Искусство Древнего Мира

Крит.

Тревога и надежда. Страх перед таинственными силами природы и дерзостное стремление овладеть ими. Страх перед смертью и жажда побороть смерть. Постоянная борьба со стихиями и столь же постоянная, беспощадная борьба человека с человеком — за землю, за скот, за то, кому быть рабом, а кому — господином. Постоянная опасность — и мечта о лучшей жизни, здесь ли, на земле, или в ином, неведомом мире. Тоска по невозвратимому, по «золотому веку», когда жизнь была прекрасна для человека. Упорная воля разгадать великую тайну бытия или мудростью, или колдовством. Желание власть имущих утвердить свое господство навечно. Желание заручиться поддержкой каких-то высших сил, чтобы побороть в себе самом постоянно возникающие сомнения и страхи. Обожествление деспотической власти, без которого эта власть, да и само неравенство между людьми показались бы противоестественными. Великая тоска, великая дума, великая жажда прогресса и великая надежда и вера, сменяющиеся великим отчаянием...

Все это в своей сложности и в своих противоречиях присутствовало в мироощущении людей всех культур, сущность которых открывалась нам до сих пор в их творчестве.

Но вот перед нами искусство, где, кажется нам, ничего этого нет, где все весело, безмятежно и просто, где во всем сквозит непосредственная радость бытия, без раздумий, сомнений и грез, где нет ни томления духа, ни жажды чего-то неизведанного, где жизнь — как бы сплошное сияние, сплошная игра, развлечение, где радость из мимолетной превращается в постоянную, где человек не трепещет ни перед роком, ни перед беспощадными, им же придуманными богами, не боится ни болезней, ни смерти, одним словом, где живет он подлинно в «золотом веке», по которому с такой тоской вздыхал древний вавилонянин, где нет «ни диких собак, ни волков», «ни страха, ни ужаса».

Да, такое искусство существовало, и создания его дошли до нас. Современное великим искусствам Египта и Месопотамии, оно выражало душу народа, о котором мы почти ничего не знаем, кроме его удивительного художественного творчества.

Трудно представить себе человеческое общество, действительно воспринимающее жизнь как сплошной праздник. И вряд ли такое общество когда-либо существовало. Но важно, что были люди, пожелавшие именно так изобразить жизнь, быть может опять-таки веря в магическую силу изображения; что были люди, очевидно ценившие в творчестве, которое мы ныне называем искусством,. только то, что наполняло их душу безмятежной радостью, веселило их, утверждало в иллюзии легкого, приятного, бездумно-ликующего восприятия мира.

Чуждое великим вопросам, извечно волнующим человечество, но подлинно восхитительное, быть может, самое изящное из всех, до и после него возникших, абсолютно законченное в своем мастерстве, это искусство расцвело в III и II тысячелетиях до н. э. в восточной части Средиземного моря, к югу от Эгейского моря,— на острове Крите.

Греческая мифология прославила этот остров сказаниями о влюбленных богах и царевнах, о героях, побеждающих злые силы, и о первом полете человека. На Крите родился сам главный греческий бог Зевс, и туда же, приняв образ быка, доставил он по волнам похищенную им финикийскую царевну, красавицу Европу. На Крите отважный Тесей убил кровожадное чудовище Минотавра, получеловека-полубыка, запертого в лабиринте, построенном зодчим Дедалом. И совершив этот подвиг, благополучно выбрался из лабиринта по клубку ниток, который дала ему влюбленная Ариадна, дочь критского царя Миноса. С Крита вылетели Дедал и Икар на крыльях из перьев, скрепленных воском, но воск растаял у Икара, слишком высоко поднявшегося к солнцу, и он упал в море, в память о нем названное потом Икарийским.

Бесчисленны художественные произведения, созданные на эти сюжеты и в античном мире, и в эпоху Ренессанса, а имена их героев остались и по сей день нарицательными. Но в греческих мифах о Крите трудно было распознать зерно истины, и они долго почитались всего лишь свидетельством какой-то духовной связи между Элладой и островом, где якобы царствовал Минос, сын Зевса и Европы, стяжавший себе славу справедливейшего из правителей.

