Исповедь «вора в законе»

Вместо пролога. Как тут у вас, на «воле»?

— Ну, ни пуха, Лихой! Для такого, как ты, — дело пустяшное. Хотя, конечно, будь осторожней. Дипломат крепче держи, не потеряй.

Отвечать на эти слова я не стал, уловив в них фальшивую ноту. Да и было бы кого слушать. Обидно, но факт. Я, известный карманник, «вор в законе», должен выполнять инструкции какого-то холуя. Из породы тех, кого нынешние «законники» презрительно именуют «шестерками». Смех, да и только…

Дверь квартиры тихо захлопнулась, я вызвал лифт. Возле подъезда наметанным глазом огляделся по сторонам. Ничего подозрительного. И только тогда направился к трамвайной остановке.

Я мог бы сразу сесть в такси, но Сергунчик — так звали этого холуя — настоял, чтобы вначале ехать на трамвае, и обязательно с пересадкой, проверяя, нет ли «хвоста». Выходит, Сизый просто трепался, когда говорил, что риска никакого.

Сизый… Хорош голубок. Да нет, скорее — гусь. Поначалу к нему вообще не хотели меня пускать. Есть, мол, опасность провалить «блатхату». Тогда я сказал, что должен передать Сизому личный привет от его знакомого, который отбывал со мной срок. Соврал, конечно, но — подействовало. И в конце концов я был допущен пред его светлые очи.

По моим понятиям, вилла, подобная этой, могла принадлежать разве что министру либо, по крайней мере, ловкому торгашу. (В наше время пределом мечтаний для «вора в законе» было снять у хозяйки надежный угол). Все говорило здесь о достатке и процветании. Чистых кровей немецкая овчарка, самодовольно обнюхавшая меня в прихожей, дорогие ковры, расставленные вдоль стен стерео, видео, телефон в стиле «ретро» и еще всякая чертовщина. А на стенах — с десяток увеличенных фотографий каких-то красавиц.

Сизый встретил меня почти официально. В кабинете, сидя за письменным столом. Это был сухощавый, спортивного вида брюнет лет тридцати семи. Закралось сомнение: «туда ли вообще я попал?»

— Дмитрий Васильевич, — через стол, небрежно протянул он мне руку. — Слышал о вас, Валентин Петрович. Говорят, виртуозом были в своем деле. Имей я часок, другой, с удовольствием послушал бы ваши байки из забытого прошлого. Но… — Тут он картинно развел руками. — Время для нас — в прямом смысле деньги. Нынче, как говорится, ускорение. Темп жизни другой.

Ошарашенный всем увиденным, я долго не мог прийти в себя. Сизый, очевидно, понял мое состояние.

— Этому антуражу не удивляйся. Действуем вполне легально. Одному из наших воров — светлая голова — пришла в голову отличная идея: организовать свой кооператив. Назвали мы его «Фото на память». Салон на Советской, разъездные мастера. А здесь, как видишь, кабинет председателя. Лучше «крыши» и не придумаешь.

Вот, оказывается, в чем дело. «Вор в законе», он же глава кооператива, бизнесмен, действующий легально. А та, оборотная сторона медали скрыта от посторонних глаз. Неплохо придумано, но для нас, карманников старой закалки, непривычно, и просто неприемлемо. Быть «в законе» означало для нас заниматься воровским ремеслом, и только. Не говорю уж о том, что «боссов», подобных Сизому, тоже не существовало. «Воры в законе» были равны, никто не имел права давить своим опытом или авторитетом, на сходках все решалось голосованием… Вот так одну за другой сдают позиции наши неписаные законы, что держались десятки лет. А ведь прежде за нарушение хотя бы одного из них «босяки» своего брата вора сурово наказывали, порой жизни лишали…

После того как Сизый открыл «секрет фирмы», у меня отлегло от сердца. На откровенность надо отвечать откровенностью. Сказал ему, что твердо решил «завязать»: годы не молодые, хоть напоследок поживу спокойно.

— Это на какие шиши? — не скрывая иронии, спросил Сизый. — Или в «строгаче» про запас дровец напилил?

— Напилишь там черта с два. Достались под расчет крохи. И те дорогой просадили в картишки.

— Что-то не пойму я тебя, Лихой, — Дмитрий забарабанил пальцами по столу. — Толкуешь, что решил завязать, а сам ко мне напросился. Сказал ребятам, будто хочешь передать привет, а дружков у меня в тех краях — никого. Мы, конечно, тебя проверили, но за такие шутки знаешь, что бывает.

— Извини, Сизый. Иначе бы на тебя не вышел.

— Ну ладно. Ближе к делу.

— В общем, попал я в заколдованный круг. Направление на работу дали — нет места в общежитии. Значит, не будет прописки. Знакомые, у кого мог бы прописаться, поразъехались либо поумирали. А нет прописки — значит, иди гуляй.

— Ну, а чем я-то могу помочь? Пристроил бы тебя в кооператив, но… «завязавших» не держим.

— Погоди, Сизый. Эти дела как-нибудь решу. Пойду в исполком, в милицию. А к тебе просьба такая: одолжи рублей двести. На первое время, чтоб угол снять да с голоду не подохнуть. Начну работать — отдам. Я ведь, между прочим, обучался на шлифовщика.

Сизый явно не ожидал такого поворота. Он поднялся из-за стола, подошел к бару, достал оттуда пузатую бутылку с импортным коньяком, наполнил рюмки. И вдруг, неожиданно для меня, — расхохотался.

— Ну ты даешь, Лихой! От кого другого, но от тебя… У нас здесь что — райсобес для «завязавших»? — От смеха у него на глазах проступили слезы. — Впрочем, давай пропустим по маленькой. За тех, кто там — не дай Бог нам.

Тост был наш, воровской, без которого прежде (да, как видно, и теперь) у нас, воров, не обходилось ни одно застолье. Поднимали стакан за тех, кто в «зоне».

Мы выпили. Помолчали.

— Деньги я тебе дам, Лихой, — нарочно растягивая слова, сказал Дмитрий. — Но при условии, что ты нам окажешь небольшую услугу.

— Но я же…

— Э-э, пустяки, — перебил он. — Риска никакого, это я гарантирую. Впрочем, решай сам.

Я согласился, поскольку понял, что иначе уйду отсюда ни с чем и ночевать снова придется на вокзале.

— Давно бы так, — Сизый удовлетворенно опустился в кресло. — Объясняю суть. Завтра ровно в час дня ты должен быть в Быковском. Это дачный поселок. Знаешь, наверное. Заберешь у нашего человека «товар» и доставишь в фотосалон на Советской. Придешь туда под видом клиента. Адреса, пароли и все остальное узнаешь у Сергунчика. Поедешь сейчас на его «хату», там и заночуешь.

— Понял. И все же я должен знать, что за «товар». Если взрывчатка — уволь.

Сизый опять рассмеялся.

— Террором пока не занимаемся. Картинки там, у одного местного коллекционера «позаимствовали». Ну что, по рукам?..

И вот я еду на шестой «марке» — в том самом трамвае, где в свое время со своими подельниками много раз «держал трассу» — чистил у пассажиров карманы. Воспоминания, прямо скажем, не из приятных… Возле универмага, убедившись, что нет «хвоста», пересаживаюсь на другой маршрут. Проехав еще несколько остановок, беру такси.

Через полчаса я в Быковском. Это дачное место хорошо знаю — одно время мы с напарником снимали здесь «хату».

Оставляю машину за два квартала до нужной мне улицы, расплачиваюсь с шофером. Отсюда уеду трехчасовым автобусом.

Нахожу дом. Кругом — ни души. На резном столбике у калитки — кнопка звонка. Нажимаю: два длинных, один короткий. Из глубины сада показывается хозяин — благообразный мужчина лет сорока пяти, с вкрадчивыми лисьими повадками. Похож на попа-расстригу.

— Боже, а я-то думал, вас не застану. Сколько лет…

Это — условная фраза.

— Иван Фомич, дорогой мой, милости прошу.

Все правильно ответ именно тот, который я должен был услышать.

Благообразный хозяин отпирает калитку. Впустив меня, ставит на место засов. В доме двери накрепко запираются, зашториваются окна. Меня он оставляет на кухне, сам проходит в соседнюю комнату, где, как я понял, открывает тайник. И спустя несколько минут приносит аккуратно перевязанный пакет.

Набрав шифр, открываю свой дипломат, кладу в него «товар». И в это время — стук в дверь:

— Откройте, милиция…

Единственное, что я успел, — бросить пакет на стол.

Вот тебе и гарантия безопасности. Влип, как кур в ощип.

…Я машинально отвечаю на дежурные вопросы следователя. (Место рождения… Близкие родственники… Судимости…). Внутри же во мне все кипит. Нет, против следователя я ничего не имею. Допрашивает уважительно, без суетливости.

Злюсь на себя. На то, что так глупо залетел. Пацану было бы простительно, но не мне, опытному «босяку», шесть раз судимому, отбывшему в колониях, если сложить все сроки, двадцать три года и два месяца.

Меня, Вальку Лихого, знала когда-то вся воровская Москва, не говоря уже о Краснодаре. По ловкости среди карманников немногие могли со мной тягаться. Без Лихого ни одна сходка не обходилась, его слово нередко было решающим.

И вот этот самый Лихой, по-глупому доверившись прощелыгам, прямехонько угодил в лапы «конторы».

А в общем, если пораскинуть мозгами, все в порядке вещей. Пять лет отсидки — это же целый кусок жизни, а в ней нынче все так закручено, переменчиво. Ты, к примеру, выйдя на волю, продолжаешь мурлыкать себе под нос «Катюшу», тогда как молодежь давно уже оглушает себя «металлом».

Если б одни только песни были новые, это еще полбеды. Оказалось, что и воровской мир стал другим. От прежних неписаных законов остались рожки да ножки. Мы и мысли такой не могли допустить, чтобы друг друга предать, подставить под удар. Воровская солидарность дороже денег ценилась. В колонии о нынешних нравах я, конечно, кое-что слышал — от сопляков, что приходили с воли. Но, честно говоря, не очень-то им верил. Думал, что воры эти — липовые, доморощенные, что именно мы были и остаемся истинными авторитетами, хранителями воровского «очага»…

Следователь, покончив с подробностями моей анкеты, достал из ящика стола пачку «Нашей марки», протянул мне.

Мы оба закурили.

Он, видно, чувствовал, что продолжение допроса будет нелегким, и потому волновался. Я тоже пока не решил, что скажу, и лихорадочно думал. Выложить все, как есть, — значит скостить себе срок, пусть ненамного. (Таким, как я, матерым рецидивистам, чистосердечное признание мало что дает.)

И все же на какой-то миг возникло острое желание рассказать правду, — ради того, чтобы отомстить тем, кто меня подставил. Если скажу все, что знаю, «контора» на них непременно выйдет.

Но… Разве же ты такой, как эти молокососы, у которых хватает совести называть себя «ворами в законе». И все-таки, какие они ни есть, одним миром мы мазаны. Погублю ребят — до конца дней буду каяться. Нет, уж лучше повешу все на себя. Пусть знают: Лихой не выдал, не раскололся. А с Сизым разберутся — зона, она ведь не за семью печатями. В конце концов, когда срок отбуду — поставлю вопрос на сходке.

Решаю так. Во всех подробностях расскажу следователю о своих мытарствах в поисках жилья и работы. А дальше — дам простор фантазии.

— Что ж, Валентин Петрович, — произнес следователь, втирая окурок сигареты в пепельницу. — Ближе к делу… Итак, 14 июня вы прибыли сюда из колонии. Почему выбрали именно наш город и какие у вас были планы, намерения?

Я ответил как есть. Выбрал потому, что связано с этим городом чуть ли не десять лет жизни. Конечно, не той, какую должен вести каждый уважающий себя человек. Воровской, нечестной, но все же жизни. Отсюда, кстати сказать, в последний раз меня отправили по этапу.

Но вернулся я в эти места вовсе не потому, что затосковал по блатному прошлому. Ехал с твердым намерением «завязать». И специальность у меня есть — шлифовщик шестого разряда. Кстати, приобрел ее тоже там, в колонии.

Словом, все описал подробно. Назвал даже адрес вдовушки, у которой хотел остановиться, пока не устроюсь в общежитие, а она, как на грех, приказала долго жить…

На этом, собственно, правдивая часть показаний заканчивалась. Дальше шла чистой воды туфта.

— Когда с общежитием не вышло, — продолжал я, стараясь не сбиться с доверительного тона, — вспомнил, что когда-то в Быковском мы с подельником Витькой Щербатым снимали у одинокого мужика комнату. Вот и решил туда съездить, потолковать — может, пропишет. Адрес же, как на грех, забыл, — столько лет прошло. Хотя расположение хорошо запомнил. Уверен был, что найду. Сошел с автобуса. — Бог ты мой, да тот ли это поселок? Тогда он только начал строиться. А нынче — сплошные дачи, все в зелени. Не знаю даже, в какую сторону податься. Долго искал, и все впустую. Иду к автобусной остановке, вижу — скромный дощатый домик в саду, на столбе возле калитки — кнопка звонка. Дай звякну, думаю. Может, и впустят хозяева… Откуда же мне было знать, что там засада.

Следователь слушал меня, не перебивая, изредка что-то заносил в свои протокольные записи.

— У вас все?

— Больше, как будто, добавить нечего.

Он забарабанил пальцами по столу и вновь достал сигареты.

— Красиво повествуете, Валентин Петрович. И вроде бы все логично. Прямых улик против вас нет, и мог бы я вам поверить. Тем более, что милиция знала только время, когда за иконами должны были придти, но вовсе не ожидала увидеть здесь вас. (Сами понимаете, открываю карты.) Так вот, у калитки этого дома вы оказались ровно в тот час, который был назначен. Совпадение? Положим. Однако никто после там не объявился. А теперь ответьте мне на такой вопрос: откуда при вас оказался этот превосходный импортный дипломат с кодовым замком, причем совершенно пустой? Молчите?.. Ну что ж. Тогда еще вопрос: вы утверждаете, что приехали в поселок Быковский на автобусе. Но ведь это неправда. Приехали вы на такси. И при обыске у вас кое-что нашли. Откуда же взялись эти деньги, если, как вы говорите, остались без рубля в кармане? Теперь понимаете, почему у меня нет оснований верить вашей «легенде»? Между прочим, хозяин дачного домика, который должен был передать вам «товар», оказался преступником, находившимся в розыске. Иконы же были украдены из церкви. Улики есть, есть и его признательные показания. Во всяком случае, оснований достаточно, чтобы вы находились под арестом до выяснения обстоятельств дела. Поможете следствию — суд, безусловно, это учтет. Тем более, если иметь в виду вас, то преступление (или, точнее, пособничество) можно считать незавершенным. А ваша помощь, как я полагаю, может быть существенной. Милиция располагает данными, что к этой краже причастна не просто воровская группа. Во всяком случае, у нее есть выходы на иностранцев. К тому же вы — «законник». Что общего может быть у вас с этими пижонами?

«А в этом молодом человеке и вправду есть что-то симпатичное, — подумал я. — Мало кто из следователей был со мной таким откровенным… Однако зря он рассчитывает, что так дешево можно меня купить». Ему же я, честно сказать, не нашел, что ответить, пустив в ход заготовленную на подобный случай дежурную фразу:

— Гражданин следователь, не давите на психику. У меня ведь голова седая. Об иконах, о краже из церкви я ничего не знал. Это точно, без трепа.

На мои слова следователь отреагировал весьма своеобразно:

— Согласен, Валентин Петрович. Потрепало вас в этой жизни предостаточно. Только «давить» я пытаюсь не на вашу психику, а на сознание пожилого уже человека, который мне сам заявил о своем намерении окончательно «завязать». Так что подумайте хорошенько.

Он немного помолчал, затягиваясь сигаретой.

— И еще… Знаете, у меня к вам личная просьба. Мне бы очень хотелось, чтобы вы рассказали о своей жизни. Обо всем, что помните. Не для протокола, конечно. Просто хочется поближе узнать таких людей, как вы. Чтобы лучше понять, что толкает вас на этот путь. Тем более, что сейчас многое пересматривается, в том числе и события сороковых — пятидесятых… Ну, пожалуй, на сегодня хватит. Оформим протокол, и пока вы свободны.

В КПЗ (к новому названию — «изолятор временного содержания» — никак не могу привыкнуть), лежа на нарах, я долго размышлял над словами следователя о том, куда ведет та цепочка, одним из звеньев которой я чуть было не оказался по милости Сизого. Неужто он и его компания — те самые мафиози, о которых сейчас столько говорят и пишут? А если так, покушением на преступление здесь не отделаешься. Могут запросто приписать 89-ю, часть четвертая. Как там, в Кодексе? «Кража, совершенная особо опасным рецидивистом, или в крупных размерах». От пяти до пятнадцати лет лишения свободы. Поскольку получается, что я — прямой соучастник… Да и кого, собственно, выгораживать, если воровские наши пути так разошлись, какие «законы» отстаивать?..

Думал долго, до боли в висках, хотя ни к чему определенному так и не пришел. Трудно, ох как трудно отступить от «идеи», которой следовал всю свою жизнь.

Вспомнил о просьбе следователя рассказать, как прошла она, эта жизнь. Если ему интересно, попробую. Вот только с чего начать?.. Может с памятного для меня случая на Рогожском рынке — так сказать, с первого «дела».

Зачин к исповеди. Мое первое дело

Не знаю, как нынче, а в начале сорок четвертого, когда Победа едва замаячила, Рогожский рынок по обилию всевозможной снеди был едва ли не самым богатым в Москве. В «обжорном» ряду торговки наперебой предлагали сочные котлеты и пирожки с капустой, лепешки с пылу, с жару и горячую картошку с соленым огурчиком. Бойко горланили молочницы: «Кому ряженку, творог свежий, маслице топленое?..» В мясном ряду бабки, приехавшие из Подмосковья, торговали говяжьими тушами и окороками. Барыги, сновавшие тут и там, предлагали (но уже шепотом) американские консервы — тушенку и колбасу в красивых овальных банках с ключиком.

Народу на рынке была уйма, и над толпой стоял сплошной нескончаемый гул. Глядишь на все это, и порой не верится, что идет война. Купить здесь можно было все, что душа пожелает. Если, конечно, у тебя есть деньги. А они, между прочим, в то время обесценились баснословно: килограмм мяса стоил не меньше тысячи рублей. Покупатели и продавцы, торгуясь, скидывали либо прибавляли не рубли, не десятки, а сразу сотни.

На Рогожском, как и на любом другом рынке, были, разумеется, не только продавцы и покупатели. Немало в базарной толпе отиралось и тех, кто терпеливо поджидал удобного случая что-либо слямзить у ротозея-торгаша или «проверить» чей-то карман. Воров и воришек разной масти. В их числе оказался тогда и я. В ту пору мне не было еще и двенадцати.

…Мой ровесник и закадычный друг Костя, промышлявший этим уже больше года, какое-то время меня натаскивал, ждал, когда поумнею малость. Но вот однажды решил, что пора брать меня на «дело».

От «хаты» тети Сони, где мы в ту пору квартировали, до рынка было рукой подать. Отправились мы с утра пораньше, когда народу там особенно много.

Толпа гудела. Обходя прилавки, лотки, лавируя между очередями, вышли к мясному ряду. Еще вчера Костя сказал мне, что приглядел здесь толстушку, которая торговала мясом уже второй день.

Подходим к прилавку. Женщина, дородная, краснощекая, в цветастом деревенском платке, продает говядину. Перед ней весы, рядом, на подносе, большие куски мяса. Возле нее — очередь. Замечаю прижатый «ножкой» весов мешочек с деньгами. Набит он плотно, почти до отказа, — видать, вся выручка здесь.

— Давай, — толкает меня под бок Костя. Сам он словно растворяется в очереди, что нас окружает, даже я перестаю его видеть.

Как мы и условились, обхожу прилавок с тыльной стороны, останавливаюсь возле торговки. «Ну, смелее, Валька!» — приказываю самому себе. Накануне мы с Костей много раз проигрывали эту сцену. «Все будет хорошо, — уверял он меня. — Только не скажи, как сейчас: Костя, ты уронил деньги»… И все же боязно.

Стараюсь, чтобы никто не заметил, достаю из кармана брюк сотенную бумажку и вытряхиваю ее на землю.

— Тетя, вы уронили деньги!..

— Ой, спасибо, сынок, спасибо… — Женщина наклоняется, чтобы поднять сотенную. В этот самый момент, по нашему замыслу, Костя должен выдернуть из-под весов мешок с деньгами. Но мне его ждать не надо. Сделав свое, я тут же даю деру. Уже пробежав метров тридцать, слышу тяжелый металлический звон — видно, упали весы. А вслед за тем — пронзительный бабий визг:

— Деньги украли… Держите вора!

Больше я ничего не слышал, поскольку находился уже за воротами рынка. Чтобы не привлекать внимания прохожих, перешел на шаг и через пять минут был уже возле дома. В дверях меня поджидала тетя Соня — наша хозяйка, немолодая, с рябинками на лице, проседью в темнокаштановых волосах, но удивительно проворная для своих лет женщина.

— Заходи быстрей. Костя уже здесь. Волнуется, как бы тебя не сцапали.

Она впускает меня, сама же, оставшись на улице, вешает на дверь замок, запирает его и… влезает к нам через окно. Хитро придумано: дверь на замке, и дома вроде бы никого. Остается задернуть занавески.

— Все в ажуре, — улыбается Костя. — Не зря мы с тобой поработали.

Он достает из-под кровати туго набитый мешочек, который четверть часа назад принадлежал торговке из мясного ряда, и вытряхивает деньги на коврик, что постелен рядом с кроватью. И мы, примостившись рядышком, начинаем их сортировать — отдельно кладем пятерки, десятки, «красненькие» (тридцатки). Рубли отбрасываем, как мелочь.

— Ох, Костя, фартовый ты парень, — не перестает восторгаться тетя Соня. — Такой куш одним разом хапнуть. Не то что наши карманники — принесут тысчонки две-три, самое большое. А что на них нынче возьмешь?.. Хорошо еще, если карточки продуктовые «позаимствуют» — и отовариться можно, и продать кому… Из тебя, Валя, чувствую я, тоже толк выйдет. Да еще при таком учителе.

— Один бы я, тетя Соня, это дело не провернул, — отвечает Костя, весь сияя от ее похвалы.

Мы продолжаем считать деньги. Их очень много, несколько десятков тысяч. А тетя Соня, хитрая лиса, ласково погладив нас обоих по голове, переходит с умильно-восторженного на просительный тон:

— Костенька, миленький! Оставь мне побольше, очень тебя прошу. Знаешь ведь: и на продукты нужно, и Прошину, как придет, дать в лапу. (Прошин, как я потом узнал, здешний участковый, не гнушавшийся подношениями в любом виде.)

Хозяйку Костя не обошел. Довольная, она сияла от радости, помогая нам переодеться. Сняв с себя «рабочую» одежду, мы с другом отправились гулять по Москве.

Пообедали в коммерческой столовой — их тогда только-только стали открывать. Выбор блюд не очень большой, но готовили вкусно. Потом решили сходить к трем вокзалам.

На Домниковке, возле хлебного магазина, сидели нищие калеки. Подошли к ним, дали кому десятку, кому «красненькую». Надо было видеть, как они нас благодарили… Мы с Костей были чистенько одеты, вели себя, как хорошо воспитанные пай-мальчики. И если бы кто-нибудь вдруг сказал, что добрые, простодушные на вид ребята сегодня утром сильно «обидели» незнакомую тетю, этому вряд ли бы поверили.

Вечером, нагулявшись вдоволь, мы возвращались домой. По дороге вспомнили вдруг о своих близких, о доме и загрустили. Костя предложил: деньги есть, давай съездим в Электросталь. Это была наша родина. У меня там жили мать и два брата — Витя и годовалый Гена, родившийся незадолго до смерти отца. У Кости мать находилась в колонии. Решили — едем сегодня же.

Невеселые пришли мы на «хату». Но здесь ждал нас такой прием, что грусть вскоре отступила, растворившись в веселом застолье.

Стол ломился от угощений. Чего только на нем не было — жареное мясо в соусе и печеные караси, холодец из свиных голов, красная икра, грибки маринованные. А посередине стола возвышалась четверть самогона.

— А вот и наши дети, — поднялся из-за стола Валька Король, мой и Костин наставник в воровском деле, высокий парень лет двадцати семи с черными вьющимися волосами. «Хату» у тети Сони снимал, собственно, он — «вор в законе», признанный авторитет среди московских карманников. Костя стал его учеником почти год назад, я же пока что осваивал азы.

— Сегодня вы, детки, потрудились на славу, — продолжал он. — Хапнуть шестьдесят «кусков» — редкостная удача. Верно, Куцый?

Этот вопрос был обращен к незнакомому мне мужчине, который, положив ногу на ногу, сидел на диване. Был он чуть помоложе Короля, смуглый, коротко подстриженный, одет в офицерский мундир без погон.

— Имей я таких учеников, ушел бы в тридцать лет на пенсию, — шутливо ответил Куцый.

— Ну, а ты как, тезка, не сдрейфил? — Король потрепал меня по плечу. — Боевое крещение мы всегда обмываем. Так что сегодня, Малышка, ты можешь и шкалик опрокинуть — разрешаю.

Это слово — Малышка, случайно оброненное Королем, так и прилипло ко мне, стало первой воровской кличкой. Тому немало поспособствовал и Костя, мой ровесник, которому, чтобы подчеркнуть свое старшинство в «деле», очень нравилось так меня называть.

Из кухни показалась тетя Соня с чугунком в руках и Лидочка, подруга Вальки Короля, красивая девушка лет восемнадцати с длинной русой косой.

— Ну вот, ребята, картошечка готова… — Тетя Соня торжественно водрузила чугунок на стол. — Да, и Костя с Валей пришли… Давайте-ка, мои дорогие, присаживайтесь. В вашу честь пировать будем.

— Только так, — поддержал Король. — Мы с Куцым выпили лишь по маленькой. Вас ждали.

Все сели за стол. Валентин налил Косте, мне, а после всем остальным по стопке самогона.

— Минуточку, леди и джентльмены! Вы присутствуете при вручении награды по случаю боевого крещения. — Король извлек из внутреннего кармана пиджака часы с серебряной цепочкой. — Тебе, Малышка. Новенькие. Позаимствовал по этому случаю у одного «скокаря». Давай-ка сверим.

Он достал из «правилки» (жилетки) свои золотые, с тремя крышками, часы фирмы «Павел Буре», отличавшиеся особой точностью. Мои, «Кировские», шли с ними минута в минуту.

Все меня снова и снова поздравляли, а Лида расцеловала нас с Костей в обе щеки.

Зажмурившись для храбрости, я в один прием «опрокинул» рюмку самогона. Перехватило дыхание, на глазах выступили слезы. «Привыкай, малыш, — Король дал мне стакан морса. — Запьешь, и все будет нормально». И в самом деле, неприятное ощущение скоро прошло. В груди разлилась теплота, в голове зашумело. Я стал веселым и разговорчивым. Костя, выпивший немного больше, чем я, тоже захмелел. Мы с ним вдруг вспомнили, что решили сегодня ехать в Электросталь, и даже начали собираться.

