Исповедь

Солдаты отоваривались трофеями - рулонами хрома, реквизированными на фабрике. Офицеры, ссылаясь на устав и недопустимость мародерства в Красной армии, на то, что солдатам "не положено" обрастать каким-то не штатным имуществом, тут же реквизировали хром у солдат и укладывали в свои чемоданы, которые возили в обозе старшины управления дивизиона.

Где-то к вечеру дивизион собрался в походную колонну, и мы выступили впереди. После одного из маршей узнали, что союзники, наконец-то, открыли второй фронт. Побоялись, что мы и без них закончим войну. Выждали, пока мы выложим как можно больше жертв, пока армия немцев не будет ослаблена до предела. Однако второй фронт хоть и на последней стадии войны, но все равно приближал ее конец, и это не могло нас не радовать.

Позади город Простев, и наше наступление развивается стремительно.

На одном из рубежей, где-то в районе Могельнице, я не помню названия села, стоявшего в нашем тылу, немцы стали упорно сопротивляться. Целый день шел упорный бой, который не дал успеха. А вечером нам сообщили, что ночью нас должна сменить Чехословацкая воинская часть, а нас перебрасывали на левый фланг.

Часов в одиннадцать ночи, как только стемнело, пехотные части чехов сменили наши стрелковые полки на передовой, мы сдали свои артиллерийские позиции артиллеристам чешской части и, взяв орудия на передки, отошли километра на полтора в небольшое сельцо, где на его окраине остановились в ожидании, пока подтянутся все наши батареи. Было пасмурно, но тепло, стояла уже весна. Было уже за полночь, когда подъехали наши, остававшиеся на передовой, батареи. И вдруг весь фронт загрохотал выстрелами, пулеметными и автоматными очередями, осветился ракетами. Небо полыхало от трассирующих пуль и ракет. Что там случилось? Уж не прознали ли немцы о смене частей на передовой да не ударили ли, пользуясь моментом неорганизованности? Так мы стояли и созерцали это неистовство с полчаса, пока кто-то из подъехавших не сообщил не достоверную информацию, а просто солдатский слух, что Германия капитулировала.

Нам указали маршрут движения, и колонна наша, взревев моторами, устремилась на запад, к Праге. На другой день нам уже официально сообщили о том,что Германия капитулировала. Но противостоявшая нам миллионная группировка немцев не подчинилась приказу о капитуляции и отходила, стремясь укрыться в горах Южной Германии и Австрии. Однако мы не давали им спокойно уходить, нагоняли, завязывали бои и стремились пленить. Так продолжалось до 18 мая 1945 года. Почти на каждом километре нашего пути встречались колонны сожженных машин, брошенной артиллерии, другой военной техники. Налегке фашистам драпать было легче. Наши остановки на отдых сократились до четырех часов в сутки. Но отступающая армия немцев была уже неоднородной в своей сплоченности, она держалась только на страхе перед расправой со стороны старших офицеров. Кроме того, до солдат дошел приказ о капитуляции.

Наши бои, наконец, закончились. Немцы прекратили сопротивление. И одни из них стремились бежать на запад, к американцам, другие же, повернув на восток, колоннами, без оружия, шли сдаваться нам.

Я помню, как-то наша машина почему-то задержалась и отстала от своей колонны. Мы ехали, догоняя своих. Нас в кузове было всего несколько человек, вооруженных автоматами. Навстречу строем шли тысячные колонны немцев, обтекая нашу машину, которая в таких местах замедляла движение. Жутковато было смотреть на эту массу поверженных врагов.

- Сколько же их! Если б они захотели, они бы в момент смяли нас! У нас бы и патронов на них не хватило, - сокрушенно произнес Ступницкий,

- Не сомнут! Время их прошло, - подхватил кто-то из наших. И будто желая взбодрить себя, привстал, ухватившись за борт Студебеккера, и крикнул в толпу:

- Эй, фриц! Гитлер капут?

- Я, я! Капут, капут, - хором ответили из колонны немцев. Завоеватели Европы шли сдаваться в плен. Да здравствует Весна! Да здравствует Победа!

Конец войне

(Снова в Венгрии)

Через несколько дней наше движение остановили километрах в семидесяти восточнее Праги в чистеньком городке Градец Кралевски. Пробыли мы в нем не более полусуток, и нас вывели из города и поставили в соснячке в летний лагерь. В один ряд стояли наши брезентовые палатки, а перед ними подметенная песчаная аллейка. Однако в лагере мы простояли не более месяца, когда пришел приказ о выводе наших войск из союзной нам Чехословакии.

Марш наш пролегал через Австрию. Миновав Брно и Австрийскую границу, наша колонна остановилась на одном из проспектов Австрийской столицы Вены. Был теплый солнечный день. Метрах в двухстах от нас возвышался красивейший собор с обгорелыми закопченными стреловидными готическими колокольнями. Фашисты! Такую красоту не пощадили. Рядом с дорогой был обширный пустырь.

Простояли мы здесь часа два, и колонна наша повернула на юго-восток, вдоль Дуная, в Венгрию. К концу дня мы остановились в селе Энеше, около города Дьер. Здесь нам предстояло пробыть до осени.

Началась полудремотная мирная жизнь. Всем казалось, что закончилась последняя война и больше войны никогда не будет. Солдаты испытывали чувство строителя, поднявшего от земли свое жилище и забившего, наконец, последний гвоздь. Не нужен больше молоток, не нужны гвозди. Не нужно ничему учиться. Осталось только ждать, когда нас отправят по домам.

Но отправлять по домам не спешили. Были демобилизованы только пятидесятилетние. А остальных, вопреки общей расслабленности, заставили учиться воевать. Учились солдаты, учились офицеры. Офицеры разместились по частным квартирам. Наш штаб дивизиона разместился в обширном доме, где поселился на жительство начштаба гвардии капитан Кривенко. В доме была пристройка, которая и была освобождена полностью под штаб. С одним старым солдатом, умевшим столярничать, мы соорудили классный артполигон. Он соорудил каркас и подвижную на блоках каретку, а я модель местности, оборону противника с целями, электрическую схему, которая при попадании снаряда в цель, сигнализировала загорающейся лампочкой.

Если на фронте подготовкой данных для стрельбы и управлением огнем батарей занимались командиры батарей и командир дивизиона, да еще я по его заданию - всем прочим это было противопоказано из-за постоянной экономии снарядов, то здесь на занятиях на классном полигоне этим делом заставили заниматься всех офицеров, и они плавали, как школьники.

Жители все еще чувствовали подчиненное положение перед армией победителей. Хотя солдаты и офицеры вели себя с населением очень корректно, допуская, однако одну "мелочь" - жены хозяев, где квартировали наши офицеры, как правило, были любовницами своих постояльцев, и это терпеливо сносили их мужья.

В свободное время, а у меня его было много, я бродил по окрестностям, по полям, по виноградникам, иногда с кем-нибудь из товарищей, иногда один. Тогда мне вспоминались просторы наших Алтайских степей, где прошло мое раннее детство.

Так прошло лето. А осенью мы отправились на артиллерийский полигон за озеро Балатон на боевые стрельбы. Стояла знойная пора, пора уборки урожая. Было сухо, дорога пылила, но все равно движение было приятно. Оно чем-то напоминало наше стремительное наступление в конце войны. Набегали и оставались позади утопающие в садах села, разноцветные полоски полей с работающими на них венгерскими семьями, груженые собранным урожаем повозки, запряженные либо волами, либо хорошими лошадьми с живописными возницами в национальных одеждах.

После полудня проехали провинциальный городок Секешфехервар, за которым потянулись слабозаселенные засушливые просторы. К вечеру прибыли на полигон. Привычно расставили батареи дивизиона - одну на прямую наводку, две - на закрытые позиции. Привычно, как на фронте, привязал их и нанес на планшет. Карт на этот раз у нас нет, и на чистом планшете работать труднее. Заночевали тут же, под звездным небом.

А наутро, после завтрака, начались стрельбы. Наш НП находился метрах в ста пятидесяти левее батареи 76 мм пушек, стоявших на прямой наводке. Батарея готовилась к выполнению задачи, поставленной вводной, а здесь, на НП, где был всего один окопчик, предназначенный для одного стреляющего комбата, сгрудилась свита офицеров во главе с командующим артиллерий дивизии. В окопчик влез командир гаубичной батареи и согласно вводной, полученной от командующего артиллерии, дал команду на батарею. Телефонист прокричал: "Выстрел"! и снаряд грохнулся не там, где его ожидали, а в пятидесяти метрах впереди батареи, стоявшей на прямой наводке. К счастью никого не зацепило. Дали команду: "Отбой!" и началось расследование. Что случилось? То ли мешочек пороха не доложили в заряд или еще что - так и не установили, однако стрельбы задержали часа на два.

