Испанская новелла Золотого века

Испанская новелла: рождение и расцвет

В XVII веке, когда могущество Испании близилось к закату, королевский хронист Гонсало де Сеспедес-и-Менесес, автор одной из интереснейших новелл этого сборника, писал: «Владения Испании столь обширны и необъятны, что Солнце, совершая свой путь от Востока к Западу, всегда освещает страны и провинции, ей подчиненные». Эти слова впоследствии будут повторяться, варьируясь на разные лады, применительно к самым разным «великим державам». А слава самой Испании, слава, «купленная кровью», длилась недолго. Более прочной оказалась слава, добытая пером и кистью: лет сорок мирового первенства, омрачаемого, впрочем, восстаниями внутри страны и бесконечными внешними конфликтами, — и два столетия небывалого расцвета литературы и искусства.

Об испанской литературе Золотого века мы знаем немало: это — блеск и острота комедии «плаща и шпаги», ирония и горький сарказм плутовского романа, мудрость и безумие Дон Кихота. А новелл — кроме «Назидательных» Сервантеса, которые часто осознавались как некое приложение к «Дон Кихоту», — как бы и не существовало. Новеллу заслонили другие, неимоверно разросшиеся жанры. Произошло это незаслуженно; забытая испанская новелла, имевшая в свое время широкую популярность, безусловно, достойна как интереса современного читателя, так и внимания специалистов. А вот почему это произошло, можно выяснить, лишь коснувшись тогдашней литературной ситуации, оценив расстановку сил на литературном фронте.

Золотой век в Испании не равен Возрождению. Несмотря на самородный блеск своего названия, эпоха эта сложна и трагична — в Испании, как нигде в Европе. Не успев пережить радость раскрепощения личности, разрушения средневековой «вертикали» с ее веками незыблемой иерархией ценностей, испанское общество практически сразу переходит ко второму акту драмы. Очарование миром и разочарование в нем, вера в человека и неверие в силу его разума еще не раз будут сменять друг друга в истории человеческой мысли. А теперь, на пороге Нового времени, общество впервые переживает крушение своих иллюзий. Особенно тяжело проходил этот процесс в Испании, где уже в XVI веке установилась абсолютная монархия — и не такая, как, например, во Франции, где подспудно продолжали развиваться новые, капиталистические отношения, а монархия, основанная на духовной диктатуре церкви, монархия анахронически феодальная. Во второй половине столетия Филипп II запрещает испанцам покидать пределы королевства для обучения наукам и резко ограничивает число переводных книг. Ужесточаются преследования еретиков и инакомыслящих. Страна скрывается за «ладановым занавесом».

Раннее испанское Возрождение, ознаменовавшееся проникновением в страну идей Эразма Роттердамского и итальянских гуманистов, было насильственно прервано. Но, как два века спустя говорили французские просветители, «нельзя приказать человеку: не просыпайся, а спи»: возврата к доренессансному мировоззрению быть не могло. Однако в отличие от ранних итальянских гуманистов, радовавшихся необъятности мира и ничем не ограниченной, веселой свободе человека в нем, испанцы рано увидели, как ненадежна и хрупка эта свобода, и главное — как беспредельно одинок человек в открытом, выстуженном пространстве, как играет им неумолимое время. Боккаччо, то погружаясь в праздничную, «карнавальную» стихию, то идеализируя человека, приподнимая его над обыденностью, создает сборник новелл. Желая представить мир во всем его многообразии, человека во всем блеске его многогранных возможностей, он поневоле отказывается от единства целого. Личность Ренессанса была самоценной, личность трагического гуманизма получала значение, обретала бытие лишь в своем времени, в своей среде. Литература позднего Возрождения постигала человека или через драматический конфликт — отсюда невероятный расцвет испанского народного театра — или через его жизненный путь в определенном времени, определенном пространстве — отсюда зародыш реалистической прозы Нового времени, испанский плутовской роман.

