Исповедь куртизанки

Стремясь собрать как можно больше компрометирующей информации на моих врагов, граф Жан нанял частных сыщиков – Шамильи и Марена, – которые славились способностью выкапывать грязные тайны нестандартными способами.

Принцесса д'Эгмон была избалована с детства. Она искренне верила, что вся вселенная вращается вокруг нее, и безнаказанно злоупотребляла своей властью. Шамильи шел следом, когда она бродила по парижским улицам, одетая по-простому. Ей приглянулся молодой человек – мускулистый посыльный по имени Муаро. Она обольстила его и привела в скромную квартирку, которую снимала под псевдонимом. Жертва поначалу не имела ничего против, но в итоге случайный роман закончился для него печально. Д'Эгмон нравилось издеваться над поклонниками. Пока Муаро выяснял, кто она, принцесса пошла к месье Сартену, начальнику полиции, и добилась ареста парня по ложному обвинению.

Вопиющая несправедливость возмутила меня. По моей просьбе Луи освободил юношу и дал ему тысячу ливров, чтобы тот уехал из страны.

Тем временем Марен под видом мойщика окон шпионил за мадам де Грамон. Он смог предоставить нам веские доказательства в подтверждение слухов о том, что огромное влияние мадам де Грамон на брата действительно было следствием мерзкого инцеста.

Я собиралась начать угрожать своим гонителям: может быть, испугавшись, что информация об их грязных делишках просочится в прессу, они перестанут преследовать меня.

Но граф Жан снова призвал меня к осторожности.

– Это наш туз в рукаве, – сказал он. – Полезно знать о лицемерии врагов – так, на всякий случай. Давай не будем забывать о нашей первостепенной и самой важной цели – ты должна быть представлена при дворе. Если нам удастся заставить Луи сделать тебя своей официальной фавориткой, врагам тебя не достать, и ты сможешь уничтожить их в любой момент.

Мне было двадцать пять, а Луи – пятьдесят восемь. Мы занимались любовью не менее трех раз в день, иногда даже десять. Доктор Луи, ла Мартиньер, придерживался архаичных воззрений и утверждал, что столь бурная сексуальная активность может подорвать здоровье короля, но его мрачные прогнозы не могли спорить с очевидным: король был в прекрасной форме и значительно счастливее, чем до встречи со мной. Мое общество будоражило его, и от скуки не осталось и следа. Меланхолия уступила место приподнятому настроению, в глазах заплясали искорки. Мое молодое упругое тело оказало целебное воздействие на него. Он похудел и приобрел пружинистую походку.

С каждым днем король любил меня все сильнее. Он сходил по мне с ума, но представлять меня двору не торопился. Сегодня он планировал сделать это, а назавтра забывал о своем решении.

Король наслаждался властью, но и был ее жертвой. С пятилетнего возраста он привык, что его приказы немедленно выполняются, что стоит ему только захотеть, и он получит все что угодно. Возражений он не терпел, но ему не хватало внутренней дисциплины, к тому же ему никогда не приходилось никому ничего доказывать, а потому он был лишен стойкости, необходимой для преодоления препятствий. Критика в мой адрес со стороны его семьи, моих врагов при дворе и простого народа страшила его. Он любил наслаждения, что я дарила ему, но не меньше этого он любил всеобщее высокое мнение о себе. Что же он любил больше?

Когда я задала ему этот вопрос, он не ответил. Этот льстец, засыпав меня комплиментами, просто сменил тему. Я не отступалась, и он ушел, сославшись на важную встречу. На следующее утро приехал Лебель, нагруженный дорогими подарками.

Король пытался отвлечь меня, а меня раздражала его трусость. В конце концов, король он или нет? Неужели он не может делать все так, как ему хочется? Я была готова бранить его, но Шон отговорила меня.

– Сначала вознаграждение, – сказала она. – Удовольствие, которое ты даришь ему, – это твой единственный шанс на победу.

Луи нравилось, когда его баловали. Тем вечером я вымыла его, уложила в постель и пела, умащивая благовонными кремами. Потом баюкала его, пока он не уснул в моих объятиях. В последующие дни король казался абсолютно счастливым. Он превозносил меня до небес и говорил, что хочет, чтобы весь мир узнал, как ему повезло со мной.

Эти любовные ухищрения окупились сторицей, но за три месяца мне так и не удалось заставить его величество перейти от слов к делу и представить меня при дворе. Я попросила герцога Эммануэля отправиться в качестве посредника к королю и выяснить его планы.

– Король сказал, что главным препятствием является негативное отношение к вам принцесс, – доложил герцог. – Вы не сможете встретиться с ними, если они не хотят вас видеть.

Я наказала герцогу отправиться к ним, дабы убедить в том, что я, несмотря на свою молодость и импульсивность, глубоко религиозна и нуждаюсь в их духовном наставничестве. Это вкупе с аргументом, что король будет встречаться со мной, хотят они того или нет, позволило Эммануэлю убедить принцесс принять меня. Но когда герцог сообщил его величеству эту хорошую новость, тот указал еще на одну проблему: ему не удалось найти женщину, которая взяла бы на себя функции посредника – проводила бы меня в дворцовые залы и представила его дочерям.

– Поручительница, – объяснил мне Эммануэль, – должна быть из знатного рода и готовая отвечать за твое прошлое и твой нрав. Здесь нам сильно мешают Грамон и ее клика. Они дали всем понять, что любая женщина, которая окажет тебе покровительство, станет изгоем и запятнает свою репутацию.

У меня не было подруг кроме Шон, моей золовки, и Генриетты, служанки. Но это меня мало беспокоило. Я расценивала ненависть придворных дам как признание моей красоты, что скорее льстило мне, чем расстраивало.

– Эту проблему, несомненно, можно решить, – сказала я Эммануэлю. – Версальские дамы – самые жадные потаскухи в мире. Неужели никого нельзя подкупить?

– Я говорил об этом с его величеством, – ответил Эммануэль. – Он против подкупа, так как считает, что если наши махинации станут достоянием общественности, это будет унижением для вас, его главной принцессы.

Я не была согласна с ним, но свою цену обсуждать не собиралась. В тот вечер его величество пришел ко мне. Из разговора с Эммануэлем он понял, что я прикладываю максимум усилий, чтобы быть представленной при дворе, и попытался отвлечь меня рубиновым ожерельем, повторяя, что я пленила его сердце.

Но я не могла больше сдерживать бурю эмоций.

– Меня ты купить можешь, – закричала я, – так почему бы тебе не купить мне поручительницу? Если ты так сильно любишь Беатрис де Грамон, спи с ней! Или она уже ждет тебя в постели?

Для пущей убедительности я швырнула в стену дорогую вазу, а рубиновое ожерелье бросила в камин.

Луи был перепуган до смерти. Ему еще никогда не приходилось видеть меня в ярости. Он пообещал, что займется необходимыми приготовлениями и на следующий же день я буду представлена при дворе.

Но назавтра этим планам помешала осуществиться неожиданная важная встреча с испанским послом. На следующий день появилась новая отговорка, потом еще и еще.

– Нужно, чтобы Луи освободил монархию от ограничений и концессий, которые был вынужден принять Луи XIII, его дед, – сказал мне Эммануэль. – Если мы в ближайшее время ничего не предпримем, к концу века король потеряет влияние на правительство. Все будет решать парламент. Канцлер Рене де Мопу, председатель парламента Франции, слишком хорошо осведомлен о недостатках системы. Он планировал провести радикальные судебные реформы и сформировать новый парламент, где слово короля будет законом.

– Первым человеком в парламенте является премьер-министр де Шуасель, – продолжал Эммануэль, – а потому твои враги – это враги и канцлера Рене.

Когда затрагивались мои личные интересы, преданность демократическим идеалам уходила на второй план. Политические махинации мало интересовали меня, но я была готова пойти на все, чтобы разбить клику своих противников или хотя бы переманить кого-то из врагов на свою сторону. В результате нашего противостояния Шуасель стал героем всех придворных дам. Я надеялась, что поражение в парламенте подорвет его авторитет в их глазах. Стремясь помочь, герцог Эммануэль предложил познакомить меня с канцлером Рене.

Мопу оказался невысоким и тучным человечком с рябой кожей. Длинный, до плеч парик, прикрывающий его лысую голову, съехал набок. У него были приятная улыбка и хорошее чувство юмора, но сложившаяся ситуация выводила его из себя.

– У страны должен быть один закон, а не сотня, – утверждал он. – Мелкие провинциальные суды полностью вышли из под контроля. Они вводят совершенно абсурдные законы и пытаются ограничить право короля на вмешательство в их деятельность. Простой люд надеется, что Шуасель ограничит власть аристократии и духовенства, обложит налогом состояния, нажитые правящим классом, и пустит эти средства на социальные реформы. Но я уверен, что отмена феодальных привилегий будет лишь помехой правосудию. Простолюдины – животные. Монархия должна вернуть себе власть, которую имела в прошлом веке. Король – представитель Бога на земле, и за ним всегда должно оставаться последнее слово, ибо на то воля Божья!

Я не стала делать вид, будто знаю, чего хотел Господь. Я преследовала свои интересы. Чем могущественнее будет Луи, тем сильнее станут мои позиции.

– Что я могу сделать для вас?

– Луи – раб вашего очарования, – сказал канцлер Рене. – Если вы попытаетесь заручиться его поддержкой для осуществления моего плана, я найду достойную поручительницу, которая представит вас при дворе.

– Но если даже королю не удалось никого найти, как вы собираетесь это сделать?

– С вашего позволения, мадам, – ответил канцлер Рене, – я заплачу ей. За деньги при дворе можно купить все. Это известно всем.

– Кроме, судя по всему, короля, – отозвалась я.

Канцлер Рене с герцогом Эммануэлем отправились к Луи, и Эммануэль заверил его, что канцлер найдет мне крестную.

– Его величество ничего определенного не сказал, – сообщил мне потом герцог Эммануэль. – Но канцлер повел себя в высшей степени мудро. Он не стал настаивать на том, что ваше представление при дворе необходимо королю. Он сообщил ему, что Шуасель поспорил с герцогом де ла Вогийоном на крупную сумму, что вы никогда не добьетесь этого. Луи сильно разозлился, и, когда мы уходили, он серьезно обдумывал возможность подкупить какую-нибудь даму, которая представит вас при дворе.

Рене был умен, но его стратегия не сразу заставила короля уступить. В тот вечер, когда король пришел ко мне, я, сияя красотой, лежала в постели. Не сказав ни слова о визите канцлера Рене, Луи присел на краешек кровати и начал гладить мои ноги. Пока его руки блуждали по мне, поднимаясь все выше, я сказала:

– Что же станет с Францией, когда союзники одержат верх?

– Ага! – воскликнул Луи. – Я так и знал, что ты сговорилась с Мопу. Куда же делась твоя любовь к правительству людей и для людей?

– Демократия наступит, когда придет срок, Ля Франс, – сказала я. – Пока же нам нужен существующий строй.

– Возможно, Мопу прав, – сказал король. – Эта реформа убивает страну. Мы должны вернуться к схеме прошлого века, когда король не посмел бы представить семье свою любовницу. – Его рука легла на внутреннюю сторону моего бедра и медленно поползла вверх.

Я знала, что король, говоря об этом, кривит душой, просто капризничает, чтобы помешать мне добиться своего. Что ж, если королю можно плохо себя вести, почему нельзя мне?

– Неужели ты хочешь, чтобы твои внуки грузили уголь? Если парламент не осадить, так оно и будет!

– А что говорят об этом твои священные философы?

– Не вижу здесь никакого противоречия, – ответила я. – Идеальное и реальное – разные вещи. Если демократия неуправляема, чернь берет власть в свои руки. – И, зная, что упоминание знаменитого сатирика никогда не оставляло Луи равнодушным, добавила: – Может, тебе стоит вернуть Вольтера в страну и назначить его советником? Он будет вашей совестью и голосом народа.

Король отдернул руку. Его лицо побагровело, и он стукнул кулаками по матрасу.

– Ты знаешь, что я думаю об этих писаках, – громко сказал он. – Будь на то моя воля, я бы переловил их всех и бросил в каталажку. А Вольтер хуже их всех, вместе взятых. Своими писульками он пытается превратить общественный порядок в хаос. Более того, он ужасный лицемер. Воспевая добродетель, брак, семейную жизнь и равноправие полов, он крутит романы со всеми женщинами без разбору, а в любви – ревнивый деспот. Скорее рак на горе свистнет, чем я позволю этому демагогу-подстрекателю вернуться!

– Ха! – ответила я, уверенная в своей победе. – Если ты не терпишь Вольтера, как же ты выносишь Шуаселя? Ты же знаешь, что они в одной лодке.

Луи знал это, и ему оставалось лишь тяжело вздохнуть, будто наш разговор утомил его. В моем присутствии ему было трудно сосредоточиться на парламентских делах.

– Мне не нравится, когда меня тянут в разные стороны, – сказал он. – Я хочу сделать монархию более могущественной, но боюсь, что, если буду прижимать парламент, навлеку на себя народный гнев, чернь открыто взбунтуется.

– Бедный мой малыш, – проворковала я. – Ну, прости меня. Я забыла, какая ответственность лежит на твоих плечах.

Я приласкала Луи, и он, решив, что я забыла о своих намерениях, откинулся назад, открывшись моим ласкам. С расчетливой нежностью я скользнула вниз и начала покрывать поцелуями его малыша. Это всегда возбуждало его величество. Я обхватила его восставшую плоть губами, подразнила язычком, и он стонал от удовольствия, пока я всасывала его.

Когда он излился, я сжала зубы. Он пытался вырваться, но я покачала головой и, не разжимая зубов, заявила, что не выпущу изо рта этот немаловажный кусочек его тела, пока не буду представлена при дворе.

– Смелая какая! – рассмеялся король. – А теперь хватит пичкать меня этой сумасбродной чепухой. Мне нужно управлять страной. Вечером у меня назначена встреча с польским послом. Отпусти меня.

Я вцепилась в него со всей решимостью. Его величество явно занервничал. Он схватил мое плечо и сжал его так сильно, что мне показалось, он оторвет мне руку.