Однако о том, что царь, а быть может, несколько царей с таким именем правили Критом, упоминалось не только в мифологии, но и в трудах греческих историков. Упоминалось о Крите и в египетских текстах. Не подлежало сомнению, что критское царство было некогда сильной державой с могущественным флотом, что само географическое положение острова — между Европой, Северной Африкой и Малой Азией — отводило ему значительную роль в международных торговых сношениях того времени и что его культура должна была развиваться в благотворном соприкосновении с древними культурными мирами долины Нила и Двуречья. Но до самого начала нынешнего века оставалось совершенно неясным, какова была эта культура, какое место народ, населявший в бронзовом веке этот остров, занимает в истории мировой, и в частности европейской, цивилизации.

Хранитель Оксфордского музея Артур Джон Эванс (впоследствии получивший титул сэра за свои исключительные заслуги по открытию Критской цивилизации) начал копать на Крите в марте 1900 г. Уже на третий день он записывал: «Исключительное явление — ничего греческого, ничего римского...»

Древний Крит открывался ему без каких бы то ни было позднейших наслоений — в своем первозданном виде.

Этот английский ученый был человеком упорным и в то же время наделенным подлинной исследовательской страстью.

Заинтригованный доставленными из Крита печатями с какими-то непонятными письменами, он решил выяснить на месте их происхождение. Вначале Эванс предполагал там остаться недолго. Однако археологические работы на Крите так увлекли его, что он посвятил им остаток жизни. Умер он в 1941 г. девяностолетним стариком, заслужив признательность человечества замечательным проникновением в глубь веков, в истоки великой цивилизации, подлинно беспримерной по своему значению.

О своих исследованиях Эванс рассказал в четырехтомном труде, в котором, назвав в честь царя Миноса критскую культуру «Минойской», разделил ее на три основных периода:

Раннеминойский — III тысячелетие до н. э.

Среднеминойский — первая половина II тысячелетия до н. э.

Позднеминойский — вторая половина II тысячелетия до н. э.

Прежде чем более подробно остановиться на содержании и стиле критского искусства, отметим некоторые его особенности, поразившие всех исследователей.

Как в Египте и в Месопотамии, строительное искусство процветало на Крите. Но похоже, что здесь это искусство имело преимущественно светский, дворцовый характер. То же относится и к другим искусствам. Ведь не обнаружено ни одного крупного художественного памятника, прославляющего божество.

А между тем у критян, несомненно, была какая-то религия. В мелкой пластике встречаются изображения божеств, а в живописи — культовых церемоний. Но ясно, что не религия — главная тема критского искусства.

Высказывалось предположение, что критяне собирались для таких церемоний в особых «священных» рощах. Но факт остается фактом: они не стремились запечатлеть в грандиозных постройках, в стенных росписях или в мраморе и граните свое представление о божестве. Не значит ли это, что само это представление было у них более расплывчатым, менее самодовлеющим, чем у вавилонян и у египтян? А если так, то не потому ли, что страх перед богами, олицетворяющими могучие силы природы, был им менее свойствен?

Чтобы наладить земледелие в краях, где плодородие почвы зависело от разливов больших рек, египтянам и вавилонянам приходилось осуществлять грандиозные ирригационные работы, постоянно заботиться об удержании вод. Обуздание стихии требовало обращения к богам. На Крите можно было обойтись без этого: мягкий климат способствовал земледелию во все времена года, обилие плодов земных — зерна, винограда, оливкового масла и меда — обеспечивалось, при сравнительно легком труде, самой природой.

Но ведь не земля, а море поглощало в первую очередь деятельность островитян — мореплавателей и купцов. Однако и море со всеми его опасностями и коварством, равно как и частые на Крите землетрясения, не побуждали критян возвеличивать в камне богов с расчетом на их благорасположение.

Как объяснить это? Мы пока что не располагаем сведениями, проливающими свет на верования и мироощущение древних обитателей Крита.

Критские дворцы не были укреплены: ни рвов, ни мощных крепостных стен не обнаружено вокруг них при раскопках. Вероятно, критяне считали, что флот их, властитель моря, достаточно могуч, чтобы отразить любое нападение.

Не дворец-крепость, а просто дворец со всем великолепием, связанным с этим понятием. Ощущение безопасности в дворцовых покоях, вера, что вражеская угроза рассеется где-то вдали, должны были накладывать отпечаток на всю жизнь их обитателей. А кругом дворца — высокие горы со сверкающим снегом, цветущие равнины, оливковые рощи под вечно синим небом, а за ними теплое, бархатное море, которое бороздят надежные корабли критского царя!

