Исповедь куртизанки

Исповедником в Консъержери отец Даффи, ирландец и иезуит, был сослан из-за своих популистских политических взглядов. Когда он приехал, Жанна рыдала на постели, спрятав лицо в шелковый платочек. Она не верила иезуитам, но интуитивно чувствовала, что может доверять Даффи, этому пухлому румяному старичку с густой белой бородой, блестящими голубыми глазами и умиротворенной улыбкой. К тому же она была в отчаянии. Смертный приговор, только что вынесенный ей Революционным трибуналом, тяжким бременем лег ей на плечи. Ей необходимо было излить душу. Едва стражник впустил отца Даффи в камеру, Жанна с мольбой воздела к нему руки.

– Благословите меня, святой отец, – простонала она, – ибо я согрешила. Люди восхищались моей красотой, но в душе я далека от совершенства. Я нажила состояние, ублажая мужчин. Но я обманывала их. Я много грешила, но знаю, что виной всему моя слабость и обстоятельства, а вовсе не злой умысел. Но я не ищу себе оправданий. А потому прошу вас, спасите меня своей мудреной иезуитской логикой. Я всей душой молю Бога о прощении.

– Воистину, дитя мое, – произнес священник, усаживаясь на стул у ее кровати. – В подобной ситуации честность – лучшее спасенье. Я здесь чтобы выслушать вашу исповедь, и мне нет нужды судить вас или оправдывать ваши проступки. Господь услышит вашу искренность.

– Мне кажется, я никогда не была честна в своих признаниях, – всхлипнула она.

– Так расскажите мне все. Все без утайки, и не забывайте про смягчающие обстоятельства. Я буду с вами до конца.

Если на мне и лежит грех Евы, я не могла не унаследовать какую-то долю вины от своих ближайших предков.

Мой отец, Фабьен Бекю, был благовоспитанным человеком, одаренным самоучкой и редкостным негодяем. Он держал ресторан в Париже, но проиграл его в карты. Будучи мужчиной умным и красивым, он очаровал дряхлую графиню и женился на ней. После ее смерти он промотал все состояние на карточные игры и проституток. Без гроша в кармане он перебрался в Вокуле, провинциальный городок на северо-востоке Франции, где родилась святая Жанна д'Арк. Там он устроился поваром, женился на портнихе и родил семерых детей, шестеро из которых, когда подросли, начали работать в местных благородных семействах. Моя мать, Анна Бекю, была паршивой овцой этого благополучного семейства.

В отличие от сестер, для которых брак был вершиной женского счастья, Анна лишь смеялась над длительными отношениями. В 1742 году она забеременела от аббата по фамилии Вобернье. Вобернье утверждал тогда, что даже не знаком с ней.

Я появилась на свет 19 апреля 1743 года и была наречена Жанной Бекю – в честь девственной воительницы, крещенной в Вокуле тремя столетиями ранее. Элен, старшая сестра матери, стала моей крестной. Мать была склонна к распутству, Элен же являла собой образец добродетели.

Жители Вокуле, консерваторы до мозга костей, резко осуждали мою мать. Нам приходилось ютиться в полуподвальной квартирке на самой бедной улице города. Мама была вынуждена продавать свое тело солдатам из гарнизона, что стоял неподалеку. Я росла под скрип пружин, вздохи и стоны, доносившиеся из-за тонкой стенки. Подобные звуки по сей день действуют на меня убаюкивающе.

Мне было три года, когда у матери случился мимолетный роман с Клодом Дюмонсо, военным инспектором из Парижа. В положенный срок она родила мальчика, которого назвала Клодом. Дюмонсо оказался человеком более порядочным, чем мой отец. Узнав о рождении ребенка, он вернулся в Вокуле и увидев, что ребенок похож на него, дал матери денег и убедил переехать в Париж. Дюмонсо жил с любовницей, поэтому мы не могли остановиться в его доме. К этому времени тетя Элен вышла замуж и перебралась в Париж. Ее муж Венсан был помощником господина Жаквино, королевского библиотекаря.

Тетя Элен была истинным самородком. Она страстно любила читать и Писала не хуже любой учительницы. Тетя помогала Жаквино подбирать книги для королевской библиотеки и давала уроки двум его детям, Дорин и Бернару. Времени готовить и следить за домом у нее не оставалось. Мать пересилила свою гордость и пошла в услужение к Жаквино.

Мадам Жаквино была очень полной и очень неприятной женщиной. Она обожала сладкое и отличалась суровым характером. Мадам расхаживала по дому, поедая конфеты, и проверяла, как работает моя мать. Мне было жаль маму, но в Париже было хорошо. Мне было всего четыре, но я уже ощущала стремительную, неукротимую пульсацию города, его магнетическое очарование. Став постарше, я мечтала быть прекрасной королевой, восседающей на сказочной вершине мира.

Разрываясь между малышом Клодом и работой по дому, мама почти не занималась мной. Тетя Элен, наоборот, была слишком назойливой. Она ясно дала понять, что не одобряет мои растущие притязания. Презирая образ жизни, который вела моя мать, она из кожи вон лезла, чтобы наставить меня на путь истинный.

– Под внешним лоском и непомерными устремлениями часто скрывается жалкая душонка, Жанна, – говорила тетя Элен. – Ты должна быть добра к тем, кому повезло меньше, чем тебе, и постоянно работать над собой.

На тетушкиных уроках я сидела вместе с Дорин и Бернаром. Дорин, жеманная приземистая девочка, схватывала все на лету. Брат был старше ее. Этот крупный добродушный мальчик глуповато улыбался и медленно говорил. Его исключили из нескольких школ, потому что он не мог сосредоточиться на занятиях. Бернару больше нравилось гулять, наслаждаться солнцем и свежим воздухом. Господин Жаквино, который очень гордился своим интеллектом, явно стеснялся, что у него такой сын. Во время занятий, когда тетушка пыталась помочь Бернару научиться читать, сестра, папина любимица, дразнила его, но он слишком медленно соображал, чтобы обижаться.

Благодаря неослабевающему вниманию тетушки я начала читать в пятилетнем возрасте. Больше всего мне нравились рассказы про лиса по имени Мсье Ренар, которому всегда удавалось перехитрить и других зверюшек, и людей. Я мечтала, чтобы Мсье Ренар был моим другом, чтобы коварство стало мне защитой и научило меня искусству выживания.

Мама совсем забросила меня, но безумно любила малыша Клода. Тем не менее это не мешало ей частенько забывать про сына. Однажды она не закрыла на ночь окно в его спальне, двухлетний малыш простудился и вскоре умер. Мать была безутешна. Она не выходила из комнаты и беспрерывно пила. Поначалу мадам Жаквино терпела это, но когда увидела, что мать и не думает приходить в себя, заставила мужа выгнать ее. Господин Дюмонсо, также горевавший о маленьком Клоде, пожалел мать и, несмотря на возражения своей любовницы, взял ее к себе кухаркой.

Любовница Дюмонсо, мадам Фредерик, была самой элегантной женщиной, которую я когда-либо видела: стройная, высокомерная и чувственная. Ее украшения сверкали и звенели. Присутствие матери явно выводило ее из себя, и она потребовала, чтобы мать не только готовила, но и прислуживала ей. Дюмонсо воспротивился этому, пообещав нанять мадам Фредерик горничную, если она того хочет, но ему посоветовали придержать язык. Мадам Фредерик заставляла мать скрывать фигуру под мешковатой одеждой и носить убогую шляпку с широкими полями, чтобы спрятать лицо. Благодарная за то, что ее приютили, моя мать, обычно своенравная, не говорила ни слова против. Она не осмеливалась разжигать негодование мадам Фредерик.

Каждое утро мама посылала меня к мадам Фредерик с завтраком. Кровать мадам Фредерик, ее будуар, ванная и туалетный столик казались мне волшебной страной. При всем презрительном отношении к матери мадам Фредерик, казалось, полюбила меня. Она видела, какой интерес вызывают у меня всякие роскошные безделушки, и подарила мне несколько шелковых шарфиков, которые ей надоели. Она позволяла мне вертеться перед огромным зеркалом, что висело над туалетным столиком. Я расчесывала свои светлые локоны ее позолоченной щеткой, а она, словно прекрасная беспечная Венера, возлежала дезабилье на бархатных подушках дивана, румянила щеки и соски, восхищаясь своим отражением в ручном зеркале.

Я с нетерпением ждала, когда же наконец стану женщиной. Я хотела быть эффектной, носить украшения и шикарные платья, душиться дорогими духами, как мадам Фредерик. Я завидовала ей, потому что у нее было много красивых вещей. Ее шелковые трусики стоили больше, чем моя мать зарабатывала за год, а шелковые чулки были так изящны, что я кусала губы, чтобы не разрыдаться от обиды.

Однажды мадам Фредерик вернулась из магазина с очаровательной кофточкой моего размера.

– Ты хорошенькая девочка, Жанна, и умненькая, – сказала она мне, когда я ее надела. – Но красота поможет тебе добиться в этом мире большего, чем твой ум. Ты, моя дорогая, скоро поймешь, что многие мужчины глупы, но слепцов среди них мало.

По воскресеньям, после службы, я навещала тетю Элен. Она видела, какое влияние оказывает на меня мадам Фредерик, и не одобряла этого. Тетя Элен заставляла меня читать Библию, а потом читала мне нравоучения.

– Меж твоих ног спрятано великое сокровище, – говорила она. – Ты не должна отдавать его никому, только своему мужу, когда ваши отношения будут освящены церковью.

Я не понимала, почему женщине нельзя использовать все доступные средства, чтобы жить в комфорте и роскоши. Мадам Фредерик, всецело положившись на свою красоту, стала вожделенной наградой для мужчин, которые осыпали ее подарками. Она продавала себя дороже, чем моя тетя или мама. Первая обходилась со своим богатством слишком прижимисто, вторая слишком щедро раздавала его.

Однажды вечером, следуя за моим воображаемым другом Мсье Ренаром, я проскользнула в чулан для белья, который находился напротив спальни мадам Фредерик. В двери чулана не хватало дощечки, и я видела, как мадам сидит на постели, полируя ногти. Тут в комнату вошел Дюмонсо и приблизился к ней.

Она подняла руку.

– Я только что сделала прическу, Клод, – сказала она. – Можешь посмотреть, но трогать нельзя.

Он сел в кресло у кровати. Она расстегнула рубашку, чтобы он видел ее грудь. Я увидела, что он держит в руке маленькую розовую палочку и трясет ее. До сих пор все мои познания в мужской анатомии ограничивались тельцем малютки Клода. Я не сразу заметила, что брюки господина Дюмонсо расстегнуты и предмет, который он держит в ладони, соединен с его телом.

Я с интересом наблюдала, как Дюмонсо бьет себя. Он распалялся все сильнее, и вдруг все его тело содрогнулось, и из предмета в его руке вырвалась струйка похожей на молоко жидкости. После этого он откинулся в кресле с расслабленной улыбкой на лице. То, что он дергал, было раньше большим и твердым, а теперь словно сдулось.

Оказалось, у мужчин есть крохотный двойник – малютка-месье!

Мы прожили год в доме Дюмонсо, пока матери не удалось соблазнить рябого квартирмейстера по имени Николя Рансон и женить его на себе. Рансона перевели на Корсику. Превратившись в женщину замужнюю и респектабельную, мать оставила, меня, внебрачного ребенка, на попечение Дюмонсо и мадам Фредерик. Но они вели активную светскую жизнь, в которой не было места семилетней девочке. С горячего одобрения тетушки Дюмонсо поместил меня в Сен-Op, монастырь в самом центре Парижа, которым руководили сестры милосердия.

Жизнь в монастыре была тоскливой. Мать-настоятельница, старая карга, которую звали сестра Жюльэнн, отобрала все красивые платья, подаренные мне мадам Фредерик, и взамен выдала форменный балахон из грубого коричневого сукна и апостольник. Она показала, как обращаться с жесткой тканью и закреплять плат на голове, спуская складки вниз, под подбородок. Я ненавидела эту одежду и благодарила Бога, что в монастыре не было зеркал.

В первую ночь я рыдала на жесткой кровати в своей крохотной келье, пока не уснула. Но быстро поняла, что мне будет легче жить, если я буду вести себя так, как хотят монахини. Я усердно трудилась и слушалась наставниц. Я не выпускала из рук четки. Я была не самой умной из учениц, но училась прилежно.

Сестры милосердия давали крепкие знания по многим предметам, но главным и первостепенным оставалось религиозное образование, так что мне не удастся оправдывать свои поступки незнанием законов Божьих. Мы ежедневно читали катехизис, а монахини по любому поводу напоминали нам, как важно быть скромными и послушными.

Каждый день мы читали по-французски, по-английски и на латыни, изучали искусство и занимались музыкой. Сестра Катерина учила нас, как должны вести себя юные леди, рассказывала об этикете и аристократических манерах. Ей не нравился мой провинциальный акцент. По ее настоянию я учила новые слова, следила за интонациями, чтобы говорить так, как это принято в высшем обществе. Она заметила, что я шепелявлю, и показала, как от этого избавиться.

Чтобы сформировать у девочек достойный характер и сделать из нас хороших служанок при будущих мужьях, нас учили искусству хранения семейного очага. К моему ужасу, у меня обнаружился врожденный талант к кулинарии и шитью. Я старательно строила из себя посредственность. Сестра Августа ругалась, что я учусь вполсилы. Однажды мы с Бригиттой Руперт складывали под ее присмотром простыни в прачечной. Бригитта, надменная и плохо воспитанная девочка из очень богатой семьи, была одной из самых популярных в школе. Она частенько обижала меня, но могла бы и не делать этого. Прекрасно понимая, что значит мое происхождение, я, едва завидев ее, всегда испытывала желание убежать и спрятаться. В тот день в прачечной я очень нервничала и случайно опрокинула флягу с отбеливателем. Сестра Августа сказала, что я недостаточно внимательна, и ударила меня ротанговой розгой по пальцам. Я расплакалась. Такого болезненного унижения я никогда не испытывала. Дело не в ударе палкой, а в оскорбительности наказания, в том, что Бригитта была свидетелем моего унижения, смотрела на меня с презрительной улыбкой. Мне стало еще хуже, когда я представила себе, что Бригитта расскажет об этом остальным девочкам и они будут смеяться надо мной.