На этом фоне испанская новелла поневоле должна была затеряться. В 1566 г., когда Хуан Тимонеда опубликовал книгу своих «небылиц», само слово «новелла» (novela) было испанцу чуждо и непонятно в литературном контексте, поэтому в прологе к своему сборнику писатель поясняет; «Так что хитросплетения эти на моем родном валенсийском наречии именуются «рондаллес», а на тосканском — «новеллы»», А далее дает произвольную этимологию «экзотическому» слову, играя на созвучии novelas — no velas, то есть «не бодрствуешь»: «Труженик, раз ты не бодрствуешь, я разгоню твой сон десятком-другим забавных и хитроумных рассказов…» Да что там Тимонеда, творивший на заре испанской ренессансной новеллистики; в 1617 г., уже после выхода в свет «Назидательных новелл» Сервантеса, литератор Кристобаль Суарес де Фигероа в своей книге «Прохожий», необычайно ценной для нас меткими зарисовками литературных нравов той поры, приводит следующий диалог: «— А нравятся ли вам новеллы, какие нынче в ходу? — Не знаю, о чем это вы, хотя я к любым басням мало привержен…»

Термин так и не привился: сейчас в Испании словом novela обозначают роман, а интересующий нас жанр именуется novela corta, то есть «короткий роман». Это не результат непонимания заморского обозначения: этимология итальянского слова novella — «новость» понятна испанцу без перевода. Путаница в терминах отражает реальность литературного процесса; испанская новелла не соответствует канонам жанра. Анализируя одну из новелл Боккаччо, немецкий литературовед Пауль Гейзе вывел такие закономерности ее построения: единство действия, «резкий силуэт» ситуации, один конфликт в одном кругу действующих лиц. Испанская новелла выходит за эти рамки: в зрелых своих образцах она дает не замкнутый эпизод, а протяженную во времени и пространстве картину, не статическую обрисовку героя, а движения души, путь его становления, то есть действительно приближается к «короткому роману». Это и понятно: в Италии новелла явилась первым повествовательным жанром новой эпохи, а в Испании она развивалась параллельно с драмой и с большими прозаическими формами — рыцарским романом, пасторалью, наконец, пикареской. Все эти жанры явились как-то сразу, по словам испанского ученого Менендеса-и-Пелайо, «родились совершенными и взрослыми в «Амадисе», «Диане», «Ласарильо», своих первых и никогда уже не превзойденных образцах». Новелла же прошла долгий путь становления и развития.

Существует мнение, что до Сервантеса испанская новелла была чисто подражательной, что первые ее образцы были полностью заимствованы из итальянских источников. Это не совсем так: в XV веке итальянское влияние потеснило, не уничтожив окончательно, давнюю средневековую традицию. А испанское средневековье было не менее своеобразным, чем испанское Возрождение, и причина этому — многовековое соседство арабской, мавританской культуры. В VIII веке арабы захватили большую часть Иберийского полуострова, и борьба за отвоевание исконно испанских земель — Реконкиста — продолжалась вплоть до конца XV века. Но в этой вековой войне бывали и перемирия, длившиеся годами, порой десятилетиями, и средневековая культура Кастилии, Арагона, Леона, пропитанная духом схоластики, не могла не испытать влияния культуры арабского мира, которая во многом наследовала эллинизму. Первые переводы с арабского на латынь Птолемея, Эвклида, Гиппократа были выполнены в XIII веке в отвоеванном христианами Толедо, а оттуда уже попали в другие европейские страны. С востока пришли в Испанию и первые образцы короткого повествования; в XII веке крещеный еврей Педро Алонсо перевел с арабского на латынь обрамленную повесть «Discipline Clericalis», то есть «Наставление клирику». В XIII веке уже на кастильский язык был переведен сборник апологов и притч о животных «Калила и Димна», восходящий к санскритской литературе. Из этих и других подобных сборников черпали сюжеты и формы и собственно испанские новеллисты, в частности Хуан Мануэль, автор первого национального сборника новелл «Граф Луканор», которым испанцы гордятся не меньше, чем итальянцы «Декамероном», хотя, по меткому выражению З. И. Плавскина, между этими книгами «не полтора-два десятилетия, а целая историческая эпоха».

Может быть, именно в вековом взаимодействии культур, во взаимопроникновении присущих каждой ценностей и следует искать корни той необъяснимой, на первый взгляд, «маврофилии», которую можно обнаружить и в «Песне о Сиде», где мавры и мавританки прославляют великодушие Сида-победителя, а «замиренный» мавр Абенгабон становится другом испанского рыцаря, и особенно в так называемых пограничных романсах. Эти своеобразные произведения устного народного (с конца XV века и литературного) творчества создавались христианами на мавританском материале: в них мавры изображались достойными, храбрыми рыцарями, победа над которыми — истинный подвиг, как, например, в романсе об осаде Басы, где «двадцать тысяч мавров поклялись скорее смерть принять, чем сдаться». Довольно часто романс исполняется как бы от лица мавра (вспомним один из известнейших образцов этого жанра — «Романс о мавританском короле, который потерял Аламу», где чувства последнего эмира Гранады описываются с искренним состраданием).

