Исповедь англичанина, любителя опиума

ПАМЯТНЫЕ SUSPIRIA

Боже! Стоит мне оглянуться на страдания, которым я был свидетель и о которых наслышан, я говорю: если бы жизнь распахивала перед нашим взором анфилады своих покоев загодя, заблаговременно; если бы из какого-то тайного уголка мы могли предварительно, обозреть ее обширные коридоры и заглянуть в боковые приделы, открывающиеся по каждую сторону, залы трагедии и келий воздаяния - побывать только в том скромном крыле необъятного караван-сарая, в котором нам надлежит обретаться, не переступая границ отведенного нам малого отрезка времени, и сосредоточить наш взгляд лишь на тех лицах, чьи судьбы нам самим небезразличны - о, какой страшный удар был бы нанесен нашим представлениям о жизни! Что, если бы все те внезапные катастрофы и непоправимые беды, уже известные мне и постигшие ближних едва ли не у меня на глазах, беды - давным-давно отошедшие в прошлое, а многие в далекое прошлое, вдруг явились бы передо мной тайным видением тогда, когда мы только-только перешагнули порог, вступая под сень утренних надежд; когда сами несчастья едва начинали сгущаться в зачатках вероятности и когда иные из пострадавших не вышли еще из младенческих пелен! Прошлое, созерцаемое не как прошлое, а увиденное глазами наблюдателя, который отступил на десять лет назад, дабы воспринимать его как будущее; злополучие 1840 года, пережитое из 1830-го; обреченность, возвещенная блаженными перезвонами, когда еще никто ее не страшился и о которой никто еще не помышлял; имя, способное в 1843 году сразить насмерть, хотя в 1835-м оно было для слуха лишь пустым сотрясением воздуха; портрет, который в день коронации ее величества вызвал бы у вас, как у человека со стороны, одно лишь безоговорочное восхищение, но от которого вы отшатнулись бы теперь с невольным стоном, - обстоятельства, подобные описанным, обладают странной трогательностью для всех, кто сочетает в себе склонность к глубоким размышлениям с глубокой чувствительностью. В качестве поспешно наброшенной импровизации прими, великодушный читатель (а это читатель, который не останется равнодушен к призыву прошлого) три-четыре иллюстрации из моего собственного опыта:

Кто эта изящная юная женщина с потупленным взором, во всем облике которой запечатлен след только что пережитого ею сильнейшего потрясения? Кто эта пожилая дама, чей гневный взор мечет пламя? Кто эта удрученная девушка лет шестнадцати? Что это за разорванное письмо на полу у их ног? Кто писал эти строки? К кому они обращены? Ах, если бы та, что составляет средоточие группы (сейчас, когда мы ее видим, ей двадцать два), могла в свой счастливый семнадцатый день рождения увидеть себя спустя пять лет точно так, как видим ее теперь мы, просила бы она в молитвах продлить ее дни, полагая жизнь безусловным благом? Или же она молила бы небо избавить ее от предстоящего горя, отойти в лучший мир раньше - по крайней мере, до наступления нынешнего рассвета? Верно, на лице женщины сохраняется выражение сдержанного достоинства, на устах ее бродит подобие благородно-кроткой улыбки свойственной тем, кто, будучи страдающей стороной, скорее тысячу раз умрет, нежели причинит боль другому. Женская гордость не позволяет ей обнаружить безысходность отчаяния перед свидетелями, но при всем том видно, как жаждет она оказаться в одиночестве, дабы невозбранно предаться безудержным слезам. Комната представляет собой будуар, хозяйка которого - бедняжка! - до сегодняшнего вечера была весела и счастлива. Вот ее миниатюрный цветник, а вон там - крошечная библиотека (нам, испытанным пловцам в море томов, женские собрания книг всегда, как известно, кажутся крошечными). Ни одна из прежних утех не затеплит отныне улыбки на ее устах; только музыкальный инструмент, который один из всех принадлежащих ей предметов сделается для нее еще дороже, но не для того, чтобы, как раньше, питать задумчивость, вышучиваемую ею же самой, или отводить обманом полупророческую печаль. Да, отныне этой женщине суждено быть печальной. Однако она - из числа тех, кто страдает молча. Никто не сможет уличить ее хотя бы в малейшем пренебрежении обязанностями, не станет она и назойливо искать у окружающих поддержки, - ее она найдет только наедине с собой в своей комнате. Она не выкажет слабости в присутствии мужчин; так или иначе, никто не будет посвящен в ее тайную кручину, кроме самого Господа Бога. Вы услышите о ее будущей судьбе, прежде чем мы расстанемся, а сейчас позвольте мне подробнее рассказать о том, что здесь в действительности произошло.