Наконец, решили продолжить. Командующий артиллерии спустился в окоп к комбату. Мы со старшим лейтенантом Гоненко - командиром взвода разведки лежали на земле метрах в семи сзади группы офицеров. Я тогда очень здорово имитировал свист пролетающего снаряда мимо ли, или стремительно падающего вот тут вот, рядом. Старший лейтенант был хороший хохмач и все подначивал меня подсвистеть, когда объявят "Выстрел". Что я и сделал. Только телефонист передал сигнал с батареи "Выстрел!" как я повел сначала низко и слабо, но все выше и, наращивая, пока не закончил стремительным и резким - после чего должен был раздаться взрыв вот здесь, рядом. Офицеры, стоявшие вокруг окопчика, а их было человек десять - двенадцать, кучей ринулись в узенький окопчик, который мог вместить-то не более двух человек, на комбата и командующего артиллерией. Комбат-то был молодой, а командующий -старичок лет за шестьдесят. Как не задавили старика грохнувшиеся сверху добры - молодцы умирать-то после войны никому неохота.

Но взрыва не последовало, снаряд после некоторого времени взорвался далеко впереди - там, где ему и положено было взорваться. Офицеры вскочили и смущенно друг другу вторили:

- Как низко прошел!

- Надо же, как низко!

Старший лейтенант, уронив голову на руки, лежа ниц, трясся от хохота, а мне было не до этого. Ну, думаю, если сейчас обнаружится, что это я им подсвистел и ввел их всех в конфуз - быть мне на губе. Однако все обошлось.

К обеду на НП собрались и командиры других дивизионов. Командующий дал им вводную:

- От леса наступают танки с пехотой противника. Дать отсечный огонь. В тех дивизионах не было топослужбы, и командиры дивизионов дали команды батареям из расчета глазомерной подготовки данных, рассчитывая на чутье. В результате снаряды разорвались далеко друг от друга, вразброс, и нужно было еще много затратить их, чтобы пристреляться.

Настал наш черед - и тут, как на фронте отлично сработал наш тандем с капитаном Водинским. Он ткнул пальцем в точку на планшете, куда надо было готовить данные. Я их готовил и крупно писал на полях планшета. Капитан считывал их и громко передавал команды через телефониста на батареи. И как только оттуда поступило сообщение о готовности, капитан крикнул: "Огонь"! Наконец, пришел с батарей сигнал: "Выстрел!" и разрывы снарядов легли ровной цепочкой перед опушкой леса. Отлично! На следующий день постреляли еще прямой наводкой и к вечеру выехали к месту дислокации, в Энеше под Дьер. Где-то через месяц после стрельб, уже глубокой осенью, мне представилась возможность побывать на родине. Дали отпуск гвардии капитану Кривенко, и он, Гвардия, не забыл меня, не зря в войну разносил меня в пух и прах, когда надо было быстро подготовить данные для стрельбы, а меня вдруг в эту минуту рядом не было. Выпросил Гвардия отпуск и мне.

И вот мы, обеспечившись продуктами, документами, получивши сухой паек на дорогу, были подброшены на дивизионной машине до Дьера, откуда поездом должны были пробираться дальше. На станции было много народу и гражданских, и наших солдат. Было солнечно, тепло. Среди толпы подросток, продавец газет, необыкновенным для его возраста басом выкрикивал заголовки, рекламируя коммунистическую газету "Неп сабад шаг". После каждого его рекламного распева солдаты хохотали, так потешно он басил. Провожавший нас наш дивизионный фельдшер младший лейтенант Чудецкий подошел к мальчишке и попросил его пробасить еще, взбадривая его монетами - газеты ему были не нужны, все равно он ничего не понимал по-венгерски. Наконец подошел поезд, набитый людьми до отказа. Никто не выходил, и войти в него было некуда. Минут через пять машинист просигналил отход, вагоны лязгнули и покатились. Но не тут-то было - на станции было много наших солдат, желающих ехать, и при оружии. Побежали вдоль поезда вперед, открыли огонь из автоматов - поезд остановился, попятился назад. Автоматчики влезли в вагон, высадили пассажиров, на их место вскочили наши солдаты, а вместе с ними и мы, и поехали. Однако поезд шел только до Будапешта.

В Будапеште, а вернее на его товарной станции, на окраине, мы порыскали-порыскали, ничего дальше нет. Но вот сформировался товарный состав, в конце которого были прицеплены две или три платформы с тюками прессованного сена. Поезд шел на восток. Уже темнело, когда мы, взгромоздившись на вагон с сеном, стали отъезжать от станции. Но желающих уехать было много - и военных, и гважданских. Солдаты, чтобы укрыться от ветра, стали распутывать укрутку и выбрасывать тюки сена, устраивая себе ниши. И вот поезд только выехал со станции, как вагон наш стал разваливаться на ходу. Хорошо, что кондуктор был тут же и заметил это, просигналил остановку, и поезд опять вернулся на станцию. Кое-как увязали вагон и поехали дальше. Мой Гвардия присоседился к какой-то мадьярке, лежавшей рядом, огладил ее, почувствовал добро, и чтобы прикрыть свой грех - кругом же сидели люди - попросил меня вытащить из его чемодана одеяло. Я ему подал, а сам подумал: ох, Гвардия, добром ты свою жизнь не кончишь, если не бросишь свои кобелиные похождения. Но солдат офицеру не указ и Гвардия по собственному разумению начал подталкивать поезд.

К утру мы добрались до Мишкольца. Здесь протолкались весь день в ожидании какой-нибудь оказии. К вечеру на станцию прибыл наш санитарный поезд, который шел в Советский Союз. Однако сколько мы ни уговаривали взять нас в поезд - все было безуспешно. Да и много же нас набралось опять солдатиков, желающих ехать: кто в отпуск, кто в командировку, кто куда. Но солдат есть солдат, и если ему нельзя в поезд, то он верхом на него залезет. Так мы и сделали - взгромоздились на крыши вагонов, и уже когда стемнело, выехали дальше. Было прохладно, а вернее холодновато. Встречный ветер пронизывал сквозь шинель, из паровоза снопами летели искры, железная крыша вагона была холодная, холодный ветер задувал за ворот шинели, а сажа из паровозной топки попадала в глаза и больно колола там, пока не вымывалась слезами. Мы с Гвардией поставили на ребро его чемодан и прилегли прямо на крышу вагона, спрятав головы за чемодан от ветра. Некоторые солдаты с удобством расселись на своих чемоданах, повернувшись спиной вперед и подняв воротники шинелей. Мы ехали уже часа два и, наверное, задремали, как вдруг услышали крики и выстрелы из автоматов. Поезд остановился перед какой-то станцией. Оказывается, на подходе к станции, железную дорогу по виадуку пересекала шоссейная дорога, просвет от крыши вагонов до низа виадука был небольшой и нас, лежавших, не зацепило, а тех, кто сидел, разбило о бетонный мост и сбросило на рельсы... Вот она судьба человека, она хранит каждого по - своему и до определенного времени. Нужно было пережить войну и погибнуть таким образом... Сидели бы мы с Гвардией - и был бы нам бессрочный отпуск тут же, в Венгрии.

Солдат подобрали, погрузили в вагон-морг санитарного поезда, и мы поехали дальше. К утру прибыли на пограничную станцию Чоп. Мы были уже у себя, в Союзе, но никакого пассажирского движения здесь еще не было. Патрули железнодорожной комендатуры рыскали по станции и не разрешали садиться в товарные поезда, однако нам удалось-таки перехитрить их, и мы доехали в товарняке до Киева. От Киева до Москвы тоже пробирались сначала в вагоне с углем, а перед Москвой в тендере паровоза товарного поезда.

Когда поезд остановился на товарной станции в Москве, на нас было страшно смотреть. Такие мы были грязные, Гвардия оброс щетиной, пуговицы на его шинели пооборвались. Гвардия хохотнул не очень весело и изрек:

- Ну, Соболев, как-то нам надо не очень заметно пробраться на вокзал, чтобы нас таких в комендатуру не загребли.

Эту операцию мы проделали успешно, а на вокзале сразу в туалет воинского зала. Отмылись, отбрились, попришивали пуговицы, подворотнички, начистили сапоги, выколотили пыль из шинелей, словом привели себя в порядок. А к вечеру Гвардия выбил билеты, и мы уже с совершенно забытым комфортом ехали в плацкартном вагоне пассажирского поезда.

В Новосибирске, где жила его семья, мы с Гвардией расстались. Через сутки я был уже в Рубцовске, где жил мой старший брат Ваня - инвалид войны. Перед войной он служил, как говорили, действительную, на западе Украины, где-то в Тернопольской области, и войну встретил в первые же ее дни. В самые первые и самые трудные. Он был артиллеристом, как и я. При отступлении где-то осенью сорок первого года в одном из боев он влез на стену полуразрушенного дома и оттуда корректировал огонь своей батареи. Осколком разорвавшегося рядом вражеского снаряда ему перебило бедро, и ногу ему ампутировали почти под корешок. А ему в ту пору было всего 22 года. В госпитале его подучили, соответственно его теперь уже малоподвижному образу жизни, бухгалтерской специальности.

Когда я приехал к нему, он работал главным бухгалтером ОРСа на железной дороге, был хорошо обеспечен по тем временам, но духовно был надломлен и, как многие солдаты, вернувшиеся с фронта покалеченными, считал свою жизнь пропащей и изрядно пил.

