Искусство творения

Лысенко оборвал его:

— Что ты здесь видишь?

Аспирант делал все, чтобы хоть что-нибудь заметить, старательно оглядел ряды, взошедшие от семян отдельных кустов, и со вздохом сознался:

— Ничего… «Крымка», конечно, выглядит лучше других…

На это последовало неласковое замечание, смысл которого сводился к тому, что на растение надо чаще пялить глаза.

— Смотри и думай, — последовал строгий наказ.

Так как Глущенко ровным счетом ничего не увидел.

Лысенко повел допрос строго, «с пристрастием».

— У тебя тут делянки типичной «крымки», а рядом как будто совершенно другие сорта, которыми она была засорена. Опять идет типичная «крымка», и снова резко отличные формы. Правильно я говорю?

— Правильно, — соглашался с действительностью помощник.

— Разнообразны эти растения?

— Конечно, различны.

— Я спрашиваю другое: наблюдается ли разнообразие внутри каждой семьи, высеянной из одного куста пшеницы? Где расщепление гибридов, где «биологическая каша»? Ведь растения два года назад были кастрированы и свободно переопылялись.

Разнообразия, действительно, нет.

Ученый срочно созывает помощников, чтобы сообщить им важную весть. Расщепление гибридов, которое наблюдали Найт, Госс, Сажрэ, Мендель, Нодэн, — необязательный закон. В естественных условиях природы растение выбирает желанную пыльцу из тысячи других, отдает предпочтение наиболее близкой. Не происходит в этом случае и расщепления наследственных свойств. Нет случайности в оплодотворении, браки на поле закономерны.

…Но вот пришел селекционер и положил на рыльце цветка чужую, неугодную пыльцу. Что произойдет? Поморщится бедняжка — и все-таки проглотит. То же самое возможно в естественных условиях: запоздало растение цвести, желанная пыльца отошла, приходится принимать нежеланную.

Так было сделано замечательное открытие, за которым последовало еще более важное, — достойный венец изумительным делам Лысенко.

— Послушай, Арто, — обратился ученый к Авакьяну, — подумай хорошенько и проверь, нет ли тут ошибки. Надо доказать, что рыльце отбирает пыльцу из многих других и дает лишь той прорасти, которая ей наиболее близка.

С Глущенко у Лысенко разговор иного порядка:

— Людям нужна книга о любви растений… Прекрасная любовь! Возьми и напиши, народ будет тебе благодарен.

За отступлением поэтического свойства следует деловой заказ, не лишенный вдохновенья, но суровый и трудный, истощающий мышцы и мозг:

— Засучивай рукава и берись за работу. Мы должны знать, что происходит в рыльце растения.

Глущенко так и поступает: засучивает рукава и принимается за дело.

Лысенко раздает эту тему положительно всем. Весь институт теперь живет проблемой: избирает ли рыльце себе супруга или браки свершаются без системы и законов, случайно.

Авакьян высевает яровую и озимую пшеницу в теплице и высаживает затем рассаду в поле. Летом он кастрирует ту и другую и дает им взаимно опылиться. Примет ли яровая озимую пыльцу и наоборот, или каждая отвергнет чужую? Не дожидаясь, когда пшеница ответит ему, он собирает в теплице вазоны с рожью, близкой к цветенью, и тесно группирует озимые и яровые растения.

— Рожь не пшеница, — решает Авакьян, — этот злостный перекрестник быстро раскроет нам свои карты.

Прошло опыление, собранные семена высаживаются в поле. Через несколько месяцев будет известно, польстилась ли «озимка» на пыльцу яровой.

— Никакой избирательности нет, — рапортует ученому Авакьян, — каждый глотал, что попало.

— Не должно было так получиться, — качает Лысенко головой. — Озимая рожь должна была предпочесть озимую пыльцу… А ты уверен, Арто, что у твоих растений была возможность выбирать? Может быть, пыльцы не так много было, и ей приходилось брать что попало? Подумай, проверь.

Здесь Авакьяну не повезло, он впервые не выполнил заказа Лысенко и получил результаты, каких тот не ждал от него.

Глущенко к задаче подошел по-другому. Он высевает вперемежку рядами сорок сортов ржи. Они близко растут, цветут и взаимно опыляются. Тут же для контроля в тех же рядах заключена под колпак-изолятор часть колосьев. Эти получат пыльцу лишь своего сорта. Генетики сказали бы, что первые образуют «биологическую кашу», «хаос из гибридов», а вторые — сохранят свой вид в чистоте.

Рожь отцвела, собраны семена и в том же порядке посеяны. Следующее лето покажет, будет ли тут «хаос» или растения отбирали лишь близкую их сорту пыльцу.

Однажды осенью Лысенко вызывает аспиранта в поле.

— Приглядись хорошенько, — говорит он ему, — расскажи мне, что ты здесь видишь.

Аспиранту незачем разглядывать, он хорошо знает свои посевные участки.

— Я вижу, что рожь, которая была под колпаком, хуже той, которая опылялась открыто!

— Что ж из этого следует?

Странный вопрос: в одном случае сорта ржи взаимно опылялись, а в другом этой возможности не было. Кто не знает, что широкое скрещивание, будь то внутрисортовое или межсортовое, приводит к подъему жизненных сил организма?

— А не замечаешь ли ты, — не унимался ученый, — что каждый сорт, несмотря на взаимоопыление, не изменился? Среди широколистных нет узколистных, среди распластанных кустов нет стоячих.

Глущенко не понимает, чему тут удивляться, ведь этого они и добивались. Теперь очевидно, что сорок сортов, посеянных рядом, сохранили свой вид. Рожь принимала лишь пыльцу своей формы и отвергала чужую. Она решительно опровергла утверждение ржи, взаимоопылявшейся в теплице, что соседство озимых и яровых приводит к смешению сортами их свойств. Пусть взглянут на нее, она вышла из испытаний.

Между тем у Авакьяна вызрела рожь, высаженная в поле. На этот раз вышло так, как хотелось Лысенко: каждая форма сохранила себя. Закон избирательности вновь подтвердился в свободных условиях природы.

Казалось бы ясно, вопрос разрешен, но Лысенко почему-то все чаще навещает площадку, садится у ржи и не сводит с нее глаз. Ни слова не скажет аспиранту, только изредка спросит:

— Ну что, надумали?

И опять ничего не объяснит.

— В моей голове не укладывается, — не сдерживается больше Лысенко, — чтобы при таком густом опылении не проскользнула чужая пыльца.

— Вы хотите сказать, — немало удивился аспирант, — что аппарат избирательности несовершенен? Но ведь факты говорят о другом. Каждый сорт брал лишь свою пыльцу.

— Дело не в предпочтении, рыльце только ворота.

Что он хочет сказать? Помощник терялся в догадках.

— Что же, рыльце принимало свое и чужое?

— Принимало, — спокойно опрокидывает Лысенко то, что он недавно лишь считал нерушимым. — Избирательность понимать надо глубже, она разрешается не только в рыльце цветка. На твоих делянках растения оплодотворялись пыльцой различных сортов, но женское начало взяло верх над мужским. Яйцеклетка поглощала пыльцу и передавала потомству лишь собственные наследственные свойства. Половые клетки не сливаются, как полагают другие, а взаимно ассимилируются, просто-напросто поглощаются. Кто из них берет верх и почему, — тема другого порядка.

Как набрел на эту мысль Лысенко и что из этого проистекло, расскажут нам следующие события.

Когда именно идея эта возникла у него, не знает никто, вряд ли знает он сам. Месяцами и годами накоплялись у него наблюдения, факты вырастали из каждой щели природы, являлись его взору и запоминались. Пример за примером, еще и еще — и чаша точно наполнилась. Теперь он уже искал доказательства и находил их там, где никому в голову не приходило их искать.

— Опыляю я как-то пшеницу, — рассказывает ему известный ученый, — пыльцой сорняка пырея. Собрал с пшеницы семена, высеваю их год, другой, третий, четвертый и получаю пырей. Матери-пшеницы как не бывало. Папаша целиком поглотил мамашу.

— Слопала! — восхищается Лысенко не то ловкости пыльцы, покончившей с яйцеклеткой, не то новому факту, столь важному для него.

Разговор происходит в автомобиле. Лысенко просит Глущенко, с которым едет по делу, вернуться: он решил изменить свой маршрут. Ему надо поехать тотчас, немедленно, по другому направлению, увидеть этот пырей..

Еще один случай.

Он едет на открытие памятника знаменитому русскому селекционеру. По приезде Лысенко спешит побывать в теплицах, питомниках, осмотреть лаборатории, разузнать, расспросить, где что замышляют и кто что затеял? Так завязывается у него разговор с одним из помощников ученого.

— Пять лет, Трофим Денисович, бьюсь, — жалуется тот, — ничего у меня не выходит.

История занятная, Лысенко обязательно дослушает ее.

Есть, оказывается, в бассейне Гудзонова залива, в холодных штатах — Южной Дакоте, Миннезоте, канадской провинции Манитобе — «песчаная» вишня. Скороспелая, урожайная, засухоустойчивая, холодолюбивая, одним словом, достоинств не оберешься. Задумали скрестить ее с персиком. Опылили цветки вишни пыльцой персиков и стали дожидаться гибридов. Пришло лето, и на ветках появилась ничуть не измененная вишня. Куда делся отец? На следующий год повторили тот же эксперимент, и снова та же картина. Вишня принимает персиковую пыльцу, оплодотворяется, но никаких новых свойств не приобретает. Пять лет повторяли процедуру безрезультатно. Сорок тысяч опыленных цветков подтвердили, что при оплодотворении вишни пыльцой персика наследственные свойства отца бесследно исчезают. Потомство сохраняет материнскую форму.

— В общем, мать поедает отца, — подытожил Лысенко.

Какая важная для него весть! Уже не впервые он встречается с фактом, что исчезновение наследственности одного из родителей совпадает с победой наиболее сильного и жизненно устойчивого из них. Дикий пырей, не уязвимый для морозов и засухи, поглотил яйцеклетку пшенички. Бесстрашная «песчаная» вишня поглотила пыльцу хрупкого персика.

Так явилась в свет новая идея о законах рождения.

— Оплодотворение, — сформулировал свою гипотезу Лысенко, — процесс избирательный. Материнское растение выбирает ту пыльцу, наследственные задатки которой помогут ей, матери, укрепить и сохранить в потомстве свой вид. Рыльце отвергнет пыльцу, несущую в себе угрозу наследственной структуре материнского растения. Чем сильнее организм закален испытаниями, тем решительнее будет отпор. Естественные условия природы избирательность эту укрепляют, насилие — надламывает. Но вот рыльце пройдено, желанная пыльца встречает яйцеклетку, и тут лишь разгорается борьба. Две наследственные основы столкнулись, идет схватка за право утвердить свое преимущество в потомстве… Так выглядит на самом деле слияние сперматозоида с женской яйцеклеткой. Процесс оплодотворения есть начало и продолжение вечной борьбы за существование, за сохранение вида — выражение закона естественного отбора и выживания наиболее приспособленных.

Филиппов явился на свет с любопытством, не знающим границ, и руками, способными все сделать и перекроить. Мы не знаем, как протекало его раннее детство. Филиппов не любит об этом говорить, но к пятнадцати-шестнадцати годам он научился столь многому, что поражал своих соседей в деревне.

— До чего шустрый малый, — говорили о нем: — за что ни возьмется, все смастерит.

— И дотошный какой, — рассказывал кузнец: — все ему растолкуй да покажи. И не так, чтобы вперебивку, а по порядку.

— Уставится на тебя, — подтверждал плотник, — часами глаз не отводит. «Тебе чего, — спрашиваю я паренька, — времени много, девать его некуда?» — «Хочу, — отвечает, — поглядеть, как это делается».

Часами простаивая таким образом у бондарной и слесарной мастерской, мальчик порой забывал, куда и зачем его послали.

Когда плотник впервые дал обтесать ему брус, он был изумлен искусством парнишки.

— Тебя кто учил топором управляться? — спросил его мастер.

— Я все больше глядел, — ответил тот, — а дома старался то же самое сделать, чтоб крепче запомнить.

Все то, что видел, он так крепко обдумывал, что новое дело ему казалось привычным, словно не раз уже проделал его. После года учения Филиппов умел рубить дома и возводить разные хозяйственные постройки.

Ремесло плотника не удовлетворило его. Он продолжает учиться всему, часто бывает у мастеров-специалистов. Вначале назойливого мальчишку не терпели и даже выгоняли подчас, затем попривыкли. Особенно изменилось отношение к нему, когда стало известно, что он дома оборудовал маленькую кузню и плотницкую, где копирует все, что подметит в мастерских. Семнадцатилетний парнишка уже ладил телеги, бороны и кадки, чинил кровли и колодцы и втайне мечтал стать… агрономом.

Мальчик жадно тянулся к миру растений, любил бродить по лесам и полям, наблюдать, как набухает зернышко, зеленеют, пробиваясь из почвы, листочки, как родятся стебелек и цветок. Ходил ли он по роще, пас ли овец и свиней или летом возвращался с ночного, — при нем была неизменно лопата. Выкопает на досуге деревце, выберет корешки и долго их будет разглядывать. Накопает кустов малины и вишен и высадит эту поросль у отца во дворе. Пятнадцати лет парнишка проводит прививки в саду, искусно подражает сельскому садовнику. За шесть лет он насадил шестьдесят корней яблонь, триста вишен и столько же слив, обратив отцовскую усадьбу в сплошной сад.

Сын крестьянина мечтал о настоящей учебе. Он мысленно видел себя в Сельскохозяйственной академии, первым агрономом в районе. Мечтам не дано было осуществиться: семья нуждалась в помощнике, некому было поддерживать ее. Да и где уж так поздно поступать в семилетку: ему будет стыдно в шестнадцать лет сидеть в пятом классе рядом с двенадцатилетними.