Из подобных романсов, к сожалению, не дошедших до нас, выросла новелла, скорее маленькая повесть «Абенсеррах и прекрасная Харифа», которая по гуманистической трактовке образов и событий, глубокому лиризму, простоте стиля, далекой от псевдоученой манерности, буквально не имеет себе равных в испанской новеллистике XVI–XVII веков. Повесть эта стоит особняком в истории испанской литературы именно потому, что она основана не на чужеземных образцах, а на многовековых традициях народного эпоса.

Правда, можно еще назвать «Повесть о Сегре и Абенсеррахах» Переса де Иты, тоже основанную на «пограничных» романсах. Это произведение более сложное: рассказывая о последних днях мусульманской Гранады, писатель пользуется фольклорными источниками; касаясь же событий, ему современных — восстания в 1570 г. морисков (крещеных мавров, не пожелавших покинуть Испанию), он пересказывает свои собственные впечатления, причем относится к восставшим без особой враждебности, понимая, что только жестокие преследования могли спровоцировать этот мирный и трудолюбивый народ на «крайность».

Сорок лет спустя, в 1609 г., Филипп III опубликует декрет о высылке из страны всех, чьи предки не были «старыми», то есть исконными, христианами. Это событие, которое, кстати, имело катастрофические последствия для испанской экономики, заставило Сервантеса включить во второй том своего великого романа трагическую историю мориска Рикоте, а в новелле Лопе де Веги «Мученик чести» герцог, покровитель героя, между прочим, потомка все тех же Абенсеррахов, пишет ему: «…человеку рождение не прибавляет заслуг и не отнимает их у него, ибо оно не зависит от его воли; но за свои поступки… он полностью отвечает сам. Вы — подлинный кабальеро, и я не понимаю, почему вы должны были уехать…» И хотя сильнее всего звучит здесь гуманистическое кредо «человек — творец своей судьбы», сочувственное отношение к изгнанникам явно связано и с давней, восходящей к временам Реконкисты, традицией.

Итак, в момент своего зарождения испанская новелла была многим обязана арабскому влиянию — в самой ли форме, в сюжетном ли репертуаре. Но впоследствии, как мы видели, сохранилась лишь тематика, да и то представленная немногочисленными образцами. Магистральная линия развития испанской новеллы основывалась на других традициях, в частности на традиции устного народного рассказа, который сыграл определяющую роль в становлении европейской новеллы вообще. Рассказ этот, возникающий в городской среде и связанный с низовой, карнавальной», культурой, не дал в испанском средневековье жанра, по значимости равного французскому фаблио — в связи с задачами Реконкисты большее развитие получили эпические формы народной поэзии. Однако о наличии «праздничного» городского фольклора говорит, в частности, приведенный в нашем сборнике рассказ о «неотесанном крестьянине» — тут и перекраивание реальности по своему вкусу, и «веселое», «карнавальное» отношение к смерти, и превращение (хотя бы только и на словах) крестьянина в короля.

Образцов этой устной народной традиции сохранилось немного, и тем не менее она продолжала существовать: косвенным доказательством ее жизнеспособности являются как «небылицы» Хуана Тимонеды, так и «побасенки» Себастьяна Мея. Правда, не все: сборники и того и другого автора носят откровенно компилятивный характер; есть в них и заимствования из восточных источников, и новеллы «итальянского вкуса», и авантюрные новеллы, продолжающие позднеантичную традицию романа странствий. Весь этот разнородный материал ничем не объединен, нет даже обрамления, которое хоть как-то скрепляло бы пеструю сумятицу лиц и событий. Цельность сборникам Мея, и особенно Тимонеды, придает лишь авторская интонация — разговорная, почти сказовая. От этой тональности Мей не может отрешиться, даже рассказывая вполне литературную историю престарелого императора и его почтительного сына, а Тимонеда — перелагая (в XIX «небылице») одну из новелл Банделло, сюжет которой, кстати, использовал и Шекспир для комедии «Много шума из ничего». И это не единственная метаморфоза, какую претерпела итальянская новелла на испанской почве; если Боккаччо, Банделло и др. пишут новеллу, чтобы показать человека в различных, чаще всего острых ситуациях, то для Тимонеды главное — сюжет, голая фабула: его герои лишены не только психологических характеристик, но и какого-либо внутреннего правдоподобия, логики поступков: они — пешки, которые автор двигает по шахматной доске, не заботясь о мотивировках их действий. Только шахматная доска здесь — внезапно открывшийся изумленному человеку широкий мир, «горизонтальный» мир Возрождения. И человек себя чувствует в нем вполне уютно, как это было, впрочем, и в мире народного сказа: ему удается устроить свои дела — денежные ли, любовные; зло всегда в убытке, а добро торжествует.

