Исповедь бывшего хунвэйбина

ГЛАВА 9

Наконец-то Ван Вэньци стал хунвэйбином. Он сразу же ради принципа пожертвовал своим отцом, на школьном собрании вывел его на чистую воду, как бывшего гоминьдановского солдата. Кроме того, захватив с собой группу хунвэйбинов, он отправился на место его работы и там целых полдня издевался над собственным отцом. На предприятии до разоблачения его сыном не знали, что отец Ван Вэньци служил в гоминьдановской армии, все считали, что его отец испил чашу горя в старом обществе и питает к нему лютую ненависть, что его биография незапятнанна. «Рабочий отряд красной гвардии» этого предприятия надеялся, что его отец может выступить перед ними с воспоминаниями о горьком прошлом и счастливой нынешней жизни. Его разоблачение загнало отца в «черную банду».

После того, как Ван Вэньци закончил разоблачение и избиение отца, рабочие «отряда красной гвардии» предприятия, обратившись к нему, заявили: «Ты своими революционными действиями подтвердил, что ты отмежевался от отца. Он долгое время обманывал нас, это наша беда, но не вина. Мы хотим учиться у тебя. Своими революционными действиями подтвердить, что мы тоже отмежевываемся от «черного бандита» — твоего отца, втершегося в ряды рабочего класса. Во второй половине дня мы тоже проработаем его. Ты передай домашним, что с сегодняшнего дня мы не разрешим ему ходить домой, изолируем здесь, проведем проверочную работу, до конца разберемся, что он делал у гоминьдановцев, какова степень его вины».

В тот день я вместе с ним ходил на это мероприятие. Мне никак не хотелось в нем участвовать. Не хотелось видеть сцену избиения отца, которую возглавит родной сын.

Я никак не мог понять, почему он в присутствии всех сказал мне: «Ты обязательно должен идти».

Не уяснив смысла его слов, я спросил: «Почему я должен обязательно пойти?»

Он с усмешкой ответил; «Я надеюсь, что когда я буду разоблачать своего отца, ты будешь выкрикивать лозунги и ободрять меня».

Я снова спросил: «Разве не все равно, кто будет выкрикивать лозунги?».

Он с прежней усмешкой пояснил: «Я тебе первому сказал о том, что мой отец был гоминьдановским солдатом, поэтому я считаю, что у тебя есть определенный долг пойти со мной и подбадривать меня».

Я понял, что он принуждает меня, хотел возразить его доводам, сказать, что в достоверности услышанного надо еще убедиться, но не смог быстро найти подходящие слова для возражения. И мне ничего не оставалось, как пойти вместе с ним.

Ван Вэньци сам отыскал в школе доску для навешивания ярлыка отцу — самую большую, самую тяжелую, какую в свое время повесили директору школы. Заново приклеил на нее белый лист бумаги. Собственной рукой написал: «Ван Баокунь выведен на чистую воду, как имеющий контрреволюционное прошлое». Потом собственноручно крест на крест перечеркнул фамилию отца.

Я, честно говоря, не думал, что он в то время так безжалостно обойдется с отцом.

Он также сам своими руками навесил на шею отцу подготовленную им большую и тяжелую доску-ярлык.

— Ван Баокунь, стань на колени! — рыкнул он на отца. Отец взглянул на него и молча опустился на колени.

— Ван Баокунь, склони свою собачью голову!

Отец снова взглянул на него и также молча наклонился.

После этого Ван Вэньци рассказал присутствующим о том, что он однажды ночью, притворившись спящим, слышал рассказ отца матери о его службе в гоминьдановской армии.

Сообщив об этом, сразу же спросил отца:

— Ван Баокунь, было такое дело? Отец не ответил.

— Что твои собачьи уши оглохли? Ты намерен отпираться?

Отец снова промолчал.

Тогда он подошел к нему и безжалостно наступил ему на ногу.

— Да... — заговорил он, наконец. Но голову не поднял. И, естественно, не взглянул на сына.

— Ван Баокунь, навостри свои собачьи уши и слушай! Начиная с сегодняшнего дня я не признаю тебя отцом! Я хочу одним ударом меча рассечь наши отношения на две части! Я хочу свалить тебя на пол и еще раз стать тебе на ногу!...