Мы почти ничего не знаем о социальной структуре Критского государства. Жестокости человеческого неравенства, возможно, определяли судьбу критского народа в не меньшей степени, чем народов долины Нила и Двуречья. И, однако, в отличие от художников Египта и Вавилонии, критские художники не изображали сильных мира сего более рослыми, чем простые смертные. Опять примечательное явление, свидетельствующее о каких-то особенных чертах критской цивилизации.

Царские дворцы! Самый большой, площадью в двадцать тысяч квадратных метров, раскопан в Кноссе. По сторонам большого внутреннего двора было в нем столько комнат, коридоров, запутанных ходов, что он подлинно походил на лабиринт.

Тут все говорит о стремлении сделать каждодневную жизнь как можно удобнее и приятнее.

Свет и прохлада даже в самые знойные дни. Такое сочетание достигалось заменой окон световыми колодцами-двориками, с первыми лучами зари вырывающими из мрака дворцовые покои.

Специальные вентиляционные устройства, вращающиеся двойные двери, великолепные помещения для омовений, водоотводные каналы, бесчисленные мастерские и кладовые...

Белые стены, темные сверкающие колонны, суживающиеся книзу, — особенность критской архитектуры; ничего громоздкого, давящего.

В своих дворцах критские цари жили вольготно и пышно. Впрочем, и их наиболее богатые подданные строили себе прекрасные жилища, и роскошь их жизни, вероятно, напоминала царскую.

Все свои доходы от земледелия, торговля и пиратских набегов цари и критская знать обращали в драгоценности, накапливая золотую посуду, изделия из серебра и слоновой кости и заботясь о том, чтобы у них ни в чем не было недостатка.

В кладовых Кносского дворца выстроились рядами глиняные сосуды-пифосы, вышиной в человеческий рост, где хранилось оливковое масло, мед и вино. Эванс подсчитал, что их емкость достигала семидесяти пяти тысяч литров.

Извлечь из жизни все радости, окружить себя прекраснейшими творениями рук человеческих и сверкающими драгоценностями — вот как будто о чем заботилась прежде всего верхушка критского общества.

Главным украшением дворцовых покоев была живопись — самое полное и замечательное выражение критского художественного идеала.

В сравнении с искусством Египта и Месопотамии эта живопись раскрывает перед нами совершенно новый, особенно волнующий нас мир.

Вот, например, фрагмент стенной росписи, изображающий совсем юную девушку в профиль.

Огромный глаз, изображенный, как в египетских росписях и рельефах, в фас. Влияние Египта часто сказывается в критском искусстве. Но в нем дышит совсем иной дух.

Во-первых, сам образ.

Оживленное личико, вздернутый нос, вишневый ротик, игривый завиток, спадающий с высокой шапки темных кудрей.

Прозрачные кружева и лиф ярких голубых и пурпурных тонов.

Какое обольстительное создание!

Нам ясно, почему, найдя этот фрагмент, Эванс сразу же окрестил девушку «Парижанка». Так она и обозначается до сих пор в истории искусства.

Парижанка! Но дело не только в самом образе. Вглядитесь в контур: какая живая, трепещущая и в то же время точная, уверенная в своей лаконической выразительности линия! А в цветовой гамме какая игривость, какая полнозвучная нарядность, рожденные непосредственностью мимолетного видения!

Не правы ли те, кто усматривает в критской живописи первые проблески импрессионизма?

Поглядим еще на эту живопись... Фреска из Кносса, ныне одно из великолепнейших украшений музея в столице Крита Гераклейоне. Игры с быком. Такие игры, очевидно, занимали значительное место в спортивных развлечениях, а быть может, и в религиозных обрядах обитателей острова.

Вспомним Зевса в образе быка, похитившего Европу. И опять-таки, согласно греческим мифам, бог морей Посейдон подослал к супруге царя Миноса белоснежного быка, от которого она и родила быкоподобное чудовище; на Крите же Геракл одолел бешеного быка и переплыл на нем море.

Огромный бык в неистовом галопе. Его нарочито удлиненная фигура мощной своей массой заполняет почти всю фреску.