То же самое, в сущности, происходит и в новеллах Эславы, несмотря на их несколько более искусную форму. У Эславы вообще нет ничего, что выдавало бы национальность автора: обрамление «Зимних вечеров» переносит нас в Венецию, где четыре старика с чисто итальянскими именами в ненастную погоду сидят у огня и рассказывают волшебные истории, заимствованные из средневековых итальянских источников. Но в том-то и дело, что истории эти — волшебные: как в легенде, как в волшебной сказке, как в любом идеальном, поднятом над действительностью мире, добро и справедливость всегда торжествуют над злом и беззаконием: реальность жизни — реальность личности и обстоятельств — не могут проникнуть в этот наивный, сказочный универсум.

Совершенно обратное мы можем наблюдать в шутливых историях Пинедо. Истории эти — в сущности, анекдоты, чья соль — в остром, вовремя сказанном слове, роль которого была так велика в ренессансном обществе, обладавшем безукоризненным чувством формы. Этот жанр в Италии разрабатывал Поджо Браччолнни, который в «Книге фацетий», выпущенной в 1452 г., вышучивал нравы римского двора. А в сборнике Пинедо фигурируют испанские острословы, реальные люди, участвовавшие в реальных исторических событиях: врач Виллалобос, который, кстати, и сам писал диалогизироваиные новеллы, комментарии к античным авторам, трактаты о характерах и нравах своей эпохи; поэт Гарей Санчес де Бадахос, потерявший рассудок из-за несчастной любви, дворянин Кинтанилья, участник восстания комунерос — борьбы испанских городов против неограниченной власти монарха.

Таким образом мы видим, что все разновидности итальянской новеллы преображаются под пером ее испанских последователей. Она «испанизируется»: не только внешне приобретает локальный колорит, но и — что более существенно — прилаживается к народному мировоззрению, которое еще не было ренессансным в полном смысле этого слова. В испанской новелле XVI века сосуществуют два типа художественного освоения действительности: внимание к живым, конкретным ее сторонам с выходом в гротеск и «смеховую», «карнавальную» культуру, и идеализация человека и вселенной, смыкающаяся еще не столько с гуманистической утопией, сколько с легендой и волшебной сказкой. Реальный и идеальный планы соседствуют в разных новеллах, часто даже под одной обложкой, но не смешиваются. Это противостояние «низкого» и «высокого» снял в высшем синтезе Сервантес в своих «Назидательных новеллах», год издания которых — 1613-й — явился переломным для судеб этого жанра в Испании.

В литературоведении, правда, сохранилась традиция делить сервантесовские новеллы на «реалистические», такие, как «Ринконете и Кортадильо», «Новелла о беседе собак» и т. п., и «идеальные» — «Английская испанка», «Сила крови», «Цыганочка» и другие новеллы, основу которых составляет авантюрно-любовная интрига. Деление это весьма условно: можно говорить лишь о преобладании в той или иной новелле материала литературного или жизненного, об авторской интенции — показать мир «как он есть» или «как он должен быть». Но и в последнем случае идеализация никогда не переходит за грань правдоподобия: в «Английской испанке», где «одно чудо сменяет другое», на самом деле нет ни одного события, которое не могло бы произойти в реальном мире. «Идеальным» нам кажется только чувство, связывающее героев, любовь, которая не боится преград и торжествует над игрой случая. Но современникам Сервантеса такая сила, такое постоянство страсти было привычно — если не в плане «существующего», то в плане «долженствующего». Традиция изображения такой любви идет от поэзии провансальских трубадуров, Петрарки и его последователей, от пастушеских романов. Основа этой традиции — философия неоплатонизма, раскрытая, в частности, в книге Иуды Абрабанеля (Леона Иудея) «Диалоги о любви», с которой Сервантес был несомненно знаком. Эта философия, преодолевая дуализм средневековой схоластики, отсекавшей земное от небесного, призывала познавать бога в земных его отражениях, подниматься к небесной любви через любовь к прекрасному на земле, то есть поднимала земную любовь на доселе невиданную высоту. Вот такая земная любовь, в которой запечатлелись черты ее божественного происхождения, и становится в центр повествования, определяет развитие конфликта в новелле, построенной на «идеальном» материале.