— Не суетитесь, — сказал Король. — Завтра продукты закупим, — вы что, с пустыми руками к своим собрались? Пусть и Лидочка с вами в Электросталь поедет, поможет там.

Девушка согласно кивнула головой:

— С такими молодцами — хоть на край света.

— А сейчас, — скомандовал Валентин, — марш спать.

Тетя Соня уложила нас с Костей в сарае. Ночь была лунная. Мы спали, скинув с себя одеяло. Проснулись одновременно — разбудила нас какая-то возня в поленнице. Протерли глаза, и поскольку было уже светло, увидели рядом с ней человека, который что-то искал между поленьями. Да это же Куцый! Только на нем уже не военный китель, а добротный коричневый костюм.

Раздвинув поленья, он глубоко просунул руку в эту дыру, достал небольшой сверток. Развернул его и извлек что-то металлическое. Наган!.. Оглянувшись, Куцый вдруг заметил, что мы не спим.

— Здорово, пацаны. — По его тону чувствовалось, что на наше раннее пробуждение он не рассчитывал. — Игрушку видали?.. Так вот, будем считать, что вас здесь не было.

Он вышел из сарая, осторожно закрыв за собой дверь.

После я узнал от Вальки Короля, что Куцый был «скокарем» — квартирным вором, не раз бежал из лагеря. Находился в бегах и сейчас. Во время побега неподалеку от зоны его едва не схватили. Помогло оружие — пришлось застрелить охранника.

Повстречав на своем пути Лешку Куцего, я понял, что в воровском мире есть не только такие, как Король. Карманники, я уже убедился, не то что наган — даже нож или финку с собой никогда не брали. Куцый же в случае опасности всегда мог пустить в ход оружие. Этот тип вора был жестоким, безжалостным, не гнушался ничем для достижения цели. Не такие ли, как Куцый, стояли у истоков касты, много лет спустя объединившей в одно целое воров, грабителей и убийц под крылышком той самой мафии, которая меня так ловко нынче «подставила».

Впрочем, еще тогда, едва соприкоснувшись с воровским миром, я уяснил себе: «воры в законе» — карманники с такими не только уживались, но и оказывали им разные услуги. Что здесь сказывалось — босяцкая солидарность или опасение, что эти люди в случае, если их «отлучат», не постесняются пустить в ход оружие? Скорее всего, и то, и другое.

Случай в сарае какое-то время спустя всем нам о себе напомнил.

…Шла война. Кончилось лето сорок четвертого. Большинство моих сверстников вместе со взрослыми, как могли, приближали победу. Видел в кино журнал, как мальчишки, заменяя своих отцов, по десять часов в сутки работали за станком, юных пионеров-героев. Но, находясь в совершенно другой обстановке, я был настолько далек от реальной жизни, что казалось, будто бы все это происходило в ином, незнакомом мне мире. Когда Король меня похвалил за первое дело, назвал «героем», я принял его слова как должное и очень гордился оценкой «наставника». Другой мир был для меня чужим.

Задумываться о подлинных и мнимых ценностях жизни я стал много позже, уже повзрослев. Но и в зрелые годы старался гнать «крамольные» мысли. Иначе пришлось бы признаться самому себе, что жизнь прошла впустую.

Одна за другой оживали в моей памяти картины давно пережитого. Теперь уже мне самому захотелось рассказать следователю о своем прошлом. Если, конечно, у него хватит времени и терпения меня выслушать. Но тут же закралось сомнение в его истинных намерениях. Может, это тактический ход? Расчувствуется, дескать, Лихой, вспоминая свою непутевую жизнь — вечный риск, мытарства по этапам да зонам, и в надежде, что срок скостят, явится с повинной. Нет уж, на такую дешевку меня не возьмешь, гражданин следователь.

Погоди, Валентин, не фантазируй. Следователь, скорее всего, делает ставку на другое. Он почти уверен, что по всей логике я не смогу, не должен простить Сизому его подлость. Положим — не прощу, выдам. Но что тогда? Тогда они, эти «кооператоры», распустят слух, что я «ссучился», продался «ментам». Не успею еще загреметь по этапу, как и на воле, и в зоне будут считать, что Лихой — проститутка и при первой возможности нужно его убрать. Или, по крайней мере, «опустить», опозорить.

Прежде в таких случаях собиралась сходка, тебя выслушивали, каждый из «воров в законе» мог высказаться. Потом голосовали — и вопрос чаще всего решался по справедливости.

А этим, нынешним, порешить человека — плевое дело. К тому же знают они, что я «завязываю»… Думай, думай, Лихой, как быть.

Я приподнялся с нар, допил оставшийся в кружке холодный жидкий чаек, закурил. В камере, рассчитанной на шестерых, нас было трое. В далеком углу, раскинув руки по сторонам и сладко причмокивая, спал длинноногий молодой паренек в «варенках» (не рискнул, видно, их снять…). А напротив меня нежно похрапывал лысоватый, с солидным брюшком мужчина лет сорока. Познакомиться ни с тем, ни с другим я не успел, поскольку на допрос увели почти сразу, а вернулся в десятом часу, когда оба спали.

Интересно все же, на чем погорели мои сокамерники? О молодом судить трудно — у таких, как он, в голове ветер, в любую сторону, словно ветку, накренить может. А тот, что с пузом, не иначе, как торгаш-расхититель. Прилизанный, гладко выбрит, духами от него пахнет. Видать, «крупная птица».

Пригляделся к нему, и почему-то опять подумал о Сизом. Представил эти хоромы и самого Митьку, лоснящегося от сытости и самодовольства. Тут меня будто током поразило. Вспомнил, как однажды в зоне — а было это месяца за три до того, как вышел на волю, — познакомился с одним блатным, тоже вором, которого перевели к нам, в колонию строгого режима. По этому случаю он нас тогда угощал. Выпили, разговорились, стали, как водится, вспоминать общих знакомых. От него-то я и услышал, что в Краснодарском крае появился молодой «вор в законе». О прошлом этого человека никто не знал (а может, и знали, но боялись сказать). Среди карманников, форточников либо краснушников он не числился.

— Поговаривают, — блатной, хотя и подвыпил изрядно, перешел на шепот, — будто «вора в законе» он купил за башли, после чего сходка его в этом звании и утвердила.

Тогда я этому не поверил:

— Врешь ты все спьяну. Такого у нас сроду не бывало.

— Да чтоб мне провалиться на этом месте, — обиделся тот.

А если он не врал… Такая теперь жизнь, что все продается и покупается. Раньше у нас было железное правило: «вором в законе» сходка утверждала только того, кто отбыл не меньше двух сроков. Насколько я знаю, этот закон никто не отменял. Выходит, Сизый — ясное дело, блатной говорил о нем, — просто самозванец. Да и по его манерам видать, парашу в СИЗО не нюхал, не говоря уж о карцере. Изнеженный слишком. Его бы сейчас сюда, в эту бетонную клетку, с обшарпанными стенами и нарами вместо софы. Сколько таких вонючих клеток повидал я за свою жизнь. Привык, не замечаю уже — как будто так и должно быть. Пишут сейчас, правда, что это мол, бесчеловечно — держать заключенных, подследственных и даже подозреваемых в скотских условиях. Но пока суд да дело… Благо еще, что вместо параши поставили кое-где унитаз. Все легче дышать. Сизый, конечно, этого бы не оценил. Хотя когда-нибудь и оценит. Ведь по большому счету, здесь сидеть не мне, а ему надо.

Толстяк, отрыгнув во сне, повернулся на спину и захрапел во всю Ивановскую. «Обожрался, видать, сукин сын, подумал я, таким есть, кому передачи носить».

Впрочем, возможно, тут заговорило во мне уязвленное самолюбие. В первый раз попал я в такие условия, когда баланда да каша — вся пища наша. Раньше, бывало, сижу в КПЗ или в следственном изоляторе, и что ни день — передача с воли. Да еще какая — самые, как сейчас говорят, деликатесы. Нынче ожидать их неоткуда, некому обо мне даже вспомнить. А сколько было в те времена друзей-карманников, верных подруг, которые никогда не оставляли в беде…

И снова я мысленно возвращаюсь к прошлому. Цепляясь друг за друга, словно пчелы в улье, роятся воспоминания. Пора дать им волю.

Уже засыпая, думаю, что непременно надо рассказать следователю о своих «корнях», о раннем детстве, которое в самом начале было таким безоблачным.

Исповедь. В детстве я мечтал стать летчиком

Город моего детства — Электросталь, что в Подмосковье. Его название говорит само за себя. Людям старшего поколения напоминает оно о годах первых пятилеток, об индустриализации. С судьбой этого молодого промышленного города прочно связали свою судьбу мои родители. И отец, и мать — рабочие — трудились здесь на военном заводе, ходили в передовиках. Об отце писала заводская многотиражка, в ней был даже его портрет.

Хорошо помню наш дом. Его называли стандартным, — в заводском поселке таких домов было несколько. Наша семья из пяти человек занимала одну просторную комнату.

В другой комнате находилось женское общежитие. Кухня общая.

Детей в семье было трое: я, сестра Маша, семью годами старше меня, и младший брат Виктор. С сестрой нас связывала большая дружба. Помню, когда Маша стала взрослеть, я сильно ревновал ее к мальчику, который за ней ухаживал. А с Витьком мы были совсем разные по характеру и вместе почти не играли.

О родителях могу вспомнить только хорошее. Отец, хотя и был малограмотным, старался воспитать нас людьми порядочными, трудолюбивыми. Никогда мы, дети, не видели ни родительских ссор, ни ругани. Отец не пил, не курил.

По выходным мы всей семьей ходили в кино. Там отец угощал нас мороженым. Когда наступала грибная пора, отправлялись в лес — тоже все вместе.

Об этих годах я всегда вспоминаю, как о самых счастливых в своей жизни.

Война подкралась к нам как-то незаметно. Первое время мне казалось, что все будет почти так же, как прежде. Перемены, которые происходили вокруг, у меня и у моих сверстников вызывали, скорее, чисто мальчишеский интерес. Мы гурьбой бегали смотреть на проходившие мимо танки, завидовали солдатам, которые отправлялись бить фашистов. Запомнилось мне, что многие из них были не в сапогах, а в ботинках с обмотками. Отца на фронт не взяли — его рабочие руки нужны были здесь, на военном заводе.

Все чаще в небе с востока на запад пролетали эскадрильи самолетов-ястребков и бомбардировщиков. Задрав головы вверх, мы восторженно провожали их глазами, и с криком «ура» бежали по улице. Отцу я сказал, что когда вырасту, обязательно стану летчиком.

— Для этого, сынок, надо хорошо учиться, — отвечал он, приглаживая мои вихры.

В год, когда началась война, мне как раз исполнилось восемь лет. Первого сентября я должен был идти в школу, и отец, как умел, учил меня складывать слова из разрезной азбуки, считать.

Из школы с первых дней занятий я стал приносить «пятерки». Учительница меня хвалила, а вскоре, как это тогда водилось, ко мне прикрепили отстающих ребят.

Лихолетье надвигалось исподволь, каждый день меняя в нашей жизни что-то привычное. Особенно мы это почувствовали, когда враг подошел к Москве. Участились воздушные тревоги. Во время ночных налетов бороздили небо лучи прожекторов, стреляли зенитки. Осколки от разрывных снарядов иногда падали возле дома, и мы, ребятишки, подбирала их еще теплыми.

Население начали эвакуировать. Но завод продолжал работать, родителей никуда не отпустили, и все мы остались в городе.

Опустели полки в магазинах, продукты теперь можно было купить только по карточкам. Но надолго ли этого хватало…

Чтобы поддержать нас, детей, в школе во время большой перемены выдавали бесплатно бутерброды с колбасой и чай.

На работу отец и мать уходили теперь раньше обычного, а возвращались чуть ли не к ночи. У нас, кроме школьных бутербродов, во рту иной раз ни крошки не было. Зашторив окна, сидели дома и допоздна ждали отца с матерью. Зная, что, как всегда, они принесут с собой заводскую «пайку» — кусок хлеба, завернутый в газету. На вкус он был слегка горьковатый, не тот, что до войны, но ели мы этот хлеб с наслаждением. Мне тогда почему-то и в голову не приходило, что родители отдают нам свои «пайки», сами оставаясь голодными.

Когда началась зима, мама ушла в декретный отпуск, и перед новым годом появился на свет мой второй брат Гена.

Матери надо было кормить грудного ребенка, а есть было почти нечего. Выручали на какое-то время полмешка картошки, которую мать выменяла на что-то у спекулянтов. Но кончилась она быстро.

Отец возвращался с работы, шатаясь от усталости. Осунулся, пожелтел. А вскоре его подкосила болезнь.

Теперь, приходя из школы, я с нетерпением ждал, когда вернутся со смены девчата из общежития. Они любили меня и часто давали то кусочек хлеба, то вареную «в мундире» картофелину.

Помню, с какой радостью все мы слушали по радио сообщение о том, что немцев прогнали от Москвы. Появилась надежда на лучшее. Но голод все наступал.

Еще до школы я подружился с одногодком Костей, что жил по соседству. Замкнутый, неразговорчивый, он подкупал меня «взрослой» практичностью, сообразительностью. Этот пацан на лету все схватывал и тут же принимал решение.

Костин отец ушел на фронт в самом начале войны. Жил он с мамой и бабушкой. Мама работала на том же заводе, где и мои родители. С ним мы стали неразлучными друзьями, все свободное время проводили вместе, гоняя на детском велосипеде, который мне перед самой войной подарил отец.

Однажды Костя не зашел за мной после школы, как обещал. Подождав немного, я отправился к нему. Открываю дверь и вижу: лица у всех мокрые от слез, а Костина мама лежит, уткнувшись в подушку, и плечи у нее дрожат.

В этот день им пришла «похоронка».

…И мой отец стал совсем плох. Уже не мог ходить на работу, редко вставал с постели. Говорили, что у него рак.

Как дальше жить? Кроме хлеба, что получали по карточкам, еды не было никакой.

От знакомых мама узнала, что в городе Арзамасе есть богатый рынок и там можно обменять вещи на хлеб и крупу. В начале лета меня вместе с сестрой Машей снарядили в дорогу. Для меня это было первое в жизни большое путешествие.

Прямых поездов до Арзамаса не было, добираться пришлось с пересадками, на двух пассажирских, а потом на товарном поезде. Но мы с Машей, хотя и были голодные, не унывали.

Сестра к этому времени повзрослела, стеснялась при мне раздеваться. Расторопная, бойкая, смазливая на личико, она легко сходилась с людьми. Когда приехали в Арзамас, на рынке Маша быстро нашла какую-то бабку, торговавшую салом, и предложила ей мамину кофточку, юбку и еще несколько вещей, которые мы привезли с собой.

Бабка жила на окраине города в рубленом доме, держала двух свиней. Был у нее огород. Она привела нас к себе, угостила щами. А в обмен на вещи дала нам, помимо сала, пшена и три круглые булки хлеба собственной выпечки.

На вокзале мы долго ждали товарного поезда. Народу скопилось уйма, и когда поезд на Муром, наконец, подошел, пассажиры приступом взяли открытую платформу. Уже надвигались сумерки, и, едва отъехав от Арзамаса, все стали укладываться на ночлег. Мы с Машей положили мешки с продуктами под голову, укрылись стареньким маминым платком. Рядом, свернувшись калачиком, устроились двое мальчишек лет пятнадцати. Грязные, неряшливо одетые.

Уснули мы почти сразу — намотались за день. А проснулись, едва начало светать. Оттого, наверное, что к утру стало зябко. Поезд шел медленно, подрагивая на стыках, будто вместе с нами любовался верхушками сосен, сквозь которые уже пробивались солнечные лучи.

Сестра привстала, чтобы расчесать волосы, и вдруг как вскрикнет:

— Валька, у нас мешок разрезали.

Тут я заметил, что мальчишек, которые спали рядом, нет.

Встряхнули располосованный мешок — в него мы положили хлеб. Глядим — две булки из трех исчезли. Сестра заплакала: «Это же они, сволочата».

Тут всполошилась дородная, в годах, женщина, у которой украли из мешка сало, начала проклинать этих пацанов на чем свет стоит.

— Побойся Бога, милая, — остановил ее сердобольный, похожий на попа, дед. — Это он, всевышний, повелел сим голодающим отрокам разрезать котомки ваши. Не должны наши дети с голоду помирать. Это же противу естества.

Бабы, услышав его слова, подняли галдеж:

— Лучше б они попросили, чем воровать…

— Так бы вы им и дали, родненькие. Своя рубашка всегда ближе к телу. А эти юнцы — вам чужие… Рука здесь Господня, не их. — Старик перекрестился.

Так впервые в жизни я увидел «живых» воров. И впервые услышал из уст седого, умудренного жизнью человека слова, которые их поступок оправдывали. Прежде мне внушали одно: воровать — плохо.

Мне, конечно, тогда и в голову не приходило, что скоро и сам стану таким, как те мальчишки… После я часто вспоминал этого старика, пытаясь обосновать его доводами свою жизненную философию.

Домой мы с Машей вернулись расстроенные. Мать, как могла, успокаивала: «Все бывает. Если б знал, где упасть, соломки бы подстелил. Вот кабы дочиста вас обчистили, другое дело. А то ведь и сальца, и пшена привезли…» Отец приподнялся с постели, чтобы нас обнять. Ходить он уже не мог.

Пока варили кулеш — пшенную похлебку с салом, от аромата, заполнившего кухню, голова кружилась. В то время ничего на свете не было для меня вкуснее.

Продуктов, которые мы привезли, хватило ненадолго, как мать ни экономила. Недели через две она собрала последнее, что оставалось из вещей, и попросила Машу еще раз съездить в Арзамас. Поехать с сестрой мне очень хотелось, но матери тяжело было управляться в доме — нянчить ребенка, ухаживать за больным отцом. Пока Маша была в отъезде, мы с Витькой, как могли, помогали. Хотя общего языка с ним по-прежнему не находили. Зато с Костей мы стали еще дружнее.

Неподалеку от нашего заводского поселка остановилась воинская часть, и мы чуть ли не каждый день ходили к солдатам. Они встречали нас, пацанов, приветливо. Показывали, как разбирается автомат, разрешали забираться в танк. И хотя все это было очень интересно, нас с другом больше привлекало другое — запах наваристых солдатских щей, доносившийся от походной кухни. Видя, что мы голодные, солдаты нас угощали, а иногда давали «гостинцы» — сухари и пшенный концентрат. Все это мы приносили домой.

Однажды мы с Костей пришли в часть, когда знакомые нам солдаты устроили перекур и дружно дымили самокрутками. Не знаю, как мне пришло это в голову, но видя, как лихо, со смаком, ребята затягиваются махоркой, решил попросить у них табаку — якобы для отца. Они с готовностью отсыпали, хотя и сами получали по норме.

Забравшись в наш сарайчик, мы с Костей свернули из клочка газеты по «козьей ножке» и закурили. Неожиданно в сарай за чем-то пришла сестра. Увидела нас, окутанных сизым дымом, кашляющих, и стала стыдить. А мне пригрозила, что пожалуется отцу.

Помню, как я тогда испугался — даже домой не пошел, заночевал у Кости. Маша не была ябедой, но вдруг — возьмет и скажет. Как я отцу посмотрю в глаза? «Плохо ты меня знаешь, — сказала на другой день сестра. — Я ведь о тебе забочусь, дурень ты этакий. Мал еще курить — себя погубишь».

Я дал себе слово, что курить не буду. И до двадцати семи лет держался.

…Через неделю Маша вернулась из Арзамаса. Привезла муки, пшена и небольшой кусочек сала. Еще немного мы могли продержаться.

Но вот что сильно меня поразило: сестру словно бы подменили, стала она молчаливой и какой-то чужой. Едва начинаешь с ней разговаривать — отводит глаза в сторону. И внешне как-то повзрослела.

Помнится, Костя, который в амурных делах разбирался больше, чем я, сказал мне на ухо: «Ее, видать, в Арзамасе какой-нибудь парень…» И получил в ответ сильнейший удар «под дых». «Не смей так о моей сестре». Но, как ни обидно было, он оказался прав.

Спустя неделю сестра не пришла домой ночевать. Родители всполошились. Мать на другое утро обежала знакомых, подняла на ноги все женское общежитие. Никто Машу не видал.

Появилась она лишь на другой день к вечеру. Отец сильно ее ругал. Мама молча смотрела на дочь, и ее большие серые глаза выражали удивление и боль. Мария тоже не проронила ни слова, не заплакала. А через два дня опять ушла из дому.

Мать, оставив меня с маленьким Геной, который постоянно ревел, побежала в милицию. Оттуда она вернулась вконец расстроенная. Плача, проклинала войну, Гитлера. Отцу после этого сделалось совсем худо.

Уход Марии стал как бы вехой, от которой повели мы с Костей мрачный отсчет наших личных несчастий и утрат. У моего друга арестовали мать, тетю Марусю, которая работала на военном заводе. За то, что самовольно поехала в Арзамас за продуктами. Костя остался вдвоем с бабушкой.

А вскоре не стало моего отца. Хоронили его с почестями, с оркестром. Какие-то солидные дяди говорили надгробные речи: мол, таких людей забывать нельзя, семье окажем поддержку. Матери выплатили тогда маленькое пособие. Этим вся «поддержка» и ограничилась.

Как-то после похорон зашел к нам Костя. Похудевший, осунувшийся. Посидели, выпили по кружке холодной, из-под крана, водицы — помянув, подражая взрослым, моего отца. Оба мы были теперь сиротами, безотцовщиной, а Костю жестокий закон оставил в самую трудную пору еще и без матери.

Друг, между тем, зашел ко мне не только утешить. Он знал, что после скромных поминок по моему отцу, которые помогли нам справить соседи, заводские рабочие, в доме у нас шаром покати. И как я вскоре понял, приготовил для меня «сюрприз».

— Валь, а Валь, — спросил он, когда мама вышла на кухню и мы остались одни. — Есть хочешь, да?

Я кивнул.

— Тогда бери ноги в руки и айда за мной. К магазину, где хлеб дают по карточкам. Как раз сейчас его должны привезти.

— А что там делать-то? Карточки мы уже отоварили.

Костя хитровато мне подмигнул:

— Авось, найдем чего. Ну, пошли.

Дело было под вечер, и когда мы прибежали к магазину, уже смеркалось… Машину с хлебом заканчивали разгружать. Мы встали рядом и, глотая слюнки, вдыхали аппетитный, ни с чем не сравнимый хлебный аромат. Какой-то мужик отогнал нас от машины: «Кончай глазеть, пацаны. Ни хрена вам тут не обломится».

— Костя, пошли домой, — я потянул друга за рукав.

— Стой вон там, за углом, — оборвал он. — Кто я буду, если сегодня мы с тобой не попробуем хлебца.

Я послушно направился за угол соседнего дома и стал наблюдать, а Костя остался возле магазина.

Хлеб уже начали отпускать. Из магазина с буханкой в руках вышла девочка лет двенадцати. Гляжу, Костя ее нагнал, в одно мгновение вырвал буханку и — тикать. Побежал он не в мою сторону, а к переулку, что начинался неподалеку.

Девочка закричала, стал собираться народ. «Вот сволочи, до чего дошли», «расстреливать таких надо…» — послышались возмущенные голоса.

По правде говоря, я не сразу осознал, что случилось. Потому что в голове не укладывалось, что Костя может решиться на такое. А когда понял, мне стало вдруг страшно. «Надо бежать». Переулками и дворами, известными лишь нам, местным мальчишкам, добрался до дома. Сердце билось, будто молоточком часто-часто колотили по наковальне.

Смотрю — из-за кустов, улыбаясь, выходит мой верный друг.

— Пошли ко мне. Хлеб там.

Костиной бабушки дома не было. Он достал из шкафа буханку, отрезал от нее два больших куска: «Бери любой». Придвинул солонку с темной, крупного помола солью, кружку с водой.

Ели с жадностью, только соль на зубах похрустывала.

Оставшийся хлеб Костя разделил поровну и снова один кусок придвинул мне:

— Отнеси домой. И смотри, никому о том, где взял. Матери я сказал, что хлеб дали солдаты. Не знаю, поверила ли она (потому что тех солдат, к которым мы раньше ходили, уже отправили на фронт). А может быть, и ей было уже ни до чего? Кормить грудного малыша Гену она не могла — пропало молоко. И чтобы как-то его поддержать, разжевывала во рту хлебный мякиш и, завернув его в белую тряпочку, совала ребенку в ротик вместо соски.

…В ту ночь я долго не мог заснуть. Думал о Косте, своем лучшем друге. Со мной Костя поделился последним и даже о близких моих проявил не по-детски трогательную заботу. Но… поделился-то он украденным. Девочку, которая получила по карточке хлеб, и ее семью оставили мы голодными. И все же, пытался я доказать самому себе, Костя поступил как настоящий друг. Он ведь вполне мог сегодня обойтись без меня, пойти к магазину один. Я вообще был ему помехой и ни в чем не помог. Как тут решить, где правда. Моему мальчишескому рассудку это оказалось не под силу, и мысли я держал при себе.

А через несколько дней Костя позвал меня еще на одно такое же дельце. На этот раз — к заводской столовой, возле которой молодые узбеки торговали домашним белым хлебом и сухой брынзой — кругленькими белыми катушками размером с биллиардный шар. Здесь он виртуозно проделал тот же «фокус», что и возле магазина, с той лишь разницей, что съестное не вырывал из рук, а хватал с прилавка. И опять, как в прошлый раз, мы с другом пировали. Между прочим, брынза показалась мне такой вкусной, что ел ее с не меньшим удовольствием, чем до войны мороженое. И опять Костя, отложив в сторону два шарика и ломоть хлеба, настоял, чтобы я отнес это матери.

Шел домой, а в голову лезли все те же мысли, что и в прошлый раз. Удивительное дело: появлялись они лишь на сытый желудок. У голодного на уме была лишь одна забота: где бы раздобыть краюху хлеба. А сейчас, думая о Косте, который на моих глазах и при моем молчаливом согласии становился воришкой, я вдруг вспомнил тех пацанов, что обокрали нас с сестрой по дороге из Арзамаса. Те воровали у таких же голодных людей, как они сами. И потому в душе я их так же не мог оправдать, как и Костю, за хлеб, выхваченный им из рук девочки, нашей ровесницы. Правда, если взять сегодняшний случай, то воровал он не у голодных. Узбеки, которых приняли на военный завод, еще и подрабатывали — сыр, а возможно, и муку доставляли им из родных мест. Может быть, Костя будет теперь разборчивее, он ведь такой добрый.

Словом, я продолжал верить в друга. Но и на этот раз постеснялся делиться с ним своими мыслями — засмеет еще или обидится. И, наверно, зря. Потому что решился он на поступок, который я и сегодня, когда прошло много лет, не могу оправдать. Этот случай оказался для нас с ним роковым, после него судьба моего друга, а затем и моя судьба круто изменилась.

