Трагическое известие из Вены

Я должен признаться Вашему Величеству, что граф де Ферсен был так хорошо принят королевой, что это обидело некоторых людей. Должен заметить, что это наводит меня на мысль о том, что у нее есть склонность к нему. Я видел слишком ясные признаки этого, чтобы у меня могли остаться какие-либо сомнения по этому поводу. Поведение молодого графа де Ферсена в этих обстоятельствах можно назвать восхитительным по скромности и сдержанности, в особенности если принять во внимание его решение уехать в Америку.

Из письма шведского посла в Версале королю Швеции Густаву III

Моя дорогая матушка может быть спокойна относительно моего поведения. Я испытываю слишком большую потребность иметь детей, чтобы пренебрегать чем-либо в этом отношении… Кроме того, я в долгу перед королем за его нежность и доверие ко мне, с чем и поздравляю себя.

Мария Антуанетта — Марии Терезии

Вплоть до настоящего времени я проявляла сдержанность, но теперь буду настойчивой. Преступно даже допускать мысль о том, что у тебя не будет больше королевских детей. Я становлюсь все более нетерпеливой, к тому же в моем возрасте у меня осталось не так уж много времени.

Мария Терезия — Марии Антуанетте


Я и в самом деле слишком легкомысленна, как говорил мой брат Иосиф. Случай с кольцом не насторожил меня, не заставил задуматься о том, что рядом со мной находились враги, для которых было важно, чтобы я стала бесплодной. И потом эти увеличение налогов и тяжелая жизнь для простого народа. Когда люди слышали рассказы о расточительности королевы и видели реальные доказательства этого своими собственными глазами, то чувствовали себя обиженными. Нет, это еще слишком мягко сказано. Они испытывали смертельную ненависть и обвиняли меня в своей бедности, меня, глупую маленькую королеву, которая не думала ни о чем, кроме танцев, покупки нарядов и драгоценностей. Король демонстрировал сотни примеров своей заботы о бедных. Он даже одевался более скромно, чем большинство придворных щеголей. Но он был очарован мною и уступал мне, как всякий любящий муж уступает своей прелестной жене. Они почему-то думали, что моя увлеченность развлечениями и безразличие к их нуждам являлись причиной высокой цены на хлеб. Кроме всего прочего, я была иностранкой.

Они стали называть меня «австрийкой». Какое право имею я, иностранка и к тому же австрийка, приезжать во Францию и брать на себя смелость управлять французами, думали они.

Целая лавина пасквилей обрушилась на Париж. Каждый из моих необдуманных поступков подавался как пример расточительности, безразличия к народу и, главное, моего бесстыдства. Стоило мне только сказать слово какому-нибудь мужчине, как это уже означало, что он мой любовник. Стоило мне улыбнуться какой-нибудь женщине — значит, я состою с ней в противоестественных отношениях.

Все это мне было известно. Я не могла не знать об этом, но старалась не обращать на это внимания, как, впрочем и на все прочие предостережения, которые получала на протяжении всей своей жизни.

Казалось, у меня был дар наживать врагов и выбирать именно таких друзей, которые только и доставляли мне что новые неприятности. Я оправдывала себя, говоря, что я — обычная женщина, которой досталась необычная роль, играть которую она неспособна. Возможно, мне просто не хватало сосредоточенности, чтобы играть эту роль, потому что если бы я была серьезной, если бы я прислушивалась к предостережениям своих истинных друзей — короля, моей матушки, Мерси, Вермона и моей дорогой Кампан — то даже в то время могла бы еще измениться. Да, уверена, тогда у меня еще было время. Я находилась, если так можно выразиться, на склоне и уже начала весело скатываться вниз, но еще не началось то безоглядное стремительное движение, когда меня уже невозможно было остановить.