Меня он встретил хорошо, он был старшим у нас в семье, всячески заботился обо мне, гордился мной, когда знакомил меня со своими сослуживцами, но все-таки что-то между нами не склеивалось. Было кровное родство, но не было духовного родства. У него не было ко мне по этой части претензий, а у меня они были, но я, как младший брат и к тому же вообще еще зеленый, не мог ему ничего сказать, и от этого мучился еще больше, вынашивая в себе постепенную утрату этого дорогого мне человека. А причина была одна водка.

Однако отпуск мой пролетел быстро. Всего-то десять дней. Была зима, до окраины города было недалеко, и я с удовольствием побегал несколько раз по заснеженной степи на лыжах. А потом отметился у военного коменданта, взял билет на поезд и с каким-то душевным облегчением покатил к себе в часть. Даже временной милашки себе не завел, и может быть, чувствовал себя так легко и свободно именно поэтому. Ничто не связывало меня, никто не ждал меня нигде и был я обязан одной только присяге да фронтовым друзьям своим, с которыми больше двух лет делил все возможные опасности. Может быть, поэтому так легко я ехал из отпуска. С таким чувством, наверное, возвращаются в свою стаю отбившиеся птицы.

В Киеве почти на сутки задержался, находясь все это время на вокзале. Ожидал поезд до пограничной станции Чоп. На вокзале было много военных, наверное, больше, чем гражданских. Серые офицерские шинели создавали общий фон, на котором вырисовывались более яркие одежды всевозможных мешочников. Послевоенный люд мигрировал в поисках лучшей жизни. Работал ресторан, через открытые двери доносилась музыка. Чей-то приятный баритон исполнял новый тогда офицерский вальс.

Ночь коротка, спят облака,

И лежит у меня на ладони

Незнакомая ваша рука...

Я записал слова, а потом, расчертив листок нотным станом, записал и музыку. До призыва в армию, в педучилище нам преподавали музыку и пение. Петь я никогда не пел, не было у меня голоса, а ноты я усвоил достаточно хорошо. По музыке у меня было пять, по пению - два, а в среднем мне ставили тройку.

Записал и думал: вот приеду в родную часть и наиграю своим офицерам то, что им так знакомо по их фронтовой жизни с мимолетными встречами, скоротечной любовью и с легкими ли, трудными ли, но всегда расставаниями.

В конце следующего дня был поезд и на нем я благополучно добрался до Румынской границы. От станции Чоп поезд шел на Бухарест, куда я прибыл без особых приключений пассажирским поездом. В Бухаресте обменял свой последний советский червонец на румынские леи и купил на них кусок французского ароматного туалетного мыла, после мытья которым не нужны были никакие духи такой чарующий аромат оставался на теле. Но я обнаружил у него и другое свойство - стоило помыть им руки, как все царапины и ссадины - вечные спутники тяжелой солдатской работы, тут же зарастали новой кожей. После этого, прибыв в часть, я давал помыть руки этим мылом нашим шоферам, руки которых были вечно сбиты их железками. Однако до этого предстоял еще долгий путь через Трансильванские Альпы в Венгрию.

Поезд был небольшой, всего шесть небольших вагонов. В вагонах стояли буржуйки, которые топились дровами, но дров не было. Солдаты, а только они и были пассажирами, ломали перегородки между купе и обломками топили буржуйку. Туалеты в вагонах не работали. Однако на подъемах поезд двигался так медленно, что, выскочив из вагона на волю, можно было справить нужду и успеть заскочить в задние вагоны, что все и делали.

В голове поезда обычно стояли два паровоза, иногда в помощь им прибывал со станции еще и третий - так круты были подъемы. А на спусках, на подступах к очередной станции паровозики неистово свистели, изо всех сил тормозили, однако частенько проскакивали мимо станции, разогнавшись с горы, а потом уж возвращались назад, к вокзалу. Так долго ли, скоро ли, но доехал я до Будапешта, а там и до Дьера. Дальше километров пятнадцать мне надо было добираться пешком до села Баболна-Пуста, где я оставил свой полк, отправляясь в отпуск.

Был февраль. В Венгрии это уже настоящая весна. Снега не было, в небе сияло солнце, пели жаворонки, дорога вилась меж пожухлых еще полей и перелесков, идти было тепло и приятно, и довольно легко на легких молодых ногах и с совершенно пустым рюкзаком. Часа через три я дошел до Баболна Пусты. Однако полка нашего в селе не было. Зашел в комендатуру, там сказали, что часть ушла из села давно уж, а куда - не знают. Возможно в Будапешт для отправки в Советский Союз. Через сутки я был уже в Будапеште.

Огромный, серый, холодный послевоенный Будапешт неприятен своей какой-то затаенной враждебностью. Я был голоден, продукты мои кончились. Не было и достаточно денег, так какая-то мелочишка завалялась в кармане, На вокзале из разговора с бывшим здесь уже не первый день, солдатом, узнал, что знакомиться с молоденькими мадьярками и ходить к ним домой опасно. Были случаи уже, когда таким образом через юных мадьярок заманивали на квартиры одиноких солдат или офицеров да там и убивали их.

Я направился, было в ближайшую комендатуру, чтобы узнать о дислокации нашей дивизии. Но там, не долго думая, меня задержали. Через короткое время привели еще какого-то солдата - и тоже ко мне. Дверь в небольшую прихожку и на улицу была настежь открыта. Бывший при нас старший сержант вышел в соседнюю комнату, дверь за собой прикрыл неплотно, и было слышно, как там обсуждают, куда нас направить. Я понял, что нас собираются отправить в какую-то часть. Перспектива оказаться в чужой части, не в той, в которой я был на фронте два года, меня не радовала, вины за собой я никакой не чувствовал, я возвращался из отпуска, поэтому я перемигнулся со своим нечаянным соседом, и мы мигом выскочили в открытую дверь на улицу, тут же за угол, да только нас и видели.

Такой оборот событий мне начинал не нравиться. Вскоре, расспрашивая на вокзале военных, узнал, что некоторые части отправляют в Советский Союз и мне посоветовали пройти на товарную станцию, где эти части грузятся в эшелоны. Я так и сделал. Переночевавши на вокзале, я рано утром, прямо по железнодорожным путям прошел до товарной станции, забитой товарными составами. На одном из путей стоял эшелон, в который продолжалась загрузка. Я подошел к одному старшине, распоряжавшемуся у походной кухни, и изложил ему свою проблему. Он ответил мне, что о моей дивизии ничего не знает, что в этот эшелон грузится штаб дивизий (он назвал ее номер) для отправки в Союз и, указывая в конец состава, сказал:

- Вон, кстати, идет начальник штаба со свитой, спроси у него, может быть, он знает.

Я направился навстречу группе офицеров. Не доходя, как положено, отчеканил строевым и, козырнув, обратился к генералу. В двух словах объяснил ему, что вернулся из отпуска, а части своей на месте не застал и ищу ее. Генерал в расстегнутой шинели, довольно демократично остановился, подумал и ответил, что не знает, где стоит сейчас 133 дивизия, но что ее в Союз не отправляли - это он знает точно. Посоветовал мне обратиться в комендатуру. Я, конечно, умолчал, что там я уже был, поблагодарил, и, козырнувши, попросил разрешения идти. Я снова подался на вокзал. И снова стал искать, пользуясь солдатским радио - не слыхал ли кто, не встречал ли кто... И тут один старший лейтенант сказал мне, что через пару часов отходит поезд на юг, на котором мне следует ехать до станции Кишкувфельдхаза, где стоит, или стояла наша дивизия. Это уже было что-то.

Через пару часов я уже сидел в поезде и дремал под стук колес, а часа через четыре уже был на месте, и к счастью своему, нашел своих. На подходе к дивизиону я подумал: вот Гвардия, наверное, спустит на меня полкана - ведь я в отпуске пробыл на 10 дней дольше (там брат мой через военного коменданта продлил мой отпуск на 10 дней), да вот уже несколько дней я мотаюсь по Венгрии, разыскивая своих. Как же я был удивлен, когда первое, о чем меня спросили в дивизионе:

- А где Гвардия?

- А он что, разве не приехал еще?

- Нет.

Ну, думаю, все в порядке, я еще рано прибыл. А через пару дней прибыл и Гвардия, да не один, а в сопровождении двух или трех мадьярок из Баболны-Пусты, бывших там милашками наших офицеров, когда наш полк стоял в этом селе, а наши офицеры квартировали у этих мадьярок, потеснив их мужей.

Выпал снежок, в полуказарменном помещении, где размещалось управление дивизиона, было неуютно, холодно, сыро. Но к счастью после нашего возвращения из отпуска, мы простояли в каком-то бездействии, в ожидании, всего несколько дней и нас перебросили в город Сегед. Там мы разместились в старых трехэтажных казармах бывшей Венгерской армии. Прямо перед нашими окнами на небольшой площади почти каждый день собирались малочисленные митинги венгров. Наверное, это были их коммунисты или социалисты, бывшие в оппозиций к бывшей власти, а теперь примерявшиеся вступить во власть под покровительством наших войск. Их собиралось совсем мало, человек по 15-20 и собирались они около наших казарм, видимо, из опасения, что в другом месте их могут поколотить приверженцы прежней власти. Они приносили стул, один из них взбирался на стул - импровизированную трибуну, и произносил речь. Смешно было видеть ораторов, стоящих на стуле, перед маленькой кучкой слушателей. Это вполне можно было делать и стоя на земле. Поговорив так с полчаса, они расходились, унося с собой и "трибуну".