Раньше я бывал дома у Ван Вэньци несколько раз. Его отец никогда не относился ко мне, как к чужому. Всегда был со мной очень приветливым, очень сердечным. Когда в школе развернули подготовку ополченцев, его отец сделал две деревянных винтовки — одну для него, вторую для меня. В моем сердце его отец — это хороший отец. Правда, я немного побаивался его, чего никогда не ощущал, общаясь со своим отцом. Когда Ван Вэньци возглавил его избиение, я с неохотой участвовал в выкрикивании лозунгов, как-то язык не поворачивался. А после приказа «Ван Баокунь, стань на колени» я совсем потерял способность к восклицаниям.

Когда мы с «победой» возвращались с поля брани, Ван Вэньци холодно, в тоне допроса, спросил меня:

— Почему ты не выкрикнул ни одного лозунга?

— У меня несколько дней болит горло, — ответил я.

— Скажи — не было желания, — усмехнулся он.

Я отмолчался.

У него такая двусмысленная загадочная усмешка! От нее становится не по себе. Раньше я не замечал ее у него. Я пытался понять, какой смысл он вложил в слова «не было желания», но так и не догадался.

Как только пришли в школу, он, оставив нас, напрямик ворвался в штаб хунвэйбинов. Только вошел и тут же вышел. Не говоря ни слова, он схватил меня и свою компанию и потащил в штаб.

— Спросите у него! — сказал он главарям хунвэйбинов, указывая на меня.

— О чем спрашивать? — удивились главари.

— Спросите его, был ли я беспощадным, когда разоблачал отца?

Несколько главарей хунвэйбинов сосредоточили на мне свои взгляды.

— Был, — подтвердил я без эмоций.

Недовольный моим таким коротким ответом он сказал:

— Ты скажи конкретнее!

Я вынужден был подтвердить более полно:

— Он своими руками повесил ярлык ему на шею и приказал стать на колени, обругал своего отца собакой. Кроме того... кроме того, еще наступил ему на ногу...

После этого он обратился к главарям хунвэйбинов:

— Если вы не верите свидетельству одного человека, можете спросить еще нескольких.

Главари хунвэйбинов дружно выразили полное доверие.

— Тогда вы можете сейчас же утвердить мое вступление в организацию хунвэйбинов? — на его лице снова появилась загадочная усмешка.

Главари обменялись взглядами.

Один из них в высшей степени торжественно выбросил в его сторону руку и заявил:

— Ван Вэньци, твой революционный дух настоятельно требует принятия тебя в организацию хунвэйбинов и мы это твое чувство разделяем. Твои революционные действия полностью свидетельствуют о том, что ты имеешь полное право на вступление в организацию хунвэйбинов! Организация хунвэйбинов имеет высоко принципиальную цель — защиту многоуважаемого председателя Мао. Мы тебя испытали, надеемся, что ты можешь правильно понять. Мы горячо приветствуем твое вступление в организацию хунвэйбинов! Только настоятельное желание вступить в нашу организацию, кроме тебя, имеют многие другие, поэтому несколько позже мы проведем официальную церемонию и утвердим целую группу желающих, хорошо?

Он смотрел на протянутую ему руку, но свою для пожатия не подавал. Он плотно поджав губы, какой-то момент помолчал, потом тоном, более торжественным чем его партнер, сказал:

— Дождемся того дня и я пожму твою руку. Я могу пожать тебе руку, лишь будучи твоим соратником-хунвэйбином!

Сказав это, он круто повернулся и быстро вышел. Смущенный главарь опустил руку, спросил меня:

— Что с ним?

— Разве не понятно? Он, наверно, сойдет с ума из-за того, что его так быстро не приняли в организацию хунвэйбинов.

Через несколько дней Ван Вэньци перешел жить в школу. Его поместили в темную сырую комнату в подвальном помещении, где одиноко обитал старик завхоз. Отец Ван Вэньци покончил с собой. Мать, испытавшая такое огромное потрясение, разбитая параличом, лежала на кане. Вся семья возненавидела его. Старший брат несколько раз хватался за кухонный нож, чтобы прикончить его за то, что довел отца до самоубийства. Он боялся, да и не имел права дальше оставаться в своем доме. И вот он неуверенно вышел из подвала, как дикий зверь, долго не видавший солнечного света, вылезает из берлоги.

