь из-за развившейся близорукости… Но, по крайней мере, будешь знать, что другие его узрели. И возрадуется сердце в чахоточной груди твоей».

— Роскошно, — сказала Диана, когда Моран наконец умолк. — Перспективы ошеломляют. Ну, и для чего все эти жертвы?

— Разве ты не слушала? — удивился он. — Ты ведь не обычными нитками воспользуешься, а этими.

Он сделал широкий торжественный жест в сторону пряжи.

— Это будет не просто вышитая картина, но окно в Истинный Мир. И я смогу наконец вернуться домой.