Возможно, если бы мой муж был другим… Но я не должна обвинять его во всем. Его образованием пренебрегали. Его никогда не учили тонкостям искусства управления государством. Я часто вспоминаю о том, что когда он впервые узнал, что стал королем, то воскликнул: «Но ведь они же ничему не научили меня!» А его дедушка, Людовик XV, чувствуя, что его собственный конец уже недалек, заметил: «Я разбираюсь в работе этой государственной машины, но не представляю, что произойдет с ней, когда меня не станет, и как Берри будет выходить из положения». Мой бедный муж был так добр и в то же время совершенно неспособен управлять страной, за исключением тех редких моментов, когда он отбрасывал прочь чувство неуверенности в себе — в эти моменты он бы прекрасен!

Но в то время я ничего этого не понимала. Непристойные куплеты, ложь, сплетни — подобного рода сочинений всегда было предостаточно. Мне и в голову не приходило поинтересоваться, кто были те люди, которые распространяли всю эту гадость. Я не догадывалась, что среди них могли быть мои собственные девери и их жены, герцоги Конде, Конти, Орлеанский, те принцы, которых я обидела.

Неистовый танец, несущий меня по направлению к краху, уже начался, но я не осознавала этого.

Было так много всего, что делало меня счастливой. У меня была моя дорогая маленькая дочурка. У меня был Аксель де Ферсен, следующий за мной повсюду как тень, всегда находящийся где-то поблизости. Если даже он не был рядом, я ловила его взгляды, которые он бросал на меня через всю комнату. У меня был король, вечно благодарный мне, потому что я дала подтверждение его мужским качествам, всегда добрый и нежный по отношению ко мне, но в то время еще более, чем когда-либо. У меня был мой обожаемый Трианон, который постепенно менял свой характер и терял все признаки дома, в котором Людовик XV развлекал своих любовниц. Теперь это был мой дом. Я переделала сады, устроила библиотеку, которую выкрасила в белый цвет и для которой подобрала занавески из тафты яблочно-зеленого цвета, и намеревалась ставить в Трианоне спектакли. У меня были такие планы. Я строила там театр и уже планировала, кого я приглашу присоединиться к моей маленькой актерской труппе. Я никогда не задумывалась о том, сколько это будет стоить. Я вообще никогда не думала о деньгах. Я требовала, чтобы работа была закончена в рекордно короткое время.

— Не экономить деньги, мадам? — спрашивали меня.

— Нет. Главное — все побыстрее закончите! — отвечала я.

Через год стоимость всех моих усовершенствований в Малом Трианоне перевалила за триста пятьдесят тысяч ливров. Страна находилась в состоянии войны, и парижане выражали недовольство ценой хлеба. Возможно, и в самом деле именно я начала это сумасшедшее движение вниз, в пропасть.

Но тогда я была счастлива. Через несколько месяцев после рождения моей малышки я почувствовала непреодолимую потребность поехать на бал в Оперу. Как-то в воскресенье я сказала Луи, что очень хочу потанцевать там. Он в то время испытывал ко мне сильнейшую любовь и сказал, что поедет со мной.

— Ты поедешь в маске? — спросила я.

Он ответил утвердительно, и мы поехали вместе. Никто не узнал нас, и мы без труда смешались с другими танцующими, хотя все время танцевали вместе. Но я заметила, что ему было скучно.

— Пожалуйста, Луи, — сказала я, — давай поедем на следующий бал, который будет во вторник! Сегодня вечером было так весело!

Он нерешительно согласился, как это часто бывало, но в понедельник сослался на изобилие государственных дел. Я была так разочарована, что Луи тут же сказал, что я могу поехать с одной из моих фрейлин, но должна быть осторожной, чтобы меня не узнали. Я выбрала принцессу Эненскую, безобидную женщину, и договорилась, что мы поедем в дом герцога де Куаньи в Париже, где пересядем в обычный экипаж, который будет ждать нас там. Тотчас же было условлено, что этот экипаж не должен иметь никаких отличительных знаков, должен быть старым и непригодным для использования. Герцог сказал, что есть только один экипаж, который он может приобрести за такое короткое время, не открывая, для кого он предназначается.

