Исповедь куртизанки

Я быстро привязалась к нему и любила так же, как Дорин. Я кормила его до отвала, чтобы он стал еще пухлее. Замо обожал шоколад, и я заставляла его выпрашивать угощение или показывать фокусы за конфетку. Готье Даготе по моему заказу написал мой портрет с Замо, подносящим утренний шоколад. Я одевала его в нарядные одежды, сшитые из той же материи, что и мои платья, шляпы с перьями, а его украшения были дешевыми копиями тех, что носила я. Милый ангелочек ходил за мной по пятам словно хвостик.

Однажды, когда на мне было пышное платье с длинным шлейфом, Замо забрался мне под юбку и так ходил. Я заметила это, только когда он запутался в многочисленных нижних юбках и я едва не упала. Этот несносный шалун чуть не искалечил меня, но я не смогла удержаться от смеха. Вместо того чтобы наказать его, я дала ему целую коробку конфет, и он так объелся шоколадом, что его вырвало.

В мае я приобрела еще несколько летних домиков, смотреть которые у меня не было ни времени, ни желания. В газетах появился очередной шквал статей, где меня обвиняли в растранжиривании французской казны на бессмысленные капризы. Король спросил, не могу ли я на какое-то время сократить расходы, чтобы народ успокоился. Я пришла в бешенство, заявила, что имею право тратить столько денег, сколько мне заблагорассудится, и отправилась в Париж за покупками. Когда моя карета подъехала к магазинчику Лабилля, ее окружила разъяренная толпа. Они кричали, что я виновата в том, что им нечего есть, что у людей нет работы, называли меня шлюхой. Со мной был Лоран. Я знала, что он горой встанет на мою защиту, но вряд ли от него будет много толку, если этот сброд решит напасть на меня. К счастью, герцог Эммануэль отрядил со мной небольшой эскорт из гвардейцев короля. Солдаты были вооружены и начали палить в воздух, чтобы разогнать толпу.

Но это лишь злило меня все сильнее. На следующий день я опять отправилась в Париж, намереваясь все-таки пройтись по магазинам. На этот раз король отправил со мной сорок вооруженных солдат. Толпа вопила, но приблизиться ко мне никто не осмелился.

В последнюю неделю мая я получила анонимное письмо:

«Графиня дю Барри, Вам стоит знать о том, что иезуиты и парламентарии готовят заговор с целью убить вас и короля. Можете поверить мне: вы получите бутылку апельсинового ликера, который так любите, хотя и не заказывали его. Будьте осторожны! В нем смертельный яд.

Я свяжусь с вами в ближайшие три дня, чтобы сообщить подробности заговора. До этого момента не доверяйте никому, никому ничего не рассказывайте».

Таинственное послание напугало и удивило меня. Я сразу же вызвала мадам де Мирапуа и показала ей письмо.

– Маловероятно, чтобы иезуиты и парламентарии решили объединиться, – сказала она.

– Вы правы, – ответила я. – Но и те и другие – экстремисты, которые подвергаются гонениям со стороны короля. Что, если давние враги решили объединиться против общего зла?

– Может быть, и так, – согласилась она. – Нет сомнения, что если король умрет и на трон взойдет дофин, он не станет доставлять им столько проблем, сколько Луи. Но это письмо может оказаться банальной мистификацией. Прежде чем обращаться в полицию, давайте подождем, появится ли отравленный ликер.

Мы все еще рассуждали о сомнительной вероятности кровавого заговора, когда появилась Генриетта.

– Прошу прощения, мадам Жанна, там привезли бутылку апельсинового ликера, которую вы заказывали.

Нас с мадам де Мирапуа бросило в дрожь, и я приказала Генриетте вызвать полицию.

Полицейские медики определили, что цианида, содержащегося в ликере, хватило бы, чтобы убить меня одним маленьким глотком.

Начальник полиции Сартен заверил меня, что на поиски автора анонимного письма будут брошены все силы. Он пообещал лично допросить всех иезуитов и парламентариев, которых только сможет найти, чтобы найти зачинщиков возможного заговора.

Сартен потратил три дня, но ничего не выяснил. Он не смог выйти на информатора, но выяснил, что все допрошенные им люди не имели никакого отношения к заговору. В это время наемный посыльный принес во дворец второе анонимное послание. В нем говорилось, что я получу информацию о готовящихся покушениях на мою жизнь и жизнь короля, если утром следующего дня оставлю сумку с пятьюстами тысячами ливров под скамейкой в парке около Аполлоновых купален.

Под покровом ночи люди Сартена заняли наблюдательные посты в кустах и за деревьями. На рассвете Генриетта, одетая в мое платье, положила деньги в условленное место. Через несколько мгновений полиция схватила женщину средних лет, которая пришла за ними.

Женщину отвезли в Бастилию и пригрозили пытками, если она не расскажет все как есть, но арестованная заверила, что в этом нет необходимости, так как она готова ответить на любые вопросы. Она рассказала, что ее зовут мадам Лоример и о заговоре она узнала случайно. Она живет неподалеку от Рю Сен-Роше, где есть небольшой тихий скверик. Она целую неделю наблюдала за двумя подозрительными типами, которые каждый день встречались в этом парке, – медленно прогуливалась мимо них, навострив уши. По обрывкам фраз она поняла, что эти двое были наняты иезуитами и парламентариями, чтобы убить короля и меня. У нее были проблемы с деньгами, и по глупости своей она решила извлечь выгоду из того, что ей удалось узнать. Мадам Лоример сказала, что, после того как она написала первое письмо, ей удалось узнать имя одного из мужчин. Она готова сообщить его полиции в надежде на снисходительность. Его звали Шамбер.

Мадам Лоример бросили в тюрьму по обвинению в вымогательстве и сокрытии преступления. Месье Шамбера, приятного молодого человека, арестовали и доставили в Бастилию. Он рассказал совершенно иную историю. По его словам, он был любовником мадам Лоример, но она надоела ему, и он закрутил роман с молоденькой натурщицей. Мадам Лоример пришла в ярость, когда он отверг ее, угрожала ему расправой и теперь, пытаясь отомстить, придумала эту историю.

Сартен снова допросил мадам Лоример. Она заявила, что незнакома с Шамбером. Шамбер же не смог предоставить следствию ни единого свидетеля, который мог бы доказать, что он был ее любовником.

Кто же она – обманутая женщина или вымогательница? Является ли он угрозой жизни короля и моей или виноват лишь в том, что бросил одну женщину ради другой?. Кому из них верить? Эти вопросы не давали мне покоя. Я хотела найти на них ответы.

Женщина сама согласилась помогать следствию, а потому я приказала Сартену подвергнуть мужчину пыткам. Полицейские истязали его на дыбе несколько дней, но он продолжал клясться, что единственное его преступление – увлечение молодой женщиной. Сартен сообщил мне, что, даже когда Шамбера растянули до предела, он продолжал утверждать, что не слышал ни о каком заговоре. Сартен просил моего разрешения прекратить допрос. Нездоровое любопытство толкнуло меня пойти посмотреть своими глазами, какие страшные муки может причинить один человек другому. Шамбер был довольно красив, но сейчас он выглядел просто ужасно. Я приказала управлявшему пыточным колесом увеличить растяжение и продолжать допрос. На моих глазах Шамбер скончался в диких муках.

Я была отвратительна сама себе. Мне вспомнилось, как злилась я на мадам де Помпадур за то, что она бросила несчастную девушку в темницу только потому, что это было в ее власти. Теперь и я из страха за свою жизнь творила ту же неоправданную жестокость, пользовалась своим положением, чтобы причинить невиновным страдания, гибель. Стыд лег на меня невыносимым бременем, и результатом стала неконтролируемая ярость. Я потребовала, чтобы мадам Лоример подвергли такому же допросу. После нескольких дней на дыбе она тоже не выдержала мучений и умерла. До последнего момента женщина клялась, что никогда не видела Шамбера ранее и знает только то, что ей удалось подслушать. Найти участников заговора среди иезуитов и парламентариев не удалось.

Расследование завершилось полным провалом. Единственным его результатом стали слухи о моей безжалостной жестокости. Мысль о моем поступке вызывает у меня огромное чувство вины. Я никогда никому не признавалась в этом грехе, но, раз уж это мои последние часы на этой земле, нужно вымолить прощение хотя бы за самые страшные свои дела.

Замо подрос и превратился в бунтующего подростка. Голос его стал ниже; он часто грубил, испытывая мое терпение. Я же продолжала потакать ему во всем.

В июне я отправилась в Лувисьен. Я пригласила канцлера Рене и нескольких его друзей поужинать во флигеле. Замо прислуживал нам. Во флигель частенько залетали мухи, и Замо начал гоняться за одной из них. Когда насекомое уселось на парик канцлера Рене, глупый мальчишка в пылу погони сорвал его, выставив на всеобщее обозрение лысину сконфуженного канцлера. Я была крайне недовольна своим подопечным и сочла, что он заслужил наказание. Я приказала слугам высечь Замо перед всеми собравшимися.

Это стало ужасным потрясением для наивного, избалованного мальчика, ведь он привык ко всеобщему обожанию. После ужина я нашла его на пороге моей спальни в совершеннейшем расстройстве. Я причинила боль не только его телу, но и его душе, и мне стало стыдно, что я так сурово обошлась с ним. Я отвела его в комнату, прижала к груди и начала успокаивать нежными ласками. Надушенным платочком я вытерла его мокрые от слез щеки. Он расцвел от моих легких прикосновений.

Большую часть лета 1773 года король провел в Лувисьене. Он привык к бурной жизни Версаля, и неспешность сельской жизни выбивала его из колеи. На Луи вновь нахлынула скука, одолевавшая его до нашей встречи. Днем он спал, а ночи сидел без дела, много ел и пил. В результате он так разжирел, что уже не мог забраться на лошадь без посторонней помощи. Охота больше не интересовала его. В постели он был пылок, но даже на пике наслаждения я не могла не чувствовать его усталости.

Общество Луи угнетало меня, и я возобновила роман с герцогом Эркюлем. Эркюль был для меня загадкой. Он был сам себе хозяин, но при этом полностью принадлежал мне. Я диву давалась, как этот непреклонный, целеустремленный человек так легко подчинился мне, капризной и ветреной.

Я прилагала все усилия, чтобы растормошить Луи, дошла даже до того, что начала поставлять ему сельских коровниц. Новизна ощущений и полная доступность этих крепких блондиночек, готовых примчаться по первому его зову, увлекала его несколько недель. Но скоро гарем крестьянок наскучил королю, и он снова затосковал. К августу он снова впал в депрессию и мучился душевной пустотой. Луи сказал, что боится Бога, но и дьявол внушает ему благоговейный трепет. Он верил, что таинство исповеди поможет ему очиститься душой, но от признания в грехах его удерживал стыд. Мысли о собственной греховности и угрызения совести вызывали лишь желание творить новые грехи.

Как я понимала его!

Любимым развлечением короля были непристойные сценки. Любил он и дешевый фарс. Замо был прирожденным клоуном. Я одевала его шутом – в короткие синие штанишки, желтую блузу и разноцветный колпак с висячими ушами, увенчанными бубенцами. Нашлись роли и для селянок – подружек Луи. Замо был едва ли не в два раза меньше их. В одной из сценок Замо держал подойник, а трое внушительных полногрудых девиц облегчались в него, стараясь замочить негритенка посильнее, а потом ругали его, называя увальнем, и шлепали. В другой сценке две девушки нагибали Замо, а третья угрожала кастрировать его при помощи ножа. Замо, бедный мальчишка, забывал, что это просто игра. Он кричал от ужаса и молил о пощаде. Мы с Луи покатывались со смеху, глядя на издевательства над маленьким шоколадным мальчиком.

Потом девушки пошли в королевскую спальню, где шла вечеринка для хозяев, а Замо остался со мной. Осознавая свою беспомощность, он был тих, словно ему передавалось меланхолическое отчаяние Луи. Я понимала, что он переживает сильнейший внутренний конфликт: его обижали мои капризы, унижения, ведь он любил меня, отчаянно стремился завоевать мое внимание и одобрение.

Чтобы утешить Замо, я подошла и прижала его к груди. Он был совершенно беззащитен. Неожиданно для себя, я засунула руку в его брюки и поиграла с ним. Мальчик не сопротивлялся, но и не отвечал мне. Демонстрируя все внешние признаки возбуждения, он стоял не шелохнувшись.

Я уложила его в постель. Замо впал в какое-то подобие летаргии, все его тело было твердым, как камень. Я легла сверху и удовлетворила свою страсть, не обращая на него внимания. Даже в момент эякуляции Замо лежал неподвижно, не выказывая никакого удовольствия.

Как обычно, совершив нечто постыдное, я направила все презрение на объект своей порочной страсти – столкнула Замо с постели, и он с глухим стуком упал на пол.

Замо зарыдал и начал колотить себя кулаками по голове, словно сумасшедший. Зная, что я не позволю ему злиться на меня, он ругал себя. Испугавшись, что он покалечится, я запаниковала и позвала Лорана, чтобы тот увел мальчика.

Король чувствовал себя виноватым перед Замо и даже обсуждал со мной возможность дать ему свободу, но я не разрешила. Тогда Луи назначил его управляющим моего имения в Лувисьене. Эта должность приносила основательный доход и была пожизненной. Луи написал специальный указ по этому поводу, закрепив его королевской печатью. Как я вижу теперь, королевский приступ щедрости и мое собственническое отношение к Замо сгубили меня.

Отец Даффи кивком остановил Жанну.

– Гарем короля для девочек, а теперь еще и это? – резко сказал он. – Уверен, мне не нужно напоминать вам, что Господь говорит о растлении малолетних.

– Мне и правда лучше было бы броситься в Сену с камнем на шее! – воскликнула Жанна. – Сможет ли Господь простить меня?

– Господь может простить все при условии искупления грехов, – ответил священник.

– Но у меня нет времени, – сказала Жанна.

– Вам, должно быть, больно думать о том, что Лувисьен, ваше греховное прибежище, досталось Замо.

– Да, это так. Но это облегчает мою вину за содеянное.