Я не очень легко сходилась с людьми. Женевьева Мотон, моя соседка по комнате, была милой девочкой с добрым сердцем. Ее отец был владельцем кондитерской под названием «La Bonne Foi». Она находилась рядом с Оперой и приносила хороший доход. Я чувствовала себя ниже ее, а потому солгала о своем происхождении – сказала, что я сирота из благородной семьи из Вокуле. Женевьева знала, что это неправда, но ничего не говорила. Она дружила с Бригиттой Руперт, но с пониманием отнеслась к моей антипатии к этой девочке. Она говорила, что Бригитта завидует мне, потому что я очень красивая. Я не знала, правда это или нет, но успокоилась. Я поняла, что могу доверять Женевьеве.

На летние, рождественские и пасхальные каникулы все остальные ученицы разъезжались по домам, а я оставалась с монахинями и читала молитвы по четкам. Перебирая бусины, я шептала бесконечные молитвы к Матери Божьей. Мне было одиноко и очень грустно. Поднять настроение помогало лишь воображение. Я представляла себя хозяйкой большого дома, у меня элегантные украшения и наряды, прекрасные картины и мебель, друзья в высшем обществе, слуги в ливреях, шикарные кареты. Я видела себя лежащей на роскошной постели в красивом платье и брильянтах. Открываются золоченые двери. Служанка говорит, что приехал с визитом король. Он входит, сильный и властный. Он боготворит меня и старается снискать мое расположение роскошными подарками.

Однажды зимой, за три месяца до моего двенадцатилетия, я проснулась и увидела кровь на простынях и постельном белье. Следующие несколько недель я не узнавала себя. Настроение менялось ежесекундно – от приливов бурной энергии до ленивой апатии. Полеты моей фантазии больше не радовали меня, а, наоборот, наполняли тревогой. Я плакала, сама не зная отчего. С аппетитом творилось что-то странное. Я то воровала еду из кухни и запихивала ее в себя до приступа рвоты, то подолгу не ела вообще.

В своих фантазиях я рисовала себе роскошную грудь с очаровательными сосочками, округлые бедра и стройные ноги. Моя фигура начала обретать формы, о которых я мечтала. Мы с Женевьевой тихонько обсуждали происходящее с нами и очень сблизились. Она пригласила меня провести пасхальные каникулы в ее семье.

Женевьева отвела меня в пекарню, где ее брат Николя, семнадцатилетний юноша со смуглой кожей и точеным лицом, помогал отцу. Встреча с Николя перевернула мою жизнь. Я до сих пор помню его в той белой рубахе. Она была наполовину расстегнута, открывая темные курчавые волосы на мускулистой груди. Он был прекрасно сложен, пах чистотой и вел себя как аристократ. Николя еще не произнес ни слова, а я уже поняла, что он такой же искренний и добрый, как сестра. Мне было удивительно легко с ним. Он вежливо поздоровался со мной и поинтересовался, не хочу ли я свежий пончик. Разумеется, я хотела.

Я зачарованно наблюдала, как он, посыпав руки мукой, раскатывает кусок теста, пока тот не становится размером с небольшой французский багет. Николя бросает его в кастрюлю с кипящим жиром. Когда пончик покрывается хрустящей золотистой корочкой, он обваливает его в сахарной пудре, заполняет шоколадным кремом при помощи кондитерского шприца, заворачивает в салфетку и вручает мне. Я держу горячую сдобу как символ мужественной красоты Николя. Она тает во рту, и мои ноги подкашиваются. Я не могу противостоять его чарам. Я хочу, чтобы Николя любил меня, я хочу быть с ним всегда.

Целую неделю я каждый день навещала Николя в пекарне. В воздухе витало волшебство. Я искала в его лице признаки взаимности моих чувств. Кого он видит, когда смотрит на меня, – маленькую девочку или женщину?

Мне было больно узнать от Женевьевы, что отец хочет женить Николя на дочери одного своего клиента, видного общественного деятеля. Тот факт, что до свадьбы еще три года, подарил мне капельку надежды. За три года многое может случиться.

Безответная любовь только добавила остроты моим переживаниям. Вернувшись в школу, я так тосковала по Николя, что, казалось, вот-вот сойду с ума. Я хотела рассказать о своих чувствах Женевьеве. Что, если она сможет свести нас? Но я стеснялась. И совершенно помешалась на своей внешности.

Помогая сестре Катерине убираться на чердаке монастыря, я нашла ручное зеркальце. Я взяла его себе и часами смотрелась в него. Мое лицо казалось мне несколько провинциальным, рот – слишком маленьким, а глаза – чересчур большими. Ресницы темнее волос на голове. Кожа ровная и гладкая, только у уголка рта приютилась темная родинка.

Зажав зеркало между бедер, я развернула его так, чтобы видеть свое беспокойное местечко и неаккуратный пушок, мягкий и золотистый, покрывающий его. Я потрогала его, отыскала крохотную жемчужину из плоти, и меня накрыла волна запретного удовольствия. Монашки говорили, что это грех, но я не могла выбирать силу страстей и желаний, как не могла бы выбрать форму губ или цвет волос. Я знала, что Николя может утолить эту непреходящую жажду, что терзает меня.

К четырнадцати годам я превратилась в настоящую красавицу. Женевьева пригласила меня провести с ней рождественские каникулы, и я согласилась, сгорая от желания увидеть, как отреагирует ее брат на мое новое тело. Как я и мечтала, когда мы встретились, от его обычной учтивости не осталось и следа. Он в изумлении уставился на меня, а потом, как только мы остались наедине, нагнулся и нежно поцеловал меня в губы.

– Приходи ко мне ночью, – прошептал он, – буду ждать тебя в подвале пекарни.

Николя накрыл мешки с мукой мягким покрывалом, и мы легли. Он целовал меня, ласкал все мое тело, постепенно раздевая. Я коснулась его пениса – он был тверд, как камень. Тогда я развела ноги, чтобы он вошел в меня, но моя девственность оказалась упрямой. Он надавил сильнее, и я застонала. Было больно, но я не хотела, чтобы он останавливался. Я сжала зубы, подалась к нему всем телом и наконец почувствовала, что он заполняет меня. Наслаждение, подобного которому я никогда не испытывала, охватило меня. Теперь я стала женщиной – и внутри, и снаружи.

Мы с Николя встречались каждую ночь. В глубине души я надеялась, что забеременею. Когда я представляла, что в моем животе растет частичка Николя, у меня кружилась голова от возбуждения. Когда мы были вместе, жизнь казалась прекрасной. Я забывала о времени, о его помолвке. Я ловила каждое его слово. Когда он сказал, что никогда не был так счастлив, как сейчас со мной, у меня словно выросли крылья. Оставаясь одна, я вспоминала все наши разговоры, каждый звук тысячи раз и считала минуты до нашей следующей встречи.

В последнюю ночь перед возвращением в Сен-Op Николя нервничал. Он напомнил мне, что обручен.

– Ты говорил, что любишь меня, – ответила я. – Как ты можешь жениться на другой?!

Он сказал, что назначен день его свадьбы. Он женится на той девушке первого сентября, через восемь месяцев. Своим отказом он опозорит родителей. Николя еще что-то говорил, но я не слышала. Я впала в отчаяние, в оцепенение.

Не помню, как вернулась в Сен-Op. Глубокой зимой я несколько недель провалялась в изоляторе – с разбитым сердцем, в дурноте, едва дыша. Мать-настоятельница вызвала Дюмонсо, и он прислал ко мне своего врача. Доктор не нашел физических отклонений и сказал, что это подростковая истерия.

Дюмонсо часто меня навещал, ухаживал за мной. Ничто не могло заставить меня забыть Николя, но внимание Дюмонсо было мне приятно – бальзам на мои раны. Хоть кто-то заботился обо мне. Когда пришла весна, мы с Дюмонсо гуляли по парку, рисовали первые цветы. Время, единственный лекарь для разбитого сердца, потихоньку начинало оказывать свое целебное воздействие. Я по-прежнему страдала, но желание жить вернулось.

В июне, через восемь лет моего пребывания в Сен-Op, пришла пора покидать монастырь, и Дюмонсо предложил мне жить в его доме.

За время своего отсутствия я стала женщиной, а мадам Фредерик начала увядать. Увидев ее, я остолбенела. Она поседела, кожа покрылась морщинами, появился лишний вес. И, что самое прискорбное, она стала относиться ко мне намного хуже. Она даже не стала притворяться, что рада видеть меня. Служанок в доме не было, и она жаловалась, что некому подать ей завтрак. Выпросив у Дюмонсо двести ливров на покупки, она ушла.

На кухонной плите стояла большая бадья с кипятком, и Дюмонсо спросил, не хочу ли я принять ванну. Все эти годы в монастыре у нас была только холодная вода, и я не стала отказываться от столь заманчивого предложения.

Когда я уютно устроилась в ванне по пояс в горячей воде, Дюмонсо вежливо постучал в дверь.

– Жанна, – сказал он. – Я бы хотел нарисовать вас – нимфу в ванной.

Его внимание польстило мне, и я согласилась.

Он вошел, держа в руках альбом для рисования и карандаши, и устроился на стуле рядом с туалетным столиком. Он делал вид, что рисует, но не мог отвести от меня глаз. Я осыпала его игривыми упреками. Мои волосы были достаточно длинными, чтобы прикрыть грудь, но я гордо демонстрировала ее.

Дюмонсо умолял меня встать, чтобы запечатлеть на бумаге все совершенство моих пропорций. Я встала, повернувшись к нему спиной и намыливая ягодицы. Отложив карандаш, он упал на колени и сказал, что недостоин находиться в обществе такой красоты.

Я вспомнила Николя, и грусть охватила меня. Почему не он сейчас стоит передо мной на коленях? Я разрыдалась. Дюмонсо решил, что мои слезы вызваны страхом потерять невинность. Он нежно заключил меня, мокрую и дрожащую, в объятия.

Следующее, что я помню, – я лежу на кровати мадам Фредерик, и Дюмонсо покрывает меня поцелуями. Я бы полностью покорилась его страсти, если б мадам Фредерик не вернулась вдруг из магазина. Увидев нас, она схватила тяжелую железную кочергу, что лежала у камина, и начала яростно размахивать ею, едва не задев Дюмонсо. Он помчался в холл, она – за ним. Боясь, что ее ярость обратится на меня, я собрала одежду, выбралась в окно и по стеблю глицинии спустилась на нижнюю террасу.

Прежде чем принести мне богатство, святой отец, красота оставила меня без крыши над головой.

Я отправилась к тете Элен и вкратце изложила ей свою историю. Я сказала, что ушла от Дюмонсо после того, как он пытался соблазнить меня против моей воли. Тетушка прочитала строгую лекцию о вреде кокетства, но сжалилась надо мной. Жаквино планировали провести лето в загородном имении, на ферме в Провансе, и она должна была ехать с ними. Тетушка пообещала взять меня с собой в качестве помощницы.

Дорин унаследовала коренастое телосложение своей матери. Когда я вежливо поздоровалась с ней, ее глаза широко распахнулись от зависти. Она вздернула свой поросячий носик и сделала вид, что не узнала меня.

Бернар тепло поприветствовал меня. В душе он так и остался ребенком, хотя и вырос физически. Одежда трещала по швам на его крупном теле. Но во взгляде, адресованном мне, было все что угодно, только не медлительность. В первое же утро, собирая яйца в курятнике, я увидела Бернара, который заходил в коровник, ведя за собой кудрявую овцу. Я подобралась поближе. Он стоял ко мне спиной, поэтому я могла наблюдать за ним, оставаясь незамеченной. Бернар расстегнул брюки и овладел бедным животным.

На следующий день он пришел на кухню и пригласил меня сходить с ним в конюшню. Сегодня день вязки, сказал он. Конюший привез племенного жеребца. Когда мы пришли, жеребца как раз подпустили к кобыле. Он встал на дыбы, демонстрируя свою мощь. Я была поражена размером его пениса. Он был значительно больше, чем те, которыми я наделяла мужчин в своих фантазиях.

В тот день мы с Бернаром оказались на сеновале, где Бернар признался в любви ко мне. Мне хотелось пошалить, и я задрала юбки. Он умолял во имя любви показать ему, что у меня в трусиках.

– Сначала покажи мне, что у тебя в штанах, – потребовала я.

Бернар с удовольствием подчинился. Он был длинным и твердым, но по сравнению с хозяйством коня казался крошечным. Бернар хотел засунуть его в меня, но, помня, где он был вчера, я отказалась, только немного поласкала его пальчиком и приказала одеться.

В конце июля господину Жаквино пришлось вернуться в Париж ради важной встречи – нужно было обсудить бюджет библиотеки с министром финансов. Он собирался развлекать министра в своем городском особняке и спросил, не смогу ли я помочь ему приготовить стол и обслужить дорогого гостя.

До города было два дня езды в карете. Поначалу Жаквино вел себя по-джентльменски. Он обсуждал со мной книги и был поражен широтой моего кругозора. Когда он придвинулся ближе, я слегка прижалась к нему, только чтобы посмотреть, что получится. Его сердце забилось чаще, а дыхание стало неровным.

На ночь мы остановились в гостинице. Жаквино сказал, что у него есть редкие книги – первые публикации стихотворений графа Рабюте. Я солгала, что люблю поэзию, и он пригласил меня в свою комнату – почитать на ночь. Мои отказы он преодолел просто – достал из кошелька десять ливров и дал их мне.

Он хотел, чтобы я сидела у него на коленях, пока он будет читать. Очередные десять ливров помогли склонить меня к послушанию. Прослушав несколько строчек, я почувствовала в его брюках предательские признаки возбуждения. Он залез под юбку и ввел в меня палец. Он назвал меня сладкой девочкой и хотел, чтобы его маленький месье оказался там же, где палец. Но, боясь забеременеть, я не отдалась ему полностью, а стала нежно трогать его. Он таял в моих руках, словно воск. Я обнаружила, что мне нравится делать то, что я делаю, что у меня есть настоящий талант к этому. Я наслаждалась своим могуществом. Это удовольствие не было похоже на страстную привязанность, которую я испытывала к Николя. Мне настолько понравилось это ощущение полной власти, что я испытала физическое наслаждение в тот самый момент, как почувствовала влагу господина Жаквино на своей ладони.