В общих чертах, я уверен, вам все уже ясно и без моей помощи: в подобных делах мы, близорукие мужчины, попросту слепы по сравнению с вами, наши догадливые сестры. Надменная дама, внешностью напоминающая римлянку, некогда замечательную красотой, ровня Агриппине {1} - только в облагороженном облике - приходится молодой женщине тетушкой. По слухам, она в пору юности претерпела обиду того же жестокого свойства, какая постигла ныне ее племянницу, - и с тех пор выказывает по отношению к мужчинам непримиримое презрение, подкрепленное неподдельным чувством собственного достоинства. Именно тетушка порвала письмо, которое валяется теперь на полу. Письмо заслужило подобную участь, однако та, что имела большее право на такой поступок, никогда бы на него не решилась. В этом письме некий хорошо образованный юноша предпринял изощренную попытку освободиться от священных обязательств. Была ли нужда в том, чтобы ставить названные обстоятельства под сомнение? Совместимо ли с чистой женской гордостью просить о чем-либо: не достаточно ли одним своим видом выразить нерасположенность к исполнению долга? Тетушка направляется теперь к двери - я рад это видеть; следом за ней идет бледная тихая девушка лет шестнадцати, кузина старшей: она глубоко переживает случившееся, но по молодости еще слишком застенчива, чтобы выразить свое душевное сочувствие.

В этом мире только одна душа могла бы нынешним вечером дружески поддержать нашу юную страдалицу - ее обожаемая, любящая сестра-близнец: на протяжении восемнадцати лет они читали и писали, размышляли и пели, дышали и почивали бок о бок: дверь в стене, разделявшей их спальни, была неизменно растворена, и ничто никогда не разделяло их сердца. Но теперь ее сестра-ровесница далеко - в чуждой стране. Кто еще откликнется на одинокий зов? Кроме Господа Бога, никто. Тетушка с напускной суровостью убеждала ее (хотя и смягчалась, видя косвенным взором выражение лица племянницы) "призвать на помощь гордость". Справедливо, однако гордость, сильный союзник на публике, наедине нередко оборачивается предательской стороной, как и худшие из тех, против кого ее привлекают себе на помощь. Можно ли в здравом уме вообразить, что блестящий юноша, обладавший, несмотря на свою низость, разнообразными выдающимися достоинствами; юноша, которого эта молодая особа уже два года любила безоглядной любовью, будет изгнан из ее сердца в первом порыве гордости - только потому, что сама она была им отвергнута по корыстному расчету (или так только казалось)? Взгляните! Избавленная теперь от сковывающего присутствия, она просидела два часа недвижно, обхватив голову руками. Но вот она поднялась с места, словно в поисках какой-то вещи. Ее посетила некая мысль: взяв с груди золотой ключик, она ищет что-то среди немногих своих драгоценностей, запертых на замок. Что это? Библия, изумительно иллюминованная, с письмом, прикрепленным посредством тонкого шелкового шнура к чистым листам в конце книги. Это письмо - прекрасное излияние, мудрое и взволнованное, материнской тревоги, еще более обостренной перед лицом смерти, в час расставания с миром, меркнущим в глазах матери, после причастия, принятого вместе с дорогими ее сердцу дочерьми-близнецами. Обеим через неделю-другую должно было исполниться тогда тринадцать: накануне кончины матери они не отходили от ее постели, приникая к ее устам то с прощальными поцелуями, то в надежде услышать ее прощальный шепот. Обе знали, что в последний месяц перед кончиной, едва только ей позволяли силы, она принималась за обращенное к дочерям письмо, влагая в него весь пыл молящей любви, исторгнутой из тоскующего сердца. Этим письмом, копия которого имелась у обеих сестер, она надеялась долго сообщаться с покинутыми ею сиротами. В ответ на последнюю просьбу матери сестры дали в тот вечер обещание непременно вернуться к ее советам и к отмеченным ею строкам из Писания при двух различных стечениях обстоятельств, какие приуготовит им жизнь: во-первых, в случае тяжкого бедствия, которое затянет будущее той или иной сестры сплошным мраком; и, во-вторых, если судьба слишком щедро одарит их преуспеянием, в чем будет таиться угроза отчуждения от духовных интересов. Мать не скрывала, что из этих двух крайностей она предпочла бы для своих детей первую. И вот теперь и вправду настало то испытание, которого втайне она желала. Девять лет назад, летним вечером, едва серебряный перезвон часов в спальне умирающей отзвучал девятикратно, в последний раз устремила она ищущий взгляд на дочерей-сирот - и затем, ночью, душа ее во сне мирно отлетела на небо. И вот вновь наступил летний вечер, соединенный в памяти с несчастьем; дочери вновь вспомнился лучистый свет любви, источавшийся из полусмеженных глаз матери, - и, воскрешая мысленно другой образ, она вновь услышала тот же самый девятикратный серебряный перезвон часов. Вновь припомнился ей предсмертный материнский призыв, припомнились собственные обещания, освященные слезами, - и, не разлучаясь в глубине сердца с покойной, она приступила к исполнению ее последней просьбы. И вот теперь, когда благоговейное исполнение завещанного условия перестало быть простым отправлением долга перед усопшей, но сделалось истинным утешением для самой дочери, давайте остановимся.