Один из главарей хунвэйбинов спросил его:

— Ты своими глазами видел смерть отца, тяжело на душе? Ван Вэньци как нечто драгоценное держал в руках «Сборник цитат Мао Цзэдуна», делая вид, что читает его. Но присмотревшись к Ван Вэньци, я заметил совершенно отсутствующий взгляд, хотя он действительно был направлен на книгу, однако застыл в одном положении. Он был похож на уткнувшегося в книгу слепого.

Только услышав вопрос, он встрепенулся, убрал сборник цитат, закричал:

— Нет! Нет! Нет!... — эта серия «нет» прозвучала на столь высокой ноте, что была похожа на вопль. Тон был настолько возмущенным, как будто вопрос оппонента безмерно оскорблял его.

За те несколько дней, что я не видел его, лицо Ван Вэньци побледнело, стало похоже на лист бумаги. Растрепанные волосы висели длинными космами. Людям он казался похожим на узника, сидящего в подземелье и отказывающегося от покаяния.

— Хорошо! Твой ответ хороший. Вполне достаточно одного слова. Требовался именно такой четкий ответ! Сообщаю тебе, что завтра ты сможешь надеть повязку хунвэйбина! — сказал ему тот главарь.

Я не ожидал, что это никак не отразится на его лице, у него не дрогнул ни один мускул. Люди не смогли уловить истинную работу его чувств.

— Я морально и по занимаемой мною позиции давно стал хунвэйбином, — сказал он и сел. Снова взял в руки цитатник Мао Цзэдуна, склонил к нему голову и стал молча читать.

— Твое такое прилежное изучение произведений председателя Мао должно стать примером для каждого нашего хунвэйбина, — сказал поощрительно главарь, тронутый таким ответом.

— Изучать произведения председателя Мао, слушаться председателя Мао, поступать согласно указаниям председателя Мао, стать солдатами председателя Мао! — ответил Ван Вэньци заученно, как твердят канонические книги буддийские монахи. При этом не шелохнулся, даже голову не поднял.

На следующий день на митинге, посвященном принятию присяги новыми боевыми соратниками хунвэйбинов, он, наконец, надел повязку. Вновь вступавшие в организацию хунвэйбины после того, как «старики» надевали им повязки, пожимали им руки и отходили. Только один Ван Вэньци, пожав руку надевшему ему повязку, тут же подошел к другому и тоже пожал руку. Потом он ходил по всему помосту и подавал руку всем «старикам»-хунвэйбинам. Во время рукопожатия говорил: «Бунт — дело правое, бунт — дело правое, бунт — дело правое»...

Сойдя с помоста, при встрече с каждым, у кого была повязка хунвэйбина, независимо от того, знал он этого человека или нет, он также неожиданно протягивал руку и каждому непременно говорил одно и то же: «Бунт — дело правое»... И делал это с совершенно серьезным видом. Многие, глядя на него, терялись в догадках, то ли он прикидывается, то ли все это всерьез.

Встретившись со мной, он еще больше напустил на себя важности и серьезности. Протянул руку с несколько надменным видом и как-то сдержанно, можно даже сказать — с позиции человека, занимающего очень высокое положение, провозгласил: «Бунт — дело правое!» Больше он не нашелся что сказать.

Я, съежившись от непонятного страха, пожал ему руку и сразу отпустил. И только ради того, чтобы что-то сказать, выдавил всего лишь одну избитую фразу: «Искренне поздравляю с вступлением в организацию хунвэйбинов».

С тех пор, как Ван Вэньци надел повязку хунвэйбина, он перестал быть подвальным привидением, большую часть светлого времени стал проводить наверху: действовать, «бунтовать».