А было так. Нас с Костей позвал к себе домой знакомый мальчишка Вася. Жил он в соседнем стандартном доме с матерью. Его отца, как и Костиного, убили в самом начале войны.

— Пошли ко мне, ребя. Граммофон послушаем, порисуем — у меня акварельные краски остались, — все приставал к нам Вася. И мы в конце концов согласились.

Время провели весело. Слушали Марка Бернеса, Утесова. Рисовали в большом Васином альбоме — кто подводную лодку, кто танки. Я, конечно же, самолет. Напоследок тетя Фрося, Васина мама, угостила нас чаем с сахарином.

А утром, чуть свет, она прибежала к моей матери вся в слезах. Оказывается, у них пропали хлебные карточки — рабочая и детская. Лежали они в вазочке, что на комоде. «Кроме тебя и Кости, — обратилась она ко мне, — к нам никто больше не приходил. Отдайте, ребята, карточки, или пойду в милицию».

Меня как обухом по голове ударило. Мама, всплеснув руками, изменилась в лице:

— Как же это, сынок…

— Не брал я этих карточек. Честное слово, не брал.

— Ну, тогда пеняйте на себя, — резко ответила тетя Фрося и, хлопнув дверью, ушла.

Я тут же сорвался с места и побежал разыскивать Костю. Но его нигде не было — ни дома, ни в сарае.

Не успел я вернуться домой, как тетя Фрося уже привела милиционера. Он отвел меня в отделение и там долго и настойчиво уговаривал отдать карточки, спрашивал, где Костя. Но я ведь и вправду ничего не знал.

Вечером меня отпустили. Пришел домой, и опять застал там тетю Фросю, на этот раз вместе с Васей. Увидев меня. Васина мама снова стала просить, чтобы я отдал карточки:

— Пойми, нам же совсем кушать нечего — ни сегодня, ни завтра. Что нам, в петлю лезть?..

Мать глядела на меня с укором и ожиданием. Не поверила, видно, что этих карточек я в глаза не видел. Ну, как им доказать…

Рванув дверь, я выбежал на улицу. Не помню, как очутился на городской окраине, где начинался луг. Зарылся в густую, по пояс, траву и пролежал там до сумерек. На душе было муторно, тоскливо. Но трава и легкий теплый ветерок успокаивали. Я вспомнил, как через этот луг, за которым шумел сосновый бор, мы с отцом ходили по грибы. Местами становилось топко, и нас, детей он брал на руки, чтобы перенести через болото. Всего год прошел, а мир будто перевернулся. Мне, мальчишке, понять и осмыслить это было не по силам.

Потом я забылся в полудреме, но ненадолго. Мысль, которую эти два дня я упорно от себя гнал, не давала покоя. Если и вправду дома у тети Фроси в день пропажи никого, кроме нас, не было, значит, карточки мог взять только Костя. И вовсе не случайно он сразу исчез, будто испарился.

Домой я так и не пошел. Послонялся по улицам, заглянул на вокзал, где, как всегда, суетились вечно спешащие пассажиры. А когда совсем стемнело, незаметно прокрался к Костиному сараю. Там были нары из досок — широкие, застеленные ватным матрацем. Подушкой служила старенькая телогрейка. От голода у меня сводило живот — с утра не было во рту ни крошки. Но сон все же взял свое.

Ночью я вдруг почувствовал, что кто-то сильно трясет меня за плечо.

— Валька, это ты что ли?

Услышав Костин голос, пришел в себя:

— А кто же еще…

Костя посветил спичкой, и на мгновение я увидел его лицо и взлохмаченную черную шевелюру.

— Слышь, Валентин, тут меня, видать, ищут…

— Ищут. Меня таскали в милицию. Тетя Фрося вся извелась, плачет. Я из-за этого из дома убежал.

— Ну, раз ищут… — Костя помедлил. — Значит, оставаться мне здесь нельзя.

— А знаешь, в Москве житуха, не в пример нашей, — продолжал он. — Если, конечно, не быть дураком. Между прочим, там я с пацанами фартовыми познакомился, зовут в свою компанию. Ты, Валька, не дрейфь. Погоди малость — я за тобой приеду. На вот, перекуси.

Он передал мне спички, а сам достал из-за пазухи сверток. В нем оказался кусочек краковской колбасы и французская булка.

— Ешь, я сыт.

Немного утолив голод, я все же решился задать другу вопрос, который не давал мне покоя:

— Костя, а все-таки можешь ты мне, как другу, ответить: зачем нужно было брать эти карточки. И именно у тети Фроси. Им же теперь есть нечего.

Костя, как видно, такого вопроса не ожидал. Но, помолчав немного, ответил каким-то чужим деревянным голосом:

— Ишь ты, какой сердобольный нашелся. Тете Фросе голодно. А что, твоей матери легче? У вас еще ведь и Гена… Я, может, для вас старался. А если честно, Валька, — сам не знаю, как вышло.

В темноте я не мог видеть Костиного лица, но нутром почувствовал, что в нем — пусть на один миг — шевельнулся червячок сомнения. Значит, и его иногда посещали те же мысли, но только он решительно растирал каблуком этих самых червяков.

…Костя сдержал свое слово — через две недели приехал за мной. Так я оказался в Москве, поселившись по рекомендации друга на «хате» у тети Сони. А известный в те годы «вор в законе» Валька Король стал моим «крестным отцом» и наставником.

На допросах и между допросами. Индийский чай с бутербродами

Когда я открыл глаза, мужчина с брюшком размахивал пухлыми руками. Вверх-вниз, вверх-вниз. В широких красных трусах в горошек, то и дело сползавших с пуза, он был похож на клоуна. «Шизик, что ли?» — подумал я, не сразу сообразив, что толстяк делает утреннюю зарядку. Лицо сытое, пышет здоровьем, несмотря на то, что мужику не меньше пяти десятков.

Заметив, что я проснулся, толстяк на время прекратил размахивать руками и этак интеллигентно, с поклоном головы, представился:

— Иван Васильевич… Как почивали в экстремальных условиях, уважаемый?

— Экстремальных, говорите? — Я едва не расхохотался. — Это для кого как. По мне, тут просто комфорт…

И тоже назвал свое имя-отчество.

Парень-акселерат, спавший у окна напротив меня в «варенках» и размалеванной импортной майке, тоже проснулся. Хотя вставать не спешил. Презрительно скособочив губы, он некоторое время молча наблюдал за пыхтевшим от усердия толстяком. Тот, не реагируя на его косые взгляды, продолжал разминаться. Тогда акселерат резко встал и, по-матросски расставив ноги, сплюнул, а после неожиданно стянул с себя майку.

— Видал, ты… — как бы предупреждал он, мотая кудлатой головой в сторону толстяка.

Грудь у парня была разрисована искусной татуировкой: на фоне морского прибоя обнаженная фигура гладиатора, голова которого располагалась между сосками.

Гладиатор означал, что парень — из убежденных, отъявленных хулиганов.

— Будешь мне мешать и заниматься всякой х…й, — процедил акселерат не терпящим возражения тоном, — придушу… Может, это до тебя не доходит? Могу показать и ниже…

Он взялся за пуговицу на поясе, державшую модные штаны.

— Нет, нет, я уже кончил, — поспешил с ответом толстяк, не решившись испытывать судьбу, и пошел к раковине — умываться.

— Не плещись, раздражаешь, — последовал очередной окрик.

Парень был не только рослым, но и здоровым — видать, из тех, что с легкой руки «люберов» качают мускулатуру.

На чем, интересно, он залетел? С толстяком все ясно — типичный торгаш. А парень — у этого либо опять хулиганка, либо что-то похлеще. Из такого вполне уже мог получиться насильник или садист, которому ничего не стоит отправить человека «в Сочи». Надо как-то себя проявить, иначе на шею сядет и не слезет.

— Ты, парень, успокойся — обратился я к акселерату подчеркнуто вежливо, но без заискивания. — Здесь ведь не пионерская зона, а стариков обижать ни к чему.

— Пошел ты… — задухарился он.

Тогда я встал, и, понимая, что веду себя как пацан, стянул по его примеру рубашку. На груди, под левым соском, обнажилась наколка — сердце, пронзенное кинжалом.

— Видал? — спросил я тем же спокойным тоном.

— Знаю, — насупившись и немного помедлив, ответил парень. — На воле видел у одного знакомого.

— И читать умеешь?

— Еще бы. Сердце с кинжалом обозначает, что ты — «вор в законе». Если честно — не ожидал. Выходит, почти свои.

Парень подошел ко мне, подал руку:

— Леха…

И добавил:

— Таких — уважаю, хотя мы у вас и не котируемся. Тебя как?

— Валентин.

Я протянул ему пачку сигарет.

— Закуривай.

Толстяк, который заканчивал свой туалет, посмотрел на меня с признательностью. Потом подошел к нам и подал пухлую женскую ручку мне и, мгновенье поколебавшись, Лехе.

Жизнь в ИВС постепенно налаживалась.

…После обеда меня вызвали к следователю.

— Как устроились, Валентин Петрович? Не обижают? — спросил он, стараясь, как видно, завоевать больше доверия.

«Стреляного воробья на мякине не проведешь», — подумал я, не удосужив его ответом.

— Сегодня вот выкроил пару-тройку часов, вас послушать, — продолжал он, ничуть не смущенный моим молчанием. — Не скрою, мотив у меня в данном случае почти корыстный. Учусь в аспирантуре, готовлю диссертацию.

Значит, не докопались, — подумал я. — Иначе — не стал бы он с этого начинать. А если все же возьмут Сизого. Неужто он меня и здесь подставит? Не побоится сходняка?..

Выходит, нет пока у меня оснований сомневаться в искренности следователя, принимать позу обиженного. Вывод — надо ответить ему взаимностью.

— Стало быть, наука спустилась, наконец, с небес, коснувшись грехов наших тяжких, — отреагировал, наконец я.

— Представьте себе, Валентин Петрович, — снизошла, — улыбнулся следователь. — И тема моих научных занятий — самая что ни на есть земная. Организованная преступность. То, что, на западный манер, называется мафией.

— Мафия? А разве у нас она есть?.. Вам, конечно, видней, вы человек ученый. Но вот что хочу сказать. В бытность на воле — перед тем как в последний раз залететь — о мафии я понятия не имел. В колонии кое-что слышал от «новых»: будто писали об этом в газетах, но, мол, все это — треп. Может, и вправду раздувают? Не доросли мы до Запада. Это у них там, рассказывают, все четко снизу доверху поставлено, одно руководство. И в правительстве — своя рука.

Прежде чем мне ответить, следователь достал из стола пачку сигарет. Закурили.

— Наука, Валентин Петрович, обязана прежде всего опираться на факты. А таких фактов, подтверждающих, что организованная преступность — это уже реальность, накопилось у нас предостаточно… Хотя, не скрою, и среди ученых немало таких, что, подобно вам, пытаются отрицать ее существование. Разумеется, куда удобнее судить обо всем с привычных, накатанных позиций. Иначе ведь придется пересматривать свои взгляды, вносить коррективы. А зачем, имея ученую степень, имя, усложнять себе жизнь? Куда проще, давя авторитетом, на каждом перекрестке публично заявлять: нет у нас организованной преступности и не может быть, потому что нет почвы… Я вас, наверно, утомил, Валентин Петрович?

— Нет, нет, все это мне в новинку и очень даже интересно. Что получается? Считаюсь вроде профессионалом, «вором в законе», а о таких вещах узнаю от следователя. И еще хочу спросить: коли в блатном нашем мире все так круто переменилось, интересно ли будет вам слушать мой рассказ? Как я понял, теперь это уже вчерашний день.

— Не делайте, Валентин Петрович, поспешных выводов. В том-то вся и штука, что нынешняя организованная преступность не просто многое взяла у вас, «старых» воров, но и, насколько я знаю, успешно под вас маскируется. Это, так сказать, лапотная российская разновидность «воров в законе»… Вы ведь прекрасно знаете, что такое воровская сходка. Так вот, если у вас на сходки, пусть даже крупные, собирались обычно воры из одного города, скажем, московские, краснодарские, то теперь съезжается на них «братва» со всей страны. А это уже признак того, что существует сообщество. Доводилось мне видеть и обращения, адресованные всем ворам.

— Любопытно все это, гражданин следователь. И по какой же такой статье вы им шьете подобные сходнячки? Я вот в пятьдесят седьмом присутствовал на всесоюзной сходке в Сокольниках, и нас там даже уголовный розыск охранял. Помню, тогда в Москве не было краж аж целых три дня…

— В том-то и дело, что статьи, которая предусматривала бы наказание за создание преступных организаций, в законе до сих пор нет. В кодексе двадцать шестого года она была, а сейчас, когда факт, что называется, налицо, — законодатель упорствует.

— Трудно вам, как я вижу, приходится. За сложное дело взялись.

— Не привыкать — повоюем. Ну вот, а теперь, Валентин Петрович, я готов слушать вас. Рассказывайте обо всем, что считаете важным и интересным. И все-таки я прошу, постарайтесь больше внимания уделить воровским обычаям, традициям, правилам. Был, к примеру, в вашей среде закон: не предавать друг друга под страхом смерти.

«К чему это он клонит? — подумал я. — Ох, хитер». Однако сделал вид, что все нормально.

— Почему был? — спрашиваю. — «Новые» его, по-моему, не отменяли. Это ведь со времен Ваньки Каина идет, читали, наверно, у Максимова о каторжанах. Без этого никак нельзя. Ведь вы друг на друга тоже не капаете начальству.

— На словах, — следователь хитровато улыбнулся. — Ну, об этом мы как-нибудь после поговорим и, если угодно, обменяемся мнениями. А теперь, Валентин Петрович, давайте заварим с вами чайку покрепче, правда, не конвойного, без коньяка. У меня, кстати, и бутерброды есть. И я готов слушать…

— Только скажу заранее, чтобы это не было неприятным сюрпризом, — продолжал он. — Считать вас полностью невиновным у меня пока нет оснований. Те косвенные улики, которые я вам прошлый раз перечислил, — вот так, запросто, не откинешь. А потому я вынужден обратиться к прокурору за санкцией на ваш арест. Понимаю, в следственном изоляторе беспокойно, не то что в ИВС, но ничего не могу поделать. Служба…

Он вышел из-за стола, налил в электрический чайник воду из графина, подключил шнур к розетке. Из сейфа достал завернутые в газету бутерброды с сыром и колбасой, сахар, начатую пачку «индийского».

— Тут у нас, Валентин Петрович, прослышав, что вас задержали, кое-кто, может, и обрадовался. Еще бы, есть возможность списать на счет вора-рецидивиста пару-тройку нераскрытых квартирных краж. Ему, дескать, и так сидеть. Из некоторых голов такое, к сожалению, не выветрилось.

Я не счел нужным что-либо ответить, лишь пожал плечами.

Следователь насыпал в стакан заварку: себе — одну, мне — две ложки. «Достаточно?» — Я кивнул.

— Ну так вот. Я этим друзьям ясно дал понять: не то нынче время, чтобы на человека напраслину вешать.

— Да я, гражданин следователь, «скачков» не лепил сроду.

— Это одно. А во-вторых, я им пояснил, по срокам никак не вяжется. Все эти кражи совершены до вашего возвращения, что подтверждается документами. Товарищи на нечестную игру рассчитывали, но тут я им не помощник.

И хотя привычка ко всему относиться с подозрением заставляет меня всегда быть начеку, прямота и откровенность следователя, который не побоялся при мне, воре, фактически обвинить в бесчестии своих коллег по службе, приятно удивили. Я как-то сразу еще больше его зауважал.

Чайник закипел. Наполнив стаканы кипятком, следователь накрыл каждый из них плотным листочком бумаги и, чтобы края не загибались, положил сверху чайные ложечки. Красноватый напиток быстро густел, чаинки, одна за другой, опускались на дно. Для «чифира», конечно, слабо, но и такое пить — одно удовольствие.

— Ну вот, я весь внимание, теперь буду только слушать, — сказал следователь, подвигая мне бутерброды.

Залпом выпил стакан ароматного чая. Дожевал бутерброд с толстым, отрезанным по-мужски, куском сыра.

— Гражданин следователь, если вы разрешите, начну я не с того, какие у нас были законы, обычаи, а расскажу все так, как сложилось у меня в голове. Вы себе даже не представляете, сколько за годы отсидки человек всего передумает и переварит в своей голове. Иной раз так и тянет изложить все это на бумаге. Может, вышло б не хуже, чем у Достоевского в «Записках из мертвого дома». Да где там — ни условий, ни силы воли…

— Я вас понимаю, Валентин Петрович. — Конечно, рассказывайте, как вам хочется. А над выводами вместе подумаем — была бы пища для размышлений.

В тот день я успел рассказать следователю не только о своем детстве и о первом «рывке», но и о том, как, став ворами, мы вместе с Костей ездили из Москвы на родину навещать родных…

Исповедь. На побывку к матери

Сегодня, как решено было накануне, мы с Костей и Лидой едем к себе на родину. Валентин и его подруга с утра сходили на базар, принесли полные сумки снеди. Подозвав меня, Король таинственно извлек из кармана пиджака две шоколадки и большое антоновское яблоко:

— Держи, тезка, это тебе.

Шоколадки я положил в свой карман (отвезу матери!), а яблоко стал с наслаждением есть. Король в это время наставлял Лиду, как ей себя вести, когда придет к нам. Сказал, чтобы со всеми была вежлива и тактична. Тут же придумал для нее легенду — как она меня встретила и почему оказалась «добренькой» девушкой.

Тут вклинился в разговор Костя:

— Да зря вы все это сочиняете. Мама у Вальки тихая, гостеприимная. И сама она ни о чем не будет расспрашивать. Ведь правда, Валя?

— А ты не петушись, постреленок, — ответил за меня Король. — Запомни крепко: мы должны все предусматривать, чтобы любая неожиданность не застала врасплох. Там ведь не одна его мама будет. Малыш мне рассказывал, что их комната рядом с общежитием. Значит, и девчата могут о чем-то спросить.

Я удивился тому, какая у него память: запомнил даже эту подробность. Вообще я все больше восхищался своим взрослым тезкой. Он был молод, красив, одевался со вкусом. В тот день хорошо помню, на нем был новенький бостоновый костюм-тройка, хромовые сапоги. Выходя на улицу, он надевал темно-синюю велюровую шляпу.

Король нисколько не был похож на вора. Культурный молодой человек из состоятельной семьи. А его изящные руки с тонкими нервными пальцами профессионального карманника вполне могли бы принадлежать пианисту или скрипачу.

Немного погодя я узнал, что Король считался в Москве одним из самых известных «воров в законе». Его авторитет был непререкаемым. Валентина хорошо знали как в близлежащих отделениях милиции, так и в МУРе.

Был у него друг Федя Артист — тоже знаменитый карманник. Часто они «работали» на пару. Когда их ловили с поличным, оба притворялись душевнобольными. При этом так имитировали болезнь, что ставили в тупик экспертов-медиков, и нередко их освобождали еще до суда.

В то время за карманные кражи максимально давали год лишения свободы — по 162 статье УК. Валентин и Федор почти всегда избегали даже этого наказания. Не случайно пользовались они у воров таким авторитетом.

В общем, моим учителем стал не просто «вор в законе», а человек незаурядный, умный, виртуоз в своем деле. Еще не так давно мама пугала меня словом «вор». Бывало, оставляя одного в доме, наказывает: «Смотри, сынок, без меня дверь никому не открывай, а то воры утащат». Теперь я сам оказался среди них, а «вор в законе» заменил мне отца.

Перед тем как нам отправиться в путь, Валентин усадил меня рядом с собой на диване и стал распрашивать о семье, о том, как мы жили. Я ничего не утаивал — да и к чему. Выслушав меня, он долго молчал, а потом вдруг обнял за плечи:

— Да, брат, тяжелая у тебя была жизнь. Ну ничего, не унывай. Теперь станет легче. И даже совсем хорошо.

Вошла Лида, которая разбирала на кухне покупки. Он взял в руки гитару и тихонько запел:

Девушка прижалась к нему:

— Дурачок ты мой. Разве могу я без тебя.

Вошла тетя Соня и сказала, что сумки упакованы, можно немного перекусить и собираться.

Король вынул из жилета часы:

— В дорогу наедаться вредно. Нам пора.

Пока мы шли до вокзала, с Валентином раза три здоровались какие-то парни — все, как и он, хорошо одетые, в хромовых сапогах и кепках-восьмиклинках.

В ожидании поезда на перроне скопилась уйма народу. Король сказал нам, что не прощается — еще, мол, увидимся, и сам куда-то исчез.

Подали состав. Пассажиры стали брать вагон с бою. Со всех сторон нас с Лидой и Костей толкали тетки с мешками и корзинами, и мы, с тяжелыми сумками в руках, еле втиснулись в тамбур. Паровоз дал гудок, поезд тронулся. Вдруг слышу знакомый голос:

— Мамаша, проходите вперед, мы ж из вагона вылетим — висим на подножке.

Подняв глаза, я увидел своего взрослого тезку и с ним — пацана, который однажды заходил к нам на хату. Кажется, звали его Сенькой. Они вдвоем бойко подталкивали стоящих в тамбуре мешочниц. Хотел было крикнуть: «Валентин!», но в тот же момент Лида крепко сжала мне руку. Не сразу до меня дошло, почему Валька Король, который не думал ехать и билеты взял только для нас, оказался в поезде. Тетки с мешками в ответ кричали, что проходить некуда, народу битком.

Поезд, постепенно набирая скорость, громыхал по стрелкам. Я на минуту отвлекся, засмотревшись на проходивший мимо состав с зачехленными брезентом «Катюшами». И тут услышал удивленный возглас одной из женщин:

— Вот чудаки, эти молодые. Толкали, толкали — все им места мало, а сами выпрыгнули на ходу.

Кто-то поддакнул ей в тон:

— Чудаков нынче хватает.

Но стоявший в дверях пожилой мужчина тут же скумекал, в чем дело.

— Вы лучше карманы проверьте. Наверняка, тут не чисто.

Бабы спустили мешки на пол, поставили их между ног и стали ощупывать свою одежду. Вдруг одна из них как завизжит:

— Обокрали! Гляньте — пиджак разрезали. Ну как я теперь — все деньги там…

— Надо остановить поезд, — подсказал кто-то.

Мужчина выругался:

— Дуры вы деревенские. Плакали они, твои денежки. Их уж, небось, пересчитывают где-нибудь в укромном месте. А вы — поезд… Много денег-то было?

— Восемнадцать тысяч, — рыдая, ответила женщина. — Два дня свинину на рынке продавала. А сколько хлопот было с этим поросенком, пока выкормила… Ох, батюшки, что же мне теперь делать. Хоть под поезд бросайся.

— Не надо рот разевать, — досадливо отмахнулся мужчина.

— Ну кто же мог подумать, — защищала пострадавшую другая женщина, постарше и посолиднее. — На вид — культурный молодой человек, одет прилично, парнишка с ним такой симпатичный — младший брат, наверное. Куда только милиция смотрит.

Та же, которую обокрали, показывала всем разрез на боковом кармане, — аккуратный, в виде буквы «Т»:

— По всему видать — специалист поработал, — заключил все тот же пожилой мужчина.

Я был словно в оцепенении, начав понемногу понимать, что произошло. Лида, угадывая, о чем я думаю, тихонько дернула меня за рукав и сунула мне в рот «петушка» — леденец на палочке. Костя тоже о чем-то думал, хотя, наверное, совсем о другом — к такому он уже успел приглядеться.

Поезд подъезжал к станции Обираловка — название, как нельзя кстати подходившее к этому случаю (сейчас это станция Железнодорожная). Тетка, у которой вытащили деньги, стала собирать вещи. «Пойду в милицию», — сказала она, вытирая косынкой мокрое от слез лицо. «Что толку, — пробурчал ей в ответ мужчина. — Их год ищи, не найдешь…»

Скоро уже и наша Электросталь. Везем мы с собой много всяких продуктов, и даже американские консервы — тушенку в красивых квадратных банках с ключиками.

Я вдруг вспомнил, как на рынке надули с этой тушенкой нас с Костей. Было это дня за три до первой моей кражи — «рывка», о котором я уже рассказывал. Тетя Соня, хозяйка, попросила нас сбегать купить тушенки, чтоб побыстрее приготовить борщ. На Рогожском Костя нашел мужичка, который торговал консервами из-под полы.

— Дешево отдаю, пацаны. Двести рублей за банку. Деньги позарез нужны.

Костя обрадовался, потому что за тушенку, как сказала нам тетя Соня, меньше трехсот не берут. Сунул мужику деньги, и мы побежали. Дома открыли одну банку, а там тряпки с землей. Тетя Соня развела руками: «Вот тебе и Америка». — «Не Америка, Соня, — внес ясность вошедший на кухню Король. — Это работа Бори Букахи, не иначе. Тот еще аферюга. Тушенку он вынимает и сам кушает, а банки запаивает и продает «лохам» да «скокарям». Ну ничего, «дрожжи» мы у него заберем… (На воровском языке «дрожжи», как я уже знал, означали деньги.)

Вспомнил эту смешную историю, и на душе полегчало. Улыбнувшись, посмотрел на Лиду, которая стояла у окна с грустным лицом. Она тоже улыбнулась в ответ.

И вот мы с Лидой подходим к моему дому. Костя решил не рисковать. «Ты сперва узнай, спрашивали меня «лягавые» или нет, а я посижу в вашем сарае».

Матери я должен был сказать, что Лида живет в Москве, отец у нее офицер, летчик, и что это он все достал и попросил дочь съездить ко мне домой. А с ее отцом мы познакомились случайно, на вокзале. Я попросил у него денег на билет до Электростали, он разжалобился, вспомнил своего сынишку, который перед началом войны был в пионерском лагере на Украине, а когда ребят везли домой, поезд попал под бомбежку.

Эту легенду придумал, конечно, Валька Король, и она не могла дать осечки.

Дверь нам открыли девчата из общежития. Они начали во все глаза разглядывать мою спутницу и наши тяжелые сумки.

Мама была у себя в комнате. Мы с ней поцеловались. От неожиданной этой встречи она опустилась на стул, потом заплакала. Я познакомил ее с Лидой, пересказал легенду — получилось, как будто, правдоподобно. Девушка ее обняла, стала успокаивать, а мне сказала, чтобы распаковал сумки и достал колбасу.

Лида отрезала несколько ломтиков «Любительской» и вместе с половиной мягкой французской булки подала матери. Та начала есть — торопливо, судорожно, заглатывая почти непережеванные куски.

Я нисколько не удивился этому, вспомнив, как еще недавно голодал сам.

Внезапно раздался детский плач: проснулся Гена, мой младший братик. О нем, растроганный встречей с мамой, я сразу и не вспомнил. Какой же был он худенький, бледный — в чем душа.

— Не реви, сынок. — Мать подошла к кровати, на которой они раньше спали с отцом, стала успокаивать малыша. — Смотри, сколько тетя Лида и Валя привезли гостинцев. Сейчас мы тебя покормим.

Пришел Витек, который с утра был в школе, и тоже с жадностью набросился на еду.