– Тогда кусай, женщина, – сказал он царственно. – Я тебе разрешаю.

Луи знал, что в душе я была доброй. Вскрикнув от боли в плече, я разжала зубы, и он освободил свое драгоценное достоинство.

– Ладно, Ля Франс, – сказала я, – твоя взяла. Эту битву ты выиграл, но не думай, что ты выиграл войну. Хочешь, чтобы я отпустила тебя? Иди. Но не надейся, что я еще когда-нибудь соглашусь впустить тебя сюда.

Я вытолкала его из спальни и заперла дверь. В полночь он вернулся. Разлученный с объектом своего вожделения, он не выдержал.

– Жанна, – умолял он, царапаясь в дверь, – прошу тебя. Будь благоразумна!

– Нет, пока ты не пообещаешь представить меня при дворе.

Он ушел, но через час вернулся. Забравшись на стул, он просунул в щель над дверью бриллиантовую подвеску, но я была неподкупна. Я забаррикадировалась и не собиралась сдавать свои позиции до тех пор, пока не получу того, что хочу.

Осада продолжалась тридцать часов. Я набрала драгоценностей на триста пятьдесят тысяч ливров. В конце концов та часть Луи, что находилась пониже талии, одержала верх.

– Впусти меня. Я не могу без тебя. Клянусь Богом, ты будешь представлена. Если нам придется заплатить поручительнице, так тому и быть.

Я отперла дверь и повисла на его шее, визжа от радости так громко, что было слышно и врагам.

Пока я пыталась уговорить короля ускорить реализацию плана канцлера Рене, он и герцог Эммануэль обратились к графине де Беарн, которая задолжала своим кредиторам крупную сумму денег и отчаянно боролась с ними в суде. Взамен поручительства за меня она потребовала списания долга, гонорар за свои услуги и должность для своего сына при дворе.

В ходе переговоров они наконец пришли к согласию, и герцог Эммануэль сообщил мне, что больше ничто не мешает мне быть представленной при дворе. Церемония была назначена на следующий же день.

Следующим утром, 22 апреля 1769 года, король нанес мне ранний визит. Он привез исключительной красоты платье и изумительные украшения.

Луи провел весь день на охоте, а мной занялись парикмахеры.

Со мной были Шон и граф Жан. Они и сообщили, что слух о моем представлении разнесся по королевскому двору за считанные минуты. Жан рассказал, что поэт Буффлер ужинал с герцогиней де Грамон и принцессой де Гемене, когда примчалась мадам де Мирапуа и сообщила, что я буду встречаться с королевской семьей.

– Мне сказали, что они визжали, словно взбесившиеся суки, – сказал Жан, вытащив листок бумаги. – Вот послушайте, что написал Буффлер:

Напрасно герцогиня багровеет,

Напрасно принцесса брюзжит.

Венера, красотой своею

Ты покорила весь мир.

Все знают, что ты

На гребне волны.

– Так оно и есть, – отозвалась Шон. – Я уезжала из Парижа сегодня утром, и твое имя слышалось буквально отовсюду. В каждом кафе, на каждом углу все только и говорят что о графине дю Барри.

– Но теперь-то они меня любят? – поинтересовалась я.

Шон была слишком тактична, чтобы ответить, зато ее брата не пришлось тянуть за язык.

– Они презирают тебя сильнее, чем когда-либо! – расхохотался он. – Они называют тебя чертовой шлюхой!

– Жан, прошу тебя! – воскликнула его сестра. – Чернь лицемерна, и это лицемерие с презрением к самим себе. Только представь себе! Люди злятся на короля не за сладострастие и похоть, а за то, что он сделал официальной фавориткой одну из них!

Часы пробили восемь вечера. Луи восседал на троне. Принцессы расположились по правую руку от него, места слева занимали выдающиеся придворные особы. Никогда еще церемония представления фаворитки не проходила при таком стечении любопытных, как будто они ожидали увидеть какую-нибудь проститутку в безвкусном наряде.

Мы с графиней де Беарн вошли через парадный вход. Платье из зеленого атласа с длинным шлейфом, привезенное мне королем, было расшито золотыми и серебряными нитями. Лиф его был украшен гирляндами роз, а юбка отделана тончайшим фламандским кружевом. Мою голову венчал венок из красных роз и золотая корона с бриллиантовой звездой в центре, а лоб пересекала нить сияющего жемчуга. Бриллианты сверкали на моей шее, в ушах и на запястьях. Король подарил мне и прелестные крошечные камешки, которые ювелир при помощи специального состава закрепил на моих щеках, плечах и шее, словно мушки.

Все взгляды были устремлены на меня. Мужчины таяли, а женщины хмурились, каменея. Принцессы оказали мне любезный прием. Не знаю, насколько искренней была их приветливость. Меня это не волновало. Главное, что чувствовал при этом Луи. А я, как и все вокруг, видела, как гордился мною его величество.

Приблизившись к нему, я хотела было преклонить колени, но он остановил меня, взяв за руку, и произнес – громко, чтобы слышали все:

– Разве можно думать о церемониях рядом с такой красотой?

Я официально стала неофициальной королевой Франции. Теперь я имела право публично демонстрировать власть над его величеством, которую я имела в частном порядке. Я заявила, что хочу переехать в апартаменты, где раньше жила мадам де Помпадур. Они находились непосредственно над покоями короля и были соединены с ними тайной лестницей. Комнаты мадам де Помпадур были обставлены по-королевски, но весьма аскетично: мебель, несомненно, стильная, но жесткая и совсем не в моем вкусе. Я хотела жить как королева, а не как король.

Пока шел ремонт, я жила в своем особнячке. Теперь я стала одной из богатейших женщин Франции. Король выплачивал мне ежемесячное содержание в размере двухсот пятидесяти тысяч ливров. Этого было более чем достаточно для того, чтобы содержать дом и сорок слуг. Но у меня были и другие расходы.

Жан на самом деле не так уж сильно потратился, стараясь приблизить меня к королю. Я давала ему много денег, но он постоянно требовал еще и считал, что имеет право на половину моих средств. Опасаясь, что он обдерет меня как липку, я упросила короля дать Жану работу при дворе. Луи любезно согласился отдать в его ведение социальную сферу.

Просьба о назначении Жана на эту должность была, возможно, самым тяжким моим грехом. Когда он встал во главе социальной службы в нашей стране, бедные стали еще беднее, а сам Жан, получив доступ к национальной казне, расплачивался из нее со своими кредиторами и купался в самой экстравагантной роскоши. Мы стали реже встречаться наедине, но благодаря наворованному богатству он мог утешаться более свежим и юным товаром.

Ни дня не проходило, чтобы кто-то из дю Барри или моих родственников не попросил у меня денег. Я одаривала семью Жана щедрыми подарками. Моя мать снова рассталась с Николя Рансоном, и я приобрела для нее дом в Париже и помогала ей деньгами. Руководствуясь скорее низменными, чем благими побуждениями, только чтобы показать тете Элен, чего я достигла, я сделала ей безумно дорогой подарок. Я была не менее щедра с дядей Николя и тетей Жозефиной. Я понимала, что они оказали мне огромную услугу, воспитывая мою дочь. Если бы я оставила девочку у себя, ребенок был бы совершенно заброшен.

Битей уже исполнилось десять лет. Это была миленькая девочка, очень смышленая, скромная и с хорошими манерами. Она была похожа на меня, но ей достались темные волосы и темные глаза отца. Я надеялась, что когда-нибудь она выйдет замуж за какого-нибудь аристократа и из нее получится заботливая мать. Оплачивая ее обучение и воспитание в респектабельном монастыре Святой Елизаветы, я одевала ее как куколку. Чтобы не смущать Битей, я не говорила, что я ее мать, но не сомневалась, что она что-то подозревает из-за нашего внешнего сходства, моего внимания и заботы о ней.

По вечерам мы с королем выходили в свет. Мы избегали компании светских дам, которые входили в клику Гарман, и посещали ужины, которые давали финансисты – друзья короля. Мужчины выглядели уставшими из-за напряженной работы, и разговаривать с ними было неинтересно. Их жены при всей своей элегантности казались мне пресными. У них не было собственного мнения, они просто повторяли то, что слышали от мужей. Тем не менее мне было не занимать лицемерия, и на все их заявления я реагировала с энтузиазмом, восхищаясь их проницательностью. Я же, сияя от счастья, сидела рядом с Луи, уверенная, что в этом мире все хорошо.

Каждый день правительственные чиновники пытались привлечь мое внимание к своим программам. Я мало что понимала в большинстве этих проектов, которые были лишь проявлением маниакального мужского стремления к успеху, и не собиралась потакать этой одержимости. Мне намного больше хотелось покровительствовать художникам и писателям. Для начала я заказала стихотворение, в котором должны восхваляться мои красота и шарм, и позировала для неизвестных художников, но быстро поняла, что могу позволить себе все самое лучшее. Хорошая поэзия не продается, зато хорошие картины – да. Я приобрела работы Буше, Фрагонара и Берне.

Я не могла противиться желанию обладать всем, что привлекало мое внимание. Я накупила столько нарядов, что не успевала их носить. Когда в конце мая деньги закончились, я упросила Луи выплатить мне аванс.

К началу июня мои апартаменты были готовы. Чувственные, утонченные, в восточном стиле, они стали истинным храмом богини любви. Портьеры из тафты, мягкие ковры и хрустальные люстры. В гостиной я повесила Буше и Берне. Квартира была полна самых лучших произведений искусства, какие только можно купить за деньги: лакированные шкатулки, изысканные фарфоровые вазы и лампы, инкрустированные драгоценными камнями часы, позолоченные столики и стулья.

Будуар, спальня, ванная и туалетный столик были роскошными – даже по версальским меркам. Моя кровать была сделана из чистого золота. Картины Фрагонара в сладострастии не имели себе равных, а над кроватью я повесила свой портрет его кисти. На нем я в соблазнительной позе лежала среди растерзанных простыней, небрежно накинутый пеньюар почти не скрывал мое тело, а губами я словно бы тянулась к любовнику. Золотая ванна изнутри была выложена слоновой костью, биде и стульчак – тоже из золота с крышкой из лакированного розового дерева. Туалетный столик стал самым настоящим алтарем: длинная толстая плита итальянского мрамора, уставленная двенадцатью золотыми флаконами для духов, лосьонов и косметики. На все четыре стены я повесила огромные зеркала в золотых рамах, чтобы видеть себя со всех сторон. Повсюду в золотых канделябрах стояли толстые восковые свечи. Ночью пламя свечей дрожало в зеркалах и золоте, и комната наполнялась волшебным мерцанием.

Шуасель и его друзья жаловались на огромные траты и критиковали мой вкус, говоря, что из-за меня королевские апартаменты превратились в публичный дом. В прессе снова поднялась волна нападок. Они ругались, что я обхожусь слишком дорого. Да, я была дорогой. Но я стоила Франции намного меньше, чем мадам де Помпадур, которая обожала всюду совать свой нос. Любовь, даже самая дорогая, требует меньших затрат, чем война.

Луи не сказал мне ни слова против. Лежа рядом со мной среди сверкания золота, он расцветал на глазах. Нежась на тонких ласкающих простынях, в пуховых перинах и подушках, он удовлетворенно вздыхал.

Итак, я достигла вершины своих мечтаний. Красота дала мне власть и богатство. Но где награда, там и наказание. С тех пор как меня представили при дворе, зависть и ненависть врагов утроились. Будь на моем месте другая женщина, она бы использовала все свое могущество, чтобы покарать тех, кто не оставил бесплодные попытки свергнуть ее, но я ограничилась отражением их атак.

В середине июня во сне скончался месье Лебель. Я была в церкви на отпевании. Утро выдалось чудесное, и я решила пройтись до дома через сад. Так я и шла, наслаждаясь ароматом цветов, когда встретила мадам де Грамон. Не цветы интересовали ее: она дожидалась меня. Я вежливо поприветствовала ее и собиралась пройти мимо, но она преградила мне дорогу.

– Как дела? – рявкнула она.

Я прекрасно понимала, что мадам де Грамон завидует мне. На ее месте я бы чувствовала себя точно так же. Но, полагаю, я не была бы столь грубой, и ее выпад неприятно поразил меня. Я вспомнила, что герцог Эммануэль рассказывал мне о том, как она забралась в постель к Луи.

– По крайней мере, мне не приходится обманывать его величество, – ответила я.

Мадам де Грамон была поражена моей осведомленностью об этом постыдном эпизоде. Она побледнела, поджала губы и ушла.

Днем я пригласила герцога Эммануэля и поблагодарила за это оружие против мадам Грамон: подняла до колена юбку, распустила замысловатую кружевную подвязку и преподнесла ему.

Подобная честь ввергла галантного герцога в трепет.

Я разозлила Грамон, и она не осталась в долгу. На следующий день в газетах появилась статья, несомненно оплаченная ею, в которой меня обвиняли в убийстве Лебеля. Вот только зачем мне было убивать человека, который представил меня королю?

Луи понимал, что Грамон старается очернить меня. Он всегда вставал на мою сторону, но происходящее его огорчало, ведь множество слухов и интриг усложняло политическую ситуацию. Как всегда, Луи пытался решить проблемы, отказываясь их замечать. В конце июня, в годовщину нашей первой совместной ночи, он объявил, что купил замок в Лувисьене – любовное гнездышко на лето. В знак своей любви он оформил имение на мое имя и отдал мне документы.

На следующий день мы с Луи, прихватив нескольких слуг, отправились в Лувисьен. Старинное поместье, небольшое, но уютное и довольно уединенное, располагалось в долине Сены. Окна некоторых комнат выходили на внутренний дворик, из остальных открывался изумительный вид на сельский пейзаж с рекой, лесами, полями и холмами, на которых паслись овцы. Близ замка был разбит парк с тихим прудиком.

В дальнем конце парка я решила выстроить флигель и домик для гостей. Парк весь зарос, и я, решив привести его в порядок, начала рассматривать предложения архитекторов.