Хотя оба мы стали хунвэйбинами, однако наши хорошие дружеские отношения, которые были раньше, не восстановились. Он относился ко мне равнодушно. А я тем не менее в глубине души жалел его. Я пытался сблизиться с ним, восстановить прошлые отношения, но он каждый раз своим равнодушием далеко отталкивал меня. Он знал из-за чего ненавидит меня, а я — нет. Я занялся самоанализом, честно, положа руку на сердце, спросил себя, в чем же я виноват, но так и не нашел ответа. Позже я пригляделся к нему и постепенно проследил, что он отталкивает от себя не только меня одного, но и других людей. Похоже он возненавидел всех, и больше всего — своих соратников хунвэйбинов. Я даже стал подозревать, что он так настоятельно добивался вступления в хунвэйбины, так хотел надеть повязку хунвэйбина только ради того, чтобы открыто самовыразиться, чтобы чисто психологически получить ощущение равенства с каждым из них (включая, конечно, и меня). До тех пор, пока он не надел повязку хунвэйбина, он определенно чувствовал себя тяжело униженным. Когда же он почувствовал себя равным со всеми, он как только мог выражал свою радость.

Но что это была за радость?

Какой ценой она досталась?

Однажды я, уединившись в классе, вырезал из восковки иероглифы для лозунгов, которые понадобятся на следующий день, и вдруг услышал звон разбитого стекла. Потом еще.

Удивленный этим, я пошел по коридору на эти звуки. Дойдя до конца коридора, я в последней классной комнате увидел Ван Вэньци. Он был один, держал в руке, поднятой над головой, ножку стула, готовый бросить в окно класса.

— Вэньци, что это ты делаешь? — подошел я к нему.

— Что делаю? — прищурил он глаза, косо глядя на меня, усмехнулся, — Бунт — дело правое!

__ Ты беспричинно бьешь стекло? — удивился я.

— Бью? Да, бью, пропади оно все пропадом! — В его душе, видать, давно накапливалась невыносимая тоска, которая искала выхода наружу. Толкнув меня ладонью и сцепив зубы, он продолжал выплескивать накипевшее, — Считай, что бью, ты можешь что-нибудь сделать со мной? Или кто-нибудь другой сможет? Вы уже немало разрушили, разве не так? Сколько вы разбили стекла? Сколько столов и стульев вы разнесли впрах? Кто разбил дверь в этой комнате? Вы! Не я! Говорю тебе честно, революция не устанавливала очередность, теперь пришла очередь наслаждаться мне! Разве я не надел это? — показал он на свою повязку хунвэйбина, — Отныне я никого не боюсь! Бунт — дело правое!..

Он с бешенством трахнул об пол ножку стула, которую держал над головой.

Раздался резкий треск.

Я стоял рядом с ним, понимая, что одному мне ни за что с ним не справиться, не остановить.

Цзынь! Цзынь!

Все стекла, какие еще были в этой комнате, он с наслаждением, методично колотил на мелкие кусочки.

Я только таращил глаза на происходящее.

В двери класса появился учитель.

Ван Вэньци повернулся к нему, резко спросил:

— А ты здесь зачем?

— Я... ни за чем, без дела, просто посмотреть... — торопливо, изобразив улыбку, слабым голосом ответил учитель, завидя его злую, устрашающую физиономию.

— А что здесь смотреть?! Катись отсюда! — зарычал он, и ножка стула полетела в классную доску. В доске образовалась, большая дыра.

Учитель, перепугавшись, потихоньку выскользнул из класса.

Несколько учащихся, не из числа хунвэйбинов, мальчишек и девочек, сбежались к классу, привлеченные непонятным шумом.

Он бесстрастно смотрел на них.

Они все поняли, никто даже рот не раскрыл, ничего не сказал, один за другим удалились.

Вслед за ними в класс зашли братья хунвэйбины, один из них, глянув на пол, усеянный битым стеклом, посмотрел на Ван Вэньци, спросил:

— Это ты, сынок, наделал?

— Я, — спокойно ответил он, по-прежнему сохраняя бесстрашный вид.

— Ты, видать, натворил это от нечего делать, просто так, убирайся в черную банду, может с ними найдешь общий язык?

— Я сейчас не желаю!

— Ты что, сынок, если испортилось настроение, то сразу бить, ломать?!

— У тебя, сынок, в душе раздрай? Но все равно не лезь на рожон!

Пошутив над Ван Вэньци, собратья гурьбой вышли из класса.

На лице Ван Вэньци снова заиграла та ухмылка, которую я уже видел раньше.