Призванный в армию, Филиппов сумел там тоже обнаружить способности: он сконструировал невиданную пирамиду для лыж, стол для чистки винтовок с мудреной механикой и усовершенствовал сигнализацию. Командование отметило таланты бойца и послало его учиться. Он был немолод для пятого класса, ему шел двадцать первый год. Двадцати шести лет Филиппов окончил рабфак и поступил в Сельскохозяйственную академию.

Случилось, что с четвертого курса его направили на практику к Лысенко, тогда уже президенту Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина. Филиппов много слышал об известном экспериментаторе и мечтал познакомиться с ним. Ученый перестраивает наследственные свойства организмов, перековывает их природу, словно орудует за наковальней и верстаком, — мог ли такой мастер его не увлечь? В ту пору Лысенко только что провел свой замечательный опыт: обратил «кооператорку», озимую пшеницу, в яровую; изгнал из ее природы склонность к морозам и вселил тяготение к теплу. Работа эта стоила всех премудростей мира, всего, что видел Филиппов на своем веку.

Первая встреча ученого с практикантом носила несколько странный характер. Молодой человек копался в вазонах, вернее, священнодействовал с «кооператоркой», когда в дверях показался Лысенко. Было позднее время, в теплицах никого уже не оставалось: ушли ассистенты, лаборанты, рабочие. Ученый сердито взглянул на студента и, недовольный, спросил:

— Что вы тут делаете так поздно?

— Кончаю работу, — смущенно заметил студент.

Ответ, видимо, не удовлетворил Лысенко.

— Сверхурочно работать не надо.

Не надо? Кому он здесь, в теплице, мешает? Что значит «не надо»? А если день слишком короток и хочется его немного продлить? Не всякую работу отложишь, не с каждым делом расстаться легко.

Назавтра они встретились там же, и Лысенко его снова спросил:

— Что вы здесь делаете так поздно?

— Кончаю работу, — последовал стереотипный ответ.

Ученый был опять недоволен тем, что застал практиканта в теплице.

При следующей встрече Лысенко уже ничего не сказал. Он примирился с присутствием постороннего в момент, когда ему хотелось быть одному.

Шли дни. Ученый неизменно находил практиканта на месте, и между ними установилась своеобразная связь. Один бродил между стеллажами, рассматривал зеленеющую поросль и размышлял вслух, а другой напряженно слушал его. Ученому явно пришелся по вкусу молчаливый студент, ворочающий большие вазоны и ни одного его слова не пропускающий мимо ушей.

Они изрядно походили друг на друга — учитель и его ученик. Оба задумчивые, сосредоточенные, с мечтательным взором, устремленным вдаль. Ученый говорил отрывисто, коротко, студент мучительно долго цедил слова, но понять их постороннему было одинаково трудно. Их руки непринужденно зарывались в землю, нежно перебирая каждый росточек, чуть заметный в земле корешок. Оба были в невзрачных костюмах: без галстуков и воротничков; и тот и другой не очень заботились о внешности. И еще чем походили они друг на друга — их одинаково осеняла счастливая улыбка при всякой удаче и готова была прорваться бурная радость, до поры затаенная весьма глубоко.

Однажды практикант по заданию ученого проводил на поле эксперименты. Он кастрировал пшеницу, лишив растения способности оплодотворяться собственной пыльцой, и рядом поставил другие растения, прикрыв те и другие одним стеклянным колпаком. Кастраты, по мысли экспериментатора, должны были опылиться чужой пыльцой.

Лысенко, проверив обстановку эксперимента, заметил:

— Под вашим колпаком нет движения воздуха. Пыльца скорее осыплется, чем попадет на соседний колосок.

Назавтра ученый с удивлением увидел, что внутри колпака вырос высокий откованный прут, увенчанный снаружи флюгером. Флюгер вращался от движения ветра и приводил в действие вентилятор под колпаком.

— Что это? — спросил Лысенко, догадываясь о затее студента.

— Для ветра поставил, — объяснил тот: — вы вчера говорили, что пыльца на колосок не попадает.

— Ну, а арматуру где раздобыли? — смеялся ученый.

— В кузне отковал, — признался студент, — и лопасти и прут там же заготовил.

Филиппов вернулся с практики в свою академию, и, верный привычке все проделывать своими руками, задумал обратить яровую пшеницу в озимую. Лысенко, заинтересованный пятикурсником, навещал его. Кто знает, как далеко эти работы зашли бы, если бы студент не окончил в то время академию и не перешел аспирантом к Лысенко.

Для Филиппова это было неожиданностью. Ученый выложил пред ним горсть корней кок-сагыза, мелких и щуплых, как мышиные хвосты, и сказал:

— Посадите их в землю, посмотрим, как они растут.

Как растет кок-сагыз? Превосходно, это также интересует и его. Наконец-то у него будет своя работа! В последнее время он сиживал подолгу в бывшем гербовом зале академии под геральдическими львами и щитами я слушал речи учителя, обращенные к ученикам. Рядом с ним на диване, у самых дверей, сидели сотрудники, занятые тем же, чем и он. Время шло незаметно, на душе было радостно, легко, только руки его ныли и тосковали по труду.

— Расскажите, как вы будете вести свои опыты? — начал было Лысенко экзаменовать аспиранта, но спохватился и заговорил по-другому. — Надо сделать кок-сагыз культурным растением, выяснить, отчего гибнут в колхозах посевы и почему так низок урожай. Если вам для этой цели придется стать химиком, понадобятся знания механизатора, становитесь тем и другим. У вас одна лишь задача: привить кок-сагызу аппетит и вырастить крупные корни.

Нагрузив помощника задачами и загадками, ученый не удержался и все-таки принялся его экзаменовать:

— Вы займетесь, конечно, отбором, будете среди тысяч искать лучший корешок, чтоб получить от него семена на потомство? Так ведь, я угадал?

У аспиранта был опыт, он недаром провел время в гербовом зале. Вопрос заставил его насторожиться.

— Обязательно отбором, — согласился он.

— Точно так, как отбирали сахарную свеклу? Искать случайные полезные изменения в корнях?

Филиппов знал, что до сих пор именно так велась работа над кок-сагызом. Селекционеры высевали миллионы семян и отбирали крупные корни, чтобы получить совершенное потомство. Сеяли густо, не учитывая нужд организма. Наследственные свойства, полагали экспериментаторы, проявят себя независимо от питания и условий среды. Слишком добрая почва может помешать правильному отбору; селекционер примет временное за неизменное, случайный рост корня под влиянием удобрения — за его стойкие наследственные свойства.

При таком методе отбора человечеству понадобилось почти двести лет, чтобы из дикого корня вывести нынешнюю сахарную свеклу.

Филиппов обо всем этом успел подумать, прежде чем ответить ученому. Провал грозил аспиранту насмешкой, и он решительно увернулся от ловко расставленной западни:

— Вы учили, Трофим Денисович, что полезные признаки следует не искать, а строить. Прямо-таки планировать. Откармливая кок-сагыз на хорошей земле, удобренной всем необходимым, мы получим более сытые растения, у которых и корни будут больше и каучука достаточно.

Ученик не ошибся, учитель тут же подтвердил это своим заключением:

— Природа за нас работать не станет. Нынешний кок-сагыз вполне устраивает ее таким, как он есть. Природе не нужен каучук, он нужен нам, и мы должны это растение переделать.

Знакомство с кок-сагызом доставило Филиппову много неприятных, но и немало счастливых часов. О невзрачном одуванчике, отличающемся от своего собрата, полевого сорняка, лишь более плотными листьями и сизоватой окраской, нам известно не слишком много. Открыл его крестьянин Спиваченко в 1931 году в одной из высокогорных долин Казахстана. Более знаменит его сородич — сорняк, завсегдатай огородов и мусорных мест, прозванный садовниками «чумой газонов». Он упоминается Теофрастом как лечебное средство при родах, запорах и «каменной болезни». Этим ограничивается все, что известно о нем.

Возможно, что кок-сагыз имеет свою любопытную историю, не менее богатую, чем пшеница или маис. В горах Тянь-Шаня он издавна служит жевательной смолой, чем-то вроде современной американской резинки. Кто первый открыл это его свойство? Когда это было: до или после Чингис-хана? Возможно, кок-сагыз был предметов развлечения для привилегированных людей, и, пожевывая резину, правители Азии решали вопросы войны и мира, определяли судьбы народов.

Как бы там ни было, крестьяне решительно отказывались признавать за кок-сагызом какие бы то ни было достоинства. Для них он оставался тем же сорняком, усугубляющим тяжелый труд земледельца и отравляющим своей горечью молоко коров.

Чем глубже Филиппов проникал в биологию каучуконоса, тем меньше он понимал его. О нем можно было делать любого рода заключения, не покривив при этом душой. Питомец был в равной мере на редкость живучим и до крайности хрупким; склонным к сообществу и гибнущим от него; дико растущим и беспомощным против полевых сорняков. Устойчивый к болезням, и к холодам и морозам, он погибал, чуть под почвой убавлялся кислород. Порождая обилие легкокрылых семян, способных в любой трещинке провести свою жизнь, он умирает без потомства, если тучи не ко времени закрыли небеса. Сколько шмели и пчелы ни будут в ту пору кружиться над ним, женские органы растения не отзовутся; в пасмурную погоду прихотливый кок-сагыз отказывается оплодотвориться.

Есть ли более нелепое творение на свете?

Филиппов начал свои опыты в Ленинских Горках под Москвой. Здесь, в тридцати километрах от столицы, в местах, где жил Ленин, между холмами, окаймленными лесом, среди березовых и липовых рощ, аспирант стал разгадывать тайну природы тянь-шаньского корня. Он твердо помнил наказ; привить кок-сагызу аппетит, сделать его культурным и при помощи отбора создать богатое каучуком растение.

С чего начинать — ему было ясно: он покроет навозом участок, не пожалеет ни торфа, ни солей, даст земле все, что спросит кок-сагыз, а затем… затем исследователю предстояло много потрудиться и пройти через круг испытаний. Прихотливое детище Тянь-Шаня разбило уже немало надежд и принесло многим разочарование.

Чего стоит одно его свойство: отказываться давать дружные всходы, как бы славно над ним ни трудились. Одни семена дают ростки, которые идут стремительно вверх, а другие не показываются из-под земли. Те из растений, которым удается прорасти, вскоре почему-то останавливаются в росте и позволяют сорным травам себя заглушить. В результате нередко поля остаются без всходов, до трети посевов не выживает, а то, что удается собрать, не превышает трех центнеров корней с гектара. Семь лет настойчивых изысканий почти не изменили положения вещей. Разведение кок-сагыза продолжало оставаться делом нелегким и неблагодарным. Возникало даже сомнение: стоит ли внедрять его в сельское хозяйство, вообще заниматься им? Сможет ли тянь-шаньский одуванчик стать серьезным источником отечественного каучука? Среди множества растений, собранных от субтропиков до Заполярья и испытанных в лабораториях, он, правда, занял первое место, но, может быть, выбор был неудачным? Почему кок-сагыз, так усердно размножающийся на своей родине, развивается слабо на украинской земле?

Филиппов провел первый посев и 20 мая 1939 года мог убедиться, что тянь-шаньский одуванчик остался верным себе: большинство семечек не дало всходов, зато обильно и густо его окружали сорняки. Аспирант приказал выполоть травы. Надо было поспешить, прежде чем они окрепнут и завершат свое черное дело. Затем обнаружились новые трудности. Наблюдая однажды за прополкой, Филиппов заметил, как одна из работниц вырвала с сорняком несколько корешков кок-сагыза. Он обрушился с упреками на нерадивую девушку и встал на ее место, чтобы собственным примером побудить ее лучше работать. У аспиранта были хорошее зрение и превосходная память, среди множества всходов он легко мог различать кок-сагыз. Теперь эта способность ему изменила. Он пригибался к земле, вставал на колени и все более убеждался, что нежные росточки каучуконоса положительно тонут среди сорняков. Отделять их друг от друга почти невозможно. Когда аспирант попытался полоть сорную зелень, он, к своему огорчению, увидел, что с ней выдергивает дорогой его сердцу кок-сагыз. Прополоть такое поле руками было делом нелегким, а машиной — и вовсе невозможно.

Тянь-шаньский одуванчик все-таки к концу лета отцвел. Филиппов с тревогой и восхищением озирал покрытые пухом поля. Он утолил свое любопытство, близко увидел круг развития каучуконоса, но как теперь подступиться к нему? Миллионы маленьких растений с корешками, подобными мышиным хвостикам, и шарами из семян, готовых упорхнуть при первом дуновении ветра, ждали уборки. Как собрать семена? Ведь здесь придется поставить несчетное множество сборщиц.

Урожай оказался удачным, корни сильно отличались от тех, которые росли на Тянь-Шане. Первый опыт воспитания в двадцать раз увеличил их вес, но сколько это стоило денег и сил! Среди корней был один в сто шестьдесят граммов, — такого великана не видел еще мир, — но что значит девять центнеров с гектара в сравнении с урожаем сахарной свеклы, достигающим пятисот центнеров?

Лысенко все время навещал аспиранта. Он приезжал в Горки и целыми днями бродил по полям. Его напряженный взор переходил от растения к растению, нервные пальцы выкапывали корень, подрезали его и на ощупь исследовали каучук.

— Плохо, неудачно, — заключил он, — мы сеяли слишком густо. Надо было реже… Значительно реже высевать.

Ученик удивился:

— Тогда бы и корней у нас было меньше.

Может ли быть более бесспорный расчет?

— Вовсе не так, — последовал спокойный ответ. — Главная причина неурожая — слабые всходы, корешок не выходит из-под земли. У него сил нехватает. Попросту нехватает. Над этим стоит подумать.