А мне надо было срочно бежать к Костиной бабушке — узнать, не ищут ли парня. В сарае, он, поди, совсем истомился.

Увидев меня, бабка страшно обрадовалась и, конечно, первым делом спросила о внуке. И тут же скороговоркой стала мне рассказывать, что Костина мать в лагере — здесь, в Электростали, прислала два письма, очень соскучилась по сыну. Я задал вопрос: «А милиция к вам не приходила?» — «Нет, не беспокоила». — «Ну тогда погодите, я за ним сейчас сбегаю…»

Вернувшись домой, я застал Лиду на кухне. «За тобой дрова, приветливо улыбнулась она. — Будем варить борщ с мясом». Девушки из общежития тоже почти все столпились на кухне и наблюдали, как Лида чистит картошку. Когда она выбросила очистки в тазик, одна из девушек замахала руками:

— Что ты делаешь, разве ж такое добро можно выкидывать. Если их пропустить через мясорубку и добавить чуть-чуть муки — лепешки получаются такие, что пальчики оближешь… Видать, подруга, голоду ты не знала.

И, уйдя из кухни, в сердцах хлопнула дверью.

Пришел Костя, сказал, что завтра они с бабкой поедут в лагерь навещать его маму. В письме она просит, чтобы привезли табаку. «Странно, — подумал я. — Она ведь была некурящая». А ему сказал:

— Я поеду с вами, хочу повидать тетю Марусю.

Рано утром мы сбегали к столовой, купили двадцать стаканов табаку, набрали еды и отправились в лагерь. Он был совсем недалеко — от центра две или три остановки на автобусе. В лесочке рядом с заводом, где работали прежде и мои родители, и Костина мама. Отделяла его от внешнего мира одна лишь колючая проволока, а по углам отгороженного прямоугольника стояли вышки с часовыми. Сойдя с автобуса, мы пошли вдоль этого ограждения. За ним я впервые в жизни увидел заключенных. Изможденные, безликие, в одинаковых черных робах мужчины и женщины (в те годы они содержались вместе) стояли небольшими группами или же прохаживались по зоне — очевидно, был час утренней прогулки. Вдруг видим отделившись от остальных, к ограде бежит какая-то старая женщина.

— Костя, сынок, родненький мой…

Хриплый, раздирающий душу голос. Помнится, даже сын не сразу узнал в этой худой поседевшей женщине свою маму.

Часовой на ближайшей к нам вышке приказал остановиться и поднял автомат. Бабка заплакала. А тетя Маруся, отступив немного от ограды, показала рукой, куда нам надо идти. Мы подошли к месту, где принимали передачи. Дежурный сказал, что можно написать заявление и нам разрешат повидаться с заключенной.

Какое-то время нас поманежили на вахте, но в конце концов пропустили. Нас не обыскивали, только проверили, что в сумках. Потом завели в комнату, где из обстановки была лишь большая скамейка и еще стояло ведро с водой.

Томительно тянутся минуты ожидания. Костя, сам не свой, ходит из угла в угол. Бабка, поджав ноги, сидит на скамейке, я стою. Но вот дверь открылась, и вошла тетя Маруся.

Она прижимает к себе сына, плачет, что-то пришептывает. И мне становится как-то не по себе.

На допросах и между допросами. С наукой спорить нелегко

Мой рассказ следователь слушал сосредоточенно. Вопросов не задавал. Лишь изредка просил уточнить какую-нибудь деталь или повторить блатное словечко — из тех, что нынче вышли уже из воровской «музыки». Иногда заносил что-то в лежавший перед ним блокнот.

— Как вы сказали, Валентин Петрович, — «передал дрожжи?»

— Ну да. Дрожжами мы называли деньги. Это сейчас — ловешки, поленья, воздух, бабки…

— Любопытно.

— Меняются времена, гражданин следователь. К тому же в нашем деле нужна конспирация. Если какое-то словцо знает много людей не нашего круга, приходится его менять. Тут уже, гражданин следователь, осуждать «беспредел» я не вправе.

— Послушайте, Валентин Петрович. Давайте договоримся: на таких вот наших беседах, как эта, я для вас — не гражданин следователь, а Иван Александрович. Это ведь не допрос.

— Как скажете, граж…, то есть Иван Александрович. А если случится, что во время допроса вдруг ошибусь, назову по имени-отчеству?

— Будьте уверены: срок вам за это не прибавят, — улыбнулся он, приняв мою шутку.

— Продолжайте, Валентин Петрович, извините, что перебил.

Между прочим, чисто случайно — следователю позвонила из дома жена — мне довелось узнать, что на нашу неофициальную беседу он потратил свой выходной. Это тоже был штришок в его пользу.

За окнами кабинета стало уже темнеть, когда Иван Александрович, дослушав мой рассказ о поездке на родину и о Костином свидании с матерью, сказал, что на сегодня, пожалуй, хватит. И добавил:

— Спасибо вам, Валентин Петрович. Если выкрою время, продолжим завтра вечером. Хотя нет, раньше чем через день не удастся — завтра у меня визит к прокурору и три допроса.

— Иван Александрович, можно задать вопрос. То, что я рассказываю, принесет хоть какую-то пользу этой вашей науке?

— Напрашиваетесь на комплимент, Валентин Петрович, — краешками губ улыбнулся следователь. — Безусловно. Живые свидетельства, я считаю, куда важнее десятка иных ученых трактатов. Тем более, что по той проблеме, которой я занимаюсь, написано пока до обидного мало. О причине я вам говорил: отрицание очевидного.

В очередной раз предложив мне сигарету, он продолжал:

— А чтобы не быть голословным, могу сказать: многое из того, что я сегодня от вас услышал, подтверждает часть выводов моей будущей диссертации. А пожалуй, и уточняет. Вот послушайте.

Порывшись в ящике стола, он достал потрепанную синюю папку с тесемками, в которой лежало несколько десятков отпечатанных на машинке листов, нашел нужное место:

«Одним из «законов» воровской «братвы» было оказание материальной помощи осужденным ворам, их семьям и другим лицам из их окружения. Тем самым «воры в законе» преследовали корыстные цели: завоевать авторитет в определенной среде, поднять свой престиж и по возможности расширить сферу своего влияния».

— Согласны с таким выводом, Валентин Петрович? — закончив читать, спросил следователь.

— Под первой частью готов подписаться. А под второй… Бьюсь об заклад, что в мое время, помогая родственникам «босяков», которых «замели», мы не преследовали никаких корыстных целей. Просто было так заведено.

— Позвольте все-таки с вами не согласиться. Речь идет не о корысти, непосредственно извлекаемой из данного конкретного благодеяния, а о той, что имеет целью, так сказать, отдаленные последствия — создать вокруг своего воровского клана некий розовый ореол. Смотрите, мол, вот мы какие хорошие. В беде человека никогда не бросим. Идите к нам, и довольны будете… Братья во Христе, не больше, не меньше.

— С наукой, Иван Александрович, спорить, я вижу, трудно. Но все же я остаюсь при своем мнении. Помощь и взаимовыручка в любом случае ценятся. И в любом, как вы говорите, клане. Пусть он и воровской. А у нас ведь, помимо денег, еще и внимание, и доброе слово, во время сказанное. Тут наша «братия» (да простит мне Бог такое кощунство!) мало чем отличается от церковной.

— Точнее, отличалась, Валентин Петрович.

— Вы снова о «беспределе»…

— Как сказать, для вас это беспредел, а мы видим в нем явление иного плана. Ну не буду, не буду бередить ваши раны. Кстати, и у верующих доброе отношение к людям способствует вовлечению в лоно церкви новых членов. Хотя, как вы справедливо заметили, сравнивать эти две вещи — кощунство. Любая религия зовет людей на благие, честные дела. Православие же прямо говорит о своей заповеди: «не укради». Вы же под видом заботы о ближнем в лучшем случае пытаетесь себя «отмыть».

Сказано было убедительно, и я не смог возразить. Иван Александрович между тем опять открыл свой ученый трактат.

— Утомил я вас. Но все же послушайте еще один небольшой фрагмент. Он тоже почти напрямую связан с тем, о чем вы сегодня рассказывали. Я попытался обобщить то, что удалось узнать о так нызываемых «пацанах» — подростках, которых «воры в законе» готовили себе на смену. Использовал и научные статьи, и свои наблюдения, беседы. Ваш рассказ об «ученичестве» у Короля — превосходная иллюстрация, и я непременно на него сошлюсь. К слову, Валентин Петрович, вы не припомните, кроме вас и Кости, были у того же Короля еще «пацаны»?

— Ну, вы как в воду глядите, Иван Александрович, — оживился я, вспомнив вдруг о двух пацанах — чуть постарше нас с Костей — Сеньке и Суслике. С этими воришками он познакомил меня в первый день нашего приезда в Москву. Сеньку и Суслика, хотя они и не жили у тети Сони, Валентин держал у себя под крылышком. Обучал воровским приемам, «законам», угощал водкой. «Работали» они на пару. У нас на «хате» были своими людьми. Но, в отличие от нас, любимцами Короля они не были — наверное, потому, что этим пацанам не хватало сообразительности и сметки, особенно Суслику. А для карманника, как и любого вора, одной ловкости рук мало.

О них я коротко рассказал Ивану Александровичу, а потом он прочел мне выдержку из рукописи.

«Одно из положений «закона» требовало от воров вовлечения в свою среду новых членов, поэтому они вели активную работу среди молодежи, особенно несовершеннолетних. Система вовлечения, по словам воров, была достаточно эффективной. Новичков обольщали «воровской романтикой», «красивой жизнью», свободой от обязательств перед обществом, властью денег и культом насилия. Их приучали к водке, наркотикам, сводили с воровскими проститутками, заставляли брать на себя вину за преступления, совершенные ворами. Последнее было чуть ли не основным мотивом вовлечения молодежи.

В местах лишения свободы члены группировки использовали кандидатов («пацанов») для различных поручений — сбора средств для общей кассы («общака»), а нередко и в сексуальных целях. Таков был путь в воровское общество почти у каждого вора, что, несомненно, способствовало формированию у него цинизма, жестокости и презрения к нравственности, социальным ценностям».

— Поставим здесь точку. Что скажете, Валентин Петрович?

— Суть схвачена. Не обижайтесь, но ее, эту суть, еще раньше подметил писатель Медынский, хотя, конечно, не в научной форме. Только вот насчет того, что вовлекали мальцов ради прикрытия — тут вы, по-моему, хватили лишку. В первую голову думали о толковых помощниках, расторопных и шустрых, — у молодых и реакция другая, и пальцы чуткие. О смене заботились. А то, о чем вы говорите, — было, но на первое место ставить нельзя.

— Что ж, к этому вашему замечанию стоит прислушаться. Вопрос спорный, но поспорить есть о чем.

— И еще, Иван Александрович, — продолжал я. — «Воры в законе», наши наставники, учили нас многим дурным вещам. Тут я согласен. Хотя, если наставник был умным, как наш Король, он понимал, что из алкаша, к примеру, хорошего вора не получится, и потому — приучал знать меру. Сводил нас и с воровскими проститутками, это было, и об этом я еще расскажу. Но была у многих и настоящая, сильная любовь. Меня, между прочим, она тоже не обошла. Ну, а что касается сексуальных целей… Случалось, хотя такой распущенности, как теперь, не было. Знакомых мне наркоманов мог бы вообще пересчитать по пальцам. Для вора это хуже, чем водка. Думаю, что «беспредел», и тот понимает. Только вот молодежь такая пошла — сама стремится побольше запретных плодов сорвать. Меры не знает.

— Спасибо за откровенность, Валентин Петрович. Я подумаю, как лучше расставить акценты. Хотя, помните, я пишу не о том, что было, а о сегодняшнем состоянии преступности, прежде всего организованной.

Долгая наша беседа, наконец, закончилась. В мою достаточно однообразную и почти лишенную выходов во внешний мир жизнь будто ворвалась струя свежего воздуха. Ни разу до этого не доводилось мне называть следователя по имени-отчеству. Приятно было, что и сам Иван Александрович отлично знает наш воровской мир.

Он, честно скажу, нравился мне все больше. Невысокий плотный крепыш, русоволосый, лицо открытое, доброе, серо-голубые глаза, расставленные чуть шире обычного, живые и умные. И сам — подвижный, иной раз резкий, умеющий, однако, в нужный момент сдерживать эмоции.

Словом, впервые вне своего узкого мирка я почувствовал себя человеком. Со мной говорил на равных, советовался, интересовался моим мнением не свой брат «блатняк», а интеллигентный, ученый человек. И, как я понял, предстояла не одна такая беседа.

Но — хорошего понемножку, на сегодня все кончено, и мне пора возвращаться в реальный мир — в свою камеру, куда меня отведут под конвоем.

В ИВС я уже не застал ни толстяка, делавшего по утрам физзарядку, ни Леху-акселерата. Видно, им успели предъявить обвинение и перевели в следственный изолятор. А в камере был уже новый «клиент», сидевший на краешке койки с сигаретой в зубах.

— Здорово, свояк! — Поднялся он мне навстречу. — Чуть ли не с обеда сижу здесь и скучаю. Неужто, думаю, одного водворили. Пишут, преступность выросла, а тут — в одиночку. Надо же — по ночам людей стали мучить. Права попирают…

Я ничего не ответил: терпеть не могу болтунов. Языком треплет, будто в парашу мочится.

Был мой новый сокамерник помоложе меня лет на пять, повыше ростом, с залысинами на кудлатой голове, в импортной черной майке с какой-то иностранной надписью. Как видно, он основательно настроился продолжать треп. И хотя я после беседы со следователем порядком утомился, решил — пусть травит. Может, быстрее засну. Ополоснул под краном лицо и прилег.

— Понимаешь, влип я в такую историю, — мужик, как видно, хотел излить душу. — Взял на прицел одну фатеру. Хозяйка укатила в отпуск, дитя в пионерлагере, муж каждый день, кроме выходных, уезжает на службу. Ровно в восемь тридцать на своем «Жигуле». На объекте, по наводке, полный достаток, и золотишко есть. Главное — залепить скачок можно без риска. Выбираю удобный час, и я — в квартире.

(С этим сокамерником все ясно, решил я про себя. Не иначе, опера подсадили. Дешевка, со мной этот номер не пройдет.)

— …Изучаю обстановку. Две комнаты смежные. Интерьер люкс-модерн. Через большую прохожу в спальню. И тут — ты не поверишь. На двуспальном ложе в стиле Людовика — девка. Молодая, груди навылет. Распласталась, в чем мать родила. Я, веришь ли, прямо рассудка лишился. Забыл, где нахожусь и зачем пришел. Осторожно, чтоб не спугнуть, разделся — и к ней под бочок. Приласкал, обнял. А она, как видно, во сне не разобралась, что к чему, и от удовольствия аж растаяла. Может, и притворилась, кто их, баб, разберет. Потом открыла глаза, да как закричит. Попытался ей рот заткнуть. А девка сильна, паскуда. Сбросила меня с кровати и пинком по этому делу. Я корчусь от боли, не могу подняться, и тут она меня головой об пол. В общем, отключился, потерял сознание. Очухался — руки и ноги связаны, девки след простыл, а подле меня… хозяин квартиры и два «мента». Но и это еще не все чудеса. Рядом со мной моя сумка, набитая разным добром: магнитофон там, хрусталь и прочая дрянь. Я-то знаю, что ничего в эту сумку не клал. Но кому докажешь. Тут, как водится, понятых пригласили и — пошло, поехало. Понял одно: девка, стерва, не захотела светиться, любовника подводить. Позвонила, видать, ему на работу, а сама смылась, будто се и не было. Ну ничего. Я их выведу на чистую воду. А хороша, куда там моей Наталье законной…

История, которую рассказывал мой новый сокамерник, и вправду была необычной. Если это легенда — неплохо закручено, для затравки годится. Хотя на взаимность этот балаболка зря рассчитывает — не на того напал. Меня на такую приманку не поймаешь. Но он закончил, и надо было как-то отреагировать.

— А ты, видать, прыткий мужик, коли вот так, с ходу, полез на девку, — отшутился я, прикидываясь простачком. — У меня бы смелости не хватило.

— На это пока не жалуюсь.

— А вообще, — решил я поставить все на свои места, — такая история только со «скокарем» и могла приключиться. Кроме вашего брата, кто может голую бабу врасплох застать. Ей Богу, завидую. Только сам в эти квартирные игры не играю. Не по мне они…

Трепач что-то ответил или спросил, но продолжать разговор у меня не было никакой охоты, и я притворился, что засыпаю. В самом деле, бороться со сном я был уже не в силах: сказался трудный день и напряженная, необычная для меня умственная нагрузка.

Исповедь. «Гудела» «воровская малина»

Может быть, это свойство моей натуры. Или влияние однообразной до отупения жизни в зоне, где люди, как бы это сказать, варятся в собственном соку жалких своих забот и страстишек. Но если уж я начинаю о чем-то думать или вспоминать — мысли работают только в одном направлении.

Так случилось и сейчас, когда с легкой руки следователя-ученого я стал ворошить в голове давно забытое. Мозги настроились на одну волну, отключив все остальное. И этот настрой на прошлое не давал покоя ни днем, ни ночью. Воспоминания роились, как пчелы в улье, бежали, иной раз намного опережая события. Вернулся я к ним и на другое утро, хотя знал: вот-вот меня должны вызвать, чтобы предъявить обвинение, а после перевести в СИЗО — следственный изолятор.

Ивана Александровича наверняка заинтересует не только мое прошлое — так сказать, жизнь и приключения «вора в законе». Ему, без сомнения, важно и все то, что связано с внутренней борьбой совести и бесчестья, которая не минует, пожалуй, любого нормального человека, даже если он вор. Наука, об этом я где-то читал, относит это к психологии преступного поведения.

Моментов, когда меня, начинающего «босяка», одолевали сомнения, когда совесть вдруг пробуждалась и настойчиво начинала подсказывать: «Малышка, одумайся пока не поздно», — таких моментов было у меня в жизни несколько. Не раз я готов был окончательно «завязать» и в ту пору, когда стал уже почти взрослым. Конечно, с годами совесть у большинства людей как бы черствеет, пробуждается все реже. Ты вынужден себя убеждать, что избранный тобой путь — правильный, отбрасывать все сомнения. Иначе надо признаться самому себе, что жизнь прожита впустую, а кому это захочется.

Надо, пожалуй, напомнить Ивану Александровичу о том случае, когда Костя вырвал у девочки буханку хлеба, и я, пацан, не постеснялся сказать другу, что не одобряю его поступка. И о смятении, в котором я находился, поняв, что тот же Костя украл продуктовые карточки у тети Фроси… Да и сам он тогда смутился, стал оправдываться… Не поддайся я на Костины уговоры поехать в Москву — и судьба моя могла бы сложиться иначе. И не надо винить здесь только войну, голод, хотя, конечно, со счетов их не сбросишь. Сколько людей честно жили и работали в этих условиях.

После нашей с Лидой поездки на родину была у меня еще одна такая попытка — вырваться из воровской жизни, которая постепенно начинала засасывать. Эта мысль возникла после того, как съездил с Костей в колонию, где отбывала срок его мать. Подумалось не без тревоги, что и мне рано или поздно предстоит этот кошмар.

Костя, побывав у матери, так расстроился, что ни с кем не хотел разговаривать. Грустный, весь какой-то потерянный, уехал в Москву. Уехала и Лида, которую я упросил оставить меня погостить немного у матери.

Временами маме становилось совсем плохо. Голодая, она вконец испортила свой больной желудок, обострилась язва. Мне было до слез ее жалко. Переживала она и о Маше, от которой так и не пришло ни одной весточки. А вскоре пришлось ей принять еще один удар — от воспаления легких умер маленький Гена. Мы с Виктором несли на руках гробик с его тельцем и оба плакали.

Я прожил тогда дома остаток зимы и почти все лето. «Дрожжи», захваченные с собой, отдал матери, сказав, что их оставила Лида. Питались скромно, мама берегла каждый рубль, но этих денег хватило надолго.

О Вальке Короле и его воровской компании я начал уже забывать.

К лету у мамы участились приступы. Мы с Виктором помогали ей, как могли, — убирались, бегали за продуктами. И при этом постоянно гнали от себя мысль, что вот-вот может случиться несчастье. Но оно пришло. В июле маму увезли в больницу, и домой она уже не вернулась. Мы остались сиротами.

Витю и меня определили в детский приют, расположенный в нашем городе. Виктор остался там, а я не смог выдержать «заточения». Вспомнилась вольная жизнь, рисковая, полная опасных неожиданностей, зато сытая и веселая. Вспомнились Валька Король, Лида, тетя Соня. Затосковал и о своем закадычном друге Косте. Отделенный расстоянием и временем странный мир, в который я ненадолго попал, влек к себе неодолимо. Что здесь сказалось? Может быть, я становился взрослее, мужал, и виной всему была подростковая неустойчивость, жаждущая какого-то выхода? Скольких из нас приводила она к необдуманным шагам и нелепым решениям. А может, гнетущая обстановка приюта, скука и однообразие окружающей жизни, бездушие воспитателей? Трудно сейчас, по прошествии времени, заниматься подобным самоанализом. Ломброзо считал, что «гены» преступного поведения передаются по наследству. Я с этим в корне не согласен, не было у меня в роду ни одного вора или убийцы, да и пример родного брата Виктора, который ни разу не оступился, хотя и прожил страшные годы войны, голодая, так же, как я, — разве не убеждает в надуманности этой теории. (Кстати, ее придерживались и некоторые опытные воры — в свое оправдание, конечно.)

Кроме этих, были у меня в молодые годы и еще порывы, когда хотелось решительно и бесповоротно порвать с «босяками». Но об этом расскажу после.

Убежав из приюта, я приехал в Москву. На трамвае добрался до Рогожского рынка. Вот и знакомая рабочая улица, знакомый дом. Стучусь, выбивая по памяти условную дробь. Гремят засовы, приоткрывается дверь. «Здравствуйте, тетя Соня!..»

Она обрадовалась, крепко меня обняла и поцеловала. «Проходи, Малышка».

Захожу в комнату. На диване с папиросой в зубах лежит Валька Король.

— Где пропадал, тезка?

Рассказал ему, как прожил зиму, о матери, о приюте.

— Не грусти, Малыш, все утрясется. Располагайся, поешь. Скоро и дружок твой Костя придет. Вот обрадуется! О тебе он частенько вспоминал. А сегодня они с Сусликом на Рогожском «работают».

Костя пришел, но один и сильно расстроенный.

Мы обнялись по-братски. Король, почуяв неладное, спросил:

— А Суслик где?

— Михалек сцапал его на базаре. (Михальком мы звали оперуполномоченного Михалева, который обслуживал Рогожский рынок.)

— С чем взял?

— Без дела, — ответил Костя.

Валентин быстро встал и вышел из дома.

Пока я рассказывал Косте о невеселой своей житухе, в хате появилась Лида, нарядная и пахнущая духами.

— Малышка, родной ты мой, — она прижала меня к груди, и в первый раз я от этого как-то смутился.

— У него мама умерла — тихо произнес Костя.

Лида, всплакнув, ушла на кухню готовить.

Вскоре вернулся Валентин:

— Отпустили нашего неумеху. («Это он о Суслике», — подумал я.)

В дверь опять постучали.

— A-а, Артист, давненько не заглядывал, — Валька поднялся ему навстречу.

— Лягавые замучили, — Федор сплюнул с досады. — Сели на хвост и не дают покоя. Банда Симакова повязала в «марке». На Петровке держали, еле отмахнулся.

Он говорит, пересыпая свою речь блатными словечками, смысл которых я в то время еще не всегда угадывал. Костя потом мне объяснил, что «маркой» они называли трамвай, а «повязали» — значит забрали в милицию. Бандой Симакова воры прозвали оперативно-поисковую группу работников МУРА, которая в то время была грозой карманных воров.

Потом началось застолье. Тетя Соня и Лида накрыли шикарный стол. Король наполнил стаканы самогоном. Налил и мне — правда, неполный, рядом поставил сладкий сироп.

— Ну что, братва. За тех, кто там.

Захмелев, я стал вначале веселым, без умолку, под общий смех, нес всякую околесицу.

— Молодцом, тезка, — похлопал меня по плечу Король. — Хороший «босяк» из тебя получится. Сам воспитаю.

— Парень что надо, — подтвердил Артист.

После второй (мне больше не наливали) настроение у всех поднялось. Валентин взял гитару. Стали петь блатные частушки. Федя Артист приплясывал. «Загудела» воровская «малина»…

После этого бессчетное количество раз участвовал я в таких застольях. Никогда не было на них ни драк, ни даже небольших ссор. Никто не ругался матом, младших не обижали — общались, как говорится, на равных. Кстати, и пили всегда в меру. В этом, как и во многих других вещах, проявлялась воровская солидарность, и дисциплина, которая тоже была для нас одним из неписаных законов.

Да, дисциплина у нас была. Были законы и правила, отступать от которых значило навлечь на себя беду. Причем наказание зависело от тяжести проступка. Степень вины и кару могла определить сходка, и только она. Никаких лидеров, тем более центра, который бы руководил ворами, в то время не было, — это я могу сказать с полной определенностью. Авторитеты были, к их мнению, конечно, прислушивались. Но уважение к ним основывалось исключительно на признании «деловых» качеств этих «воров в законе», их умении виртуозно «работать», уходить от милиции. Они, разумеется, в какой-то мере могли влиять на решение сходки, но диктовать, навязывать свою волю не имели права. Все решалось голосованием «воров в законе», независимо от возраста и «квалификации», и было для нас законом. «Беспредел», если я правильно понял Ивана Александровича, во многом от этого отступил и соблюдает закон формально.

Утром, когда я проснулся, на «хате», кроме Кости, никого уже не было. Немного побаливала голова, крепкий чай, который успел приготовить мой верный кореш, сразу дал облегчение.

— На «работу» мы нынче не идем, — объявил мне Костя. — «Дрожжей» достаточно. Давай в кино сходим, на «Новые похождения Швейка». В «Таганском» идет.

Наступила зима сорок четвертого. Красная Армия громила врага. У всех было радостное, приподнятое настроение. Об этом я мог судить не только по кинохронике, которую показали нам перед фильмом, но и по лицам людей на московских улицах. Мы шли с ними рядом, по тем же улицам, хотя где-то в душе уже начиная понимать, что на самом деле сбились с дороги, оказавшись в грязном кювете. А впрочем, знали ли сами эти люди, куда идут и к чему их самих приведет «светлый путь», озаренный сталинским «солнцем»?..

И вот уже я — законный «пацан», прохожу у Короля основы воровской грамоты, постепенно вникаю в тонкости профессии «ширмача», как называли вора-карманника.

Однажды Король, подозвав меня, достал из портмоне какой-то документ.

— Это теперь твои метрики. Свидетельство о рождении. — Он развернул сложенный вчетверо плотный, чуть пожелтевший листок.

— Крепко запомни: с этого дня ты уже не мой тезка, а Леша. И фамилия у тебя другая — Дроздов. Твоего отца убили на фронте, мать умерла. Тетя Соня — твоя родная тетя, и сейчас ты живешь у нее. Кто бы тебя ни спросил, отвечай только так.