Эта старая колымага развалилась еще до того, как мы приехали в Оперу. Наш ливрейный лакей сказал, что наймет fiacre[89], и нам с принцессой пришлось пока зайти в магазин и подождать там. Это очень забавляло меня, потому что прежде я еще никогда не ездила на общественном транспорте. Я не смогла удержаться и похвасталась этим перед друзьями. Как же я была глупа! Ведь на этом моем признании можно было построить очередную скандальную историю. Королева ездила по Парижу в фиакре! Она заезжала в дом герцога де Куаньи! С какой целью? Могли ли тут быть какие-нибудь сомнения? Это приключение стали называть l’aveneure du fiacre[90], причем существовало несколько различных его версий.

И все это время мое счастье с каждым днем все более и более зависело от присутствия Акселя де Ферсена. Все начали замечать, какой счастливой я становилась в его обществе. Я любила слушать его рассказы о сестрах Фабиан, Софи и Гедде, о его доме в Швеции и о его путешествиях по разным странам. Я была не так сдержанна, как он. Аксель прекрасно понимал, что за нами следят, и заботился о моей репутации. Он знал, что я окружена шпионами и врагами, но не говорил мне об этом, потому что мы стремились сохранить легенду о том, что в наших отношениях нет ничего необычного. Он был просто чужеземцем, гостем при нашем дворе, и поэтому, естественно, я была несколько более гостеприимна с ним, чем если бы он был французом.

Это были идеалистические взаимоотношения. Мы оба знали, что большего между нами быть не может. Но именно такие отношения были нам особенно дороги. Аксель не мог стать моим любовником. Мой главный долг состоял в том, чтобы производить на свет «детей Франции», у которых не могло быть иного отца, кроме короля. Но все же мы позволяли себе предаваться неистовым и прекрасным мечтам. Наша любовь была подобна любви трубадура к даме, которую он мог обожать только издалека.

Это чувство соответствовало моему настроению, и я не заглядывала вперед, дальше настоящего. Я приглашала его на партию в карты, и если узнавала, что он приходил на вечеринку, на которой я приняла решение не присутствовать, то писала ему, что очень огорчена этим. Узнав, что он был капитаном королевских легких драгун, я выразила желание увидеть его в мундире.

В следующий раз, когда он появился передо мной, он был одет в мундир. Я никогда не забуду, как он выглядел в этом романтическом костюме — синем камзоле поверх белого мундира, облегающих замшевых бриджах и военной фуражке цилиндрической формы, украшенной двумя перьями — синим и желтым.

Кое-кто заметил, как я была переполнена чувствами при виде зрелища, которое он представлял собой. Я не могла оторвать от него глаз. С его бледной кожей, белокурыми волосами и этими сверкающими темными глазами он казался божественным.

Я подумала, что никогда прежде не испытывала таких чувств по отношению к другим мужчинам.

После этого моя дружба с ним стала широко обсуждаться, и его начали считать одним из моих любовников.

Чары были разрушены, и вскоре после этого он сказал мне:

— Если я останусь здесь, то принесу вам только вред.

Холодный ужас обуял меня. Я ответила, что привыкла к клевете. Если ее будет немного больше, это не причинит мне никаких дополнительных неприятностей.

— Я вызову на дуэль любого, кто осмелится сказать что-нибудь плохое о вас в моем присутствии!

Настоящий герой романа! Он был безукоризненным во всех отношениях, говорил все это искренне и с радостью умер бы ради меня — я знала это. Ради меня он был готов даже уехать.

Габриелла де Полиньяк старалась утешить меня.

— Как я несчастна из-за того, что со мной так обращаются! — сказала я ей.

Потом я рассмеялась:

— Но если люди с такой злобой распускают слухи о том, что у меня якобы есть любовники, то с моей стороны действительно странно обходиться вовсе без них, в то время как молва приписывает мне такое великое их множество.