Погодите, погодите! Филиппов что-то подобное наблюдал у себя на полях. Изучая причины неудач с кок-сагызом, он однажды заметил нечто глубоко удивившее его. На двух смежных участках земли были высеяны семена каучуконоса. На одном очень много, и легли они густо друг подле друга; на втором — меньше, и ложились семена очень редко. На первом выросло большое число корешков, а на другом вовсе не было всходов. Ростки не вышли из-под земли и погибли. Аспирант раскопал их и убедился, что стебельки долго вились под почвой и, бессильные, видимо, пробиться наружу, задохлись. Филиппов много думал над этим, но так и не нашел тогда объяснения. Мог ли он допустить, что дикое растение, способное вынести сорок градусов холода, отрастающее под снегом, под ледяной коркой, приспособившееся годами сохраняться глубоко под землей, будучи туда брошено семечком, — окажется беспомощным в момент прохождения сквозь почву?

— Надо ему помочь выбиваться, — продолжал Лысенко размышлять вслух. — То, что трудно дается одному, в компании делается легче: будем в каждую лунку бросать несколько семян и делать эти ямки пореже. Тогда и с сорняками будет легче воевать. Кок-сагыз пойдет дружно, и сорные травы не обгонят его…

Аспирант внимательно слушал ученого. То, что тот предлагал, казалось невероятным. Каждое слово противоречило элементарным основам биологии.

— Сеять так, чтобы всходы появлялись букетами? По щепотке семян в каждую лунку?

Филиппов неуверенно цедил слова, смотрел в упор на Лысенко, готовый протестовать и немедля умолкнуть при первых же признаках грозы.

— Да, — спокойно ответил учитель.

— Какой в этом толк? — не сдержался Филиппов. — Растения задавят друг друга.

— Никто никого не задавит. Как вы себе представляете объем такого букета? С крупную свеклу?

— Меньше, конечно.

— Ну, с крупную морковь?

— Примерно.

— Площадь, которую отводят для семечек моркови, меньше той лунки, которую вы делаете для щепотки семян кок-сагыза?

— Нет.

— Значит, у наших растений будет достаточно питания. Каждый корень тем более получит свое, что между букетами вы оставите большое пространство.

«Тут что-то не так», — подумал помощник.

В расчетах Лысенко должна быть ошибка, уж он, Филиппов, доберется до нее.

— Из учебников известно, — настаивал он, — что если в лунку положить не одно семечко сахарной свеклы, а шесть или восемь, общий вес этих растений будет значительно меньше одного корнеплода, выращенного отдельно от других. Кто не знает, что теснота приводит к взаимному угнетению и ослаблению организмов?

Любопытно, что ответит на это Лысенко.

— Нельзя культурную свеклу, — легко отвел учитель возражение ученика, — ставить рядом с дикарем кок-сагызом.

Ученый любил такого рода дискуссии: в споре оттачивалась его собственная мысль и углублялась идея.

— Свеклу мы приучили расти в одиночку, теперь она в этом нуждается. Кок-сагыз, наоборот, привык к коллективу. Семена его веками падали рядом и развивались друг подле друга. Мне даже кажется, — после некоторого раздумья добавил Лысенко, — что эта близость полезна растению.

Ученый помолчал и заговорил о другом. Филиппов решительно повернул разговор в прежнее русло. Если Лысенко надеялся, что ему будет позволено играть чужим любопытством, он сильно ошибся.

— Вы еще что-то хотели, кажется, сказать? — напомнил ему аспирант.

Его взгляд выражал столько жадного любопытства, что ученому пришлось уступить:

— Обратили вы внимание на то, как скверно чувствует себя кок-сагыз среди чужих видов растений и как он мирится со своими, сколько бы их ни было вокруг него? Чем это объяснить? Как вы полагаете?

Нечего сказать — «объяснил»; одну задачу заменил такой же трудной другой.

— Совершенно очевидно, — продолжал учитель, — что между растениями данного вида существует взаимосвязь, которой нет между ними и другими…

Вот вам несколько примеров. Корни каучуконоса любят вентиляцию. Чем больше их друг подле друга, тем лучше взрыхляется ими почва и тем больше поступает воздуха к корням. Еще один факт. Кок-сагыз питает склонность к влажному грунту. Лишь в тесном кругу, там, где множество розеток тесно прикрывает листьями почву, влагу легче сохранить. Или такого рода пример. Растение, как вам известно, извлекает из минералов питание, растворяя и разрушая подчас целые скалы. И это осуществляется легче в компании. Дикие растения, — заключил он, — нуждаются в обществе — такова их природа. Учтите этот урок, смелей идите навстречу запросам растения, и вы получите тридцать центнеров корней с гектара.

Объяснения ученого доставили Филиппову удовлетворение и в то же время немного покоробили его. Как это ему самому не пришло в голову? Факты были у него перед глазами. Они лежали мертвым грузом, пока Лысенко их не оживил… За этими мыслями явились другие, исполненные иронии к другим и снисхождения к себе. Собственно говоря, ученый далеко не все разъяснил, главное осталось неясным. Он, Филиппов, мог бы ему возразить и даже немного поспорить. Мы затем лишь изучаем природу каучуконоса, чтоб извлекать из него каучук. Не будь у растения благодетельного свойства накапливать нужный нам материал, никто не стал бы гадать, что ему полезно, что вредно. Какая цена всему тому, что ученый здесь говорил, когда неизвестно основное: какими средствами усиливать накопление каучука в корнях? Делать так, как полагает Лысенко: путем направленного отбора вырастить вид с наиболее крупными корнями? На первый взгляд это просто и логично. Более крупные корни будут всасывать энергичнее минеральные продукты, пускать их по стеблю и листьям и оттуда получать органические вещества. Чем больше поступит из зеленых розеток питания, тем больше каучука будет в корнях.

Верен ли этот расчет? Можно ли свойства сахарной свеклы механически приписывать кок-сагызу? Мы знаем, что сахар откладывается в корнеплоде, как запас питательных средств растения. Может ли Лысенко уверенно сказать, что каучук — продукт питания кок-сагыза? Если верны утверждения, что каучук — отброс организма, что-то вроде патологии его, или правильна теория, что каучук — секрет против болезнетворных микробов, кто поручится, что хорошее питание умножит отложение каучука в корне, а не уменьшит его? Не слишком ли поспешил со своим заключением Лысенко?

Усомнившись в расчетах учителя, Филиппов прибегнул к свидетельству опыта. «Допустим, — сказал он себе, — что каучук, подобно сахару в свекле, служит для одуванчика питанием. В таком случае запас его тем скорее иссякнет, чем интенсивнее растение будет голодать».

Опыт был нагляден и прост. Корни одного и того же урожая разделили на равные части. Одну часть положили в подвал на хранение, не высаживая ее в вазоны, а другую посадили в вазоны, лишив растения достаточного света. На корнях образовались листья, но, лишенные возможности вырабатывать себе пищу с помощью солнечных лучей, растения стали голодать. В продолжение месяца корни боролись за жизнь, питаясь запасами и клетками собственных тканей.

Филиппов не был спокоен за исход затеянного эксперимента. «Неужели, — спрашивал он себя, — этот опыт не нужен, Лысенко давно задачу разрешил?» Аспирант волновался, не спал ночами и думал. Напряженные нервы сделали его раздражительным. Все чаще в теплице звучал его окрик и раздавалось ворчание:

— Ничего не добьешься от них! Никакой помощи! Хоть разорвись! Учишь их, просишь, настаиваешь: один выход — самому работать за всех.

Ему не возражали. Кому охота нарываться на брань?

Работа над кок-сагызом изменила характер Филиппова. Перемену эту первой почувствовала жена. Молчаливый и тихий, он стал разговорчивым, удивляя ее своим красноречием. Эту новую способность аспирант, к сожалению, обнаруживал лишь в собственном обществе, ведя горячие споры и умилительные беседы с собой. Другая перемена касалась его внешнего вида. Друзья утверждают, что костюм его в ту пору носил отпечатки всех слоев почвы земной коры. Следы млечного сока перемежались с пятнами клейстера и удобрительных солей.

— Взгляни на себя, — умоляла его жена, — на кого ты похож?

По правде говоря, это мало его занимало. Он утверждал, что вопрос не имеет к делу отношения, и продолжал безрассудно пачкать костюм.

Эксперимент над корнями был проведен до конца, результаты оказались интересными. Высаженные в теплице и лишенные света, корни утратили большую часть каучука. Он был съеден голодным растением. В сравнении с корнями, отложенными в подвал, подопытные выглядели куда более тощими.

Не довольствуясь этим наглядным примером, Филиппов извлекает весь каучук из тех и других корешков кок-сагыза и убеждается, что у голодавших одуванчиков его стало в два раза меньше. Лысенко был прав. Каучук — продукт питания одуванчика, откладываемый в корнях про запас. Увеличив отбором корни растения, можно поднять добычу каучука.

Решение высевать семена кок-сагыза по нескольку семечек в лунке навело Лысенко на мысль придумать аппарат для такого посева. Существующие машины для этого не годились: они либо высевают мелкие зернышки, либо семена покрупнее, но только по одному, отнюдь не щепотками.

— Сумеете приладить, — сказал ему как-то Лысенко, — давайте. Машина всегда выгоднее человеческих рук.

Чем больше аспирант размышлял и углублялся в свои планы, тем стремительнее нарастал беспорядок на его письменном столе. Корни и глыбы земли, искусственное удобрение различных оттенков, семена кок-сагыза, плавающие в клейстере, вазоны, наполненные клейким веществом, и горошины разнообразных калибров причудливо смешались с обрывками записок, связками колосьев и прессованного каучука. Филиппов не терпел ни малейшего прикосновения чужих рук к столу, безжалостно пресекал всякую попытку изменить на нем порядок вещей.

«Ничего тут не приладишь, — упрямо кивал он головой. — Какой агрегат нароет сто тысяч ямок на каждом гектаре и насыплет в них по щепотке семян! Может быть, попытаться склеивать семечки, делать катышки с горошину величиной и сеялкой их высевать? Или еще так: покрыть клейкой массой обычный горошек и выволочить его в семенах?»

Размышления Филиппова над новой задачей потребовали выхода нараставшему чувству, и в теплицах зазвучал неудержимый поток его речей. Они не прерывались ни дома, ни вдали от него. Прохожие на улице могли засвидетельствовать, что жесты аспиранта, равно и беседы его с самим собой, были на редкость красноречивы в ту пору.

Он придумывает аппарат, в котором обычный горох смазывается клеем и затем обволакивается семечками. Все было учтено и рассчитано, — подвели семена. Мокрые от долгого пребывания в воде, как этого требуют условия посева, они отказывались приставать к смазанному клеем гороху.

— Попробуем другое, — сказал себе аспирант. — Жаль расстаться с горохом: высокий стебелек его среди сорняков был бы истинным маяком во время прополки.

Филиппов заделывает щепотку семян в маленькие катышки глины и высаживает их в вазоны. На черноземной поверхности букетами встала зеленая поросль.

— Превосходно, — поздравил Филиппов себя, — остается решить, как мы эти катышки будем готовить.

— Вот что, Дмитрий Иванович, — впервые назвал его по имени и отчеству Лысенко, — сходите на конфетную фабрику и узнайте, как там делают драже.

Совет запоздал, аспирант уже сконструировал станочек, который каждым движением выбрасывал наружу пятьсот катышков, начиненных семенами. Заготовив много тысяч «глиняных драже», Филиппов высеял их на опытном поле. Для контроля дотошный искатель засеял несколько грядок щепотками семечек, не заделывая их в глину и не склеивая между собой. Судьба не была милостива к экспериментатору: из девяти гектаров, засаженных катышками, половина погибла и не дала всходов. На остальных кок-сагыз пророс с опозданием. Глиняный чехол, видимо, не дал семенам прорасти — они умерли от жажды в своем каменном мешке. Зато контрольные грядки принесли неплохой урожай.

— Попытайтесь ваши катышки прижать к земле, — посоветовал Лысенко помощнику, — заставьте их тянуть для семечек влагу.

Ученый не ошибся: прижатые к земле, они лучше вбирали в себя воду, но все же для семян ее нехватало.

Мы не станем рассказывать о всех ухищрениях Филиппова, о том, как в поисках средств сделать пористой глину и привлекать влагу к семенам, он катышки насытил химическим составом, заставил их так жадно захватывать воду, что из капелек росы в течение ночи вокруг комочков появлялись лужицы. Увы, это тоже не помогло: пересоленный раствор не только не отдавал, но отбирал последнюю влагу у семечек.

Филиппов в отчаянии терялся.

— Что за упрямый дикарь! — бранился аспирант. — Он цветет под слоем снега, под ледяной корой, в трещинах асфальта, среди елочек в лесу — всюду, где мы его случайно роняем, и не хочет расти там, где нам необходимо.

Все попытки механизировать посев с помощью ли катышков или другим каким-либо путем не дали никаких результатов. После нескольких лет трудов и исканий ученый и его помощник стояли у исходных позиций. По-прежнему гибли посевы, семена сплошь и рядом не прорастали. Сорные травы глушили кок-сагыз, а мотыгой нельзя было к ним подступиться. Первая копка корней открыла новые трудности.

Наблюдая уборку каучуконосов, Лысенко как-то заметил своему аспиранту:

— Вы больше половины корня оставляете в почве, приглядитесь хорошенько, как это делается у вас.

Филиппов не удивился замечанию ученого: что поделаешь с этим, такова уже природа кок-сагыза! Корешок достигает метра и больше длины, где уж тут до конца докопаться!

— Вы не поняли меня, — возразил Лысенко. — Боковые отростки корней остаются в пласте, поднятом плугом. Взгляните сюда, почва полна корешками. Сколько собрано на этом гектаре?