— А для чего это надо? — полюбопытствовал я.

— Ну, во-первых, чтобы жил в этой хате не на птичьих правах. А во-вторых, — он таинственно поднял указательный палец… Рано или поздно поймешь и спасибо скажешь. А сейчас бери метрики и твердо заучивай, кто ты отныне есть. Вечером спрошу — должен без запинки ответить.

На другой день Валентин объявил, что мы втроем — он, Костя и я — едем в Салтыковку. «Толкучка там — лучше во всей Москве нет. А вас, пацаны, надо одеть как положено. С иголочки».

Умение одеваться модно, со вкусом Король считал вещью, совершенно необходимой для карманника.

— «Урок» из вас делать не собираюсь. Тех по кепке с козырьком в два пальца да по лоскутной куртке с воротничком навыпуск за версту видно. Лучшей мишени для «ментов» не придумаешь. По одежде встречают, — так было и всегда будет. Вор не должен вызывать подозрений там, где «работает». Пока разберутся, что к чему, вас и след простыл. Уразумели, мальцы?.. Вот мы и постараемся нарядить вас этакими мальчиками из интеллигентной семьи. И держаться должны под стать одежде».

Так наставлял нас «учитель». Не говоря уж о личном примере. А у меня в памяти еще свежа была наша поездка на родину. Король со своим подельником показали тогда, каков он, карманник экстра-класса. Кстати, в Салтыковку, мы ехали тем же знакомым маршрутом — электричкой до станции Обираловка.

На толкучке Валентин долго и придирчиво выбирал одежду, не один раз заставлял ее примерять. Купил нам «матроски», добротные брюки, хромовые сапожки.

Пока мы ходили по базару, чего только не насмотрелись. Особенно запомнились мне картежники. Игра была нехитрая. Один держал небольшую дощечку, другой кидал три карты — двух королей и туза. Но «отгадывали», как объяснил нам Валентин, только свои — так называемые мандеры. Их задачей было завлечь публику. «Подходи, не жалей. Игра проста: от рубля до ста, — кричали зазывалы. — Бабушка Алена мне оставила три мильона. Велела не пить, не гулять — только в карты играть». Немало находилось ротозеев, которые на это клевали и просаживали всю свою наличность.

— В такие игры мы не играем, — сказал Король, уводя нас от любопытного зрелища. — Мы если берем, то целиком.

В это время шулера вмиг рассеялись — проходила милиция.

Да, если вспомнить, каких только аферистов и мошенников в ту военную пору не было.

Так я продолжил свое воровское ученичество. Король был умелым наставником. Натаскивал нас с Костей исподволь, терпеливо, без нажима и окрика, как старший друг. Обучал только тем приемам, которыми сам владел в совершенстве и чаще всего пользовался. Коронным его номером было «писать» карманы, «работая» с подельником в переполненных трамваях («марках») или в пригородных поездах. Этим со временем в совершенстве овладел и я.

В пору постижения искусства карманника мне довелось близко познакомиться с другими известными «ворами в законе» — людьми очень разными и интересными. Это и знаменитый квартирный вор («скокарь») Лешка Куцый — дерзкий и хитрый, в общении — грубоватый. Его, бежавшего из зоны, усиленно искала милиция. И карманник Витя Шанхай — мечтатель по натуре, влюбившийся по уши в девушку по имени Блюмка из порядочной еврейской семьи. И лучший друг моего наставника Федя Артист, судьба которого оказалась трагичной…

Вначале все шло как надо. Но воровская стезя не усыпана розами. Она словно петляет в густом лесу между корневищами и буреломом, и далеко не всегда ты можешь предугадать, где нужно остановиться, выждать… Вот и нас завела она вдруг куда-то в чащобу, и началась полоса неудач…

Как-то после «работы» возвращаемся с Костей на «хату». На диване лежит Куцый, окутанный облаком табачного дыма. Пепельница, стоящая рядом с ним на полу, полна окурков. «Прибыли?» — буркнул он и пошел в комнату, где обычно спала тетя Соня. В это время раздался стук в дверь — сильный, решительный. Тетя Соня, на ходу натягивая платье, вышла из своей комнаты, Куцый — следом. Ловким движением хозяйка откинула половик и открыла подпол. Куцый и Костя нырнули туда. «Не забудь, что ты — мой племянник», — шепнула мне, прежде чем открыть дверь.

На пороге стоял милиционер.

— А, здравствуйте, здравствуйте, — затараторила тетя Соня, изобразив на лице улыбочку. — Давненько к нам не захаживали.

Она потащила его на кухню. Там они долго о чем-то разговаривали. Был слышен звон посуды. Видать, выпивали. Я все это время тихо сидел на диване. Появившись в комнате, милиционер спросил:

— Тебя как звать, мальчик?

— Леша. Фамилия Дроздов, — ответил я, стараясь не выдавать волнения.

— Свидетельство о рождении есть?

— Да, да, конечно, — поспешно ответила тетя Соня и полезла в комод, где лежали метрики.

Когда милиционер ушел, тетя Соня с облегчением вздохнула. Немного повременив (чем черт не шутит!), открыла погреб.

— Что за гость? — поинтересовался Куцый.

— Участковый наш. Прошин.

— И часто он заглядывает?

— Не так чтобы часто, но заходит.

— «Дрожжи» кушает? — продолжал расспрашивать Куцый.

— Не то что кушает — жрет, только давай, — ответила тетя Соня. — С этим начальником кашу можно варить.

Несмотря на шутливый тон разговора, после визита Прошина все мы как-то приуныли.

К вечеру пришли Король и Артист. Оба злые. Выпили, и начался у них мужской разговор. Из него я понял, что завтра на десять утра назначена сходка воровской «братвы». В лесу под Обираловкой. Много будет «босяков» со всего Союза.

— Ты, Куцый, поедешь?

— Надо бы посмотреть, какая нынче она, иногородняя «босота». Два года не видал вольной жизни. Все никак не могу привыкнуть. Увижу дерево, так и кажется, что вот-вот падать оно начнет. И придавит.

Валентина, как и Артиста, визит Прошина не обрадовал.

— Сегодня здесь ночевать не будем, — решил Король.

Они взяли с собой Куцего. Мы с Костей остались и легли спать в сарае.

Опасения Короля были не напрасны. Ночью опять нагрянула милиция. Искали, как сказала тетя Соня, Куцего.

Утром мы с Костей решили «поработать» немного на Рогожском рынке. Но вдруг увидели Михалькова — и пришлось слинять.

Дня через три мы встретили, наконец, своего наставника. С ним был и Куцый. Валентин сказал, что на старую «хату» нам с Костей тоже ни к чему возвращаться, и дал адрес.

Хозяином новой «хаты» оказался инвалид дядя Вася — вместо левой ноги у него был протез из деревяшки. Человек очень осторожный, он разговаривал только шопотом и постоянно ко всему прислушивался. На новой «хате» было как-то неуютно. Нам с Костей здесь не понравилось.

Куцый, для которого риск был второй натурой, не мог сидеть без дела. Когда стемнело, он, положив в карман наган, куда-то ушел. На хате появился уже к утру с чемоданом, набитым дорогими вещами. Рассказал, что нарвался на патрулей, и пришлось выпустить два «масленка». При нас он прокрутил барабан, в котором оставалось пять патронов. Кто станет очередной его жертвой?

— Неудобная все же «дура», — посетовал Король, прицеливаясь в висевший на стене портрет вождя.

— Ой, что ты, что ты — погубишь, — засуетился при этом дядя Вася.

— Хотя получше «мелкашки».

— Намек понял, — Валентин улыбнулся краешками губ. — Постараюсь добыть «парабеллум».

Но Куцему в тот раз так и не удалось воспользоваться этой услугой. Во время очередной дерзкой вылазки он попал в засаду. Стал отстреливаться. «Опер» тоже применил оружие, ранив его в ногу. Куцего изловили с поличным: в одной руке он держал наган, в другой — сумку с вещами.

А вскоре на одном из непредсказуемых поворотов воровской тропы попали в беду и мы с Костей. Началось с того, что на Рогожском рынке меня подловил сам Михальков — гроза карманных воров. Я расплакался, сказал, что остался круглым сиротой, и Михальков распорядился отправить меня в детскую комнату милиции. На другой день пришла тетя Соня, причитая и пуская слезу, показала метрики «своего Алешеньки», и меня отпустили. Вот когда стало мне понятным, для чего еще они были нужны.

Но на свободе мне довелось гулять недолго. Опять схватил за руку Михальков — на этот раз погорели мы вместе с Костей. Подержав немного в милиции, нас отправили в Даниловский детприемник.

Условия в этом «закрытом заведении» были неплохие. Чистая постель, кормили три раза в день. Воспитатели читали вслух интересные книги. И кино нам показывали.

Кому-то из ребят в приемнике нравилось. Помню, один мальчишка никак не хотел оттуда выписываться: у родственников, которые его разыскивали, опять придется жить впроголодь.

Но нас с Костей любая неволя уже тяготила. Устроимся с ним где-нибудь в укромном уголке и мечтаем: если вдруг нас куда-то повезут, обязательно убежим. И придем к тете Соне, где было так хорошо жить.

Два или три раза приезжал к нам Валентин Король. Привозил, гостинцы. Но свидания ему не давали.

Случилось ЧП: кто-то из воспитанников украл из кладовки килограмма два мяса, колбасу и хлеб. Нас выстроили в коридоре, и воспитатель — маленький горбатый мужчина, быстрыми шажками прохаживаясь взад-вперед, говорил, заметно волнуясь:

— Чья-то маленькая ручонка, подленькая душонка решила нас с голоду уморить. Пусть сама и сознается.

Но ребята только смеялись, и все усилия доброго воспитателя воздействовать на сознание провинившихся были напрасными.

После этого случая дверь кладовки укрепили решеткой, а часть пацанов, на кого падало подозрение, отправили в детские дома. В том числе и нас с Костей.

О своем плане совершить по дороге побег мы никому не говорили. Помнили совет Короля: посторонним не доверяйтесь, не называйте ни адресов, ни имен.

Перед отправкой нам вернули собственную одежду. Но поскольку на дворе уже стоял декабрь и было холодно, выдали казенные полупальтишки.

Нашу группу из двенадцати человек сопровождали двое провожатых. Куда мы едем, не говорили. Хотя, по всей вероятности, путь предстоял неблизкий — сухой паек выдали на три дня.

Привели на Казанский вокзал.

— Бежим, как только будут сажать в вагон, — шепнул мне Костя.

Вот мы и на платформе. В одно мгновенье, как по команде, бросаемся под вагон, слышим вдогонку:

— Держи!

Но где им. На улице уже темно, пути почти не освещаются (маскировка), кругом составы. А ноги у нас молодые, быстрые…

Стучим в дверь тетисониной хаты. Она всплескивает руками, вытирает платком слезы на глазах — рада до невозможности. Видя, что мы дрожим от холода, поит нас горячим чаем с молоком и укладывает в постель. Какая все-таки она добрая…

Когда мы проснулись, уже наступило утро. В большой комнате сидели Король и Шанхай, пили вино, разговаривали.

Они тоже нам обрадовались. Но Король тут же стал выговаривать:

— Пора, пацаны, быть поумней. А то, что ни день, одна дорога — на Рогожский базар. Там же вас как облупленных знают, нашкодили много, люди жалуются. Были б постарше — Михалек вас упек бы не в детприемник, а прямо в тюрягу. «В «Матросскую тишину»… В Москве рынков да вокзалов вон сколько. Любой выбирайте, а на этот — забудьте дорогу. И помните — не воруй, где живешь. Это, братцы, наша заповедь, она придумана не от хорошей жизни.

— Вот и Сенька, — продолжал он, расхаживая по комнате, — не раз ему говорили: слазь с «марки», банда Симакова того и гляди на хвост сядет. Нет, куда там, захотел меня перещеголять — вот и сцапали пацана. Скоро на суд пойдем…

— Всем нам сейчас надо быть начеку, — добавил Витя Шанхай. — Война скоро кончится, и за нас так возьмутся, что перья лететь будут. Тогда, чтобы хорошо жить, много думать придется.

Мы с Костей наматывали на ус слова этих опытных взрослых людей, спецов в воровском деле. И в то же время я с досадой подумал: «Ну почему Король не подсказал нам раньше, как опасно «работать» на одном месте? Или хотел, чтобы сами почувствовали?»

Приближался новый, сорок пятый год. Накануне Король вручил тете Соне пачку «красненьких» для Прошина, чтоб не испортил нам праздник. Федя Артист не появлялся давненько, и Валентин отправился к нему домой: «В такой день нельзя без кореша». Но тот сказал, что заболела мама и не с кем ее оставить.

В новогоднюю ночь у нас на «хате» было все так, что лучше не придумаешь.

Пришла Лида, нарядная и румяная. Еще одна девушка — молодая, красивая. Сенина подруга. Нам с Костей вручили подарки — по меховому полушубку и шапке из каракуля. Смеясь, девушки поливали нас одеколоном, мы от них убегали.

В углу стояла нарядная елка. Витя Шанхай, с которым Король был теперь почти неразлучен, устроил фейерверк из бенгальских огней. Завели граммофон, поставили танго «Брызги шампанского». Тетя Соня суетилась возле стола, где было все, даже мандарины. Валентин настраивал свою гитару.

Включили радио, чтобы послушать выступление Сталина. Он сказал, что Победа уже близка.

Король и Шанхай держали в руках по бутылке шампанского. Лида приготовила пластинку.

Начали бить куранты. Запенилось разлитое по бокалам вино. Все встали.

— Ну, братва, — за тех, кто там, — произнес Король традиционный тост. — Пьем до дна.

Он взял гитару, и Шанхай запел под его аккомпанемент:

Новый год, порядки новые.

Колючей проволокой наш лагерь обнесен…

Гуляли, веселились всю ночь. А в шесть утра прибегает вдруг мать Артиста, вся в слезах, рвет на себе волосы, пытается что-то сказать, но вместо слов — бессвязное бормотание. Король дал ей воды, успокоил немного и тут мы услышали страшную весть:

— Сын мой… повесился.

Из сбивчивого рассказа Фединой матери, которая то и дело всхлипывала, мы узнали, что случилось это после полуночи. Они были вдвоем. Отметили наступление Нового года, выпили по стакану вина. Федя почему-то расплакался. Сказал матери, что сходит в сарай, принесет дровишек. Долго не возвращался, и мать стала беспокоиться. Вошла в сарай, окликнула, посветила спичкой. И вдруг заметила, что на веревке, перекинутой через балку, висит человек. Горло перетянуто петлей, в ногах раскиданная охапка дров. «Сынок…» Хватаю скамейку, тесак, подбегаю к нему. Дотягиваюсь до веревки — не знаю, откуда силы взялись… Он падает, хочу поддержать, хотя понимаю, что все уже бесполезно… Вот — нашла у него в кармане. Это он тебе…

Продолжая всхлипывать, женщина протягивает Валентину клочок бумаги. Король читает вслух:

«Братва, простите меня, но больше так жить не могу. Много сделал я людям пакостей. На моих глазах бросилась под трамвай женщина, у которой я вытащил пять детских карточек на продукты и хлеб… Уходя от вас, прошу: станьте вы, наконец, людьми, не приносите людям горя в новом 45-м году — его и без этого кругом хватает… Очнитесь, милые мои. Не так вы все живете. И я жил не так. Поэтому и решился… Прошу, Валя Король, похороните меня «по-босяцки». Прощайте.

Ф. А. 1/I 1945 г.»

Его посмертную записку привожу я, конечно, по памяти. Может, слова какие-то были другими, но за содержание ручаюсь.

Смерть Артиста и эта записка были для нас, как гром среди ясного неба. Все вмиг протрезвели. При гробовом молчании Валентин достал зажигалку, и листок запылал желтым пламенем.

— Не было никакой записки, — сказал он, обращаясь к матери Федора и ко всем нам. — Милиция не должна знать.

Об этом случае говорили тогда все воры Москвы. Некоторые были склонны считать, что Артист сошел с ума, — не случайно, дескать, так ловко умел прикидываться ненормальным, попадая в ментовские лапы.

Валентин на словах с этим соглашался, чтобы сгладить то впечатление, которое произвела на нас записка. Хотя он лучше других знал своего друга и подельника, ценил его здравый ум. А разыгрывать психов они прекрасно умели оба.

Федю Артиста похоронили, как он и просил, со всеми «босяцкими» почестями. Было много венков, духовой оркестр. Гроб несли Король, Шанхай, Витька со Сретенки — тоже «вор в законе»… Когда тело предавали земле, рядом с покойным Валентин положил нож, бутылку водки и колоду карт. Так полагалось, когда хоронили вора.

Милиция во время похорон никого не тронула, хотя и собрался весь цвет Москвы «босяцкой».

Нас с Костей это событие так потрясло, что на другой же день после похорон мы сразу уехали в Электросталь и жили там почти месяц. Съездили к тете Марусе, Костиной маме. В лагере, сообщала она, сейчас только и разговоров, что об амнистии, которую ожидают после победы. Побывали в детском доме у моего брата Виктора, — на судьбу он не жаловался, всем был доволен. Вместе сходили на кладбище — погоревать на могилке у родителей и младшего братика.

Костя опять замкнулся и все молчал, уставясь глазами в одну точку. Как-то, когда мы вдвоем коротали время за картами у него дома, он неожиданно для меня резким движением смел со стола колоду:

— Собирайся, пошли, — сказал Костя решительно. — Хочу извиниться перед тетей Фросей и вернуть ей долг.

Он попросил свою бабку положить в сумку что-нибудь повкуснее из продуктов, которые мы привезли с собой, достал пачку денег.

Для тети Фроси наш приход был полной неожиданностью.

Костя, выложив на стол все, что мы принесли, подошел к ней:

— Тетя Фрося, ваши карточки украл тогда я. Простите, если можете.

— Дело прошлое, — она вдруг часто-часто заморгала глазами. — Одно тебе скажу, сынок: на чужом несчастье сыт не будешь. Запомни это…

Когда шли домой, Костя тронул меня за плечо:

— А знаешь, Артист, по-моему, правду написал.

На допросах и между допросами. Портрет со старой фотографии

Рассказать все это Ивану Александровичу я смогу, наверное, лишь за несколько вечеров. Хотя воспоминания о пережитом проносятся в голове за считанные секунды — их ведь не надо облекать в слова. Правда, иной раз всплывет в памяти дорогой сердцу образ или случай, сыгравший с тобой злую шутку, — и задумаешься.

Я лежал на нарах, притворяясь, что сплю, но в мыслях был далек отсюда, весь погруженный в далекое прошлое.

— Намаялся, бедный. Замучили эти проклятые «менты», — причитал чуть ли не каждые пять минут балаболка-сокамерник. Нарочито громко, пытаясь, как видно, меня разбудить.

«Пошел ты, подсадка поганая, к ядреной бабушке», — выругался я про себя. И продолжал лежать, пока в установленный местным начальством час не открылась «амбразура», в которую подали обед.

Доедая под надоедливый треп этого холуя «шрапнель», я еле сдерживался от желания вмазать ему по хавалу. Конечно, можно было и ошибиться, заподозрив в нем подсадную «утку». Случается, чутье подводит. Что ж, поглядим.

…После обеда меня вызвали к следователю, чтобы предъявить постановление, подписанное прокурором. С этого часа из задержанного я становился арестованным.

На сей раз Иван Александрович держался со мной почти официально.

— Разрешите полюбопытствовать, — осмелился я все-таки задать вопрос, который человека в моем положении, естественно, не мог не волновать, — как продвигается дело, которое вы мне «шьете»?

— Продвигается, по этому поводу я тоже хотел с вами поговорить, — сухо ответил следователь и, посмотрев мне прямо в глаза, сделал паузу.

— На одного из подозреваемых в похищении икон, а если точнее — в грабеже, мы вышли, — продолжал Иван Александрович, заметно смягчая тон. — Спросите, как? Вычислили по почерку. Прутья решетки на окне храма, откуда похищены иконы, — кованые, исключительно прочные — оказались не распиленными или выломанными, а… откусанными, как щипцами. Приспособление, которое позволяет давить на резцы с такой силой — до шести тонн — и резать металл, было зафиксировано в нашей практике дважды, причем во второй раз вора схватили с поличным. И у нас были все основания предположить, что решетку резал рецидивист, год назад вернувшийся из зоны. Задержали. Молодой парень, лет двадцати пяти. Вначале все отрицал. Но улик оказалось больше, чем достаточно. Во-первых, в сарае у старика из Быковского мы нашли это хитроумное приспособление — за него, как сказали специалисты, патент на изобретение был бы гарантирован. Во-вторых, парня опознал церковный сторож, показавший, что из двоих, совершивших грабеж, именно этот связал ему руки, засунул в рот кляп и повалил лицом вниз. Больше он ничего не видел, но приметы преступников запомнил. И, в-третьих, Валентин Петрович, эксперты показали, что следы одежды на раме и решетке тоже скорее всего принадлежат этому человеку.

— Как это — следы одежды?

— Объясняю. «Церковники», как и квартирные воры, обычно работают в перчатках. Вы это хорошо знаете. На пальцевые отпечатки рассчитывать нечего. Но у экспертов, а значит, и у нас, появилась в последние годы надежная замена — аппаратура, которая позволяет исследовать мельчайшие, не видимые невооруженным глазом следы с места преступления — их называют микрообъекты. Волокна от одежды, остатки волос — да мало ли что человек оставляет, помимо отпечатков пальцев.

— Понял, гражданин следователь. Но ведь нужно их с чем-то сличить. К примеру, с одеждой, которая была на человеке.

— Конечно. Эксперту непременно нужна вещь, оставившая следы…

— В наше время такого не было, — опять перебил я Ивана Александровича. — Но нынешние — они-то должны знать.

— А тут — знай не знай, но что-нибудь все равно после себя оставишь… Мы с вами отвлеклись, Валентин Петрович, но я думаю, не без пользы. Мне лишь хотелось объяснить, почему следствие с достаточной уверенностью может судить о том, что человек, о котором я вам рассказал, участвовал в совершении грабежа. При обыске у него, кстати, мы нашли адидасовские спортивные брюки и куртку, волокна от которых обнаружены на оконной раме. Тут он дал промах, хотя и опытный вор, дважды судимый.

— Но ведь одежду и обувь он мог бы и уничтожить, если опытный.

— Видать, не думал, что мы сможем на него выйти. Или же пожалел адидасовские «три полоски».

Я почувствовал, что Иван Александрович, начав на официальной ноте, все более оживлялся, и допрос напоминал, скорее, уже доверительную беседу — из тех, что вели мы в «нерабочее» время. По-моему, такие вот перепады, как и умение расположить к себе человека, были его коньком, помогавшим добиваться успеха. А может, я ошибался, и это был лишь один из тактических приемов допроса.

— С теми, кто непосредственно совершил кражу, пожалуй, все ясно, — продолжал следователь. — Ясна мне, в общем-то, и ваша роль, Валентин Петрович, хотя вы упорно все отрицаете.

— Это называется: без меня меня женили.

— Считайте, как вам угодно, но задержанный рецидивист — кличка его «Сергунчик» — описал внешность человека, которому у себя на квартире дал пароль и адрес старика из Быковского, а у того были спрятаны похищенные иконы. Он же вручил этому человеку пустой дипломат с наборным замком. Так вот, приметы мужчины, которого описал задержанный, полностью совпадают с вашими. Один к одному. Будете отрицать очевидное?

Такого поворота событий я, честно скажу, не ожидал. Выходит, «беспредел», попирая правила нашей воровской «братвы», подставляет меня в открытую. Ну, этот номер им не пройдет. И если до последней минуты я колебался, теперь — баста. Пусть все их фотки на память горят синим пламенем… Конечно, сдавать свои позиции сразу ни к чему, цену словам знаю.

— Без очной ставки здесь, гражданин следователь, не обойтись. Иначе прилепят напраслину, а потом отмывайся. Они ведь…

— Погодите, Валентин Петрович, — перебил следователь. — Хочу напомнить, что до этого свое участие в краже вы полностью отрицали. Как теперь? Я хотел бы зафиксировать в протоколе.

— Признаю, но только пособничество, да и то неумышленное. Учтите, что я даже точно не знал, что за «картинки» должен взять у хозяина дачи и чьи они. Хотя суд вряд ли сделает скидку на незнание.

— Между прочим, — Иван Александрович впервые за время этого допроса протянул мне пачку сигарет, — о вашей второстепенной роли в этом преступлении я догадывался. И склонен поверить. Хозяин дачи на допросе свидетельствует в вашу пользу. Правда, Сергунчик представил вас чуть ли не организатором преступления. Но тут я вижу попытку прикрыть главаря группы. И, если честно, рассчитываю на вашу помощь. Иначе следствие может затянуться, и сколько мы вас продержим — неизвестно.

Наступила пауза, во время которой я попытался еще раз все взвесить. Но как ни взвешивал, гири на весах здравого смысла явно перетягивали в пользу чистосердечного признания. Потому что простить «беспределу» двойной обман я уже был не в состоянии.

— Дорезали, гражданин следователь. — Я попытался даже шутить, хотя в душе все кипело. — Расскажу все, как было. От показаний не откажусь. Пишите.

Сказал, но тут — будто пружиной, сорвавшейся с гвоздя, ударило по мозгам. Расскажу все, говоришь? В том, что этот паскуда Сергунчик тебя, Валя, продал и дальше готов продавать — сомнений нет. А с Сизым ты до конца разобрался? Уверен ли на сто, что он сука? Что если послал он тебя на дело, зная, что в таких, как ты, можно не сомневаться? За тобой и смекалка, и «блатной» опыт. Доподлинно о засаде Сизый не знал — иначе бы отложил операцию. Вопрос в том, был ли он предупрежден своими людьми об опасности, о том, что за домом в Быковском следят «менты». Если был и все же меня туда отправил — оправдания ему не будет. Это его последний шанс. Значит, о Сизом пока ни слова.

В общем, Ивану Александровичу я начал рассказывать все, как было, но только с того момента, когда Сергунчик меня проинструктировал и вручил дипломат. Погрешил в одном: представил дело так, будто с самого начала вышел на этого типа. Встретил его случайно и отгадал чутьем.

Рассказал о том, как нашел в Быковском старика-дачника, как нас накрыли.

— А дальше? — спросил следователь.

— Дальше?.. Дальше я оказался здесь у вас.

— Не темните, Валентин Петрович, — продолжал настаивать следователь. — Меня в данном случае интересует не только ваша роль в этом деле. Нам крайне важно узнать, кому вы должны были передать дипломат с иконами.

К такому вопросу я был готов, хотя по давней привычке так и подмывало повалять «ваньку».

Сизого в данном случае я не подставлял — расчет на то, что люди у него надежные. Но потопить «шестерку» считал своим долгом — иначе он по новой все начнет валить на меня. И надо будет доказывать, что не я затеял грабеж.

Я попросил у следователя еще одну сигарету, долго мял ее в руках и, наконец, решился:

— Иван Алек…, то есть, гражданин следователь. То, что я скажу дальше, в протокол просьба не заносить.