– Отказавшись освободить Замо, вы своими руками надели себе на шею петлю. Это знак того, что ваша бессмертная душа, которая принадлежит Всемогущему Господу, стремится покинуть этот мир и воссоединиться с Богом. Да, верьте мне, дитя мое. Вас ждет значительно более достойное место.

– Рай?

– По крайней мере, чистилище, где души с радостью принимают страдания, зная, что их ждет рай, – ответил отец Даффи.

На какое-то мгновение все стало легко и просто, как в детстве. Как хорошо, что меня не ждут вечные муки в преисподней, с облегчением подумала Жанна. Когда-нибудь она будет жить в райском дворце.

Наступил сентябрь. Мы с Луи должны были вернуться в Версаль, но король сказал, что пока не готов выносить придворные интриги и напряженные схватки с парламентом. Герцог Эммануэль приехал умолять короля вернуться. Он утверждал, что без его величества монархисты теряют свои позиции. Эммануэлю удалось вырвать у Луи вынужденное обещание вернуться во дворец к первому ноября.

Я продолжала делать все, что в моих силах, чтобы расшевелить Луи. Я придумывала новые эротические приемчики, каждую ночь устраивала вечеринки, окружая короля самыми энергичными и сластолюбивыми людьми. В канун Дня всех святых – нашу последнюю ночь в Лувисьене – я закатила грандиозный бал-маскарад, на который пригласила графа Жана и множество старых друзей. Более трехсот распутников съехались к нам в маскарадных костюмах. Я встречала их в образе бледной вампирессы. Гости так тщательно загримировались, что я не узнавала многих из них.

Вино лилось рекой, все сильно выпили, и начались фамильярности. Луи в набедренной повязке и лавровом венке был Бахусом. Он усадил к себе на колени двух молодых особ и ласкал их на глазах у всех. С его подачи вечеринка превратилась в оргию. Я думала, что меня уже трудно чем-то удивить, но скоро поняла, что ошибалась. Гости совокуплялись парами и группами. Все комнаты, каждый клочок пола был покрыт сплетенными телами. Большая компания кутил, на которых оставались лишь маски, развлекалась в домике у пруда. Я присоединилась к ним, напиваясь и отдаваясь всем подряд. Я потеряла счет мужчинам и в конце концов потеряла сознание.

Назавтра было первое ноября, День всех святых. Открыв глаза, я обнаружила себя лежащей на трех обнаженных мужчинах, ни один из которых не был мне знаком.

Луи спал в замке в компании трех молодых девушек. Проснувшись, он выглядел так, словно увидел привидение. После ночной вакханалии его настроение ухудшилось.

– Я король, но я человек, – сказал он. – Время никого не ждет. Все эти удовольствия приносят мне мало радости. Я чувствую, что конец близок.

Прежде чем ехать в Версаль, Луи захотел сходить в церковь. Кучер отвез его в город, я осталась в замке. Король вернулся спустя два часа. Он сказал, что ему не хватило смелости пойти на исповедь.

В Версале депрессия Луи усилилась, муки совести не прекращались. Порой я задавала ему какие-то вопросы, а он словно не слышал их. Полный страха перед загробной жизнью, он стал прислушиваться к фанатичному религиозному бреду своей младшей дочери Луизы. Она предостерегала его, что сожительством с женщиной, не освященным церковью, он обрекает себя на вечные муки в аду. Она попыталась женить его на нравственной и благородной женщине. Красавице принцессе де Ламбаль было всего девятнадцать. Луи согласился встретиться с ней.

Узнав о том, что король допускает возможность брака с другой женщиной, я потеряла голову. Я рыдала и заклинала Луи не видеться с принцессой, но он остался холоден к моим мольбам и ушел, не сказав ни слова.

Я обезумела и наняла цыганку, чтобы та прокляла отношения короля с принцессой. Через три дня он вернулся ко мне. Только я знала секретные способы заставить его почувствовать себя настоящим мужчиной. Я была для него олицетворением тепла и жизни.

Наступило кратковременное облегчение, но я чувствовала себя не слишком уверенно. Мужская сила короля понемногу сходила на нет. Как я смогу удержать его, когда она совсем иссякнет? По моей просьбе герцог Ришелье предложил королю вступить со мной в морганатический брак. Короля заинтересовал этот узаконенный союз, при котором я согласилась бы отказаться от претензий на его собственность и титулы. Но когда я написала своему мужу Гийому дю Барри о том, что хотела бы расторгнуть наш брак, этот мерзавец отказался дать мне развод, несмотря на то что я предложила ему огромные деньги.

Ко всему прочему не слишком разборчивый в средствах писака из Лондона по имени Тевено де Моранд прислал мне анонимный роман «Тайные воспоминания падшей женщины». Книга оказалась моей биографией – от колыбели до королевского ложа. В прилагающемся письме Моранд сообщил мне, что он собирается продавать «Тайные воспоминания» в Европе. Если учесть, что в романе подробно описывалась моя жизнь в качестве парижской шлюхи и все, что творилось в Версале, он несомненно стал бы бестселлером. Моранд предложил мне купить все экземпляры книги за крупный аванс и невероятную сумму денег.

Учитывая настроенное против меня общественное мнение и шаткость моих отношений с королем, я не могла позволить публикацию столь скандальной книги. Но как помешать этому? Меня нагло шантажировали. Я обратилась за помощью к начальнику полиции Сартену. Он сказал, что французская полиция не имеет никаких прав в Англии, но согласился связаться с британской полицией. Те с сочувствием отнеслись к моей проблеме, но английское законодательство в отношении свободы прессы было намного более снисходительным. Они сочли, что предложение Моранда не является шантажом, и отнесли этот случай к частным отношениям.

Мне нужен был человек, который бы поехал в Лондон и призвал Моранда к благоразумию. Это было приключение, достойное Пьера де Бомарше, блестящего буржуа-изобретателя, музыканта, писателя, предпринимателя и авантюриста, не подчиняющегося никаким законам. Я надеялась, что он окажется родственным мне по духу свободолюбцем. Этот человек называл себя графом де Бомарше. Титул он купил и гордился им.

– Конечно же, я как дворянин, могу поделиться с вами рецептом, – сказал он мне.

Бомарше недавно вышел из тюрьмы, куда его отправили на месяц за драку с графом де Шольнес из-за дамы, и работал при дворе управляющим по играм. Я обратилась к нему с просьбой взять на себя роль тайного агента, которому вверена защита моей чести. Под вымышленным именем Бомарше в компании двух вооруженных мужчин отправился в Лондон. Запугав Моранда угрозами, он лично проследил за процессом сожжения всех имеющихся копий и печатных форм «Тайных воспоминаний» в печи пекарни.

Когда Бомарше вернулся, я немного пофлиртовала с ним, но до романа дело не дошло. У него было слишком много любовниц, чтобы я могла иметь над ним власть, необходимую мне в отношениях с мужчинами.

1774 год король начал с решения наладить свои мирские дела, но сразу же слег с закупоркой легких. Ла Мартиньер, доктор короля, не отходил от Луи. Он обвинял в болезни короля меня и, когда я приходила, отказывался покинуть комнату. Тем временем принцесса Луиза продолжала разворачивать кампанию против меня. Король был слишком слаб, чтобы противостоять ей. В феврале Луи выздоровел, но нашему сближению это не помогло. Мы редко оставались наедине.

Я запланировала устроить экстравагантный карнавал «Жирный вторник». В отличие от вечеринки в канун Дня всех святых вечер музыки и развлечений был предназначен для тесного круга тридцати моих ближайших друзей. Когда Луи сказал, что не сможет прийти, я была потрясена. Он посетовал, что не чувствует себя полностью здоровым и ждет не дождется Великого поста, чтобы сесть на строгую диету, предписанную ему Ла Мартиньером и дочерью.

– Я собираюсь похудеть и бросить пить, а перед Пасхой исповедуюсь во всех грехах, – сказал он мне.

В отговорках Луи я услышала скорее потакание своим капризам, нежели стремление к воздержанию. Он мечтал об епитимье потому, что больше не мог держать свои страсти в узде. Шамильи подтвердил мою догадку, что здесь не обошлось без женщины. Новым увлечением короля стала Жюли де Тажеро, длинноногая танцовщица семнадцати лет от роду. Юная красотка была для меня более серьезным соперником, чем Бог. Я надеялась, что король охладеет к ней так же, как и ко всем ее предшественницам, что он вернется ко мне, когда захочет особого внимания.

«Жирный вторник» был праздником в честь меня. Около трехсот танцоров, певцов и музыкантов исполнили балет под названием «Графиня дю Барри». Беднота была разъярена суммой, затраченной на постановку роскошного действа, для столь немногочисленной аудитории.

Я рассчитывала, что Луи приедет, и, когда этого не случилось, пришла в бешенство. Под именем баронессы вон Памклек я поехала в Париж, где остановилась в гостинице, сорила деньгами и спала с герцогом Эммануэлем. С каждым днем я все сильнее боялась, что теряю Луи. Вдруг эта Жюли смогла разжечь тлеющий костер его чресел?

Я приказала Шамильи и Мартену подергать за их ниточки во дворце. Мартен подтвердил мои наихудшие опасения.

– Мадемуазель Тажеро строит из себя пылкую влюбленную, – сказал он. – К тому же она исключительно гибка. Она выполняет любые желания его величества, потакает его эксцентричным прихотям и страсти к непристойным развлечениям. Она настолько вскружила ему голову, что он приглашает ее к себе во дворец. Некоторые придворные дамы, например герцогиня де Косе, похваляются дружбой с нею.

Ревность охватила меня. Я не собиралась уступать кому-либо свое место. Вернувшись в Версаль, я вызвала мадам де Мирапуа и графа Жана, чтобы с их помощью придумать, как решить эту проблему.

Мы сошлись на том, что наилучшая стратегия – это «разделяй и властвуй». Другая юная красотка должна отвлечь Луи и не дать Жюли укрепить свои позиции.

– Но где я так быстро найду красивую, на все готовую девочку? – спросила я, словно сама не знала.

Граф Жан злорадно рассмеялся.

– У меня есть отличная мохнатка для любых целей, – сказал он.

– Граф Жан! – воскликнула мадам де Мирапуа. – Следите за своей речью. В конце концов, перед вами дамы.

– Ох, простите меня, милостивые госпожи. Вульгарность – мое второе я.

С этими словами он вдруг наклонился и сказал Мирапуа:

– Слушайте, а почему бы нам не пригласить короля, чтобы он посмотрел, как я трахаю тебя, старая сука? Его вселенскую тоску как рукой снимет.

Гранд-дама замахнулась было, чтобы дать графу пощечину, но он перехватил ее руку, легко подавил сопротивление и присосался поцелуем к ее губам, крепко ухватившись за грудь. Мадам де Мирапуа не стала его останавливать, наоборот, она прижалась к нему всем телом.

– Держу пари, твоя дырочка еще хоть куда, бабуля! – промурлыкал он.

– Граф Жан! – воскликнула я. – Хватит с меня ваших комедий! Если вы немедленно не оставите в покое мадам де Мирапуа, я позову полицию! А теперь вон отсюда. Вы получили задание!

Жан церемонно откланялся. Когда он ушел, мы с мадам де Мирапуа расхохотались его дерзкой выходке.

– Хорошо, что он на нашей стороне, – сказала она. – Не хотела бы я иметь такого врага.

В страстную пятницу граф Жан явился ко мне в сопровождении миловидной маленькой соблазнительницы. Девушку звали Анна, она была дочерью версальского краснодеревщика. Она, несомненно, обладала всеми физическими качествами, чтобы понравиться его величеству: длинноволосая, длинноногая, с упругой попкой и высокой грудью. В разговоре она показалась мне глупенькой и апатичной. Я решила, что эта заторможенность вызвана робостью и смущением из-за роли, которую ей предстоит сыграть. Как далека я была от истины!

Та весна выдалась особенно красивой. Вишня, кизил, боярышник и дикие яблони, все в цвету, нежились во влажной дымке. Из зеленой травы вырывались тюльпаны, гиацинты и нарциссы.

Я пошла к Луи сама. Он был рад и встретил меня весьма нежно, пытался поцеловать. Я решила, что он чувствует себя виноватым, так долго пренебрегая мной, и вела себя подчеркнуто сдержанно. Поинтересовалась, исповедался ли он, на что он смущенно пожал плечами и сослался на государственные дела. Я сообщила ему, что в пасхальный вечер планирую устроить праздничный ужин в Ле Трианоне – имении в ботаническом саду, где мы с Луи впервые обедали вместе. Я убеждала его, что ему стоит прийти туда.

– Если я тебе неинтересна, то, возможно, тебя заинтересуют другие гости. Там, например, будет Анна – девочка из семьи простого краснодеревщика, но она просто прелесть. Я знаю, что вашему величеству она понравится.

Такую наживку король пропустить не мог и мгновенно попался на крючок. Все удалось так, как я планировала. Мы с Луи ужинали с Шон, графом Жаном, герцогом Эммануэлем, герцогом Эркюлем, герцогом де Ришелье, мадам де Мирапуа, мадам де Форкальке, мадам де Фларакур и, наконец, но не в последнюю очередь с Анной.

Мы опустошали одну бутылку шампанского за другой и рассказывали смешные, зачастую неприличные истории. Анна выглядела прекрасно, но казалась подавленной. Это не показалось мне странным. Она ведь делит трапезу с людьми гораздо выше ее по положению.

Мы еще сидели за столом, когда часы пробили полночь. Я взяла вялую красавицу за руку и подвела ее к королю.

– Сир, так как вы, кажется, устали от меня, позвольте предоставить вам в качестве развлечения эту юную леди.

Я пожелала им обоим спокойной ночи. Его величество нежно поцеловал меня и прошептал на ухо:

– Ты – само великодушие, моя дорогая.

Он ушел с Анной, а я постаралась облегчить боль истерзанной души с герцогом Эркюлем.

Казалось, мой план сработал. После ночных забав с Анной король снова воспылал ко мне. Он провел со мной в Ле Трианоне несколько дней. Наша любовь разгорелась с новой силой. Днем мы гуляли в саду, держась за руки, и разговаривали. Ночью наверстывали все упущенное за время Великого поста. Я выполняла все желания Луи. Он говорил, что никогда не чувствовал себя таким молодым и полным жизни. Мой день рождения мы отметили вместе в окружении цветущей природы. Мне казалось, что соперница Жюли повержена.