А перед ним, за ним и на нем самом стройные акробаты, проделывающие самые опасные упражнения. И все в этой композиции так живо, так порывисто и в то же время так непринужденно, что опять-таки воспринимаешь ее как легкое и приятное мимолетное видение. Что показал художник? Игру, именно игру, изящную, веселую, несмотря на опасность. И таков общий ритм композиции, что как бы не ощущаешь тяжести быка; его фигура с опущенной мордой и задранным хвостом кажется грациозной в своем изгибе.

...Критские дамы, разряженные и оживленные, глядят на какое-то состязание или церемонию. Впрочем, это, быть может, не просто дамы, а жрицы: у них такие же туалеты, как у богинь или жриц со змеями, статуэтки которых были найдены в тайниках Кносского дворца. Но чьи бы ни были эти женские образы, волнующе современной кажется нам их живописная группа, где запечатлена сама жизнь в каком-то мгновенном аспекте.

Все это — шедевры начала второй половины II тысячелетия до н. э., когда критская культура достигла наивысшего расцвета.

Прекрасен смуглый юноша, несущий ритон, на фрагменте Другой фрески; прекрасен юноша в диадеме, с осиной талией (раскрашенный рельеф), такой гордый и властный, что в писаниях о критском искусстве величают его то «принцем», то «князем-жрецом» (Гераклейон, Музей).

На стене тронного зала Кносского дворца, с креслом из алебастра и скамьями для старейшин, на красном фоне, по которому проходят какие-то светлые волны, четко вырисовываются фигуры грифонов — полульвов, полуорлов, как бы охраняющих владыку этих мест. Гордо подняты их головы, а хвосты задраны в унисон с головами. Высокие цветы обрамляют эти изящно-величественные изображения. Чудесно-декоративная фантастика, исполненная сказочного очарования.

Пленительны изображения летающих рыб, дельфинов, рыб в аквариуме — мотивы, почерпнутые из мира морских глубин. Эти мотивы очень часты и в живописи, и в замечательной критской керамике, как, например, в знаменитой «Вазе с осьминогом» (Гераклейон, Музей). Мы ясно чувствуем у критских художников любовь к морю, к вечному движению, царящему в нем, к цветовым переливам морской волны.

В этой любви, очевидно рожденной постоянным общением с морем, быть может, ключ к пониманию основного начала критского искусства.

В великих аграрных цивилизациях Египта и Месопотамии точная, устойчивая и наиболее рациональная организация обрабатываемой площади соответственно определяла и характер художественного творчества, рождая стройную, расчлененную композицию. Каждодневное созерцание моря, море как источник главных земных благ — все, что связано с морской стихией, отражено в содержании и стиле критского искусства, будь то фреска или раскрашенный керамический сосуд. Изменчивость и движение как основы художественного образа, волнистость расплывающегося узора, быстрая смена видений и потому стремление запечатлеть мгновенность — вот в значительной части то новое, что дало миру искусство Крита, во многом столь близкое мироощущению современного человека.

Критские художники были и замечательными мастерами чеканки, о чем свидетельствуют хотя бы два всемирно известных золотых кубка, найденные в Вафио, в Спарте, но критское происхождение которых не вызывает сомнения (Афины, Национальный музей). С исключительной остротой и наблюдательностью на них изображены сцены ловли и приручения диких быков. Но, как нам кажется, образ быка в критском искусстве выступает наиболее ярко в ритоне. хранящемся в музее Гераклейона.

Ритон в виде бычьей морды из черного стеатита с глазами из черного хрусталя, найденный в Малом Кносском дворце. Что и говорить, мощный и благородно-величественный бык. Но как он смотрит на нас! Не с ласковым ли призывом? Ведь бык, чей образ принял повелитель богов, потому заслужил доверие Европы, что он был прекрасен и покорно лег у ее ног, — тогда-то финикийская царевна и села на его спину, и он помчал ее по волнам на Крит. Прекрасен и бык, изображенный в этом творении искусства критским художником, ибо, как кажется нам, мощь и сознание ее сочетаются у него с ласковой благосклонностью и готовностью ее проявить. А что пленительнее для женского сердца?

Греческий миф о прекрасном быке, доставившем царевну на Крит; сложился, вероятно, много веков после крушения эгейской цивилизации. Но замечательный критский ритон не предвещает ли зарождение этого мифа?