Что же, сейчас, моя очаровательная спутница в странствиях по скрытым или стершимся в памяти сценам человеческой жизни, вероятно, было бы поучительно направить наши окуляры на лживого вероломного любовника. Возможно, и так. Но давайте, однако, воздержимся от этого. Он может вызвать в нас симпатию или жалость большую, нежели мы желали бы. Образ его, как и самое имя, давно изгладился из чьих бы то ни было мыслей. По слухам, о благоденствии, а равно и (что гораздо более важно) о внутреннем спокойствии ему пришлось забыть с той же минуты, как он совершил предательство и разом лишил себя сокровища чистой совести - и отбросил прочь "жемчужину ценней, чем все богатство клана" {2}. Как бы то ни было, несомненно одно: в конце концов его ждал полный крах; мучительно говорить обо всяком безнадежном поражении - и еще более мучительно то, что по его вине непоправимый урон был нанесен другим.

Итак, взглянем ли мы вновь на юную девушку в будуаре после того, как минуло еще почти два года? Вы колеблетесь, мой милый друг; в нерешительности пребываю и я. Ведь она тоже потерпела жизненное поражение, и оба мы огорчимся, увидев произошедшую с ней перемену. По истечении двадцати с лишком месяцев она мало напоминает собой красавицу, которую мы видели в тот злосчастный вечер в обществе тетушки и кузины. Поразмыслив, поступим, однако, следующим образом: вглядимся в ее обиталище еще некоторое время спустя. Представьте, что минуло недель шесть, и представьте ее в траурном убранстве лежащей в гробу. Утешимся только вот чем: следы пережитого неустранимы, однако (как это часто случается с молодыми) смерть возродила в ее чертах давнее, девическое выражение. Мраморным лицом, на котором запечатлено дивное спокойствие, она вновь сделалась похожей на подростка. Исхудалость стала менее заметной; можно вообразить, будто именно такими одиннадцать лет тому назад видела тускнеющим взором своих обожаемых близнецов любящая мать, не сводя с них глаз до самого конца, пока мгла не заволокла ей зрение. И все же, даже если это и фантазия, в ней есть доля истины: не только детская простота и непосредственность воцарились вновь в храме ее безмятежного теперь облика, но также и умиротворенность, и совершеннейшее успокоение, какие подобают вечности, хотя они и покинули ее, казалось, бесповоротно в тот памятный вечер, когда мы видели впервые охваченную смятением семейную группу - пылавшую негодованием тетушку, безмолвно сочувствующую кузину, бедную несчастную племянницу - и гнусное письмо, обрывки которого валялись на полу. Туман, рассеявшийся для того, чтобы показать нам юное создание, чьи надежды были разбиты, опусти вновь свой полог! А затем, спустя несколько лет - скажем, пять - яви нам позднейшие следствия перемен, которые ты скрываешь за складками плотного занавеса. Еще раз "Сезам, откройся!" {3} - и позволь нам увидеть третье поколение.