С возрождением страсти ко мне король вновь обрел интерес к жизни. На следующий после моего дня рождения день он отправился на охоту, но вернулся через час, жалуясь на сильную слабость и озноб. Я пощупала его лоб. Король пылал в лихорадке.

Я не хотела отпускать короля обратно во дворец. Доктор Ла Мартиньер, несомненно, решит, что король заболел из-за меня. Я уложила Луи в постель в Ла Трианоне и вызвала доктора Бордо, моего врача, Шон и мадам де Мирапуа. Бордо осмотрел короля и сказал, что его недомогание связано с небольшим рецидивом его недавней болезни и что к утру все пройдет. Приняв во внимание мои пожелания, он посоветовал Луи не пытаться перебраться во дворец и несколько дней отлежаться в Ле Трианоне, чтобы набраться сил.

Я осталась с его величеством, успокаивала его, ворковала нежные слова. Через час Луи забылся беспокойным сном.

Когда я вышла от короля, Шамильи нервно расхаживал по гостиной. Он был сильно взволнован, и Шон с мадам де Мирапуа не могли успокоить его. Едва завидев меня, он сказал, что ему нужно немедленно поговорить со мной наедине, чтобы сообщить нечто очень важное. Я отвела его в библиотеку.

– Эта девочка, Анна… – начал он. Он был слишком взволнован и не мог подобрать слова.

– Да?

– Она… она… очень больна.

– Что с ней? – спросила я. Он не отвечал.

– Да говори же, черт возьми! – воскликнула я.

– У нее оспа.

Поняв, что дьявол по имени граф Жан отправил нас всех прямым ходом в ад, я застонала и упала без чувств.

Пока Шон и Генриетта хлопотали надо мной, мадам де Мирапуа отправилась на поиски графа Жана и доктора Бордо. Когда я пришла в себя, они как раз прибыли. Я сообщила им ужасную новость, которую узнала от Шамильи. Граф Жан разразился площадной бранью, а Бордо призвал меня не торопиться с выводами. Вместе с Жаном он пошел осматривать Анну, чтобы понять, насколько серьезно ее состояние.

– Будем надеяться на лучшее, – сказала мадам де Мирапуа.

Когда граф Жан и Бордо вернулись, одного взгляда на их серьезные лица хватило, чтобы понять, что надеяться не на что. Бордо сказал, что подозревает у нее самый опасный вид оспы.

– Мы должны вызвать Ла Мартиньера, – заявил он.

Если Ла Мартиньер узнает, как все произошло, он обвинит в этом меня и будет совершенно прав. Я не хотела, чтобы подробности трагедии стали ему известны, и мы с графом Жаном убедили Бордо, что будет лучше, если Ла Мартиньер узнает правду потом, а пока мы придержим Луи в Ле Трианоне.

Меня переполнял ужас. Если король умрет, что будет со мной? А если я тоже заразилась? Даже если оспу вылечить, она оставляет ужасные шрамы, жизнь с которыми будет кошмаром. Я не хотела и дальше подвергать себя угрозе, но скорее из-за веры в собственную неуязвимость, нежели из храбрости, не отходила от короля.

На второй день мадам де Мирапуа остановила меня у входа в комнату больного.

– Вы задумывались над тем, что ждет вас, если случится худшее? – спросила она, держась от меня на расстоянии.

– Разумеется! – ответила я. – Но сейчас не время обсуждать подобные вопросы.

– Напротив, – сказала она. – Все решает время. Как вы хотите провести остаток своих дней – в роскоши или в долгах? Вы должны попросить короля позаботиться о вашем будущем, пока он не начал бредить, пока еще не слишком поздно. Если он узнает, что умирает, он захочет исповедаться, но не получит отпущения грехов, если будет продолжать отношения, не освященные церковью. Не стоит жертвовать личными интересами ради каких-то романтических идеалов, милочка. Нужно брать все, что можно, пока не поздно.

Я поблагодарила Мирапуа за лекцию по практичности. Она сказала, что провела еще одну неудачную ночь за карточным столом и я могу отблагодарить ее ссудой в пятьдесят тысяч франков.

Луи был очень слаб. Я побыла с ним немного, держа его за руку, разрываясь между состраданием, чувством вины и инстинктом самосохранения, и, когда Луи уснул, ушла к себе в крайне подавленном настроении. С тех пор как я переспала с Замо, тот потерял былую игривость. Но мне было жизненно необходимо что-то, способное поднять настроение. Я позвала Замо и обрядила его в шутовской костюм. Он подрос с тех пор, как надевал эти штаны в последний раз, и я позволила себе вольность проверить, что он нормально в них умещается.

Я приказала ему выполнить пару акробатических трюков, но он вырос, и от былой живости мало что осталось. Тем не менее я дала ему в награду плитку отличного венского шоколада, а маленький дикарь укусил меня. Первым моим желанием было приказать Паоло и Лорану высечь его, но Замо был таким милым, таким прелестным и грустным, что я решила сама наказать его за это нахальство и прижала к себе. Когда он начал устраиваться в моих объятиях поуютнее, я вцепилась в него зубами, а потом снова и снова. Не показывая, что ему больно, мальчишка вызывающе смотрел на меня своими черными глазами.

На третий день состояние Луи не улучшилось, но и не ухудшилось. Прослышав о болезни короля, в поместье примчался Ла Мартиньер. Он, по своему обыкновению, грубо отругал нас с Бордо, что мы не настояли на перевозе короля во дворец, где в его распоряжении были бы все достижения медицины.

– Итак, доктор, какие у вас есть предположения относительно диагноза? – спросил Ла Мартиньер у Бордо.

Бордо, предельно лояльный ко мне, пожал плечами и сказал:

– Вам решать, доктор.

Ла Мартиньер удалился в комнату больного для обследования. Вышел он с мрачным выражением лица.

– Мне жаль говорить вам об этом, – сказал он, – но у короля имеются все симптомы, свойственные началу оспы.

Я вскрикнула и замотала головой, не желая верить ему, словно слышала об этом впервые.

Ла Мартиньер сказал, что абсолютной уверенности у него нет. Он спросил меня, входил ли король в контакт с носителем инфекции. Я закрыла лицо руками и отрицательно покачала головой.

– Мы, несомненно, должны быть предельно осторожны, – сказал Бордо, исполняя мою просьбу. – Но до тех пор пока мы не удостоверимся, что король серьезно болен, я бы настоятельно рекомендовал оставить его здесь. Переезд только потревожит его.

Ла Мартиньер громогласно выступил против этой идеи. Он потребовал, чтобы короля немедленно перевезли во дворец, в противном случае он отказывался выполнять свои прямые обязанности. Несмотря на свой неприятный характер, Ла Мартиньер был прекрасным специалистом, и я не посмела спорить с ним.

– Но может быть, не стоит пугать короля без необходимости? – сказала я. – Можем ли мы успокаивать его до тех пор, пока у вас не будет ясности с диагнозом?

Ла Мартиньер согласился со мной.

Я выехала в своей карете вместе с мадам де Мирапуа и графом Жаном через несколько минут после той, что везла короля. Они хотели обсудить денежные вопросы, но я всю дорогу проплакала. Когда мы добрались до въезда в Версаль, там собралась толпа. Мое сердце замерло. Мне показалось, что я снова увидела таинственное существо, которое всегда предрекало перемены в моей жизни. Ему не нужно было ничего говорить. Было ясно, что в данных обстоятельствах его появление предвещало мое падение.

Добравшись до своих комнат, я бросилась на постель в состоянии полнейшего нервного истощения и разрыдалась, не сомневаясь в том, что закат мой близок. Пришла Генриетта и сказала, что его величество хочет видеть меня. Я взяла себя в руки и пошла к нему. Король, слабый и в лихорадке, поприветствовал меня нежной улыбкой.

– Куда бы ни приводили меня мои капризы, сердце мое будет всегда принадлежать тебе одной, – сказал он.

– Ты меня удивляешь, Ля Франс, – с улыбкой отозвалась я на столь лестное признание. – А как же некая дама по имени Жюли?

Луи взял меня за руку:

– Не нужно верить всему, что тебе говорят. Ты – та женщина, с которой я хотел бы остаться навечно. Она просто милашка, мимолетное увлечение. Если ее присутствие нервирует тебя, я прикажу, чтобы ее выдали замуж и услали отсюда.

Я заглянула в его тусклые горячечные глаза и увидела в них предельную искренность.

– Прости, что сомневалась в тебе, Ля Франс, – сказала я.

– Ну же, будет тебе, – ответил он. – Я наказан за то, что был неверен тебе.

Он даже не подозревал, насколько был прав.

Остаток дня прошел довольно спокойно, король много спал. Болезнь превратила его в ребенка, и я, словно мать, дежурила у его постели, держа его за руку и шепча нежные слова. Я вернулась в свою комнату только ночью, когда он уснул.

Увидев, что на моей постели развалился граф Жан, я даже не пыталась скрыть раздражение.

– Это ты, скотина, во всем виноват! – воскликнула я.

– Еще какая скотина, – огрызнулся он. – Убить меня мало. Как я мог быть таким идиотом?

– И что же нам теперь делать? – спросила я.

– Нам, судя по всему, пришел конец, – сказал он. – У меня уже кончились деньги. Как ты думаешь, его величество даст мне небольшую ссуду?

– У тебя что, вообще нет сердца? – воскликнула я. – Милый Луи смертельно болен! А ты только и думаешь что о его деньгах!

– Ты хочешь сказать, что тебя твое будущее не волнует?

Своим замечанием Жан попал прямо в точку.

– Новым королем будут управлять Мария Антуанетта и банда Шуаселя, – сказал он. – Нас всех арестуют или вышлют из страны.

Жан сказал, что все еще любит меня и хочет со мной жить. Единственное, что нам нужно, – это деньги.

– Ты должна получить от короля прощальный подарок, благодаря которому не придется беспокоиться о будущем.

– Я не собираюсь ничего требовать от короля, пока он в таком состоянии, – отрезала я. – Не сомневаюсь, что он будет добр ко мне до конца.

Я хотела, чтобы Жан ушел, но этот мерзавец отлично знал меня и даже не пошевелился, только поманил к себе.

Какими же мы были подлецами! Я понимала, что не заслужила ничего лучше, чем свое темное альтер-эго. И я бросилась на постель рядом с ним.

Наше уединение было прервано мадам де Мирапуа. Надеясь отыграться, она поставила на кон те пятьдесят тысяч франков, что выпросила у меня, и проиграла.

– Не слишком ли вас затруднит выписать мне еще один чек? – спросила она.

Все мы были одного поля ягодами. Волчьими.

Наутро состояние короля осталось прежним, но анализы показали наличие определенных симптомов, и Ла Мартиньер заявил, что Луи действительно болен оспой.

Бордо, Ла Мартиньер и его коллега доктор Леммонье пытались решить, стоит ли говорить о диагнозе королю. Бордо считал, что бодрость духа Луи – его единственный шанс справиться со смертельной болезнью. Но, по мнению Ла Мартиньера и Леммонье, надеяться королю было не на что, а потому его нужно поставить в известность, чтобы он смог привести в порядок мирские дела и подготовиться к загробной жизни. У меня были свои основания поддерживать эту позицию, хотя заботила меня вовсе не судьба души Луи. Узнав, что дни его сочтены, его величество успеет позаботиться и о моем будущем. В то же время я не теряла надежду – вдруг врачи ошиблись? Вдруг организм Луи достаточно силен, чтобы побороть столь опасного противника.

Я решила, что принести королю это ужасное известие должны не врачи, не я, а его дочери. Я написала Софии, Аделаиде и Луизе, что их отец болен. Когда они приехали, Ла Мартиньер сообщил им о своих выводах. Дамы были сильно взволнованы. Они решили пока не говорить королю правду, чтобы общение с ним не омрачал смертный приговор. Однако, когда они вошли в комнату больного, по их вытянутым лицам Луи сразу понял, что дела обстоят хуже, чем ему говорили. Что до меня, то даже зловоние смертельной оспы было приятнее общества принцесс.

Незадолго до полуночи ко мне пришел граф Жан.

– Прошу тебя, перестань преследовать меня, – взмолилась я.

– Анна зовет тебя, – сказал он. – Говорит, ей нужно сказать тебе нечто важное.

В робкой надежде узнать что-то полезное для короля я приняла это странное приглашение. Анна, ее отец и мать занимали несколько комнат позади столярной лавочки. Мы с Жаном приехали туда под покровом теплой весенней ночи. Еще до того как зайти в дом, я почувствовала зловоние ненасытного недуга. Больная девушка лежала в крошечной комнате, с ней были родители, сиделка и священник. Ее плоть была изрыта омерзительными язвами, а отекшие, воспаленные глаза не переносили свет. Комнату освещала единственная тусклая свеча. Атмосфера уныния и ужаса была настолько удручающей, что мне пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы приблизиться к больной.

– Графиня дю Барри, – слабым голосом проговорила она. – Кара небесная настигла меня, и я наказана по заслугам. Муки, которые я испытываю сейчас, лишь прелюдия к вечным мукам ада. Именно вас я должна благодарить за свое бесчестье, а потому можете быть уверены: для вас заготовлено место рядом со мной – место в самом жару преисподней.

Я не стала напоминать ей, что не я наградила ее этой болезнью, что она принесла мне значительно больше неприятностей, чем я ей. Выслушивая горячечный бред Анны, я жалела ее и винила в болезни короля себя.

Во дворец мы вернулись только под утро. Я была совершенно обессилена. Услышав проклятия умирающей Анны, даже граф Жан забыл о своем извечном цинизме.

Я поспала всего пару часов и пошла к его величеству. С утра на груди и руках короля появились небольшие шишки. Обманывать его больше не было смысла. Он сам понял, что у него оспа.

Король попросил, чтобы нас оставили наедине. Когда сиделки и доктора вышли, Луи похлопал по одеялу, приглашая меня лечь рядом. Я разделась и выполнила его просьбу. Я самонадеянно верила, что невосприимчива к этой инфекции. Я бы легла и под одеяло, но он не хотел, чтобы я прикасалась к его коже. Положив руку на покрывало, я легонько поласкала его малыша, который в последний раз поднял свою горячую головку. Потирая его ладонью и щекоча пальцами, я пела колыбельную. Возбуждение стало серьезным испытанием для измученных легких короля. Когда он эякулировал на одеяло, из его груди вырвалась коричневая мокрота.