— Семнадцать центнеров с лишком.

— На другом у вас будет в два раза больше. Выкапывайте корни садовыми вилами и проверяйте каждый комочек земли.

Предсказания ученого более чем оправдались: с гектара было собрано сорок четыре центнера корней. Зато на уборку ушло четыреста двадцать рабочих дней, а на все прочие работы — от возделывания почвы до копки корней — потребовалось только полтораста дней. Убрать урожай оказалось труднее, чем вырастить его.

— Сколько в вашем катышке семян? — спросил однажды Лысенко помощника.

— Десять-пятнадцать, — ответил аспирант.

— А букетов на гектаре сколько наберется?

— Двести тысяч примерно.

— Попробуем увеличить количество семечек в лунке до пятидесяти. Это позволит уменьшить количество букетов. Вы догадываетесь, к чему это я говорю?

— Да, — не смутился Филиппов.

Что тут мудреного? Высеяв культуру редкими гнездами, можно будет мотыгой свободно полоть сорняки.

— Ну так вот, — не стал дознаваться ученый, немного раздосадованный, что аспирант разгадал его план, — сорняки нам не будут страшны. Мы перейдем к ручному посеву и корни станем выкапывать садовыми вилами.

К ручному посеву?! Корни выкапывать не плугом, а вилами?! Лысенко не мог сказать такую ересь. Это Филиппову показалось!

— Могли бы вы сконструировать такую машину, — словно угадав мысль Филиппова, спросил ученый, — которая сеяла бы щепотками и вырывала корни без потерь? Ведь нет, не могли бы? Что же остается другое?

— Но вы говорили, — продолжал изумляться аспирант, — что надо уменьшить затраты, сделать дешевым отечественный каучук. Это возможно лишь путем механизации труда. Ручной посев означает огромные затраты денег и сил. Где колхозам взять такую уйму людей?

Взволнованный Филиппов не цедил теперь скупо слова, он говорил горячо, как человек, пред которым встал выбор: усомниться в собственной логике или отвергнуть суждения непогрешимого авторитета.

— Я не понимаю, что вас смущает, — недоумевал Лысенко, — ведь и картофель сажают руками, притом, как известно, миллионы гектаров.

— Но ведь там на гектаре лишь сорок тысяч кустов.

— И наших букетов будет не больше.

Какой странный ответ! На гектаре высевают два с лишним килограмма, почти пять миллионов семян.

— Вы все еще не понимаете? — ухмылялся Лысенко. — Будем сеять по полсотни семян в одну лунку. Букеты будут большими, междурядья — обширными, прополка не потребует много труда. Сейчас мы распахиваем весь пласт земли, а тогда придется выкопать лишь сорок тысяч кустов.

Лысенко предложил аспиранту засеять несколько участков по новому методу и изучить результат.

Тяжелое бремя взвалил ученый на плечи помощника. Надо было обдумать и решить для себя, что верно и неверно в идеях Лысенко. Допустим, что ручной посев кок-сагыза лучше прочих других, но как примирить это с тем, что новая культура — замечательное приобретение для родины — будет возделываться примитивным путем? Вместо сеялки — руки, вместо плуга или свеклокопателя — обыкновенные садовые вилы. К этому ли стремится наука? Предложи ему Лысенко подумать немного, он, возможно, приспособил бы какую-нибудь машину для посева и копки.

Много передумал и перемечтал Филиппов в долгие зимние ночи второго года Отечественной войны. Близилась весна, предстояли первые эксперименты, а он все еще размышлял и сомневался. Фантазии осаждали ночами аспиранта, и только свет дня немного его отрезвлял.

Первый раз в своей жизни Филиппов был так полон сомнений и тревог. Чего ему желать? Удачи или провала? Что считать поражением и успехом при обстоятельствах подобного рода?

Осень рассеяла опасения аспиранта: с гектара были выкопаны двадцать шесть центнеров превосходных корней. Они обошлись в сто семь трудодней вместо двухсот при машинном посеве. Излишнее время, потраченное на ручную посадку, окупилось экономией труда на прополке.

В течение зимы, вплоть до начала весны, Горки были местом паломничества. Сюда стекались колхозники учиться гнездовому посеву…

И все-таки с катышками не все было покончено. Известна особенность Лысенко вновь и вновь возвращаться к оставленным планам, чтобы их возродить. Так случилось и на этот раз. Ученый вдруг заявил аспиранту:

— Катышки не будем бросать: они могут нам пригодиться.

Странное заявление, неожиданное! И это после того, как «глиняное драже» оказалось ни на что не годным.

Лысенко поспешил его разуверить:

— Не совсем так… На полусухой почве они могут сыграть свою роль.

— То есть как? — любопытствовал аспирант.

Объяснения ученого сводились к тому, что семена кок-сагыза, приспособленные природой размножаться с помощью ветра, содержат крайне ничтожный питательный запас. Нельзя быть легким и сытым одновременно. Виды, которые имели более крупные заряды питания, уступили свое место менее сытым, способным на своей летучке одолевать большие пространства. Отсюда требования семечка — не заделывать его глубоко, учесть его неспособность долго обходиться собственным кормом… «Не бросайте меня в слишком взрыхленную почву, — просит семечко нас, — она быстро просыхает. Дайте мне твердый грунт, способный кормить и проводить влагу…» Теперь вообразите, что мы наши катышки намного увеличили, сделали их стаканчиками. Дали им перегной и влагу, — одним словом, все. На этих катышках мы высеваем семена кок-сагыза и высаживаем их в почву уже с ростками. Этой рассаде ничего на свете не страшно: ни глубина борозды, ни сухость земли, ни ограниченность запасов у зернышка. У него и влаги и питания на первое время достаточно, а остальное — забота природы.

Эти мысли взбудоражили Филиппова, подняли бурю новых планов и идей. Стаканчики явились его мысленному взору, как восьмое чудо света. Удобренные навозом, обогащенные водой, они как бы становились биологическим дополнением бедного питания семечка. Точно так же поступают микробиологи, когда хотят вырастить колонию микробов. Они создают им искусственную среду, сытую, удобную, соответствующую их природным потребностям.

Филиппов принимается механизировать процесс производства стаканчиков. Их понадобятся миллионы в каждом колхозе, где нет ни станков, ни моторов. Способ изготовления должен быть прост, орудие производства доступно.

Среди хлама в сарае аспирант находит брошенную кем-то мясорубку. Он удаляет из нее нож и дырчатую сетку, заполняет машину смесью из почвы и удобрения и приспосабливает ее к динамомотору. В «аппарат» непрерывно поступает материал, а наружу выходит цилиндрическая лента «колбасы». Ее можно резать на небольшие отрезки — стаканчики. Филиппов высевает на их поверхности семечки и с появлением всходов высаживает в почву эту рассаду. Через несколько дней корешки пройдут через стаканчики насквозь и доберутся до влажной земли. Никакие сорняки их тогда не обгонят и не заглушат.

Лысенко по-своему оценил механику Филиппова.

— Где же колхозники возьмут столько мясорубок? Берегитесь, они потребуют их у вас!

Аспирант разработал другую методику образования рассады. Она напоминала изготовление слоеного пирога. Толстый слой почвы выстилался перегноем и снова накрывался землей. Высеяв всю поверхность «пирога», экспериментатор рассекал его на кусочки и высаживал по частям.

Это было зимой, а весной уже колхозники у себя на участках проверяли идею Лысенко. Урожай подтвердил расчеты ученого и его неутомимого ученика.

О тянь-шаньском одуванчике узнала вся страна. Славу о нем разносили вести об опытах в Ленинских Горках, и еще заботился об этом неутомимый Колесник — искатель семян пирамидального тополя.

Успехи учителя вдохновили его: он засеял под Киевом семена кок-сагыза. Собрать урожай ему не привелось. Украину захватили немцы. Тогда он с энергией, присущей ему одному, устремился на север разводить там кок-сагыз.

Сколько сил и настойчивости у этого человека! Он — всюду, где есть хоть малейшая возможность найти себе сторонников и друзей. Его призывы звучат на совещаниях и съездах — везде, где собираются члены колхозов, агрономы и специалисты по техническим культурам. Всякий, кому дороги интересы страны, кто считает себя патриотом, должен насаждать кок-сагыз. Тот, кто не знает, как важен каучук, пусть запомнит следующие факты: нельзя построить самолет без полутонны резины, танк требует его в два раза больше, а военный корабль — шестьдесят восемь тонн. Женщины, которым дорога жизнь мужа, должны разводить кок-сагыз. Пусть каждая подарит двадцати танкам скаты или снабдит каучуком хоть один понтон.

— Я мечтаю о том времени, — говорил он крестьянам, — когда вы, наконец, будете нас зазывать, а не прятаться от каучуковода. И еще я желал бы, чтобы не мы у кого-то обучались добывать каучук, а из-за границы к нам приезжали учиться..

Страстные речи дошли до чутких сердец, и на приусадебных участках зазеленел кок-сагыз. Для начала это были небольшие посевы на десяти квадратных метрах земли. На них изучали новую культуру и готовили подарок воюющей стране.

В городе Юрьев-Польском разведением одуванчика увлеклись неожиданно все. Персонал больниц засевал каучуконосом больничные дворы; рабочие и служащие, учреждения и школы предоставили гостю свои крошечные отрезки земли. Дети города и района оповестили Москву, что они отдают кок-сагызу свои пришкольные участки. Одуванчик занял двор районного исполкома и дворик партийного комитета. Он проник во все улицы и переулки, разместился на подоконниках рядом с геранью. Город стал сплошным экспериментальным участком. Потомственные рабочие, чьи руки никогда не прикасались к земле, школьники, ремесленники и инвалиды войны — все стали возделывать кок-сагыз.

Колесник затеял широкий эксперимент: вовлечь в круг своих планов жителей города и окружающих сел, воспламенить одних примером других. Он водит по дворам и приусадебным участкам председателей колхозов, сельских учителей, крестьян и фабричных рабочих, подогревая настроение хозяев, чьи посевы ему служат примером, и умножая число своих новых друзей. Сильнее всяких доводов действовало зрелище дворов исполкома и партийного комитета, покрытых цветами одуванчика.

Успех превзошел ожидания: лишь в одном Юрьев-Польском районе пять тысяч хозяйств посеяли кок-сагыз на своих огородах. Три тысячи семей горожан внесли в фонд обороны свой первый урожай корешков. Таково было начало. Колесник на этом не успокоился. Глашатай и приверженец тянь-шаньского корня, он продолжает носиться из края в край, призывая словом и делом насаждать «оборонную культуру». Он печатает об этом материалы в газетах и добивается от редакций решительных статей. Его усердие и старания поразительны. В земельном отделе возникает вдруг витрина с образцами корней и подробным описанием того, сколько бот и калош получили счастливцы, взрастившие это добро. В исполкоме обосновывается выставка достижений каучуководов, побывавшая уже во многих местах. Колесник организует областные совещания, всесоюзные и районные соревнования, — вся страна должна жить мыслями о кок-сагызе.

С одинаковой страстью он ведет пропаганду в селах, колхозах и в самой Москве. Только что отзвучала его горячая речь в кабинете начальника снабжения резиновой промышленности. Он требовал отпустить ему резиновых галош для поощрения плеяды звеньевых и бригадиров колхоза. Ему обещали. Прошло несколько минут, и Колесник сидит уже на важном совещании. Тут собрались заместители народных комиссаров, начальники отделов решать вопросы, далекие от проблем кок-сагыза. Никто Колесника сюда не приглашал, присутствие его тут не вызвано никакой необходимостью. Но это нисколько не смущает его. Он давно искал случая увидеть этих людей в одном месте, встретиться с ними за общим столом. В известный момент на столе заседания появятся связка корней, статьи, семена и диаграммы. Высоко взовьется его смелая, решительная речь, убедительно зазвучат горячие призывы. Пройдет полчаса, никто не шелохнется, все будут слушать чудесную повесть о кок-сагызе, рожденном в горах Тянь-Шаня, чтобы жить и цвести в Советской стране.

Заслышав, что где-то, в одном из колхозов, применяются средства, улучшающие качество корней, он помчится туда усвоить новую практику, чтобы распространить ее среди других. Все должны экспериментировать, множить опыт разведения тянь-шаньского корня. Заехав случайно к девушке-звеньевой, он вытянет из кармана горсть семян и, не осведомляясь, слышала ли она о каучуконосе, поспешит преподать ей урок:

— Посадите их по нескольку в лунку, присыпьте навозом и землей. Вырастет чудо. Вы получите превосходные корни и исключительные семена.

Другой звеньевой он советует этот опыт проделать иначе:

— Я заеду к вам позже, и вы покажете мне результат.

Такой разговор у него может возникнуть с совершенно незнакомыми людьми. Проезжая однажды по деревне, он замечает в окне между горшками цветов юную головку в белой косынке. Взор ее строг и недружелюбен.

— Скажите, пожалуйста, — спрашивает он ее, — это вы у себя под окнами разбили цветник?

Она кивает ему головой.

— Я вместо цветов развел бы здесь что-нибудь другое.

Девушка смеется, но продолжает молчать.

— Знакомо ли вам слово «каучук»? — продолжает назойливый незнакомец.

— О да, конечно, из него изготовляют жгуты, пузыри и грелки. Еще бы не знать.

Теперь только Колесник сообразил, что он стоит у ворот больницы и беседует с медицинской сестрой.

— Ну так вот, — говорит он, довольный этим открытием, — вы можете иметь собственную каучуковую базу.

Пылкий агитатор спешит преподнести ей пригоршню семян и предлагает их тут же посеять.

— Сейчас как раз пора. Предложите цветам потесниться. Время военное, теперь должно быть каждому тесно.