Новелла, отображающая «низовую» реальность, близкая по предмету изображения к плутовскому роману, строится по-иному. Например, «Ринконете и Кортадильо» кажется всего лишь жанровой зарисовкой, этюдом нравов воровского дна. Но и в ней есть мощное организующее начало: это — стихия народной, карнавальной культуры, отразившаяся, как мы помним, и в устных народных рассказах, и в сборниках Тимонеды и Мея. В самом деле, что иное изображает Сервантес, как не «мир наизнанку»: воровское братство Мониподио — слепок с испанской действительности; законы, управляющие «дном» общества, приложимы ко всем его слоям, даже самым высоким.

Как карнавализация мира не является прерогативой новелл «реального» плана — почти во всех новеллах Сервантеса есть игра фортуны, переодевания, превращения, переход из одного общественного состояния в другое, — так и высокая любовь не замкнута в кругу «идеальных» новелл (вспомним знаменитую «Цыганочку» или «Высокородную судомойку»). Правда, в конце концов оказывается, что и цыганочка — не цыганочка, и судомойка — не судомойка, так что проблема сословных различий, неравной любви снимается с помощью старого, как мир, приема узнавания: благородство и красота чувств у Сервантеса еще тесно связаны с благородством происхождения и красотою внешней.

Возникает вопрос: почему Сервантес назвал свои новеллы «назидательными»? Ведь в них нет ни религиозности, ни морализаторского пафоса: главное для писателя — проблемы земного человеческого бытия. Однако изучая поведение личности, включенной в «игру Фортуны», Сервантес, в отличие от Боккаччо, вовсе не склонен восхищаться всем, что содержится в человеческой природе. Писатель позднего, трагического гуманизма, живущий в мире, где «распалась связь времен», он понимает, какая разрушительная сила таится в человеке, отринувшем этические нормы. Поэтому Сервантес показывает своим современникам «примеры» (ejemplos — отсюда, собственно, и название новелл — ejemplares) гуманистической морали, уча их противопоставлять игре капризной Фортуны стойкость высоких чувств, верность долгу и веру в конечную победу добра над всем низменным и порочным в человеческой природе.

После Сервантеса писать новеллы становится модным и прибыльным занятием; по свидетельствам современников, в популярности новелла уступает только драме. Складывается целая школа новеллистики — novela cortesana, то есть придворная, точнее, галантная, светская, новелла. Каждый из ее создателей пишет в своей собственной манере, спутать их нельзя: плавное, неспешное повествование Кастильо Солорсано не похоже на драматизм Сеспедеса-и-Менесеса, полный резких психологических контрастов, а несколько суховатый, менторский тон Агреды-и-Варгаса сильно отличается как от динамизма и словесной избыточности Переса де Монтальвана, так и от изощренного до болезненности психологизма Марии де Сайяс-и-Сотомайор. Но есть в этих новеллах и нечто общее, о чем говорит и само их название: все они несут на себе отпечаток блестящей суетности, холодноватого, поверхностного изящества. Несмотря на драматизм, иногда и трагизм, конфликтов, в них нет глубокой жизненной философии. Авторы, конечно, морализируют: чтобы преподать читателю урок, они часто даже прерывают нить повествования. Но никто из них не обладает такой цельностью жизненной позиции, какая помогла бы «восставить расшатавшийся мир».

Выделяется из этого ряда очень близкая к народной традиции новелла Тирсо о трех осмеянных мужьях, в которой происходит чисто карнавальная игра социальным положением, временем и пространством, жизнью и смертью, и (отчасти) «Диана» Лопе — последняя не за счет формальных особенностей, а благодаря неиссякаемому оптимизму авторской позиции. Но в творчестве великих драматургов, которое трудно вместить в рамки каких бы то ни было направлений, новеллы играли третьестепенную роль.