Луи на мгновение откинулся назад, и на его губах заиграла безмятежная улыбка. Казалось, к нему вернулся вкус к жизни. Потом он ощупал язвы на руке, посмотрел на них и заплакал. Я присоединилась к нему, и мы прорыдали целый час. Затем Луи сказал:

– Я распоряжусь, чтобы герцог Эммануэль присмотрел за тобой, когда меня не станет. Отныне я принадлежу Господу.

Я вернулась к себе. Через час пришел герцог Эммануэль и сообщил, что Луи попросил принцесс позвать к нему их исповедника кардинала Эмо.

– Он приезжает завтра в полдень, – сказал Эммануэль. – Вы должны понимать, что после отпущения грехов королю не позволят видеться с вами. Вашей жизни здесь пришел конец. Королевой будет Мария Антуанетта. Вы должны позаботиться о своей безопасности.

Эммануэль предложил утром отправиться в его замок в предместьях Версаля и пообещал сохранить мои украшения и остальные ценности.

Идея показалась мне разумной, и я приказала слугам собрать все что удастся.

– Неужели вы покидаете нас, мое милое дитя? – сказала мадам де Мирапуа, когда я попрощалась с ней. – Кажется, что вы только-только появились. Мне так жалко вас. Правда. Но все когда-нибудь кончается, не так ли? Дайте мне знать, где вы остановитесь. Я постараюсь навестить вас, если удастся выкроить минутку.

Я пригласила ее пообедать со мной.

– Я бы с удовольствием, – сказала пожилая дама. – Но сегодня вечером я обедаю с Марией Антуанеттой.

Скользнув холодными губами по моей щеке, она проводила меня до двери. Подобное отсутствие сострадания могло бы вызвать горечь, но я лишь улыбнулась. Как я могла быть такой глупой, чтобы поверить в ее заверения в любви – даже на мгновение. У нее был врожденный животный инстинкт самосохранения. Она словно кошка привязывалась к дому, а не к его обладателю. Она родилась в Версале, здесь и умрет, заискивая перед тем, кто готов кормить ее. Когда не станет Луи XV, мадам де Мирапуа и ей подобные будут жить при дворе Луи XVI так же легко, мирно и спокойно, как раньше.

Обедая с графом Жаном, я сообщила ему последние новости:

– Луи сказал, что если он умрет, моим покровителем будет герцог Эммануэль.

– Что значит «если»? – гневно воскликнул Жан. – Когда Луи умрет, герцог Эммануэль не будет стоить и ломаного гроша! Луи – неисправимый эгоист, а ты полная дура, если веришь, что кардинал отпустит еще и твои грехи. Если король не издаст специальный указ об обратном, тебе остается только ждать ареста.

Я пошла к себе и провела беспокойную ночь, вся в слезах. На рассвете следующего дня, пятого мая, я последний раз с грустью окинула взглядом пуховую постель – мой трон, достойный богини любви. От жалости к себе я едва могла идти, поэтому Генриетте и Лорану пришлось выводить меня из моих роскошных апартаментов и поддерживать, пока я в последний раз шла по ослепительному коридору, спускалась по богато украшенной лестнице, выходила из золотых дверей. С каждым шагом по волшебному променаду, мимо фонтанов и статуй, ноги мои становились все тяжелее. В саду я остановилась, чтобы попрощаться с морем тюльпанов, пробивающихся из земли.

Когда я проезжала в карете через дворцовые ворота, собравшаяся там толпа начала забрасывать меня оскорблениями.

– Потаскуха! – кричали они.

В замке Эммануэля меня ждали Шон, граф Жан, Женевьева Мотон, Адольф, его жена Элен и мадам де Фларакур, единственная, как оказалось, преданная мне из придворных дам. Когда я увидела их, мне стало легче, но воодушевление быстро прошло. Все попытки заговорить заканчивались слезами. Адольф был особенно заботлив. От меня не укрылось раздражение прекрасной Элен. Она прекрасно знала, что ее муж любит меня, что он полностью зависит от моих денег. Она презирала его за подобострастные знаки внимания, которые он мне оказывал.

Когда мы угрюмо сидели за обеденным столом, мне принесли письмо от герцога Эммануэля. Король продолжал гнуть свою линию. Когда кардинал Эмо приехал исповедать его, Луи, большой любитель тянуть время, отослал его.

– Отлично, – сказал граф Жан. – У нас еще есть время. Напиши Эммануэлю письмо, пусть скажет королю, что необходимо как можно скорее изложить на бумаге его пожелания относительно твоего будущего.

Я отказалась. Мы поссорились. Жан покинул замок, не попрощавшись, и я никогда больше не видела его.

Через некоторое время прибыл посланник с запиской от принца Шарля де Дюпона, непомерно богатого человека, с которым я когда-то флиртовала. Он узнал, что случилось, и предлагал мне свой замок в качестве убежища. Шон утверждала, что я должна серьезно подумать над этим предложением. Но тщеславие превратило меня в оптимистку. Я была уверена, что все так или иначе изменится и ситуация разрешится в мою пользу. Может быть, Луи выздоровеет. А если и скончается, то, несомненно, оставит необходимые распоряжения, и обо мне позаботятся. Я отправила Шарлю мои извинения.

За ужином произошла ужасная ссора между Адольфом и Элен. Адольф хотел остаться со мной до конца, а Элен торопилась уехать.

– Ты что, раб своей тетушки? – кричала она. – Мне стыдно называться твоей женой. Завтра я уезжаю в Англию – с тобой или без тебя.

Она вскочила из-за стола и убежала наверх собирать вещи. Я посоветовала Адольфу взять себя в руки и пойти к жене. Пора ему становиться самостоятельным. Неизвестно, что ждет меня впереди. Наутро он со слезами на глазах обнял меня на прощание и уехал вместе с женой.

Шон собиралась ехать в Тулузу и все утро уговаривала меня покинуть Францию, но я не хотела даже слышать об этом. Я ждала следующее письмо от Эммануэля, рассчитывая на хорошие новости.

Но нет. Эммануэль написал, что у короля была ужасная ночь. Он метался от боли и бредил в лихорадке, говоря о своих похоронах и могиле. Некоторые подручные кардинала Эмона подозревали, что король симулирует безумие, чтобы не пришлось оглашать скандальные подробности его личной жизни. Они были согласны отпустить ему грехи лишь при условии, что Луи вразумительно признает все свои грехи и поклянется искупить их. За отца вступились принцессы. И кардинал Эмо ввиду сильной слабости короля, а также потому, что тот является первым человеком в стране, согласился дать королю прощение, если он покается во всех своих проступках сразу и пообещает, что в случае выздоровления будет не только создавать видимость религиозного чувства. Луи должен был также поклясться никогда не завязывать больше греховных отношений.

– Вот видишь, сестра, – сказала Шон. – Твой оптимизм необоснован.

В действительности надеяться мне было не на что, но эта странная упрямая эйфория не проходила. Я была настолько неблагоразумна, что была готова пойти на риск, только чтобы не смотреть правде в глаза.

После обеда Шон пришла прощаться со мной. Мы надеялись, что когда-нибудь встретимся в более счастливое время.

Ближе к вечеру приехал герцог Эркюль. Я гуляла в саду, собирая розы, росшие вдоль тропинки у реки. Он настаивал на моем немедленном отъезде из Франции, обещал лично отвезти меня в Англию.

– Я попытаю счастья с новой королевой, – ответила я.

Эркюль, привыкший к моим неразумным решениям, не стал спорить, поцеловал меня и уехал.

Теперь со мной остались только Генриетта, Женевьева и Лоран. Я привыкла иметь под рукой все, чем владею, и получать все, что хочу, по первому требованию. Когда мне не удалось найти свой любимый пеньюар, я обрушилась с руганью на Лорана, который его не выложил. Потом стала спрашивать, насколько он верен мне. Он стоял, словно преступник на допросе, и говорил очень тихо, пытаясь защититься и клянясь в вечной преданности. Но, как это часто бывало, когда я была утомлена и крайне возбуждена, я сорвалась. Я пила коньяк, одергивала его на каждом шагу и возражала каждому его слову. Этот поток оскорблений продолжался долго. Я не думала о нем как о человеке, достойном уважения. Я заставила его раздеться и избила утыканными шипами стеблями недавно собранных роз. Он стоически перенес боль, несмотря на то что я поцарапала ему ягодицы и по его ногам струилась кровь. Кровавое зрелище пробудило во мне презренную страсть. Я бросилась на него и овладела им. Но чувственное удовольствие не только не принесло успокоения, но лишь взбудоражило меня еще сильнее. Мне было ужасно стыдно за то, как я обошлась с преданным слугой. Меня терзала потребность быть наказанной, а это, в свою очередь, навело меня на мысли об убийстве. Я боялась, что окончательно потеряю рассудок и в ярости убью Лорана.

– Мне слишком тяжело, – сказала я ему. – Я не могу больше видеть тебя. Ты можешь оставить себе все, что получил от меня, и вот тебе еще кое-что, чтобы ты смог перебраться куда-нибудь… – И я отдала ему бриллиантовое ожерелье, которое стоило пятьдесят тысяч ливров. – Но я хочу больше никогда не видеть тебя.

Лоран не плакал, когда я била его, но, услышав эти слова, он разразился рыданиями. Он бросился мне в ноги, умоляя позволить ему остаться. Я отпихнула его.

– Я оставляю тебя не в худшем состоянии, чем когда подобрала тебя, – холодно сказала я. – Если считаешь, что заслуживаешь большего, что ж, ты сам виноват.

Он не замолчал, продолжая осыпать меня заверениями в огромной своей любви, и тогда я так сильно ударила его ногой, что испортила педикюр.

– Вас не удивило, что мадам де Мирапуа и все остальные отвергли вас? – спросил отец Даффи.

– Нет. А вас это удивляет, святой отец? – Священник усмехнулся:

– Разве вы забыли? Я слышал исповеди тысяч осужденных аристократов. Могу признаться, я считаю, что в правительстве должны сидеть люди, которыми оно управляет…

Улыбаясь, он продолжал – мягко, беззлобно:

– Вы стали одной из них, одной из этих модниц, переоценивающих собственную значимость, которых волнуют лишь их собственные взлеты и падения, с их ненасытными амбициями, неспособностью к состраданию, которые жить не могут без внимания и восхищения других, которых внешний вид волнует больше, чем внутреннее содержание.

– Да, – согласилась Жанна, – я больше заботилась о том, чтобы меня видели в обществе престижных людей, нежели о том, чтобы окружить себя преданными друзьями. Мадам де Мирапуа и иже с ней волновали только их собственные чувства. Думаю, ее дезертирство не удивило меня лишь потому, что я ничем от нее не отличалась.

– И в самом деле, – сказал священник. – Вы считали, что имеете право на определенные блага, но при этом отказывались взять на себя связанную с этим ответственность. Вы были беспринципны, делали все, что хотели. Но, даже добиваясь своего любыми путями, вы злились, когда другие люди не выполняли ваши желания. Вы вели паразитическое существование. Вы пользовались другими людьми на каждом шагу и попирали их права. Вы привыкли считать, что все вам должны. Вы были склонны идеализировать людей, с чьей помощью могли удовлетворить свои амбиции, но презирали и унижали тех, кто не мог принести вам пользу. Вы думали, что имеете право распоряжаться другими людьми, обладать ими. Вы скрывали ощущение собственной неполноценности и неуверенность под личиной величия и всемогущества. Вы жили в мире претенциозных фантазий. Но были ли вы счастливы? Едва ли. В действительности вам было скучно и тревожно. Блеском душу не накормишь. Золото – ничто по сравнению с милостью Божией.

Слова отца Даффи не показались Жанне жестокими. Он просто помог ей выразить все то, что она и так знала.

– Вам было жаль Луи? – спросил священник. Она снова опечалилась:

– Тогда была способна грустить. Все эти проблемы, приготовления, прощания, торопливый отъезд – у меня просто не было возможности оплакивать его.

– Это действительно грустно, – сказал священник. – Как с Лораном, так и с Луи вы думали только о себе, а не скорбели о потере человека, который был вам дорог.

Жанна не спорила с ним:

– О, Ля Франс! Лоран! Как мне вас не хватает!

Немного поплакав, она продолжила свой рассказ.

Луи умер днем 10 мая 1774 года. Вместо того чтобы оплакивать почившего короля, люди радовались. Чернь пила вино и пела песни, высмеивая его.

Ко мне прибыла официальная делегация из Версаля. Кардинал Эмо заставил напуганного короля подписать указ, составленный Негодницей Мари. В соответствии с ним меня как государственную преступницу немедленно сослали в монастырь Пон о'Дам, что около Мье, где жили несколько десятков монахинь и послушниц.

Генриетта и Женевьева вызвались проводить меня в Мье. Рано утром одиннадцатого мая мы пустились в путь и, проведя в дороге целый день, добрались до монастыря. Перед нами предстали древние развалины. Внутри царил аскетизм, было грязно, темно и мрачно, как в тюрьме. Какой контраст с версальской роскошью!

Аббатиса, мадам де Фонтенель, оказалась суровой женщиной средних лет. В карете меня ждали два сундука с нарядами, но она не позволила моему кучеру принести их.

– Здесь во избежание гордыни и соперничества мы все одеваемся одинаково, – сказала она. – Ваше облачение ждет вас в келье.

Так в двадцать четыре часа я лишилась любовника, дома, слуг, друзей, а теперь еще и одежды. Я с рыданиями бросилась к Женевьеве, но, понимая, что жаловаться нет смысла, взяла себя в руки.

– Придется привыкать к тому, что есть, – решительно сказала я. – Это расплата за мои грехи.

Поблагодарив Женевьеву и Генриетту за преданность, я попрощалась с ними и поднялась наверх с аббатисой и послушницей – сестрой Иветтой. Когда мы шли по темному коридору, я увидела, что у келий нет дверей.