В дивизионе нашем организовали учебную батарею, командиром которой назначили командира пятой батареи старшего лейтенанта Василия Чистюхина, молодого, молчаливого и на вид очень сурового человека. Рассказывали, что то ли он сам, то ли его жена была в партизанах, какое-то время, навидались там лиха, и мол, оттого в нем эта скрытность и суровость. На самом деле он был довольно демократичным и исключительно порядочным в общении.

Меня из управления дивизиона перевели в учебную батарею командиром отделения, но никакого отделения у меня не было. Просто я в одном лице осуществлял как бы штаб батареи. Я должен был преподавать топографию курсантам этой батареи, выписывал увольнительные, частенько и подписывал их за В.Чистюхина и именно его фамилией и так точно подделывал его подпись, причем не скрывая это от него самого, что он сам потом не мог отличить где его подпись, а где моя.

При этом он чуть смущенно улыбался, хмурился и предупреждал строго:

- Ты смотри у меня.

А я ему в ответ:

- Товарищ старший лейтенант, я же не сам, старшина попросил подписать, а вас не было.

- Ну ладно, ладно. Не злоупотребляй только.

А и в самом деле, прошла такая большая война, офицеры накомандовались на всю оставшуюся жизнь, поэтому в часть наведывались только с утра, а потом исчезали на квартирах или еще где-то, а в казармах оставались старшина с сержантами да разве что дежурный офицер в карауле.

Занятия им тоже не хотелось проводить, и перекладывали они это тоже на сержантов. Ну а мы-то что? Разве не видели, что перед нами такие же, прошедшие войну, многоопытные солдаты, как манны небесной ожидавшие демобилизации, и нужны ли были им эти занятия, а тем более моя топография? Когда мы стояли в Баболна-Пуста, там тоже "проводились" занятия по топографии с солдатами взвода управления. Я же понимал, что видеть ничего не делающего солдата для любого командира - нож острый. Там я уводил их за село (с глаз долой к виноградникам), мы усаживались в тени деревьев, срезав по изрядной грозди винограда, лежа на травке, лакомились, а потом рассказывали солдатские байки да были и небыли еще из той, далекой, уже довоенной жизни. И выждав так положенное для занятий время, возвращались в расположение части. Здесь же бегло проведя занятия по теме, мы тоже углублялись в воспоминания о гражданской жизни. Иногда, правда, уходили на занятия в парк. Парк в Сегеде был прекрасный, полудикий. В нем не было расчерченных, распланированных дорожек. Это был лиственный лес с редкими вековыми раскидистыми деревьями, меж которыми по зеленой травке извивались узенькие тропинки. Парк был обширен, конца и края его не было видно и всем нам нравилось бывать в нем, бродить меж деревьев или лежать на траве.

Вскоре, однако, я заболел. Вылезала из меня фронтовая простуда. Шея, затылок, лицо, спина стали покрываться фурункулами, число которых меньше двух-трех одновременно не было. Мучительные боли, озноб продолжались до тех пор, пока мне не сделали несколько переливаний крови. Фурункулы отступили, но пришла ужасная слабость. Пропал аппетит, силы иссякли, и я без отдыха на ступенях лестницы не мог подняться на второй этаж. Уколы и таблетки, которыми меня снабжал полковой врач старший лейтенант Водочкория, не помогали.

В дивизионе у нас был таджик Халиков Абдунаби, он же был ординарцем командира дивизиона капитана Водинского. Однажды он подарил мне золотые женские часы "Доха", строфейничал видно где-то. Эти женские часы мне передаривать было некому, не было у меня еще любимой девушки, а играть на скрипке мне очень хотелось научиться. И вот однажды я за эти часы выменял у одного мадьяра скрипку. Однако тренировать руку надо было с детства, а я слух имел отменный, ноты брал хорошо, а вот левая рука моя была малоподвижна, и игры не получалось, И вот как-то раз я и говорю моему другу:

- Абдунаби, скрипка мне ни к чему, давай ее променяем кому-нибудь, хоть на вино что ли?

И пошли мы с ним в тот дом, где квартировал командир дивизиона. Променяли скрипку хозяину на вино, сели, пообедали, немного выпили вина, пил я всегда мало. Но тут, будучи больным и ослабленным, я вдруг опьянел сильно и собрался уходить в казарму. И только я в калитку со двора на улицу, а навстречу мне капитан Водинский и старший лейтенант Водочкория. Я даже не посторонился, пру вперед, это им пришлось пропустить меня в калитке. Капитан только недоуменно посмотрел на меня молча. А на другой день, когда я пришел в санчасть за очередными уколами, старший лейтенант Водочкория и говорит мне:

- Тебе давно надо было напиться, теперь ты пойдешь на поправку. Не ругал тебя капитан?

- Так я же почти не пью. И этот раз выпил один фужер, а капитан не ругал еще, нет.

- И не будет. Я ему сказал, что это тебе на пользу. Уколы сегодня больше делать не будем. Иди.

И правда, болезнь моя отступила.

Бросок в Германию

А месяца через два наш 400-й артполк переименовали в 400-й гаубичный артдивизион, маскируя, таким образом, численный состав, через Чехословакию перебросили в Германию. С нашими западными союзниками уже тогда начинались трения, да, наверное, они не прекращались никогда, просто, пока шла война, пока наши фронты сначала сдерживали немцев, а потом гнали на запад, все это не выходило на поверхность, протекало подспудно, во всяком случае, вожделенным желанием американского президента после смерти Рузвельта было, чтобы русские как можно больше убили немцев, а немцы как можно больше убили русских. Англосаксы во все времена были если не явными, то тайными врагами России и те, кто клюет на их "дружбу" просто плохо знают историю.

Но вот в начале сорок шестого года в нашей печати появилось опровержение сообщений западной печати о том, что Советы наращивают свои войска в Германии, перебрасывая свои воинские части со своего Южного фланга. А мы читали эти опровержения и посмеивались. Мы тоже на огромной скорости, какую только могли развить Студебеккеры, по отличной асфальтированной автостраде мчались по коридору, открытому нам союзной Чехословакией, из Венгрии в Германию.

Во всех населенных пунктах, которые нам приходилось проезжать, вдоль дорог стояли люди и забрасывали наши машины цветами. Радостно было видеть проявление этой любви простых людей к нашей армии - освободительнице и нас переполняла гордость за нашу Советскую родину.

На одном из перегонов, когда спидометр нашего Студебеккера показывал 65 миль в час (примерно 100 километров в час) под машиной загрохотало железо, вылетел карданный вал. Я по фронтовой привычке приготовился было уже выпрыгнуть на ходу - мы еще не знали, что там загремело. Но видим, что машина управляема, переворачиваться не собирается, дорога шла под гору и шофер, постепенно притормаживая, сначала сбавил скорость, а километра через полтора совсем остановил машину. Мы тут же свернули с дороги в хуторок, сообщили по рации о поломке и стали ждать автомастерскую. Прибыла она к вечеру, где-то к полуночи машину отремонтировали. Заночевали здесь же, а утром двинулись дальше, уже не колонной, а одной машиной. Каково же было наше удивление, когда проезжая через населенные пункты, мы видели, что жители их стоят шпалерами вдоль дороги и забрасывают машину цветами, сопровождая это приветственными возгласами:

- Советская армада наздар!

Эта слава Советской армии и любовь к ней народа были завоеваны кровью наших солдат и позже замарана политиками во время вторжения в Чехословакию в 68-м году армий Варшавского договора. Как и слава Кантемировской танковой дивизии, добытая в Отечественной войне, была перекрыта позором, когда танки ее и танкисты ее за деньги, взятые Гайдаром на фабрике Гознака, расстреливали Верховный Совет, расстреливали Советскую власть, которой они присягали.

Однако. Чехословакия это не Советский Союз и уже к вечеру мы пересекли ее северную границу и вступили в Германию. Ситуация сразу переменилась. Населенные пункты стали будто безлюдными. Очень редкие прохожие будто не замечали нас и шли, сосредоточенно вглядываясь в дорогу перед собой.

Солнце опустилось, мы свернули на проселочную дорогу и, остановившись у лесочка, заночевали здесь. А утром прибыли во Франкфурт на Одере, а оттуда в расположенный в девяти километрах к востоку дачный поселок правительства Гитлеровской Германии Бад-Заров.