Габриелла, несомненно, думала, что это и в самом деле странно с моей стороны. Вряд ли хоть одна женщина в моем положении обошлась бы без этого. Конечно, с моей стороны было глупо окружать себя такими людьми, поэтому ничего удивительного нет в том, что меня подозревали в таком же непристойном поведении, каким отличались и мои приближенные.

Даже Габриелла была любовницей Водрейля. При этом любовников всех этих женщин приписывали также и мне, потому что я часто встречалась с ними в апартаментах моих подруг. Мне следовало бы довольствоваться компанией принцессы де Ламбаль и моей дорогой золовки Элизабет.

Итак, Аксель, который очень остро воспринимал все, что касалось вопроса независимости Америки, принял решение уехать туда, чтобы содействовать ее укреплению.

Мое сердце было разбито, но я должна была притворяться, что мне просто жаль прощаться с человеком, которого я уважала и с которым любила поболтать. Этим, правда, мне никого не удалось обмануть.

— Как! — воскликнула одна графиня, когда услышала, что он уезжает. — Неужели вы покидаете ту, которую завоевали?

Я притворилась, что не слышала этого, и продолжала бессмысленно улыбаться Артуа, который со злорадством наблюдал за мной.

— Если бы я что-то завоевал, то не покинул бы этого. Я уезжаю, не оставляя позади никого, кто будет желать о моем отъезде, — ответил Аксель.

Он лгал ради меня, потому что знал о моих чувствах. Это было единственное, что ему оставалось делать. Он не осмелился остаться.


Итак, он уехал. Что ж, я посвящу себя моему ребенку.

Разумеется, слухи о моем поведении достигли ушей матушки. Правда, они не касались конкретно Акселя.

Я писала ей:

«Моя дорогая матушка может быть спокойна относительно моего поведения. Я испытываю слишком большую потребность иметь детей, чтобы пренебрегать чем-либо в этом отношении. Если в прошлом я была не права, это было обусловлено моей молодостью и безответственностью. Но теперь вы можете быть уверены в том, что я осознаю свой долг. Кроме того, я в долгу перед королем за его нежность и доверие ко мне, с чем и поздравляю себя».

Это была правда. Я была глубоко благодарна Луи за его доброту ко мне. Не только страх иметь детей от другого мужчины заставил меня согласиться на то, чтобы Аксель уехал. Это говорило также о моем желании оставаться верной женой и быть достойной своего мужа. Я знала, что он никогда не изменял мне. У него никогда не было любовницы. Возможно, он представлял собой первого французского короля, стремящегося к добродетели. Многие ли женщины при дворе могли похвастаться тем, что их мужья верны им? Его трогательное отношение ко мне, желание угодить и вечная tendresse[91] — разве все это не заслуживало вознаграждения?

Кроме того, у нас был ребенок.


Моя крошка Королевская Мадам! Как я обожала ее! Теперь я редко виделась с маленьким Арманом. Он был смущен и грустен. Иногда я вдруг замечала это и тогда посылала за ним, снова позволяла ему лежать на моей кровати и кормила его конфетами. Но все уже изменилось. Он больше не был моим малышом. Он был теперь просто Арманом, и заботиться о нем я предоставляла своим слугам. Все свободное время я отдавала своей малютке-дочери. Мальчика же хорошо кормили, он продолжал пользоваться всеми теми материальными удобствами, которыми пользовался прежде. Мне и в голову не приходило, что я поступила с ним со свойственной мне беспечностью: забрала из родного дома, баловала и ласкала, а потом вдруг отбросила в сторону, забыв обо всей этой истории. Но если моя память оказалась такой короткой, то Арман ничего не забыл. Прошли годы, и мне тоже пришлось вспомнить об этом. Он сделался одним из моих злейших врагов, тех, кто внес свой вклад в то, чтобы уничтожить меня.