Через четырнадцать дней в моем чулке скопилось двести восемьдесят ливров, а господин Жаквино полностью был в моих руках. В середине августа мы вернулись в Прованс. Дорин, которую возмущала наша с Бернаром дружба, заметила, какие взгляды бросает на меня ее отец. В отместку она съела двадцать шоколадок, которые ее мать хранила в коробке у кровати, и сказала ей, что застукала на месте преступления меня.

– Я не виновата, – плакала я. – Я не крала этот шоколад!

– Маленькая шлюха! – вскричала мадам Жаквино и ударила меня хлыстом.

Парикмахеру мадам Жаквино, месье Ляме, нужен был помощник. За кров, стол и скудную плату работать пришлось бы много. Тетя Элен под давлением Жаквино убедила меня, что у меня нет выбора – нужно соглашаться.

Я в одиночестве и с тяжелым сердцем вернулась в Париж в последний день августа. Я не могла забыть Николя. Утром должна была состояться его свадьба.

Жюль Ляме оказался тридцатилетним мужчиной. Несмотря на безвольный подбородок, крупные губы и мясистый нос, его лицо казалось добрым. Увидев меня, он просиял и сообщил, что я полностью его устраиваю.

Мне пришлось учиться буквально всему. Я должна была жить в пристройке и готовить парикмахерскую к приходу первого клиента. В утро свадьбы Николя я, обливаясь слезами, орудовала шваброй. Потом приехал месье Ляме, вежливо меня поприветствовал, но вдруг повел носом, словно почувствовал какой-то запах. Подойдя ко мне, он принюхался. Ванной в моей комнате не было, и тем утром мне пришлось ограничиться парфюмированными тампонами и побрызгать подмышки и промежность туалетной водой.

Боже, какой позор!

– Извините меня, месье, – воскликнула я, залившись краской. – Простите, что доставила вам неудобство.

– О, мадемуазель, – ответил он. – Это я должен просить у вас прощения. Не хотел смутить вас. Я просто на мгновение потерял рассудок – меня свел с ума божественный букет свежести юного тела.

– Божественный? – рассмеялась я. – Месье, вы мне льстите.

– Нет, в самом деле. Вы благоухаете, словно экзотический цветок.

– Может, это запах розовой воды от моих волос или запах лавандового масла от тела?

– Такой аромат не водится в флаконах. Поверьте мне. У меня нюх на такие вещи. Это не что иное, как ваш нежный естественный аромат, мадемуазель.

От моего смущения не осталось и следа. Я вдруг поняла, что не прочь подразнить его.

– Мне кажется, я пахну отвратительно, – заявила я.

– Вы, милое дитя, – и отвратительно? Быть такого не может. Где же этот отвратительный запах?

Я вскинула руки, подняв волосы:

– Вот здесь, под мышками. Я работала и вспотела.

Я видела свое отражение в зеркале. Эта поза выгодно подчеркивала высокую, прекрасно оформленную грудь.

Брови Ляме взлетели вверх, ноздри расширились. Он сунул нос мне под мышку и заурчал от удовольствия.

Я опустила руки и сложила их на груди, словно защищаясь. Внезапно мои глаза наполнились слезами. Я представила, как Николя шествует по проходу церкви с другой.

– Я не хотел напугать вас, мой ангел, – воскликнул Ляме. – Тысяча извинений.

Он упал на колени. Слезы высохли так же внезапно, как появились. От вида Ляме, скорчившегося у моих ног, боль отступила. Я подвинула к его лицу стул и поставила на него ногу.

– А ноги, – спросила я. – Хочешь понюхать их?

Он расшнуровал туфельку, разул меня и понюхал сначала пятку, затем подъем, затем пальцы. Он вздохнул.

Я запустила руку под юбку и проскользнула пальчиком внутрь.

– Хочешь? – бесстрастно поинтересовалась я, помахивая блестящим от влаги пальчиком перед его лицом. Его ноздри задрожали. Он высунул язык и облизал мое колено. Я оттолкнула его.

– Думаю, тебе хватит, – сказала я. Он завилял задом.

– Хороший мальчик!

Я повернулась к нему спиной и задрала платье, чтобы он понюхал мою попку.

– А-а-а-а-а-а! – простонал он и упал лицом в пол, сотрясаясь в оргазме.

Ту ночь я провела в его квартире, которая, по привычным мне меркам, оказалась довольно роскошной. Жюль Ляме оказался нежным любовником, но любые ласки напоминали мне о Николя. Мои вздохи были вызваны скорее разочарованием, чем возбуждением. Наутро я чувствовала себя обделенной, как никогда. Я поняла, что заслуживаю всего, чего хочу.

Я поудобнее устроилась на подушках и сказала:

– Жюль, любовь моя, не принесешь ли ты мне чашечку горячего шоколада?

– С удовольствием, – ответил он. Когда он вернулся, я расчесывала волосы, умащивая себя духами.

– Какой прекрасный день, – сказала я. – Как хочется провести его в постели!

Воспользовавшись пикантным трюком, подсмотренным у мадам Фредерик, я потянулась, и пеньюар разошелся, открыв грудь.

Я ясно дала ему понять, что теперь, когда мы так близки, я становлюсь королевой в его доме. Разумеется, я не собиралась оставаться его помощницей. Жюль принял это как должное.

– Не могу дождаться, когда наступит вечер и я снова увижу тебя, моя дорогая, – сказал он и ушел в салон.

Вернувшись, он вьюном вился вокруг меня, готовый на все, лишь бы сохранить мою благосклонность. Чтобы он не расслаблялся, я сделала недовольную мину. Мало просто прислуживать мне. Я хотела денег и подарков.

– Все, что у меня есть, – заявил он, – твое.

Он купил мне красивую одежду, украшения, множество дорогих безделушек. Я беззаботно и с охотой тратила его деньги.

Он был не первым мужчиной в возрасте, влюбленным в меня. И Дюмонсо, и Жаквино уверяли меня в искреннем восхищении. Но Жюль был первым, кто счел за честь положить свою жизнь к моим ногам. Я потворствовала его саморазрушительным наклонностям, требуя от него больше, чем он был способен дать.

Мне всего пятнадцать, а я уже на высоте. Мы с моим мужчиной так увлеклись великой королевой Жанной, что совсем забыли о практических вопросах. Через четыре месяца Жюль погряз в долгах, а мои месячные задерживались уже на три месяца. Жюль предложил мне выйти за него. Да, он мне нравился, но быть женой нищего мне совсем не хотелось. Я была перепуганной маленькой дурочкой и, не имея лучшего выбора, приняла его предложение. Однако его мать, узнав об этом, отправила Жюля в длительное путешествие по Италии. Она обвинила меня в том, что я испортила ее драгоценного сыночка, и выгнала, не дав ни единого франка. Ее внук мог погибнуть, но ей было все равно. Я пришла к тете Элен, но и она начала обвинять во всем меня, сказала, что я опозорила семью. Милосердие, которым она так щедро одаривала чужих людей, не распространялось на родных.

Я написала письмо матери, умоляя ее взять меня к себе, но она ответила, что очень сожалеет, и предложила обратиться к ее брату, который служил лакеем у графини д'Антен и жил в Париже. Дядя Николя согласился взять меня к себе при условии, что о моем позоре никто не узнает. Следующие полгода я провела на чердаке виллы графини д'Антен. Обо мне заботилась жена дяди Николя, моя тетя Жозефин – пожилая женщина, у которой никогда не было детей. Я попала в сложную ситуацию, но меня волновало только то, как беременность отразится на моей фигуре. Я знала, что мое тело было моей единственной ценностью.

1 июля 1759 года у меня начались схватки. Роды были трудными, а кровотечение долго не останавливалось. Повитуха сказала, что в мое лоно проникла инфекция и у меня никогда больше не будет детей. Приличия ради я изобразила скорбь, но в душе была только рада этому. Беременеть я больше не хотела, равно как и лишать себя радостей общения с мужчинами. Поэтому отсутствие необходимости беспокоиться о зачатии и о том, как бы не забеременеть, было благословением Божьим.

Дядя с тетей настояли, чтобы я окрестила новорожденную Мари-Жозефин. Мы называли ее Битей. Через месяц мое тело вернулось в прежнюю форму. Поймав меня на флирте с одним из гостей графини д'Антен, тетя сказала, что я не гожусь на роль матери. Дядя заставил меня отказаться от любых претензий на ребенка. Разумеется, это было нарушением моих прав, но я в свои шестнадцать просто не могла с ним бороться. Тем более что я признавала его правоту. Как и моя мать, я была слишком безответственной, чтобы иметь детей.

В конце сентября 1759 года я переехала в крохотную чердачную комнатушку. Дядя выплачивал мне мизерное пособие.

Осень и зима тянулись унылой чередой дней. Я сидела в своей комнате, безразличная ко всему, парализованная апатией. Меня терзали жестокие мигрени, тоска и неуверенность в себе. Каждый день я ходила к бакалейщику за куском сыра, хлеба и плиткой шоколада. На улице ко мне подходили мужчины, пытались заговорить. Мне были нужны их деньги, но я была слишком напугана. Я поняла, что моя внешность может довести до беды.

Мой врожденный оптимизм не выдержал событий последних месяцев, и я проклинала свою судьбу, свою красоту. Мне казалось, что я больше ни на что не гожусь. Я не переставала думать о Николя Мотоне. У них с женой уже наверняка родился ребенок. Если бы только он был свободен! Я сейчас жила бы счастливо, и ничего этого не случилось бы.

На Пасху меня пришла навестить тетя Элен. Она принесла жареного цыпленка, печенье и корзину книг: классические произведения, биографии великих людей, жития святых, честных, высокоморальных мужчин и женщин с героической силой воли. Пока я расправлялась с цыпленком, она читала мне проповедь о расплате за грехи. Она утверждала, что только христианское милосердие спасет мою душу, и хотела, чтобы я пошла с ней в сиротский приют помогать обездоленным. Но я отказалась. Я не хотела вспоминать о своем ребенке.

В Сен-Op я досыта начиталась литературы, которую принесла тетушка. Теперь меня интересовали другие темы. Девушке не пристало читать романы до замужества, а потом книги будет выбирать для нее муж. У меня не было ни отца, ни мужа, так что в выборе чтения я была свободна. Длинные романтические романы распаляли мое воображение. Я прочитала «L'Astree» д'Урфэ – мистическую новеллу XVII века о тайных страстях. Там были пастухи и пастушки, друиды, потаенные пещеры, зачарованные леса и роковые соблазнения. Д'Урфэ считал, что в жизни нет ничего более могущественного, чем любовь. Только эта таинственная непреодолимая сила может разрушить человеческое тело или привести его к совершенству.

Маделин де Скудери считалась очень смелой писательницей. Я прочитала «Le Grand Cyrus» и «Clelie», в которых описывались испытания и триумфы женщин, восставших против гнета мужчин и брака, стремившихся к дружбе с сильным полом, основанной на обоюдном согласии.

В лавке старьевщика я наткнулась на древнюю книгу мадам Бовэ «Le Tableau pour "les Femmes de la Vie Conjugate». Эта книга учила молодых девушек, как лучше узнать себя и определить свой темперамент. Автор полагала, что врожденные склонности женщины могут расходиться с христианскими нормами супружеских отношений. Она не считала греховной связь с несколькими мужчинами. В книге были описаны особенности, анатомического строения мужского и женского тела, старомодные рецепты травяных настоев для возбуждения и успокоения страстей, предотвращения беременности и избавления от нее, а также для лечения бесплодия. Мадам Бовэ знала множество рецептов приворотных зелий. Все рецепты сопровождались ритуалами. Некоторые были основаны на сновидениях, для других требовались прядь волос любимого или определенные телесные выделения. Я понимала, что методы мадам Бовэ устарели, что наука и разум доказали, что волшебства нет. Но сердцем я чувствовала, что жизнь нельзя свести к простой механике причинно-следственных связей.

В сентябре тетя Элен сказала мне, что у мадам Жаквино есть подруга, обеспеченная вдова, живущая в роскошном замке в предместье Парижа и готовая хорошо платить молодой компаньонке. Я уже была способна вернуться к жизни и выйти в свет, так что отправилась на встречу с мадам де Лагард.

Старая дама, должно быть, блистала в свое время классической красотой. Сейчас это была искалеченная артритом старуха с крокодильей кожей. Она нетвердо держалась на ногах, и я почувствовала, что от нее пахнет вином.

– В молодости я носила тот же размер, что и ты, – сказала она, показывая мне свой гардероб. – Меня считали первой модницей Парижа.

Мадам де Лагард предложила мне примерить платье на кринолине с подушечками, увеличивающими грудь и ягодицы, и многочисленными оборчатыми нижними юбками. Мне оно показалось чересчур тяжеловесным. Я была молодой и беззаботной и предпочитала одеваться так же, подчеркивая тонкой тканью свои формы. Тем не менее это старомодное платье сидело как влитое. Сам процесс одевания был забавным. В самом деле, я понимала, что молодость – мое преимущество, но в мечтах рисовала себе серьезных, утонченных старомодных аристократов, мысли о которых навевал этот наряд. Видимо, то же испытывала и мадам де Лагард. Благодаря мне она могла снова увидеть себя молодой и желанной.

Мадам де Лагард понравилась мне, а я понравилась ей. Несколько дней в неделю я, одетая так, как она одевалась сорок лет назад, помогала ей устраивать чаепития для ее старых друзей.

Если среди гостей был хотя бы один мужчина, я опускала ресницы и поджимала губы. Я не пыталась скрыть небольшую шепелявость, наоборот, подчеркивала ее, чтобы выглядеть беззащитной, наивной и доверчивой из-за этого дефекта речи. Когда прошел слух, что у мадам де Лагард появилась прелестная компаньонка, джентльмены стали заходить на чай чаще.

Я видела, что мной очень заинтересовался пожилой месье Бернаден. Однажды, зная, что мадам де Лагард, которая весь день потягивала шерри, рано начнет клевать носом, я пригласила его остаться на ужин. Так и вышло. Я была сама кротость, ведь опытные куртизанки получают сотни, тысячи ливров за вечер. Я была новичком в этом деле, но уже понимала, что свежесть и обманчивая невинность вкупе с нежным стройным телом дают мне неоспоримые преимущества. Я рассказала месье Бернадену, что моя мать больна и у нее нет денег на лекарства. Он искренне посочувствовал мне и спросил, чем может помочь. «Если у вас найдутся лишние триста ливров, – сказала я, – это будет неоценимой помощью для меня и моей матери». Он дал мне эту сумму, и благодарность моя не знала границ.