Критское царство погибло в конце XV в. до н. э. Уже до этого на острове происходили какие-то катастрофы, скорее всего землетрясения, и Кносский дворец дважды перестраивался заново. Но на этот раз катастрофа была окончательной. Новое, страшное землетрясение? Извержение вулкана? Или вражеское нашествие, сокрушившее критский флот? Мнения исследователей расходятся, но большинство полагает, что Крит пал под ударом внешнего врага; этим врагом были греки-ахейцы.

Критская цивилизация не возродилась после бедствия, очевидно все разрушившего на острове. Искусство пришло в упадок. Дворцовое строительство не возобновлялось. Живописи не стало. В мелкой пластике и керамике старые мотивы подверглись упрощению, схематизации. В художественном творчестве исчезло непосредственное восприятие видимого мира, и та живительная струя, что некогда питала это творчество, надолго иссякла, во всяком случае на самом Крите.

По сведениям Геродота, критский царь Минос не был греком, однако другой знаменитый греческий историк — Фукидид считает его греком. О происхождении критян существуют различные мнения и среди современных исследователей. По мнению одних, они были африкано-ливийского происхождения, по мнению других, — финикийского. Высказывалось предположение, что ахейцы завладели островом еще до катастрофы, что именно им критское искусство обязано своим расцветом и что вся критская культура является лишь частью ахейской, т. е. греческой. Однако многое говорит за то, что греческая цивилизация была в то время значительно ниже критской.

Уже после второй мировой войны ученым удалось прочесть текст некоторых критских табличек, правда относящихся к самому позднему периоду критской истории, последовавшему за трагической катастрофой. Самое интересное, можно сказать сенсационное, открытие ученых сводилось к тому, что язык этих текстов греческий, но сами письмена не греческие. Из этого делают вывод, что завладевшие островом греки, не имевшие собственного письма, заимствовали его у критян.

Похоже, что наука все ближе подходит к разгадке тайны происхождения и гибели критской цивилизации.

Но независимо от этой тайны и от того, были или не были критяне в кровном родстве с греками, памятники критского искусства приносят нам из глубины веков неопровержимое свидетельство, что Крит был подлинно колыбелью древнегреческой, а значит, и нашей европейской цивилизации. Во всяком случае, поскольку мы не знаем другой колыбели, еще более ранней.

Первыми среди народов, художественное творчество которых дошло до нас, критяне радостно залюбовались видимым миром. С восхищением, со страстным желанием запечатлеть земную красоту, игравшую и расцветавшую в их душе, наполняя ее восторгом. Это было юное и чистое восприятие жизни.

Культ земной радости, освобождающий человека от страха перед неизвестным — перед роком и таинственными силами природы. Обожествление красоты, в которой — оправдание, высший смысл жизни. Этим древний критянин предвосхищает древнего эллина. Но сама юность его восприятия ограничивает творческий кругозор критского художника.

Он пишет то, что радует глаз, и так, чтобы радость эта была бы как можно ярче, ощутимее. Подчас в погоне за радостью он чуть сбивается с пути и тогда преподносит нам только легкое изящество. Но его не следует винить — это изящество очаровательно. Он ловит, что может, и хочется ему еще ловить, ловить и ловить, с упоением запечатляя схваченное.

Это еще не эллин, который перестроит в искусстве видимый мир, наделив его высшей гармонией, светлой и величавой красотой. Для критского художника частное нередко застилает целостность образа, мешая ему творить обобщение. Он влюблен в море, но он не пишет самого моря, а лишь его обитателей или волны в их колыхании. Он ликует при виде человеческой красоты, но его человеческие фигуры часто лишены остова, мускулатуры. Это всего лишь раскрашенные силуэты. Зато как чудесен контур фигур и как полнозвучны сочетания тонов!

Есть мнение, что изысканность критского искусства близка декадентству. Вряд ли, ибо изощренность вкуса органически сочетается в нем с простодушием художественного восприятия. Да и импрессионистская мимолетность видения критского живописца — не от пресыщения, а от молодости.

Нас же, в XX в., это искусство радует своей лаконической остротой, стремительностью внутреннего ритма и тем радостным и любовным восприятием мира, которое оно отражает. Это восприятие нам дорого, быть может, именно потому, что мы часто ощущаем в себе его утрату...

Легкий, изящный взмах крыльев. Высокий, грациозный полет. Полет в сторону великого реалистического искусства Эллады.

Микены.