Так что даже тогда, когда мне хотелось делать добро, я на самом деле лишь содействовала зарождению той могучей силы, которая должна была в конечном счете подняться против меня, окружить, смести и уничтожить.

Матушка писала мне так же часто, как прежде, и главной темой ее писем было, как всегда, необходимость появления у нас дофина.

Она узнала от Мерси, что я продолжала не спать по ночам, посвящая их развлечениям. Можно ли было при таких условиях рассчитывать на рождение дофина? Король ложился рано и рано вставал. Я же ложилась поздно и вставала тоже поздно. Она узнала, что в Трианоне, где я часто бывала, я спала одна. Она не одобряла lit a part[92]. Каждый месяц она ждала известия о том, что я забеременела, но по-прежнему не было никаких сообщений об этом счастливом событии.

«Вплоть до настоящего времени я проявляла сдержанность, но теперь буду настойчивой. Преступно даже допускать мысль о том, что у тебя не будет больше королевских детей. Я становлюсь все более нетерпеливой, к тому же в моем возрасте у меня осталось не так уж много времени», — писала она.

Я тоже мечтала о дофине.

Я действительно старалась вести более спокойную жизнь, даже начала читать, как того желала моя матушка, хотя, возможно, не те книги, которые она бы выбрала для меня, — мое сердце отдавало предпочтение романам. Я также немного занималась рукоделием, но при всем при том то и дело играла в азартные игры, хотя и не так много, как раньше. Самой же большой радостью для меня было проводить время с Королевской Мадам.

Первое слово, которое она произнесла, было слово «папа». Это доставило мне такое же удовольствие, как и королю. Я писала моей матушке:

«Эта бедная малышка начинает ходить. Она уже говорит «папа». Зубки у нее еще не прорезались, но я уже ощущаю их. Я счастлива, что ее первое в жизни слово — «папа» — было обращено к отцу».

Каждый день она делала новые успехи. Как я была взволнована, когда она сделала свои первые нетвердые шаги по направлению ко мне!

Разумеется, я написала матушке и рассказала ей об этом.

«Я должна сообщить моей дорогой матушке о счастье, которое испытала несколько дней назад. В комнате моей дочери находилось несколько человек, и я попросила одного из них спросить у малышки, где ее мама. Эта очаровательная крошка, хотя ей никто и слова не сказал, улыбнулась и пошла прямо ко мне, протянув ручки. Она знает меня, моя милая дочурка! Я была вне себя от радости и теперь люблю ее еще больше, чем прежде».

Мерси выражал матушке недовольство по поводу того, что со мной невозможно ни о чем говорить, потому что я тут же прерываю разговор и начинаю говорить о том, что у моей дочки прорезался первый зубик, что она говорит «мама», что она проходит большее расстояние, чем раньше. Он сообщал, что я провожу с ней почти весь день и еще меньше, чем прежде, слушаю то, что он мне говорит.

Казалось, мною никогда не будут довольны. А тем временем матушка продолжала писать мне:

«У вас должен быть дофин!»

К моей великой радости, я поняла, что снова беременна. Я решила никому ничего не говорить об этом, кроме короля и нескольких моих подруг, но не смогла удержаться и шепотом сообщила об этом Габриелле, а также рассказала принцессе де Ламбаль, моей дорогой Элизабет и мадам Кампан, но заставила их всех поклясться, что они сохранят это в тайне до тех пор, пока я не буду совершенно уверена в этом.

Потом случилось ужасное происшествие. Однажды, путешествуя в своей карете, я вдруг почувствовала холодный сквозняк и, не подумав, подпрыгнула, чтобы закрыть окно. Это потребовало больших усилий, чем я думала, и вызвало перенапряжение, в результате чего через несколько дней у меня произошел выкидыш.

Мое сердце было разбито. Я горько плакала, и король тоже плакал вместе со мной.