Сестра согласилась. Три недели спустя она ему сообщила, что на клумбах появились добрые всходы. Затем пришли письма от колхозников, побывавших на больничном дворе. Они просили семян той редкой культуры, из которой выделывают грелки, пузыри и жгуты.

Семян Колесник не жалеет. Он сует их вознице, спутникам в поезде, предложит их проводнику, прочитав ему при этом длинный наказ, как обходиться с материалом.

В Киеве, на Брест-Литовском шоссе, есть дом номер семьдесят восемь. Дом замечательный в двух отношениях. Пред ним стоит тополь, цветы которого некогда Колесник опылил. Достопримечательно и самое здание: из его окон аспиранту и его домочадцам открывается вид на зоологический сад, засеянный каучуконосом. Неистовому Колеснику стоило много труда сочетать здесь зоологию с ботаникой.

— К чему это вам? — недоумевали в зоологическом саду. — Мало ли в Киеве пустырей на окраине? Сажать кок-сагыз среди зверей, какая тут, простите, логика?

— Логика в том, — ответил он им, — что у вас тут перебывают сотни тысяч людей. Они посмотрят на делянки и заинтересуются каучукокосом… Где еще встретишь такую аудиторию, как здесь?

Слава о кок-сагызе переступила границы страны. Журнал «Агрикультура в Америке» писал в 1942 году:

«Крепкий маленький новобранец из растительного мира прибыл только что в Америку и записался на военную службу. Его имя кок-сагыз. В прошлом году его выращивали в России. Ныне в целях укрепления ресурсов Объединенных наций он высеивается впервые на северных и южных почвах Америки.

Новый пришелец — одомашненный родственник семейства американских одуванчиков — достиг западных берегов при помощи ковра-самолета, в соответствии с лучшими традициями его родных мест — Центральной Азии. Ранним летом по воздуху была переброшена из Союза Советских Республик первая партия семян в Вашингтон. Они прибыли в Америку восьмого мая. Об озабоченности Соединенных Штатов можно судить по ряду инструкций, которые передавались по двухпутному кабелю, и по ежедневным запросам относительно судьбы двух непредставительных джутовых мешков с семенами во время их путешествия вокруг половины земного шара. После совершения определенных церемоний семеноводческого ритуала семена были самолетом отправлены на шестьдесят приготовленных заранее участков в Канаду, Аляску и Соединенные Штаты Америки. Успех этих опытов определит, где будут в дальнейшем заложены плантации больших размеров…»

Год спустя другой журнал, «Таир Ревью», написал:

«В Корнельском университете Соединенных Штатов Америки на средства фирмы „Гудрич“ исследовались две тысячи растений западного полушария на каучуконосность. Из них русский одуванчик признан наиболее многообещающим…»

Надо было ожидать, что под влиянием своей пагубной страсти строить и переделывать все на свой лад, Филиппов бросится в омут сомнительных планов — механизировать уборку семян и обработку корней кок-сагыза. Тот, кто звал аспиранта, неисправимого многодума с повадками крепкого хозяйственного мужичка, мог это заранее предвидеть.

Так оно и случилось. После первой же уборки, когда лаборантки, потрудившись до изнеможения, сумели лишь собрать по пятьдесят граммов семян, Филиппов задумал построить машину. Идея вызрела в теплице, у вазонов, вернее при их благосклонном участии.

Помощницы аспиранта, наблюдавшие его в это время, рассказывали много веселых вещей. Один видели его стоящим подолгу перед вызревшим цветком, легонько пощипывавшим или подергивавшим одуванчик, как это делают дети с малознакомой игрушкой. Другие заставали аспиранта за не менее странным замятием: он сдувал со стеблей расцветшие шары кок-сагыза, дул напряженно, всей силой своих мощных легких. Когда ему удавалось сдуть шар до последней летучки, он потирал руки от удовольствия и, привстав на носках, произносил одобрительно: «Славно! Очень и очень хорошо». Время от времени аспирант пригибался к цветкам и шумно всасывал воздух, действуя на пушок, как вбирающий пылинки пылесос.

— Я хочу сконструировать машину, — сказал Филиппов Лысенко тоном человека, ступившего на гибельный путь, путь, с которого ему уже не сойти.

Тонкий знаток человеческих слабостей, Лысенко понял безнадежность всякой попытки возражать или не соглашаться и спокойно заметил ученику:

— Нам нужны сейчас корни. Семена — дело второе. Думайте над машиной, если хотите, я этим делом заниматься не хочу.

Этого только и ждал аспирант. Он захватил свои схемы и поспешил к столяру — единственному мастеру в хозяйстве.

— Я придумал машину, — сказал ему Филиппов, — которая будет прочесывать и всасывать семена кок-сагыза. Механика несложная: щетки из конского волоса и вентилятор, связанный с ходовым колесом.

Столяр поморщился и спросил:

— А где я материалы достану?

— Много ли их надо? — пожал плечами изобретатель. — Листа два фанеры, кусок кровельного железа, конский хвост и пара деревянных реек.

— Оставьте чертеж, я подумаю.

Через несколько дней аспирант застал мастера за изготовлением комода.

— Вы не брались еще за машину? — рассердился заказчик. — Ведь дело не ждет.

— Что поделаешь, некогда. Вот доработаю комод, тогда и подумаю.

Ответ возмутил изобретателя. Он стал решительно доказывать, что его машина — вещь серьезная и ни в какое сравнение с комодом не идет. Честные люди так не поступают!

— Тоже машина, — даже обиделся столяр. — Сказали бы — игрушка из конского волоса и фанеры.

Удивительно ли, что первая машина по сбору семян кок-сагыза родилась несовершенной. Зачатая без страсти, с холодным сердцем, она не была жизнеспособной.

— Я заставлю вас до тех пор переделывать ее, — предупредил столяра оскорбленный конструктор, — пока Лысенко эту штуку не одобрит. Сделайте вентилятор таким, каким он значится в схеме. Не больше и не меньше. По конструкторской части ваша помощь мне не нужна.

В ближайшее воскресенье, спустя несколько дней после этого, по широкому шоссе спешил на велосипеде Филиппов. У дома Лысенко он остановился, вытер пот, улыбнулся и позвонил.

— Поедемте со мной, — сказал взволнованный аспирант, — машина готова. Убирает превосходно, ничего не придумать лучше.

— Какая машина? — удивился ученый. — Вы все-таки сделали ее?

В Горках Лысенко долго разглядывал грубо сколоченный аппарат, весьма напоминающий тачку, и не слишком уверенно покатил его к опытному полю. Было еще рано, кок-сагыз не созрел, только дикий одуванчик выбросил местами свои семенные шары. Ученый провел машину по расцветшим сорнякам и убедился, что ни одна пушинка не ускользнула от аппарата. Он сделал несколько указаний помощнику и одобрительно покивал головой.

— Теперь и потрудиться не жаль, — согласился с поправками плотник. — Лысенко сказал, что машина хороша, — значит, моя работа не будет без пользы.

Это подтвердила еще одна инстанция — специальная комиссия, постановившая выпустить массовым тиражом творение Филиппова.

Другая машина, сконструированная аспирантом, стирала пушок с каждого семечка и просеивала чистые зерна.

— Я хотел бы поручить вам серьезное дело. — сказал однажды Лысенко помощнику.

Они бродили по опытному шлю, где кучками громоздились выкопанные корешки. Ученый был чем-то озабочен и нервно мял пучок зеленой травы.

— Сейчас время военное, — продолжал он, — железной дороге не да наших корней, она перевозит нечто более важное и нужное. Да и незачем занимать вагоны под груз, состоящий на девяносто восемь процентов из отбросок и воды. Мы должны научиться извлекать каучук на месте. Никаких агрегатов и ничего сложного — методика и средства должны быть доступны любому колхозу. Надо без лишних мудрствований сгнаивать корни и промывкой выделять каучук.

Мудреная задача! «Сгнаивать корни», «выделять каучук», и, конечно, без химикалий, центрифуг и котлов. Ведь не в каждом хозяйстве все это найдется. Счастливы те, кто добывает каучук из млечного сока, именуемого латексом, надсечкой деревьев гевеи. Им не страшны сорняки, они не знают корней с метровыми стержнями, и нет нужды им сгнаивать их. Наши каучуконосы хранят свое сокровище не в сокопроводящих сосудах и не под корой, а в самой ткани. Извлечь этот клад можно, только разрушив растение.

Филиппов несколько ночей провел без сна в размышлениях, затем солнечным утром отправился к свалкам и долго там копался у дымящейся кучи навоза. Он разворачивал ее и с видимым удовлетворением погружал в нее руки, словно их грел. В лаборатории он на плитке вскипятил воду и обдал кипятком несколько корешков кок-сагыза.

— Вы понимаете, — объяснил аспирант лаборантке, — живое не гниет. Придется их предварительно обваривать.

Девушка рассмеялась: она не поняла из его речи ни слова.

— Кто не гниет и того вы хотите обваривать?

Этот чудак уже не впервые смешил ее своими речами.

Филиппов отнес свои корни на свалку и сунул их в дымящуюся кучу навоза, отметив место захоронения еловым сучком. Пять дней аспирант строил планы и догадки, бродил вокруг свалки, едва подавляя желание отрыть погребенные корешки. На шестой день рано утром Филиппов примчался на место, дрожащими от волнения руками отрыл закопанный клад и убедился, что он почти сгнил. Человек запел от восторга. То была неподдельная радость. Никогда еще столь непоэтический предмет, как кучка гнилья, никого не восхищал так. Аспирант благоговейно вернул корни в перегной, чтобы снова приходить сюда и предаваться здесь размышлениям.

Миновало еще пять суток. Нагруженные сомнениями и трудом они истомили аспиранта. На шестой день он явился чуть свет к навозной лаборатории, заглянул в ее недра и нашел все, чего так страстно желал, — разложившуюся массу, испещренную нитями каучука. В одно мгновение черно-бурая масса очутилась на сетке под водопроводной струей. Филиппов вглядывался во все более светлеющую воду, тревожно взирая на каждую крошку органической ткани, уходящей из барабана. Так золотоискатель ревнивым оком следит за каждой песчинкой, уносимой потоком, готовый признать в ней благородный металл.

Экспериментатор отжал то, что осталось от прежних корней, сунул сгусток под железные вальцы и получил пластинку каучука.

Лысенко долго и любовно мял рожденную в навозе упругую ткань и, не отводя от нее глаз, сказал:

— Сделайте этот опыт еще раз, я приеду и посмотрю. Кстати, корни вы клали вареными? Попробуйте теперь — сырыми.

В тот же день аспирант заложил одну партию обваренными, а другую — сырыми.

Лысенко приехал на другой день и, не заходя в помещение, направился к месту эксперимента.

— Вы не смотрели, как ведут себя корни? — спросил он по дороге аспиранта.

Филиппов покачал головой. Никто не знает, каких усилий это стоило ему. Какой толк теперь вспоминать об этом!

Ученый раскопал руками навоз и вытащил несколько потемневших корней. Закопанные живыми, они были убиты высокой температурой и успели уже загнить.

— Хорошо, — резюмировал Лысенко, — заложите порцию побольше, с полцентнера, центнер. Я завтра уезжаю, телеграфируйте, как пойдут у вас дела.

Дела, как назло, шли из рук вон скверно. Ни одной телеграммы ученый не получил, хотя ждал вестей с нетерпением. Напрасно Лысенко утруждал телеграф, задавал работу телеграфистам. Никто не отвечал ему на вопрос: «Как подвигается дело?», потому что оно не подвигалось и прочно стояло на месте.

Вот что случилась с Ленинских Горках.

После отъезда ученого Филиппов еще жарче принялся за работу. Он начал с того, что передвинул навозные массы ближе к лаборатории. Они теперь находились в пяти шагах от нее и на таком же расстоянии от кабинета Лысенко. Подготовив экспериментальное поле, он отвесил сорок килограммов корней и уложил их в навоз. Аспирант был спокоен: то, что ему удалось с килограммом корней, должно удаться и с полуцентнером.

Спустя десять дней прибыла первая телеграмма ученого. Не теряя ни минуты, аспирант заглянул в жаркие недра навоза. То, что он увидел, было более чем неутешительно: корни не проявляли ни малейшего желания разлагаться. Когда поток телеграмм вновь напомнил Филиппову об эксперименте, он снова вырыл корешки и, к своему огорчению, не нашел ни малейших перемен.

Что стало с навозом? Он раньше справлялся с этой задачей о несколько дней.

Исчерпав все возможности, а с ними и терпение, Филиппов обратился к литературе. Не к изящной, разумеется. Книги касались круга узких вопросов и, в первую очередь, сроков и способов хранения навоза. Надо было решить, какими средствами вернее расплавить клетчатку корней и высвободить каучуковые нити. Один из ученых рекомендовал дать бактериям, вызывающим этот распад, больше свежего воздуха, заливать перегной навозной жижей и, вытеснив этой влагой накопившиеся газы, открыть кислороду дорогу.

Филиппова словно осенило: так вот почему его корни не загнивают! Ему все ясно теперь. В дни прежних опытов перепадали дожди, а в последнее время стоит сухая погода. Залить навозную горку водопроводной водой — и гниение пойдет полным ходом…

Аспирант не ошибся: через несколько дней после первой поливки от корней осталась лишь бурая каша.

— Теперь, Дмитрий Иванович, — обратился Филиппов к себе, — подумаем, как механизировать промывку корней… Лысенко советовал «так построить систему обработки, чтобы она была по средствам любому колхозу».

Вообразим себе массу, пропахшую навозом, состоящую из каучука и остатков недогнившей растительной ткани. Чтобы извлечь из этой массы резину, ничего не придумаешь лучше, как протереть это месиво и дать воде довершить свое дело. Посмотрим теперь, что из этого вышло на деле.