Здесь нам предстояло встать на постоянную дислокацию в бывших немецких казармах охраны дач. Бад-Заров был даже не поселком, а цепочкой правительственных дач Германии вдоль цепочки озер, соединенных каналами. Сначала мы встали у озера в палатках, но через несколько дней нас разместили в казармах - бараках из легких щитов, внутри которых была синтетическая теплоизоляция. Казармы эти были расположены в полукилометре от озера. Метрах в пятистах от нас располагалась бывшая дача Геббельса - министра пропаганды Германии. Населения в этих дачах никого не было. Мы ходили смотреть. Дачи были отделаны черным деревом и уже изрядно покурочены.

Продолжался дембель старших возрастов, люди у нас убывали, поэтому меня вскоре перевели в штаб полка, где начальником штаба был наш бывший командир дивизиона теперь уже майор Комаров. Меня определили в оперативный отдел, и командовал мной замначштаба по оперативной части капитан Клочков. В этой же комнате сидел замначштаба по строевой части капитан Оськин со своим писарем, моим однокашником по дивизиону на фронте - Чернецким. Рядом был кабинет НШ майора Комарова, а через коридор - замкомполка по строевой части майора Турукина, прибывшего в наш полк уже в Бад-Зарове.

Командиром полка стал полковник Заглодин, сменивший нашего командира полка периода войны, подполковника Зайцева. Полковник Заглодин был в некоторой степени демократ, занимался общими вопросами, в штабе бывал редко и вроде бы тоже подумывал об отставке. Мой друг Толя Закураев, смоленский паренек демобилизовался чуть раньше меня, и где-то в кафе, перед отъездом домой, сел за столик, и вдруг к нему подсаживается полковник Заглодин:

- Я, - говорит Толя, - было вскочил, а он - "Сиди, сиди". Пообедали вместе, пожелал он мне счастливого пути, пожал руку и ушел.

Сортир у нас стоял на опушке леса, окружавшего казармы, и был обычным армейским сортиром российского типа, где в рядок могли присесть сразу человек пятнадцать. Ну и в нем, как в любом российском сортире... Пришел как-то командир полка, приказал выстроить личный состав, вышел на середину, поздоровался, выслушал, в ответ "Здра... лам... рищ... ковникта!", потом и спрашивает:

- Вы артиллеристы?

- Да-а-а!

- Какие же вы артиллеристы, если в очко попасть не можете? - и указал на сортир. Устыдил. Наверное, после таких слов даже хозвзводники стали чувствовать себя "наводчиками". Но после этого там как-то чище стало.

Стали мы привыкать к казарменной жизни после фронтовой вольницы, да и после той вольницы, которая была при нашем постое в Венгерских селах. У каждого была своя кровать с тумбочкой. Постель заправляли, особым способом обертывая конец матраца простынею, да так, чтобы на всех кроватях было все, как по линейке, и эти простыни, и подушки.

Однако распорядка еще никакого. Дежурный по батарее кричит: "Подъем!" а никто и не шевелится до самой команды - строиться на завтрак.

Но вот появился майор Турукин, сорокалетний холостяк, у которого, наверное, до той поры не было никогда ни жены, ни любовницы. Утром ему задерживаться было негде и не с кем, вот он и повадился ходить в казармы к подъему. Скомандует дежурный подъем, а все лежат. Но вот появляется майор Турукин, дежурный подает команду "Смирно!" и докладывает, что батарея находится на физзарядке, а все еще лежат. Но тут уж все вскакивают проворно, да пока дежурный докладывает, все - шасть в окна (а казармы были одноэтажные и лето же) и там где-то одеваются. Майор заметил и стал бегать ловить, чтобы наказать, но где там? Вокруг было нарыто еще немцами полно траншей, кусты, деревья кругом, а солдаты остались молодые, проворные, старичков уже домой отправили, вот и бегал майор понапрасну.

Обозлился майор, что столько бегал и никого не поймал. После туалета и заправки кроватей зашел в казарму, посмотрел - не по линейке концы матрацев, обернутые простынею. Стал майор все выворачивать, а сам кричит:

- Что вы тут залуп понаделали?!

Ах, майор, майор! Чужак был, на фронте у нас его не было. Выпустил неосторожное слово и тут же схлопотал себе некрасивую кличку: "майор-Залупа". Только так теперь солдаты его и звали. Дошло до наших кадровых офицеров-фронтовиков, но те только потихоньку посмеивались.

Работы в штабе в связи с демобилизацией старших возрастов было много, а тут еще и штабные тактические учения частенько - все мы выезжали, имитируя наступление на Штеттин, либо на ликвидацию прорыва союзников со стороны Штеттина. И каждый раз надо было разрабатывать оперативные документы: приказы, схемы, циркуляры, маршруты... А тут дает как-то мне майор-Залупа блокнот и гундосит (говорил он в нос):

- Разлинуй мне, Соболев, блокнот.

Вот, думаю, без линейки писать не может. Сунул я блокнот в стол да за делами и забыл про него. А в ту пору жить мы, штабники, ушли из казармы на второй этаж соседнего капитального здания. Там мы жили вольно, никакого тебе подъема по утрам, ни зарядки. Утром идем в столовую, а майор уже там стоит.

- Стой! - кричит. - Почему не строем?

А нас всего-то трое. Я, Чернецкий, да еще старший сержант Мамонтов завспецчастью. Поворачиваемся, отходим метров на тридцать. Двое становимся гуськом - один в затылок другому, а третий идет, командует. На подходе подает команду:

- Смирно! Равнение на майора! - и докладывает, что работники штаба идут принимать пищу. А мы таким строевым рубим, как на параде, как только подметки сапог выдерживают. Майор доволен, мы тоже, потому что для нас это все забавная игра. И вот однажды мы заигрались.

Пришли в столовую, читаем меню: написано лапша с подливкой, а подают с маслом. Мы - в пузырь. Почему с маслом, а не с подливкой? Написано же и утверждено начальством! Хотя какая бы разница? Но мы же не голодные, жрать-то нам неохота, вот и изображаем забастовку. Не стали есть, повернулись и ушли к себе пить чай с печеньем. А это по-армейски уже ЧП ведь был же бунт на броненосце "Потемкин" из-за червей в супе... Пошли доклады по службе, что штабники отказались есть.

А был у нас завскладом ПФС земляк Чернецкого, хохол Паша, забыл его фамилию, он все время снабжал нас офицерскими доппайками - печеньем, конфетами. Еще бы! Два хохла, оба были в оккупации. Вот Чернецкий, когда начальства в штабе нет, вызывает к себе Пашу и начинает наводить справки. Вот, мол, приходил особист со СМЕРШа и спрашивал о тебе, Паша. Паша бледнел и твердил:

- А шо? А шо?

- Ну, понимаешь? Почему остался в оккупации? Почему в партизаны не ушел? А как ты сейчас?

- Та я же ж! Та в яки, ж партизаны? Ну а ты шо? А? - а потом, - Ты у вечери приходи...

Ну, Чернецкий идет вечером, нагружается у Паши офицерскими доппайками и к нам, в нашу комнату. Вот мы и были закормленные.

Надо с нас стружку снимать, а как? Юридически, если по уставу, то мы правы. Меню утверждено - извольте исполнять.

Утром приходим в штаб, только уселись за работу, заходит майор Турукин и ко мне;

- Дай-ка мой блокнот,

Я ему подаю, но говорю, что не успел разлиновать. Ну, тут майор и понес на меня,

- Ах, ешь вашу мать! Не успел! Лапшу с маслом жрать не хочете? С подливкой вам подавай! А блокнот разлиновать некогда! Ешь вашу мать...

А напротив за столом друг против друга сидят капитан Оськин и Чернецкий. Чернецкий притих, а Оськин хохочет в кулак.

Ну, кончился шум. Но после этого наши штабные офицеры Оськин и Клочков, которые с нами обращались совершенно запанибратски, частенько подтрунивали над нами. Как чуть что, они:

- Ах, ешь вашу мать! Лапшу с маслом жрать не хочете! С подливкой вам подавай! - и хохочут.

Чернецкий, между прочим, тоже был феномен. У него так потели ноги, что если он лежал босиком, то на его пятках выступала роса. Ну, соответственно и запах был у него в сапогах. Сидят они с Оськиным друг против друга, столы их составлены впритык. Работают, работают и вдруг Оськин задергает носом, как кролик, и бац кулаком по столу и кричит:

- Чернецкий, опять пальцами шевелишь?!

Это значит, что из широких кирзовых сапог Чернецкого дохнуло из-под стола прямо Оськину под нос.

Скоро, однако, наше дополнительное снабжение неожиданно оборвалось, причем самым прозаическим образом - подхватил Паша гонорею, и сняли его с продовольственного склада. Чернецкий сокрушался:

- Паша, ну как же это ты так?

- Та як, як. Прыйшов у вечеру на танци, дывлюсъ, стоить немка, мулъгается. Така справна - е шо... Бачу шо дило будэ. Ну, я до нэи. Ну и ...

По-моему, Чернецкий сокрушался больше, чем Паша. Ведь он с полгода доил его. Как только Паша начнет зажиматься, мол, нет ничего, так Чернецкий опять его в штаб и опять:

- Паша, опять приходил особист, опять спрашивал про тебя.

- А шо? А шо?