Но мы не должны отчаиваться, сказал он. Очень скоро у нас будет дофин, он уверен в этом. А пока у нас есть наша обожаемая Королевская Мадам.

Он утешил меня, а я заверила его, что не сообщала о своем состоянии никому, кроме тех, на кого могла положиться. Можно себе представить, как бы это восприняли мои тетушки и невестки. Они обвинили бы меня в моей неудержимой любви к удовольствиям, в безразличии к своему долгу — во всем что угодно, лишь бы дискредитировать меня!

Я сказала мужу, как я рада, что не сообщила им о своей беременности. Он ответил, что мы должны сохранить это в тайне и что я должна сказать всем, кто знает об этом, чтобы они ничего не рассказывали другим. В течение нескольких дней я чувствовала себя совершенно больной, но поскольку в целом я обладала очень крепким здоровьем, то быстро поправилась.

Потом я подхватила корь. Поскольку король никогда не болел этой болезнью, я уехала в Трианон, чтобы побыть там в одиночестве. Со мной поехали те, которые уже перенесли эту болезнь или же готовы были пойти на риск заразиться: Артуа и его жена, графиня де Прованс, принцесса де Ламбаль и Элизабет. Не следовало ожидать, что мы останемся там без мужской компании: туда приехали герцоги Гинский и де Куаньи вместе с графом д’Эстергази и бароном де Безенвалем. Эти четверо мужчин постоянно находились в моей спальне и делали все от них зависящее, чтобы развеселить меня. Естественно, это вызвало множество толков и сплетен. Их называли моими сиделками. Распространялся даже слух о том, что никакой кори у меня на самом деле не было — это всего лишь предлог. Все в шутку спрашивали, кого из дам король избрал бы в качестве своих сиделок, если бы заболел.

На этот раз Мерси сказал, что не видит ничего плохого в том, что со мной в Трианоне находятся мои друзья, которые развлекают меня и помогают оправиться от болезни. Король тоже не видел в этом ничего плохого. Короли и королевы с давних времен всегда принимали посетителей в своих спальнях. Это была традиция.

Когда мне стало лучше, я все же продолжала оставаться в Трианоне. Мне хотелось быть там все время. Из Вены поступали протесты. Мерси сказал мне, что моя матушка позволила ему напомнить мне о том, что великий двор должен быть доступным для многих людей. Если это не так, появляются зависть и ненависть, а это ведет к несчастью.

Я слушала его, зевая, и думала о спектакле, который собиралась вскоре поставить в своем театре. Я сама должна была исполнять в нем главную роль. Несомненно, все согласятся с тем, что она подходит мне.

Результатом моей беседы с Мерси было то, что я написала матушке и заверила ее, что буду проводить в Версале больше времени.

Она ответила мне:

«Я очень счастлива, что ты имеешь намерение восстановить свой штат в Версале. Я знаю, как там сейчас скучно и пусто. Если там не будет твоего штата, то вред, который произойдет от этого, будет больше, чем вред от его восстановления. Это в особенности относится к твоей стране, где люди известны своей импульсивностью».

Я пыталась сделать то, что она предлагала, и держать свой штат в Версале, но очень многие люди, которых я обидела, больше не явились ко двору. В частности, я теперь редко видела герцога Шартрского. Он удалился в Пале-Рояль и там принимал своих друзей. Я понятия не имела, что они там обсуждали, и мне даже в голову не приходило поинтересоваться этим.

Тогда мне казалось, что дело было вовсе не в том, чтобы держать двор в Версале. Почему я не могла проводить все больше и больше времени в Малом Трианоне, где жизнь была гораздо веселее, в окружении друзей, которых я сама выбрала?


Удар настиг меня внезапно. Я даже не знала о том, что матушка была больна.

В мои апартаменты пришел аббат Вермон. Он сказал, что ему нужно поговорить со мной наедине. Его взгляд был блуждающим, губы подергивались.