Пока он бился, сопел и потел в моих объятиях, я восхищалась его искусностью. Он так долго не мог дойти до момента истины, что неясно было, кто быстрее испустит дух – старичок от усилий или я от отвращения. Тем не менее я была горда собой – хорошая работа с моей стороны доставила мне удовольствие. Радость пришла позже – когда я поехала в Париж и потратила все деньги на шелковые платья, безделушки, духи и украшения.

Не все мужчины были неприятны мне. Однажды среди гостей оказался знаменитый Дюк де Ришелье. Это был старый петух с дрожащим двойным подбородком в огромной красной шляпе с пышным плюмажем. Ришелье, советник короля Луи XV, считался одним из важнейших людей Франции. Это был старый тщеславный денди с огромным животом, тонкими ножками и узкими плечами, но держал он себя так, словно был красив, как Геракл. Он похвалялся своей ученостью, но в разговоре стало ясно, что читает он мало. Как бы то ни было, его окружало сияние славы и богатства, которое привлекало меня больше, чем мускулы, честность или ученость.

Когда мадам де Лагард предложила гостям прогуляться в саду, Ришелье отказался, сославшись на аллергию на розы. Пока все остальные бродили по извилистым дорожкам, я угощала его чаем. Наклонившись, я постаралась, чтобы моя грудь оказалась в смелой близости от его лица. Ришелье был из тех мужчин, которые привыкли получать то, что хотят. Он запустил руку за лиф моего платья и нежно сжал сосок кончиками пальцев – осторожно, словно опытный взломщик сейфов.

– А ты милашка, – сказал он.

Я видела, как его мужское достоинство разбухает, стесненное брюками.

– Быстро! – приказал он, задирая мне юбку. – Пока остальные не вернулись.

Меня соблазняет великий человек! Эта мысль дала мне ощущение собственной успешности и значимости. Я едва не забыла поднять денежный вопрос.

По субботам у мадам де Лагард часто ужинал епископ Пуаро. Вдвоем они выпивали несколько бутылок вина. В один из вечеров мадам де Лагард почувствовала себя нехорошо еще до десерта, и я отвела ее в комнату. Когда я вернулась, Пуаро сидел в гостиной с рюмкой коньяку. Он был сильно пьян.

– Я не всегда веду себя как хороший мальчик, – сообщил он мне.

– Неужели? – шутливо заметила я. – И как же шалит ваша светлость?

– Я… я… я… трогаю себя, – застенчиво признался он и покраснел.

– Вам нечего стыдиться, ваша светлость, – дерзко ответила я. – За исключением того, что вы поклоняетесь не тому богу. Если бы вы служили Венере, семяизвержения были бы самым богоугодным делом.

Он расхохотался:

– Какая непочтительная девочка!

Я продолжала играть с ним.

– Я жрица богини, и меня наполняет сила любви, – сказала я. – Нет другого бога, кроме этого, – я положила руку между бедер.

Епископ выкатил глаза, обливаясь потом. Он был пленен моим бесстыдством, но чувство вины взяло верх.

– Вы должны покаяться перед Господом в столь нечестивом поступке!

– А вы должны понести наказание за неуважение к даме, – парировала я. – Прикоснувшись к себе, вы должны любить себя. Тогда это не грех.

Я пригласила его в комнату для искупления греха. Богохульство и ересь возбуждали его, и он последовал за мной в мое логово в предвкушении святотатства.

– Это алтарь богини, – сказала я, указывая на постель. – Вы будете моим прислужником в литургии Венере.

Он зажег свечи и налил еще вина, а я пела непристойную пародию на молитву, восхваляя Благословенную Мать из створки раковины.

Святая Венера, светел лик твой,

Покрой всех нас пеной морской…

Я взяла корзинку и сказала епископу, что перед святым причастием он должен сделать пожертвование. Когда он опустошил свои карманы, я устроила для него пир любви.

У мадам де Лагард появился красавчик слуга по имени Ноэль. Говоря со мной, он всегда смотрел в пол и обращался ко мне исключительно во втором лице. Я не могла понять, чем вызвана такая почтительность – раболепием или робостью. Несмотря ни на что, он показался мне восхитительным, и вопреки всякому здравому смыслу я совершенно потеряла голову от страсти.

Однажды я протянула руку и потрясла его за плечо.

– Не обязательно демонстрировать такую покорность, Ноэль, – сказала я. – В конце концов, мы с тобой ровесники, и я работаю здесь точно так ты.

Он поднял на меня глаза и густо покраснел:

– Я ваш слуга, мадемуазель. Я недостоин смотреть на вас, – и снова опустил глаза. Губы его дрожали от волнения.

Благодаря Ноэлю я чувствовала себя особенной, важной персоной, свободной от необходимости подчиняться общепринятым правилам. Я не могла отказать себе в удовольствии поцеловать его. Его сладкие губы словно приглашали узнать его поближе. Мне доставило огромное удовольствие обладать этим нежным, красивым мальчиком, учить его, как ублажить меня. Я не выпускала его из постели до самого рассвета, когда пришла пора подать мадам де Лагард завтрак. Я наказала ему никому не рассказывать о том, что было между нами, и, словно я была мужчиной, а он – женщиной, вложила в его ладошку десять франков.

Каждый день в полночь Ноэль приходил ко мне, а перед рассветом я отсылала его. Несколько раз я замечала, что он следит за мной, и приложила все усилия, чтобы он ничего не узнал о моих мужчинах. Ноэль был моим верным рабом. Нежный, ласковый, скромный, он был готов выполнить любую мою просьбу, но я инстинктивно чувствовала, что в своей рабской страсти он может оказаться ревнивым.

К весне 1761 года я перебывала в объятиях более дюжины гостей мадам де Лагард, в том числе и с Шарлем, сыном мадам, угрюмым мужчиной со смуглой кожей и ненасытными аппетитами. Заезжая к матери, он всегда привозил мне подарки в знак своего почтения, за это я спала с ним.

Шарль жил в Корбель, что в двух часах езды на карете к югу, в замке, который достался в наследство его жене Эмили. В середине апреля, перед моим восемнадцатилетием, мы с мадам де Лагард поехали навестить их. Каретой управлял Ноэль. Сен-Вре – так назывался замок – был построен в Средние века. Стоящий посередине таинственного острова замок таинственным озером окружал ров. Стрельчатые арки, изогнутые своды и аркбутаны делали его облик гротескным и вместе с тем романтическим. В замке было темно и зябко, но внутреннее убранство поражало своей роскошью. Я никак не могла понять, вызывает он у меня трепет восхищения или дрожь страха.

Мы сели за стол с мадам де Лагард, Шарлем и его женой Эмили. У Эмили было длинное лицо, крепкое тело и волосатые пальцы. За обедом Шарль и его мать налегали на спиртное. В конце трапезы я отвела мадам де Лагард в спальню и устроила ее поудобнее. Вернувшись в гостиную, я увидела: Шарль сидит на диване у камина. Он пригласил меня составить ему компанию. Мне было неловко, ведь где-то рядом была его жена, но из вежливости пришлось согласиться, тем более что я замерзла. Едва я села, он притянул меня к себе и впился поцелуем в губы. Внезапность и неуместность его выходки слегка шокировали меня, и Шарль принял мое удивление за покорность. Он разорвал мою блузку и начал покрывать поцелуями грудь. Я просила его остановиться, но его охватила страсть, которую он не был способен контролировать. Опрокинув меня на спину, он запустил руку мне под юбку. Когда я почувствовала, что его пальцы копошатся в моих трусиках и грубо лезут внутрь, инстинкт самосохранения взял верх.

Замок был огромен, с толстыми каменными стенами и потолками. Рассчитывая скорее напугать Шарля, нежели призвать кого-то к себе на помощь, я закричала: «Насилуют!»

В зал вбежал Ноэль. Увидев, что происходит, он стащил с меня Шарля и ударил его. Шарль упал, а Ноэль обнял меня и начал утешать.

На следующий день Шарль, используя связи в полиции, заставил Ноэля сесть на корабль, плывущий в Америку, и вынудил мать выгнать меня. Эмили, скорее всего, понимала, что ее муж действительно виноват. Она пожалела меня и устроила на работу в дом Альбера Лабилля, модного парижского модельера.

«Дом Лабилля» был модным салоном, куда часто захаживали куртизанки, богатые, известные и печально известные аристократки и дамы полусвета, а также джентльмены, осыпающие их подарками. Здесь были отдел платьев от кутюр, отдел аксессуаров, парикмахерский салон и косметологи, выполняющие новейшие косметические процедуры. Продавщицы, которых за серую униформу прозвали гризетками, слыли самыми красивыми в Париже.

Магазин сверкал. Его украшали вазы с цветами, хрустальные люстры, гирлянды из тафты и наполняли романтические ароматы духов. Я должна была представиться старшей продавщице, мадам Шаппель, слишком сильно накрашенной женщине средних лет. Она отвела меня в другое здание – дортуар, где стояли три десятка двухъярусных кроватей, как в казарме, и общая ванна. Какой контраст с прелестными комнатками мадам де Лагард!

Разобрав вещи, я вернулась в магазин, и мадам Шаппель представила меня месье Лабиллю. Альбер Лабилль оказался невысоким и невыносимо заносчивым человечком. Он носил изумительную бархатную накидку и огромный парик, сильно завитой и обильно посыпанный пудрой. Экстравагантные парики были его фирменным знаком, и все знали, что его шкафы буквально ломятся от них. Религией Лабилля была мода, и не было адепта более пылкого. В самом деле, во всем, что касалось стиля, он был докой. Его отличал праведный снобизм Тартюфа. Лабилль суетился вокруг меня и обещал, как только я усвою основы торговли, использовать меня в качестве модели.

Лабилль часто говорил, что обожает все, что связано с женщинами, и восхищался элегантностью моей фигуры, но казалось, мои чары на него не подействуют. Женщины были для него непостижимой причудой природы, взрослыми детьми с легкомысленными желаниями, которые легко тратят головокружительные суммы из кошельков мужей и любовников. Он был страстно влюблен лишь в собственный талант. Я решила, что он предпочитает мужское общество, что он, как мы тогда говорили, ип таг сароп.

С другой стороны, его клиенты-мужчины были воплощением моего идеала. Они приходили к Лабиллю, чтобы тратить свои деньги на женские прихоти. Месье де Касаль, удалившийся от дел банкир, занявшийся на досуге живописью, приобрел жене шляпку и попросил моего совета о белье и еще каких-то безделушках, которые, как я подозревала, предназначались его молоденькой любовнице. Под моим руководством он выбрал один из самых фантастических пеньюаров Лабилля, сшитый из трех слоев прозрачного шелка. Как несправедливо, подумалось мне, ведь при моем жаловании я никогда не смогу позволить себе такие дорогие вещи. Я обмолвилась бывшему банкиру, что очень завидую его женщинам, что у них есть такой щедрый кормилец, и дала ему понять, как ценю в мужчинах щедрость.

– Мой отец был удивительно великодушным человеком, – сказала я, – но теперь он болен, и мне приходится трудиться, чтобы заработать ему на лекарства.

Он искренне посочувствовал мне и спросил, может ли чем-нибудь помочь. Я сказала, что подрабатываю натурщицей. Тогда он предложил мне пятьдесят ливров, если я навещу его вечером в маленьком гнездышке, которое служило ему студией.

Когда я пришла, он предложил мне позировать в платье. Мне очень хотелось примерить это милое одеяние, но я сделала вид, что смущена. Какая ирония: мужчины любят непорочных девушек, хотя именно целомудрие они с таким удовольствием искореняют. Месье де Касаль так хотел увидеть меня в роли скромной служанки, что я едва смогла доиграть роль до конца. Я позволила ему уговорить меня. Едва я надела платье, мой дерзкий ангел вырвался на свободу. Я расхаживала перед ним взад-вперед, поворачиваясь то так, то этак, и делала драматические жесты.

Он не мог сосредоточиться на рисовании. В конце концов он предложил мне сто лир, чтобы я легла с ним в постель.

– Ваше предложение возмутительно, месье, – заявила я, продолжая искусно играть свою роль. – Я обычная девушка, и добродетель – мое достоинство. Такое я слышу впервые!

И я разрыдалась.

Мой образ возвысился, а с ним выросла и цена. За две сотни ливров я согласилась лечь с месье Касалем и позволила ему обнять себя. Я сказала, что иду на это ради отца, и за столь грандиозное одолжение ему пришлось заплатить еще.

После полуночи я прокралась в спальню с пятьюстами ливрами в кошельке. Мадам Шаппель должна была следить за гризетками, но она была так увлечена интрижкой с одним торговцем драгоценностями, что не пришла проверить, легли ли мы спать вовремя.

Прекрасным июньским утром в магазин вошли Женевьева Мотон и Бригитта Руперт. Я не видела их с тех пор, как покинула Сен-Op. Обе были с обручальными кольцами. Я стеснялась предстать перед ними в роли продавщицы, к тому же Женевьева напомнила мне о Николя. Боясь, что не смогу скрыть охватившее меня унижение и горе, я попыталась спрятаться за вазой со страусовыми перьями, но они заметили меня.

Женевьева заключила меня в объятия, восклицая, как она по мне скучала, но беспардонная Бригитта покачала головой.

– Ты работаешь продавщицей? – произнесла она. – Я ожидала от тебя большего. Ну что ж, давай посмотрим ваши шляпки с широкими полями!

Бригитта примеряла шляпу за шляпой, а я от стыда потеряла дар речи. Как всегда, Женевьева все поняла. Она отвела меня в сторону и извинилась за Бригитту.

– Она завидует твоей красоте, Жанна, – сказала Женевьева.

Можно было и не говорить об этом. В примерочной я видела множество женских тел, многие из которых славились своей красотой, и часто думала, что во всем Париже не найдется женщины прекраснее меня. Но я не могла восхищаться собой постоянно, и часто мое сердце разрывалось от жалости к себе и неуверенности в совершенстве своего тела. Однажды утром я решила, что мои груди чересчур велики, а ягодицы слишком торчат. Погруженная в мысли о том, что я выгляжу как крестьянка, я мрачно бродила вдоль прилавка со шляпами. Месье Леонард, главный парикмахер Лабилля, заметил это и стукнул меня по лопаткам.