Был жаркий, солнечный день, когда Филиппов, засучив рукава и не обращая внимания на зловоние, стал протирать черно-бурую массу сквозь сетку. Его сильные руки двигались быстро, все разминая, что уцелело от убийственного тления навоза. Прошел час-другой, лицо аспиранта покрылось испариной, со лба стали падать капельки пота, рубаха прилипла к мускулистой спине, а результаты оставались ничтожными. Процесс обработки требовал стальных кулаков, действующих с силой парового молота.

Филиппов переменил инвентарь. Сетку заменил полотняный мешок. Аспирант набивал его сгнившими корнями и сквозь стенки отжимал разложившиеся вещества. Перемена не принесла облегчения. Мешок заменили небольшой кадкой, специально оборудованной для отмывки корней.

Филиппову не везло, обработка не налаживалась. Так длилось до тех пор, пока он не вспомнил о барабане, покоящемся где-то на чердаке. Барабан изготовили для другой цели, и аспирант, отправляясь на фронт, сунул его в кучу ненужного хлама. Теперь он сослужит великую службу. Барабан, наполненный доверху остатками корней, заливаемый обильной струей, приведенный в движение, будет через отверстия выбрасывать отмытые частицы, разрушенные гниением и водой.

Аспирант не ошибся. После первой же промывки на дне барабана остались белые нити каучука. Вот когда Филиппов стал отвечать на телеграммы Лысенко.

«Все идет хорошо, — гласило первое сообщение: — переработано полцентнера корней».

Ученый вернулся в Москву и при первой же встрече с помощником спросил:

— Как наши успехи?

Филиппов ни словом не обмолвился о своих неудачах. Он сказал, что переработал сто килограммов, две тонны заложены и готовы к промывке.

— Мало, — произнес недовольный ученый, — надо бы больше.

Он догадывался, что аспиранту было нелегко, и ждал, когда тот сам об этом расскажет.

— Как вы промываете? — опросил Лысенко.

Этого вопроса Филиппов очень боялся.

— На барабане, — нетвердым голосом ответил он.

— Слыхали? — обратился вдруг ученый к окружающим. — А руками не пробовали мыть?

— Пробовал, — виновато промолвил помощник.

— Сколько? — домогался строгий судья.

— Два с лишним центнера.

— И что же?

— Не получается. Трудно и малопроизводительно.

— Поспешили с заключением, — резюмировал учитель, — надо бы раньше тонны две пропустить… Пробовали песком промывать?

— Говорят, что песчинка в каучуке, что осколок в ноге, — губит, разрушает ткани.

— Ладно, — оказал Лысенко, — приеду и все проверю.

Он прибыл в Горки, прошелся по штабелям дымящегося навоза, пощупал гниющую массу корней и, не взглянув на барабан, стоявший тут же, сказал:

— Покажите, чем вы пробовали отмывать корни.

Академик засучил рукава и не успокоился, пока сам не испытал весь инвентарь аспиранта. Ни сетка, ни мешок, ни кадка не удовлетворили его.

— Попробуем теперь барабан, — почти добродушно произнес он. — Вы будете мыть, а я помогать вам.

Он вынул часы, заметил время. Спустя полчаса вытер руки и сказал:

— Дело хорошее, можно внедрять в колхозы..

В 1944 году в Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева состоялся доклад для профессоров и студентов, о котором впоследствии шли различные толки в Москве. Тема носила сугубо практический характер и трактовала о том, как взращивать озимые в сибирских степях. Однако выводы были столь неожиданны, так необычно прозвучали идеи докладчика, что озадаченные слушатели не могли долго прийти в себя.

— Меня пригласили сюда, — начал свою речь академик Лысенко — сделать доклад и предоставили свободу в выборе темы. Я буду говорить тем, кто хочет слушать меня, о научной проблеме, над которой я бьюсь уже скоро три, года, уделяю ей очень много внимания и буду заниматься еще много лет… Я выбрал тему: о посевах по стерне в степных районах Сибири, о посевах по совершенно необработанной земле, с которой в свое время был скошен хлеб и после уборки нетронутой осталась стерня. Я выбрал эту тему не только потому, что придаю ей большое значение, дни и ночи думаю о ней, буду думать долгое время, но еще и потому, что она горячо обсуждается всюду и интересует людей самых различных профессий. Вы возразите, что проблему, которую широко знают, не следовало бы, пожалуй, докладывать здесь, уже лучше побеседовать о чем-нибудь новом. Беда, однако, в том, что о посевах по стерне говорят все, и люди, знакомые и не знакомые с агротехникой, спорят, не понимая наших задач или понимая их неверно. Оттого и молва об этой идее так широка, что ее изображают в неправильном виде: «У худой, говорят, молвы быстрые ноги…»

После такого вступления следовало ожидать, что Лысенко обрушится с упреками по адресу противников и будет горячо настаивать на своем. На самом деле случилось другое. Словно решив еще больше озадачить аудиторию, он вдруг принял сторону противника.

— Все мы боремся, — сказал он, — за внедрение высоких приемов агротехники. Упрощенчество клеймится, и справедливо. Скверная обработка земли снижает производительность труда земледельца и ухудшает условия его существования. Мелкая и плохая пахота легче хорошей, и всегда найдутся охотники пожалеть свои руки и спину. Сейчас, в условиях войны, когда наши силы и средства должны быть наилучше использованы, всякое упрощенчество в агротехнике недопустимо. Как после этого не быть скверного мнения о моих планах? Шутка ли, я в такой серьезный момент предлагаю сеять не то что на плохо вспаханной земле, а на необработанной вовсе. В любом учебнике написано, что такая почва не годится для сева, а мы продолжаем стоить на своем. Больше того, мы запрещаем это поле боронить, не пускаем культиватора, а о плуге и говорить нечего… Если произвели уже хоть незначительную обработку земли, хоть бы слущили легонько стерню, мм заявляем: «Посев был произведен на низкокачественном уровне, скверно использованы правила агротехники». Что же надо было делать, спросите вы? Ничего. Ни боронить, ни культивировать, ни пахать это поле нельзя…

Так полагает Лысенко. Проследим эту удивительную теорию от самых ее истоков.

Осенью 1941 года, когда немцы подступили к Москве, Трофим Денисович Лысенко направился в Омск. Он привез с собой в Сибирь вагон, набитый добром: ящики, наполненные колосьями, снопами и мешочками семян. Вместе с множеством сортов зимостойкой пшеницы он привез твердую решимость обратить степные районы Сибири в житницу Советского Союза, возместить стране утрату хлебородной Украины.

Лысенко сунул свой чемодан в первое попавшееся помещение научно-исследовательского института, разгрузил материал, расставил сотрудников по местам и в тот же день провозгласил академию открытой. Едва люди успели прийти в себя, ученый объявил всех мобилизованными для работы на опытных участках. В Сибири шел уже сев озимых, и до конца его оставалось немного. Упустить время — значило надолго отодвинуть испытание сортов зимостойкой пшеницы — пионеров грядущего благополучия страны. Помощники ученого сами молотили привезенные снопы, занимались подсчетом и отбором зерна. Академия готовилась к решающему эксперименту.

Там временем Лысенко носился по нивам яровой ржи. Давно бы пора им созреть: лето уходило, миновали все сроки, а хлеб оставался зеленым. Его высеяли поздно оттого, что запоздала весна, и его подстерегали сибирские морозы. Первые же заморозки грозили оставить Сибирь без семян. Пораженная холодом, незрелая рожь для посева уже не годится. Мог ли Лысенко оставаться при этом спокойным? Он собирает агрономов-ученых и практиков и, взволнованный, спрашивает совета. Он прислушивается к каждому мнению, размышляет, рассчитывает и не соглашается ни с кем. Ученый отказывается выжидать. Что бы ни говорили, ждать — значит оставаться пассивным. Надеяться на милость природы, когда надо бороться с бедой, нависшей над краем, ни совесть, ни честь, ни долг перед страной ему не позволят.

Он изучает материалы за много лет о колебаниях температуры и времени наступления тут первых морозов и приходит к заключению, что ждать полного вызревания пшеницы нельзя. Заморозки ее погубят.

— Мы не можем продлить сибирское лето, — резонно настаивали агрономы на своем. — Не можем также отодвинуть осенние холода. Косить незрелую рожь нельзя.

— Почему? — не соглашался Лысенко.

Странный вопрос! Кто поручится, что лето не протянется еще и хлеба тем временем дойдут? Какой смысл торопиться и снимать неполноценную пшеницу? Да и как ее высушивать? Ведь скошены будут большие массивы.

Лысенко решает на опыте проверить проблему. Он снимает с небольших площадей незрелые колосья и оставляет их сохнуть в валках. В течение недели ученый изучает состояние скошенного хлеба и убеждается, что он здесь дозревает. Лысенко спешит разнести эту весть по Сибири и по Казахстану.

— Не выжидая, когда рожь и пшеница поспеют, — твердит он устно и письменно, — скашивайте вначале более зрелые массивы, а с сентября — весь остальной урожай, независимо от его состояния.

Колхозы и совхозы Сибири имеют много оснований помнить о том, что сделал для них Лысенко в том памятном году.

Аврал в академии миновал. Пришел черед сеять зимостойкую рожь и пшеницу. В помощницы себе ученый пригласил молодую аспирантку, не богатую ни опытом, ни знаниями. С ней он проверяет устойчивость привезенных семян. Верный своему правилу вовлекать сотрудников в круг своих идей, заражать их любовью к предстоящему делу, он терпеливо разъясняет помощнице свой план. Она должна знать историю предмета, знать, зачем они приступают к озимым посевам.

Да будет ей, во-первых, известно, что сибирские степи — безбрежный простор миллионов гектаров земли. Из них миллионы возделываются, но миллионы представляют еще сплошную целину. Пять лет тому назад никто еще здесь не сеял озимых хлебов. С весны или осени вспахивали землю, давали ей напитаться влагой и на этих парах сеяли яровые рожь и пшеницу. Озимые посевы не прививались, пшеница, как правило, гибла от холода, а рожь выживала частично.

Аспирантка оказалась старательной ученицей. Она усваивала речи учителя, запоминала их, как заданный урок.

— Такая система, — продолжал свои объяснения ученый, — мешала развитию сельского хозяйства Сибири. На короткую весеннюю пору и на еще более короткий предосенний срок приходились все работы по севу и уборке хлебов. Будь здесь возможны озимые посевы, труд пахаря был вы облегчен. Часть общего клина для яровых злаков обрабатывалась бы весной, а другая — ближе к осени, для озимых. И с уборкой обстояло бы лучше. Лето здесь обычно короткое, хлеба вызревают к концу, и косьба продолжается до ноября, до сильных дождей и непогод. Будь часть земли тут засеяна озимыми, созревающими обычно задолго до яровых, время уборки, естественно, выросло бы на три и больше недель.

В последние три года здесь начались озимые посевы. Сеяли на паровых землях, сочных и чистых от сорняков; семена отбирались морозостойкие, переделанные селекционерами — помощниками и сотрудниками Лысенко. Были злаки, которым любой мороз нипочем. Колхозник-опытник Секисов так решительно изменил теплолюбивую яровую пшеницу, что превзошел все известные в мире холодолюбивые сорта. Более морозостойкой пшеницы нет на свете.

— Итак, мы для пробы, — закончил Лысенко свои объяснения, — посеем здесь наши собственные сорта. И я и вы впервые находимся в Сибири; попытаемся, а там видно будет.

Труд Лысенко не был напрасным: аспирантка увлеклась делами учителя и с жаром принялась их исполнять. Маленькая неудача приводила ее в смущение, упущения волновали до слез. Лысенко мог себя поздравить с успехов: у него был верный помощник, неутомимая труженица, на которую он мог положиться. Временами она, правда, утомляла его своими расспросами, неиссякаемой жаждой все заранее знать.

— Говорят, что у нас ничего не получится, — пересказывала она ему чужие суждения, — семена недостаточно морозостойки. Многие не верят, что можно переделать наследственные свойства растений.

Ученый ничего не отвечал. Тогда она вспоминала утверждения другого маловера:

— Не приготовить ли нам, в самом деле, щиты для задержания снега? В степных районах Сибири, рассказывает народ, ветер так и сдувает снег с полей. Какая ни на есть, а все-таки задержка.

— Скажите этим людям, — отвечал ей ученый, — что я этого именно и добиваюсь. Я хочу, чтобы пшеница зимовала без снежного покрова. Вымерзнет — и отлично, туда ей и дорога. Я не стану накрывать посевы шубой. Мне нужен сорт, который выживал бы в студеной Сибири, отнюдь не в теплых краях. Есть и тут уголок, где в пору сильных морозов тепло. Например, дома у натопленной печки. Такая пшеница нам не нужна, и никто от нас такой не ждет.

Посев был праведен на многих участках, взрыхленных с весны. В обработанную почву заделали зерно, остальное от людей не зависело. Судьбу дальнейшего решала природа.

Пришел холодный ноябрь, подули жестокие сибирские ветры. Они развеяли снег по полям, обнажили почву и, вгрызаясь в нее, поднимали песчаные бураны. Гонимые ветром частицы земли хлестали по всходам. Мороз все крепчал, а почва, покрытая толстым слоем наносной земли, оставалась попрежнему рыхлой. Когда листья озимых оледенели, песчаные бури кромсали их, и они, безжизненные, клонились к земле.

Первое, что не понравилось Лысенко и вызвало его недовольство, была почва степных районов Сибири. Он шагал по делянкам, притоптывал землю и ворчал:

— Рыхло… Слишком рыхло для зимовки. Ничего на такой земле не взойдет… Потопчите, не стесняйтесь, — приглашал он помощницу, — растение не боится ноги агронома. Когда Мичурину нужны были зимостойкие сеянцы, он не давал им рыхлой земли, уплотнял ее, чтобы не изнеживать будущее дерево.