— Ну что же, — сказал он, — отодвигая в сторону листок с записями.

— Называю адрес — Советская, 38. Фотосалон. Там я должен был найти заведующего — Михаила Моисеевича. Пароль: «У меня старая фотография моей мамы. Не могли бы вы сделать портрет?» Он должен был ответить: «Можем, но на маму надо взглянуть». И пригласить к себе за занавеску. Там я вручил бы ему «товар»…

— Понятно. — Следователь, в который уже раз, забарабанил пальцами.

Я догадался, чем он раздосадован:

— Поспешили вы, видно, задержать «шестерку».

— Другого выхода не было. Он уже понял, что под колпаком. А что такое рецидивист, не вам объяснять. Могли упустить… Что ж, спасибо за помощь, Валентин Петрович. Будем действовать. Завтра, я думаю, продолжим прошлую нашу беседу. Постарайтесь припомнить побольше подробностей своего житья-бытья, это всегда интересно и важно. А сейчас — за вещичками и в СИЗО.

Он нажал кнопку под крышкой стола. Вошел конвоир.

— Проводите арестованного.

…Обитая железом дверь гулко захлопнулась, загремели засовы. Посмотрим, какое оно, новое мое жилье. Э-э, да вовсе не новое. Именно в этой восьмой камере сидел я лет пятнадцать назад. Те же койки в два яруса, оконная щель под самым потолком, параша справа от двери. Тогда еще, помню, попал вместе со мной Жирный — майкопский «вор в законе». У меня в городе был подельник — на воле остался. Мой ровесник по кличке «Ромик». Так чего он только не присылал — и колбасу, и рыбку соленую, и прочие деликатесы. Самогончиком тоже баловались — надзиратель приносил за мзду. Жирный — он был постарше меня и помускулистее — попытался было верховодить. Но с «ворами в законе» он не мог не считаться. «Братва» ему бы потом не простила. А вот «шпану» — давил, да и «пацанов» своих тоже. С барского стола, говорит, шпане не дам ни крошки, лучше выброшу. И вот мы вчетвером пируем, а те сидят по углам и сосут лапу. Поглядел я на это дело и говорю: «Не пойдет так, Жирный. Здесь тебе не Майкоп». Он — на дыбы. Но нас — трое. И продукты — мои, имею право ими распоряжаться. Нарезал колбасы, сыр (нож-заточку мы надежно прятали) и раздал «шпане». Жалко их было — если кому-то и присылали посылки, разве же сравнить с нашими: сухари, леденцы, компот сушеный!.. После этого случая Жирный с нами дня три не разговаривал, дулся.

В каких только тюрьмах и изоляторах не пришлось мне томительно и с надеждой ожидать окончания следствия — до и после. Но этот СИЗО и эта камера под номером восемь запомнились. Может быть, потому, что впервые пришлось пойти на конфликт с «вором в законе», открыто не признававшим право на существование тех, кто не был «братвой». На «пацанов» смотрел он высокомерно, пытаясь заставить их себе прислуживать и считая зазорным «гулять» с ними за одним столом. И еще пытался он паренька одного совратить. Но и тут мы трое дали отпор, а камера поддержала.

Мне, прошедшему воровскую грамоту у Вальки Короля, выходки Жирного были не по нутру. Хотя я и знал, что в то время существовали уже и другие «школы», где так было принято. Не от них ли берут начало те нравы, что усиленно стали насаждаться с появлением «польских воров» и «махновцев»? А потом восприняты были новыми. В их основе лежали жестокость и несправедливость, презрение к низшим по «рангу». Этого я никогда не понимал и не принимал…

Та же камера. Любопытное совпадение. Тогда, я помню, следствие закончилось быстро, суд тоже. И отправили меня, кажется, — года на два.

Посмотрим, кого же на этот раз послал Бог в сокамерники. Контингент, это сразу заметно, в основном зеленый — из той же породы, что и акселерат Леха. Ну, да с этим понятно — в зоне их тоже теперь навалом. Видать, среди них буду уже не отцом, а дедом. Камера полна — из тридцати две-три свободные койки. Э-э, да вот он и сам, легок на помине.

— Привет, Леха! — я подошел к койке на престижном месте у окна и протянул ему руку.

Он обрадованно ее пожал, дав почувствовать крепость широченной своей ладони, и потрубил, покрывая гул камеры:

— Братва, замолкни. Представляю: это Лихой. Кто из блатных о нем слышал? Что он скажет — закон. Шутить не дам. Все слыхали? — и он по привычке поиграл «люберецкими» бицепсами.

Леха усадил меня на своей койке и подошел к лежавшему рядом увальню — тоже молодому, лет двадцати.

— Ты, сявка, отсюда мотай. Вон в тот угол. А твой плацкарт — для Лихого.

Тот покорно стал сворачивать засаленное одеяльце.

Что ж, начало совсем неплохое. Погоду Леха, считай, сделал. С ним напару мы за себя постоим. А если надо, не только за себя.

Опять начались ставшие для меня привычными тюремные будни, самым светлым пятном которых была прогулка. Во время нее голова, устав от камерного шума и суеты, свежела. Можно было поразмышлять о чем-то приятном.

Я с нетерпением ждал, когда отворится дверь камеры и можно будет вдохнуть глоток свежего воздуха. Этот час сегодня мне был просто необходим, для того чтобы снова вернуться мыслями в далекое прошлое.

Исповедь. Портфель дипломата

В недолгие промежутки между отсидками, вопреки всем запретам, я приезжал в Москву. А там, по старой памяти, словно магнитом, тянуло на Курский вокзал. Очень уж много было с ним связано в моей беспокойной жизни.

Здесь теперь почти все выглядит по-другому. На месте старого вокзала — огромное современное здание с эскалаторами и тоннелями (хотя внутри та же давка и теснота — ворам на радость).

Но приезжал я на Курский вокзал не за тем, чтоб здесь «поработать», как в былые годы. Выходишь из вестибюля кольцевого метро, что рядом с вокзальным зданием. Несколько шагов направо, за угол. Вот и отдел транспортной милиции, бывший линейный — там же, где был в памятном сорок пятом. Почти ничего не изменилось в этом уголке площади. Вот и знакомое мне окно, как и тогда, зарешеченное. И невольно улыбнешься, припомнив в подробностях тот курьезный случай.

Я уже рассказывал, что после похорон Артиста мы с Костей уехали в Электросталь. Жили там почти месяц. Самоубийство этого человека, к которому успели привязаться, и особенно предсмертная его записка сильно нас потрясли. Несколько ночей я почти не спал. И с Костей творилось что-то неладное — стал нервозным, срывался по пустякам.

Но были мы тогда еще в том возрасте, когда потрясения, душевные травмы ранят сильно, но отпускают куда быстрее, чем взрослого.

В феврале, вернувшись в Москву, мы обосновались у преданной и не чаявшей в нас души тети Сони. К трусливому инвалиду, на другую «блатхату», очень уж не хотелось идти. Договорились с другом, что будем «работать» на Курском вокзале. Но в тот день, когда случилась эта история, Валентин, наш наставник, послал его «держать трассу» на «марке». При этом добавил, что «майданнику» (вокзальному вору) без подельника обойтись проще, чем карманнику.

Кража была, в общем-то, рядовая. Ночью в зале для пассажиров я заприметил сидевшего на скамье солидного, элегантно одетого мужчину в шикарной велюровой шляпе и при галстуке. Впрочем, мое внимание привлек не столько он, сколько новенький, туго набитый его портфель. Мужчина, как и все, дремал, место возле него оказалось свободным. Я подсел, несколько минут послушал его тихий храп, потом спокойно взял в руку стоявший рядом с ним на скамейке портфель, будто он мой. Пассажиры почти все спали. Да если б кто и проснулся, пока я пробирался к выходу, портфель в руках «мальчика из интеллигентной семьи» вряд ли вызвал бы подозрение.

Не успела захлопнуться за мной массивная вокзальная дверь, как я уже сиганул с перрона на шпалы и что есть силы побежал к тупикам, где в ожидании ремонта стояли разбитые составы. Забрался в какой-то плацкартный вагон с пробитой крышей и покореженными окнами (видно, в него угодил снаряд) и, сгорая от нетерпения, стал «разбивать» портфель. Открыл — и плюнул с досады. Оказалось, что весь он набит какими-то бумагами. Кроме них было несколько бутербродов да немного денег — совсем гроши.

И вот из-за этого самого портфеля на вокзале поднялся вдруг такой кипиш, что и представить трудно. Сотрудники милиции сновали по всем закоулкам — и вокзальным, и станционным, облазили все составы в отстойниках, где частенько ютилась шпана. Забирали всех, кто попадался под руку, и отводили в отдел милиции — тот самый, что рядом с кольцевым метро. Кто-то из взрослых мне объяснил: ищут портфель какого-то дипломата, в нем — очень ценные бумаги.

Поняв, что для меня дело может кончиться плохо, решил лечь на дно — два-три денька отсидеться у Сони. Прихожу, а там — полная хата воров, тоже попрятались от того вокзального шмона.

Было это пятого или шестого мая. А в ночь на 9 мая, когда Левитан читал по радио сообщение о победе над фашистской Германией, раздался стук в дверь: «Откройте, милиция!» Всех нас вывели во двор, и тут я понял, что сели прочно: хату плотным кольцом окружили милиционеры с пистолетами наготове.

А в доме в это время шел обыск. Нашли оружие, какие-то ценные краденые вещи. Это был достаточный повод, чтобы всех под конвоем отправить в милицию.

Где-то за Лефортовой слободой вставало солнце — майское, ласковое. Наступало утро Победы. А нас в это время под конвоем по железнодорожному пути вели к Курскому вокзалу.

Линейный отдел милиции уже до отказа набит был ворами всех мастей. И все, как оказалось, из-за украденного мной злополучного портфеля.

— Малышка, привет. Не иначе, твоя работа? — шепотом спросил меня кто-то из знакомых «пацанов».

— Угадал, — не стал я темнить, — моя.

Шпанята, услышав, что портфель «вертанул» я, стали упрашивать: «Отдай, и всех нас отпустят». Говорили, конечно, тихо, чтоб «опера» не услышали.

Однако я хорошо помнил, чему нас с Костей учил Король: хочешь дольше гулять на свободе, «ментам» и следователям ни в коем случае не признавайся, тем более, когда нет доказательств. Впоследствии это правило часто меня выручало. На этот раз все вышло иначе.

Из камеры на допрос вызывали поодиночке. Никто, однако, сюда не возвращался. Мы думали, отпускают. Но не тут-то было — всех уводили в другую камеру.

Наконец подошла моя очередь. В кабинете, куда меня привели, допрашивали двое, оба в штатском. Здесь, на вокзале, я на них уже нарывался. Даже фамилии запомнил — Максимченко и Колганов.

— Признавайся, Малыш, — портфель ты украл? — подойдя вплотную ко мне и пытаясь взять на испуг, грубо, с металлом в голосе спросил Максимченко. Как видно, ему уже надоело «выбивать» показания с помощью тонких тактических приемов — до меня ведь прошло человек двадцать.

— Что вы, гражданин начальник, — ответил я, энергично мотая головой. — Ни о каком портфеле не знаю.

— Зря ломаешься, парень. — На этот раз заговорил Колганов. В отличие от высокого, с каланчу, и немного грубоватого Максимченко этот был небольшого роста, мягкий в движениях, вкрадчивый в разговоре, но зато неприятно, как бы испытующе смотрел вам в глаза.

— Пойми, милиции нужен не сам портфель, а бумаги, которые в нем находились, документы…

От его наигранно ласкового голоса и сверлящего взгляда мне стало как-то не по себе.

— Покажи нам, где ты «разбил» портфель, — продолжал Колганов, — где бросил бумаги. Покажешь — тебя и всех остальных сразу выпустим.

Я промолчал. Неприятно резанула мысль, что кто-то из шпаны, а скорее всего, из подосланных «ментами» в камеру, меня заложил.

У Колганова красноречие, видно, иссякло, тогда как его напарник, долго и сосредоточенно молчавший, вдруг произнес решительно:

— Слушай, Малышка. Тебя мы можем освободить и сейчас. Пойдешь в камеру и скажешь ворам, что отпускают за портфелем. Хочешь, возьми с собой еще одного — сам выбирай.

— А если потом вы опять заберете? — ответил я, заколебавшись, не веря пока что в предложенную «операми» «честную игру».

— Ну что ж, давай тогда так договоримся. Сюда портфель можешь не приносить. Подойдешь к окну, положишь его на тротуар — и тикай во все четыре стороны. Согласен?

— Я кивнул.

— Только смотри, — обманешь, будем держать всех до тех пор, пока тебя не поймаем.

— Понял. Только сперва в камере посоветуюсь.

«Воров в законе» среди нас не было, только «фраера» и «пацаны», но совет или сходку провели по всем воровским правилам. «Пусть идет и приносит порт, — решила камера. — Если и схватят, судить не будут, он еще малолетка. Отправят в бессрочную колонию, оттуда все равно убежит».

Проголосовали за это все как один. Потом стали решать, кто пойдет со мной. Выбрали глухонемого «пацана», который «работал» в поездах и на вокзалах, был очень ловким и дерзким.

После этого я постучал в дверь, и нас с Немым выпустили из камеры. Идем по коридору, Максимченко провожает.

И вдруг — не верю своим глазам. У стены на скамейке — Маша, родная сестричка. Кидаюсь к ней, протягиваю руки.

А она смотрит, будто чужая, и произносит, не моргнув глазом:

— Ошибся ты, мальчик. Я не Маша, а Нина.

— Как же так…

— Проходи, не задерживайся, — торопит Максимченко, которого на этот раз, кроме портфеля, как видно, ничего не интересовало. — С этим потом разберемся.

Когда мы с Немым вышли на улицу, я аж заплакал от обиды: как же так, не признать брата. Он стал показывать мимикой; расслюнтявился, мол, как баба. «Это же родная сестра», — пытался я ему объяснить. Но Немой только рукой махнул.

Оказавшись на воле, мы наскоро перекусили в вокзальном буфете и, не мешкая, отправились по путям в тупик — искать пассажирский вагон, в котором я «разбивал» портфель.

Вот, кажется, и он. Как помню, портфель я забросил на третью багажную полку. Лезу наверх. Пылища — задохнуться можно. Вот он, слава Богу, на месте. И бумаги целы. Немой рад, улыбается.

Хочу идти назад, к милиции. Но он резко дергает меня за рукав и что-то настойчиво объясняет жестами. Наконец, понимаю. Вот хитрован, вот голова! Он хочет, чтобы мы шли пешком до Комсомольской площади, а оттуда до Курского доехали на метро (это одна остановка).

Так и сделали. Выходим из метро. Народу полно, нам это на руку. Подбегаю к зарешеченному окну, бросаю возле него портфель с бумагами, успевая при этом заметить удивленное лицо Колганова. Несколько секунд — и мы опять в вестибюле метро. Бежим, перепрыгивая через ступеньки, потом — по эскалатору, но уже не на кольцевую станцию, а на ту, откуда напрямую можно ехать до «Киевской». За «Смоленской» поезд выскакивает из-под земли и как бы плывет над Москвой-рекой. Видим многоэтажный дом в развалинах — в него угодила бомба. Но войны уже нет, с сегодняшнего дня наступил мир.

Приезжаем вместе с Немым к тете Соне. «У нас теперь, после того как Король и Шанхай ушли, шпаны собирается много», — говорит она. Вижу здесь и тех, кто сидел со мной в камере на вокзале. Их уже выпустили. Все меня благодарят, но советуют из Москвы уехать куда-нибудь на Украину, опасно, мол, здесь оставаться. А мне уезжать не хочется. Я все думаю о сестре, почему она не хотела меня признать.

Проходит два или три дня. На «хате» пока все спокойно. Костя не появляется, а у меня идти к инвалиду нет никакого желания. Немой, которому я чем-то понравился, уговаривает пойти на одно выгодное дельце, которое хотят обделать воры-«краснушники» (те, кто взламывает товарные вагоны и похищает оттуда вещи).

…Тут я должен буду объяснить Ивану Александровичу, что и «пацаном», и став взрослым, «вором в законе», всегда считал себя чистым карманником. Все остальное — и «рывок» на Рогожском рынке, и кража портфеля — для меня редкое исключение. Таких случаев за всю жизнь наберется пять или шесть, не более.

Иногда я слышу, что среди воров, говоря ученым языком, нет и не было узкой специализации. Дескать, сегодня они занимаются тем, завтра другим. Уверяю, что это не так. Своя «специальность», как и своя манера «работать», были у каждого профессионала, тем более у «вора в законе». Да оно и сейчас так… Хотя появляется все больше универсалов — эти, конечно, на все руки мастера.

Дело, на которое подбил меня Немой, для него было вполне привычным. Хотя вообще-то кражи из товарных вагонов в то время не приняли еще такого размаха, как сегодня, — поезда хорошо охранялись.

Об этом постыдном эпизоде своей биографии я и сейчас не могу вспоминать без содрогания и горечи.

Вагон, который облюбовали «краснушники», стоял на путях все того же Курского вокзала. Прокрались мы к нему ночью, часа в два. Опытные в этих делах воры быстро «фомичом» взломали дверь. Вместе со всеми залез в вагон и я. Было темно, и кто-то зажег свечу (опытный «краснушник» всегда имел ее при себе). Увидели, что здесь почти доверху все забито посылками. «Разбили» одну, другую, третью. Почти в каждой — золотые кольца, браслеты, часы. И еще — меха, дорогие отрезы. Набивая свои мешки, мы брали только самое ценное. Осторожно, чтоб не нарваться на охрану, вылезли из вагона и по шпалам пошли в сторону заставы Ильича. На Яузском мосту кто-то оглянулся:

— Гляди, братва!..

В том месте, откуда мы только что ушли, полыхало зарево. Поняли сразу — горит тот самый вагон, в котором оставили непотушенную свечу.

Вспоминаю — и мурашки по коже… А вообще, если вдуматься, то, что мы тогда похитили, и то, что спалили по неосторожности, — разве честным путем было добыто. Немцы грабили нас, потом мы, победители, мстили им. Но ведь и то, и другое — мародерство, даже если оно официально именовалось конфискацией, контрибуцией или еще как. Впрочем, и настоящих мародеров на фронте, говорят, хватало.

В те минуты мне, конечно, было не до размышлений. Главное — быстрее укрыться от «ментов», которые этого «факела» не простят. К тете Соне, понятно, идти нельзя. «Краснушники» решают всем сразу податься к «барыге», что живет где-то неподалеку.

«Барыгой» оказался не кто иной, как Боря Букаха — тот самый, что однажды загнал нам с Костей консервы, в которых вместо американской тушенки были тряпки с песком.

Стучим, выходит Букаха и, уяснив ситуацию, командует:

— Быстрее все в сарай.

Приносит самогон, закуску. Выпиваем, потом разбираем «трофеи». Сколько же здесь всякого добра…

Букаха берет у меня два отреза шерсти, десятка три колец и брошей. Деньги отдает сразу — несколько пачек «красненьких» — тридцаток, пачку сотенных. Ухожу от него с оттопыренными карманами.

Пожалуй, надо заглянуть к тете Соне. Знаю, что рискованно, но иду. Вручаю ей пачку денег, дарю, на выбор два перстенька. Она довольна, благодарит от души.

— Да, совсем забыла. Была твоя сестра Мария, очень хочет тебя увидеть. Сегодня вечером опять придет. День ты где-нибудь скоротай — небезопасно здесь…

Я ее уже не слышал. Сердце часто-часто забилось. Наконец-то увижу Машу.

О тех несчастьях, что обрушились на нашу семью, сестра, как оказалось, знала. И меня повсюду разыскивала. А в милиции открестилась от меня потому, что «сухарилась», жила под чужой фамилией, документы были краденые. Сестра, как и я, стала воровкой, и успела уже отбыть срок в лагере.

В тот же вечер Маша увезла меня на свою «хату» — в Малаховку. Там она жила у подруги, тоже воровки. Этой женщине было лет тридцать пять, звали ее Лена. С ней жил сын — Володя, о котором стоит немного рассказать.

Володе тогда только-только исполнилось четырнадцать. Как и я, был он карманником. И уже в ту пору проявились у этого паренька качества, которые впоследствии позволили ему стать одним из самых известных в Москве «воров в законе».

Совершенно неграмотный, ставивший вместо подписи крестик, он был, однако, умен и изворотлив, умел выходить сухим из воды. Пил очень мало, не ругался матом, любил, как и Валька Король, хорошо одеваться. И, что было в то время редкостью, тем более среди воров, — искренне верил в Бога. Кстати, учиться он не пошел потому, чтобы не служить в армии. Не случайно, став «вором в законе», Володя получил кличку «Хитрый Попик».

Воровал Хитрый много лет, и только на тридцать пятом году своей жизни впервые сел на скамью подсудимых — случай редкостный. Впоследствии судьба сводила нас с ним не один раз, «работали» иногда напару.

…Из Малаховки вернулся в Москву, и «менты», все-таки меня изловили. Опять отправили в Даниловский приемник, а оттуда попал я в детскую трудовую воспитательную колонию (ДТВК) под Звенигородом. Не пробыв там и месяца, убежал.

На этот раз немало был удивлен, встретив у тети Сони Куцего — живого и невредимого, разве что сильно исхудавшего. И все такого же шустрого, не способного и дня усидеть без «дела».

Вскоре пришел и новый его подельник — мужчина лет тридцати. Они стали обдумывать план квартирной кражи.

Потом, как обычно, выпили.

— Не дрейфь, Малыш, — похлопывал меня по плечу Куцый. — Ловкость рук — это сила. А если при тебе вдобавок и «фигура» надежная — ни один «мент» нам не страшен. Видел?.. — приподняв свой шерстяной свитер, он ловким движением выдернул из-за пояса новенький трофейный «парабеллум».

— Король подарил — умеет он слово держать… А от того, одноногого, мы смотали. Нудный он и к тому же трусливый.

Валентин и Шанхай пришли поздно вечером. О Косте они ничего не слышали.

— Вымахал парень, в силу вошел — вот и от рук отбился. Подружка, видать, появилась, не до тебя ему, — пошутил Шанхай. И добавил:

— Не «замели» его, это главное.

На допросах и между допросами. «Ломом подпоясанные»

— У нас с вами, Валентин Петрович, прямо как в «Тысяче и одной ночи». «И настало утро, и Шехерезада прекратила дозволенные речи». До утра, правда, еще далековато, но полночь близится. А рассказывали вы сегодня об очень интересных вещах. Особенно этот эпизод с портфелем… Умела же работать милиция — позавидуешь. Можно сказать, классический пример гибкости, изобретательности в сочетании с индивидуальным подходом, учетом психологии вора.

— Ну, это вам виднее, как оценивать. Одно скажу — были и тогда в милиции всякие, вроде того же Прошина, выпивохи и взяточники, но — как исключение. Большинство свое дело знали и делали его честно. «Ментов» мы тогда боялись.

Иван Александрович, как и в прошлый раз, предложил мне чай — правда, не с бутербродами, а с вкусными холодными гренками («жена поджарила»). Прошелся по кабинету, решив, как видно, немного расслабиться.

— А у вас отличная память, Валентин Петрович, — сказал вдруг он, чему-то еле заметно улыбнувшись, — хотя у каждого нормального человека, как считают психологи, в памяти есть изъян: обычно в ней оседает приятное, доброе, а плохое и злое, если и остается, то где-то в «запасниках», о нем чаще всего и вспоминать нет охоты. И чем дальше по времени отстают события, тем больше человек их как бы идеализирует. И своих прежних друзей, знакомых окружает неким розовым ореолом. Не случайно в народе говорят: кто старое помянет, тому глаз вон. Под старым, конечно, имеют в виду плохое…

— Вот и у вас, — продолжал он, — не обижайтесь, но есть в рассказе налет некой сентиментальности, ностальгии — тоски о прошлом и, я бы сказал, некоторой идеализации воровского мира.

Я не сразу ответил, поскольку такой поворот в разговоре был несколько неожиданным. Но, подумав, признал, что следователь во многом прав.

— Но ведь и люди, Иван Александрович, встречались на моем пути больше хорошие, — продолжал я, — хотя и были ворами. Тот же Король, Лида или тетя Соня. Не рвачи, не скряги. Жизнь у них, ясно, была поломанная, но чуткости к нам, мальчишкам, проявляли они куда больше, чем в зоне или детской колонии. И еще мы, хочу я сказать, «братвой» были не только по названию, как нынче у «беспредела». Никаких атаманов или, как вы их называете, лидеров, не знали. Это потом появилось, сперва в зоне и куда позднее — на воле. Как же тут не идеализировать.

— Верно, ваше воровское «братство» зарождалось стихийно. Десятками лет формировало свои правила — неписаные законы, свой жаргон — «феню». Все это передавалось от одного поколения воров следующему еще со времен волжских разбойников, а может и раньше, то есть по форме было сродни устному народному творчеству. «Новые», Валентин Петрович, далеко не те. У них четкая структура, подчиненность старшему, непререкаемый авторитет лидера. И даже инструкции — «писаные», а то и тиснутые в типографии, хоть и надежно упрятанные от посторонних глаз. Их, как и обращения к сообществу, «эмиссары» доводят до каждого. С тем, чтобы в случае надобности весь этот сложный преступный организм — иной раз две-три сотни людей — действовал четко и слаженно. Равенство и братство у них разве что на словах, не как в ваше время. А фактически их неписаные правила — жестокость, бессердечность, подкуп. Ничего удивительного — таким стало и само общество. Не случайно взываем мы к милосердию.

— И все-таки непонятно мне, Иван Александрович. — Раньше, при культе, демократия только провозглашалась, за «политику» преследовали и сажали — об этом теперь открыто пишут. Почему же тогда у нас, «босяков», было равенство — и не на словах. Теперь почему-то все наоборот. В обществе — демократия, а у «новых», «беспредела» то есть, почти что сталинский режим. Чем это, по-вашему, объяснить?

— Непростой вопрос, — Иван Александрович затянулся сигаретой. — Думаю, дело в том, что даже при четкой структуре, системе подчиненности «беспределу» трудненько было бы обойтись без железной дисциплины. Это они хорошо усвоили, взяв пример с итальянской мафии. Растворяться в обществе им никак нельзя. Любая тайная организация, в том числе и преступная, в нынешних условиях только так и способна выжить. Это ее козырь, ее спасение. И — причина непотопляемости ее «корабля». К тому же бизнес и подкуп должностных лиц, без которых не было бы и самой мафии, требуют и иной организации. Одним словом, изменилась сама преступность, а отсюда — и остальное.

— Вы, Валентин Петрович, говорите, что у вас в воровской среде были демократия, равенство, а устанавливать справедливость вы считали чуть ли не своим предназначением, это был для «братвы» закон законов. Так ведь?

— Я кивнул, соглашаясь с ним.