Я спросила:

— Что случилось?

Он ответил:

— Ваше величество! Вы должны приготовиться получить известие о величайшем несчастье!

Я поднялась, глядя на него в изумлении. Я увидела письмо в его руке и все поняла.

— Императрица?..

Он кивнул.

— Она умерла! — сказала я беспомощно, потому что уже поняла, что это правда. На меня нахлынуло чувство страшного одиночества, которого я никогда прежде не испытывала.

Он кивнул.

Я не могла говорить. Я оцепенела и ощущала себя ребенком, который потерялся и знает, что уже никогда больше не почувствует себя в безопасности.

— Этого не может быть! — прошептала я.

Но он заверил меня, что все, сказанное им, правда.

Я нетвердо произнесла:

— Прежде всего я хочу остаться одна…

Он кивнул и удалился, а я села на кровать и стала вспоминать ее такой, какой знала в Вене. Я видела ее отражение в зеркале, пока служанка причесывала ее волосы. Я словно снова чувствовала холодный венский ветер. Такого резкого и холодного ветра я не знала с тех пор, как покинула Австрию. Я представляла себе, как она склоняется над моей кроватью, а я притворяюсь спящей. Я словно слышала ее голос: «Ты должна делать то! Ты должна делать это! Такое легкомыслие!.. Такая расточительность!.. Ты катишься в пропасть… Я дрожу за тебя…»

— О, дрожи за меня, мама, потому что без тебя я так одинока! — прошептала я.

Пришел король. Он плакал вместе со мной. Прежде чем прийти, он подождал в течение четверти часа. Я услышала его голос в передней, где ждал аббат, уважая мое желание побыть одной.

Мой муж сказал:

— Благодарю вас, мсье аббат, за услугу, которую вы мне только что оказали.

Тогда я поняла, что это он послал аббата, чтобы тот сообщил мне эту ужасную новость.

Потом король вошел и обнял меня.

— Моя дорогая! — сказал он. — Это так грустно для всех нас, и особенно для тебя!..

— Не могу поверить в это! — призналась я. — Ведь еще совсем недавно я получала от нее письма!

— Да, конечно, тебе будет так не хватать ее писем!

Я кивнула.

— Ничто уже не будет таким же, как прежде.

Он сел на кровать рядом со мной и взял меня за руку. Мне казалось, что я слышу ее голос, предостерегающий меня, как она делала это на протяжении всей моей жизни. Ее голос словно говорил мне, что я не должна горевать, ведь со мной мой муж, моя дочь, и я не должна забывать о том, что Франции нужен дофин.

Я приказала, чтобы при дворе был объявлен траур, надела траурные одежды, заперлась в своих апартаментах и не виделась ни с кем, кроме членов королевской семьи, графини де Полиньяк и принцессы де Ламбаль. И так в течение нескольких дней я оставалась в отдалении от двора. Я беспрерывно думала о ней.

Когда я приняла Мерси, граф рассказал мне о том, что узнал о ее кончине. С середины ноября она была тяжело больна. Врачи говорили, что она страдала склерозом легких.

Двадцать девятого числа она сказала служанкам, которые ухаживали за ней:

— Это мой последний день на этой земле, и все мои мысли — о моих детях, которых я оставляю здесь!

Она назвала всех нас по именам, протягивая руки к небесам.

Дойдя до меня, матушка несколько раз повторила: «Мария Антуанетта, королева Франции». Потом она разразилась слезами и плакала долго и горько.

Императрица прожила целый день, и было уже восемь часов вечера, когда она начала задыхаться.

Иосиф, который был рядом с ней, прошептал:

— Ты тяжело больна!

И она ответила ему:

— Достаточно тяжело, чтобы умереть.

Она подала знак докторам:

— Я ухожу. Умоляю вас, зажгите погребальные свечи и закройте мне глаза!

Матушка взглянула на Иосифа. Он обнял ее, и она скончалась.


Загрузка...