Жизнь в Лувисьене текла значительно медленнее, чем в Версале. У меня появилось время на чтение. Руссо оставался моим любимым писателем. Насколько я знала, он все еще жил в Швейцарии и страдал от целого букета болезней. Я снова и снова перечитывала «Новую Элоизу». Адольфу удалось приобрести издание «Общественного договора», и он послал книгу мне. Я думала, что взгляды Руссо на цивилизацию будет тяжело читать, но внутренняя энергия автора прорывалась на каждой странице. «Человек рождается свободным, но он всюду в оковах» – так начиналась эта книга. Я проглотила всю книгу за один присест.

Той ночью я была особенно нежна с королем, как было всегда, когда мне нужны были деньги. Я не успела заговорить, а он уже знал, что я собираюсь попросить его об услуге.

– Ну, кто из твоих родственников просадил больше, чем может себе позволить? – спросил Луи.

– О, Ля Франсу – промурлыкала я, лаская его малыша нежными пальчиками, – Жан-Жак Руссо находится в бедственном положении, к тому же он болен. Его изгнание длится уже так долго! Прошу тебя, нажми на парламент, разрешите ему вернуться.

Луи проворчал что-то неразборчивое. На этот раз я решила больше не давить на него. Откинувшись назад, я позволила природе взять свое.

До конца лета мы с Луи наслаждались простыми радостями жизни. Мы плавали на пруду в маленькой лодке, скользя по неподвижной воде, наслаждаясь солнцем и красотой сосен-великанов. Однажды я захватила с собой «Новую Элоизу» и прочла королю кульминацию романа – пылкую сцену, когда любовники понимают, что их любовь не умирала.

– О природа! – воскликнула я, подражая Руссо. – Мы – частички твоего совершенства. – Я обернулась к Луи: – Неужели ты не видишь эту красоту? Неужели это не чудо?

Он протянул руку к моей юбке и ответил:

– Да.

Луи, которого мое общество пьянило сильнее, чем свежий воздух и творчество Руссо, пообещал, что, когда осенью мы вернемся в Версаль, он постарается использовать свое влияние, чтобы Руссо разрешили вернуться. Но Руссо должен пообещать сохранять инкогнито и не создавать проблем своими книгами.

Вернувшись осенью в Версаль, Луи сдержал свое слово. По его распоряжению канцлер Рене заручился голосами, необходимыми для репатриации Руссо, при условии что тот будет вести себя тихо. Я отправилась к канцлеру Рене и попросила его сообщить Руссо, что его возвращение стало возможным благодаря моему вмешательству. Я надеялась получить благодарность за свою помощь, но шли недели, а весточки от писателя так и не было.

Придворные дамы, завидуя моему положению, избегали меня. Я решила, что пришло время покончить с этим мелочным противостоянием. Я не стала заниматься каждой дамой в отдельности и попыталась заключить перемирие с их предводителем Шуаселем, в надежде что, увидев его радушное ко мне отношение, они смогут свободно со мной общаться.

Премьер-министр был приглашен на обед в честь дня рождения короля. Я отвела его в сторонку и мягко сказала:

– Месье, заверяю вас, что я не питаю к вам неприязни. Я хочу мира.

Этот мерзкий тип хмыкнул, словно мои слова не заслуживали внимания. Я разозлилась.

– Месье, – сказала я, – ваши нападки и оскорбления – это глупейшая война, которую вам не выиграть. Мое настроение для короля важнее, чем все государственные дела. Ради Франции давайте будем друзьями и попытаемся начать сотрудничать.

– Если вас действительно заботят интересы страны, – презрительно бросил Шуасель, – вам стоит перебраться в Англию!

С этими словами он ушел.

Реакция Шуаселя больно задела меня, а увидев, что ко мне направляется мадам де Мирапуа, я расстроилась еще больше. Эта пожилая женщина, наперсница мадам де Помпадур, имела большой вес в клике моих противников. Я ждала новой атаки, но Мирапуа тепло мне улыбнулась, взяла под руку и расцеловала в обе щеки.

– Я очень привязана к королю и потому всегда хотела сблизиться с вами, стать вашим другом, но только сейчас смогла набраться смелости и пойти против мадам де Грамон, – сказала она.

– Вы предлагаете мне свою дружбу, мадам? – недоверчиво спросила я.

– Уверена, что мы с вами сможем найти общий язык, – ответила она.

Уроженка Версаля, Мирапуа завоевала репутацию вероломнейшей лицемерки. Но ее естественность и искренность не давали шанса устоять перед ее чарами.

– Я не доверяю придворным, – сказала я, отвечая ей откровенностью на откровенность. – Вы действительно собираетесь стать моим другом или же это некий хитрый ход?

Она криво усмехнулась:

– Жаль, что вы не считаете меня достойной доверия.

– Не думаю, что было бы мудро с моей стороны верить вам, не познакомившись поближе, – отозвалась я.

Она улыбнулась шире:

– Милая моя, здесь, при дворе, наше дело не верить, а ублажать. Придется довольствоваться видимостью. Не стоит присматриваться к людям.

– То есть в Версале нет ничего настоящего?

– Только власть и деньги, – ответила она. – С моей стороны было бы ложью утверждать обратное. В наших сердцах нет места искренней любви. Я думала, что вы понимаете это, как никто другой. Должна ли я подозревать, что сейчас, со мной, вы лицемерите, играете роль инженю?

На этот вопрос трудно было ответить честно. Погруженная в грустные раздумья о собственной неискренности, я промолчала.

– Я действительно люблю вас, – продолжала Мирапуа, – потому что король, когда увидит меня рядом с вами и услышит, как мы мило болтаем друг с другом, снова впустит меня в круг своих близких друзей.

– Но разве наши слова ничего не значат?

– Зачем придавать такое значение словам? – сказала она. – Для представителей рабочего класса привилегированное положение недостижимо; у них нет времени думать о других, поэтому они готовы верить всем на слово. Правящий класс круглосуточно занят плетением интриг. Здесь каждый сам за себя. Когда появились вы, мадам де Гемене и мадам де Грамон стали лучшими подругами. Но стоит вам исчезнуть, а королю – проявить благосклонность к одной из них, как вторая тут же возненавидит ее.

Двуличие было для меня низостью, но, помня о своем низком происхождении, я не стала признаваться в симпатии к сельским добродетелям и снова промолчала.

– Я не хочу углубляться в философские рассуждения, – сказала Мирапуа. – Не стоит забираться в такие дебри. Продолжай ублажать короля, и в конце концов все придворные дамы станут твоими подругами, ведь мы не привыкли долго противостоять монаршей воле.

– Да, – кивнула я. – Я понимаю.

– Что ж, будем считать, что мы договорились и расстаемся довольные друг другом. Кстати, вы знакомы с мадам де Фларакур? Она тоже понимает, откуда ветер дует. Она хочет быть вашим другом.

Лгали эти женщины или были искренни, у меня не было иного выбора. Я милостиво приняла их обязательства, но решила быть начеку.

Мирапуа была видной персоной при дворе. Когда она стала моим другом, остальные дамы последовали ее примеру. Весной 1770 года, убедившись в моей силе, еще две женщины из клики Грамон переметнулись на мою сторону – маркиза де Монморанси и графиня де Льопиталь, пара модно одетых, свободомыслящих дамочек лет сорока. Графиня де Льопиталь была бледнокожей пышкой, энергичной и смешливой. Прежде чем сесть, она в знак расположения ко мне достала из муфты крошечного борзого щенка. На шейке милой крошки красовался дорогой золотой ошейник с сапфировой пряжкой. Увидев меня, щенок прыгнул на мою ладонь и начал с подкупающей фамильярностью лизать мне лицо. Я назвала собаку Принцесса Дорин.

Маркиза де Монморанси была худой брюнеткой с тонкими изящными чертами лица и быстрыми жесткими движениями, под которыми скрывалась любовь к праздности и плотским наслаждениям. Увидев, с каким удовольствием я играю с крошечной Дорин, маркиза сказала:

– Я бы тоже хотела сделать вам подарок в знак моей дружбы. Вы не против, если к вашим слугам прибавится резвый мальчик-подросток? Вам больше нравятся голубоглазые или кареглазые?

«И те и другие», – чуть было не ответила я, но испугалась подвоха. Не хотелось рисковать своим статусом. Вдруг эти дамы пытаются спровоцировать скандал и поссорить меня с Луи? Я поблагодарила маркизу за предложение, но отклонила его, сказав, что обожаю короля и больше мне никто не нужен.

– А вы, дамы, шокируете меня! – воскликнула я. – Как можно делить постель с лакеем!

– Со слугами не делятся, – сказала маркиза, поджав тонкие губки. – Мои слуги принадлежат мне полностью. Я могу пользоваться ими или нет – как сочту нужным.

– Это не то же самое, что заводить любовника, – подхватила графиня де Льопиталь. – Это просто игрушка. Эти мальчики столь низкого происхождения, что для нас они значат не больше, чем хорошая мебель.

– А для ваших мужей? – поинтересовалась я.

– Наши мужья слишком заняты горничными, – ответила графиня. – Мы им не мешаем. Поэтому они просто закрывают глаза, когда мы пытаемся получить удовольствие, и это справедливо.

– Не думаю, что Луи закрыл бы глаза, – сказала я.

– Вы же знаете, что Луи до сих пор посещает Pare aux Cerfs, – с лукавой улыбкой заметила маркиза.

Если она хотела испортить мне настроение, ей это удалось. Я пыталась забыть о существовании Pare aux Cerfs и жить мечтой, что его величество любит только меня. Но, несмотря на все мои старания удовлетворить Луи дома, он искал себе радости на стороне.

– Прошу вас, поймите меня правильно, – сказала мадам де Монморанси, поглаживая меня по руке. – Я упомянула о гареме Луи не для того, чтобы ранить вашу гордость, но чтобы излечить ее. Он держит этих девочек ради своего удовольствия, чтобы справиться с натиском житейских невзгод. Как же он может отказать вам в удовольствии, в утешении? Вы же его официальная фаворитка, неужели вы не считаете себя вправе пользоваться теми же прерогативами, что и он?

– Я верю в великую цепь бытия, – сказала я, воспользовавшись устаревшей философией Луи. – Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.

– То есть король для вас – наместник Бога на земле? – скептически уточнила графиня.

– Ода!

– И вы считаете, что гусыне не позволено то, что позволено гусю? – спросила маркиза.

– Да, – сказала я, пытаясь быть убедительной.

– Вас привлекает в Луи его могущество, – заявила маркиза. – Но сдерживать страсти вредно для здоровья. У всех бывают тяжелые дни. У всех бывают проблемы с мужьями и любовниками. Нам нужно что-то, что прогонит хандру. Вот почему нам, женщинам, нужно иметь одного-двух мальчиков в своем распоряжении.

Маркиза поднялась, чтобы полюбоваться отражением своих ног в зеркале. На ней были красные туфли с крупными пряжками и подошвой из толстой кожи, по форме напоминающие клешни омара.

– Мой мальчик без ума от моих туфель. Когда он увидит эти, он будет у моих ног! Не могу дождаться, когда его огромные яйца окажутся на этих пряжках! А если мне захочется пошалить… – Она показала зазубренные подошвы и захохотала.

Я не смогла сдержать смешок. Графиня де Льопиталь похотливо подмигнула мне.

– Луи когда-нибудь порол вас, дорогуша? – поинтересовалась она.

– Мадам, король – джентльмен! – воскликнула я.

– Но если мужчина любит вас, его можно заставить делать что угодно! – хихикнула графиня де Льопиталь. – Мне доставляет особенное наслаждение плохо себя вести, если я знаю, что граф устроит мне хорошую порку.

– Вас муж тоже шлепает? – спросила я у маркизы.

Мадам де Монморанси впервые разжала напряженные губы и рассмеялась.

– Хорошо бы! – сказала она. – Я это заслужила. И готова поспорить, что и вы тоже!

В действительности моя добродетель зависела от обстоятельств. Я способна на все, если ничем не рискую. Но признаваться в этом я не собиралась.

– У меня есть определенные религиозные принципы… – начала было я.

Маркиза засмеялась.

– Не думаю! – сказала она. – Вы что, боитесь замарать свою репутацию?

– Мне есть за что держаться, например за положение официальной любовницы короля, – ответила я.

– Но у вас такая интересная репутация, – сказала маркиза. – Вы должны понимать, что без этого не смогли бы стать королевской фавориткой.

И в самом деле, я уже поняла, что сенсация, произведенная мной при дворе, сделала меня еще привлекательнее в глазах Луи.

– Мадам де Монморанси права, – поддержала подругу графиня де Льопиталь. – Женщина, о которой мало говорят, недорого стоит. А вы уже почти два года остаетесь излюбленной темой для обсуждения. Что касается нас с мадам де Монморанси, мы бы нашли в вас гораздо больше недостатков, будь вы высокоморальной особой, а не наоборот.

Беседа с графиней и маркизой показалась мне столь занимательной, что я больше не злилась на них. И, что самое главное, я решила, что будет лучше не доверять им.

– Чем это пахнет? – спросила я у Луи, приветствуя его нежным объятием.

Он не ответил, и я принюхалась. От его груди исходил сильный аромат мускуса.

– Что это, женские духи?

– А, – небрежно ответил король, – по дороге с охоты я зашел в Pare aux Cerfs. Ты, должно быть, учуяла мадемуазель де Рошфор или мадемуазель де Шантильи.

Я почувствовала, как земля уходит из-под ног. Видимо, потрясение отразилось на моем лице. Так же небрежно король продолжал:

– Надеюсь, ты понимаешь. Я люблю тебя, но порой мне хочется поиграть с моими девочками.

Мне хотелось кричать и швыряться всем, что попадет под руку, но я подавила желание отомстить ему немедленно. Ничего, когда-нибудь он мне ответит за это. И я призвала на помощь разум.

Я знала, что мужчины – рабы привычки, особенно в любовных делах. Они хотели иметь и сегодня все, что имели вчера.

Если что-то понравилось Луи, это понравится ему и на второй, и на третий раз. Но Луи был не похож на других мужчин. Рожденный в семействе Бурбонов, он рос в атмосфере самого бесстыдного разврата. С детских лет он получал все что хотел и пристрастился к удовольствиям. Вряд ли он изменится в пятьдесят восемь.