– Нам нечего скрывать от Господа, – пояснила аббатиса.

Принимая во внимание мой статус, аббатиса выделила мне келью по соседству со своей – самую большую из свободных комнат. Но даже она была размером с половину моего чулана во дворце. В келье стояли жесткая кровать, деревянный стул, ночной горшок и молитвенная скамеечка. На кровати лежали аккуратно сложенная черная ряса из грубого льна, поношенное нижнее белье длиной по колено и накрахмаленный апостольник.

– Я помогу вам, – сказала аббатиса и начала расстегивать пуговицы на моем платье.

Я инстинктивно отшатнулась. Я никогда не была против, чтобы мои мужчины или служанки помогали мне раздеться, но аббатиса вызывала у меня сильную неприязнь, тем более что я подозревала, что она испытывает ко мне физическое влечение.

– Мадам, можно мне ненадолго остаться одной? – спросила я. – Раз уж вы не позволяете отгораживаться дверями, прошу вас, будьте любезны хотя бы отвернуться.

– Не думала, что графиня дю Барри столь застенчива, – сказала она. – Мы же Божьи дети, мы все равны перед Ним, не так ли? Нам не скрыть душу от ока Нашего Отца Небесного. Наши тела тоже его Божественное творение. Мы не должны гордиться ими или стыдиться их друг перед другом.

Судя по всему, аббатиса прекрасно освоила иезуитскую логику, благодаря которой любой может найти оправдание собственным слабостям и недостаткам, ибо и они являются неотъемлемой частью Великого Божественного замысла. Я знала, что с теми, кто считает себя орудиями в руках Господа, спорить бесполезно, а потому отвернулась и быстро выскользнула из платья. На мне были симпатичная рубашка и трусики из тончайшего французского кружева. Мне не хотелось расставаться с ними, а еще больше не хотелось стоять перед аббатисой с голой задницей, и я попыталась натянуть грубую потрепанную рясу поверх того, что было на мне, но та легонько пошлепала меня ниже спины:

– Вы должны полностью снять с себя тщеславие своего прошлого.

У меня уже был опыт жизни в монастыре, который забылся за годы роскоши, но я хорошо помнила, что здесь тебя могут оставить в покое только в том случае, если ты будешь выполнять все распоряжения быстро и беспрекословно. Глубоко вздохнув, я сняла изысканное белье. Аббатиса сказала, что волосы я могу оставить, при условии что буду подкалывать их и прятать под апостольником. Как и в Сен-Ope, здесь не было зеркал. И я поблагодарила Бога, что он избавил меня от этого зрелища.

Аббатиса де ла Фонтенель приказала сестре Иветте собрать мои вещи.

– Без роскоши, без власти, без богатства ты ничто, – отчеканила настоятельница и оставила меня наедине с моим горем.

Я рассчитывала, что в тиши монастыря смогу в одиночестве пережить утрату и попытаться забыться сном, но приглушенное хихиканье не давало мне уснуть. Что там происходит? Я просила Господа подарить мне радость обладания дверью, которую можно закрыть.

Когда я внезапно проснулась, келью заливали серые предрассветные сумерки. У моей кровати на коленях стояла аббатиса. Ее глаза были закрыты, а к носу она прижимала сжатые руки. Лишь одна маленькая деталь портила совершенство этой классической молитвенной позы – пальцы главной монахини сжимали мои трусики, и она нюхала шелковую ластовицу.

Я решила, что Негодница Мари знала о нравах монахинь из Пон о'Дам. Она отправила меня сюда, чтобы отомстить. Я бы не стала показывать, как не по душе мне вторжение в мое личное пространство, но поведение аббатисы выходило за всякие рамки, и я не смогла просто пожелать ей доброго утра.

– Разве церковь одобряет интимные отношения между женщинами? – спросила я.

Аббатиса вышла из своих грез с блаженной улыбкой.

– Божественный дух есть аромат тела, – сказала она. – Я ищу сближения не с вами, но с Матерью Божьей и плодом чрева ее.

Ее расширившиеся глаза горели страстью. Я заверила ее, что моя утроба нисколько не напоминает лоно Девы Марии и к тому же я недавно контактировала с больным оспой. Она не настаивала, сказав, что будет молиться обо мне.

Под наблюдением аббатисы я облачилась в черное платье. Она отвела меня в часовню. Все сестры были уже в сборе, перебирали четки и бормотали молитву Богородице. На завтрак мы получили черствый хлеб, козий сыр и воду. Версаль, где Замо подавал мне пирожные и горячий шоколад, казался сном. Я словно никогда не покидала Сен-Ор.

Монахини в Пон о'Дам целыми днями работали. Аббатиса направила меня к сестре Маделин, которая обносила забором огород. Старая монахиня оказалась прекрасным дровосеком, а сильные руки позволяли ей управляться со сверлом. Я никогда не видела, чтобы женщина так ловко работала. Она научила меня делать необходимые измерения и орудовать пилой. Мужская на первый взгляд работа оказалась не такой уж сложной, главным было не отвлекаться, и на короткие моменты я даже забывала за ней свои беды.

Каждую неделю я получала письма от Генриетты, Женевьевы и Эммануэля. Генриетта и Женевьева писали, что молятся за меня. Эммануэль старался подбодрить меня. Он хранил мои драгоценности и пытался уговорить нового премьер-министра оставить мои картины, мебель, ценную утварь и имение в Лувисьене мне.

Я была совершенно бессильна. Все, что мне оставалось, это подчиняться монастырским порядкам и делать свою работу. Не знаю, кого благодарить за это, Отца Небесного или богиню любви, но я, судя по всему, оказалась столь же невосприимчива к оспе, как и к венерическим заболеваниям. Аббатиса хвалила меня за примерное поведение и продолжала пытаться завоевать мое расположение мелкими подарками – душистым мылом, шоколадом. Я ценила эти знаки внимания, но заигрывания отвергала. Дело не в моей добродетели – будь она мужчиной, я бы согласилась без колебания.

Весну сменило лето, за летом пришла осень. Я помогала сестре Розалии и сестре Маделин сажать овощи, ухаживать за ними и собирать урожай. Работа на свежем воздухе придала мне сил. У меня не было мужчин, я ела простую пищу, пила воду, а не вино и чувствовала себя спокойной и полной энергии. Гордость за хорошо проделанную работу – прекрасное чувство, возможно, более искреннее, чем мои слезы. Я смотрела на свое отражение в озере. Без пудры, без помады я снова стала похожа на крестьянку, и мой здоровый вид радовал меня.

Зима выдалась унылой, холодной и дождливой. Занять себя было почти нечем, и я много думала. Я стала видеть свои ошибки, поняла, что была избалованным невоспитанным ребенком, ничуть не лучше несносной Марии Антуанетты. Мне было стыдно вспоминать, как я использовала мужчин ради денег и удовольствия, не заботясь об их чувствах. Я думала о мадам Лоример и месье Шамбере. Я думала о том, как жестоко обходилась с Лораном и с другими своими слугами. Я думала о Замо, о том, как он веселил меня, и не могла удержаться от смеха. Вспоминала, как мучила его. Я пообещала себе, что если когда-нибудь вернусь в Лувисьен, постараюсь искупить перед Замо свою вину.

Закончились безрадостные дни поста, и я начала получать удовольствие от жизни в Пон о'Дам.

Отбывая заслуженное наказание, я почувствовала, что снова начинаю любить себя. Я верила, что Господь слышит мои мысли, говорит со мной. Незадолго до Пасхи я набралась смелости и пошла на исповедь. Мне было ужасно стыдно говорить обо всем, что я совершила, но отец Эжен не торопил меня. Он сказал, что все мои грехи может искупить лишь пожизненная епитимья. Я поклялась перед Богом, что порву с прошлым, и решила впредь быть доброй к людям, забыть о распутном образе жизни и, если мне удастся вернуть свое богатство, заниматься благотворительностью. Священник отпустил мне грехи.

Исповедь исцелила мою душу, а причастие зажгло свет внутри.

Пока я переживала прозрение, герцогу Эммануэлю удалось договориться с графом де Морепа, и новый премьер-министр согласился, что, пробыв год в Пон о'Дам, я могу покинуть монастырь, при условии что буду держаться подальше от Версаля.

Утром одиннадцатого мая, ровно через год после начала моего заключения, герцог Эммануэль приехал сюда в карете, запряженной парой белых лошадей.

Ему пока не удалось вернуть мне имение в Лувисьене. Нужно было расплатиться с кредиторами. Все мои драгоценности хранились у него – побрякушки стоимостью в миллионы ливров. Эммануэль с радостью дал мне деньги на приобретение дома и сообщил мне, что Сен-Вре, мрачный средневековый замок, принадлежавший Эмили, жене Шарля де Лагарда, выставлен на продажу. В юности в этом замке произошло решающее событие моей юности. Таким образом он служил мне напоминанием о былой неосмотрительности, и я решила, что это поможет мне осуществить задуманное и исправиться.

Эммануэль сказал, что не в силах устоять передо мной. Мне было приятно слышать, что я желанна. Он был красив, как всегда, и после года воздержания я едва справилась с искушением. Деньги я взяла, но дала ему понять, что теперь я другая.

– Отныне и навсегда я не собираюсь отдаваться каждому встречному, – сказала я.

Я была горда, что смогла отказать ему.

И снова отец Даффи прервал рассказ Жанны.

– Насколько я понимаю, ваше решение хранить целомудрие было вскоре забыто, – сказал он.

– Да, – кивнула Жанна. – В Пон о'Дам я раскаялась, но там я была свободна от искушений. Стоило мне выйти на волю, как я снова потянулась к плотским наслаждениям.

– Вы ведь знаете, что только искреннее сожаление, желание исправиться и твердое намерение не грешить больше могут принести вам прощение, – сказал священник.

Глаза Жанны наполнились слезами..

– Но поверит ли Господь моему раскаянию? Ведь у меня нет времени доказать серьезность своих намерений!

– Да, дитя мое, поверит, – заверил ее священник. – Вспомните притчу о Господе и виноградарях. Даже тому работнику, кого наняли в последний час, пообещали заплатить, как если бы он работал весь день.

– Это же несправедливо, – заметила Жанна.

– Господу решать, что справедливо, а что нет, – сказал священник. – Если сердце ваше и вправду полно раскаяния, вас ждет вечное блаженство.

Жанна, измученная и взволнованная откровениями, никогда еще не чувствовала себя столь несчастной. Ее исповедь была честной, без утайки. На какое-то мгновение у нее на душе посветлело: Жанна представила себе рай как сияющий дворец, по сравнению с которым Версаль казался унылой хижиной. Но вдруг ее сковал ужас. Жанна не знала, что страшит ее больше – встреча с Богом или с гильотиной.

Каким бы неопределенным ни казалось мое будущее, приобретение Сен-Вре было нелепой блажью. Чтобы содержать его в должном состоянии, требовалось не меньше слуг, чем было у меня в Версале. К счастью, герцог Эммануэль спас часть моей коллекции картин, и мне удалось выгодно продать Берне и Грёза.

Ко мне вернулась преданная Генриетта. Они с Женевьевой ездили в Лувисьен посмотреть, как там идут дела в мое отсутствие.

– С Замо беда, – сообщила мне Генриетта. – Он стал враждебным, принял нас очень неуважительно. Его слуги жаловались на него.

В этом не было ничего удивительного после всего того, что ему пришлось пережить из-за меня. Мне не терпелось увидеть Замо, чтобы загладить свою вину.

Я получила письма от Лорана и Ива, в которых они просили меня снова взять их в услужение, но я, полная решимости быть праведной женщиной, даже не ответила на их мольбы. Генриетта полностью поддерживала перемены в моем характере.

Сколько себя помню, я всегда пыталась скрыть свое крестьянское происхождение. Теперь же я стремилась вернуться к корням. Летом 1775 года я устраивала шумные балы, и двери моего дома были открыты для всех. Стараясь создать себе более солидную репутацию, я водила дружбу с фермерами, пастухами, дровосеками, лесниками и их семьями. Получая приглашения от соседей, я неизменно их принимала, от каких бы скромных людей они ни исходили. Я щедро помогала бедствующим семьям в округе.

С началом осени чувство душевного удовлетворения уступило место тревоге и смятению. Корбейль не баловал разнообразием занятий. В доме было темно и холодно. Я ловила себя на мечтах о жизни при дворе, о роскоши и миллионе развлечений. Я по-прежнему была похотливой самкой, и неудовлетворенная страсть сделала меня раздражительной.

В октябре ко мне приехал Адольф. Они с Элен обосновались в Бате. По его словам, у них все шло не слишком гладко. Он жаловался на ворчание и холодность жены, сказал, что она стала безрассудно азартной и из-за нее страсть к играм, сгубившая его отца, стала подбираться и к нему.

Адольф обожал меня даже сильнее, чем прежде. Упав на колени, он положил голову мне на колени.

– Пусть я живу с Элен, но я никогда не забуду вас, тетя Жанна. Прошу вас…

Я знала, чего он хочет, и меня так и подмывало раздвинуть ноги, но одна лишь мысль о грехе инцеста привела меня в ужас, и я оттолкнула его. Но он не поднимался с колен, умоляя меня хотя бы о небольшом знаке внимания. Я обратилась с молитвой к Богородице, и Она дала мне силы устоять перед искушением. Я отправила Адольфа обратно в Англию.

Остаток месяца прошел довольно спокойно. В ноябре приехала Шон. Мы не виделись почти полтора года. Жизнь в Тулузе пошла ей на пользу: она казалась выше, чем я помнила ее, а на губах ее играла улыбка удовлетворенной женщины.

– У меня есть любовник, – взволнованно сообщила она. – Он невероятно галантен и заставляет меня чувствовать себя женщиной до кончиков ногтей.

Я настояла, чтобы она пригласила его в гости. Месье де Фога, кавалер Шон, пожилой тулузец, и в самом деле был очень остроумным и кудахтал над Шон, словно она была королевой. Я была рада видеть, что она наконец нашла столь желанное романтическое счастье, но не могла не завидовать ей. Как бы то ни было, мне было хорошо с ними, и я пригласила их гостить у меня так долго, как захочется. Оказалось, что у Фога есть приятель, который живет поблизости, – виконт де Лянгле, которого он пригласил на партию в карты. Лянгле оказался высоким и привлекательным. Его нагловатость напомнила мне графа Жана. Я поняла, что мое решение хранить целомудрие было всего лишь мечтой оптимистки. В декабре я взяла де Лянгле за руку, и он скрасил мое зимнее одиночество.