Вот перед нами лужайка, окруженная со всех сторон зарослями! Как великолепна сочная зелень, как изобильны цветущие кустарники, ограждающие живой стеной этот уголок от непрошеного вторжения: изгибами прихотливых линий они образуют, затеняя их густолиственной сенью, устланные мхом гостиные и вестибюли, лесные галереи и уединенные кабинеты! Иные из этих укромных ниш, плавно соединяясь между собой и размыкаясь, будто змеи, нежданно приоткрывают взору тишайшие убежища, приюты и тайники близ берегов лесного озера: подчиненные затейливо-своевольным извивам роскошных живых изгородей, они так невелики и покойны, словно предназначены быть чьими-то будуарами. Вот уголок, который в не столь переменчивом климате чудесно приютил бы мечтателя, жаждущего нанести на бумагу излияния одинокого сердца или же печальные воздыхания смятенной памяти! С одного края этого укрытого от солнечных лучей кабинета ответвляется узкий проход: едва не заблудившись сам в собственном шаловливом лабиринте, он наконец расширяется, становясь подобием овальной комнаты, покинуть которую можно только возвратившись вспять той же тропой: таким образом, в распоряжении пишущего оказывается еще и примыкающая к кабинету восхитительная спальня, где можно провести без забот целое лето, растянувшись навзничь и созерцая ночами напролет сверкающие сонмы небесных светил. Какое безмолвие будет царить здесь в летнюю полночь, какой нерушимый покой - точно в могильном склепе! Но стоит ли желать тишины более глубокой и умиротворенной, нежели та, какая разлита здесь сейчас, в полуденную пору? Отчасти столь необыкновенной безмятежной тишине - усугубленной, правда, полным безветрием и отдаленностью от проезжих дорог - способствуют сплошные леса, которые чуть ли не со всех сторон почти вплотную подступают к кустарникам, опоясывая и пеленая их, если можно так выразиться, возвышаются над ними и удерживают вихри на расстоянии. Но, каковы бы ни были причины здешней тишины и благоприятствующие ей обстоятельства, безмолвие этих дивных лужаек и уютных уголков нередко может в разгар лета показаться тягостным тем, кому непривычно одиночество среди горных уступов или в глухой чащобе: многие готовы будут предположить, что загородный дом, окруженный этими чудными кустарниками, скорее всего необитаем. Однако это не так. В доме живут - и живет не кто иной, как его законная владелица, собственностью которой является вся близлежащая местность, и хозяйка дома отнюдь не склонна к молчанию, но напротив шумлива, как большинство юных леди пяти лет от роду; да, именно таков ее возраст. Как раз сейчас, когда мы заговорили о ней, с порога дома слышится ее веселый возглас. Она приближается сюда вприпрыжку точно молодая серна - и вскоре врывается в тот самый укромный уголок, который я отвел для всякого, кто предастся сокровенной гармонии памятных suspiria. Но, как я подозреваю, кабинет сразу утратит свое назначение, ибо воздыхания пятилетней девочки нетрудно сосчитать по пальцам. Вот, пританцовывая, она оказалась прямо перед нами: " ясно, что если она сдержит обещания раннего детства, в позднейшие годы ею нельзя будет не залюбоваться. И во всех прочих отношениях это самое очаровательное дитя - привязчивое в любви, исполненное непосредственности, неприрученное, как и все ее соседи в округе, а именно - зайчата, белки и дикие голуби. Однако - и это покажется вам удивительнее всего - девочка, по рождению чистокровная англичанка, почти не говорит на родном языке, а больше по-бенгальски (объяснения этому вам, пожалуй, найти не так-то просто). А вот появилась и ее айя - темнокожая няня: она старается поспеть за питомицей, ковыляя вслед. Но, хотя движения их столь различны, во всем прочем между обеими царит полное согласие: обе души не чают друг в друге. Ребенок, по существу, провел всю свою жизнь на руках у нянюшки. Девочка помнит только то, что было с ней самой; няня в ее глазах - старейшее из земных созданий; и если бы айя велела ей почитать богинь Рельсериану или Пароходию4, девочка повиновалась бы беспрекословно, и ее единственным вопросом было бы, достаточно ли для поклонения одних поцелуев.

Каждый вечер, в девять часов, когда айя сидит у постели засыпающей девочки, раздается серебряный перезвон. Читатель, ты уже догадался, кто эта малютка? Это внучка той, что отошла в лучший мир перед закатом, взирая на своих осиротевших дочерей-близнецов. Зовут девочку Грейс. Она доводится племянницей старшей и некогда беззаботной Грейс, которая провела столько счастливых дней в этой самой комнате: ее-то, в минуту крайнего отчаяния, мы видели здесь, в будуаре, и у ног ее валялось разорванное в клочья письмо. Девочка эта - дочь ее сестры, бывшей замужем за офицером, кончившим жизнь вдалеке от родины. Малышка Грейс никогда не видела ни своей бабушки, ни милой тетушки, в честь которой названа; не помнит она и своей матери. Родилась она через полгода после смерти старшей Грейс, и та, что дала ей жизнь, видела дитя только сквозь туман смертной муки, унесшей ее в небытие спустя три недели после рождения дочери.

Прошло еще несколько лет: младшую Грейс, в свою очередь, тоже постигла невзгода. Но ей нет еще и восемнадцати, тучи над ее головой наверняка могут рассеяться. Видя все эти перемены, произошедшие за столь короткий отрезок времени (ведь бабушка дожила только до тридцати двух), мы скажем: "Смерть мы готовы встретить лицом к лицу, но кто из нас - тех, кто сведался с жизнью человеческой, мог бы (будь мы наделены способностью предвидеть все наперед) без содрогания встретить час появления на свет?"