— Но если вдуматься, какие-то элементы, зародыши будущей мафии можно было подметить и у вас. «Вором в законе» мог стать только судимый. Исключения тут были, но очень редкие. Прежде чем стать «законником», ты обязан был пройти испытательный срок. «Пацаны», если не ошибаюсь, числились в кандидатах. На сходке — а только она имела право присвоить воровское звание — за кандидата должны были поручиться рекомендующие, иногда (есть такие свидетельства) требовались даже письменные рекомендации. И те, кто их давал, нес за вступивших в «братство» ответственность. Более того, была ведь и сходка — орган управления, было и «воровское благо» — нечто вроде общей денежной кассы, правда, последнее характерно для мест лишения свободы, было и многое иное. Вот они где, истоки…

Но вернусь к сегодняшнему дню. Дисциплина у этих «мафиози» железная. И тем не менее многие, поступаясь своим «я», личной свободой, соглашаются быть «шестерками», исполняющими чужую волю, «громоотводами» — теми, кто берет на себя чью-то вину, а то и наемными убийцами — их называют «солдатами» или «быками». И все ради единственной цели — какое-то время, пока ты на свободе, — пожить безбедно, заиметь свой «жигуль», дачу с мансардой, шикарных девочек, покутить в ресторанах… Это все «присяжные», «мелюзга». «Ворами в законе» в таких сообществах считаются лидеры, да и то не все. Запросы у них куда как солиднее. Им уже подавай не только наши деньги, но и валюту. И цель у многих из них четко прослеживается: «отмыть» чужими руками побольше денег, перевести их на Запад и положить на счет в какой-нибудь банк. Такие случаи уже есть. Это, так сказать, первый этап. А второй — при удобном случае самим махнуть за границу.

Да и само воровское братство «идейных» теперь далеко не то. Вот вы, Валентин Петрович, — вы теперь «нэпманский вор», то есть вор «старой масти», и потому при случае вас могут спокойно «опустить», унизить, если не пойдете на сделку с «новыми» — так называемой «пиковой мастью». Тех, кто не поддерживает «новых», а их зовут еще «козырными», выражаясь словами одного из проходивших по делу мафиози, Нарика из Ташкента, выбивают, как мамонтов. Кстати, самого Нарика по решению сходки убили вместе с телохранителем из ружья прямо возле ресторана.

— Да кто же его-то? — вырвалось у меня.

— Наемные убийцы. Есть теперь, Валентин Петрович, и такая специальность: наши тоже не лыком шиты, не хуже сицилийских. А если серьезно, то сходку купили дельцы, которым Нарик не давал покоя, грабя их беспардонно, невзирая на выплачиваемую по договору дань. Нарик был заядлым картежником, играл (и проигрывал) с размахом, на это в основном и тратил. Но и дельцы умели считать свои деньги. Так что, видите, какое переплетение интересов.

От таких его откровений я аж поперхнулся дымом от сигареты.

— Об этом, честное слово, в первый раз слышу, да и где в «полосатой зоне» узнаешь. Надо же, до чего дошли. Они же как волки, мы по сравнению с ними ягнятами были.

— Ну уж, не скажите, — усмехнулся Иван Александрович. — Вреда людям и вы нанесли немало. Но если говорить о масштабах, суммах, запросах — сопоставление верное.

— Иван Александрович, а может, вы мне не откажете в одной просьбе — как знаток всех этих дел. Очень уж хочется знать поподробней, откуда они пошли, эти «новые», «беспредел» этот. Кое-что, конечно, я слышал и был свидетелем, но так ли понял, не знаю. Видно, много сидеть — не значит много знать. Тут действительно без науки не разобраться.

— Если хотите, попытаюсь, как смогу, удовлетворить ваш интерес. Но только, скорее всего, с вашей же помощью… Кстати, пейте свой чай — стынет.

— Вспомните, Валентин Петрович, — продолжал он, — когда начали активно распадаться такие группировки, как ваша?

— Если считать за группировку нашу «босоту» — к примеру, московскую, то где-то в пятидесятые годы. Тогда милиция со страшной силой за нас взялась.

— Милиция — да, но полагаю, не в ней одной дело. Помните, разве не в это время появились «польские воры»?

— Точно, я тогда отбывал срок. С «польскими» стычки были у нас те еще. Отъявленные бандиты. Их мы еще «суками» и «отошедшими» называли.

— Ну, а о таких, как «красная шапочка», «ломом подпоясанные», «дери-бери», слышали? — спросил Иван Александрович.

— Приходилось, хотя между ними особой разницы не улавливал.

— Да ее практически и не было. Эти названия группировки «отошедших» присваивали себе с целью маскировки, чтобы поглубже упрятать свое бандитское обличье. С них-то и начинается, как я думаю, родословная «новых», хотя и есть здесь небольшая натяжка. Не случайно название одной из тогдашних группировок — «беспредел» — с чьей-то легкой руки стало одним из синонимов нынешних «воров в законе». Очень меткое словечко, прямо в «яблочко» попадает. Вашего же брата, воров старой школы, сами они, как я уже говорил, называют «нэпманскими», а, по существу, видят в вас не более чем «шестерок».

— Вот стервецы, — не удержался я, чтобы не выругаться. — Это уж скорей к ним относится. С торгашами да кооператорами мы сроду не путались.

— Да, тут есть доля правды, — задумчиво произнес Иван Александрович. — Добавлю еще — и с акулами от экономики, а нередко и с крупными чинами. Так что выше берите.

Вы, очевидно, не жалуете, по старой привычке, прессу, а то бы узнали из «Учительской газеты» нечто другое. Там, например, говорилось, что современные «воры в законе» являются чуть ли не эталоном поведения. Они-де и самые справедливые, и самые гуманные, и законы их не то, что законы общества. Вот, оказывается, с кого нам брать пример предлагают. И все на полном серьезе. Однако это уже эмоции…

Теперь представьте себе, Валентин Петрович, где-то в роскошном особняке с бассейном живет, не работая, не воруя и не совершая никаких преступлений, очень богатый, уважаемый всеми человек. Умный, внешне культурный и даже образованный. Впрочем, он может и работать — к примеру, возглавлять какой-нибудь кооператив, ставить подпись, прикладывать печать. Все остальное за него сделают. Он — хозяин и «благодетель» не одной, быть может, сотни людей. Хотя большинство из них не знает даже его подлинного имени. Он разрабатывает идеи, стратегию, тактику. Осуществляют его «предначертания» другие — те самые «шестерки», «солдаты» и прочие, о которых мы уже говорили. Приближенных к нему лиц немного, если не считать охраны. Это «авторитеты». Есть и обслуга — «свои» врачи, парикмахеры, юристы, консультанты разного профиля. Эти в организации могут и не состоять, а привлекаться по мере надобности. Сходку он формально признает, воровские законы тоже. Но, если надо, всегда диктует свои условия. Потому что в его руках — сотни тысяч, а может, и миллионы, вся общаковая касса. Каждый из пристяжи и даже другие уголовники обязаны платить ему «дань»… И очень немногие знают, что звание «вора в законе», а точнее право лидерства, он тоже купил за большие деньги, не будучи даже судимым. Тот самый Нарик, о котором я упомянул, вообще был «гладиатором», то есть хулиганом. На сходках, между прочим, «козырной», когда требуется, купит голос и такого, как вы, «нэпманского» вора. Да что там голос. В одном регионе купили чуть ли не всех старых воров, и теперь они, получая постоянную «пенсию», сидят на сходках без права решающего голоса.

Я слушал Ивана Александровича, заговорившего вдруг с жаром и так красноречиво, и в душе все заметнее назревал какой-то разлад. От этого даже мурашки по спине забегали. Может, рассказывая о своем «мафиози», он имел в виду Сизого — многое ведь сходилось. Неужели вышли на него? Впрочем, лучше пока не спрашивать…

— Такие, как вы, карманники, у них нынче не в почете. Вы только под ногами мешаетесь. Иное дело, скажем, «отмывание» кооператоров, наркобизнес, проституция. А если кража, то стоящая, — скажем, икон. Нужен, конечно, канал, по которому их можно переправлять за границу — тогда потечет валюта… Ну, об этом потом, а то опять подумаете, что склоняю вас к даче новых показаний.

— Уже подумал.

— Что ж, ваше право. На досуге можете, Валентин Петрович, подумать и о другом — все ли вы сделали, чтобы помочь следствию, свою совесть до конца очистили? Тот человек, которому вы должны были передать иконы, отбыл в неизвестном направлении. «Шестерка» не колется.

И упорно называет организатором преступления вас…

— Прошу об очной ставке, — перебил я.

— Торопиться не будем, Валентин Петрович. Она вам сейчас ничего не даст. Свидетелей нет… В общем, подумайте. Время уже против вас работает.

— Понял. Только не знаю, что надумаю.

— Ладно, оставим пока все это. А то ведь обидитесь, в следующий раз и «исповедоваться» мне не станете. Лучше я вам покажу один интересный документ — как раз в подтверждение того, что говорил сегодня о «новых».

Он достал из ящика стола лист плотной бумаги с отпечатанным на машинке текстом и стал читать.

Это было обращение к «авторитетам». И что меня действительно удивило: обращение принято было не какой-нибудь воровской сходкой, а на заседании конференции заслуженных членов общества. Кто они, эти заслуженные? Да и какое это обращение, если все состояло из конкретных пунктов и напоминало скорее инструкцию по организации крупной шайки, преступного сообщества.

Особенно запомнились пункты, где шла речь о конспирации, о создании сети своих людей в «зонах» и на воле, об установлении условий контактов с должностными лицами (денег из общака не жалеть — подчеркивалось там), о мерах противодействия администрации ИТУ. Даже о бойкоте статьи 188 УК не забыли. Это, пожалуй, верно. Вроде опасное состояние личности отменили, а рецидивиста наказывают строже, и за что? За то, что не захотел исправиться и нарушает режим отбывания наказания.

Да, по-большому работают. В наше время только за намек на такую организацию пришили бы умысел на свержение власти. Если этот документ не туфта, то действительно все обстоит серьезно. Наши воровские сходки в Казани, Краснодаре, на которых тогда судили «авторитетов» и приговаривали их к смертной казни, были не больше как воровским делом, и только, хотя, конечно, неправедным. А тут…

В камеру я вернулся далеко за полночь. Все уже спали. Леха сладко посапывал — опять снились, видать, какие-то амурные дела. Обо мне он проявил трогательную заботу, оставив на койке миску с ужином.

Мои же мысли витали все еще там, в кабинете Ивана Александровича. Как много он все-таки знает, этот ученый следователь. И что поразило — будто прочитал я о чем, думаю… Нет, пожалуй, как ни крути, расклад тут ясный: выводить их на Сизого надо.

Утром я попросился к следователю.

Исповедь. В бегах

Прошло месяца три после нашумевшей истории с портфелем, и мне пришлось пожалеть о том, что не послушал доброго совета — уехать из Москвы, Нет, из-за портфеля «менты» не стали бы уже меня трогать. И кражу из вагона они так и не раскрутили. «Замели» меня по карманке, и опять на том же Курском вокзале. Что поделаешь, вор, как и любой человек, привыкает порой к одним и тем же местам, будто смазаны они медом. В свое время Король обругал нас с Костей за то, что без конца мозолим глаза Михалькову на Рогожском рынке, и справедливо. Но, видать, разговор этот не пошел мне впрок.

Вот так я и оказался в Нижнем Ломове, в ДТВК — бессрочной детской колонии закрытого типа. Последнее означало, что убежать отсюда почти невозможно. Вначале я в это не верил. Рассчитывал на свою ловкость и смекалку. Когда, преодолев «полосу препятствий», вырвался из зоны и побежал, думалось, все, вот она, свобода. Успел отбежать километра два, но тут меня все же схватили.

В колониях ввели в то время систему зачетов. За хорошее поведение и учебу осужденному начисляли баллы с плюсами, если же нарушал режим, совершал какой-то проступок — с минусами. Эти баллы влияли на сроки отсидки. Если плюсов было больше, тебя могли раньше освободить, и наоборот. За минусы, кроме того, наказывали — давали наряды вне очереди, заставляли делать грязную работу. При этом и весь отряд лишался каких-то льгот — ответственность была коллективной.

Сколько зачесть плюсов или минусов, решал актив колонии. А он был здесь очень сильный. Активистов не любили, называли промеж собой «козлами», но боялись — они, как и во все времена, были прихвостнями начальства.

За мой неудавшийся побег наш отряд оштрафовали на 500 минусов. Меня же заставляли после отбоя мыть полы, подметать двор, выносить парашу. Я наотрез отказывался. Активисты издевались, били, но сломать меня было трудно.

Потом стали уговаривать войти в актив, но воровские законы этого не допускали, даже если тебя изобьют до смерти.

Мы учились в школе, а после учебы по четыре часа осваивали какую-нибудь рабочую профессию. Я учился на слесаря, и это мне давалось неплохо.

Но мысли по-прежнему были заняты тем, как отсюда сбежать. Свобода даже во сне снилась.

Подружился с мальчишкой лет четырнадцати по кличке «Кутуз». Стали вместе готовиться к побегу. Из напильников сделали ножи — резать колючую проволоку. Выбрав удобный момент, подобрались к полосе ограждения, преодолели ее по-пластунски… Кутузу повезло — удалось сбежать, а меня поймали опять. Жестоко избили и отправили в изолятор.

Мечусь, как волчонок в клетке. От нарядов после отбоя на этот раз никак было не уйти, иначе могли бы неизвестно сколько продержать в изоляторе. А в школу и на работу все равно должен был ходить. Уставал так, что засыпал на уроках.

Терплю, о побеге теперь нечего и думать: за мной следят и днем, и ночью. Даже в уборную одного не пускают — только в сопровождении дневального.

Так проходят сорок шестой, сорок седьмой годы… А в начале 1948-го нас, человек сто пятьдесят, начинают готовить к отправке. Поговаривают, поедем на какой-то большой завод. Отбирают ребят, которым по семнадцать-восемнадцать лет. Мне еще нет шестнадцати, но начальство, как видно, решило, что от такого настырного лучше избавиться.

В день отправки получаю паспорт. Читаю: год рождения — 1930-й (хотя на самом деле — тридцать третий).

Привозят в Пензу, там подписываем какие-то договоры, получаем подъемные. Нас сажают в «телячий» вагон с нарами и отправляют на Урал, в город Верхний Уфалей. В других, плацкартных вагонах едут и вольные, которые завербовались на тот же завод. С нами отправили и кое-кого из активистов — Королева Кольку и других. Вот когда, думаем, мы им все припомним…

Привозят в Верхний Уфалей. Поселяют в общежитие. И уже с первых дней дирекции завода пришлось хлебнуть с нами горя. Ведем себя развязно, на работу почти не ходим. Деньги, что у нас были, пропили, и теперь требуем аванс. Начальство не дает. Тогда начинаем продавать одеяла и подушки. Нас вызывают в отдел кадров: не хотите нормально себя вести — увольняйтесь, расчет дадим. Кое-кто взял расчет сразу, другие, и я с ними, решили немного повременить.

Если не считать политики, которую вдалбливали в наши преступные головы каждый божий день, никакой воспитательной работы не было — ни в цехе, ни в общаге. Начальство думало лишь о том, как бы поскорее избавиться от «колонистов».

Вообще жили мы как вольные казаки — хочу иду на работу, хочу нет. Не жизнь — малина. По городу обычно ходили целой компанией. Отправлялись то на базар, то в кино или на вокзал, ища приключений либо приглядываясь, где и что «плохо лежит».

Нам с новым моим дружком Ваней такая нескладная жизнь в конце концов надоела. Уволились, взяли документы и сели на первый попавшийся поезд в сторону Москвы. Привез он нас в Куйбышев. Деньги кончились (их, естественно, и было-то — кот наплакал). Красть в незнакомом городе страшновато. Да тут еще услыхали, что вышел Указ от 4 июня 1947 г. За кражу теперь могут дать лет шесть, а то и десять. До поры решили завязать.

Ходим по городу, читаем объявления. Одно из них нас заинтересовало: приглашались рабочие всех специальностей на стройку в город Воронеж. Приходим на вербовочный пункт. Там смотрят наши документы. «Вроде все в порядке, — говорит вербовщик. — Да уж малы вы больно для восемнадцати лет». — «Маленькая собачка — век щенок», — шутит его напарник. «Убедил, берем», — решает первый. Заключаем договор, у нас отбирают паспорта, дают подъемные, и мы едем в Воронеж.

Город весь в руинах. С трудом находим свое предприятие — кажется, Мостозавод. Нас поселяют в бараке. В комнатах здесь по двенадцать-пятнадцать человек, но ничего, жить можно — тепло и как-то даже уютно.

Работу дают нетяжелую: поливаем водой из шланга бетонные плиты или еще что-то делаем в этом роде.

На стройке знакомлюсь с молодым человеком лет двадцати пяти. Звать его Леша. Женат, живут они с Ниной в соседнем с моим бараке, где им дали небольшую комнатку. По воскресным дням Леша надевает военную гимнастерку, и они идут на танцы или в кино. На груди у него гордо поблескивают два ордена Славы.

Подружившись с Лешей, я стал часто бывать у них дома. Весельчак и балагур, свои остроты он то и дело замешивал на «фене». Как-то я не удержался, спросил, откуда он знает «блатную музыку». Алексей рассказал такое, во что сразу трудно было поверить.

До войны был он вором-«медвежатником». Его рукам любой сейф поддавался. Однажды залетел по-крупному — десять лет дали. Когда началась война, из лагеря отправили в штрафную роту. Напросился в разведку, не раз добывал ценные сведения, брал «языка». Был трижды ранен и опять возвращался на фронт. Судимость с него сняли. А за храбрость и смекалку солдатскую получил две почетные награды, не говоря уже о медалях.

Родных у него после войны никого не осталось. Потому, наверное, и был ко мне добрым, старался чем-то помочь, накормить домашним обедом. Нина тоже встречала меня, как своего.

С Лешей говорили мы много и обо всем. Но что показалось мне странным: не раз и не два, порой без всякого повода, возвращался он к одному и тому же: «Завязал я — понял? И точка. Жена добрая и красивая, скоро мне сына родит. Жить хочу, как люди… Понял, братуха»? Я ему верил, но удивлялся: зачем он все это повторяет…

Вскоре я познакомился с девочкой. Звали ее Надей, приехала на стройку с родителями. Она мне очень нравилась. Мы ходили в кино, я часто бывал у нее дома. Но больше всего запомнилось, как летними вечерами сидели мы на скамейке возле крыльца и, разговаривая о разных пустяках, будто случайно прикасались друг к другу. Потом она уходила спать, а я долго стоял у заветного окна… Это была еще не любовь, а мальчишеская влюбленность, восторг перед девичьей красотой, ожидание чего-то неизведанного.

Потом Надя заболела тифом. Я навещал ее в больнице, приносил гостинцы. Когда заходил в палату, она тут же надевала косынку — очень стеснялась, что подстрижена наголо.

У Алексея я стал теперь бывать реже, иной раз неделю к нему не заглядывал. Однажды в начале смены на стройке поднялся шум: ночью кто-то проник к контору и почистил сейф — взял зарплату, которую сегодня нам должны были выдавать.

В обеденный перерыв прибегаю к Леше, но его нет. Жена в слезах: «Забрали моего голубка…» Так мне было за него обидно. Сходил в милицию, отнес передачу. Тут прошел слух, что это он с каким-то своим дружком «взял» сейф. И я вспомнил, как Леша без конца мне твердил: «Завязал я, понял?..» Выходит, убеждал он в этом себя, не надеялся на силу воли…

Впрочем, у меня самого тоже ненадолго ее хватило. Деньги, что зарабатывал, уходили все на питание. Одежда пообтерлась, а мне так хотелось пофорсить перед Надей.

Все получилось вроде случайно, но этого случая, не скрою, я и сам уже ждал. Подхожу как-то к магазину, народу полно — завезли продукты. В такой давке вытащить деньги ничего не стоит.

Вспоминаю, как учил Король: прежде, чем залезть в карман, надо маленько осмотреться, сперва прощупать его, убедиться, есть ли там что. «Лапотник» (кошелек) или деньги всегда почувствуешь.

Однако боязно, не воровал давно. Если поймают — суд, тюрьма. И Надя мне не простит. Раздумывал долго, но решился. Захожу в магазин, в левой руке на виду у всех держу деньги и сквозь толчею пробираюсь к прилавку. Рядом со мной средних лет женщина в жакете. Как и я, пытается пролезть без очереди. Прижимаюсь вплотную к ней и осторожно нащупываю верхний карман. Что-то там захрустело — деньги. Волнуюсь, сердце запрыгало, а рука вопреки всему лезет в чужой карман. Нащупал какой-то узелок и стал осторожно его вытягивать. И вот уже он в моем кармане. Постепенно отхожу назад, пропуская тех, кто рвется к прилавку. Оказавшись на улице, никуда не бегу. Захожу в туалет — он за магазином, развязываю платочек. Денег немного: рублей триста-четыреста. Но все лучше, чем ничего, буду тратить их экономно. А главное — достались почти что без труда.

Купил себе брюки, Наде — недорогую, но красивую брошку. Сказал, что на премию.

Когда деньги кончились, решил повторить свою удачную «покупку» (так называли кражу). И так было несколько раз. Действовал осторожно, набивал руку в одиночку, а это нелегко делать. Однако ни разу никто меня даже не заподозрил. Стали появляться уверенность, приходил особый опыт карманника.

Но скоро в моей жизни опять произошла крутая перемена. Нескольких молодых рабочих, в том числе и меня, отправили из Воронежа в какое-то захолустье, где строился филиал завода. Там мне все не понравилось. Голое место, барак холодный, питание не налажено. Карманку не «залепить» — толкучек нет, кругом бедность. И мы с одним парнем уже на третьи сутки оттуда сбежали.

Но куда податься? Документов при мне никаких, паспорт отобрали еще на вербовочном пункте.

Решил прокатиться с «гастролью» по Украине. После Харькова отправился в Киев, побывал в Фастове, Белой Церкви, Лозовой. Практику как карманник получил, конечно, большую. И всюду здесь мне везло. Но уж очень сильно тянуло в Москву и к себе на родину. Вот сейчас много спорят о нужности ограничения прописки судимых. Оторвать бы чинушу от дома, от жены, от друзей, тогда бы он лучше понял. Ведь человека тянет как магнитом на родину, и тут всякие правила — это неизбежное их нарушение. Вот и мне так захотелось увидеть старых друзей.

В один из морозных ноябрьских вечеров сорок восьмого года я постучал в знакомую до боли дверь тетисониной хаты. Открыла она сама и страшно обрадовалась.

— Ой, Малышка, да ты ли это, — обнимая меня, как мать, улыбалась она повлажневшими от слез глазами. — Совсем взрослый стал, да какой красавец.

Накрывая стол, она еле успевала отвечать на бесчисленные мои вопросы о друзьях и знакомых. Главной новостью было, конечно, то, что Костя теперь постоянно живет в Электростали, работает на заводе. Его маму освободили по амнистии. Они часто приезжают к тете Соне в гости. И девушка у него есть, мать говорит, что очень хорошенькая. «Вот бы дожить до свадьбы — и его, и твоей тоже»

За ужином мы немного выпили, и она стала рассказывать об остальных наших общих знакомых. Больше всего меня волновало, что не видно Вальки Короля, первого моего наставника.

— В психичке он, в сумасшедшем доме. В последнее время частенько там гостит. Как поймают — вмиг притворится — хитрован, что и говорить… Ну ничего, сбежит, как всегда… Шанхай, спрашиваешь? Недавно заходил… Блюмка его, видать, и сама воровкой стала, ходит вся в золоте. А он меня беспокоит — много пить стал… Шанхая ты, Валя, увидишь. И других тоже. Но добрый тебе совет — не ищи никого. Хватит, было время, а сейчас лучше «завяжи». Не то одна дорога — в тюрьму. Сломаешь себе жизнь, а чего ради…

— Поздно мне, тетя Соня, милая. Теперь я не просто вор, но еще и бродяга, беглый. Куда мне податься без паспорта?

От выпитого развезло, проснулась вдруг жалость к самому себе, и я расплакался.

Тетя Соня, как могла, меня успокаивала:

— Погоди, ты еще совсем молодой. Сходи, покайся, — выдадут тебе паспорт, не зверюги же там они, чтоб губить молодого парня… Женишься — твоих детей буду нянчить.

И действительно, так хотелось жить по-людски. Ведь сумел же Костя порвать с этой грязью.

Недели две пожил я у друга в Электростали. Он рассказывал о заводе, где был учеником шлифовщика, о том, как к нему там хорошо относятся. Его мама, тетя Маруся, все еще не могла забыть о лагере — сколько она там натерпелась и увидела, не дай Бог никому. Видно, под впечатлением ее рассказов Костя и решил «завязать» раз и навсегда.

Да, ему можно было позавидовать. При деле, живет в своем доме с матерью. И уже невесту себе подыскал.

От Кости я узнал о своем брате Викторе. Он тоже был при деле — работал на заводе в Подольске.

А кто я?.. Хлопотать документы, как советовали мне тетя Соня и Костя, — значит наверняка отправить себя на скамью подсудимых: тех кто сбежал со стройки или с работы, наказывали в то время очень строго. Конечно, я мог бы сказать, что в детской колонии мне приписали годы. Ко кто поверит? Скорее обвинят в клевете на администрацию колонии. У них ведь все шито-крыто… Это теперь я понимаю, как бы надо было сделать, ведь у матери остались метрики, бумаги какие-то. Наконец, есть суд, он установит. Но тогда и время было другое, да и суд тоже.

Делать нечего, путь к честной жизни я себе обрезал. Пора в Москву — опять браться за привычную воровскую «работу».

На допросах и между допросами. «Продаю» Сизого

Конвоир вводит меня в небольшой скромный кабинет. За эти несколько дней я успел здесь освоиться, пожалуй, не хуже, чем в камере.

В кабинете, кроме Ивана Александровича, еще один человек, тоже в штатском. Расположился на стуле сбоку от небольшого столика для пишущей машинки. Скорее всего, «опер» из угрозыска. Значит, допрашивать будут вдвоем, хотя, как я хорошо знаю, перекрестные допросы запрещены, это не застойные годы.

Здороваюсь. Иван Александрович отвечает на приветствие, жестом приглашая сесть. «Опер» молчит, делая, как бы нехотя, еле заметный кивок.

Внешне он чем-то напоминает мне Максимченко с Курского вокзала — такой же здоровяк с версту ростом, густой шевелюрой, на вид лет тридцати пяти.

— Что скажете новенького, Валентин Петрович? — спрашивает меня следователь в привычной для себя благожелательной и потому так располагающей к нему манере. — Хотите что-то добавить к своим показаниям или внести изменения в протокол?

— И то и другое, гражданин следователь, — отвечаю решительно, боясь что в последний момент вдруг передумаю. Хотя… колебаться уже не резон — отступать некуда.

«Опер» по-прежнему молчит (точно так, как тогда Максимченко!), и я обращаюсь опять к одному Ивану Александровичу.

— Помните, гражданин следователь, прошлый раз я сказал, что, вернувшись из зоны, ну, после того как с пропиской не вышло, разыскал Сергунчика. Дали, дескать, в колонии мне его адрес.

— Да, так и зафиксировано в протоколе. И подпись ваша стоит.