Продолжая грешить, я тем не менее задумывалась над своей дальнейшей судьбой. Если между мной и де Лянгле и были какие-то чувства, они умерли в первую среду Великого поста. Я распрощалась с ним и решительно вознамерилась поститься со всей строгостью. Но пришла Пасха, а я так и не исповедалась. Так я снова потеряла веру.

В июне 1776 года герцогу Эммануэлю удалось спасти еще часть моего имущества, в том числе и имение в Лувисьене.

Все что Женевьева и Генриетта рассказали мне о Замо, оказалось чистой правдой. За два года моего отсутствия этот ленивый мальчишка и пальцем не пошевелил. Замок и флигель заросли грязью, а разросшийся сад – сорняками. Замо я обнаружила спящим в моей постели. Подобная наглость разозлила меня, но я не подала вида. Я разбудила его и спросила, как идут дела. Он поприветствовал меня непристойным жестом. С нашей последней встречи Замо подрос и поправился. Его миленькое личико подурнело. Ходил он вразвалочку, одежда его была грязной, а низ рубашки постоянно выбивался из слишком узких брюк. К тому же он, казалось, поглупел; испортились и его манеры, которые и раньше оставляли желать лучшего. Я дала Замо денег и даже принесла горячий шоколад в знак примирения, но он продолжал дерзить мне. Он вызывал у меня отвращение. Был он и правда таким неприятным или же это было отражением моей нечистой совести, замаранной тем, как я с ним обращалась? Откуда мне знать! Как бы то ни было, проведя в его обществе неделю, я забыла, что обещала искупить свои грехи, и удовольствовалась тем, что решила не причинять ему еще больший вред.

Я наняла Морина, паренька из местных, брата одной из коровниц короля, чтобы тот выполнял работу, которую запустил Замо. Морин был светловолос и, подобно Лорану, отличался крепким телосложением. С его помощью, а также с помощью моего декоратора, Альбера Сен-Анжа, команды плотников, декораторов и садовников имение обрело свой прежний облик. Нравственные идеалы, проснувшиеся во мне в монастыре Пон о'Дам, забывались быстро. Я подумывала закрутить интрижку с Морином, но не стала этого делать. Меня тянуло на мужчин, а не на мальчиков. Декоратор, банкир, виноторговец – все были без ума от меня, а я даже не могла запомнить их имена. У меня было несколько мимолетных романов: я завоевывала сердце мужчины, а потом разбивала его. Все вернулось на круги своя за тем исключением, что теперь я в прошлом была не продавщицей и не проституткой. Я была официальной любовницей Луи XV. Я вошла в историю.

На Рождество я устроила вечеринку, на которую пригласила всех соседей. Среди гостей оказался красавец англичанин по имени Генри Сеймур. Он сразу мне приглянулся. Узнав, что он из Бата, я выспросила у него имена людей, которых мог бы знать Адольф.

У Генри были жена, молоденькая графиня-француженка, умненькая, но не слишком симпатичная, и ребенок, еще совсем маленький. Генри активно интересовался местными делами, и я, задавшись целью соблазнить его, вступила в комитет, пытающийся решить проблему шума гидравлического насоса, установленного на реке. Я создала Генри все условия для того, чтобы он мог подойти ко мне, но он не воспользовался ситуацией. Может, он нравился мне именно потому, что не обращал на меня внимания, был со мной холоден и высокомерен?

Я продала Сен-Вре и неплохо на этом заработала. Мне хватило денег, чтобы отдать долг герцогу Эммануэлю, и даже осталось на покупку дома в окрестностях Лувисьена для матери. Я предложила Шон купить дом и для нее, но роман моей подруги был в самом разгаре, и ей хотелось быть с любимым. Я могла ее понять. Когда есть мужчина, на которого можно положиться, женская дружба отходит на второй план.

Моей дочери уже исполнилось восемнадцать. Чтобы наверстать упущенное, я старалась проводить с Битей как можно больше времени и пригласила ее пожить в домике у пруда. Дядя Николя и тетя Жозефина умерли, и я наконец открыла ей правду о ее происхождении. Узнав, что я ее мать, Битей не удивилась. Она спросила меня об отце. Насколько я знала, Жюль уехал жить в Канаду, в Монреаль.

Битей говорила, что горда тем, что она моя дочь, однако ее гордость граничила со злостью. Она чувствовала себя покинутой, обижалась на меня за то, что позволила воспитывать ее словно прислугу. Однажды вечером, когда в моей гостиной собрался комитет противников помпы, Битей, чья фигурка уже прекрасно оформилась, появилась в комнате в одной ночной рубашке, которая не скрывала, а лишь подчеркивала ее юные прелести. Я заметила, что Генри поглядывает на нее. В разговоре с ним Битей начала имитировать дефект речи, строя из себя беззащитную девочку, трепещущую от благоговейного страха. Какая знакомая уловка!

Я срочно нашла ей партию – офицера кавалерии из Лиона, который был в два раза старше нее. Они поженились 1 мая 1777 года. Я провожала дочь с радостью, смешанной с грустью.

Первого июня я получила письмо от повелителя Римской империи Йозефа II, в котором сообщалось, что он приезжает во Францию и хотел бы остановиться в Лувисьене, чтобы встретиться со мной. Император Йозеф не только был самым влиятельным и богатым мужчиной в Европе, но и приходился братом Марии Антуанетте. Как могла я упустить возможность одержать победу в войне с Негодницей Мари, которая сама плыла мне в руки?

В платье, едва прикрывавшем соски, испытывая прилив энергии, без которого не обходилось ни одно решение завоевать мужское сердце, я приняла императора во флигеле. Он оказался ниже, чем я предполагала, носил пышную рыжую бороду и был облачен в пурпурную военную форму с золотой отделкой. Упав перед ним на колени, я постаралась наклониться вперед так, чтобы ничто не укрылось от его взгляда.

Как большинство коротышек, Йозеф стремился компенсировать свой рост. Он был галантен и учтив, оставаясь при этом завоевателем. Император бешено овладел мною на полу и потом в постели. Но в моей нежной империи не бывает побед без капитуляции. На второй день непрестанных занятий любовью он запутался в моих шелковых сетях так, что его помощникам и министрам пришлось долго уговаривать его следовать дальше.

Герцог Эркюль стал наследником огромного состояния. В десятый или в одиннадцатый раз я снова сошлась с ним. Несмотря на преданность Эркюля или благодаря ей, я все сильнее влюблялась в Генри Сеймура.

В феврале 1778 года посланник принес ужасную новость. Адольф был убит на дуэли из-за карт.

У меня началась истерика. Эркюль был именно тем сильным плечом, на котором можно поплакать, но утрата племянника стала для меня невыносимой потерей. Я винила себя, что не удержала его рядом. Мне не были известны подробности трагедии, и я отправилась к Генри, чтобы попросить его расспросить друзей в Бате о случившемся. Увидев мои страдания, он нежно обнял меня. Как я и предполагала, за внешней сдержанностью скрывалось страстное сердце. К тому же его жена тогда гостила у родственников в Ницце.

Оказавшись в объятиях друг друга, мы буквально взорвались, после чего я рассыпалась на сотни кусочков. Прижавшись к Генри, я оплакивала Адольфа. Я хотела, чтобы он сказал мне, что никогда никого не любил так, как меня, но он дал мне понять, что очень привязан к своей жене. Опасаясь, что кто-нибудь может застать нас вместе, он нервно попросил меня уйти. Я не привыкла, чтобы мужчины выгоняли меня, и спросила, когда мы увидимся снова. Словно оказывая мне услугу, он предложил встретиться на следующей неделе на заброшенной ферме и напомнил, что нам необходимо быть очень осторожными.

Эркюль старался быть идеальным любовником. Он выкроил время, чтобы провести в Лувисьене большую часть весны и быть в сложный период моей жизни рядом со мной. Но мне это было не нужно. Когда он пытался заговорить со мной, я огрызалась. Если он и подозревал, что у меня появился роман на стороне, то ему хватило ума ничего не говорить. Привычный к перепадам моего настроения, он вернулся в Париж.

Я нашла утешение в запретной любви. Я горевала по Адольфу, но ожидание каждого нового свидания с Генри наполняло меня трепетом. Я не могла прожить без него ни дня, но он мог выбираться на старую ферму всего два раза в неделю. Чем больше мы были вместе, тем сильнее он был нужен мне. Мои чувства не угасали. Но через мгновение после страстного соития Генри снова надевал на себя маску сдержанности. Он был груб со мной, но это не помешало мне превратить его в своем воображении в идеал.

Я дико ревновала его к жене. Лувисьен был маленьким городком, и на каждой вечеринке я сталкивалась с Генри и его супругой. Я представляла их в постели, и это было мне ножом по сердцу. В сентябре я позвала Эркюля, чтобы он сопровождал меня на праздник урожая. Я знала, что Генри с женой придут туда, и хотела, чтобы он понял, как больно видеть своего любовника с другим. Может, он наконец поймет, что я значу для него. Но, когда мы с Эркюлем приехали на бал, Генри лишь скользнул по мне взглядом и за весь вечер ни разу даже не посмотрел в мою сторону. Я решила, что мой план сработал.

Через несколько дней я пришла на ферму и ждала Генри в наше обычное время. Он так и не появился. Я написала ему письмо, требуя объяснений, но ответа не получила. Судя по всему, моя выдумка привела к прямо противоположным результатам.

Мужчины еще никогда не отвергали меня, и я пришла в неописуемую ярость. Как он посмел! Бедный Морин! Мстя за оскорбленное тщеславие, я по поводу и без повода набрасывалась на него с руганью.

Верный и надежный Эркюль был рядом, помогая мне взять себя в руки. Он не мог утешить меня, осушить мои слезы по погибшему Адольфу, зато благодаря его доброте я забыла эгоиста Генри.

Эти утраты отрезвили меня, и я стала больше ценить то, что имею. Иллюзии любви сладки, но обманчивы. С человеком настроения приятно провести день, но для длительного союза необходимо знать, что можно ожидать от партнера в любой момент.

Мы с Эркюлем хорошо изучили друг друга. Порой мы подолгу были вместе, не говоря ни слова, изучили вкусы и предпочтения другого – и понимали, чем нужно пожертвовать. Впервые в жизни я с радостью шла на жертвы, зная, какое счастье иметь рядом надежного порядочного человека. Мы часто бывали на свежем воздухе: катались в карете, гуляли, держась за руки, работали в саду, ловили рыбу в Сене. На природе я приобрела здоровый цвет лица и аппетит. Мы вместе готовили сытные блюда и съедали их с огромным удовольствием. Я беспечно набирала вес.

Но мы не ограничивались этими простыми удовольствиями. Эркюль был мэром Парижа, и к нам приезжали многие высокопоставленные чиновники. С ними возвращалась атмосфера веселья, к которой я так привыкла за время царствования с Луи. Приглашения, гости, письма поступали двадцать четыре часа в сутки. Я часто ездила в Париж, ходила в Оперу и посещала пышные балы. Я наслушалась разговоров о бизнесе и политике и решила сблизиться с литературными деятелями. Невозможный Пьер Бомарше купался в лучах славы. Его, комические пьесы «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро» вдохновили Россини и Моцарта на создание опер. С его помощью и с его благословения я начала писать мемуары, почти полностью посвященные моей общественной жизни.

Пока я пыталась забыть о компрометирующих подробностях своей личной жизни, строгий офицер кавалерии по имени Шодерло Лакло вывел их на авансцену.

В начале 1783 года Пьер принес мне его роман «Опасные связи», в котором французская аристократия представала сонмом бессовестных распутников, рабов похоти, которым вероломство, нравственная жестокость и зло во имя зла доставляли чувственное наслаждение. Его главным героем был злобный, циничный, аморальный, расчетливый повеса, прототипом которого вполне мог послужить граф Жан. Его сводная сестра и соучастница, нарушительница запретов, почти не отличалась от меня.

Довольно правдивый портрет аристократии всех задел за живое. Облик знати глазами Лакло не оскорбил придворных – они визжали от восхищения. Однако интеллектуалы и представители прессы, в списке жалоб которых против правящего класса первой стояла моральная развращенность, разошлись не на шутку. Неграмотный люд получил сильно преувеличенную версию «Опасных связей», и она передавалась из уст в уста.

Я очень изменилась со времен графа Жана и Луи. Мы с Эркюлем не были соучастниками, не пытались заманить друг друга в ловушку, не боролись за власть. Нами правил рассудок, а не страсть и алчность, и наши отношения строились на взаимном уважении и нежности. Наша сексуальная жизнь была регулярной и приятной, отношения – теплыми, но не горячими. Не было взлетов и падений, которыми была так богата моя жизнь до этого момента. Мне не нужно было доказывать себе что-то, соблазняя других мужчин.

В дневниках я называла себя счастливой, но мое спокойствие было нарушено неожиданным событием. Последнее произведение Руссо, опубликованное уже после его смерти и изданное в монастыре Святого Августина, называлось «Исповедь». В нем автор признавался, что его личная жизнь представляла собой смесь легкомыслия и неразборчивости в связях. Это произведение, несомненно, предназначалось образованным женщинам. Во времена молодости Руссо многие светские дамы были готовы прийти ему на помощь. Он оставил жену и пятерых детей и перебрался в крошечный особнячок в Монморанси, чтобы можно было спокойно ухаживать за аристократкой – мадам де Ходетуа. Их болезненный роман лег в основу «Новой Элоизы».

Он признавался, что Тереза Вассер была невежественной и самодовольной, что она отталкивала его своей подлостью и скаредностью. Но, писал Руссо, его втайне тянуло к агрессивным, властным женщинам: «Встать перед ней на колени, выполнять ее прихоти, умолять ее о пощаде – вот что доставляло мне самое острое наслаждение». Без сомнения, эта женщина была недостойна гения, которым владела, и лишь его стремление к подчинению и низкая самооценка позволили ей полностью подчинить его себе.