Сотрудница старательно утаптывала почву и искренне горевала, что земли Сибири причиняют ее учителю столько хлопот. Она пробовала говорить ему слова утешенья, но не раз убеждалась, что в таких случаях ученого ничем успокоить нельзя.

В течение зимы Лысенко каждый день приходил на делянки. Надвинув на уши шапку, задумчивый, он бродил по нолям. Присядет на корточки, долго смотрит на разбитые ветром растения, вырвет одно из них и напряженно что-то ищет между листками. Там природой сокрыт пульс организма — его точка роста… Бледнозеленая, она желтеет, когда обрывается жизнь растения. Ученый так подолгу разглядывал всходы, что переставал различать границы жизни и смерти.

— Я что-то не пойму, какого это цвета, — говорил он помощнице, — посмотрите, пожалуйста, Нина.

Она выдергивала росток и взволнованно убеждала его:

— Они все отойдут. Мне кажется, что с ними ничего не случится.

Ученый уносил растения с собой, опускал их в воду, насыщенную сахаром, и терпеливо выжидал результатов. Одни отрастали, другие были мертвы и к жизни не возвращались или оживали, чтобы вскоре погибнуть. До самой весны судьба всходов оставалась неясной.

Пока решалась судьба озимых хлебов, Лысенко увлекся новой задачей — в равной мере научной и патриотической.

В Сибири нередко семена злаков оказываются для посева негодными. Часть из них дает всходы, а другая, и немалая, вовсе не прорастает. В науке это явление объясняется тем, что недавно собранные семена не успели завершить свое развитие и нуждаются еще в известном покое. Семечко спит и до поры не откликается на зов внешней природы. Такого рода семена обменивают обычно на более всхожие. Тысячи тонн таких злаков с приближением весны следуют из одного района в другой, их подчас нехватает, и не все прибывают на место в срок. Как с этим быть? Нельзя ли найти средство разбудить семечко, как-нибудь сократить стадию покоя? Она длится обычно не более месяца!. Почему здесь, в Сибири, состояние это затягивается до полугода?

— Как вы думаете, Нина, — вслух подумал Лысенко, — что делать?

Он мысленно подсчитал, сколько железнодорожных составов освободится, если удастся сократить период покоя семян, и с этой минуты ученый себе уже не принадлежал. Он принес своей помощнице груду колосьев поздно скошенной пшеницы и сказал:

— Давайте дознаваться, что за причина заставляет наше семечко так долго дремать. Делайте с ним что угодно: высевайте в тепле, высушивайте и, наоборот, увлажняйте. Храните в комнате и, наоборот, выносите на мороз. Попробуйте механически воздействовать на него. Семечко должно проснуться.

Некоторое время спустя ученый усложнил задачу:

— Мы должны еще научиться распознавать, когда семечко спит и когда оно умерло и уже не проснется. Попробуйте ущипнуть его, — с серьезным видом шутил он, — стяните с него оболочку булавкой и проверьте потом, будет ли оно расти.

И первую и вторую задачу ученый про себя уже решил. Опыты сотрудницы должны были подтвердить его предположения. Ему кажется, что морозы, наступающие после уборки, мешают семенам пройти стадию покоя. Стужа задерживает процесс дозревания. Открыть дверь амбаров с первым проблеском весеннего солнца, разгрести семена и дать им прогреться — значит пробудить их от затянувшегося сна.

Ученица аккуратно исполнила задание учителя и нашла средство определять границы жизни и смерти зерна. Укол иголкой или булавкой в зародыш открывал доступ воздуха к питательным веществам. Под влиянием влаги и кислорода, проникшего через отверстие, запасы эти растворялись, и чуть теплившаяся жизнь разгоралась. Только умерший зародыш ни на какие вмешательства не отвечал. Агрономические пункты, занятые определением всхожести зерна, могли, пользуясь методикой Лысенко, решать по образцам, годен ли для сева посевной материал. Сотни тысяч центнеров маловсхожих семян были в различных районах Урала и Сибири избавлены от перевозок. Тысячи вагонов освободились для нужд войны.

Мысль Лысенко на этом не успокоилась. Неугомонная, она продолжала бросаться из крайности в крайность, поражая окружающих своей изобретательностью.

Однажды он явился в лабораторию с ящиком картофельных срезов, высыпал содержимое перед помощницей и скороговоркой сказал:

— Создайте для этих верхушек различные условия и выясните, где они хорошо себя чувствуют.

Вопрос о самочувствии картофельных срезов, о том, где лучше или хуже живется шелухе, решительно не интересовал сотрудницу. Она любила пшеницу горячей любовью, ее волновал только вид остистого колоса. Лысенко это знал и поспешил добавить:

— Вам стоит этим заняться, серьезно советую. Мы не должны забывать о войне. От нас ждут практической помощи, и никто не смеет уклониться от своего долга.

Таково было начало. Картофельные срезы стали единственной темой в академии. Ученый приказал, чтобы ни одна картофелина не была съедена прежде, чем предварительно с нее не сняли верхушку. Все вдруг оказались мобилизованными на заготовку и сбор верхушек по областям.

Лысенко задумал дать стране дополнительный посадочный материал — новый источник семенного картофеля: использовать каждый клубень, идущий в пищу, частично и для сельского хозяйства страны. Что стоит хозяйке во время очистки картофеля срезать крошечный кусочек весом в пять — десять граммов? Почему именно верхушку? Потому, что при посадке картофельных клубней всходы преимущественно образуются здесь. Поле, засаженное такими вершинками, урожайностью не отличается от поля, засаженного целым картофелем. Какая экономия материала и средств! Нет нужды загружать транспорт посадочным материалом, гнать из области в область поезда.

Исследователю мерещились миллионы тонн верхушек, они заполняют подвалы и амбары, приносят невиданные урожаи стране. Простого расчета, казалось, достаточно, чтоб видеть все выгоды этого плана. В пищу картофеля идет в десять раз больше, чем для посадки. Если с каждого клубня снять его плодоносную верхушку, сколько наберется добра!

Взволнованный Лысенко мчится из края в край по Сибири, агитирует и настаивает, чтобы всюду собирали верхушки. Все должны об этом думать, никто не вправе отказаться от их заготовки. Даже дети обязаны стать пионерами нового дела.

В Челябинской области отряды пионеров и отдельные классы соревновались в сборке картофельных срезов. Комсомольцы и школьники читали в сельских домах инструкции и призывы Лысенко. Тысячи центнеров верхушек заготовили воинские части. Все сотрудники академии, не исключая академиков, были прикреплены к восемнадцати областям и республикам для пропаганды и сбора верхушек. Миллионы людей своим трудом и усердием поддержали планы Лысенко. К весне были накоплены миллионы пудов картофельных срезов: они дали возможность увеличить площадь посадок на сто тысяч гектаров земли.

Спустя год Лысенко обращается к тем, кто услышал его призыв:

«Дорогие товарищи! Пусть выскажут свое мнение люди, сажавшие картофельные верхушки, пусть отвечают: оправдал ли себя этот способ, есть ли расчет его применять? Намерены ли они в будущем держаться нашей методики? Пусть выскажутся колхозники, бригадиры, руководители, рабочие-огородники. Чем больше по этому поводу выскажется людей, тем увереннее мы будем планировать нашу работу…»

На просторах Сибири тем временем продолжалась суровая зима. Мороз достигал сорока градусов, студеные ветры ураганом неслись по бесснежной земле, предрешая судьбу озимой пшеницы. Лысенко аккуратно навещал свои делянки, проводил много времени на каждом участке, но разглядывал теперь не озимые всходы, а почву. Вспаханная весной и засеянная осенью, она покрылась широкими трещинами. Под рыхлым слоем земли коркой легли ледяные кристаллы. В промежутках между комьями замерзшая влага разворотила неосевшую почву и изорвала в клочья корни растений. Там, где плуг прошел к осени или ранней весной и поднятый слой успел прочно осесть, было меньше воды и корни озимых менее повреждались.

Лысенко глубоко призадумался. То, что он узнал, скорее запутывало, чем уясняло положение… «Странное дело, — недоумевал он: — чем больше земля тут успела уплотниться, тем вернее на ней зимуют озимые». Но ведь это чепуха. Любой первокурсник посмеется над этим. Рыхлость почвы, столь желанная для земледельцев, вдруг в Сибири оказывается вредной. Гибельна влага, накопленная во вспаханной земле. «Тут что-то не так, — не соглашался ученый, — все неверно с начала до конца».

Для Лысенко наступили дни приятного и привольного труда. Его время принадлежало теперь ему одному. Ни совещаний, ни бесед с пионерами — любителями растениеводства. Далеко позади остался дворец, где под бумагой стояли ряды тарелок с проросшими семенами; нет чайной полоскательницы, наполненной землей и освещаемой электрическим солнцем. Пред ним сибирская степь — бескрайное экспериментальное поле. Работы у него много, по горло, некогда думать о себе. Он мало говорит, редко улыбается и мучительно много размышляет. Напрасно аспирантка пытается иной раз его рассмешить. Ни шутки, ни уговоры не доходят теперь до него.

Наступила весна, почва оттаяла, и Лысенко увидел желтое поле безжизненных всходов. Вымерзла пшеница, не устояла и рожь. Помощница ученого смотрела на мертвые делянки, бессильная сдержать набегающие слезы.

— Не волнуйтесь, — успокаивал ее ученый, — я очень доволен тем, что случилось. Так и должно было быть.

— Вы говорили зимой, — возражала она ему, — что не все у нас вымерзнет, что-нибудь да останется.

Это не был упрек. Она поверила ему и в мыслях не допускала, что все кончится так неудачно. Сколько трудов и лишений, сколько времени потрачено зря! Лысенко часами стоял у делянок в лютый мороз или безустали бродил по полям. Она с трудом находила его, и не всегда удавалось ей уговорить его поесть и отдохнуть. Теперь, когда посевы погибли, он совершенно спокоен, говорит, что доволен, так и должно быть.

Ученый водил ее по экспериментальным участкам и, тронутый ее печалью, горячо объяснял:

— Взгляните, что мороз тут натворил. Если бы у бедного росточка были не корни, а проволока, ее все равно разорвало бы на части. Я зимой еще догадывался, что так сеять пшеницу нельзя. При такой агротехнике любое растение обречено. И пшеница и рожь не выдержат подобного режима. Я не сомневался, что весной на делянках у нас будет разорение и гибель… Надо не иметь головы, чтобы сеять здесь так, как я сеял.

— Погодите, — прервала она его, — чем же это мы плохо провели сев? Я никогда не поверю, что тут хоть капелька нашей вины.

— Мы сеяли так, — продолжал он спокойно, — как профессора этому учат студентов. Сеяли по хорошим, рыхлым парам. Подите сюда, приглядитесь. Подумайте над тем, что вы видите здесь.

Они стояли на границе экспериментального участка у самой дороги. Лысенко указывал ей на те места, где, пощаженные морозами, ветвились зеленые всходы. Во время посева сеялка уронила семена на дороге, и на утоптанной прохожими земле сохранились живые растения. Зима не убила их, но почему?

— Обратите внимание, — настаивал ученый, у них не только цела корневая система, но и не поврежден зеленый покров. Точно ветер не гнал на них почвенной пыли, не бил и не хлестал их стеблей и листьев. Вы догадываетесь, почему так произошло? Над землей защищал их бурьян, а снизу — плотная, слежавшаяся почва, в которой нет трещин и влаги. Все так обошлось потому, что в этих местах землю не культивировали, не пахали и не бороновали.

Лысенко мог поручиться, что посевы погибли от механических повреждений, связанных с морозами, но не от прямого действия холодов.

Как же сберечь озимые рожь и пшеницу от разрушительных сил сибирского климата? Как сохранить надземные и подземные части растения?

Лысенко выступает в печати и объясняет, как нужно возделывать озимую пшеницу в степных районах Сибири. Не зимостойкость семян, а новый метод агротехники нужен для спасения посева. Надо сеять озимые по нетронутой стерне, не вспахивая и не обрабатывая почвы. В плотной земле нет пустот, где накапливается и замерзает дождевая влага, и не разрушается поэтому корневая система растения. Наземную часть всходов защитит стерня, оставшаяся после жатвы. Она встанет преградой на пути урагана, закроет снегом посевы, спасет их от холода и разрушений.

В этом утверждении поражало все: и безрассудная, казалось, идея отказаться от пахоты — сеять на необработанной почве, и решительное неверие в спасительные свойства зимостойких семян. Такого рода заявления требуют солидных доказательств, долгих лет предварительных исканий и опытов. Где они?

— То, что вы предлагаете, — возражали ему, — есть уход от культуры, от высоких форм агротехники.

— Высокий уровень агротехники, — отвечал он, — определяется не тем, сколько пота и горючего затрачено на работу, а в каких условиях возделывается растение и насколько условия эти хороши. Посевы тракторными сеялками по яровой стерне в степных и лесостепных районах Сибири — новая высокая агротехническая ступень. Именно при ней мы получим наиболее высокий урожай. Какой это упадок? Дисковая тракторная сеялка, способная, кажется, на асфальте прорезать для семян бороздки, — это ли технический регресс?

— Но где вы видели, — не оставляли его в покое противники, — чтобы невспаханная почва давала прекрасный урожай?

Он не видел, конечно, но достоверно известно, что зерна, осыпающиеся с яровых хлебов, благополучно зимуют на почвах Сибири. Весной, задолго до посева, нередко видишь отдельные всходы на полях. А ведь яровая пшеница совершенно не выносит холодов. Даже в Крыму осыпающиеся зерна погибают от морозов.