Я также прекрасно понимала, что, как бы мне ни были противны разговоры о гареме Луи, нужно знать о своих соперницах все, чтобы ублажать его величество лучше их. Я заверила Луи, что для меня важны все оттенки его удовольствия, и спросила, какого рода отношения связывают его с девочками из Pare aux Cerf s.

– Они просто милые детки, – сказал он. – Сладенькие конфетки.

Он зевнул и потянулся ко мне.

– Я люблю тебя, – сказал он.

Мне удалось сдержать ярость и направить избыток эмоций на удовлетворение его величества.

Когда он ушел, я послала за маркизой де Монморанси.

– Вы были правы, мадам, – сказала я. – Если король имеет право содержать гарем, что ж, зуб за зуб. Мне тоже нужны игрушки.

– Вот теперь вы говорите разумные вещи, – ответила маркиза.

На следующее утро, едва король уехал на охоту, Монморанси привела ко мне хорошенького мальчика в красной ливрее и с красным шелковым бантом на шее.

– Его зовут Ив, – сказала маркиза. – Ему только что исполнилось пятнадцать. Он превосходный любовник, но вы можете делать с ним все, что вам заблагорассудится. У него здорово стоит после наказаний.

Ив был стеснителен, безумно красив, а горящий взгляд его опущенных глаз говорил о том, что он готов стать мишенью дамской мстительности. Я поблагодарила маркизу. Она поцеловала меня, сказав, что рада служить мне, и ушла.

Мальчик, беззащитный, соблазнительный, послушный, вызвал у меня желание творить непристойности. Я села в кресло и приказала ему снять брюки и встать на четвереньки спиной ко мне. Когда он сделал так, как я сказала, я овладела им при помощи длинного тонкого каблука. Даже такой неизощренный прием настолько возбудил Ива, что я дала волю самым грязным желаниям. Я царапала, кусала его, таскала за короткие волосы.

В завершение забав я позволила ему войти в меня. Страх перед возможным неожиданным возвращением Луи лишь усилил мое возбуждение.

Потом я пригрозила Иву, что, если он хоть кому-нибудь проболтается о том, что я с ним делаю, я вырву ему язык, и отправила его на конюшню ухаживать за лошадьми.

Я и забыла, как здорово быть гадкой. Лоран по-прежнему жил с графом Жаном на Рю Жюсьен и помогал ему проворачивать последнюю аферу. Я послала за ним. На следующий день, когда я вызвала посыльного отнести письмо, передо мной предстал Лоран в моей ливрее. Узкие панталоны, высокие чулки и эполеты очень ему шли.

– Мой Лоран! – умиленно воскликнула я. – Как я рада видеть тебя!

Лоран лишился дара речи, снова оказавшись рядом со мной.

Я подошла и притянула его за лацканы к себе. И снова страх, что кто-то войдет, распалил меня еще сильнее. Я села на стол, привлекла его к себе, расстегнула ему брюки, подняла юбки и позволила ему войти в меня. Он был напорист и энергичен. Я научила Лорана делать все быстро. От начала до конца все удовольствие заняло не больше минуты.

Когда спазмы утихли, он склонился к моему уху, нежно воркуя. Я оттолкнула его. Сказала, что нужно быть осторожными и скрывать наши отношения, и дала ему для пущей убедительности сто ливров.

– Мне хотелось бы держать тебя при себе как личного слугу, – сказала я. – Мне не хватает твоей заботы. Но король, в отличие от графа Жана, этого не поймет. Тебя устраивает роль моего лакея?

Лоран покорно кивнул.

– Хороший мальчик, – сказала я и отправила его отнести письмо.

Не желая отставать от мадам де Монморанси, ко мне зашла мадам де Льопиталь. С ней была изящная юная красавица по имени Сен Бенуа, которая искала работу горничной.

– Простите, но у меня есть Генриетта и еще дюжина служанок, – сказала я. – Мне больше никто не нужен.

– Неужели? – усомнилась мадам де Льопиталь и вручила мне записку. – Прошу вас, прочтите рекомендацию графини де Мазарен.

«Дорогая графиня дю Барри,

возможно, вы слышали, что я недавно вышла замуж за английского джентльмена и сейчас занимаюсь приготовлениями к переезду в Лондон, где мне понадобятся слуги, которые будут владеть и английским, и французским языком. Я пытаюсь пристроить тех, кто служил мне верой и правдой, в хорошие дома.

Сен Бенуа была моей камеристкой три года. Во всей Франции не сыскать более внимательной служанки. Но что самое интересное, Сен Бенуа – это не она, а он. Этот мальчик доставил мне множество приятных минут, даже когда муж был дома. К его чести, Сен Бенуа умеет окружить свою хозяйку такой заботой, что она чувствует себя настоящей королевой.

Искренне ваша, герцогиня де Мазарен».

– Это шутка! – воскликнула я.

– Можете проверить сами, – сказала графиня, задирая платье Сен Бенуа, под которым оказались штанишки из тончайшего бельгийского кружева с забавными оборочками. Они заметно топорщились в паху. Размер был, конечно, не мужской, но такой большой вульвы я никогда не видела. Маркиза стянула игривое бельишко.

То, что я увидела, было действительно весьма любопытно. У Сен Бенуа гениталии были определенно мужские, но на крупных яичках имелись складки, напоминающие женские половые губы, а малыш, притаившийся между ними, был и вправду крошечным, но все же больше женской жемчужинки. Я потеребила его, и маленький отросток начал стремительно увеличиваться в размерах. Лакомый кусочек мужского достоинства не больше моего мизинца стоял стоймя. Он прекрасно умещался в моей ладони.

Новинка привела меня в полнейший восторг. Довольная, что ее подарок так приглянулся мне, де Льопиталь откланялась. Я попросила Сен Бенуа показать мне, какая именно забота заставляла мадам де Мазарен чувствовать себя королевой. Он опустился на колени позади меня, и я подняла юбки. Он и в самом деле умел обращаться с попкой и был нежнее, чем кто-либо из мужчин, которые у меня были. Я горела желанием узнать, так ли искусен кусочек плоти Сен Бенуа, как его язык, но Генриетта объявила о визите короля.

Как раз можно проверить, насколько практичен подарок мадам де Льопиталь. Удастся ли моей новой служанке одурачить Луи?

– Скажи его величеству, что я приму его в спальне, – сказала я.

Я отправила Сен Бенуа в спальню взбивать подушки. Король, как обычно, поприветствовал меня поклоном и поцеловал. Он не заметил ничего странного, когда моя новая служанка присела в реверансе и оставила нас одних.

Пока я наслаждалась этими маленькими радостями, мой враг Шуасель бросил все силы на дипломатические ухищрения. Он основал унию, в которой объединились Габсбурги и Бурбоны. В мае 1770 года дофин Луи, внук короля, и Мария Антуанетта, тринадцатилетняя дочь австрийской императрицы, сочетались браком. Более пышной церемонии я в своей жизни не видела. Пытаясь затмить всех остальных женщин, я надела сильно декольтированное золотое платье, расшитое жемчугом и рубинами. Моя впечатляющая ложбинка привлекала к себе больше внимания, чем новобрачная принцесса. Мария Антуанетта в подвенечном платье была похожа на рыжего мальчишку. Когда нас представили друг другу, она небрежно присела и прошла дальше, не сказав ни слова. Что ж, она не виновата, что завидует мне.

После бракосочетания я пригласила ее на дружеский обед, но она была настолько дурно воспитана, что даже не ответила на мое приглашение. Испорченный ребенок, который когда-нибудь станет королевой Франции, своими успехами был обязан Шуаселю. К тому же новоявленная принцесса не могла простить мне плебейского происхождения, так что она быстро влилась в клику, сразу подружилась с мадам де Грамон и принцессами. Чтобы показать свою неприязнь ко мне, ей хватило наглости усадить одну их своих дам на мое место в театре и отказаться его освободить.

Чаша моего терпения переполнилась. Положение несносной Марии было непоколебимо, и я решила расправиться с Шуаселем.

В правительстве начались склоки между местными парламентами – партией Шуаселя и монархистами, которых возглавлял герцог Эммануэль. Канцлер Рене пытался разъяснить мне положение вещей. Я вытерпела час утомительного монолога, но разобраться в проблеме так и не смогла. Я знала только, что желаю Шуаселю провала. Луи, боясь, что народ не поддержит герцога Эммануэля, не хотел идти против Шуаселя, но я использовала все свое влияние и убедила его величество не предпринимать никаких действий, которые могут навредить Эммануэлю. По умолчанию была признана победа герцога и его сторонников, но в ходе противостояния они, судя по всему, сильно сдали позиции. Вмешательство короля вызвало сильное недовольство народа, а виновницей считали, разумеется, меня. В газетах меня называли «прачкой, которой не удалось обелить грязного д'Эгийона».

Разумеется, щепетильный Эммануэль не мог взять на себя грязную работу по уничтожению Шуаселя, и я обратилась за помощью к герцогу Жану. Он согласился, что пришло время предать огласке отношения премьер-министра с его собственной сестрой. По иронии судьбы эта история была настолько гнусной, что казалась неправдоподобной, и газеты встали на сторону Шуаселя, отказавшись иметь с этим дело. Жан снова нанял Шамильи и Марена. На этот раз сбор компромата на Шуаселя осуществлялся через их связи в военном ведомстве. Мы узнали, что премьер-министр тайно переписывался с королем Испании. Судя по всему, он пытался разжечь новую войну между Испанией и Англией, и Франция не могла остаться в стороне от этого конфликта. Этого было вполне достаточно, чтобы очернить Шуаселя в глазах Луи.

Но прежде чем ставить короля в известность об интригах его премьер-министра, нам необходимо было завладеть корреспонденцией, подтверждающей тайные происки Шуаселя.

Я никогда не довольствовалась малым. Лоран был у меня на посылках, Ив трудился в конюшне, Сен Бенуа скрывался под маской невинности, но и это не могло избавить меня от ревности к девочкам из Pare aux Cerfs. На веранде, куда выходили окна моей спальни, был разбит небольшой садик, и я наняла ухаживать за ним Паоло, восемнадцатилетнего итальянского паренька. Он был высокий, смуглый, с порочными губами и блестящей гривой иссиня-черных кудрей.

Когда Луи уезжал с утра на охоту, я выходила на веранду в ночной сорочке, словно ленивое животное, охочее до удовольствий, и приказывала Сен Бенуа принести мне горячий шоколад. Паоло робел в моем присутствии. Он уходил с головой в работу и делал все быстро и тихо, но я-то видела, что он не находит себе места от смеси восхищения и страха, которые я у него вызывала. В полуденный зной он покрывался потом, и тело его сияло в лучах солнца. Выпуклость в его брюках бросалась в глаза. Мысль о, том, что он является моей личной собственностью, наполняла меня теплым, влажным желанием. Я специально распахивала платье, чтобы была видна грудь. Заметив, что он тайком поглядывает на меня, я сурово одергивала его, ведь он знал, что ему не дозволено на меня смотреть.

Я подозвала его и указала на мраморные изразцы у своих ног.

– На колени, деревенщина! – приказала я тоном, не оставляющим сомнений в том, что я им недовольна.

Он выполнил мой приказ, весь дрожа, онемев от страха, со слезами на глазах.

Это лишь распалило мою яростную страсть. Я схватила его за волосы и сказала:

– Ты смелый мальчик, но я смелее. – Бросившись на него, я овладела им, как мне хотелось. С этих пор он стал моей игрушкой.

Так я и жила, забыв о благоразумии, от вольности к вольности, от одного опрометчивого шага к другому: Ив в конюшне, Паоло в саду, Сен Бенуа в спальне, Лоран в кабинете. Я удовлетворяла свою похоть, не заботясь об их желаниях. В своей праздности я развлекалась, ставя перед ними нерешаемые или бессмысленные задачи. Меня возбуждала мысль о том, что я купила этих мальчиков для своего увеселения, что они не властны над своими телами, что они не могут противиться мне, что они должны покорно выносить любые мои прихоти.

Однажды вечером, закончив письмо, я позвонила в колокольчик, чтобы вызвать посыльного. Я ожидала увидеть Лорана, но когда слуга вошел, потеряла дар речи. Это был Ноэль, тот самый слуга, что соблазнил меня у мадам де Лагард.

– Ты! Почему ты в моей ливрее? – воскликнула я.

– Простите меня, мадам, – ответил он, – но с тех пор, как мы расстались, все мои помыслы были направлены только на то, чтобы найти вас. Я вернулся из Америки и начал поиски. Однажды я увидел вас в Париже. Вы ехали в карете, а люди на улице говорили, что вы – графиня дю Барри, фаворитка короля. Это меня не удивило. Я пошел к вашему управляющему и попросил взять меня на работу, и, к счастью, моя заветная мечта исполнилась.

– Ты принес мне несчастье, – сказала я. – Прошу тебя, уходи немедленно.

– Делайте со мной, что хотите, – взмолился он, – только не прогоняйте меня. Клянусь, я буду вести себя как исполнительный и почтительный слуга, ничего более.

– Уходи! – повторила я. – Судьба против нас.

– Я не способен покинуть этот дом добровольно, – произнес он, опустившись на колени.

– Посмей ослушаться – и я брошу тебя в тюрьму, – пригрозила я.

– Самая ужасная тюрьма, куда я попаду по вашей воле, будет для меня краше Версаля, – мягко ответил он. В его глазах светилось искушение, которое я так хорошо знала.

Ноэль все еще нравился мне. Через все эти годы он смог пронести притягательное сочетание своеволия, ранимости, покорности и силы. Я не только простила его дерзость, но и щедро ее вознаградила. Луи уехал в Компьен, и я позволила Ноэлю спать в моей постели. С тех пор как я стала фавориткой короля, такой чести удостаивался один лишь Луи. В ночной тиши я таяла в объятьях Ноэля, как вдруг услышала, что кто-то открывает входную дверь.

Ключ был только у Луи! Я столкнула Ноэля с постели: «Это король!»