– Выпрямись и ходи с гордо поднятой головой, Жанна, – сказал он. – У тебя благородная стать. Пусть весь мир узнает, что ты веришь в себя.

Я последовала его совету.

– Вот так лучше, – обрадовался он. – Может быть, самовосхваление – грех, но ведь неблагодарность, сокрытие даров божьих – от смущения или из-за притворной скромности – не менее греховно. Если бы я не знал тебя, то принял бы за принцессу.

Как и Лабилль, месье Леонард был равнодушен к женским чарам, но не выказывал к ним презрения. На самом деле он был одарен чисто женской интуицией. Месье Леонард стал моим другом, одним из немногих мужчин, кому я доверяла и с кем могла быть откровенна. Я рассказала ему историю моей жизни. Он выслушал меня и в ответ привел несколько забавных случаев из своего опыта. Месье Леонард стал моим наставником, уча совершенствовать и подчеркивать данные мне природой таланты.

Еще он обожал сплетни и слухи о знаменитостях. Он восхищался Марией Лещинской. Эта некрасивая, но родовитая принцесса благодаря своему терпению и добродетели стала королевой Франции. Но распутство короля Луи интересовало его значительно сильнее.

– Я слышал, что после рождения четырех дочерей король и близко не подходит к королеве, – сообщил он мне. – Он встречается с несколькими женщинами в Париже, а теперь в Версале появилась еще одна красавица, что зачесывает волосы вертикально вверх от самого лба. Она называет себя маркизой де Помпадур, но на самом-то деле она была куртизанкой мадемуазель Пуассон. Король сделал ее своей официальной любовницей и чаще появляется на публике с ней, нежели с королевой Марией.

Знакомый одного из приятелей месье Леонарда оказался парикмахером мадам, де Помпадур. Таким вот окольным путем он узнавал о ней вещи, не предназначенные для посторонних ушей.

– Она принимает других любовников, – рассказывал он мне. – Привыкла потакать своим капризам. Она скупится на ласки к королю и контролирует его похоть, подсовывая ему других женщин. Однажды служанка решила, что мадам де Помпадур вышла, и провела к ней месье Жильбера без объявления. И они увидели короля Луи, который, стоя на четвереньках, ел паштет из гусиной печени с ее ноги.

Я завидовала бывшей мадемуазель Пуассон. Она добилась того, о чем я мечтала. Благодаря своей внешности она получила благородный титул и влияние и жила в роскоши. Я закрывала глаза и представляла себя на роскошной кровати с королем у своих ног.

В раздевалке женщины часто откровенничали о своей личной жизни. Большинство из них жаловались на несчастливые браки. Мужья стали для них неизбежным злом, с которым нужно смириться ради денег, ибо больше ни на что они не годны. Все сходились во мнении, что, если муж не творит чудеса в постели, нужно заводить любовника. Тогда будет и возбуждение, и свидания, и любовные письма, и тысячи других мелких удовольствий.

Однажды я помогала мадам Тибо и мадам де Мюссе примерять новые платья для похода в Оперу, а они весьма откровенно обсуждали между собой, как легко манипулировать мужчинами с помощью похоти.

– Стоит понять, какие штучки заводят мужчину, – сказала мадам Тибо, – как можешь считать, что ключ к его сердцу в твоих руках.

– Мой любовник любит, когда я заталкиваю в его задницу всякие вещи, – мадам де Мюссе говорила самым благородным языком, и это грубое выражение из ее уст прозвучало особенно грязно. – Одна куртизанка показала мне забавный трюк. У меня есть специальная нитка черного жемчуга, которую я смазываю маслом. Я кладу Реймона к себе на колени и заталкиваю ему эти жемчужины туда, где темно и скучно, оставляю снаружи только застежку. Потом я ложусь под него, а когда он достигает пика возбуждения, начинаю медленно вытягивать бусинки по одной.

Эти женщины заинтриговали меня. Я завидовала их вольности. Секретные вещи, о которых я не осмеливалась говорить даже шепотом, они обсуждали так непринужденно, словно речь шла об обеденном меню или лаке для ногтей. А еще я завидовала им потому, что они могли позволить себе все эти прекрасные вещи. Почему у них есть положение, почему они живут в роскоши, а я нет? Неужели есть что-то внутри нас, из-за чего мы рождаемся в той или иной семье? Простите меня, святой отец, ведь тогда я не верила в существование души. Я верила только в тело.

Мадам Тибо повернулась ко мне и сказала:

– Жанна, что же ты о нас подумала?

Я не поняла, было это снисходительное любопытство или же она действительно хотела услышать мой ответ.

– Простите, мадам? – вспыхнув, переспросила я в реверансе.

– Ты девственница или уже спала с мужчинами? – без обиняков спросила мадам Мюссе.

Я сочла за честь, что дамы из высшего света серьезно интересуются столь интимными подробностями моей жизни. Я не хотела предстать перед ними отчаявшейся инженю, но еще меньше хотела рассказывать им о своей второй жизни.

– Насколько я могу судить, у мужчин две головы, но крови хватает только на то, чтобы думать ими по очереди, – сказала я.

Это замечание показалось дамам исключительно остроумным.

– С такой проницательностью, – сказала подруге мадам Мюссе, – эта гризеточка далеко пойдет.

Простите меня, святой отец, простите, простите, ведь за то время, пока я работала у Лабилля, у меня было более двадцати мужчин. Повитуха, которая сказала, что я никогда не смогу забеременеть, судя по всему, знала, что говорит. С большинством мужчин я знакомилась в магазине, но и рекомендации сослужили мне неплохую службу. Я никогда не опускалась до приставания к мужчинам на улицах.

Тогда мне казалось, что два десятка мужчин – это очень много, но по сравнению с тем, что было дальше, это ничто.

Отец Даффи, который все это время молча слушал Жанну с закрытыми глазами, открыл их:

– Дитя мое, Господь простит вас, только если вы будете совершенно откровенны, если вы устыдитесь содеянного. Не хочу показаться неделикатным, но должен напомнить, что вы обещали рассказать мне все без утайки. Расскажите мне об этих двадцати мужчинах.

– По правде говоря, я уже и не помню, что это были за люди.

– Вы имели с ними обычные сексуальные отношения?

Жанна поняла, что под словом «обычные» отец Даффи имеет в виду вагинальное сношение в позиции «мужчина сверху». Она вдруг подумала, как же молода и наивна она была, и от этой мысли ее горло сжалось так, что она не могла говорить и лишь покивала головой в знак согласия.

Священник не торопил ее, давая время собраться с мыслями.

– Да, – наконец прошептала она. – Тогда мне был известен только этот способ. Но потом я узнала, что есть множество способов доставить мужчине удовольствие – было бы кого ублажать.

– Как вам известно, смертный грех – это не только сам серьезный проступок, но и наши помыслы, нагие отношение к содеянному. Законы Господа всемогущего предельно ясны. Он даровал людям плотскую любовь как законное право законных супругов, чтобы они плодились и размножались, заселяя землю правоверными христианами. Другое отношение к этому – тяжкий грех. Но там, где пылают страсти, намерения и мысли отходят на второй план, особенно когда мы молоды. Всемогущий Господь, безгранично мудрый и всепрощающий, знает об этом. И все-таки ветреность, желание распалять мужскую похоть – это не пустяк. И сознательное умолчание деталей в этой исповеди может стоить вам вечных страданий.

Жанна серьезно кивнула и продолжила свой рассказ.

Мадам Гурдон, одна из наших постоянных покупательниц, держала дом свиданий, известный бордель. Мадам Шаппель, которая начала подозревать, что я подрабатываю на стороне, предупреждала меня о неминуемой расплате за грехи и в качестве примера привела мадам Гурдон.

– Когда-то Гурдон была красавицей, – сказала старшая продавщица. – Но только посмотри на нее сейчас – никогда не скажешь.

И в самом деле, ей пришлось дорого расплачиваться за годы роскоши. Кожа покрылась морщинами, тело обрюзгло, глаза превратились в узкие щелочки, а из-за бренди нос стал малиновым. Из-за проблем с кровообращением ей даже в самый теплый день приходилось прятать руки в норковую муфту. У нее был огромный бюст, но груди потеряли форму. Обжорство подарило ей грушевидное тело, разбухшие бедра, ягодицы и ляжки.

Несмотря на предостережения мадам Шаппель, я прониклась симпатией к мадам Гурдон. Может, грех и разрушил ее тело, но дух остался непоколебим. Она держалась так же высокомерно, как молодые красотки, и нигде не появлялась без своего любовника Люсьена, которого содержала. Это был красивый, элегантный, хотя и невысокий кавалер не старше тридцати, который часами терпеливо ждал, пока мадам Гурдон примеряла платья. Она спрашивала его мнения о каждом из них. Он льстил напропалую, говоря, что ей идет все. Однажды она приобрела пеньюар и позвала Люсьена в примерочную, чтобы тот одобрил покупку. Когда гризетки отвлеклись, мадам с любовником успели позабавиться.

Других девочек поведение мадам Гурдон шокировало, но я не понимала, почему женщине нельзя потакать своим капризам как мужчине. Мы частенько оказывали пожилым мужчинам небольшие любезности, оставляя их в примерочной наедине с молодыми любовницами, чтобы они могли увидеть свои приобретения в деле.

Однажды мадам Гурдон пришлось ждать своей очереди в примерочную. Я попыталась развлечь ее разговором, и она спросила, нравится ли мне работать продавщицей. Я робко призналась, что у меня есть другие устремления, но я не знаю, как добиться этого.

Она поинтересовалась, знаю ли я, чем она зарабатывает на жизнь.

– Вы торгуете гармонией в отношениях мужчины и женщины, не так ли?

– Хорошее объяснение, – отметила она. – Да, я сводница. Я наблюдала за тобой, Жанна. У тебя есть все для работы в моем заведении. Ты сможешь зарабатывать как минимум втрое больше, чем здесь, и за меньшее время. У тебя будет своя комната. Тебе не придется жить в дортуаре.

Перспектива показалась мне заманчивой.

– А что я должна буду делать? – поинтересовалась я, будто сама не понимала.

– Ты будешь дарить мужчинам радость своего общества, – ответила она. – Есть ли у тебя какие-то границы?

Я сказала, что многое пробовала, но мечтаю о большем.

– Все это кажется мне вполне приемлемым, – сказала я. – И я не вижу оснований думать иначе.

– Ты девственница? – спросила она.

– Да, – солгала я, зная, что это дает мне определенные преимущества.

– Превосходно. И такая миленькая! – она погладила меня по руке. – Была бы я мужчиной, я бы сама сорвала этот плод.

К тому моменту, как я сообщила, что ухожу, я проработала у Лабилля чуть больше года. Мадам Шаппель неодобрительно покачала головой. Я ничего не сказала тете Элен и дяде Николя – пусть ищут меня сами.

Прекрасным солнечным майским днем 1762 года я взяла карету и отправилась в дом свиданий, старинный особняк неподалеку от Буа де Болонь. У дверей меня встретила высокая африканка с блестящей черной кожей. На ней было платье, похожее на те, что носила настоятельница монастыря, только совершенно прозрачное, узенькие черные кружевные трусики и высокие кожаные ботинки. Бюстгальтер она не носила.

Я решила использовать рабочий псевдоним и назвалась Нарцисс де Ланж.

– Добро пожаловать, Нарцисс, – сказала она, целуя меня. – Меня зовут Луиза Шери, я хозяйка этого дома и помощница мадам Гурдон. Моя работа – следить за состоянием здания, за тем, чтобы у вас, девочек, все было хорошо и чтобы за вами, как обязывает профессия, следил врач. Она хлопнула в ладоши и крикнула:

– Ален! Лоран! Морис!

На ее зов прибежали трое крепких ребят-лакеев лет шестнадцати. Они были одеты в красивые облегающие белые туники до колен с широкими рукавами и треугольными воротничками, перевязанными черными лентами. Вместо брюк они носили рейтузы с подвязками на икрах, а на ногах блестящие черные ботинки.

– Мальчики, это мадемуазель де Ланж. Будете делать все, что она скажет.

Все трое учтиво поклонились. Мадам Луиза обернулась ко мне.

– Это обслуга, – пояснила она. – Их основная задача – защищать нас, выгонять клиентов, которые выходят за рамки. Еще они готовят, убирают комнаты и, – она подмигнула, – находятся в полном нашем распоряжении.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что счастливая женщина может сделать счастливым и мужчину. Эти мальчики здесь для того, чтобы поднимать вам настроение. Они льстят вашей женской гордости, делая для вас то, что вы делаете для других. Ты прямо сейчас можешь выбрать себе рыцаря на сегодня.

Мальчики не отрывали глаз от пола. Их явно приучили не смотреть без приглашения. Оглядывая их и упиваясь своей властью, я ощутила прилив энергии.

– Вот этот – просто прелесть, – промурлыкала я, указывая на брюнета.

– Лоран! – приказным тоном сказала мадам Луиза.

Мальчик сделал шаг вперед и поклонился мне.

– Отнеси сумки мадемуазель в ее комнату. Ален и Морис, вы, двое! Поднимите наконец свои бледные задницы и возвращайтесь к работе.

Когда Лоран нагнулся, чтобы взять мои вещи, я увидела, что он не носит белье. На его гладких ягодицах виднелись ярко-красные рубцы.

Когда он убежал, я спросила у мадам Луизы, не пороли ли его.

– Утром я отстегала его, – ответила она с довольной улыбкой.

– Он что, не слушался? – поинтересовалась я.

– Нет, – спокойно сказала она. – Он самый исполнительный из слуг. Но я выросла на ананасовой плантации на острове Мартиника, где чернокожих рабов секли просто так, по прихоти хозяина. Видимо, поэтому иногда мне просто необходимо сорвать злость на ком-то слабее меня.

– Разве это гуманно – наказывать Лорана за чужое преступление? – воскликнула я. – Разве это поможет справиться с беззаконием?

– Как ни странно, да, – усмехнулась мадам Луиза. – Ты не поверишь, но я на зло отвечаю добром. Лорану нравится, когда ему делают больно, унижают его, не меньше, чем мне нравится причинять ему боль и унижение.

– Он такой молодой, такой здоровый, – сказала я. – Неужели ему и вправду нравятся такие развлечения?