Кто-то сказал, что гипотеза, породив доказательства, которые послужили опровержению ее, уже этим заслуживает уважения. Суровые судьи не признали за исследователем права на научное мнение, не нашли снисхождения для его рабочей гипотезы. О ней пошли различные толки. Раззвонили, что «стерневые посевы» уже были известны нашим дедам. Они сеяли наволоком, или, как говорили тогда, «по ленивке». Вначале потому, что не знали еще плуга, потом из нежелания трудиться. Когда позже появились машины, такие посевы стали называться «бедняцкими».

Некоторые вспомнили кстати все, что сделал ученый за последние годы, и заодно над этим произнесли приговор. Для них очевидно, что Лысенко тяготеет к давно оставленным идеям минувшего. Он противопоставляет ухищрениям технической и химической мысли, давно проверенным опытом, ловчим канавкам, ядам и прочим научным приемам — свой план. Он заселяет плантации, поля, огороды миллионами кур, чтобы с их помощью уничтожить вредителей растений. Недавно он предложил ручной посев кок-сагыза вместо механического; ручную копку каучуконосов вместо машинной. Теперь он настаивает на упразднении пахоты, боронования и культивации почвы. Что прогрессивного в этих идеях? Разве не очевидно, что все они влекут нас к средневековью, ко времени бескультурья и господству примитивного ручного труда?

Есть много интересного и практичного, допускают противники, в различных рекомендациях его, но к агробиологической теории все это не имеет отношения. Ну, что научного в обращении семян из невсхожих во всхожие путем разгребания их в хлебном амбаре? Посадка картофельных верхушек — не плохая идея, но отнюдь не теория. Что научного в советах убирать недозрелую пшеницу в тех случаях, когда она не созрела до сентября?

Незавидна судьба мужественного исследователя. Ученая тирания не потерпит его независимых взглядов и не позволит ему проповедовать их. В 1624 году парижский парламент подтвердил, что выражение сомнения в справедливости основ учения Аристотеля наказуемо смертью. Горе тем, кто усомнится в том, что природа сотворена лишь для нужд человека, поставленного в центре вселенной.

Коперник, сдвинувший землю с центра вселенной и водворивший солнце на место, прятал тайну своего открытия тридцать шесть лет. Лишь незадолго до смерти он решил предать свою рукопись гласности. «Я долго колебался, — писал Коперник друзьям, — думал, не лучше ли последовать примеру пифагорейцев, доверявших свое учение только друзьям, которые распространяли его из уст в уста…»

Лысенко не может ждать десятилетиями, хранить втайне то, что кажется ему важным сегодня. Видеть, как долгоносик губит тысячи гектаров свеклы, и оставаться при этом спокойным? На это у него нехватит сил. В 1940 году на Украине пересеяли двести тысяч гектаров свеклы, уничтоженной жучком-долгоносиком. Лысенко не прошел мимо народного бедствия, хотя предложенные им средства борьбы с долгоносиком долго служили мишенью для злобных насмешек. Год спустя, по его настоянию, на поля было пущено до восьми миллионов кур, пожиравших от шестисот до восьмисот тонн насекомых ежедневно, и пересеять пришлось лишь пятьсот гектаров.

Ничего не поделаешь, каждый по-своему отстаивает свои идеи; у каждого ученого свое представление о долге. Одни считают себя обязанными охранять утвердившиеся устои, а другие — всегда подвергать сомнению их целесообразность.

Настали трудные дни, пора тревоги и раздумья. Не слишком ли много позволил себе Лысенко, не поспешное ли он принял решение? Его выводы бесспорны: озимые повреждаются механически; посевы по стерне — единственное средство защитить растения от гибели. Все это так, но одно дело прийти к заключению, а другое — доказать, что это именно так и иначе быть не может.

Никто не знает, как много его одолевает сомнений. Порой кажется, что им не будет конца. Долго мучил его вопрос: откуда возьмется влага в невспаханном поле? Ведь его не рыхлили, и весенние воды не накапливались в нем. Хорошо, если осенью после посева выпадут обильные дожди. А если их не будет? Здесь ведь осень сухая, осадки в Сибири бывают лишь во время уборки хлебов. В пору сева, как правило, не выпадает дождей. Последнюю влагу извлекают яровые хлеба. Если в почве, затененной ими, что-нибудь и останется, то после уборки урожая солнце иссушит и этот резерв. Кто ходил по стерне после жатвы, мог убедиться, что почва здесь тверда, как асфальт. Как в такую землю, не взрыхленную плугом, бросать семена?

Или еще такое сомнение. Помимо влаги, растениям необходим кислород. В почве его должно быть в избытке, иначе микроорганизмы, способствующие питанию корней, задохнутся. Известен следующий характерный пример. Весенней порой, когда вешние воды заливают озимые пашни, посевы, побывавшие немного под водой, желтеют, как осенние листья. Это не оттого, что растения задохлись, — сказались результаты недоедания. Не было солнца, и озимые не могли добывать себе питание из углекислого газа атмосферы и погибли от голода. Если осенняя засуха и жестокие бураны не принесут гибели посевам, их погубит отсутствие кислорода. В лучшем случае у растений будут жалкие колосья, щуплое и мелкое зерно. Еще одна опасность угрожает озимым посевам по стерне — это власть сорняков над ними. Известно, что при мелкой плохой пахоте самая чистая пашня покрывается сорными травами. Легко себе представить, что станет с полем, которое не пашут совсем. Кто видел в Сибири участки, оставленные без посева, мог убедиться в могуществе сибирских бурьянов. Есть ли в сельском хозяйстве большее зло, чем сорные травы?

У Лысенко были основания хорошенько подумать, прежде чем решиться бросить семена на невспаханную землю. Мы не знаем, долго ли он колебался, да и колебался ли он вообще. В одной из статей, напечатанной в районной газете, ученый приходит к заключению: «На первых порах необходимо добиться, чтобы пшеница перезимовала. Когда выйдет по-нашему, мы порадуемся несколько дней, — склоним головы и будем думать, как нам добиться, чтобы на этих участках не было сорняков, чтобы воздуха в почву поступало достаточно, влаги хватало, урожай был бы хорош. Всем этим займемся, когда убедимся, что пшеница перезимовала. Ведь может же и по-другому случиться, какой толк прежде времени ломать себе голову. Сейте по стерне, действуйте уверенно и смело. Каким бы ни был урожай на опытных участках, он всегда будет выше, чем на парах, потому что там вообще ничего не вызревает».

В этом заявлении не было преувеличения. Пробные посевы озимой пшеницы здесь практикуются давно. После случайного урожая следует недород и неизменная гибель посевов. Собранное зерно расходуется на последующие эксперименты, пока оно полностью не приходит к концу. Тогда пробные опыты прекращаются до завоза новой партии семян.

Прежде чем приступить к посевам по стерне, Лысенко закладывает опыты на отдельных участках. В течение многих дней он высевает подряд озимые рожь и пшеницу. На большинстве этих делянок — нетронутая стерня, и только некоторые — контрольные — вспаханы под пар. Ученый ставит себе целью проверить: как будут на стерне развиваться семена и в какое время лучше приступать к посеву. Обычные сроки и методы для новой формы агротехники могут оказаться негодными.

Результаты удовлетворили ученого: всходы на стерне не отстали от всходов на вспаханных участках. Были также определены наилучшие сроки для сева.

В последних числах августа в шесть часов утра Лысенко был уже на поле, где шел сев по стерне. Сосредоточенный, спокойный, он шел за сеялкой, которая в борозду, прорезанную диском, роняла озимые семена. На этих участках недавно скосили рожь и овес, и из ощетинившейся стерни поднимались сурепка и полынь.

Больше двадцати сортов решил высеять Лысенко: от теплолюбивых украинских и крымских семян до глубоко зимостойких — сибирских. Была среди них и яровая пшеница, которую высевают только весной. Помощница ученого, одетая в стеганые ватные брюки и в такую же куртку, с головой, замотанной шерстяным платком, ужасно суетилась и по нескольку раз отдавала рабочим одно и то же приказание. По всякому поводу, значительному и незначительному, она прибегала к Лысенко и с одинаково важным видом говорила о серьезном и о пустяках.

— Сеять будете обязательно, — напомнил он ей, — перекрестным приемом: полнормы семян, из положенных на гектар, высеете в одном направлении, а полнормы — в другом.

Она долго не понимала, зачем сеялку вести раньше вдоль, а затем наперекрест. Не смея спорить с ученым, она про себя решила, что это всего-навсего причуда.

— Вы полагаете, что таким образом будет меньше сорняков, — все-таки не сдержалась она, — а я вот думаю, что разницы не будет никакой.

— Посмотрим, — не стал спорить ученый, — ждать осталось недолго, весна не за горами.

На следующее утро Лысенко был уже на поле. Он низко склонялся к заделанной бороздке и ножичком выковыривал оттуда семена. Мог ли он стерпеть и не явиться сюда? Ему важно этим семечкам задать несколько вопросов. Достаточно ли, во-первых, влаги в земле? Начали ли они набухать? На одинаковой ли глубине заделаны семечки? От этого зависит, будут ли они одновременно всходить.

На четвертые сутки Лысенко нашел первые прорастающие семена, а на седьмые — появились дружные всходы. Растения уже кустились, когда снег их накрыл. Ученый не успокоился. Он продолжал каждый день бродить по делянкам, выкапывать из-под снежного покрова растения, чтобы в лаборатории проверить, все ли они живы.

В ту осень и зиму Лысенко не находил себе места. Тревожное ожидание сменялось не менее напряженным трудом, поисками выхода из нарастающего потока сомнений.

Еще задолго до посева и в начале его возникли первые предвестники грозы. Изучая количество весенних осадков, Лысенко нашел, что их выпало в мае на двадцать миллиметров меньше обычного, а в апреле — на двадцать пять. Сама природа, казалось, ополчилась против эксперимента. После посева по стерне не было дождя. Земля оставалась сухой и холодной, неуспех предприятия был как будто предрешен, и все же семена проросли.

«Так и надо было ожидать, — записал тогда Лысенко в тетрадь, — сказалось влияние паров атмосферы и смены температуры в течение суток. Обильная роса и остуженные пары под тонким слоем земли питают влагой семена под почвой».

Против этого утверждения нельзя было спорить. Давно известно, что в летние и осенние ночи, когда земля охлаждается после теплого дня, нижележащие слои ее остаются нагретыми. Пары воздуха, более упругие в нижних слоях, поднимаются вверх и здесь осаждаются влагой. К мелко заделанным в почву семенам снизу и сверху притекает роса.

Это была неожиданная помощь. При обычной запашке, когда семена в почве лежат глубоко, роса от охлажденных паров атмосферы не достигает их.

Засушливую осень сменила малоснежная зима. За пять месяцев выпало лишь пятнадцать миллиметров осадков. Запасы влаги в земле настолько были исчерпаны, что на контрольном участке, где по хорошему пару была засеяна пшеница, урожай ранним летом засох. Зато озимые на стерне продолжали нормально развиваться. Кто бы поверил, что крымские и украинские семена, высеянные в почву, лишенную влаги, куда не было внесено ни крошки удобрения и где не были приняты меры к задержанию снега, могли под палящим морозом Сибири нормально развиваться и расти? Откуда брались в них силы? Ведь холода тут не знают пощады! В узлах кущения у растений, в этом жизненно важном для них пункте, до двадцати суток держался двадцатиградусный холод на глубине трех сантиметров. Нет пшеницы на свете, способной вынести такое испытание. Как бы ни были семена зимостойки, но если мороз в узлах кущения достиг пятнадцати градусов и продолжался так до десяти дней, можно поручиться, что посевы погибнут.

Откуда же все-таки черпали силы и устойчивость высеянные на стерне семена?

На это Лысенко мог ответить только некоторое время спустя, когда факты подтвердили его расчеты и предположения.

Начнем с того, что растения, высеянные на стерне, имели много преимуществ перед контрольными, высеянными по пару. Как это ни покажется странным, влаги у них было больше, чем у других. Ученый доказал это беспристрастным свидетельством цифр. Нельзя было в них сомневаться, слишком много труда они стоили исследователю.

Семнадцатого мая, едва оттаяла почва Сибири, помощница Лысенко измерила влагу в метровом слое земли. Как и следовало ожидать, участки, вспаханные под пар, имели после зимовки сто семьдесят девять миллиметров воды, а засеянные по стерне — сто тридцать семь. Разница была ощутительной.

— Что вы приуныли, — шутил с помощницей ученый, — боитесь, что растения от жажды помрут?

— Очень возможно, — не скрывала она своих опасений, — у меня руки дрожат во время измерений. Я не верю собственным глазам. Чем только они живут?

— Присмотритесь к ним ближе, — утешал он ее, — это растения-аскеты, настоящие постники. У них мало азота и не так много влаги, как у контрольных паровых, вот они и не образуют пышной листвы, как бы сберегая свои скудные запасы для колоса и зерна.

Восемь дней спустя разница в содержании влаги между опытными и контрольными участками резко уменьшилась. Вода быстро уходила из «паровой» почвы и держалась в «стерневой». Аспирантка поспешила с этой радостной вестью к Лысенко.

— Наши постники обгоняют контрольных, — одним духом выпалила она, — пары начинают сдавать.

Помощница сияла от счастья. Ученый не сразу даже понял, в чем дело.

— Говорите тише и отчетливей, — попросил он.

— Девятнадцать миллиметров — вся разница сейчас, — потрясая запиской, торжествовала она, — еще немного, и они сравняются.

— У нас растения с характером, — смеялся Лысенко. — Такие не сдаются и не мрут.

Двадцать седьмого июля влажность почвы вновь изменилась. На участках, вспаханных под пар, осталось меньше влаги, чем на засеянных по стерне. На тридцать миллиметров было у последних больше воды. Это сказалось на урожае: в критический момент рождения колоса и образования зерна у растений оставалось про запас достаточно влаги. Позже Лысенко по этому поводу высказал следующее предположение.