Ноэль в ужасе вскочил и помчался в смежную комнату, где спала Генриетта. Эта сообразительная женщина мгновенно поняла, что означает появление посреди ночи в ее комнате обнаженного мужчины. Даже не вскрикнув, она протянула руку и уложила Ноэля рядом с собой.

Напуганная, не зная, что происходит в соседней комнате, и даже мучаясь ревностью, я провела бессонную ночь рядом с храпящим Луи. Я пообещала себе, что, если король не узнает об этой измене, я никогда больше не подвергну себя такой опасности.

Наутро я была вынуждена подвергнуть Ноэля самому страшному для него наказанию. Мне тоже было нелегко.

– Я никогда больше не желаю видеть тебя, – сказала я, вручая ему конверт с двумя тысячами ливров. – Уезжай из Франции. Возвращайся в Америку.

Ноэль даже не осмелился поднять на меня глаза, полные слез и немой печали. Но он поклонился и ушел, чтобы никогда больше не вернуться.

После этого случая я всегда следила, чтобы все игрушки лежали по местам. Я отгородила один из чуланов, превратив его в потаенную комнатку. Там я могла держать мальчиков под замком и навещать их, когда желание мимолетного удовольствия станет нестерпимым.

В июле, когда Луи отправился в Компьен по государственным делам, я поехала в свое имение в Лувисьен, где надеялась хоть немного расслабиться. Придворные интриги не прекращались. Приехала Шон, нагруженная новостями о нашем заговоре против Шуаселя. Здесь были и шпионы, и диверсанты, ложные доказательства и доказательства истинные. Все было слишком сложно, и я сходила с ума от волнения.

Дом и сад были полностью обновлены. Под наблюдением дворцового архитектора новый флигель превратился в римский храм Венеры. Целая команда декораторов украшала внутренние покои, следуя моим пожеланиям. Овальный вестибюль был достаточно просторен для проведения балов; смежная комната была предназначена для интимных свиданий.

Вся эта затея обошлась в круглую сумму, и это было видно. Я приобрела два полотна работы Франсуа Буше. На сводчатых потолках вестибюля резвились купидоны с розовыми попками. Их любовные стрелы летели из зарослей роз, оплетенных гирляндами лавра и каскадами винограда. Центром экспозиции была Венера, написанная по моему образу и подобию. Ее женственная фигура во всем своем божественном великолепии появлялась из синей морской пучины. Ее губы застыли в загадочной улыбке, а глаза, нежные и волнующие, сияли невинностью, умом, триумфом и торжественной языческой чувственностью. Она была воплощением природной силы, не только притягательной, но и той, с которой нельзя не считаться.

Кроме того, я дала Фрагонару заказ на четыре панели для украшения будуара с аллегорическими картинами под названием «Путь любви». Результат его работы разочаровал меня. Я хотела, чтобы сплетенные в объятиях любовники напоминали нас с Луи, но никакого сходства не наблюдалось. Я спросила художника, не может ли он изменить лица и фигуры, но тот высокомерно отказался исполнять мои пожелания. Я с не меньшим высокомерием отказалась принимать работу. Он сказал, что будет счастлив украсить этими панелями собственную спальню, и демонтировал их за свой счет, оставив пустые стены.

Сад, разделяющий дом и флигель, приобрел наконец ухоженный вид. По дороге к реке я разбила буйный цветник, где розы, пионы, маки и гелиотропы росли вперемешку с маргаритками, наперстянками и люпинами. С другой стороны дома я высадила яблоневый сад и устроила огород, окруженный кованым железным забором, с дорожками, выложенными мраморной крошкой, и огромными мраморными вазами под надзором мраморных же статуй земных духов.

У пруда я выстроила сельский домик. В нем были две большие комнаты, две спальни и ванная. Там планировалось селить гостей. Я вышла на веранду. Деревенский воздух, красочные отражения на спокойной воде и великая простота природы – все это всегда успокаивает, но на меня, напротив, нахлынуло раздражение. Пруд поистине великолепен, но домик у пруда нужно было сделать больше. Я решила построить еще один. Позвала архитектора, подрядчика и потребовала, чтобы работа была закончена до приезда Луи.

Новое сооружение было возведено за каких-то три дня. Флигель и все другие усовершенствования в имении произвели должное впечатление на короля, хотя его мысли явно были заняты другим, а именно разладом между Испанией и Англией, народными волнениями. Когда мы пришли на огород, он выдернул морковку и окинул взглядом дорогостоящее оборудование.

– Эта морковка стоит не меньше тысячи ливров, – сказал он. – Почему здесь растет в тысячу раз больше овощей, чем мы можем съесть?

– Я королева Франции, – ответила я. – Кто будет наслаждаться всеми благами этого мира и тратить столько денег, сколько хочется, если не я?

Луи мог провести в Лувисьене всего три дня, после чего должен был ехать на встречу с министрами иностранных дел в Версале. Он хотел взять меня с собой, но я отказалась. Мне не хотелось сидеть и скучать, пока мужчины будут обсуждать дурацкие военные планы. Через несколько дней я получила от короля письмо, в котором он сообщал, что переговоры зашли в тупик. Он не сможет вырваться еще как минимум десять дней.

Как говорили монахини из Сен-Op, праздность – мать всех пороков. Я не могла не думать о том, что Луи посещает Pare aux Cerfs. Что ж, я тоже хотела поразвлечься. Долгие жаркие дни я проводила во флигеле, где играла в Мессалину с гаремом мальчиков-рабов, которые обмахивали меня опахалами, кормили и работали надо мной и подо мной.

Я никогда не имела привычки посещать церковные службы. Но в деревне была небольшая церквушка, и в последнее воскресенье июля 1770 года я решила пойти на мессу. Я не собиралась приблизиться к Богу, мне лишь было любопытно посмотреть, напоминают ли алтарь и скамьи те простые сельские сооружения, что я видела в церкви Святой Жанны в Вокулер. Я не хотела привлекать к себе внимания, а потому надела самое простое платье, которое только смогла найти, попросила возницу высадить меня на площади в отдалении от церкви и дошла туда пешком.

Когда я добралась туда, месса уже началась. Я как можно незаметнее проскользнула внутрь и села в заднем ряду. Люди стояли на коленях и не сводили глаз с алтаря, где священник тряс кадилом и бормотал что-то на латыни. Крестьянская набожность прихожан и торжественная, мирная атмосфера церкви глубоко тронули меня. Когда началось причастие, я выскользнула наружу.

Все жители собрались на мессе, городок был тих и пустынен, и я решила прогуляться. Я начала жалеть себя и мучиться раскаянием за свой беспутный образ жизни. И тут снова появился таинственный пророк.

Я совсем забыла о его существовании. Живя в бешеном ритме, окруженная интригами, я просто не успевала вспоминать прошлое, лишь иногда осмеливаясь задуматься о будущем. Во всех предыдущих случаях я общалась с ясновидцем словно в тумане, мысли путались, а перед глазами темнело. На этот раз, несмотря на изумление, чувства мне не изменили, и я сохранила достаточную ясность мышления, чтобы заговорить с ним.

– Кто ты? – спросила я.

Он улыбнулся своей лукавой улыбкой:

– Ты поймешь это только после того, как перейдешь из этой жизни в другую.

– Ты за этим сегодня пришел – сказать, что я умру? – спросила я, дрожа от страха.

– Я пришел напомнить тебе, что ты – владычица свой судьбы, – сказал он. – Характер – это судьба. То, чем ты являешься сейчас, определяет, что будет с тобой завтра.

– Но твои пророчества противоречат твоим же словам, – сказала я. – Если у меня есть свобода воли, как ты можешь знать, что ждет меня?

– Я знаю тебя, – ответил он.

– Кто тебя послал – Бог или дьявол? – спросила я. – Зачем ты пришел: чтобы предупредить меня или чтобы забрать мою душу?

Молодой человек загадочно отвел глаза. Меня переполнял ужас. Я убежала прочь от пего, в церковь. Месса подходила к концу. Не обращая ни на кого внимания, я бросилась на колени перед алтарем и начала истово молиться.

– Я знаю, что живу не лучшим образом, – говорила я Господу. – Но молю Тебя о прощении и да избави меня от лукавого.

Дабы покаяться во грехах, я пошла в исповедальню и села ждать. Когда появился священник, мне стало так стыдно, что сквозь слезы я смогла лишь выдавить обещание исправиться. И выбежала из церкви.

Я была так напугана, что о новом визите незнакомца рассказала лишь королю, который, вернувшись через несколько дней, обнаружил меня в полнейшем смятении. Выслушав мой рассказ, он лишь пожал плечами. Он ненавидел вещи, которым не мог найти объяснения.

– Вот видишь, до чего доводят твои книги? – сказал он. – Они отравляют твое воображение, и разум начинает выделывать такие вот штуки, заставляя тебя видеть то, чего нет.

– Как вы считаете, святой отец, этот таинственный человек был ангелом или дьяволом? – спросила Жанна. – Или вы думаете, что я сумасшедшая?

– Несомненно, это был посланник истины, – торжественно произнес священник.

– Но он говорил загадками. Именно это пугало меня больше всего. Слуги Всевышнего должны проливать свет на дела мирские, не так ли?

– Что касается ангелов, здесь еще много неясностей, – ответил священник. – Мы их обычно не видим, но они всегда с нами, словно тени. С другой стороны, дьявол действует обманом. Он делает так, что тебе становится хорошо в его обществе, в его мире. Если это сверхъестественное существо вызывает у вас страх Божий, то я могу утверждать, что он пытается помочь тебе.

Жанна задрожала.

– После этой встречи не прошло и недели, а я уже забыла, что обещала покаяться, – сказала она, – Я привыкла к фантастической роскоши, и эта привычка лишь сильнее овладела мной. Самые страшные грехи ждали меня впереди. Разве Бог простит меня, если Он посылал мне предупреждения, а я не обращала на них внимания?

– На все воля Божья, – сказал священник. – Я знаю только, что Он любит тебя, а покаяться никогда не поздно.

Жанна не могла поверить, что это ее последний шанс исповедаться, что на рассвете ее не станет. Каждая частичка ее существа любила жизнь и цеплялась за ее наслаждения. Когда она вернулась к воспоминаниям, ее голос звучал глухо от нахлынувшей печали и страха перед неизведанным.

В сентябре я вернулась в Версаль. Мадам де Мирапуа встретила меня с распростертыми объятиями и сказала, что очень по мне скучала.

– Я подружилась с мадам де Помпадур по необходимости, – сказала она. – Но к вам, мое милое дитя, у меня лежит душа по-настоящему. Вы вызываете у меня самые теплые чувства.

Как всегда, лесть Мирапуа была прелюдией к просьбе о денежной ссуде. Она пожаловалась, что банк что-то темнит с ее счетами. На самом же деле она уже спустила все свое состояние в карты, но продолжала играть и проигрывать. К моменту своего отъезда из Версаля я могла бы выстроить несколько приютов на деньги, которые отдала ей. Но я бы финансировала ее карточные пристрастия даже без всей этой лести и пустых обещаний расплатиться со мной. Из-за собственной расточительности я тратила деньги на самые нелепые вещи.

Старая карга Мирапуа была хитрой штучкой, себе на уме. Порой она клялась, что не в ее правилах задумываться о глубине и содержании, а потом восхищалась собственной искренностью. Квинтэссенция искусственности и лицемерной изощренности, она иногда была честным, разумным философом. Она умела быть болезненно откровенной.

– По-моему, мужчины находят тебя столь привлекательной не из-за твоей красоты, а из-за того, каким стал благодаря ей твой характер, – сказала она мне однажды. – Кажется, тебе удалось сохранить первозданное блаженство, детскую самопогруженность. Ты создана, чтобы тебя любили, причем не рассчитывая на взаимность. Красота освобождает тебя от любых обязательств. Но что будет, когда красота пройдет? Мое милое дитя, доживи до моего возраста, вот тогда поймешь, кто ты на самом деле – так, шелуха.

После такого мрачного прогноза мадам де Мирапуа рассмеялась:

– Да, шелуха. Но даже тогда тебя будут окружать состоятельные мужчины, которые будут любить тебя потому, что ты по-прежнему будешь ощущать свое могущество и превосходство.

Через много лет я смогу оценить мудрость ее замечаний. Но в двадцать восемь я стремилась лишь завоевать полную власть над Луи. Да, он уверял, что любит меня, но я все еще ревновала его к девочкам из Pare aux Cerfs. Я призналась в этом мадам де Мирапуа и попросила ее совета.

– Мадам де Помпадур не была уверена в чувствах короля, и именно поэтому она организовала Pare aux Cerfs, – сказала мне Мирапуа. – Поставляя все новых девочек для удовлетворения извращенных желаний Луи, она всегда знала, где найти своенравного короля.

Я поняла ее логику. Луи все равно всегда будет изменять. Так пусть он лучше делает это под моим надзором.

Когда мы снова встретились с Луи, я попросила его взять меня с собой в Pare aux Cerfs. Он отказал мне в первый раз, и во второй, и в третий. Но я не переставала говорить, что мне приятно будет понаблюдать, как он играет ей своими игрушками, и наконец морозным ноябрьским днем он разрешил мне составить ему компанию.

Местонахождение гарема хранилось в строжайшей тайне. Об этом знала только охрана, мадам-надзирательница и две гувернантки. А теперь и я.

Мы приехали в старый особняк в тихом уголке города. Он был окружен высокой стеной, массивная дверь заперта. У Луи был ключ. Во внутреннем дворике стояли на страже четверо солдат. Все они хромали. Как я поняла, боевые раны делали их безопасными для девочек. Солдаты торжественно нас поприветствовали.

Внутри царили полумрак и роскошь. Повсюду были занавеси из тафты, мягкие турецкие ковры и мебель в китайском стиле. Сначала мадам де Помпадур управляла заведением сама. Когда она умерла, Луи поставил на ее место Лебеля. Сейчас за домом присматривали две дамы, мадам де Бургунди и мадам де Бомпарте, соперницы мадам Гурдон.