Как и новеллы Сервантеса, «галантные» новеллы нельзя разделить по тематическому признаку: они построены на сочетании условности и реализма. В «идеальное» повествование входят элементы пикарески, как в «Истории любви меж двоюродными братом и сестрой» Переса де Монтальвана, или вплетаются реальные исторические события, как у Сеспедеса-и-Менесеса. Как и в новеллах Сервантеса, главный конфликт чаще всего любовный, и язык любви таков, каков он сложился в литературе эпохи, пропитанной неоплатоническими идеями: цветистые речи, преувеличенные страдания, гипертрофированные сравнения, заимствованные из арсенала поэзии петраркистов. Но во-первых, очень часто этот язык — не более чем «слова, слова, слова»: если герой Сервантеса, чтобы завоевать любовь или сохранить ее, должен был сознательно пройти через испытания, то герой «галантной» новеллы в большинстве случаев лишь более или менее успешно сопротивляется никак не зависящим от него враждебным обстоятельствам. Во-вторых, сам язык любви становится все более условным, искусственным — и это закономерно, потому что он становится надуманным, Возвышенные речения — не более чем маска, карнавальный костюм. На словах обожествляя предмет любви, на деле герой стремится к самой низменной и прозаической цели. Движение к этой цели, в сущности, и определяет развитие конфликта, а ее достижение становится кульминацией. А что происходит потом — зависит и от героя, и от героини, ибо женщина в испанской новелле вообще, а в «галантной» особенно, не менее активна, чем мужчина. Как правило, она переодевается в мужской костюм и отправляется на поиски по тем или иным причинам скрывшегося возлюбленного; роли меняются, правда, лишь на время, более или менее краткое, хотя в «Диане» Лопе героиня прожила в мужском костюме лет шесть и добилась даже звания «правителя и генерал-капитана» Индий, то есть поменялась с мужчиной и социальными ролями — заметим, что ее возлюбленный все это время провел в заточении.

Сложная игра на переходе из одного сословия в другое происходит в «Простолюдинке из Пинто», а в новелле Кастильо Солорсано на этом построен сюжет; принц переодевается пастухом, а затем в глазах не узнавших его друзей пастухом становится, и уже в таком качестве превращается в короля, чтобы затем с прямо-таки театральным размахом доказать истинность своего происхождения.

Но в мире ничего не меняется — мир незыблем; какие бы превращения в нем ни происходили, в конце концов все возвращается на круги своя. Как бы ни была закручена интрига, в развязке все линии приходят к своему разрешению, чаще всего благополучному. Новелла XVII века сценична — этим, может быть, и объясняется ее популярность у современников, страстных любителей театральных зрелищ, Интересно, что Перес де Монтальван, Кастильо Солорсано, Мария де Сайяс-и-Сотомайор писали и драмы, а Тирсо и Лопе, как известно, писали в основном только драмы. И новелла часто оказывается построенной по законам комедии «плаща и шпаги», но с очень важным отличием: характеры в испанской драме условны, тяготеют к типизации, в новелле они более индивидуальны, даже в русле одного и того же «амплуа». Возьмем, например, «первого любовника» (galan): в драме они мало чем разнятся между собою, а можно ли спутать пылкого, неистово безрассудного Лопе Пачеко, тонко чувствующего, деликатного Лисардо из «Истории любви меж двоюродными братом и сестрой», подловатого и мелочно гордого «неосмотрительного брата» у Агреды-и-Варгаса? Психологическая прорисовка образа в новелле более тщательна и по сравнению со всеми видами романа; рыцари в приключенческом, рыцарском романе всегда одни и те же, «антипод» рыцаря — плут — в пикареске обнаруживает типические черты, обусловленные средой; пастухи в романе пасторальном — носители одной и тон же философии, уже знакомой нам неоплатонической доктрины любви, а потому настолько одинаковы, что без труда меняются по ходу действия местами.

Каждая из разновидностей романа имеет жесткую схему (кроме первого романа в современном понимании этого слова, «Дон Кихота», где схема взорвана игрой иллюзий и реальности). Новелла же — более гибкий, свободный жанр; в нее с большей легкостью входит и вещный, бытовой мир, и мир душевных движений человека. Надо сказать, что психологизм, вернее, его ростки — завоевание именно послесервантесовской новеллы, завоевание, явившееся плодом уже отмеченной «ущербности» мировоззрения ее создателей. Утратив цельность жизненной позиции, веру в идеалы, новеллисты XVII века, чье творчество приближается уже к иной художественной системе — к барокко, начинают открывать для себя индивидуального человека.