– О да, он совершенно здоров, – рассмеялась мадам Луиза. – Если ты еще не знаешь, то скоро поймешь, что особей мужского пола без отклонений не водится в природе.

Мадам Луиза показала мне дом. Справа от входа располагались кухня и столовая с длинным столом. Налево уходил лабиринт маленьких кабинетов, в которых стояли диваны причудливых форм с роскошной обивкой, шезлонги и оттоманки. Я поняла, что разнообразие расцветок и форм должно способствовать разнообразию удовольствий. Все они манили к себе. В одном из этих уютных будуарчиков стояло приспособление под названием «avantageuse», предназначенное для того, чтобы женщине было удобнее сидеть. Оно представляло собой широкий мягкий матрас на деревянном каркасе. Матрас был слегка наклонен. Благодаря углу наклона вес мужчины распределялся так; чтобы предоставить женщине большую свободу движения. Обитые для удобства поручни заканчивались резными деревянными рукоятками. В головах были набросаны атласные подушки. Для женщины была предусмотрена плюшевая опора для ног, а для мужчины – подколенники. Приделанные по бокам мешочки, набитые овечьей шерстью, помогали мужчине сохранять равновесие. Я заметила цепи во всех четырех углах.

– Некоторые предпочитают приковывать женщин, – сказала мадам Луиза.

В другой комнате находилась библиотека. Мадам Луиза совсем не была похожа на мою тетю Элен, но она дала мне совет:

– Чтение – лучший способ поднять настроение, – сказала она. Но мадам Луиза была значительно либеральнее тетушки. Она читала романы и философские труды. – Изучая мысли других, научишься мыслить сама.

Была еще большая, богато обставленная комната, где болтали и смеялись три девушки. Одна из них полировала ногти. Остальные вышивали по канве. Очевидно, они ждали клиентов. Анжелика, Топаз и Астарта приняли меня весьма дружелюбно и попытались втянуть в свой разговор.

– Сначала дела, дамы, – остановила их мадам Луиза, подталкивая меня. – У Нарцисс посетитель. Не можем же мы заставлять джентльмена ждать так долго, не так ли?

Мы с мадам Луизой поднялись вверх по лестнице. Моя комната находилась в самом конце коридора. Лоран распаковал мои вещи, убрал все и стоял в углу, молчаливый и неподвижный. Хоть он и пытался казаться незаметным, не увидеть его было трудно.

Комната оказалась маленькой, но обстановка была шикарной и довольно интимной. Кровать, покрытая розовым шелком, стояла в алькове, отгороженном красными бархатными занавесями. Оборчатый туалетный столик с огромным зеркалом был заставлен баночками с косметикой, пудрой, помадой и хрустальными пузырьками духов. Дверь за ним вела в ванную, где я нашла фарфоровый стульчак и биде, что вполне меня устроило.

– Для многих девушек биде стало лучшим другом, – усмехнулась мадам Луиза. – Это твой первый день здесь, поэтому не стоит быть слишком самоуверенной и гордой с первым мужчиной. И ты должна быть настроена на любовь. Ты наверняка захочешь освежиться, и я бы рекомендовала пригласить Лорана присоединиться к тебе.

Она вышла, оставив меня с Лораном. Ситуация была так необычна, что у меня внутри все трепетало. Лоран стоял, словно статуя, в ожидании приказаний. Я позвала его к себе в ванную. Он был столь же кроток, как Ноэль, но более искренен в своей покорности, и это еще сильнее распалило меня. Мне достаточно было щелкнуть пальцами и указать ему место у моих ног. Он опустился на колени. Я подняла юбку, спустила трусики и присела на стульчак. Помочившись, я расставила ноги и снова щелкнула пальцами. Он уткнулся носом в мои золотистые волосики и нежно слизал кисло-сладкую струйку с моих бедер. Я подставила под его умелый язычок свою жемчужинку и вскоре растаяла в блаженстве. Гордая своим женским естеством, я встала и повернулась к нему спиной. Он вылизал мою попку. Я села на биде. Лоран знал, что делать. Он полил меня теплой водой из кувшина и промыл все мои сокровенные складочки благоухающим туберозой мылом. Ополоснув меня гардениевой водой, он натер меня жасминовым маслом и припудрил шелковистым тальком. Пока он трудился, я играла с его крошкой и ласкала себя, пока вторая волна удовольствия не накрыла меня. Лоран был таким милым, послушным, покорным, что я старалась продлить это удовольствие. Я почувствовала себя принцессой – освеженная, расслабленная, умащенная и готовая ко всему. Поблагодарив Лорана за услуги, я отпустила его. Прежде чем уйти, он вылил содержимое уборной в специальную корзинку и вынес.

Я села к туалетному столику, чтобы сделать прическу и накраситься. После чувственных удовольствий я всегда выглядела как нельзя лучше. Пока я любовалась собой, вернулась мадам Луиза, чтобы рассказать, что ждет меня здесь в роли fille galante, и познакомить с местными правилами.

– Мы с мадам Гурдон стараемся пускать сюда только знакомых нам мужчин и тех, кого рекомендуют нам наши клиенты. Цену устанавливает мадам Гурдон; обычно это около ста ливров, но она может вырасти, если мадам сочтет тебя достаточно привлекательной и в зависимости от того, какого рода развлечения джентльмен предпочитает. Ты будешь получать сорок процентов от заработанного. Мужчины обычно подбрасывают девочкам немного денег. Разумеется, все чаевые ты можешь оставить себе. Питаться ты будешь за счет заведения плюс получать десять ливров в неделю на наряды и косметику. Остальные расходы – за свой счет. Ты же понимаешь, что красиво одетая девочка зарабатывает больше. От тебя не будут требовать принимать более трех мужчин в сутки. У тебя будет один свободный день в неделю, можешь использовать его на свое усмотрение. Помимо этого, каждый месяц у тебя будет еще три свободных дня – в соответствии с лунным циклом. Ты должна быть покладистой, выполнять все желания мужчины, если, конечно, это не связано с телесными повреждениями. Мы гордимся нашей щедростью. Но альтруизм здесь не приветствуется: мы даем, чтобы получать. Мы щедры только потому, что ожидаем ответной щедрости от мужчин. Что же касается предохранения от беременности…

Я объяснила, что не нуждаюсь в специальных средствах. Я поведала мадам Луизе о том, что солгала мадам Гурдон, назвав себя девственницей.

– У меня были не только мужчины, но и ребенок. После родов я осталась стерильной.

– Как тебе повезло! – воскликнула она, захлопав в ладоши.

Мадам Луиза не считала мою маленькую ложь большой проблемой. Она вышла и вскоре вернулась с пузырьком овечьей крови и небольшим куском пропитанной маслом овечьей кожи. Налив немного крови на тонкую кожу, она скатала ее в шарик. Получилась поддельная девственная плева, которую она наказала вложить в мое сокровище.

– Разницы ему не заметить, – заявила она.

Я была восхищена ее находчивостью.

– Запомни, – сказала она. – Если у тебя возникают какие-то проблемы, если тебе нужен совет или помощь, если у тебя плохое настроение, если клиент плохо обращается с тобой или тебе кажется, что он нездоров, прошу тебя, обращайся ко мне. И еще один совет, последний: никогда не смешивай работу с личной жизнью.

Мадам Луиза отвела меня вниз. Пройдя по коридорам, мы через заднюю дверь вышли в сад, который был идеально приспособлен для любовных утех. Высокая каменная ограда, увитая плющом, надежно скрывала его от посторонних глаз. Здесь были открытые лужайки, купы деревьев, заросли кустарника, оранжереи, несколько деревенских домиков и витиевато украшенный шелковый шатер. Весна, нежная и яркая, уже набрала силу. Откуда-то доносился очаровательный скрипичный дивертисмент. Мадам Луиза провела меня вдоль лабиринта высоких изгородей к фонтану, где расположился струнный квартет. На скамейке сидел импозантный пожилой джентльмен с моноклем. Перед ним на четвереньках примостилась темноволосая девушка в платье с глубоким вырезом и пышной юбкой. Левая рука мужчины была за ее пазухой, правая – под юбкой, и он под музыку двигал девушку взад-вперед. Когда мы проходили мимо, оба поприветствовали нас вежливыми улыбками и вернулись к своему занятию, не пропустив ни единого такта.

За лабиринтом стоял шатер. Перед ним, на патио, несколько девочек развлекали компанию джентльменов. Ален и Морис обносили их сыром и вином. Мадам Гурдон, потягивая вино, сидела за столиком с хорошо одетым мужчиной лет сорока пяти. У мужчины были темные волосы с проседью и небольшой животик, но от него исходили флюиды уверенности и опыта, и я сочла его вполне привлекательным.

Мадам Гурдон поприветствовала нас, а мадам Луиза представила меня как Нарцисс. Я протянула руку, и месье Креон – так представился понравившийся мне мужчина – поцеловал ее.

– Это самая прекрасная молодая леди в Париже, не так ли, месье? – сказала мадам Гурдон. – Такая свежая, такая невинная и такая желанная.

Я поняла, что эти комплименты должны не только поднять мою цену в глазах месье Креона, но и польстить моему самолюбию.

Креон поинтересовался, качалась ли я когда-нибудь на качелях. Напустив на себя вид скромной юной девы, я вспыхнула и сказала, что нет, и это было правдой. Да, у меня было тело взрослой женщины, и я уже успела вкусить взрослых развлечений, но у меня было так мало детства. Многое все еще оставалось для меня неизведанным.

– Все юные девушки любят качаться на качелях, – сказал он.

Он приобнял меня, и я, прильнув к нему, позволила увести себя на небольшую полянку с аккуратно подстриженной травой, посреди которой рос огромный бук, самая нижняя ветка которого находилась метрах в пяти над землей. На ней и висели качели – обтянутое бархатом сиденье с четырьмя длинными атласными лентами на медных цепочках.

Креон усадил меня на сиденье и привязал двумя лентами. Затягивая узлы, он вел себя весьма вольно.

– Я привязываю вас исключительно из соображений безопасности, – пояснил он. – Я же не хочу, чтобы вы упали.

Он встал за моей спиной, нежно поцеловал в затылок и приласкал грудь.

– Юные девушки – такие ветреные создания. Грешно портить синяками эту прекрасную кожу. Если вас унесет слишком высоко, с помощью этих лент я смогу вернуть вас с небес на землю.

Он обхватил руками мою талию и легонько подтолкнул. Я качнулась вперед и вернулась назад. Он толкнул сильнее. Я взлетела чуть выше. В желудке появился странный, но приятный трепет.

– Оттолкнитесь ногами, чтобы взлететь выше, – посоветовал он.

Желая повиноваться ему, я повела бедрами вперед и вверх. Качели взлетели вверх. Моя юбка развевалась на ветру. Мужчина, который проходил в этот момент по полю, обнимая двух девушек, остановился передо мной, засмотревшись на мои обнаженные ноги. Я увидела, как расширились его глаза, когда я оттолкнулась и полетела вверх. Какой беззаботной чувствовала я себя тогда! Я расставила ноги, чтобы он посмотрел. Мужчина зааплодировал, но, увидев, что я с Креоном, двинулся дальше.

Месье Креон решил, что я уже накачалась. Потянув за ленту, он осторожно привлек меня к себе и снова поцеловал.

– Мадам Гурдон сказала, что вы девственны, милая моя, – сказал он.

– Это правда, месье, – ответила я. – Мой цветок не достался еще никому.

– Но ты ведешь себя как маленькая шлюшка – показываешь себя незнакомым мужчинам.

Я не знала, чего он ждет от меня – страсти или робости, и прошептала:

– Месье, вы сами сможете определить, была ли я с мужчиной. Я в полном вашем распоряжении. Только, прошу вас, будьте нежным.

Он провел рукой по моей ноге, забрался под юбку и обнаружил, что мои трусики уже влажные. Он сказал, что хочет посмотреть, где я сплю. Я взяла его за руку и отвела в свою комнатку. Лоран прибрался там, откинул покрывала и приготовил бутылку охлажденного шампанского.

Пока месье Креон откупоривал вино, я расстегнула его брюки. Он был уже возбужден и захотел, чтобы я поцеловала его пенис.

Я застенчиво отвернулась.

– Ну же, он не кусается, – сказал Креон, поглаживая его.

И снова, балансируя на тонкой грани между робостью и энтузиазмом, я опустилась перед ним на колени, взяла его пенис в ладони и легонько сжала. Появилось несколько капелек смазки. Я слизнула их, посмотрела ему в глаза и прошлась язычком по губам.

– Он такой вкусный, месье, – выдохнула я. И добавила, хотя была уверена в обратном: – Но он такой большой! Вдруг он не поместится в моей маленькой норке?

– Давай-ка посмотрим, – сказал он, поднял меня, положил на кровать, поднял до талии подол тонкого шелкового платья и стянул трусики.

Я лежала не шевелясь и дрожала от страха и возбуждения, не понимая, какие эмоции были естественными, а какие наигранными.

– Мне будет больно?

– Я буду осторожен, мое милое дитя, – пообещал он.

Чтобы показать, что я полностью ему доверяю, я закинула руки за голову, ухватилась за спинку кровати, вытянула ноги, закрыла глаза и выдохнула:

– Я готова.

Он склонился надо мной, закрыл мне рот поцелуем и подался вперед. Я почувствовала, как рвется ягнячья кожа, и выгнулась, словно от острой боли. Я бы закричала, но из-за его языка смогла лишь стонать.

Кровь на простыне убедила месье Креона, что я действительно была девственницей. Он оставался до глубокой ночи, овладев мной еще дважды, и ушел, производя впечатление полностью удовлетворенного клиента.

Из-за всех этих поз и притворства я, хоть и была сильно возбуждена, не смогла достичь пика наслаждения. Сон не шел. Я ворочалась в постели, ласкала себя, но нервы мои были на пределе, и я не могла сконцентрироваться на своих ощущениях. В конце концов я встала. В доме было тихо. В кухне я увидела Лорана, он занимался уборкой.

– Могу ли я что-нибудь сделать для вас, мадемуазель?

Мне нравилось притворяться светской дамой.

– Я бы выпила теплых сливок, мальчик, – ответила я с подчеркнуто аристократическим прононсом. – Подай мне их в комнату.

Когда он пришел со сливками, я лежала на постели совершенно нагая и готовая закончить то, что начала несколькими часами ранее.