- Да шо? Про родителей твоих, про жену. Где они сейчас? - сочинял Чернецкий,

И снова Паша смягчался и заговорщически говорил:

- Приходь у вечеру...

Однако всему приходит конец, Прошло и лето сорок шестого, за которое мы несколько раз выезжали через Берлин на тактические учения, каждый раз то наступая, то отражая прорыв "союзников" со стороны Штеттина.

Наступила осень. Прекратились купания в озере. Я был молод. Был у меня велосипед, и я все катался на нем вокруг, накручивая физические нагрузки. А однажды мой друг Халиков, который тоже на велосипеде отвозил донесения в штаб дивизии, располагавшийся в 9 километрах от Бад-Зарова во Франкфурте-на-Одере, соблазнил меня прокатиться с ним. Я, не долго думая, сел и поехал. Доехали до Франкфурта - шоссе-асфальт, как зеркало, сдал он бумаги, и только мы наладились назад, как навстречу патруль - старший сержант и три автоматчика. У Халикова-то документ соответствующий, а у меня и увольнительной нет. Хотел я по-хорошему, но парни были не воевавшие, салаги 28-го года рождениями, ни в какую, ведут в комендатуру. Я было хотел просто оторваться, вскочил на велосипед и даванул на педали. Да видно передавил. Сцепление нарушилось, и педали закрутились вхолостую. Тут они меня и сцапали. Забрали велосипед, привели в комендатуру и на гауптвахту. Я говорю Халикову:

- Доложи в штабе, пусть выручают,

Но на мое несчастье, это был выходной день, в штабе ни одного офицера. И пришлось мне на этот раз заночевать на губе. И только утром, часам к одиннадцати за мной приехали на машине и привезли мне увольнительную.

Сидеть больше мне не пришлось. Пока.

Служба продолжалась, И жизнь продолжалась, как это всегда бывает, с расставаниями, с утратами фронтовых друзей. Уже нельзя было отыскать и навестить своих бывших друзей из полковой батареи 76 мм пушек 681-го стрелкового полка, потому что стрелковые полки 681-й и 521-й нашей родной 133-й Смоленской Краснознаменной орденов Суворова и Богдана Хмельницкого стрелковой дивизии остались в Венгрии и были либо в Венгрии, либо расформированы, либо отправлены на Дальний Восток для войны с Японией этого я не знаю.

В нашем родном 400-м Трансильванском Краснознаменном ордена Богдана Хмельницкого артиллерийском полку, переименованном в гаубичный артдивизион, каждый месяц составляли списки на демобилизацию старших возрастов. Не так их много и осталось. Выстраивались перед штабом дивизиона 15-20 новоиспеченных дембелей в окружении тех, кто еще оставался. Лица счастливые и одновременно грустные. Жесты, движения, голоса, наигранно - бравые, а глаза подернуты влагой - расстаются друзья, игравшие в одну игру со смертью и выигравшие ее. Здесь было все уже родное, надежное, прочное. А что там ждало каждого из них? Там дома? Все ли найдут, что оставили? И всех ли найдут, кого оставили?

Замполит, подполковник Коваленко говорил прощальную напутственную речь, которую обычно заканчивал фразой:

- Ребята, война для вас не закончена! Пока вы здесь воевали, там в тылу развелось достаточно всякой сволочи, с которой вам еще придется бороться! Держитесь, ребята!

Подавалась команда: "Разойдись!" - строй рассыпался. В ожидании машины бойцы, уходившие и остающиеся, разбивались на группки. Кто-то что-то говорил. Кто-то обменивался адресами. Кто-то просто вглядывался в до боли родные лица.

...Бойцы вспоминали минувшие дни

И битвы, где вместе сражались они...

Подавалась команда: "По машинам!" - и осиротевшие солдаты уезжали... И осиротевшие солдаты оставались... Ах, если бы мы знали тогда, что таких друзей у нас никогда больше не будет... Но все отъезжавшие верили, что они едут туда, где были когда-то счастливы и что будут счастливы снова, позабыв о горькой мудрой народной заповеди: "Не возвращайся туда, где ты был счастлив - счастье не повторяется"...

Но об этом мы вспомним потом, через много лет, когда поймем, что лучшее в жизни бывает только в прошлом. И мы будем прилагать неимоверные усилия, чтобы найти друг друга. Для чего? Для того только, чтобы спросить: "Hv, как ты там, друг? Здоров ли? Как сложилась твоя послевоенная жизнь?" и вместе вспомнить что-то из фронтовой жизни. Вместе - это только по переписке. А помнишь? А помнишь? И поодиночке вытереть скупую слезу...

Дембель

Заканчивался сорок шестой год. Служба шла без особых событий. Обычные тактические, чаще всего штабные учения. Разборы, перерывы, затишья. Обычные армейские будни. И тоска по Родине. Однажды я получил весточку от отца, от которого ничего не было, и о нем мне никто ничего не мог написать вот уже четыре года, со времени Сталинградской битвы, участником которой по божьей воле был и он.

Оказывается там, будучи контуженным и полузасыпанным землей при бомбежке, он оказался на захваченной немцами территории и попал в плен. Он не писал мне всех перипетий жизни после пленения. И после он никогда не вспоминал об этом, а я не расспрашивал его, боясь нанести ему душевную рану. Мне уже потом, в письмах, кратко пересказывал мой старший брат - инвалид войны Ваня. Как-то при встрече с отцом они изрядно выпили и отец со слезами, с болью, отрывочно, бессвязно по хронологии поведал своему сыну все беды, постигшие его в плену.

Какое-то время он работал у Бауэра - немецкого крестьянина, но потом чем-то разозлил его. То ли посмотрел на фрица слишком многозначительно, то ли сделал какой-то угрожающий жест, когда фриц подгонял его палкой... Но оказался он в концлагере, я забыл его название, вроде Маутхаузен, не помню, но где-то в западной Германии. Там хватил сполна лагерного лиха, изнуряющей работы, побоев и голода. Отвезти его в крематорий немцы просто не успели, но физически он был уже готов к этому - работать не мог и уже не ходил. Спасло его освобождение лагеря американцами. Вытаскивали его из барака уже на руках. Весил он в это время всего 48 килограммов.

После освобождения, как многие бывшие пленные был определен под надзор и место работы на восстановление шахт в Донбассе. А и куда ему было податься? Бывшая его последняя предвоенная жена - наша мачеха, не ждала его, вышла замуж, и он был таким же бездомным люмпеном, как и я. Мы, штабники, сочинили просительное письмо директору шахты, сославшись на то, что я, его сын, еще служу в армии, а дома дела плохи и просили отпустить его с шахты. Письмо помогло (я не знаю, знал ли он сам об этом письме) и вскоре я получил от него письмо уже из Грузии, из Кутаиси. Наверное, он там снова на ком-то женился...

Встретились мы с ним только в пятьдесят четвертом году в селе Николаевка под Хабаровском, когда я уже работая на Сахалине, и во время отпуска заехал к нему.

Подходила к концу зима сорок шестого - сорок седьмого годов и пришел, наконец, и наш черед на демобилизацию. В дивизионе уже старыми фронтовиками-однополчанами оставались почти одни офицеры. А те, немногие рядовые и сержанты - это были мы последние, немногие, теперь уже уходящие, бойцы двадцать третьего и двадцать четвертого годов рождения, уцелевшие в горниле войны в количестве трое из ста, да и те наполовину подранки...

Нас, немногих, после прощального построения и речи замполита подполковника Коваленко, перевезли во Франкфурт на Одере и вместе со многими. такими же, как мы дембелями, собираемыми со всей оккупационной зоны Германии, поместили в пятиэтажной казарме человек по двадцать в каждой комнате, где мы пробыли дня два-три, пока укомплектовывался полный состав эшелона.

Мы были свободны в передвижениях и решали каждый свою проблему - как избавиться от оставшихся неизрасходованных немецких марок, которыми нам выдавали солдатское жалование. У меня их скопилось более тысячи, а в военторге уже почти ничего не было. Набрал детского белья разных возрастов, хотя мне везти его было некому, но оставались еще деньги. Тут кто-то подсказал, что поблизости от нашей казармы в немецком магазине продают недорогой анисовый ликер, Я не пил, но не пропадать же деньгам, и я затарил два больших чемодана (уж не помню, где я их взял такие, сколоченные из фанеры) и успокоился.

Между тем в казарме дембели во всю пили и выбрасывали пустые бутылки через форточки во двор. Была зима, лежал неглубокий снег, и бутылки не бились. А во дворе немец на санях, запряженных лошадью, объезжал казарму вокруг и грузил пустые бутылки в плетеный короб, стоящий на санях. Заполнял короб доверху, куда-то увозил, возвращался, а тут уж было опять только грузи. И так с утра до вечера.

Вмешалось начальство, стали, было отбирать спиртное, но мы в своей комнате объявили до погрузки в эшелон карантин и не пили, поэтому нас гроза миновала. Наконец, пополудни второго или третьего дня мы погрузились, как когда-то по пути на фронт, в теплушки и совершенно буднично поехали на Родину. Где-то за ночь пересекли Польшу. Нары были жесткие, бока побаливали, поэтому на рассвете уже не спалось и, наверное, не только мне. Поезд остановился на какой-то станции. За стенами вагона слышались редкие шаги да постукивание молоточков по колесам вагонов, какое обычно бывает на станциях, И вдруг, за стенами вагона так протяжно и жалостно протянул детский голосок:

- Дя-а-а-а-де-нька, да-а-й-те суха-а-ари-ка...