Откровения Руссо были предельно искренни. Он продолжал утверждать, что люди обладают свободой воли, усердно занимался саморазвитием, но всю свою жизнь был рабом – сначала рабом женщины, стоявшей выше его по социальной лестнице, а затем – вероломной прачки, неспособной даже читать его труды. Великое противоречие романтизма заключается в том, что чем большей свободы от внешних правил человек достигает, тем сильнее искушение следовать зову собственного воображения. В своих фантазиях Руссо ничем не отличался от распутников из произведений де Сада. Неужели все мы такие?

Неужели человечество подобно колонии насекомых, управляемой лишь бессмысленными эротическими желаниями? Неужели логика и разум – лишь прикрытие для потребности причинять и испытывать боль? Правосудие, равенство, братство, честь – существуют ли они вообще в наших инстинктах? Неужели мы живем в мире садизма?

Природа, думала я, как и великая тайна женщины, – палка о двух концах. Неоспорима красота закатов, гор и лесов, аромата роз, человеческой доброты. Но нельзя видеть только те стороны природы, которые не противоречат ее щедрости и доброте, игнорируя все остальные. А как же безразличие и жестокость природы? Торнадо, землетрясения, раковые опухоли, врожденные уродства – и это только вершина айсберга. Чем они лучше тех зверств, которые творят люди во имя Бога, общества, страны?

Весной 1784 года Эркюлю стукнуло пятьдесят. Внешне он оставался моложавым и энергичным, но при занятиях любовью он раз или два терпел фиаско. Что это – возраст или дело во мне?

Разумеется, в сорок четыре года я была уже не той аппетитной гладкокожей красавицей, что раньше. Кожа моя потеряла былую упругость, вокруг глаз и губ залегли морщинки. Я красила волосы специальным составом, чтобы скрыть седину. Я сильно пополнела. Из-за жировых складок на животе и бедрах я начала носить свободные наряды, подобающие почтенным матронам, а дряблость шеи прятала под шелковыми шарфиками.

Когда мы начали и не закончили в очередной раз, я спросила Эркюля, что ему нужно, чтобы подогреть страсть, может, молодое тело? Он заверил меня, что все дело в нем самом, что он глубоко обеспокоен тем, что происходит в обожаемой им Франции. Нахмурившись, он сетовал на эпидемию нравственных и экономических пороков, с возмущением говорил о расточительности правительства, когда полстраны голодает.

– Сейчас в страну возвращаются французы, воевавшие на стороне американских колоний против английского короля, – сказал он. – Они полны отваги, революционных замыслов и свято верят, что демократия – самая естественная форма правления. Они считают, что люди, способные управлять собой, могут творить чудеса.

– Ты же не поощряешь насилие? – уточнила я.

– Нет, – ответил Эркюль. – Но не поддерживаю и действия нынешнего правительства, которые его разжигают. Нельзя избивать человека и надеяться, что он не станет отвечать тем же.

Мне ли не знать! Взять, например, Замо. В то время мы почти не встречались, но, когда речь заходила о революции, исходившая от него недоброжелательность буквально повисала в воздухе. Этот дикарь постоянно ошивался в местных кабаках в компании хулиганов, именующих себя сторонниками реформ, но на самом деле желающих лишь открытого мятежа, чтобы безнаказанно грабить и бесчинствовать. Материальная выгода не интересовала Замо – он жаждал мести. Ненависть ко мне распространилась теперь на весь правящий класс и стала еще опаснее – остро прочувствованная, рожденная душевными муками, а не алчностью.

Эркюль прекрасно это понимал. Революционные настроения, охватившие Францию, причиняли ему сильную боль. Он действительно любил свою страну. Благодаря своему идеализму Эркюль был способен понять проблемы народа. Он был за правосудие для всех. Это был разумный человек, чьей энергии вполне хватило бы для осуществления справедливых по отношению к простому люду реформ, которые укрепили бы монархию и сняли бы растущее напряжение.

Чем больше я жила, тем больше гордилась своим крестьянским происхождением. Но я давно пришла к выводу, что лицемерие изначально свойственно человеческой натуре и не зависит от классовой принадлежности. Друг Эркюля, американский революционер Томас Джефферсон, писавший, что Господь создал всех людей равными, держал три сотни рабов. Вольтер утверждал, что подчинение женщин мужчинам является естественным порядком вещей, но идеалы, которые он отстаивал, оказались в противоречии с любовными отношениями героя-философа. Руссо посвятил роман драмам своей личной жизни. Его идеализм оказался погребенным под грузом несбывшихся надежд. На мой взгляд, я была ничем не хуже их всех – идеалистка, чье поведение далеко от совершенства.

Кроме того, политика по-прежнему казалась мне мужской игрой, в которой мужчины сами устанавливают правила. В конце концов, неважно, кто ты – демократ или монархист, прав тот, на чьей стороне сила.

Беседа с Эркюлем расстроила меня.

– Сегодня такой прекрасный день, – сказала я. – Ты прекрасный собеседник. Зачем все портить, заставляя меня задумываться о несправедливости этого мира?

Он посмотрел на меня и сказал просто:

– Жанна, я люблю тебя.

Он заключил меня в объятия и прошептал:

– Для меня ты всегда останешься, такой же красивой.

Мы вернулись в постель. Его поцелуи, ласки и комплименты пробудили во мне желание. Я была готова – как, впрочем, всегда, но ему так и не удалось войти в меня.

Не желая оставлять меня неудовлетворенной, Эркюль осыпал меня подарками и комплиментами, пытаясь компенсировать свою мужскую несостоятельность. Я не сомневалась в его преданности и честно пыталась заставить себя довольствоваться лишь ощущением защищенности, но главное мое местечко имело на этот счет свое мнение. Оно не получало должного внимания.

На мой сорок пятый день рождения Эркюль пригласил придворную художницу, мадам Вижье-Лебрюн, писать мой портрет. В начале весны я две недели каждое утро восседала во флигеле в фантазийном платье и шляпе с плюмажем, а мадам Лебрюн делала свое дело.

В те долгие, проведенные вместе часы мы с мадам Лебрюн много разговаривали. Она оказалась умной, проницательной и весьма осведомленной женщиной, столь же любопытной, сколь и откровенной. Она призналась, что имеет в Версале двух любовников. Это не удивило меня, ведь красота художницы не уступала ее таланту. Она рассказала, что ее мужчины недавно узнали о существовании друг друга и теперь оба давят на нее, требуя сделать выбор.

– Я уехала, чтобы все обдумать. Но, честно говоря, я привыкла иметь двух мужчин в день, и довольствоваться одним будет весьма затруднительно для меня.

Я вдруг вспомнила о недавних неудачах Эркюля.

– Что это за выражение лица, графиня Жанна? – спросила мадам Лебрюн. – Позвольте мне догадаться. Эркюль больше не удовлетворяет вас?

Ее проницательность поразила меня.

– Мадам, вы умеете читать мысли? – воскликнула я.

– Я наблюдаю, – ответила мадам Лебрюн. – Я вижу, как внимателен к вам Эркюль, как много он делает для вас. Ни одна женщина не может похвастаться столь обходительным и столь почтительным отношением, как любовница мужчины, ослабленного возрастом, тревогой или снисходительностью.

И здесь мадам Лебрюн попала в точку.

– Забота Эркюля, его слова и поступки, поцелуи и ласки разжигают огонь, который у него нет сил поддерживать, – продолжала великолепная Лебрюн. – Но благие намерения мужчины – слабая замена его способности довести дело до конца. Он сам толкает вас в объятия другого, того, который сможет закончить то, что он начал.

От восхищения наблюдательностью мадам Лебрюн и меткостью ее замечаний я потеряла дар речи. Уверенная в своей правоте, она не нуждалась в моих подтверждениях и продолжила рисовать меня, не развивая тему далее.

Около полудня мы с мадам Лебрюн отправились завтракать во флигель, где с удивлением обнаружили, что утром прибыли посланники от султана Майсура. У султана возникли проблемы с англичанами, и он хотел вмешательства Франции. Посланники пытались убедить Эркюля повлиять на короля. Эркюль предложил им остаться на несколько дней, пока он будет искать способы помочь им. Один из них, Лакшмон Бхоз, имел тонкие царственные черты лица. От него исходил экзотический аромат с коричным оттенком. Он одарил меня туманным, полным обожания взглядом. Я пригласила его сесть рядом со мной за обедом. Пока остальные обсуждали политические вопросы, мы говорили о палящем зное и ядовитых змеях Майсура.

На следующее утро мадам Лебрюн поддразнила меня:

– Я знала, что вы покривили душой, когда сказали, что храните верность одному мужчине. Видела, как вы пытались очаровать того иностранца прямо под носом у Эркюля.

– Вздор! – возразила я. – Месье Бхоз привлекателен, но мне от него ничего не нужно.

– Ах, да! Совсем забыла! Вы же простая деревенская девочка, которая остается со своим мужчиной, несмотря ни на что.

За ужином я, пытаясь опровергнуть догадки мадам Лебрюн, старательно делала вид, что полностью поглощена разглагольствованиями месье Бандара о вторжениях британцев в Индию. Когда Эркюль предложил мужчинам съездить днем на охоту, пальцы моей ноги скользнули по лодыжке Лакшмона, и тот отказался, сославшись на чрезвычайную усталость. Проницательная мадам Лебрюн подмигнула мне, понимающе улыбаясь.

После обеда я отправилась в домик у пруда и принялась за стеганое одеяло. Словно паук в паутине, я затаилась в ожидании жертвы. Как только все уехали, Лакшмон нашел меня. Отбросив все правила этикета, я бросилась в его объятия.

За обедом мое прекрасное настроение омрачали лишь уколы совести. Эркюль сказал, что я выгляжу чудесно – отдохнувшей и расслабленной. Мадам Лебрюн, внимательно оглядев меня, кивнула:

– Да, я полностью с вами согласна. Теперь я наконец вижу ту графиню дю Барри, о которой так много слышала, признанную красавицу. Полагаю, мадам, за ваш цветущий вид надо благодарить деревенский воздух!

Спустя несколько дней Лебрюн закончила работу над портретом. Мы с Эркюлем сгорали от желания увидеть его. Портрет оказался весьма реалистичным. Мадам Лебрюн не пыталась изобразить меня моложе, чем я была: все отпечатки возраста остались при мне. Кожа казалась истонченной, фигура – несколько тяжеловесной, подбородок – обвисшим, а в волосах серебрились тронутые сединой пряди. Но в глазах светилась уверенность роковой женщины. Если мужчины могут использовать все доступные им средства на пути к власти и господству, почему женщины должны себе в этом отказывать? Если мужчин возраст красит, чем женщины хуже их?

Осенью 1778 года старуха с косой явилась за моей матерью. Неделю спустя скончался мой старый друг, герцог Ришелье. По слухам, он испустил дух в объятиях пятнадцатилетней девочки.

Я была на похоронах Ришелье, на которые съехались многие правительственные чины. Ришелье пережил всех своих ровесников. Он стал олицетворением старой гвардии. Казалось, с его смертью закончилась целая эпоха. Старый порядок заметно пошатнулся. Запах гниения системы, при которой богачи были освобождены от налогов, а народ оплачивал все дорогостоящие прихоти правящего сословия, донесся даже до короля. Когда Эркюль поинтересовался, какие меры можно принять для решения проблемы, король пожал плечами и подлил в наши бокалы шампанского. Мы выпили за упокой души Ришелье.

Аристократию охватила всепоглощающая апатия. Мы знали, что в этом некого винить, кроме нас самих. Инфляция вышла из-под контроля. Франция морально и экономически обанкротилась, но придворные продолжали устраивать пышные балы и бездумно сорить деньгами.

Неделю спустя король приказал создать комиссию для изучения степени антимонархистских настроений. Эркюль, один из тех немногих политиков, которые руководствовались скорее идеалами, нежели амбициями, попросил, чтобы его включили в состав этой комиссии. Ему отказали, и он впал в задумчивость и меланхолию.

– Да забудь ты об этих людях с их дурацкой политикой, – сказала я. – Иди ко мне!

Я пыталась успокоить его, но он не мог перестать думать о том, как помочь стране.

На Рождество мы с Эркюлем отправились на пышное торжество в Париже. Мы случайно встретились с мадам де Грамон, которая к тому времени уже разменяла шестой десяток. С годами ее ненависть ко мне не ослабела. Она прошла мимо, не поздоровавшись. Я рассмеялась и сказала Эркюлю:

– Если бы эта женщина могла убить меня, она бы сделала это не раздумывая!

И вдруг из толпы появился таинственный незнакомец, который преследовал меня много лет. Казалось, он совсем не постарел. Охваченная ужасом, я словно окаменела. Мне хотелось позвать Эркюля, но я не могла вымолвить ни слова.

– Нет, мадам, – сказал он тихим голосом. – Мадам де Грамон вас не убьет. Вас с ней постигнет одна и та же участь от руки палача. Когда мы с вами встретимся в следующий раз, вы будете прощаться с радостями этого мира.

Мужчина исчез в толпе, и я начала приходить в себя. Мне было очень страшно. Я спросила Эркюля, видел ли он этого человека, слышал ли он его, но он не понял, о чем я говорю. Я рассказала ему, что произошло.

– Этот человек никогда не ошибается! – воскликнула я.

Эркюль поцеловал меня и сказал, что я выпила слишком много вина.

– Никто тебя не казнит, – заверил меня он. – Обещаю, я буду защищать тебя.

Воспоминания о зловещей встрече терзали меня еще несколько дней, а потом я забыла об этом. Самое странное, что эти встречи, хоть и наводили на меня ужас, быстро ускользали из памяти. События эти казались столь же смутными, мимолетными, как и сам незнакомец. А я была не из тех, кто смакует неприятные вещи.

О Боже, молю Тебя, смилостивься!

В 1789 году страну охватили ужасы революции. Агитаторам, призывающим на борьбу с аристократией, удалось взбунтовать чернь. Толпы бесчинствующей молодежи, вооруженной ножами, рыскали по улицам Парижа, выкрикивая оскорбления и бросая бутылки в проезжающие кареты. На нескольких министров были совершены покушения. 14 июля чернь устроила штурм Бастилии. Смотритель и охрана были убиты, а их головы, надетые на железные шесты, провезли по улицам. Правительство было не в силах навести порядок.