Насладившись Лораном, я провалилась в крепкий сон. Проснулась только в полдень, умылась и спустилась вниз в поисках еды. К моей радости, стол был накрыт, за ним сидели мадам Луиза и несколько моих коллег в повседневной одежде. Перед ними дымились тарелки с едой. На буфете стояло множество закусок, фруктовый салат, тарелки со свежей ветчиной, теплыми булочками и омлет. Мадам Луиза представила мне Афродиту, Эсмеральду, Ирис и Дезире. Все они тепло поприветствовали меня. Морис вскочил, готовый прислуживать мне, и спросил, не нужно ли приготовить чего-то особенного.

Я попросила горячий шоколад, положила себе немного еды и села за стол рядом с мадам Луизой. Люсьен, кавалер мадам Гурдон, спустился в столовую за едой для своей госпожи. Я поняла, что она привыкла завтракать в постели. Вскоре появились еще семь девочек – Топаз, Астарта и Анжелика снова поздоровались со мной, а я познакомилась с Камиллой, Изис, Амбер и Маржери.

Дезире и Камилла были теми самыми девушками, которых я видела, когда качалась на качелях. Дезире пообещала показать мне позы, которые можно принимать на качелях.

Красавицу брюнетку Маржери я видела вчера на четвереньках – это ее ласкал мужчина с моноклем.

– Месье Шейло, – вздохнула она. – Он из тех, кто не может получить удовольствие, не унижая объект своих чувств.

Топаз рассказала мне, как три ночи назад один джентльмен склонял ее к содомии, собираясь использовать золотой наконечник своей трости. Над столом носился визг, хохот и хихиканье. Мадам Луиза спросила, смогу ли я позволить мужчине унизить себя, чтобы доставить ему удовольствие. Я ответила, что боюсь показаться маленькой и глупой.

– Не стоит принимать это близко к сердцу, – сказала она. – Не забывай, что это твой заработок. Чем изощреннее и эксцентричнее желания, тем выше плата за них. Если мужчина щедро платит тебе, о его превосходстве над тобой не может быть и речи.

– Разумеется, – ответила я. – Но не понимаю, какое удовольствие мужчины могут получать от таких низостей.

– Мужчинам свойствен не только эгоизм, но и неистребимая потребность во власти над женщиной. Фетишизм – лишь одно из изобретений мужского ума. Это их темная сторона, которую они пытаются спрятать под философией, политикой, искусством и математикой.

– Но не каждый мужчина мечтает, чтобы ты пресмыкалась перед ним, – заметила Маржери. – Мужское стремление к подчинению принимает самые разнообразные формы. У тебя будут сотни мужчин, которые возведут тебя на пьедестал и будут поклоняться тебе. Есть и те, которым для счастья нужно вытирать об тебя ноги. Кстати, сегодня ночью к нам собирался зайти месье Саблон.

Это сообщение было встречено хихиканьем и аплодисментами. Месье Саблон, как пояснила Маржери, был страстным любителем порки и щедро раздавал чаевые.

– Мужчины не виноваты, что их обуревают столь странные желания, – сказала мадам Луиза. – Здесь не обошлось и без женщины. Мужчин так или иначе калечат матери. Они либо перехваливают сыновей, считая их даром Божьим человечеству, либо недооценивают, либо и то и другое вместе. Все сыновья хотят жениться на своих матерях. Разумеется, это желание приходится подавлять. В результате возникает конфликт, из-за которого и рождаются самые невероятные фантазии. Жены здесь помочь не могут. Они в большинстве своем не намерены выносить эксцентричность своих мужей. Поэтому мужчины приходят с этими фантазиями к нам. А мы согласны на любые игры.

– И в отличие от их жен мы не требуем от них невозможного, – добавила Анжелика. – Клиент однажды сказал мне: «Я плачу тебе не за любовь, я плачу, чтобы ты отпустила меня».

– Хорошая куртизанка выполняет любые желания любого мужчины, – продолжала мадам Луиза. – Кого бы он ни хотел увидеть – богиню или шлюху, королеву или крестьянку, – она знает, как доставить мужчине удовольствие, подарить ему иллюзию любви и могущества, дать ему почувствовать себя значимым, особенным. Даже если мужчина хочет, чтобы ты была с ним дрянной девчонкой, обращалась с ним как с ничтожеством, ему нужно льстить, умасливать его. И искреннее благодарности быть не может.

– До сих пор мужчины, с которыми я имела дело, не требовали от меня чего-то из ряда вон выходящего, – сказала я. – Кажется, им доставляет удовольствие одно только обладание моим роскошным телом.

– Это потому, что ты молода и красива, – ответила мадам Луиза. – Девушек твоего возраста мужчины любят независимо от того, говоришь ли ты умные вещи, чепуху или молчишь. Но действительно приятная компаньонка должна иметь не только милое личико и точеную фигуру. Если ты захочешь заниматься этим делом и после тридцати лет, тебе придется развивать интеллект.

– В ваших устах искусство доставлять удовольствие кажется таким простым, мадам, – заметила я.

– Это и в самом деле просто, – ответила она. – Но мы не должны терять бдительность. Так уж сложилось, что отношения между полами редко строятся на справедливости. И дело здесь не только в чувстве вины, которое заставляет мужчин несправедливо порочить и преследовать представительниц профессии, единственная цель которой – доставлять им удовольствие. Мужчины инстинктивно стремятся ограничивать женщин; загонять их в рамки.

– Библия запрещает плотскую любовь вне брака. Мужчины понимают, что эта заповедь противоречит самой природе, но благодарят Бога за данное им невыполнимое правило, ведь оно ограничивает женщин сильнее, чем мужчин. Их хватает ненадолго. В подростковом возрасте мальчики созревают позже, чем мы, девочки, а к сорока годам их сила иссякает, им требуется больше времени, чтобы прийти в боевую готовность. Они уже не способны заниматься любовью так же часто. В конце концов их способности сходят на нет. Женщины же благодаря своей конституции могут совокупляться сколь угодно часто, возраст нам не помеха. А в самом расцвете женщина может без особых усилий удовлетворить дюжину мужчин. Но в Библии говорится, что Господь создал женщину, чтобы та служила мужчине.

– Но ведь понятно, – добавила я, восхищенная ее точкой зрения, – что эти правила устраивают мужчин потому, что им легче им следовать.

– К тому же, – продолжала мадам Луиза, – хотя мужчины не в состоянии соблюдать эти законы, от женщин они ожидают полного им подчинения.

Везде в так называемом цивилизованном мире у женщин отнимают то, что полагается им по рождению. Если бы мужчины действительно стремились к справедливости, они бы жили с одной женщиной, как и требует заповедь, а женщинам позволили бы иметь гаремы.

Дни шли своей чередой. Каждый день я прочитывала книгу, иногда две. Каждый день у меня был новый любовник, иногда два. Были и мужчины, которые хотели видеть во мне не только прелестную мордашку.

Желания месье Ледуа, например, были совершенно примитивны. Эта большая обезьяна хотела, чтобы я сопротивлялась, когда он закидывал меня на плечо и тащил по лестнице в мою комнату. Я пиналась. Я кричала. Я молотила его кулачками по спине изо всех сил. Он бросал меня на постель и задирал юбку. Я делала вид, что не желаю, чтобы он прикасался ко мне, я извивалась, отбивалась, кричала: «Нет!» Он силой раздвигал мои колени и овладевал мною.

Герр Рихтер, настоящий морж с огромным брюхом, усами и парой самых настоящих бивней, заставлял меня целовать его огромную мошонку, стоя на коленях. Потом он использовал меня в качестве тахты – клал на меня ноги и мастурбировал.

Месье Рей, совершенно изможденный человек, требовал, чтобы я выгуливала его в ошейнике и на поводке.

Месье Саблон падал передо мной на колени. Он говорил, что я королева, а он – мой раб, готовый выполнить любой приказ.

– Делай со мной что хочешь, – умолял он. – Твое удовольствие – мое удовольствие. Если я не смогу угодить тебе – накажи!

– Имею ли я право, месье? – смеялась я. – Вы важный человек, управляете сотнями чиновников в министерстве финансов. Зачем вам пресмыкаться перед беззащитной девочкой?

– Я боюсь, что не смогу доставить вам удовольствие, – ответил он.

Я попросила разрешения взглянуть на его кошелек. Монет и купюр там было на сотню ливров, не больше.

– Берите все, – воскликнул он. – Это мой подарок.

Я обошлась с ним очень сурово: сказала, что предлагать эти жалкие гроши просто возмутительно. Как раз для таких случаев у меня была приготовлена шелковая лента. Я привязала его к столбику кровати и отколотила щеткой для волос. Когда я позволила ему излить сперму на мои туфли, он, бездыханный от экстаза, упал к моим ногам. Я даже испугалась, что он больше не встанет.

Однажды, когда вечером мы с девочками сидели в гостиной, в заведение вошел щегольски одетый аристократ. Герцог д'Омон был приглашен на день рождения к графу Шоме и собирался преподнести ему в качестве подарка женщину. Шоме был известным ценителем хорошеньких попок, а потому д’Омон хотел посмотреть, у кого из нас самый впечатляющий зад. По сигналу мадам Луизы мы должны были задрать юбки и представить себя на его суд. Я отказалась, а вместе со мной Маржери и Дезире. Мы что, говяжье филе на рынке? Но мадам Луиза заверила нас, что Омон щедро заплатит, так что перепадет всем нам.

Первой пошла Маржери. Омон потрепал ее, ущипнул и презрительно прокомментировал: «Чересчур худа!» Шлепнул Астарту: «Слишком жирна!» Затем он так же бесцеремонно отверг Дезире, Камиллу и Топаз. Я надела туфли на самых высоких каблуках. Когда подошла моя очередь, я занервничала, но виду не подала. Подняв подол, я прошлась по гостиной так, что Омон мог смотреть, но не трогать.

– О! Вот эта мне нравится! – воскликнул он.

Он заплатил мадам Луизе пятьсот ливров и увез меня, всю в лентах и бантах, к Шоме.

Стремясь угождать всем мужчинам во всем, я часами стояла у зеркала, отрабатывая жесты и позы, оттачивая свой шарм.

Для месье Лавиня я одевалась элегантной парижской сиреной. Для месье Клода я становилась деревенской простушкой с широкой улыбкой, звонким смехом и цветами в волосах. Мне нравилось одеваться в мужскую одежду. Я покорила сердце месье Клемона в образе изнеженного денди в брюках, мужской жилетке, галстуке и шляпе с плюмажем. Для месье Расина я превращалась в амазонку, едва прикрытую доспехами, с позолоченным обручем в волосах и цепями на талии. Моим оружием была красота, и я взяла его в плен. Для месье Жака я была богиней любви на высоких каблуках, в коротких лосинах и перчатках до локтя. Для месье де Ляшеза я становилась соблазнительной матушкой. Для месье Юбера – королевой ночи. Я запудривала лицо до мертвенной бледности, густо подводила глаза и надевала черный пеньюар с длинными широкими рукавами и черную же накидку с капюшоном. Я упивалась им, моей покорной жертвой, смакуя весьма болезненные для него укусы. Для месье Домэ я была красоткой, растворившейся в собственном отражении в зеркале.

Фетишем месье Бордо была кожа. Я воплощала его эротические мечты в ботинках, ошейниках и с хлыстом.

Когда фантазия иссякала, я обходилась восхитительной наготой. Как сказала мадам Луиза, «ни одна одежда не сравнится с ее отсутствием».

Джентльмены часто обсуждали со мной свои проблемы. У одних были неприятности в делах, у других – проблемы с женами. Я узнала оборотную сторону историй, которые слышала в примерочной у Лабилля. Мужчины говорили, что жены необходимы для выходов в свет, для продолжения рода, но считали их ненасытными чудовищами, которые разбрасываются деньгами направо и налево, изводят мужей бесконечными придирками и ничего не делают просто так.

Но бывали и исключения. Один из моих клиентов, добрейшей души пожилой господин по имени Морье, недавно овдовел. Он очень любил свою жену и буквально обезумел от горя. Он как ребенок плакал в моих объятиях, и я прониклась к нему глубокой жалостью. Воркуя, я расстегнула сорочку и дала ему грудь. Он начал сосать ее, и я почувствовала, что соски мои разбухли и затвердели. Он успокоился, и я поняла, что могу не только возбуждать, но и успокаивать, исцелять.

Когда он вошел в меня, я ощутила мощное наслаждение. Потом Морье удивил меня предложением руки и сердца. Я задумалась. Не могла же я провести у мадам Гурдон всю жизнь, да и статус новой мадам Морье казался весьма заманчивой перспективой. Он был хорошим человеком, богатым и, несмотря на свой солидный возраст, мог доставить мне физическое удовольствие. Я не знала, что и ответить.

Я обратилась за советом к мадам Луизе.

– Если мужчина делает тебе предложение, можешь быть уверена – ты хорошо поработала, – сказала она. – Но будь осторожна. Отдаваясь материнскому инстинкту и проявляя симпатию, ты можешь навредить себе. Мы здесь не для того, чтобы жертвовать собой. Предложение Морье не стоит воспринимать всерьез. Он может настаивать – пускай. Но не принимай это близко к сердцу. Каким бы он ни был старым, он всегда останется маленьким мальчиком, которому нужна мамина похвала.

Когда Морье пришел в следующий раз, он повторил свое предложение. Я сказала ему, что должна подумать еще. Как ни странно, он начал видеть во мне образец добродетели и почитал меня, словно Матерь Божью.

Месье Корбэ обожал надевать мои трусики и платья. Он был милый, чистенький, с ангельским личиком. Я с удовольствием потакала его маленьким прихотям.

Хотела бы я сказать то же самое о месье Колиньи. Он был похож на жабу, вонял, как тухлое яйцо, и любил оральный секс. Стараясь отделаться от него как можно скорее, я массировала его мерзкие яйца и как могла сжимала губы. В момент оргазма этот тошнотворный тип испортил воздух, но я проглотила его семя, словно это была холодная вода, а я умирала от жажды. Он ушел, полностью довольный собой. Я прополоскала горло коньяком и вызвала рвоту.

Месье ле Февр хотел бороться, и мы катались по полу. Он признал меня победительницей, когда и зажала его голову между ногами, сев на лицо своей мягкой муфточкой.