Эгейское искусство, которое иногда называют крито-микенским, — плод культуры, возникшей в бронзовый век в бассейне Эгейского моря: на островах этого моря, в материковой Греции (на полуострове Пелопоннес) и на западном побережье Малой Азии. Главным центром его был Крит, а затем — Микены.

Микены достигли наивысшего подъема между XVI и XIII в. до н. э., значит, процветали и после крушения Крита, где, по-видимому, возникло эгейское искусство. Но Микены были раскопаны до критских дворцов, и потому человека, открывшего Микены, следует считать первооткрывателем эгейского культурного мира. Этот человек —немец Генрих Шлиман (1822— 1890). Скажем о нем два слова, ибо увлеченность его принесла успех делу, в которое, кроме него, долго никто не верил.

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи:

Эти пушкинские строки на перевод Гнедича «Илиады» можно было бы поставить эпиграфом к биографии Шлимана.

Ибо тень Гомера смутила его и завладела им на всю жизнь.

Еще ребенком он слышал от отца о героях Гомера, а затем величайшая во всей истории человечества эпическая поэма наполнила его душу своим гулким строем, юным, как сама гомеровская Греция, кипением страстей, ратными подвигами богов и царей, их победными кликами и воплями отчаяния, торжественной ясностью, простотой и силой повествования, могучими образами, отчеканенными в гекзаметрах.

Еще ребенком Генрих Шлиман объявил отцу:

— Я не верю, что ничего не осталось от Трои. Я найду ее. И нашел... Но до этого он еще совершил много дел.

Сын скромного пастора, оставшегося под конец жизни без всяких средств, Генрих Шлиман был вынужден бросить школу, чтобы зарабатывать на пропитание. Он служит приказчиком в лавке, юнгой на корабле и даже просит милостыню. А затем... затем он мало-помалу преуспевает в коммерции, становится обеспеченным человеком и, наконец, наживает значительное состояние. Причем самую крупную операцию он осуществляет в России: поставка селитры для русской армии в Крымскую кампанию приносит ему миллионы.

Другим его достижением в это время было знание языков. По своей собственной системе он изучает язык за языком так, чтобы свободно на нем говорить и писать, для чего ему требуется неполных полтора месяца. «Я штудирую Платона, — отмечает он, например, — с таким расчетом, что если бы в течение ближайших шести недель он должен был бы получить от меня письмо, то мог бы понять мною написанное». Среди доброго десятка других современных языков овладевает он (еще до поездки в Россию) и русским — при помощи словаря да... где-то раздобытой им «Телемахиды» В. Тредьяковского.

Как видно, это был человек незаурядных способностей.

Знание языков помогло Шлиману в его торговых операциях, а нажитые им миллионы позволили ему приступить к осуществлению заветной мечты: из-под пластов земли, нагроможденных тысячелетиями, открыть развалины великого города вместе с сокровищами его царя.

Ибо, вопреки мнению многих тогдашних ученых, рассматривавших «Илиаду» и «Одиссею» всего лишь как мифические сказания, он верил в их правду, верил Гомеру до конца.

И приступил к раскопкам в месте, которое наиболее соответствовало, даже в деталях (охват крепостных стен, примерное расстояние от моря и т. д.), описаниям Гомера. То был Гиссарлыкский холм на малоазиатском побережье Эгейского моря.

Сотня рабочих копала под руководством Шлимана. Но этот, к тому времени уже пожилой человек, не был ученым-археологом: переворачивая пласты земли, он многое открывал, но одновременно и многое разрушал в ходе работы — в этом его непростительная вина перед наукой. Под холмом Шлиман думал обнаружить древний город, а их оказалось целых семь (впоследствии даже тринадцать), возникших один над другим, точнее, над развалинами другого. Он нашел золотой клад, решил, что это сокровища царя Приама, и объявил, что откопал город, о котором было сказано у Гомера:

Будет некогда день, и погибнет священная Троя, С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

Впоследствии оказалось, что Шлиман ошибся: град Приама лежал выше того, который он принял за Трою. Но подлинную Трою, хоть и сильно попортив ее, он все же откопал, не ведая того, подобно Колумбу, не знавшему, что он открыл Америку. Найденный же Шлиманом клад принадлежал царю, жившему за тысячу лет до Приама.