Особенно это относится к Марии де Сайяс-и-Сотоманор. «Десятой музе» Лопе де Веги повезло; в отличие от большинства новеллистов XVII века, чьи книги при жизни авторов имели в общем-то заслуженный успех, а в наши дни стали достоянием эрудитов, сборники новелл доньи Марии неоднократно переиздавались уже в XX веке: в 1941, 1943, 1945 и, наконец, в 1965 году. Ее новеллы отличаются психологизмом настолько утонченным, что зарубежные критики считают эту современницу Лопе чуть ли не «предтечей фрейдизма». Мария де Сайяс-и-Сотомайор — писательница зрелого барокко, герои ее далеки не только от ясности и гармонии Ренессанса, но и от сурового, полного достоинства стоицизма, свойственного людям эпохи трагического гуманизма. Им не только не на что опереться в окружающей их хаотической реальности — у них нет и внутреннего стержня. Мироздание теряет гармонию, соразмерность с человеком; интрига уже не завершается, благополучного исхода нет — нет вообще никакого исхода: удалившись в монастырь, Исабель сочетается с «небесным женихом» и остается «рабой своего возлюбленного»; скаредный дон Маркос умирает от отчаянья, не вынеся изощренных издевательств. В новелле «высокого» ряда все чувства, традиционно испытываемые ее героями, превращаются в свою противоположность: честь — в бесчестье, верность — в вероломство, наконец, любовь… нет, не в ненависть, это было бы слишком просто — любовь превращается в буйство противоречивых страстей, описать которые и впрямь под силу не каждому современному романисту.

Новелла «низкого» ряда, построенная на розыгрыше, тоже претерпевает глубокие изменения: карнавальная игра реальностью превращается в безжалостное глумление, веселый фарс — в трагедию. Человек приобретает индивидуальность, но отрывается от коллективного начала, теряет моральные ориентиры, присущие сообществу людей. Завоевав свободу, человек, пожалуй, впервые в истории переживает трагедию одиночества. Философия, определенное мировоззрение, жизненная позиция сменяются прихотливой игрой ощущений и подсознательных импульсов. Поэтому и реальность, в которой живут герои барочной новеллы Марии де Сайяс-и-Сотомайор, распадается, теряет цельность, однако не исчезает в эмблемах и аллегориях, как это происходит в барочном философском романе (например, в «Критиконе» Бальтасара Грасиана), а становится, при всем своем распаде, зримой и объемной, фрагментарной, но кричаще яркой.

Как видим, испанская новелла, сложившаяся еще в средневековье на почве устного фольклорного рассказа, восточной обрамленной повести и народного романса, весьма своеобразно восприняла повсеместно распространившееся в XV веке итальянское влияние. Канон классической ренессансной новеллы не привился: приближаясь по широте охвата действительности к роману, по остроте и ювелирной отточенности интриги — к комедии «плаща и шпаги», novela corta оставалась свободной от ограничений и условностей, присущих как драме, так и роману в тогдашних его разновидностях. В XVI, и особенно в XVII веке новелла была своеобразной лабораторией писательского мастерства, исподволь готовила иной, не связанный со схемами и канонами путь художественного освоения реальности. В заглавии мы определили состояние испанской новеллы Золотого века как расцвет. Это не громкие слова — действительно, ни до, ни после в Испании не создавалось в жанре новеллы таких интересных и значительных произведений, а главное — никогда этот жанр не играл в литературной ситуации такой специфической роли.

А теперь, дорогой читатель, загляните в содержание: вы увидите, что большинство авторов представлены на русском языке впервые. Очередное «белое пятно» в истории литературы получило свой колорит: наивно-яркие, чистые краски Тимонеды, благородно-сдержанные тона Кастильо Солорсано, резкая светотень «Пачеко и Паломеке» Сеспедеса-и-Менесеса, кричащие барочные диссонансы доньи Марии де Сайяс-и-Сотомайор. Открывая эту книгу, вы вступаете в неизведанное. «И ежели мой стиль, неотделанный и грубый, не доставит вам наслаждения, памятуйте о том, что не было у меня иной цели, как только вам угодить», — вот что сказал новеллист Кастильо Солорсано, думая о своих читателях, а стало быть, и о нас с вами.

А. Миролюбова