Как герой, покоривший весь мир, он одиноко, как бы застыв на месте, стоял посреди класса.

Наконец, послышался голос старика-завхоза школы:

— Придет зима, разве не вам самим здесь учиться ? Мерзнуть, если не застеклят?

Наверно, из-за того, что он жил у этого старика, он не стал с ним ссориться.

— Эх ты! К каким же героям ты себя причисляешь? — сказал завхоз и, покачивая головой, ушел.

Я подошел к Ван Вэньци, очень хотелось сказать ему несколько слов, чтобы понять его состояние. Однако он даже не взглянул на меня, как будто для него совершенно не существовал такой человек, как я.

Я чувствовал, что он дошел до такого состояния, что не способен понять хорошего отношения к себе, он неистовствовал.

Я возвратился в тот класс, в котором был до этого. Только сел, взял ручку и не успел вырезать ни одного иероглифа, как снова донеслись звуки разбиваемого стекла.

Цзынь!...

Цзынь!...

Этот звон мешал работе, я не смог больше вырезать хотя бы один иероглиф. Сердце заколотилось. Обеими руками зажал уши, но раздражающий шум проникал и через них.

Ван Вэньци, чтоб тебе провалиться, почему ты ненавидишь меня? Что я сделал для тебя плохого, в конце концов? Чем больше я размышлял, прикидывал все за и против, тем больше злился.

Цзынь!...

Я чувствовал, что страшная тоска, боль, скопившиеся в моей груди, срочно требовали выхода наружу. Такое смятение, как огромная летучая мышь, билось в груди. Вся она переполнилась смутным болезненным беспокойством.

Не выдержав, я двумя руками схватил стальную плиту, поднял над головой и изо всех сил запустил ее в окно.

Цзынь!...

Два стекла разлетелись вдребезги.

Если говорить об обычном человеке, то настрой на разрушение, психологическая потребность сорвать зло у него совершенно такие же, как и у трудного ребенка. Если однажды ты потерял над ним власть, то он, распоясавшись, станет своевольничать и безобразничать еще больше.

Я не смог сдержать себя, подпрыгнул, бросился в угол комнаты, схватил швабру и запустил в окно.

Цзынь!..

Срывая зло, я испытывал облегчение. Все стекло постепенно превратилось в мелкие осколки. Это обстоятельство непроизвольно, автоматически привело меня в состояние сильного воодушевления. Те звуки обладали способностью заменять музыку, да так, чтобы я слушал и хотел слушать.

Цзынь!..

Цзынь!..

Когда я измельчил оконное стекло до конца, только тогда, тяжело дыша, остановился.

Я не видел, когда пришел Ван Вэньци, он стоял в проеме двери, безразлично и равнодушно смотрел на меня.

Я тоже впился в него глазами.

Если бы в тот момент он сказал хотя бы одно неосторожное слово или сделал малейшее движение, которое могло задеть меня, я мог броситься на него и начать с ним драку не на жизнь, а на смерть, продолжая вымещать зло.

Он стоял все в той же позе, безразличный и равнодушный.

Он выпустил из рук ножку стула, она упала на пол.

Я вслед за ним отбросил швабру.

Он понял, что ничего интересного для себя в классе не увидит, и ушел.

Растерянный и опустошенный я еще немного постоял посреди комнаты, тоже не нашел в ней ничего занятного и покинул ее.

Я пошел в подвал искать комнату Ван Вэньци. В темном сыром коридоре я услышал его безутешные рыдания. От них у меня бешено застучало сердце, вскипела потрясающая душу ненависть, способная перевернуть душу.

— Не плачь, не плачь, я знаю, что у тебя творится на душе, родной отец вырастил тебя, ты же еще не отплатив ему, отправил на тот свет. Но в этом нет твоего греха! Какая польза от слез? Разве слезы возвратят его к жизни? — утешал его старик.

— Нет! Я не его оплакиваю! Я не его оплакиваю! — закричал Ван Вэньци сорванным голосом.

— Тогда кого ты оплакиваешь?

— Тебя это не касается!

Его плач вызвал новый прилив сердечного волнения.

Каждый раскаивается по-своему.

Мне не хотелось, чтобы он увидел меня, я поспешил бесшумно удалиться...