А затем Шлиман отправился на Пелопоннес, опять-таки следуя указаниям Гомера, чтобы открыть «златообильные» Микены, где царствовал некогда победитель троян, вождь ахейцев и предводитель союзного войска, «владыка мужей» Агамемнон.

Шлиман откопал Микены и нашел там в царских могилах сокровищницу с грудой бесценных золотых украшений. Быть может, не самого Агамемнона, но Шлиман мог объявить с полным правом: «Я открыл для археологии совершенно новый мир, о котором никто даже и не подозревал».

Славы Шлиман достиг беспримерной, можно сказать, что он был одним из самых знаменитых людей своего времени.

А на Крите Эванс продолжил и завершил его дело.

Микенское искусство кажется нам более грубым, чем критское. Росписи в соседнем с Микенами Тиринфе более схематичны, менее живописны, чем в Кноссе, хоть некоторые сцены и не лишены динамизма. Влияние Крита в них несомненно, но критская волшебная легкость исчезла вместе с несравненным критским изяществом и изобразительным мастерством.

Это относится и к микенской керамике, несколько однообразной, можно сказать стандартной, хоть по своему качеству, по прочности красок она превосходит критскую.

Замечательны сцены охоты на львов на знаменитых бронзовых кинжалах с золотыми инкрустациями, найденных в Микенах (Афины, Национальный музей): каждая сцена, опятьтаки исполненная динамизма, развернута с большим искусством на плоскости остро вытянутого треугольника.

Новые черты микенского художественного гения особенно явственны в зодчестве и монументальной скульптуре. В отличие от критских микенские дворцовые постройки окружены крепостными стенами. Это уже не беспечный мир, согретый иллюзией безопасности: Пелопоннес уязвим ведь и с суши. Циклопическая кладка, придающая постройке несколько примитивный, но внушительный вид, характерна для Микен и Тиринфа. Знаменитые Львиные ворота подлинно грандиозны; рельефные изображения двух львиц, охраняющих вход во дворец, дышат уверенной силой, которой не знало критское искусство.

По сравнению с критским микенское искусство являет некоторые признаки снижения художественного вкуса. Но одновременно внутренняя сила этого искусства, явственное в нем стремление к крепости, к устойчивости уже говорят о переходе в новое качество, то самое, высшим завершением которого явится много веков спустя классическое искусство Эллады.

Отметим, что «мегароны» царской четы в Микенах и Тиринфе,. прямолинейные в плане дворцовые изолированные постройки, состоящие из открытых сеней с двумя столбами, передней и зала с очагом посередине, считаются прототипом первых греческих храмов.

Микенская держава была сметена новым нашествием с севера : дорийцы огнем и мечом прошлись по Пелопоннесу.

В знаменитых стихах «Илиады» описано, как хромоногий Гефест, бог огня и металла, изготовил щит для главного героя поэмы — «богоравного» Ахиллеса. Ввергнув «в огонь распыхавшийся медь некрушимую... олово... сребро, драгоценное злато», он вооружился молотом и клещами:

Это мир, а вот и война, ибо жители второго града подверглись нападению врагов:

Это ярость человеческая. Благодатнее человеческий труд:

А вот и звериная ярость, беспощадная ярость самой природы:

А между тем веселье и радость царят в «широкоустроенном Кноссе»:

Но страшны разбушевавшиеся стихии:

Итак, на этом щите, шедевре изобразительного искусства, и впрямь открывается нам весь видимый мир, каким его воспринимала Эллада на заре своего бытия. Со всеми его радостями и со всеми проносящимися по нему тучами.

И этот видимый мир может быть передан гением художника так, чтобы, глядя на него, мы одновременно слышали в нем биение жизни, даже шумы его, будь то предсмертный рев быка или счастливый хор поселян.

Несколько веков отделяют эгейскую цивилизацию от «Илиады» и «Одиссеи». Как бы перекликаясь с образами, созданными этой цивилизацией в прекрасных золотых кубках (из Вафио), в микенских кинжалах и, вероятно, во множестве безвозвратно погибших для нас произведений искусства, гомеровские стихи подчиняют их общему велелепию щита Ахиллесова, торжественно оглашая чудесную программу будущего эллинского искусства: как на этом щите, подобном зеркалу, в котором отражается все происходящее на свете, — облечь немеркнущей красотой весь видимый мир. Ибо красота торжествует над смертью.

«Воспитатель Греции!» — так назвал Гомера Платон.