Мадам де Бургунди провела меня по сералю, и увиденное поразило меня до глубины души. Девочкам было не больше восемнадцати. Все они в легкомысленных кружевных нарядах сидели или полулежали в мягких креслах или на кушетках с безразличным, пустым выражением на хорошеньких личиках. Я увидела мадемуазель де Рошфор. Ей только исполнилось тринадцать. Я пришла в ужас, когда заметила девочку, которой на вид можно было дать двенадцать, и еще одну, которая выглядела лет на девять. Боже мой, они же еще дети!

Взяв меня с собой, Луи нарушил определенные правила. Но, в конце концов, кто тут ставит условия? Те, кто обвинял меня в опошлении короны, и представить себе не могли, до какой степени распущенности может дойти Луи, если дать ему волю.

Вкусы Луи вызвали у меня приступ дурноты, но я смогла скрыть свои чувства. Мое дело – поддерживать его, а не осуждать. Я указала на девочку лет четырнадцати с точеной, полностью оформившейся фигуркой и красивыми миндалевидными глазами. Я наклонилась к Луи и прошептала, что мне бы понравилось наблюдать за их играми. Луи приказала мадам де Бургунди подготовить мадемуазель де Ротьер и привести ее в его комнату.

В покоях короля стояли огромная кровать, кресло и софа, на которую Луи предложил прилечь мне, а сам сел в кресло. Внутри меня бушевали эмоции, но я растянулась на подушках с видом полнейшего спокойствия. Мадемуазель де Ротьер вошла и склонилась в реверансе. Теперь она казалась еще более безучастной и отрешенной, чем раньше. На меня она не посмотрела. Я не знала, понимает ли она, что в комнате есть кто-то еще. Девочка опустилась на колени перед королем. Луи позвал ее к себе на колени. Де Ротьер напоминала тряпичную куклу. Она не издала ни звука, когда он задрал ее платьице, открыв гладкие стройные ножки, снял трусики и запустил руку между бедер. Ее вульва с тоненькими губками была покрыта нежнейшим пушком. Девочка заерзала. Чтобы показать его величеству, что меня это тоже возбуждает, я посмотрела на него с вожделением и начала ласкать свое сокровище. Словно по внезапной прихоти, Луи перекинул мадемуазель де Ротьер через колено и легонько шлепнул по голой попке.

Девочка заплакала. Он поднял ее и довольно грубо бросил на кровать. Та перестала плакать, расслабилась и покорно вытянулась перед ним с безграничной услужливостью, как учили. Луи стянул брюки и, желая вознаградить себя ощущением абсолютной власти над этим существом, взгромоздился ей на грудь. Я испугалась, что он раздавит хрупкое создание свой жирной волосатой задницей, но девочка, казалось, ничего не чувствовала. Он приподнял ей голову, подложил подушку для опоры и поднес к губам девочки свой эрегированный пенис. Она приняла его. Ее безжизненность возбуждала его не меньше, чем все мои старания доставить ему удовольствие.

Я прикусила язык, чтобы меня не стошнило.

В декабре 1770 года графу Жану удалось завладеть письмом, написанным рукой Шуаселя, которое доказывало, что премьер-министр вел тайные переговоры с испанским правительством и мобилизовал армию без разрешения короля. Это было убийственное доказательство. Мы с Шон показали письмо королю.

Увидев его, Луи пришел в ярость. Он тотчас подписал составленный Шон указ о немедленном изгнании Шуаселя из страны.

С моей помощью Луи составил письмо королю Испании, в котором от имени Франции отрекался от позиции Шуаселя. Чтобы подчеркнуть исключительно мирную позицию Франции, я предложила использовать в качестве посланника месье Леонарда, моего парикмахера. Этот ход показался Луи довольно интересным. В такой стране, как Франция, король больше доверяет парикмахеру своей фаворитки, нежели премьер-министру.

Можно было ожидать, что люди, изнуренные войной, поддержат своего короля, но в обществе поднялась волна протеста против короля. Появилось множество новых памфлетов, порочащих меня, в которых утверждалось, что это я виновата в разрушении Франции. Я не считала обвинения заслуженными, но гордилась собой за то, что смогла спровоцировать столь резкую критику: «Ветреная сумасбродная авантюристка бросила к своим ногам всю нацию».

Многие министры, симпатизирующие Шуаселю, тоже подали в отставку. Теперь передо мной стояла задача помочь Луи сформировать новое правительство, при котором монархия восстановит свою былую мощь и славу. Его величество был без ума от меня и готов выполнить любое мое желание. Я подумывала по примеру мадам де Помпадур возвести себя в ранг фактического премьер-министра, но меня вполне устраивало звание самой красивой женщины при самом куртуазном дворе в мире. Власти над королевским малышом было предостаточно. Помимо всего прочего, из многолетнего опыта общения с мужчинами я вынесла, что, когда они решают вопросы о деньгах и власти, с ними легче согласиться, поддержать, а потом в приватной обстановке заставить их отдать мою долю. Свои политические интересы я ограничила обеспечением постов в новом правительстве тем, кто помогал мне. Я не занималась непосредственным отбором и назначением министров, но пользовалась правом вето, которое было абсолютным, и своим влиянием, которое было значительным, чтобы протолкнуть на освободившиеся посты тех, кого считала нужным. Разумеется, новым премьер-министром должен был стать герцог Эммануэль.

Канцлер Рене останется канцлером. Герцог де ла Вогийон претендовал на должность министра иностранных дел или военного министра, но герцог Эммануэль и канцлер Рене были против этого назначения, так как не желали работать с интриганами-иезуитами. Когда я сказала Вогийону, что не смогу ему помочь, он ужасно обиделся, разозлился и прямиком от меня отправился плакаться на плече Негодницы Мари.

В марте 1771 года герцог Эммануэль занял пост премьер-министра. В мае Луи подписал проект канцлера Рене по снижению полномочий парламента.

Мои враги были повержены. Я могла расслабиться и наслаждаться радостями жизни, которые давало мне мое положение.

В июне, когда установилась теплая погода, мой замок в Лувисьене стал удивительно заманчивым местом. Зацвели розы.

Лето прошло без приключений. Оставив на время свой беспутный образ жизни, я занялась полезной деятельностью. Я молила короля о милосердии ко всем его подданным и добилась отмены смертной казни за малозначительные преступления. Я приложила все усилия, чтобы добиться помилования тех, кого считала невиновными, а также добрых по натуре людей, которые оступились единожды.

Из разговоров с мадам де Мирапуа я узнала, что когда-то у короля был такой же Сен Бенуа. Еще во времена де Помпадур Луи завел интрижку с молодой девушкой, которую переодел в слугу. Они встречались под самым носом у Помпадур. Узнав об их отношениях, она использовала свои королевские полномочия, чтобы упрятать эту девушку в одиночную камеру на острове Святой Маргариты.

Я тотчас написала герцогу де ла Врильеру, чтобы выяснить, сидит ли бедняжка в тюрьме до сих пор. Он ответил, что так оно и есть. Я приказала ему освободить ее немедленно и отправить ко мне.

Через несколько дней во дворце появилась бледная, изнуренная женщина, изборожденная морщинами. После восемнадцати лет, проведенных в тюрьме, от ее былой красоты не осталось и следа. Невероятно, до чего несправедливо с ней обошлись. Я была вне себя от ярости и пообещала, что лично прослежу, чтобы она получила компенсацию за свои страдания.

Я пошла к королю и рассказала ему об этой женщине. Он сразу все вспомнил.

– Как ты мог позволить, чтобы ее упрятали за решетку? – спросила я.

Король сказал, что тогда ему приходилось считаться с мадам де Помпадур, которая, пользуясь всеми привилегиями королевской фаворитки, отомстила сопернице.

– Но почему ты не выпустил ее на свободу после смерти де Помпадур? – хотела понять я.

Он зевнул и пожал плечами:

– Как-то вылетело из головы.

Его бессердечие ужаснуло меня. Вопиющее беззаконие: один гражданин из ревности может сделать с другим все, что ему заблагорассудится. Мы повздорили, но мне удалось заставить Луи выплачивать этой женщине содержание. Правда, сумма, с которой он согласился расстаться, была довольно жалкой, и мне пришлось добавить из своего кармана.

Меня мучило чувство вины за то, как я обошлась с чувствами Адольфа, и я устроила его брак с красивой девушкой знатного происхождения по имени Элен де Турнон. Я устроила им пышную свадьбу, подарила невесте платье и обеспечила приданое. Кроме того, в качестве свадебного подарка я выделила Адольфу щедрое месячное содержание.

Великодушие – несомненная добродетель. Господу решать, грешила ли я, творя добрые дела. Среди просителей оказался мой бывший клиент месье де ла Бретон. Теперь, когда мне не приходилось позволять ему слюнявить мои туфли, он казался значительно более приятным. Он написал памфлет под названием «Pornographe», который хотел отпечатать и распространять в Париже. В нем был изложен план создания государственных домов терпимости. Полиция должна курировать их, а не подвергать гонениям. Де ла Бретон предлагал обеспечить полную защиту представительниц древнейшей профессии и предоставить им льготы, такие как медицинское страхование и оплачиваемый отпуск. Идея была радикальной, но мне нравились любые нововведения, способные облегчить жизнь работающих в таких заведениях девушек. Я сделала щедрое анонимное пожертвование, чтобы Бретон смог донести до широкой общественности предложение, которое показалось мне гуманным.

Я узнала, что в маленьком городке в Бургундии молодую незамужнюю девушку приговорили к смерти за то, что она якобы выпила настойку из коры, цветков и корней, чтобы вызвать выкидыш. Но тут, думала я, на ее счастье, появилась я. Вопреки религии я считала, что женщина имеет право сама решать, сохранить беременность или избавиться от нее. Я проследила, чтобы девушку оправдали и выпустили на свободу, отправила ей письмо и деньги.

В другом маленьком городке двух женщин, живущих в одном доме, обвинили в противоестественных сношениях и приговорили к смерти. Церковь считала подобные отношения злом, но мне они казались совершенно естественными. Я полагала, что род человеческий наделен природным разумом. Женщины, которые предпочитали женщин, и мужчины, которым нравились мужчины, были естественной формой контроля над рождаемостью. Я вмешалась и заставила освободить женщин.

В августе я узнала, что заболела мадам де Лагард, старая вдова, у которой я работала компаньонкой и которая выгнала меня, поверив лжи своего сына. Я отправилась ее навестить. Она очень удивилась, увидев меня. Учитывая мое положение, уже сам визит в ее дом был достойной местью, но я позаботилась, чтобы ситуация стала еще более неловкой, общаясь с ней так же просто и непринужденно, как раньше. Я расспрашивала ее о здоровье, о домашних, вспоминала прошлое и пообещала, что помогу ей решить любые финансовые проблемы, если таковые возникнут. И эта притворная доброта была для нее хуже пощечины.

Когда я осенью 1771 года вернулась в Версаль, при дворе уже смирились с моим существованием. Я наслаждалась своим превосходством в обществе мадам де Мирапуа и ее подруг. Мадам де Грамон придумала слово «супессы», к которым относила мадам Фларакур, мадам Льопиталь, мадам Монморанси и других придворных дам, с которыми я обедала. За вином, супом, салатом мы уверяли друг друга в искренней симпатии, выведывали подробности чужих романов, перемывали косточки врагам и друзьям, которых не было с нами за столом. Я понимала, что эти женщины лживы до мозга костей, что им неважно, что представляем собой мы с Луи как личности, а залог нашей привлекательности – роли, которые мы играем, и место, где мы живем. Версаль был самым настоящим клубком змей. Если бы у любой из них был шанс занять мое место, она бы, не задумываясь, укусила меня в спину. А потому все их заверения в преданности не стоили ломаного гроша. Но я улыбалась и отвечала такими же обещаниями дружбы.

Мне нравилось думать, что я, Жанна Бекю, дочь швеи из Вокуле, сижу здесь, в Версале, и обедаю с принцессами, герцогинями, графинями и прочей знатью, и моим супессам приходится из кожи вон лезть, чтобы снискать мое расположение, ведь я – официальная фаворитка короля, единственная возможность войти в круг его величества.

По натуре я была ленива, алчна и распутна, но грех лицемерия мне только предстояло освоить. Каждый день я слышала признания в любви и в ответ говорила о любви к тем, кого презирала. Я уже не могла отличить истину от лжи. По доброте характера я действительно любила некоторых людей, которым об этом говорила. Но нежелание знать правду о себе не позволяло мне иметь честных друзей.

Луи не был лицемером. Разумеется, он же был королем, а ему это вовсе не обязательно. Поверхностный, сентиментальный и эгоистичный, он искренне верил, что любит весь мир, но на самом деле его интересовал лишь он сам. Мне не нужно было притворяться, чтобы завоевать сердце Луи. Он ценил мужчин за деньги, а женщин – за красоту. Какой бы я ни была – умной или глупой, любезной или грубой, – чтобы сделать короля счастливым, мне достаточно было быть красивой.

24 декабря 1771 года исполнился ровно год с момента падения Шуаселя. В Париже время от времени возникали волнения, люди требовали отменить приказ об его изгнании. Многие демонстранты несли транспаранты, обвиняющие в несчастьях прежнего премьер-министра меня. Появились новые непристойные стишки и песенки:

Трущобная девка

Теперь правит Францией.

Народ голодает —

Ее пес пьет шампанское.

Отдастся за ливр,

Отдастся за су

Придворная шлюха —

Жанна Бекю.

Луи встал на мою защиту и отправил в отставку нескольких чиновников, которые, как было известно, симпатизировали Шуаселю.

Мария Антуанетта была ярой сторонницей Шуаселя. Я слышала, что она пошла по стопам мадам де Грамон и пытается настроить против меня всех, кого только можно. Мадам де Мирапуа сказала, что она распускает слухи о том, что я пригласила в свои апартаменты папского нунция, а когда тот прибыл, принимала его, лежа в ванне.

Должна заметить, что в этой клевете была доля истины, хотя все было вовсе не так вызывающе.

Многие светские дамы, которые вели активную общественную жизнь, в том числе и мадам Виктория, дочь короля и в высшей степени добродетельная молодая особа, принимали посетителей обоего пола, принимая ванну. Все было вовсе не так бесстыдно, как может показаться, потому что белая от ароматизированного молочка вода и шапка пены надежно скрывали тело по самые плечи.