Все дембели, как по команде, разом, с грохотом сапог вскочили с нар, раскрыли дверь, а за ней серенькое мартовское утро, пасмурно, кругом снег, как-то сумрачно, закопчено, полуразрушено, редкие небольшие составы товарных вагонов и худенькая, бледная девочка лет семи в каком-то взрослом, висящем на ней пиджачишке, таком же сереньком, поношенном, как это утро...

Вот она, Родина!

Так сын-скиталец, оставивший когда-то молодую, здоровую, красивую мать, после долгих лет скитаний возвращается домой, в мечтах своих, надеясь увидеть ее такой же, торопливо сбивая шаг, подбегает к крыльцу, открывает дверь - и видит перед собой маленькую, с узенькими усохшими плечиками, поседевшую, с поблекшими глазами, в которых давно поселилась тоска, такую жалкую и бесконечно родную, кажется, одну только душу, И сердце его, только что парившее в высоких мечтах, вдруг, проваливается в бездну жалости и страдания...

Спустя полчаса мы поехали дальше. Война давно уже закончилась, это был сорок седьмой год. Никто нас не встречал, мы ехали буднично, будто просто перемещалась какая-то воинская часть. Радость победы уже отошла и заменилась новыми заботами о хлебе, о жилье, об одежде...

Так эшелоном в теплушках мы двигались с неделю до Новосибирска. Дальше мне надо было заворачивать на юг, на Ташкентское направление. Я пересел на такой же товарный поезд, который почему-то назывался "Пятьсот веселый". Пассажирами его была самая разношерстная публика, мешочники, безбилетники. Поезд подолгу стоял перед семафорами и последние пятьсот километров пути я ехал два дня.

Наконец, добравшись до Рубцовска, я вышел из вагона и, с трудом преодолевая неимоверную тяжесть своих чемоданов, нагруженных ликером, короткими перебежками метров по десять - дальше не держали руки - с остановками на отдых, направился через железнодорожные пути к бараку, где жил мой старший брат Ваня с женой и маленьким сыном. Дорога была знакомая, я уже бывал у них в сорок пятом году во время отпуска.

Застал я их только что вставшими с постели, чему был очень рад. Сели завтракать, вопреки правилу, что с утра даже лошади не пьют, мы все-таки за встречу выпили немного ликеру. Брат мой причмокнул, пошевелил своей единственной ногой, да и говорит:

- Э-э-э, за что же мы их били? Такой они вкусный ликер делают.

Все засмеялись. А ликер был действительно хорош. Через несколько дней мы с Ваней поехали на охоту на поезде. Где-то на маленьком безлюдном разъезде вышли из вагона и пошли прямиком в оживающую степь. Такой Ваня был азартный охотник, что и без ноги, на костылях, не мог удержаться, чтобы не выбраться на природу, в степь, к озерам, где уже хорошо пригревает солнце, так пьяняще пахнет оживающими травами, в вышине заливаются жаворонки, а выложенный на солнышке хлеб, впитывает в себя ароматы солнца, согретых трав, ветра и степи. Да с луковицей, да с немецким анисовым ликером...

- Э-э-э, за что же мы их били?

Начиналась гражданская жизнь. Дома нет. Семьи нет. Родителей нет. Имущество - солдатская форма на мне да шинель и несколько сотен демобилизационных рублей. И ни работы, ни специальности, ни законченного образования...

Но была наша родная Советская власть!

Эпилог

Кончилась война, настала мирная жизнь, и все мы ринулись в разные стороны в надежде на счастье, на обретение новых друзей и любимых. Но только через много лет мы поняли, что по-настоящему счастливыми мы были только там, на фронте, когда мы были молоды, когда били из наших орудий, когда ходили в атаку, когда чувствовали себя причастными к великим делам. И лучшими друзьями были те, с кем рядом ходил в атаку, с кем спал в одном окопе, делясь своим теплом, с кем ел из одного котелка, с кем читал редкие письма с Родины. Мы прозрели и стали искать друг друга, объединяя эти усилия в поисках своих однополчан.

И находили, и радовались счастливой судьбе одних, и печалясь жестокой судьбе других. А кого-то и совсем не нашли.

Первым, кого не стало после войны, был Степа Даманский, наш разведчик. Он так хорошо пел своим душевным тенором! Такой мягкий, лиричный, стеснительный Степа, во время отпуска на Родину, наверное, в одно время со мной, с моим отпуском, или чуть позже, в Каменец-Подольске на станции, меж товарных составов, где он шел, его зарезали бендеровцы. Ну, разве мог он ожидать предательского удара в спину после такой войны, после победы от своих земляков?

Уехали по замене в Союз, да так и не переписываясь ни с кем, исчезли из поля зрения всех замполит старший лейтенант Миронов, мл. лейтенант Комар, капитан Клочков и многие другие.

Майор Комаров, боевой офицер впоследствии на бытовой почве застрелился.

Гвардии капитан Кривенко демобилизовался в 1946 году, уехал на родину и прекратил связь с кем-либо.

Мой друг Халиков демобилизовался через год после меня в 1948 году, уехал на родину в Таджикистан, и связь с ним прервалась.

Старый холостяк майор Турукин по замене уехал в Бийск, там женился, родил сына и был безмерно счастлив.

Командир полка, полковник Заглодин, ушел в отставку, уехал в Краснодар, и связь с ним прекратилась.

Костю Файдыша - лейтенанта Файдыша через много лет встретил бывший наш артмастер Карамышев в Сердобске. Где-то в городе его позвали: "Петро!" оглянулся - никого знакомых и снова: "Петро!" - и подходит:

- Не узнаешь, Петро? Я - Файдыш.

- Я, - говорит Карамышев, - присмотрелся, что-то мелькнуло от Файдыша

- Нет больше Файдыша, - сказал Файдыш и заплакал.

Перед Карамышевым стоял грязный, обросший оборванный бомж... Не сложилась судьба у Файдыша. Сколько их, таких, как Файдыш, не нашли себе место в гражданской жизни, спились, опустились, погибли...

Рядовой Бикташев после демобилизации уехал в Саратов, какое-то время переписывался с капитаном Водинским, потом связь прервалась.

Со временем я разыскал адрес командира дивизиона капитана Водинского, и он сообщил мне некоторые адреса и кое о ком информацию, к сожалению, печальную. Уже несколько лет прошло, как умерли: лейтенант Шматок, командир взвода боепитания, Махоткин - бывший командир отделения радиосвязи, парторг полка капитан Гримберг, помначштаба капитан Оськин. Бесследно исчез, демобилизовавшись, Уржумцев.

Счастливо сложилась судьба фельдшера младшего лейтенанта Чудецкого. Демобилизовавшись, он закончил мединститут, работал главврачом поликлиники, с 89 года на пенсии, в Ярославле.

Иногда однополчане встречались. Так, в 88-м году, в сорок пятую годовщину освобождения Смоленска, мы, освобождавшие его бойцы 133-й Смоленской стрелковой дивизии, приехали в город. Нас поселили в самой захудалой гостинице. В день праздника нас не пригласили даже на митинг. Там, на площади, люди праздновали, торжествовали, а нас будто не существовало. А зачем мы? Ведь речи написаны, чиновниками прочитаны. Нам и теперь каждый год присылают ханжеские поздравления якобы от президента, на которых частенько дата отправления значится после даты получения... Сходили мы тогда на экскурсию по городу, вечером, сбросившись, посидели в столовой, съездили к братской могиле, где захоронены более 700 человек, павших при прорыве обороны немцев нашей дивизией, а на другой день разъехались по домам. Там я встретил своего еще довоенного друга Вену Шумкова, с которым переписываемся по сей день. Там же я узнал и адрес Водинского. Но как мало нас осталось и почти никого знакомых.

С Водинским мы переписывались несколько лет. Он после Германии служил в Бресте. Какое-то время учился в высшей офицерской школе. Стал майором. Участвовал в учении с применением атомной бомбы. Демобилизовался в 1956 году, окончил институт и работал в НИИ стройматериалов. В 1988-м году, когда я был на Украине у своих друзей Сафроновых, я ездил к нему в Киев. Но обстановка там была уже неспокойная. Поднимали головы бывшие бендеровцы-националисты, которые присылали угрожающие письма и предлагали убираться. А он был еврей по национальности, но совершенно русский по духу. Однако, после распада Союза, через несколько лет он уехал в Израиль, и переписка наша прервалась. Только после его отъезда в Израиль, я по-настоящему почувствовал, что Советский Союз распался.

Какое-то время я переписывался с Коломийцем. Он жил в Винницкой области. После смерти жены жил один. А через какое-то время в ответ на мое письмо, написала его внучка, что дед Демьян повесился. Что его заставило? Наверное, одиночество, а также то, что рушилось то, что мы защищали, теряя своих друзей.