Это был ад. В Париже воцарился террор. Любой, кто имел какое-либо отношение к правительству, все богачи были в опасности. Замки стирали с лица земли, а их хозяев убивали.

В сентябре появились два памфлета, в которых меня называли врагом революции. Первый, анонимный, представлял меня аморальной ветреницей, наслаждающейся незаслуженным богатством. Автором второго был сумасшедший де Сад.

Меня удивило, что маркиз до сих пор жив. Когда я последний раз слышала о нем, он ожидал смертной казни за издевательства над женщиной, приведшие к ее смерти. Он бежал, но вскорости был пойман. Выяснилось, что три проститутки, которых он угостил шоколадом, погибли. Конфеты были начинены сушеными толчеными жуками. Де Сад проверял их эффективность в качестве афродизиаков. Убивать проституток отравленным шоколадом? Какая гнусность! О чем я думала, когда позволила этому безумцу завладеть моими мыслями? Де Сада стоило умертвить немедленно, но ему достался либеральный судья, тем более что маркиз заявлял о своей приверженности революционным идеалам. Давний противник либералов и консерваторов, он, несомненно, занял эту позицию исключительно ради спасения своей шкуры. Как бы то ни было, судья поверил в искренность де Сада и заменил смертную казнь пожизненным заключением. Маркиза определили на работу в тюремном саду, но вскоре застали за тем, что он вырывал цветы и втаптывал их в грязь. Свежие овощи он закапывал. Фрукты и цветы, хрупкие и беззащитные, были, тем не менее, живыми, и он мог воплощать на них свои безумные замыслы. Сидя в одиночной камере, он целыми днями описывал фантазии, рожденные воспаленным рассудком, и свои философские воззрения. Я стала его мишенью.

Его памфлет назывался «Шлюха Луи XV». Он утверждал, что в 1771 году Луи в неделю тратил на меня больше денег честных налогоплательщиков, чем правительство – на социальное обеспечение всей нации за год. За такие деньги, восклицал он, Луи мог иметь любую девочку в любом борделе Франции каждый день: «Как может женщина быть столь дорогой? Несомненно, наш повелитель был столь же безумен, как и объект его болезненной страсти». Не думаю, что маркиз озаботился проверкой фактов, но, как бы там ни было, его писания привлекли внимание народа. Ненависть злила меня, но мне это нравилось. Прекрасно снова быть в центре внимания.

По мнению, Эркюля, эти памфлеты не представляли особой опасности, но он все-таки принял меры предосторожности, увеличив количество стражи в моем жилище.

Тем временем Революционная Ассамблея распространила Декларацию о правах человека. «Свобода» и «равенство» – красивые слова для кипящей ненавистью и жаждущей насилия толпы.

Равно как и «братство» – женщины что, тоже братья? Когда на улицы вышли молодые энтузиастки, наряженные в брюки и готовые поддержать это начинание, мужчины их разогнали. «Бесстыдные сучки! – возмущался один памфлетист. – Чего вам еще надо? Мужественность – единственное, что у нас осталось. Так что, вы превратитесь в мужчин и лишите нас и этого? Вы правите нами, завладев нашими чувствами. Законодатели, магистры и даже короли пали к вашим ногам. Ваше иго – это единственный гнет, какой мы не можем сбросить, ибо это гнет самой природы. Так во имя природы останьтесь тем, что вы есть!»

Новый порядок накладывал на женщин те же ограничения, что и раньше. Все революционеры – идеалисты, напоминала я себе. Люди еще не научились им верить. Но, может быть, когда-нибудь…

В октябре 1791 года разъяренная толпа ворвалась в Версальский дворец. Множество королевских стражей получили ранения, но королю и королеве удалось спастись и бежать в Тюильри, обосновавшись в этом старом замке в центре Парижа.

Страшно было осознавать, что Версаль, все его произведения искусства и антиквариат оказались в руках черни. Куда катится этот мир? Новые правители были еще хуже старых: они ничего не делали для установления порядка и законности. Симпатии Эркюля полностью принадлежали монархии, как и мои. Он хотел, чтобы я осталась под надежной охраной в Лувисьене, а сам собирался поехать на встречу с королем, но я воспротивилась и отправилась с ним в Париж, где продала кое-какие украшения и сняла квартиру для собраний сторонников короля, где они могли разработать план действий.

В ноябре человек по имени Жорж Грив основал в одной из лувисьенских таверн Клуб республиканцев. Он водил дружбу с безумным маркизом де Садом и американским демагогом Бенджамином Франклином, который время от времени наезжал в Париж. Грив поил местных пивом и охотно выслушивал их жалобы на правительство и богачей. Замо вскорости стал популярной фигурой в таверне. Я подозревала, что он состоит в заговоре с революционерами с целью собрать доказательства против меня, но даже не пыталась скрывать от него свои действия. Мое извечное самомнение толкало меня на игры с судьбой, а чувство вины перед Замо за все, что я ему сделала, дало возможность моему бывшему слуге отомстить мне.

В начале февраля 1792 года мы с Эркюлем посетили небольшой бал в доме графа де Машо. Когда мы вернулись в замок, почва ушла у меня из-под ног: дверь была выломана, в доме царил хаос. Сейф в моей комнате был взломан, исчезли мои любимые украшения.

Я рыдала. Эркюль пришел в ярость. Он решил, что это сделал Грив, а Замо снабжал его информацией и впустил в замок. Разумеется, если Замо был неподалеку, он не мог не услышать шум вторжения. Полиция тщательно допросила Замо и Грива, но они отрицали свою причастность к взлому. У каждого их них оказалось вполне надежное алиби. Судя по всему, они наняли профессиональных воров.

Я забыла про все свои угрызения совести. Я бы, не раздумывая, уволила Замо, но Луи назначил его управляющим имения пожизненно. Королевская подпись и печать лишали меня возможности выгнать его.

– Можешь продолжать получать жалованье, ты, мерзкий негодяй, – сказала я ему, – но если я увижу тебя в замке, тебе несдобровать.

– Как скажете, мадам, – сказал он, кланяясь с издевательской учтивостью и гадкой ухмылкой.

Преступление должно было быть зарегистрировано в публичном акте, а потому в газете появилось подробное описание похищенных украшений с указанием веса и стоимости каждого. Публикация вызвала бурное недовольство масс. В прессе меня порицали как развратницу, которая заработала фантастическое богатство, лежа на спине.

В феврале я получила посылку из Англии. В ней была сережка из украденного комплекта и письмо от некого Натаниэла Форта, в котором говорилось, что воры, вломившиеся в мой дом, были арестованы в Лондоне и все мои драгоценности у него. Каким образом ему удалось ими завладеть – долгая и запутанная история, которую он обещал рассказать мне по приезде в Лондон, где я смогу получить свое имущество назад. Я очень обрадовалась и в компании Генриетты и месье Армана, бывшего солдата дворцовой гвардии, которого Эркюль нанял в качестве моего телохранителя, тотчас же выехала в Англию.

Из Кале каждый день выходили суда. Порт был битком набит аристократами, которые использовали любую возможность спастись бегством. Я показала инспектору по эмиграции письмо Форта, заверив его, что не собираюсь покидать Францию навсегда. Тем не менее мне пришлось заплатить ему сто ливров, чтобы получить печать на билете.

Натан Форт оказался симпатичным голубоглазым юношей. Он говорил по-французски с ирландским акцентом. Он подтвердил, что воры были и в самом деле наняты Жоржем Гривом, а Замо помогал им.

– У меня есть друг, ювелир по имени Симон. Две недели назад к нему пришел некий Левет и сказал, что хотел бы продать кое-какие драгоценности, – рассказал мне Натан. – Я время от времени езжу во Францию с дипломатической миссией, а потому довольно хорошо осведомлен, что происходит по обеим сторонам пролива. Симон пришел ко мне и спросил, не слышал ли я о недавних ограблениях. Мне было известно о вторжении в Лувисьен, и этот Левет сразу же вызвал у меня подозрения. Небольшое расследование показало, что он был соучастником Грива. Средства, вырученные от продажи ваших украшений, должны были пойти на финансирование народных восстаний. Я встретился с Леветом, сделал вид, что меня интересуют драгоценности, и таким образом выяснил адрес дома в Лондоне, где хранилось краденое. Лондонская полиция арестовала Левета и еще двух воров.

– Но как получилось, что мои драгоценности оказались у вас, а не в полиции?

Натан улыбнулся:

– Я примерный гражданин. Я стараюсь быть полезным своей стране.

Когда я начала выписывать ему чек в качестве благодарности за услуги, он остановил меня и сказал, что вознаграждение ему не нужно.

Натан не говорил об этом прямо, но он, без сомнения, был тайным агентом и помогал британскому правительству оказывать содействие французским роялистам, предоставляя им убежище в Англии. Обнаружение моих драгоценностей стало большой удачей контрреволюционеров. Пока украшения выступали в роли вещественного доказательства, я не могла получить их назад. Нужно было подождать, когда виновные предстанут перед судом. Натан заверил меня, что все будет храниться в сейфе Лондонского банка.

Я никогда не была в Лондоне, и Натан предложил показать мне город. Мы также посетили некоторых французских аристократов, которые осели в Англии. Казалось, вся французская аристократия перебралась в Лондон. Эмигрантам жилось трудно. Мало у кого были средства, чтобы снять жилье, а потому большинство семей жили в коммунальных квартирах. Мужчины находились в депрессии. Чтобы поддержать домашних, женщины брались за работу, которую раньше делали их слуги. Мадам де Панже пекла хлеб. Мадам де Жиллар шила. Я и представить себе не могла, что аристократы, всю жизнь прожившие в неге и роскоши, могут так хорошо работать. Мы навестили маркизу де Сийери и герцогиню де Люзерн. Когда-то они жили в Версале, дружили с мадам де Грамон и не скрывали своей нелюбви ко мне. Теперь они вместе ютились в мансарде. Дамы тепло приняли меня, осыпали комплиментами, говоря, что я хорошо выгляжу. В начале этого года их мужей обвинили в государственной измене, и им пришлось бежать из Франции, не успев распродать имущество и уладить финансовые дела.

Когда карета везла нас домой, Натан сказал:

– В ближайшие месяцы похитители ваших украшений предстанут перед судом. Вам, должно быть, захочется вернуться в Лондон и увидеть процесс своими глазами.

Судя по всему, под предлогом посещения суда Натан хотел использовать мои перемещения между Англией и Францией для передачи денег и писем эмигрантам.

– Вы хотите, чтобы я помогала людям, которые ненавидели меня, – сказала я.

– Они ненавидели вас за ваше великодушие, – ответил он. – А теперь они полностью от него зависят.

Я никогда не отличалась храбростью и совсем не подходила на роль заговорщицы. Но Натан был очень мил, и я была благодарна ему за спасение моих драгоценностей. Кроме того, мне доставляло изощренное удовольствие отвечать добром на зло, да так, что добро это не шло злодеям на пользу. Мое милосердие причиняло врагам боль. Они не понимали, как любезность и обходительность могут сочетаться с низким происхождением, за которое они меня презирали. Я сказала, что готова помочь ему.

Суд был назначен на начало апреля. Натан позаботился, чтобы меня вызвали в суд как важного свидетеля.

В Кале я плыла с чемоданом, в котором был тайник для документов, необходимых контрреволюционному движению, и писем эмигрантов, которые просили денег у друзей и родственников, оставшихся во Франции.

Эркюль встречал меня на причале. Не зная, чего ожидать в эти смутные времена, мы крепко держались друг за друга. Мне нужно было доставить чемодан в Кале адресату по имени месье Неф, и Эркюль пошел со мной.

Март я провела с Эркюлем в Лувисьене. Он был очень внимателен ко мне, но проблема осталась. Все стало даже еще хуже. Я ловила себя на том, что подыскиваю заместителя Эркюля. Выбор пал на Морина, моего верного слугу. У меня никогда еще не было любовника семнадцати лет от роду. Я таяла при мысли о том, что он в моей власти.

В ночь перед отъездом в Англию я спустилась вниз, в его комнату, и тихонько легла рядом. Он, вздрогнув, проснулся. Чтобы Морин наверняка понял, что должен вести себя тихо, я накрыла его лицо подушкой. Не видя его лица, я воспринимала слугу не как человека, а как большой бессловесный член.

На следующее утро я вызвала Морина помочь мне с сумками, и мне стало стыдно за себя. Он робко улыбался мне, его грустные глаза светились желанием. Я ни словом, ни взглядом не напоминала ему о случившемся – только командовала – и проигнорировала его пожелание приятного путешествия.

Прежде чем отправиться в порт, я навестила месье Нефа. Он отдал мне чемодан. Насколько я понимала, в нем были деньги и документы для монархистов в изгнании. Я показала сотрудникам эмиграционной службы повестку в суд, заплатила сто пятьдесят ливров, но даже после этого они отказались пускать на борт месье Армана. Всю дорогу до Англии мы с Генриеттой держали ухо востро, а пальцы – скрещенными на удачу.

В Лондоне Натан забрал у меня чемодан. Маркиза де Сийери и герцогиня де Люзерн заверили меня в вечной признательности.

Британское судопроизводство безнадежно запутано. Английские законы допускают откладывание рассмотрения дела, обструкции. Зачем они принимают законы, усложняющие процесс отправления правосудия?

Лорд Марч, мой старый друг с Рю Жюстен, узнав, что я в Лондоне, прислал мне записку с приглашением в гости. Он остался при своих странных пристрастиях. Помню ли их я? Такое не забывается. Я взяла карету и приехала к нему в мужском костюме. Лорд Марч, как всегда обходительный, встретил меня в красивом платье и лакированных туфлях. Он ходил мелкими шажками, обмахивался веером и говорил тонким, дрожащим голоском. Оказалось, он по-прежнему пробуждает во мне мужское начало. Я выступала павлином и вела себя так, словно в моих штанах кое-что есть. Я наступала, а он сопротивлялся, используя весь набор стандартных женских отговорок. В конце концов, к нашему взаимному удовольствию, я поборола его жеманное сопротивление и овладела им силой.