Но пусть в данном случае меня не в чем было упрекнуть, я начала всерьез беспокоиться о том, что станет со мной, когда Луи умрет и на престол взойдет Негодница Мари. Она не даст дофину забыть о прежнем премьер-министре, и Шуасель вернется. Разумеется, со мной она не сможет смириться ни при каких обстоятельствах. Меня, скорее всего, вышлют из страны, а может быть, даже посадят в тюрьму.

Я пыталась поговорить с Луи о моем будущем, но он не терпел, когда ему напоминали о неизбежном. Король ужасно боялся смерти. Тщеславие не позволяло ему серьезно думать о том, что будет с ним после смерти, что уж говорить обо мне. Он был уверен, что с его смертью наступит конец света. Чтобы избежать неприятной темы, остаток вечера король провел без меня.

Надеясь наладить отношения с Марией Антуанеттой, я пригласила ее на обед. Назначенный день был все ближе, а я так и не получила ответа. Оставалось успокаивать себя тем, что ей всего пятнадцать. Я написала ей записку с напоминанием о своем приглашении и приложила к ней пару бриллиантовых сережек в знак предложения дружбы. Нахальная девчонка не ответила мне и даже не удосужилась послать открытку с благодарностью за серьги.

Я старалась держать себя в руках. Может, если мне удастся уладить конфликт между королем и ее любимцем, она сможет доверять мне. Я предложила Луи простить Шуаселя, позволить ему вернуться, пусть и не к власти, и выплатить ему финансовую компенсацию за все лишения. Луи не мог взять в толк, что заставило меня передумать.

– Этот человек – изменник родины, – бушевал он. – Мало того, ты забыла, как он пытался опорочить тебя?

Я не могла честно рассказать ему о своих мотивах и умозаключениях, не поднимая мрачной темы, столь неприятной ему.

– Я прошу помиловать бывшего премьер-министра в интересах Франции, – сказала я. – Это положит конец протестам, у людей появятся основания восхищаться тобой.

– Мне наплевать, что думает народ, пока у меня есть ты, – отозвался он. – С возрастом я начинаю понимать, что в этой жизни важнее всего. Это ты и я. После нас хоть потоп, а?

Ну что тут скажешь!

Всю зиму я истово ублажала короля, снова и снова упрашивая его простить Шуаселя. Весной Луи издал приказ о частичном помиловании и позволил Шуаселю и некоторым членам его партии вернуться в Париж и Версаль. Я позаботилась о том, чтобы король публично заявил о моей роли в этом акте милосердия.

Ни Негодница Мари, ни сам Шуасель не выказали ни малейшей признательности за мой поступок, казалось, они вообще не осознали, что я для них сделала. Я так разозлилась, что решила отомстить. Я отправила Шамильи и Марена шпионить за дофиной, и они сообщили мне, что она завела молодого любовника, шведского принца Акселя. Я пригласила принца на чай, а когда он прибыл в мои апартаменты, приняла его в ванной и, словно Венера, вышла к нему из пены обнаженной.

Ту зиму я провела в полном смятении. Боясь скуки, я не оставляла себе ни минуты покоя. Из-за погоды перемещения были крайне затруднительны, а потому вся активность ограничивалась домашними условиями.

Некоторые любовники пользовались у придворных дам большой популярностью, и они развлекались их коллекционированием, отбивая мужчин у подруг. Если становилось известно о том, что тот имел близкие отношения с какой-то знатной дамой, список модных любовников пополнялся его именем, и каждая хотела его заполучить. Если женщина спала с мужчиной выше ее по статусу, это делало ее более желанной. Благодаря своей внешности я никогда не страдала недостатком внимания высокопоставленных мужей. А теперь, будучи любовницей короля, я ценилась не меньше Священного Грааля.

Я приспособила для тайных свиданий особнячок на Рю д'Оранжери. В любовных отношениях я была ветрена и непостоянна. Едва завоевав мужчину, я стремилась заменить его другим.

У слуг были свои интриги. Многие помимо своих собственных хозяев и хозяек сходились с людьми выше их по положению. В Версале никому нельзя было доверять, а потому к такого рода романам относились неприязненно, опасаясь болтливости слуг, которые могли сделать конфиденциальную информацию достоянием общественности. Я отдала одну из своих служанок герцогу де Вилеруа, с которым у нее была любовная связь, и теперь подыскивала хорошую девушку на ее место. Генриетта сказала, что сестра горничной, которая работает у маркизы де Монморанси, ищет работу. На следующий день, когда соискательница вошла в комнату, я была потрясена: передо мной стояла Бригитта Руперт, та самая грубая девчонка, которая с таким презрением смотрела на меня, когда я была скромной помощницей модельера. Видимо, она не узнала бывшую одноклассницу в газетных карикатурах. Бригитта, выглядевшая из рук вон плохо, узнала меня сразу же.

– Ты? Графиня дю Барри?

– Которую ты знала как Жанну Бекю, – отозвалась я. – И от которой, по твоим словам, ты ожидала большего. Ну как, ты до сих пор ожидаешь от меня большего?

Девушка побледнела, сдавленно извинилась и выбежала из комнаты.

Меня тоже охватило смятение, но не из-за встречи с Бригиттой. Увидев ее, я сразу вспомнила мою милую Женевьеву, с которой нас разлучили время и обстоятельства, и ее брата Николя. Воспоминания о нем до сих пор вызывали у меня бурю эмоций. Я и представить себе не могла, что стало с Женевьевой. Николя, наверное, теперь управляет отцовской кондитерской… Я отправила Генриетту в Париж. Под видом старой школьной подруги Женевьевы она расспросила Николя о сестре.

Когда Генриетта вернулась, мое сердце буквально выскакивало из груди.

– Этот Николя такой респектабельный, такой привлекательный мужчина, – сказала она. – Ему помогают два сына…

Я не выдержала и перебила ее.

– А что Женевьева? Что он рассказывал о сестре?

– У вашей подруги жизнь сложилась не слишком удачно, – ответила Генриетта. – Мужчина, за которого она вышла замуж, обанкротился и покончил с собой. Сейчас она и двое ее детей бедствуют. Брат сказал, что хотел бы ей помочь, но из-за необходимости расширить пекарню он стеснен в средствах.

«Женевьева, должно быть, не знает, кем я стала», – подумала я. Генриетте удалось узнать ее адрес, и я отправила к Женевьеве Лорана с посланием, в котором говорилось, что графиня дю Барри вызывает ее к себе. Женевьева приехала на следующий же день. Она была очень бедно одета. Старая подруга узнала меня сразу же. Мой новый статус поразил ее, но простосердечная Женевьева прекрасно поняла, что я чувствую. Мы бросились друг другу в объятия.

– О Жанна, – сказала она. – Я и представить себе не могла, зачем понадобилась графине дю Барри.

Весь день мы рассказывали друг другу о своих приключениях с тех пор, как последний раз виделись в магазинчике Лабилля. Разговор, разумеется, коснулся ее брата. Я изо всех сил пыталась скрыть от подруги, как тяжело мне слышать о мужчине, который был моей первой любовью, но она видела, что за роскошью и блеском скрывались все те же чувства девочки с разбитым сердцем.

Беседуя с Женевьевой, я с грустью поняла, что жизнь при дворе отучила меня быть искренней. Но подруга любила меня и простой продавщицей, и королевой Франции. Я сказала, что моя дверь всегда открыта для нее.

Чтобы несколько сократить финансовую дистанцию между нами, я дала подруге чек на сто тысяч ливров. Через нее, используя свое влияние и средства, я помогла Николя расширить бизнес. Николя, такой же деликатный, как и его сестра, никогда не искал встречи со мной. Он понимал, что наша встреча вызовет у меня тяжелые и болезненные воспоминания.

Осознавая свою интеллектуальную ограниченность, я всегда восхищалась талантливыми и гениальными людьми, особенно писателями, для которых главным были не деньги, а идеи и независимость. Перед ними спадали маски с чинов и властей.

Руссо вернулся из изгнания. Этот человек, чьи идеи изменили мир, жил в самом убогом районе Парижа. Я слышала, что он жил под именем Жан-Жак, зарабатывал на жизнь копированием нот и женился на своей давней любовнице Терезе Вассер.

В мае 1772 года я придумала, как удовлетворить давно уже мучающее меня любопытство. В простой одежде, которую носят сельские женщины, мы с Генриеттой поехали в Париж. Я взяла с собой сборник нот, намереваясь нанять Руссо, чтобы тот скопировал их. Он, не зная, что перед ним Жанна дю Барри, отнесется ко мне непредвзято, и мне удастся спокойно пообщаться с автором «Новой Элоизы». Я не подам виду, что знаю о его славе, и ему не придется заботиться о репутации и строить из себя знаменитость мирового масштаба.

Я не хотела, чтобы моя красота поблекла из-за более чем скромного наряда, и Генриетта отлично справилась с этой задачей. Под плащи мы надели блузки, эффектно подчеркивающие все наши прелести.

Руссо жил под крышей четырехэтажного здания на Рю Плятриери. После каждого лестничного пролета мне приходилось останавливаться, больше для того, чтобы собраться с мыслями, нежели перевести дух. От волнения кружилась голова, а сердце колотилось так, словно мне предстояло тайное свидание с любовником.

Добравшись до квартиры Руссо, мы расстегнули плащи. Я приказала Генриетте постучаться. Нам открыл человек лет шестидесяти в грязной вязаной шапочке, длинной фланелевой рубашке, домашних брюках и тапочках. У него были широкая, но впалая грудь и сверкающие глаза, густые низкие брови придавали ему мрачный вид. Зато восхитительная улыбка являла собой смесь блаженной радости и человеческой грусти.

Увидев двух полногрудых женщин, он с шутливой галантностью снял свою шапочку.

– Жан-Жак здесь живет? – спросила я.

– Это я. Чем могу служить?

– Насколько я знаю, вы переписываете ноты, – сказала я, протягивая ему пакет.

Он пригласил нас войти. Гостиная гения была размером с половину моего самого маленького чулана. В ней стояло отвратительно амбре, и все, кроме письменного стола, покрывал толстый слой пыли. Над камином висела весьма посредственная гравюра с альпийским пейзажем.

Было грустно видеть, что интеллектуальное светило Европы, человек, обладающий гением более редким, чем способность завоевывать политическую власть или копить деньги, жил среди убогости и запустения.

Он жестом предложил нам пару потрепанных грязных стульев, а сам сел за расшатанный стол, просмотрел принесенные мной ноты и сказал, что с радостью, перепишет их для меня. Завязалась беседа. В основном говорила Генриетта, я же не могла думать ни о чем другом, кроме его унылого ангельского лица. Он бросал на меня оценивающие взгляды, и я понимала, что заинтересовала его как женщина. Мы оба обладали природными дарованиями, которыми активнейшим образом пользовались. По сравнению с ним мой талант казался совершеннейшей мелочью. Но, как я давно убедилась, перед этой мелочью падало ниц все правительство.

Пока мы разговаривали, из спальни вышла неопрятная, грузная женщина лет сорока пяти. Это была Тереза. У этого необыкновенного человека была совершенно обыкновенная жена. Она поприветствовала нас с жеманной учтивостью, откашлялась прямо мне в лицо и села рядом с Руссо. Моя женская интуиция подсказывала, что она ревнует. Было ясно, что она держит мужа на коротком поводке. Стоило Руссо увидеть ее, как его настроение резко изменилось: он стал беспокойным и унылым.

Я спросила, сколько будет стоить его работа. Прежде чем Руссо успел ответить, жадная Тереза достаточно громко прошипела: «Ты должен взять с них сколько положено. Никаких скидок за большие сиськи».

Никак не отреагировав на ее реплику, он повернулся к нам, извинился, сославшись на внезапный приступ недомогания, и пообещал скопировать ноты за неделю. Жан-Жак любезно проводил нас к двери, держа шапку в руке. Мы ушли, исполненные благоговения и жалости. Бедняга, он жил в нищете, да еще с этой хамоватой гарпией.

На следующий день я встретилась с герцогом Эммануэлем и рассказала ему о своей поездке. Эммануэль не мог поверить, что я способна на такое. Как и я, он высоко ценил писателя. Через неделю, когда я поехала забирать ноты, герцог Эммануэль отправился со мной. Никто бы и не подумал, что человек в потертом пиджаке и заношенных брюках, в каких ходят деревенские мужики, – премьер-министр Франции.

На этот раз дверь открыла Тереза. Я представила герцога как своего дядю Эммануэля. Та неохотно пригласила нас войти. Из спальни вышел Руссо с моими нотами в руках. Мы рассчитались, и герцог, чувствовавший себя в присутствии гения увереннее меня, завел с ним разговор о литературе. Жан-Жак не обмолвился ни словом о своих произведениях, но начал расхваливать д'Аламбера и Дидро. Тереза, презрительно хмыкнув, вышла из комнаты.

– Жена не разделяет ваши литературные пристрастия? – спросил Эммануэль.

– Она не читает, – просто ответил Жан-Жак. – Не умеет.

Мы с герцогом не смогли скрыть удивления.

– Тереза была моей прачкой, – объяснил Руссо. – Поначалу я часто предлагал научить ее читать, но это ей просто неинтересно.

Мы пытались придумать способ выведать у него, как он мог полюбить неграмотную женщину, чтобы он не догадался, что мы знаем о его славе, когда зазвенел колокольчик и Тереза ввела в комнату человека, представившегося как месье Дюкло. На лице Эммануэля отразился ужас. Я поняла, что они знакомы и нам придется немедленно уйти, пока нас не узнали.

Мы с герцогом рассказали о наших приключениях королю. Руссо его мало интересовал в отличие от Терезы. Даже Луи удивился, узнав, что она неграмотная.

– Представляю, какая она красавица, если ей удалось влюбить в себя столь выдающегося человека.

– Отнюдь, – ответил Эммануэль. – Мне она показалась самой обыкновенной потасканной мегерой.

– Какие бы у них ни были отношения, это в любом случае странно, – сказала я. – Мужчины! Разве можно их понять?