Из моих довоенных друзей остался в живых еще Петя Жигалов. Но мы с ним не переписывались. Об этом мне писала Тамара Шамшурова, в замужестве Занченко, наша общая любимица. Но она, где-то в начале восьмидесятых годов умерла от инсульта, не намного переживя своего мужа.

Уходим. Уходим. Уходим.

Сколько нас осталось последних могикан той Великой Отечественной войны, того великого времени, когда мы защищали и строили Великое государство Советский Союз? Очень мало.

Люди сменившего нас поколения позабыли, за что клали головы их отцы и деды. Они бездарно промотали то, что получили в наследство. Через много лет они поймут, что потеряли, что не смогли сохранить из уже завоеванного и построенного нами.

Но будет поздно.

"Нам дороги эти позабыть нельзя..."

В июне прошлого годы в "Регионе" был опубликован отрывок из автобиографической повести, которую автор Семен Никитович Соболев назвал "Исповедь". "Это стремление не только осмыслить и переосмыслить прожитое и пережитое, это рассказ о судьбе людей его поколения, на долю которых выпало все - голод, война, разруха, но которые, преодолев все трудности, смогли выстроить Великое государство - Советский Союз. И стали свидетелями краха всего, чему были отданы лучшие годы, - писали мы тогда, предположив, что книгой, большинство страниц которой посвящено Великой Отечественной войне, вполне возможно, заинтересуются и настоящие издательства, ведь не за горами 60-летие победы над фашистской Германией, а живых свидетелей и участников той Победы, как это ни печально, с каждым днем становится все меньше и меньше". И она действительно увидела свет. В День родного города, который по традиции в Охе отмечается вместе с профессиональным праздником нефтяников, в выставочном зале Охинского краеведческого музея состоялась презентция книги "Фронтовыми дорогами" и открытие персональной выставки художника.

- Знаменательно, что в рамках празднования 60-летия Победы мы открываем вторую выставку ветерана Великой Отечественной войны, - сказала на торжественном вечере начальник управления по культере, спорту и делам молодежи Елена Александровна Корева, - в феврале мы открывали выставку Петра Карповича Шищенко, а сегодня художника Семена Никитовича Соболева.

Выразив признательность за ту радость, которую автор дарит своим творчеством, она вручила Почетную грамоту, которой администрация г.Охи наградила С.Н.Соболева за многолетнюю творческую деятельность, а в качестве подарка юбиляру, отмечающему свое 80-летие, город профинансировал выпуск его книги, которая была выпущена издательством "Приамурские ведомости".

Представляя автора, директор музея А.В.Сиськова отметила, что Семен Никитович Соболев - человек с очень интересной судьбой:

- Больше всего он мечтал путешествовать. И жизнь предоставила ему такую возможность, правда, сначала нелегкую - он прошел трудными дорогами Великой Отечественной в составе одного из полков второго Украинского фронта, освобождал Украину, Молдавию, Румынию, Венгрию,Чехословакию. Награжен орденами и медалями Великой Отвечественной войны первой степени, орденом Красной Звезды, медалями "За отвагу", "За победу над Германией", юбилейными медалями, он ветеран труда, имеет одиннадцать благодарностей генералиссимуса и награжден медалью к 120-летию со дня рождения Иосифа Виссарионовича Сталина. С.Н.Соболев внес значительный вклад в освоение природных богатств Северного Сахалина, за мирный труд в 1967 году был удостоен знака Отличник геодезии и картографии Министерства геологии СССР, а в 1982 году становится действительным членом географического общества СССР. В одном из приказов сказано - видение глазами художника помогало ему создавать топографические карты на грани искусства. Видимо, это сочетание работы с картами, с местностью, путешествия привели его к созданию художественных произведений. Приехав в Оху в 1950 г., Семен Никитович сразу становится человеком влюбленным в Сахалин, и хотя не раз уезжал отсюда, но всегда возвращался. В 1970 он году окончил факультет живописи и рисунка заочного народного университета искусств имени Крупской. Им исхожены километры и километры таежных северных троп, написаны сотни этюдов и картин, он постоянно принимает участие в наших традиционных выставках, в 1999 году прошла его персональная выставка, где было представлено 46 работ. Семен Никитович Соболев один из немногих, кто пишет портреты. Подлинным открытием для нас всех явилась его графика. Всего на этой выставке представлено 89 живописных работ, более 20 графических и три декоративно-прикладных - выжигание по дереву и чеканка, кстати, вот этот вид творчества для нас тоже был когда-то открытием, - отметила Алла Викторовна.

Не меньшим открытием для многих был и выход книги воспоминаний ветерана.

Директор Сахалинского отделения издательского дома "Приамурские ведомости" А.В.Тарасов заметил, что это событие не только в культурной жизни северной столицы, но и всей области:

- Мы всегда будем помнить подвиги наших отцов. Книга получилась замечательная, она написана живым языком, содержит много фронтовых эпизодов, это правдивый рассказ о войне, о тяжелом солдатском труде. К сожалению, многое из рукописи осталось "за бортом", но ясно, что потенциал автора очень большой и приятно, что Оха, в которой всегда жили замечательные талантливые люди, не сдает свои позиции.

Примечательно, что все таланты С.Н.Соболева начали раскрываться после выхода на пенсию. Точнее сказать, он готовился к ней заранее.

- У меня была замечательная прабабушка, которая прожила 104 года, рассказывает Семен Никитович. - Я не профессиональный художник, всю жизнь проработал топографом, и уже тогда думал - вот выйду на пенсию, чем буду заниматься? Родился-то в деревне, и хотя жил там недолго, но успел подсмотреть, что люди там работают всегда, у них нет ни выходных, ни праздников, трудятся все, посильным трудом занимаются и дети, и старички, а самые древние старцы говорили - помирать собираешься, а рожь сей. Таким образом стал готовиться - поступил в заочный университет, а когда вышел на пенсию, стал заниматься живописью, учился у своих товарищей. Этот год очень упорно работал, готовясь к персональной выставке. Для художника важно не то, что о нем говорят, даже в связи с юбилеем, для него важна востребованность: если вам захочется посмотреть его работы - это хорошо, для него это самая главная награда.

Что же касается книги, то сам автор считает, что никакой он не писатель:

- У этого несчастного дитяти много было "акушеров" и "акушерок", поведал С.Н.Соболев. - Начинал писать еще лет 20 назад, когда работал в объединении "Оханефтегаздобыча". Была у нас тогда председатель месткома Наталья Георгиевна Тронова, которая и предложила написать что-нибудь ко Дню победы для нашей местной газеты. На работе у меня было иногда свободное время, потому что я работал всегда хорошо - всю жизнь не курил, поэтому без перекуров работал, никогда не страдал ни запоями, ни похмельями, поэтому у меня тоже перерывов не было. Еще тогда я задумался - почему у нас, у русских, так коротка память: своих предков мы помним ну, максимум до бабушки-дедушки. А вот мусульмане - те до семи колен знают своих предков, кто из них чем занимался. Я писал эту книгу не для издания, хотел написать для своих детей. Чтобы помнили.Но вот прошло 20 лет и как-то в разговоре директор школы искусств О.В.Носырев говорит мне - пиши. Я ему - а что писать-то? Про войну столько написано замечательных художественных книг. А он мне - так то вымысел, а ты очевидец, участник. Ну, я и продолжил. Он же и передал "самиздатовский" вариант книги нашему "министру культуры" Елене Александровне Коревой, а та уже мэру А.В.Хорошавину. Вот таким образом и родилась эта книга.Спасибо нашей администрации, что нашли деньги. Книга получилась красивая, и я хочу передать благодарность оформителю А.Посохову, а за хорошие репродукции В.Токарскому. Конечно, рукопись сократили пришлось по одежке протягивать ножки. В своей книге мне хотелось как в поминальной молитве назвать всех товарищей, командиров, с кем пришлось воевать. При правке убрали кое-какой "перец", "уксус", всякие "приправы" нашей окопной жизни - а мы ведь там жили, это обыкновенная жизнь была, только в условиях войны. Жили, и работали, и умирали, и люди там были самые разные, и поведение было самое разное - от самого низменного до самого возвышенного, до самопожертвования.

"...Уходим. Уходим. Уходим. Сколько нас осталось последних могикан той Великой Отечественной войны, того великого времени, когда мы защищали и строили Великое государство Советский Союз? Очень мало. Люди сменившего нас поколения позабыли, за что клали головы их отцы и деды. Они бездарно промотали то, что получили в наследство. Через много лет они поймут, что потеряли, что не смогли сохранить из уже завоеванного и построенного нами. Но будет поздно". На такой горькой ноте заканчивается рукопись. И события последних лет и, особенно последних дней, показывают, насколько прав ветеран Великой Отечественной в своем горестном провидении.

Электронную книгу "Исповедь" в авторском варианте без каких-либо купюр можно прочитать на сайте http://www.region-online.ru/. *

Елена Олейникова,

г.Оха, Сахалин.

"Регион" №36(357) 8.09.2004 г.