Успешный торговец каретами по имени месье Дести пришел к мадам Гурдон, потому что для него это был показатель статуса. Этот мещанин во дворянстве не мог говорить ни о чем другом, кроме доходов, которые приносит его процветающее дело, и вещей, которые он может себе позволить. Он был пресным, как молочный суп, а его пуританская натура не позволяла ему даже раздеться. От моего прикосновения он кончил прямо в брюки.

Месье Кларэ, постоянный клиент Маржери, привел ко мне своего тринадцатилетнего сына Эдуара, чтобы я обучила его премудростям плотской любви. Этот милый мальчик так возбудился, что все было кончено еще до того, как он исследовал все интересующие его подробности моего тела.

– Нет, если ты хочешь быть счастлив в этой жизни, так не пойдет, – сказала я. – Твоя жена замучает тебя упреками, и ты никогда не найдешь подружку, если не научишься сдерживаться и заботиться об удовольствии женщины.

За несколько уроков я научила его контролировать возбуждение, льстить, целовать и ласкать меня.

Для большинства мужчин фантазии были значительно ярче реальности. Месье Гальяра в мечтах тянуло на авантюры. Он хотел, чтобы он был разбойником, а я – его пленницей. Месье Клюни играл в доктора и осматривал меня со всей тщательностью. Месье де Файель прикидывался посыльным из цветочной лавки, которого я соблазняла.

Фетишем месье де ля Бретона, распутника с глазами-бусинками, были женские стопы и обувь. Я надевала красные туфли на высоком каблуке и расхаживала перед ним, поднимая юбки и обнажая икры. Это вводило его в гипнотический транс.

Он падал на колени и лизал пальцы на моих ногах. Это вызывало у меня омерзение. Я едва сдерживалась, чтобы не лягнуть его в лицо.

Месье Клодель стремился держать меня в полном подчинении. Мне не дозволялось смотреть ему в глаза и говорить без его требования или команды.

Я всегда старалась выглядеть как можно лучше и делать все, что в моих силах. Я бывала чопорной, робкой, своенравной, но всегда была беспрекословно услужливой. Как часто повторяла мадам Луиза, клиент всегда прав. Я ублажала десятки самых разных мужчин, и лишь немногие доставляли мне истинное удовольствие. Но я покорно закрывала глаза, и их всхлипы, хныканье, крики экстаза вызывали во мне ответную дрожь. Я, не дыша, восхищалась их орудиями любви. Я говорила, что они сделали меня счастливой.

Так я трудилась по ночам. Иногда по утрам я падала в постель в полном эмоциональном истощении, ощущая бесчувственность, благодаря которой женщины способны ради денег выносить мужские объятия. Но чаще всего я оставалась довольна достигнутым. Я спала крепким сном, испытывая удовлетворение от хорошо выполненной работы.

Это была отличная идея – держать бессловесных мальчиков, чтобы они работали по дому, защищали и обхаживали девочек. Мадам Луиза, которая придумала это, наняла в помощь тем троим, что уже обслуживали нас, еще двоих – Макса и Денниса. Моим фаворитом оставался Лоран, и он был очарован мною полностью.

Каждое утро он приносил мне горячий шоколад и букетик, который собирал в саду. Я видела, как сияют его глаза, как он рад видеть меня. Он опускался на колени у постели и говорил, что любит меня, а я протягивала к нему руки и целовала его – жадно, словно умирающий от голода, которому подали любимое блюдо.

После обеда я всегда звала его к себе. Он приходил вымытый и надушенный, в чистой одежде с аккуратно причесанными волосами. Я приглашала его в свою постель и пробовала на нем все новые приемы, которые планировала использовать вечером, – лизала, стегала, царапала, била, гладила, ласкала, кусала, пинала, шлепала. Это было безопасно, и я не чувствовала себя обязанной доставлять ему удовольствие. Я могла делать с ним все, что мне заблагорассудится, полностью отдаваясь чувственным наслаждениям.

Если джентльмен унижал меня, я принимала это с улыбкой, но внутри была напряжена, словно пружина, и кипела от ярости. Если ночью мне не спалось, я звала Лорана. Он знал, где погладить, где потереть, а где приласкать, чтобы я расслабилась.

Я продавала свое сокровище за большие деньги, а Лоран отдавал мне свою любовь безвозмездно. Он был благороден в своей преданности, чистой и безыскусной. Мое же пристрастие к чинам и деньгам было вульгарным. Да, я действительно любила милого простодушного Лорана и не знала, что причиняло мне большую боль – чувство, что Лоран не заслуживает меня из-за своего низкого положения или что я не достойна его преданности. Запутавшись во всем этом, я отправилась за советом к мадам Луизе.

Она осуждающе покачала головой:

– Для женщины с твоими материальными запросами искреннее чувство к этому лакею не просто нежелательно, но и недопустимо. Это чувство, с которым ты должна бороться. Лоран, как и любой мужчина, должен платить за твою благосклонность. Если ты страдаешь из-за него, он должен страдать из-за тебя вдвойне.

Мне нравилось думать, что по природе я щедра и добра. Даже заметив мышь в своей комнате, я заставляла мальчиков поймать ее живой и выпустить. Но мадам Луиза дала мне свою розгу и наказала выместить на Лоране все свои сердечные терзания. Я вызвала его к себе и обвинила в лености и недобросовестности – совершенно незаслуженно. Он пытался извиниться, но я ударила его, приказав молчать, завязала ему глаза, связала за спиной руки, нагнула его и высекла. Появился рубец – точно такой же, как те, что оставались после порки, которую ему устраивала мадам Луиза. Я испытала неожиданное удовольствие, оставив на теле бедного мальчика свой след. Я кусала, царапала и шлепала его, а он вздрагивал и стонал, но безропотно покорялся моим вздорным и несправедливым прихотям.

Мадам Луиза говорила, что между нашими девочками сестринские отношения. Мы и были сестрами – но не так, как монашки из Сен-Op. Мои сотрудницы вызывали у меня дружеские чувства, которые я никогда не испытывала к одноклассницам в монастыре. Мадам Гурдон отбирала не просто красоток, но девочек с чувством юмора, чем-то схожих между собой. Профессия и образ жизни заставляли нас забыть о зависти, снобизме и соперничестве. Мы открыто делились друг с другом новыми приемами, и никто не считал себя лучше других – но происхождению или по обстоятельствам.

Дельфин, Маржери и я вместе проводили свои выходные. Мы ходили по магазинам, потом шли в театр. Стараясь не привлекать внимания мужчин, мы одевались скромно и вели себя как монашки.

Мы бродили по магазинам на Рю Сен-Оноре, где находился и «Дом Лабилля». Мне хотелось увидеться с месье Леонардом, но месье Лабилль, узнав, что я ушла работать к мадам Гурдон, решил, что я бросаю тень на его заведение. Мадам Шаппель тоже не одобряла мой поступок.

Во время этих походов за покупками мы часто встречали жен тех мужчин, которых обслуживали. Несмотря на все их жалобы, брак был для них способом эмансипации. Им не нужно было работать. Они ходили на балы, в Оперу, в Комеди. Каждый день они ходили по магазинам и записывали свои покупки на счет мужей. Я поймала себя на том, что завидую им и чувствую себя в их обществе как-то неловко.

– Мы должны гордиться тем, что сами зарабатываем деньги, – сказала Маржери. – Мы добросовестные работницы, занимаемся честной торговлей и оказываем жизненно необходимые услуги за разумную цену.

– Как мужчины понимают, что их жена умерла? – спросила Дельфин.

Мы с Маржери пожали плечами:

– И как же?

– В постели она ведет себя точно так же, зато счета не надо оплачивать.

Мы шли и смеялись, планируя предложить мадам Гурдон поднять расценки.

Я всегда заходила в книжный магазин. Мне нравилось быть в курсе последних литературных новинок. Месье Бержер знал, что я люблю читать об экзотических приключениях, и рекомендовал мне интересные новинки. Он уговорил меня купить роман, которым зачитывались все. Это была «Новая Элоиза» Жан-Жака Руссо, благодаря которой в моду вошли радикальные взгляды.

Книга Руссо стала революцией в мире литературы. Чувствительный человек, он давал волю своим эмоциям. Я, как девушка романтичная, была глубоко тронута его восхвалением стихийности любви и страсти. Я сразу вспомнила о своей любви к Николя Мотону. Часто книга так задевала меня, что я рыдала. Едва перелистнув последнюю страницу, я начала перечитывать роман заново.

Герои книги, как крестьяне, так и аристократы, были добродетельны от природы. Руссо считал, что сама натура человека изначально добра и чиста, искажает ее влияние общества. Он порицал утонченность и приравнивал искусственность и изощренность к варварству, восхвалял природу и простые радости деревенской жизни.

Я увлеклась религией Руссо, которая по сути своей относилась скорее к язычеству, чем к христианству. Для него существовал один бог – бесконечная и всеобъемлющая природа и плод страстей. Творчество. Для людей, стремящихся к чувственным удовольствиям, такой мир стал бы землей обетованной. Руссо описывал сильных и смелых женщин, отстаивал их право на свободу в любви. Миром правят мужчины, но ими самими незаметно правят женщины.

Я захотела выразить автору свое восхищение. Придя в следующий раз в магазин Бержера, я спросила у него:

– Могу ли я каким-то образом встретиться с Руссо?

– Для этого вам придется отправиться в Швейцарию, – ответил он. – Последнее произведение Руссо, «Общественный договор», запретили, и парламент выслал писателя из страны. Из-за утверждений о том, что обычный человек способен управлять государством, Руссо нажил врагов в магистрате, а священники резко осудили предложенную им упрощенную версию христианства, в соответствии с которой человек волен жить по совести, а не по церковным учениям.

Меня не удивил страх власти предержащей перед Руссо. Любой, кому в руки попадали его книги, не мог остаться равнодушным. Разум, обогащенный новыми волнующими идеями, никогда не вернется в прежнее состояние, к прежнему образу мышления. Мысли Руссо, словно свежий воздух для задыхающегося, словно пища для голодающего, не могут не изменить мир. Они изменили даже меня, а ведь я никогда не увлекалась политическими и философскими теориями. Благодаря ему я открылась новому миру, где правил человек.

Интерес к философии Руссо оказался так силен, что оказал влияние и на моду. Летом 1762 года в городе появились атрибуты сельской жизни. Фасоны платьев стали проще. В модных магазинах продавались аксессуары, напоминающие чепчики доярок и шали пастушек. Женщины расстались с корсетами. Многие начали носить мужскую одежду. Румяна считались пережитком прошлого. Среди богатых дам верхом элегантности считалось проводить время на свежем воздухе, приобретая здоровый румянец. В моде были крепкие девушки с хорошим цветом лица, а не тощие красотки в пудре и помаде и в крикливых нарядах.

Любовь стала романтичнее. Парочки стремились на природу, к единению с ней, наслаждались ее красотой. Предполагалось, что лишь на лоне природы расцветает безграничная преданность влюбленных.

Месье Морье, богатый пожилой финансист, которому я помогла пережить потерю жены, продолжал звать меня замуж. Он клялся в вечной любви и видел во мне все хорошее, что только могло быть в женщине.

– Милая дама, вы заботились обо мне, давали мудрые советы и помогли справиться с муками, терзавшими меня. С вашей помощью я снова стал самим собой и теперь могу радоваться жизни. Вы истинная Элоиза! Я хочу, чтобы весь мир знал, как сильно я вас обожаю. Вы согласны стать моей женой? Вы должны дать мне ответ.

И я в сотый раз объясняла ему, что должна подумать над этим предложением.

Он утверждал, что собраться с мыслями лучше всего на лоне природы, и пригласил меня на прогулку по сельской местности.

Морье заплатил мадам Гурдон за дополнительное время, и я освободила для него весь следующий день. Дельфин одолжила мне свое красное платье в крестьянском стиле, которое было мне очень тесным, из-за чего я казалась воплощением здоровья и добродетели.

Морье приехал за мной в карете около полудня. Мы ехали среди пасторальных пейзажей, и он снова принялся заверять меня в любви. Его страсть была столь выразительной, столь эмоциональной, что мой скептицизм начал ослабевать. Кто знает, возможно, у нас действительно могло что-то получиться. Я представляла себя в роли его жены, а после его смерти в роли богатенькой вдовушки.

Мы остановились на лужайке, заросшей полевыми цветами, у небольшого ручейка. Месье Морье взял меня под руку и отвел к воде. Воздух был напоен пением птиц, журчал ручей, солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви деревьев, расцвечивали землю и воду яркими бликами. Он расстелил мягкое шерстяное покрывало, и я легла. Он раздел меня, потом избавился от одежды сам. Морье было за шестьдесят, но он оставался подтянутым, мускулистым и весьма энергичным. Ему удалось сохранить впечатляющую эрекцию даже после того, как он набрал целую охапку цветов – живокости, флоксов, вероники – и засыпал меня ими с головы до ног. После этого он упал на меня и начал ласкать. Я чувствовала, как нежные лепестки прижимаются к моей коже, наполняя воздух дивным ароматом, и содрогнулась в его объятиях.

Свежий воздух вскружил мне голову и пробудил зверский аппетит. Мы набросились на корзину для пикника и начали поглощать хрустящий хлеб, паштет, мягкий сыр, опустошив бутылку бургундского. Я продемонстрировала ему свои животные инстинкты, стоя на четвереньках, и он, опустившись на колени, овладел мною сзади.

День был чудесный, и мы пошли гулять к реке. В компании Морье неожиданный дождик показался мне совершенно очаровательным. Мы укрылись в заброшенном амбаре, и я вспомнила о Бернаре, о сеновале. Как невинна я была тогда! Мы с Морье занимались любовью в соломе, и я чувствовала, что рождаюсь заново.

Вопреки моим ожиданиям, день на природе показался мне верхом наслаждения. Морье предложил провести ночь на деревенском постоялом дворе, и я с радостью согласилась. Нам дали простую комнатку с бугристой постелью. Но мы никак не могли насытиться друг другом и не могли уснуть далеко за полночь, наблюдая за пламенем свечи, трепещущим на ветру, залетавшем в комнату через распахнутое окно. Мы делили хлеб, вишни, вино и свои тела. Этот человек стал для меня другом, наперсником, любовником, поверенным моих тайн, отцом и сыном, которых у меня никогда не было. Когда он сказал, что хочет купить ферму, чтобы жить там со мной и наслаждаться всеми благами, которые может дать природа, у меня земля ушла из-под ног.