Но я знала ответ. У каждого мужчины есть свои странные тайные желания. Прислушиваясь к своему внутреннему голосу, женщина способна их узнать и, какой бы непривлекательной ни была, завоевать его сердце.

Летом 1772 года мы с его величеством поехали в Лувисьен. Я пригласила Женевьеву погостить у нас подольше. Луи каждый день, и в жару и в дождь, будет ездить на охоту, а мы с Женевьевой займемся лоскутными одеялами. Подруга оказывала на меня несомненное благотворное влияние, но она была одна против стольких соблазнов!

В последнюю неделю июля на званом обеде я познакомилась с мэром Парижа, герцогом Эркюлем де Коссе-Бриссаком. У него тоже был замок в Лувисьене. Герцог обладал не только титулом, но и всеми достоинствами человека благородного происхождения. У него были великодушное и храброе сердце и незапятнанная совесть. Я поняла, что в нем есть постоянство, честность и нравственная чистота, которых мне так не хватало. Через несколько дней Луи уехал в Компьен на смотр армии, и я пригласила Эркюля составить мне компанию в поездке по местным холмам. Наша карета катилась по сельским дорожкам, мы любовались пейзажами, а Эркюль с пылом идеалиста говорил о мирной жизни. Сидя рядом с ним тем солнечным днем, я чувствовала себя молодой, чистой, полной надежд – на прекрасное будущее свое и всей планеты.

Мы остановились на вершине холма, восхищенные открывающимся оттуда видом на долину Сены. Он сказал, что, по его мнению, демократическая революция в Америке неизбежна.

– На этой неделе я получил письмо от человека по имени Томас Джефферсон, – пояснил Эркюль. – Талантливый демагог, которого вдохновили идеи нашего дорогого Жан-Жака.

Эркюль был неотразим. Я взяла его огромную ладонь и сжала ее между бедер. Природа взяла свое.

Через несколько дней вернулся Луи. Он заподозрил, что у меня кто-то есть, и повел себя как законченный собственник. Он не отходил от меня ни днем, ни ночью, постоянно спрашивая, люблю ли я его. Я уверяла его в своей любви и использовала все свои приемы, чтобы отвлечь его от дальнейших расспросов. После таких сеансов я чувствовала себя грязной и часами лежала в ванне, придумывая способ вырваться к Эркюлю.

Сначала мы с ним опасались переписываться, боясь разоблачения. В сентябре я вернулась в Версаль, а король и Эркюль уехали в Париж. Чувства бушевали во мне. Я не могла жить без Эркюля. Боясь, что он нашел другую, я рискнула и написала ему письмо, в котором предлагала тайное свидание в Лувисьене.

Два дня мы предавались блаженству любви. Вернувшись в Париж и увидев Луи, я почувствовала себя плохо, но не от сожаления о своем предательстве. Я не могла контролировать Эркюля так, как мне было необходимо. Любовь к Эркюлю была как болезнь. Я решила, что, если он не может быть моим до конца, он мне не нужен. Я написала ему письмо, в котором говорилось, что то, что произошло, не должно было произойти и никогда больше не повторится.

В разлуке мое чувство лишь усилилось. Тоска по любовнику заставляла меня делать все новые глупости. Я купила пару тумбочек из чистого золота, которые обошлись мне почти в миллион ливров каждая, и неистово скупала все новые и новые экземпляры в мою коллекцию дорогого фарфора. Каждый день я соблазняла новых слуг, которых сразу же выгоняла. Наступил октябрь, и, поняв, что не могу жить без Эркюля, я решила на неделю уехать в Лувисьен и попросила его встретиться со мной там.

Он сразу откликнулся на мой зов. Но, вернувшись в Париж, я мучилась еще сильнее и написала Эркюлю, что все кончено. Никакие развлечения, никакие беспутства не могли заставить меня забыть о нем. В ноябре я назначила очередное свидание, он снова приехал, и я снова попыталась порвать с ним.

Это был какой-то порочный круг. К середине декабря Эркюль стал рабом моих чар. Он забрасывал меня письмами, в которых говорилось, что любит меня, но его сердце не может вынести моего непостоянства. Я восприняла это как отказ и, решив, что он бросает меня ради другой, в припадке ярости разнесла вдребезги несколько полок тончайшего фарфора. На эти деньги можно было целый месяц кормить всех голодающих Парижа.

Зима 1773 года выдалась лютая. Многие спасались от холода в парильнях и горячих ваннах купален. Самым модным заведением такого рода в Париже была Бен-Тиволи на Рю Сен-Лазар. Версальские дамы снимали там комнаты, словно ложи в Опере. Маркиза де Монморанси тоже приобрела абонемент и пригласила меня составить ей компанию. Это был самый сладостный вечер в моей жизни. Нам делали искусный массаж, мы нежились в горячей ванне, угощались изысканными яствами, выпили несколько бутылок вина. В одной из купален женщины и мужчины могли принимать ванны вместе. Этой возможностью, как можно догадаться, пользовались в основном мужчины. Те немногие женщины, что ходили туда, были из тех, которые истосковались по мужскому вниманию.

Маркизе было сорок пять, но у нее до сих пор была превосходная фигура, а я обожала выставлять свое тело напоказ. И мы решили устроить себе приключение. В купальне было сорок мужчин и три грузные женщины средних лет. Мы с маркизой лежали в воде, плавали, натирали друг друга благовониями, делая вид, что мы здесь одни. Но, куда ни глянь, нас окружали обнаженные волосатые мужские тела, одни красивые, другие омерзительные. Их обладатели тоже нас видели. И не могли отвести глаз. Они отталкивали друг друга, чтобы было лучше видно. Эти подтверждения нашей красоты доставляли нам огромное удовольствие.

Через несколько дней начался сильный снегопад. Все дороги Версаля замело, бушевал ветер, а воздух обжигал холодом. Едва все стихло, как налетела новая буря. На следующий день выпало еще больше снега, потом еще и еще. Морозный воздух не давал сугробам растаять. Снега намело столько, что десятки слуг не могли с ним справиться.

К счастью, кладовые и погреба дворца ломились от запасов. Первые несколько дней снежное заточение казалось нам забавным. Мы с Луи спрятались в моей комнате, словно отшельники любви. Мы пили горячий шоколад, приправленный бренди, и валялись в постели, согреваемые нашей страстью и ревущим огнем камина.

– После нас хоть потоп! – сказал Луи и засмеялся.

Но дни шли за днями, и заточение начало утомлять нас. Напряжение нарастало.

Мои осведомители донесли, что из комнаты Негодницы Мари раздаются леденящие кровь вопли. Из-за снегопада принц Аксель, который остановился в Париже, не смог добраться до версальского особнячка, который Мария использовала для свиданий. Свое негодование она вымещала на слугах, устраивая им форменные пытки. Скоро ее примеру последовали и другие придворные дамы и господа. Разумеется, все это держалось в тайне.

Я слышала о бичеваниях, изнасилованиях, увечьях и даже убийствах слуг. Разумеется, рассказчики многое преувеличивали. В основном знать развлекалась, игриво таская слуг за волосы, выкручивая им соски, заставляя терпеть позор анальных изнасилований.

Версальский карантин затянулся почти на шесть недель, и я успела наладить активную переписку. Среди тех, кто просил моего покровительства, был заключенный в тюрьму маркиз по имени де Сад. Прослышав о том, что я поддерживала проект Бретона по организации государственных домов терпимости, он предложил создать и государственные школы любовного искусства:

«Вместо церкви следует создать учреждение, которое будет заниматься распространением знаний о природных потребностях и всех видах плотских удовольствий».

Он также приложил к письму отрывки из книги под названием «Философия в будуаре», над которой работал. Утомленная заточением, я была готова читать все, что попадалось под руку.

Поначалу герои де Сада вели долгие философские беседы. Как и Руссо, они говорили о преклонении перед природой и естественными порывами, ратовали за освобождение от оков общества. Но богиня де Сада – не добрая, плодородная матерь, а безжалостный, кровожадный монстр. Равенство не заложено в мужскую природу. Мужчина – животное по натуре своей. Доказательство: дети при всей своей невинности жестоки.

Это лжеметафизическое словоблудие было лишь прелюдией к непотребному ужасу. Оргия власти и повиновения, самые мерзкие удовольствия, весь спектр зверств от бичевания до убийства и совокупления с трупами описывались автором во всех красочных подробностях.

Несмотря на отвращение, я не могла оторваться от книги. Де Сад изображал другую строну реальности, отличную от мира Руссо. Мои демократические порывы он счел бы очередной игрой власти. Я исповедовала идеалы вроде христианского милосердия, желая добиться превосходства над окружающими, чтобы все видели во мне хорошего, доброго человека, заботящегося об общественном благе. Тогда я смогу застать их врасплох и узнать слабые стороны.

Большие рыбины пожирают мелких, а один человек подчиняется другому – это так естественно. Сила, личное обаяние, красота или сексуальная привлекательность дают власть. По де Саду, я заслуживаю править миром уже потому, что я красивая женщина.

Встретившись как-то с начальником полиции Сартеном, я спросила его, за что де Сада посадили в тюрьму.

– Это жестокий убийца! – ответил Сартен. – Его признали виновным, его ждет смертная казнь, но он не раскаивается в содеянном. Этот человек, гордится ужасными убийствами, которые совершил, страдания других людей доставляют ему удовольствие.

Сартен поведал мне, что в прошлом году какая-то нищенка остановила де Сада на улице с просьбой подать ей. Пообещав взять к себе в экономки, он привел ее к себе домой, содрал с нее одежду, затащил на чердак и связал руки за спиной. Он хлестал женщину кнутом, пока та не начала истекать кровью, после чего смазал раны целебным бальзамом и перевязал их, но развязывать руки не стал. На следующий день де Сад разодрал раны несчастной ножом. Отчаяние придало бедной женщине сил, и ей удалось освободиться и выброситься в окно. После падения с третьего этажа она прожила ровно столько, чтобы успеть рассказать, что ей пришлось пережить.

– Когда мы схватили этого сумасшедшего, – сухо произнес Сартен, – он сказал, что всего лишь пытался исследовать возможности новой мази.

Привлекало ли меня насилие? Да, я не всегда была добра к слугам, но до сих пор мне никогда не хотелось причинить им боль, только напугать. Однажды ночью, размышляя над философскими оправданиями де Сада, я выпила целую бутылку бренди, и мне захотелось испытать над слугами пределы моей власти. Я высекла Паоло кожаным ремнем и ткнула Ива вилкой в плечо, в результате чего от мальчика целую неделю не отходили врачи.

Я превратилась в хищное животное. Я была так занята совершенствованием своего ума, вкуса, манер, плетением интриг, поиском возможностей выходить победительницей из всех ситуаций, что полностью потеряла способность ощущать чужую боль. Я желала только власти. Я стала заносчивой, злобной, алчной и своевольной. Вернулись расстройства кишечника, которыми я страдала в юности. Я то морила себя голодом, то переедала и вызывала рвоту.

Утром моего тридцатилетия я проснулась в премерзком настроении. Вечером предстояло празднование моего дня рождения на королевской барже, которую Луи назвал «Дю Барри». Генриетта доложила, что привезли праздничное платье. Модельеры ждали внизу на случай, если понадобится что-то подогнать по фигуре. Я приказала Генриетте отослать их. Я должна была бы радоваться богатству и могуществу, которого мне удалось достичь в столь молодом возрасте, но больше всего мне хотелось валяться в постели и хныкать. От счастья до печали – один шаг. Мне было стыдно, что я, имея столько денег и такое влияние на короля, не совершила ничего действительно достойного. Старость страшила меня.

Ближе к вечеру в моем будуаре появился король, нагруженный подарками. Я сказала, что у меня нет настроения принимать их, что я сегодня не вставала. Луи сложил коробки у моей постели и хлопнул в ладоши. В комнату вошел негритенок лет двенадцати-тринадцати с пухлым личиком и такой же пухлой фигуркой, этакий темнокожий херувимчик. На нем была ярко-красная набедренная повязка, в волосах – разноцветные перья, а на запястьях, шее, талии и лодыжках звенели золотые цепочки. В руках он держал золотой поднос, на котором в золотой же чашке дымился горячий шоколад. Он смотрел на меня с благоговейным ужасом.

Это зрелище заметно воодушевило меня, и я села в постели. Луи жестом приказал маленькому чуду подойти ближе. Его макушка едва доставала до моего пупка. Я взяла чашку с подноса и сделала глоток.

– Я нашел его на рынке рабов, – пояснил король. – Он сирота, его подобрали на улице Нью-Дели. Он почти не говорит по-французски, но у него отлично развиты инстинкты, к тому же он большой озорник. Только посмотри, что он умеет!

Король вытащил из кармана три стеклянных шарика и бросил их мальчику. Тот оказался удивительно ловким. Поймав шарики, он начал умело ими жонглировать.

– Это мне? – спросила я.

– Он твой! – с улыбкой ответил король. – Душой и телом! Делай с ним все, что хочешь. G днем рождения!

– Какой чудесный подарок! – воскликнула я, расцеловала Луи в знак благодарности и повернулась к мальчику.

– Ты будешь моим виночерпием, мой шоколадный мальчик, – сказала я.

Мальчик, не слова ни говоря, не сводил с меня изумленных глаз.

– Тебя будут звать Замо.

Я произнесла это имя несколько раз и показала на него пальцем, чтобы он повторил. Он старательно выговорил новое слово экзотичным сопрано. Моя новая игрушка была столь восхитительна, что я даже притянула ее к себе и укусила в плечо, чтобы убедиться, что она настоящая. Ах, моя шоколадка!

С тех пор каждый день в десять утра Замо появлялся в моем будуаре с золотым сервизом, горячим шоколадом и сластями для меня и подогретыми сливками для Дорин. Замо был для меня игрушкой, куклой. Я сажала его на край кровати или ручку кресла, пока пила шоколад. Чем больше я смотрела на своего маленького виночерпия, тем больше он мне нравился. Я тискала его, словно маленькая девочка – мягкую игрушку. Я была с ним по-матерински нежна. Мальчик тоже полюбил меня. Он пристраивался у моей груди и мурлыкал от удовольствия.