— Дальше там все правильно, а тут я малость соврал. Короче, в зоне мне дали адрес на Сергунчика, а Дрозда, здешнего «козырного фраера». Или, по-старому, «мастера». И уже Дрозд связал меня с человеком, о котором до сей минуты я вам вообще не говорил, считая, что не имею права продавать «законника». Но потом поразмыслил, взвесил то, что от вас услышал, и понял — другого способа отомстить за подставку у меня не будет. Потому что…

«Опер», будто бы вовсе меня не слушая, что-то записывал в блокнот. Покосившись на него, я замялся и замолчал: а вдруг скажу лишнее, «выдам» постороннему наши «ночи Шехерезады».

— Продолжайте, продолжайте, Валентин Петрович. Не стесняйтесь, здесь все свои, — успокоил следователь. — Я вам не представил: это Петр Михайлович Комлев — сотрудник уголовного розыска.

«Мог бы, конечно и сам представиться», — подумалось мне при этом.

— Ну хорошо. Должен я, говорю, этому «беспределу» отомстить сейчас, потому что от сходки он, как пить дать, откупится. И потом — какой же он к черту «вор в законе», если это звание за деньги купил, ни разу тюрьмы не нюхал. В зоне мне о нем говорили. Не верил, что есть такие. Теперь вот убедился. За кого другого — я бы еще подумал, как поступить. А за этого — в «громоотводы» к нему не нанимался…

Иван Александрович, видно, привыкший за время наших долгих бесед к моим развесистым словам, слушал меня если и без особого интереса — сейчас ему было не до разглагольствований, то, по крайней мере, не перебивал. Понимая, что мне, прежде чем решиться на этот шаг, надо убедить самого себя. А значит — высказать все, что думаю.

«Опер» же то и дело ерзал на стуле, терпение у него начинало лопаться. Наконец, не выдержал:

— Подследственный, — перебил он меня. — Не забывайтесь, вы здесь на допросе, а не у попа на исповеди. Говорите много, а все вокруг да около. В конце концов, назовете вы фамилию, адрес этого, как вы называете, «беспредела»? Или, может, опять отложите до другого раза?

Я готов был понять его нетерпение, признать, что сам излишне многословен. Но раздраженный тон, которым этот упрек был высказан, вряд ли кому бы понравился. Хотелось ответить дерзостью, однако многолетний опыт подсказывал: с такими лучше не рисковать.

Разрядил обстановку опять же Иван Александрович.

— Я думаю, Валентин Петрович затем сюда и пришел, чтобы сказать нам, кто этот человек, — поддержал он меня. — Давайте же, товарищ капитан, наберемся терпения.

— Согласен, товарищ следователь. Я ведь, сами знаете, сейчас как на иголках.

Испытывать дольше их терпение (и свое тоже) было ни к чему, и я, наконец, назвал им этого самозванца — его кличку, имя, отчество и все то немногое, что успел узнать во время короткой встречи с Сизым.

Комлев, в котором, судя по выражению его лица и внешнему виду, для эмоций места не оставалось, неожиданно привскочил со стула.

— Значит, Борзов — вот он кто, Сизый! Сколько же, черт подери, ломал я голову, кругами ходил вокруг да около… Теперь все ясно. Будем действовать, — так, Иван Александрович?

— А помните, Петр Михайлович, я советовал обратить внимание на то, что из взятых вами на «мушку» почти одна треть работает в одном кооперативе — «Фото на память», кажется. И между прочим, Сергунчик тоже числится у них в штате, хотя и водителем.

— Как же, этой версией мы пытались заняться. Но данных практически никаких, словно в стену уперлись.

Я сидел молча, не зная, радоваться или, напротив, огорчаться тому, что своим признанием привел их в телячий восторг. Наблюдать за людьми, которые в официальной обстановке допроса слова лишнего не проронят, настолько все у них рассчитано, и которые вдруг восторженно, по-мальчишески, выплескивают свои чувства наружу, честно признаюсь, мне еще не приходилось.

Наконец, обретя привычное состояние, они вспомнили обо мне. Первым, разумеется, Иван Александрович.

— Валентин Петрович, хотим вас поблагодарить за ценную информацию.

— Да, да, — поддержал его суровый «опер», заметно смягчивший тон. — Спасибо. Будем надеяться, суд примет это во внимание… Повторите-ка мне адресок того «фраера», который связал вас с Сизым-Борзовым.

Я выполнил его просьбу.

— Что ж, побегу с вашего позволения, — обратился он к следователю. — Надо прикинуть, что к чему.

— Сейчас без пяти одиннадцать, — посмотрел на часы Иван Александрович. — К часу я вас жду с предложениями по плану операции. Потом доложим полковнику.

— Все понял… Но ведь санкцию на арест мы не можем получить. Для таких, как Сизый, закон пока не писан. Сами знаете, как сейчас с арестами. А он к тому же еще и «под крышей» — кооперативом заправляет.

— Что ж, придется прокурору в ножки кланяться, а говоря серьезно, нужны серьезные улики. Надо обязательно связаться с ОБХСС. У них наверняка по этому кооперативу что-то есть. Найдем зацепку, неправда.

— Надо найти, — ответил оперработник, сделав особый упор на слове «надо». — Иначе упустим Сизого. И дело зайдет в тупик.

«Опер» ушел, опять кивнув мне головой, но на этот раз доброжелательно и даже слегка улыбнувшись. И опять напомнил он мне Максимченко — впрочем, уже не только своим высоким ростом и грубоватыми манерами.

Иван Александрович предложил мне сигарету, закурил сам. Потом встал и по привычке стал ходить из угла в угол. Мы оба молчали, думая каждый о своем. Он, конечно, видел, что сомнения продолжают меня терзать. Подошел, тронул за плечо.

— Не раскаивайтесь, Валентин Петрович. Другого выхода у вас просто не было. Зато как помогли следствию. Да и себе тоже… А чтобы вас угрызения совести не слишком мучили, открою небольшой секрет. Почти все члены преступной группировки — по крайней мере, кто действовал в нашем городе, уже здесь, в СИЗО. Остался Сизый, на которого рано или поздно мы бы все равно вышли. Вы лишь помогли ускорить ход событий. Но помогли вовремя… Кстати, наши беседы, надеюсь, мы продолжим. Только, скорее всего, когда возьму выходной, сейчас в запарке.

…В камеру я возвращался, по-прежнему терзаясь сомнениями. Не хотелось ни разговаривать, ни даже глядеть на эту «шушеру». Как ни старался убедить меня следователь, такому, как я, с детства впитавшему воровскую «идею», что продавать своего — самый тяжкий грех, «ломаться» не просто трудно — мучительно. Нервы у меня напряглись до предела.

К тому же предвидел я и такой поворот, что «шушера», кем-нибудь подогретая, задумает вдруг учинить допрос. Со стороны частые мои отлучки в самом деле могли показаться подозрительными. Особенно тем, кто знает, что ночные допросы разрешаются лишь в исключительных, неотложных случаях (хотя нарушается это сплошь и рядом).

А чем объясню сегодняшний добровольный «визит» к следователю? Обычно так поступают те, кто решился на явку с повинной. А этой явкой ты почти всегда вызываешь к себе неприязнь. Каждый понимает, что раскаяние или, как говорит закон, чистосердечное признание — это и «продажа» кого-то из «подельников»… Мои опасения подтвердились — будто в воду глядел.

Подошел к своим нарам, вижу — рядом с Лехой сидит усатый хмырь со шрамом во всю щеку и, брызгая слюной, что-то ему доказывает. Усатого я приметил еще вчера, и сразу он мне не понравился. Когда знакомились, все глаза отводил в сторону.

Заметив меня, хмырь замолчал, осекся на полуслове.

— Ты, Серый, не финти. — Леха, по пояс голый, поиграл бицепсами. — Начал — до конца выкладывай. И при нем, — показал он кивком в мою сторону, — при бате.

Усатый вдруг весь съежился, испугавшись и моего появления, и грозных кулаков Лехи, который успел уже привести их в боевую готовность. Но говорить не решался.

— Молчишь, падло. Ну тогда я за тебя скажу. Слышь, Валентин, Серый мне тут стал намекать, будто ты лягавым продался. На допросах, говорит, держат его до ночи и все такое. Я ему: значит, дело запутанное, измором берут, жерди выкручивают. А как понять, говорит, что утром он сам попросился к следователю… Мог бы ему и на это ответить, — Леха поиграл кулаками. — Да тут ты подошел, и он — сам видишь — в рот воды набрал.

К нашему разговору, как я заметил, прислушивался и кое-кто из блатных, лежавших на соседних нарах. Еще бы — запахло жареным.

— Ответить, конечно, могу, — сказал я, стараясь не терять спокойствия и на ходу придумывая, как лучше выкрутиться. — Шьют кражу по 89-й, в крупных размерах. За это, если Кодекс читал, большой срок могут дать. А улик нет. Но ты им пойди, докажи, что «замели» незаконно. Вот и решил накатать «ксиву» прокурору…

Серый осторожно меня перебил, изобразив на своем гладко выбритом худосочном лице интеллигента подобие улыбки:

— Да ты на меня не обижайся, Валентин. Объяснил бы сразу, разговора бы не было. А то ведь не я один так подумал.

— А насчет объяснить я тебе вот что скажу. Ты кто — вор?

Усатый помялся:

— Да нет, пока хожу в «фраерах».

— Подтвердить можешь?

— Могу. Есть тут два «мужика», в соседней камере. Покажу на прогулке.

— Ну ладно, верю. А о Лихом, ответь мне, слыхал?

— Приходилось, как же.

— Его перед собой и видишь.

— Понял. Беру все назад. Не врубился я…

— Ладно, извиняться не надо. Но воровские правила ты, видать, подзабыл. Одно я тебе напомню: тот, кто «в законе», отчет держит перед ровней. И то — на сходке.

— Слыхал ты, Серый, что батей сказано?! — Леха потряс кулаком перед самым его носом. — Ладно, не дрейфь, сегодня бить не буду. Для начала мы тебя ущемим морально. Видишь, в том углу, где параша, пустая койка. Сматывай одеяло — и туда. Может, освежишь свои мозги дезодорантом. А мы доливать будем.

— Зря ты, так, Леха, — вступился я за Серого. — Он все же «фраер». После вора — второй человек. А ошибку, я уверен, учтет.

— Спасибо, Лихой. Исполню все, что скажешь, не будь я «фраером».

И все же чем-то он мне не понравился. Не верил я в его искренность.

Пока мы выясняли отношения с Серым, в другом углу камеры шпана резалась в карты. А через койку от нас кто-то из блатных показывал молодым ребятам, как играют в наперсток. Вернее, как надувают дураков.

— Обставить «клиента» проще пареной репы, не то что, к примеру, в «три листика», — поучал он их, заметно шепелявя, у него, видно, кто-то из надутых повыбивал половину зубов.

К шулерам и прежде не было у меня особой симпатии — повлияла «школа» Короля. А наперсточников, выплывших из забвения в последние два-три года, считаю вообще скудоумными жуликами.

Леха, как видно, тоже был «по другой части».

Мы с ним немного посидели молча. Потом он достал из-под койки два больших апельсина — презент с воли от какой-то своей поклонницы, один протянул мне.

— А знаешь, Лихой, за что меня взяли, — сказал он неожиданно. — Чувиха одна знакомая, Ирка, еще когда в школе учились, прохода мне не давала, все целоваться лезла. А мне не нравилась — другую любил, и притом взаимно. Ирку же от себя гнал, один раз аж врезал, чтоб не лезла больше. Ну, потом… Загремел я на два года за хулиганку — обшманали одного прохиндея по пьяному делу. Этим летом вернулся из зоны. Светка — ну, та, с которой встречался, — замуж вышла, уехала. А Ирка тут как тут. Зовет к подруге в гости. Ставит бутылку, наливает целый стакан: «Пей, посмотрю, какой ты мужик». Сама тоже хватила малость. А после, закусить не дала, — хватает за джинсы и на диван тащит. Ну, сам понимаешь, пришел-то голодный. Подруга, та тихонько на кухню вышла. Потом уж я понял, что все у них было так задумано. Только вошел во вкус, Ирка подо мной как завопит: «Насилуют!..» Подружка врывается, тоже что-то кричит. Ну, я свое дело сделал — стесняться не стал… Думал, они так подшутили. Для нас, молодых, на бабу залезть — это сейчас, что плюнуть. Проблемы нет. А Ирка мне потом: «Мотай отсюда, Лешенька. Если же будет что не так — не обессудь. Хотела тебе отомстить за прошлое»… Ну, и опять же не думал я, что способна она на такую подлость. Через два дня вызывают в милицию. Подала заявление, что я, мол, ее изнасиловал. И есть свидетель… Да если бы знал — удушил бы на том же диване. А теперь — кто поверит судимому. Родители, и те сомневаются…

— Тяжелый случай, Леха. Тебе хороший адвокат нужен, а то загремишь лет на шесть. И вот что, напирай на отсутствие ссадин, синяков, рваной одежды — тоже помогает.

— А у тебя, Валентин, было что-нибудь такое, — ну, похожее.

— Такого не было. Про первую свою любовь рассказать могу.

— Ну что ж, трави. Интересно, какая она раньше была, любовь-то.

Исповедь. Воровская любовь

Валентин Король, мой первый наставник, по-прежнему «отдыхал» в психбольнице. Я же в это время «трудился» по карманке в «бригаде» — с Шанхаем и его женой Блюмкой. У Шанхая я постигал искусство «писать» — резать карманы и сумки «мытьем» — специально приспособленным для этой цели лезвием к безопасной бритве. Одну его половинку обматывали пластырем или изолентой, чтобы удобней было «писать» и чтобы во время «работы» случайно не поранить пальцы. Такое лезвие называли «заряженным».

Шанхай достиг в этом деле совершенства. Я многое у него перенял, и потому считаю его после Короля вторым своим учителем. Впрочем, и Блюмка «писала» так, что многие из профессиональных воров могли бы позавидовать.

Шанхай и Блюмка чаще всего работали «мытьем», а я принимал от них «пропуль» — украденные деньги. Иногда менялись.

В тот день мы втроем «держали трассу» на трамваях 2-го, 38- и 46-го маршрутов, «обслуживая» те перегоны, что с разных сторон вели к Перовскому рынку. Этот район и эти три «марки» выбрали не случайно — людей здесь и утром, и днем всегда было полно… И продавцов, и покупателей, нередко с большими деньгами.

«Выкуп» оказался приличным, зашли в кафе перекусить, здесь же поделили деньги. Каждому члену «бригады» выдавалась равная доля, независимо от того, сколько он «выкупил» (украл). У карманников это был закон, он и по сей день существует.

Потом мы с Шанхаем доехали до Курского, чтобы там пересесть на электричку. Наша «блатхата» была в Люблино. Блюмка осталась в Москве — решила зайти к родителям.

Стоим на платформе в ожидании поезда. Время вечернее, люди едут с работы, пассажиров много.

Тут я замечаю (глаз-то уже наметан!), как молоденькая, очень красивая девушка расстегивает у прилично одетой дамы сумку, ловко вытягивает оттуда деньги и незаметно передает «пропуль» подельнице. И обе спокойно, не торопясь, отходят — будто прогуливаются по платформе.

Молодцы, ничего не скажешь. Я незаметно толкаю Шанхая в бок. — «А та, чернявенькая, что «дрожжи снимала», хороша, правда?..» «Да, маруха-цветочек, — отвечает Шанхай. — Не будь на свете моей Блюмаши, я б ее взял». — «Брось шутить, Шанхай». — «Какие шутки! Скажи уж, заиграл у мальчика. Коли так — давай познакомлю». — «Не опошляй, я и сам могу. Понравилась она мне, но по-другому». — «Втюрился, значит».

Подошла электричка, и мы сели в тот же вагон, что и эти две девушки. Но со знакомством пришлось повременить. Девушки, как мы сразу поняли, решили и здесь «поработать».

Они протискиваются в середину вагона, и мы за ними, стараемся не показать вида, что наблюдаем.

После Москвы-второй пассажиров стало еще больше. Вот тогда-то и начали они «работать». Но та, белолицая, с большими темными косами, нас все же усекла. Едва заметно подмигнула подруге, и они стали по-тихому уходить, оказавшись вскоре в разных концах вагона. Я побоялся, что упущу девушку с косами, и пошел за ней.

Настиг уже в тамбуре. Дверь в соседний вагон наглухо перекрыта чьими-то мешками, и убегать ей некуда.

Подхожу и — что это? Чувствую, как от волнения дрожат коленки и во рту какая-то сухость. Но отступать поздно. Пересилив себя, говорю первое, что приходит в голову:

— Девушка, вы с работы едете?

Она смущенно улыбается, поправляет косы, которые двумя темными струями стекают куда-то вниз.

На ней красивый цветной сарафан, поверх которого сиреневая воздушная кофточка. В руке — сумка из крокодиловой кожи, последний крик моды.

— А вы, молодой человек, со всеми так знакомитесь?

— Нет, только с вами, — отвечаю ей, постепенно приходя в себя. — Да вы не бойтесь. Мы с другом в том же цехе трудимся, что и вы со своей подружкой. Может, в кино пойдем?

Спросил, и опять оробел. А вдруг откажется?

— Какой вы прыткий. — Она опустила глаза, видно тоже смутившись. — Ну что ж… пойдемте. Только подругу мою возьмем.

— А у меня друг. Можно узнать, как вас зовут?

— Отчего же… Роза!

Шанхай и подруга Розы успели уже протиснуться в наш тамбур и стояли рядышком, делая, однако, вид, что не слышат, о чем мы говорим. И только после того, как услышали, что мы с Розой договорились пойти в кино, подошли к нам. Я познакомил Розу с Шанхаем, а ее подруга — тоже скромная, симпатичная, хотя и не в моем вкусе девушка, сама протянула руку сначала Шанхаю, потом мне:

— Аня.

…Мы попали на фильм «Трансвааль в огне». Пока шла картина, я не столько смотрел на экран, сколько на Розу, любуясь ею и чувствуя, что с каждой минутой все сильнее влюбляюсь. Она, конечно, это заметила, и время от времени я тоже ловил глазами ее мимолетный застенчивый взгляд.

После кино все вместе зашли в кафе. Поужинали. От вина Роза с Аней наотрез отказались.

Вот так я познакомился с Розой Татаркой — первой своей любовью. Была она на два года моложе меня, жила с матерью на Комсомолке, возле трех вокзалов. После седьмого класса учиться не стала и вместе с подругой занялась карманкой. Внешне обе походили на школьниц и, увидев этих милых подружек, вряд ли кто-нибудь мог подумать, что они воровки.

Впрочем, Розе было с кого взять пример. Ее сестра, двумя годами постарше, уже сидела за воровство в тюрьме, мать, если мне не изменяет память, работала в торговле. Правда, как потом узнал, карманное дело Роза постигала сама, начав с «верхушек» — хозяйственных сумок.

Я был без ума от этой девушки. Она тоже меня полюбила и тоже первой любовью.

Поняв, что без нее и дня не могу прожить, от Шанхая и Блюмки я переехал на «блатхату», которую снимали Роза и Аня. Здесь оказалось «тихо» — у милиции хозяйка была вне подозрений и как-то смогла убедить участкового, что пускает к себе на квартиру только людей «порядочных».

Таких чувств, такой радости и такого душевного взлета, как за эти несколько недель, пролетевших в одно мгновение, я еще не испытывал. По вечерам мы с Розой ходили на танцы, гуляли по темным аллеям парка, объяснялись в любви, говорили, что будем до гроба верны друг другу, я осыпал ее страстными поцелуями. Спали вместе, и хотя для меня это было мукой, лишить чести любимую девушку я не посмел. В то время мораль была другая — не то, что нынче. Тронешь девушку, пока ты на ней не женился, значит, опозоришь ее перед людьми. И хотя мы были ворами, нравственных устоев и в этих делах держались твердо. Я не смогу согласиться с теми писаками, которые, не нюхав тюремной баланды, утверждают, будто нас сводили с рупесницами — воровскими проститутками — и мы уже в четырнадцать лет были развращены. Может, сейчас так, а тогда этого не было.

Сильная, настоящая была у нас с Розой любовь. Хотя успевали мы не только обниматься да миловаться, но и «работать». И вот что интересно, работали отдельно, как-то стыдно было друг перед другом.

По утрам я, как и прежде, с Шанхаем и Блюмкой держал «трассу» возле Перовского рынка или «обслуживал» электрички. А Роза с Аней отправлялись на Домниковку, на Сретенку, где магазины были заполнены приезжими, либо «трудились» в крупных универмагах — Петровском пассаже, ЦУМе, Щербаковском. Не обходили вниманием и Столешников переулок.

Но у воровского счастья век недолог, на каждом шагу подстерегает тебя опасность, каждую минуту надо быть начеку. Расслабишься — конец всему…

Однажды, когда мы с Розой лежали, нежно обнявшись, кто-то постучал в окно. Вначале подумали: свои — Шанхай или Костя Галоша, приятель Ани. Но оказалось — милиция. Хозяйка очень не хотела открывать, говорила, что у нее здесь все свои. Но что могла она сделать. Нас троих — Розу, Аню и меня посадили в машину и отвезли в райотдел. Я назвался было Володькой Типошиным (Хитрым) из Малаховки — была у нас с ним такая договоренность. Но пришел начальник угрозыска, который Хитрого знал как облупленного, и моя легенда провалилась. Тогда ведь «опера» больше ногами топали и знали своих «подопечных» в лицо. А некоторые опытные профессионалы, как, например, воскресенский Венгеровер, могли запросто прийти в милицию и поговорить за жизнь.

«Пришить» конкретное дело они мне в этот раз не смогли. Обошлось тем, что взяли подписку о выезде из Москвы в течение двух часов. И еще — сняли отпечатки пальцев.

Что же касается Розы и Ани, милиция, не имея к ним никаких других претензий, решила припугнуть девочек за «безнравственность». Не дожидаясь утра, послали машину за их матерями (отцов у обеих не было). Тогда я впервые увидел Розину маму — дородную, с красивым волевым лицом, смуглую женщину лет пятидесяти.

Когда выходили из милиции, Роза сказала ей по-татарски, что мы любим друг друга и хотим пожениться.

— Любите себе на здоровье, — резко ответила ее мать по-русски, чтобы понял и я. — Но замуж пойдешь по закону, когда восемнадцать исполнится.

Ответила она так, скорее всего, под впечатлением взбучки, полученной в милиции. Ее, как и мать Ани, отругали за то, что дочь ночует в сомнительной компании, и предупредили об ответственности, которую несут родители за своих несовершеннолетних детей.

В то время слово «профилактика» не склонялось еще на все лады, как сегодня. Но результатов умели добиваться. Потому что милицию, как я уже говорил, боялись. И еще потому, что в своем большинстве в ней работали люди добросовестные, да и спрос с них был, видимо, строже. Во всяком случае, такое впечатление сложилось у меня — человека, который и в ту пору и много позже частенько имел дело с работниками милиции и вправе сравнивать.

…Лето кончалось, а вместе с ним — волнующие свидания с Розой, о которых и сегодня вспоминаю, как о самых светлых минутах своей непутевой жизни. В августе Розу с Аней задержали за карманную кражу в ЦУМе и отправили в «Матросскую тишину». Несколько раз я заезжал к ее матери, чтобы дать деньги на передачу. Потом был суд. На него я тоже пришел, хотя это было и рискованно. Но так хотелось увидеть свою любимую перед неминуемой разлукой.

Девушкам, учтя их возраст и то, что попались впервые, дали немного — по полтора года лишения свободы.

Через три месяца на Каланчевке во время «работы» поймали с поличным и меня. Никакие уловки не помогли, тем более, что я уже дважды давал подписку о выезде, продолжая жить в Москве.

Меня, как и Розу, приговорили к полутора годам. Из Таганской следственной тюрьмы отправили в «пересылку» на Красной Пресне, а уже оттуда — в поселок Мумра под Астраханью — одно из бессчетных учреждений ГУЛАГа.

На этапе, в промерзшем «телячьем» вагоне, стуча зубами от холода, я снова и снова вспоминал о Розе. Подсчитывал, что, когда выйду на свободу, мне уже будет девятнадцатый год, а ей почти семнадцать. Может быть, ее мама и разрешит сыграть свадьбу.

Но этим моим мечтам так и не суждено было сбыться. И хотя роман с Розой имел продолжение, до свадьбы дело так и не дошло. Были короткие, между отсидками, встречи — пылкие, сладостные. Однако превратности воровской судьбы так и не позволили нам, любившим друг друга сильно и нежно, создать семью.

На допросах и между допросами. «Если ты наш — докажи»

Целых три дня меня никуда не вызывали. Иван Александрович видно крутился, как белка в колесе, разматывая вместе с «операми» кражу из церкви.

С Лехой, несмотря на разницу в возрасте, мы стали почти друзьями. Я рассказывал ему кое-что из своих приключений, о законах, о «новых» ворах.

Внешне он был грубоватым, но, как я убедился, уважал справедливость. И этим мне нравился.

Камеру мы с Лехой надежно держали в своих руках. Фраер тоже старался быть «своим человеком», иной раз даже с излишним усердием. Я хотел одного — чтобы в этой душной, прокуренной, изолированной от внешнего мира клетке все решалось по справедливости. Так, как было заведено у нас, старых воров.

Я понимал, что в СИЗО, где собрана всякая «шушера», а на смену одним то и дело приходят новенькие, поддерживать этот порядок трудно. Не то, что в зоне — там монолит, стена, там «вторая жизнь» — и эта жизнь наша. Но все же нам с Лехой кое-что удавалось — выручали его «люберецкие» бицепсы.

Если, к примеру, кому-то из «мелюзги» пришлют передачу, мы — начеку, следим, чтобы шпана повзрослее и понахрапистее, не обижала этого паренька.

Когда же подследственного усиленно начинали «подкармливать» родственнички либо подельники с воли, — заставляли, чтоб он делился с теми, кто сосал лапу, пробавляясь одной лишь тюремной пайкой на 37 копеек. В таких случаях многие перед нами заискивали, стараясь сунуть кусок пожирнее и тем заткнуть рот. Но своим положением ни я, ни Леха не пользовались — брали, как все.

Однажды, было это в конце недели, в камеру водворили здоровенного рыжего бугая лет двадцати восьми. Не успев оклематься, он нагло согнал одного тщедушного паренька на верхний ярус и расположился на его койке. Тот пытался протестовать. Тогда бугай, схватив паренька за грудки, рявкнул, чтоб слышала камера:

— Самородок я, понял? «Вор в законе».

Наша с Лехой власть было поколебалась. Серый, конечно, заерзал, не зная, чью сторону ему принять. Сразу же, как по команде, заершились блатные из тех, кого прижимали мы за передачи. Назревал раскол.

Узнав, кто я, Самородок было опомнился. Но наглость, жажда власти взяли свое, и он решил положить меня на лопатки. Подсел, и будто невзначай завел разговор:

— Наслышан я о тебе, Лихой. В зоне ты — легендарная личность. Как Чапаев. Только ведь все это — наша, так сказать, история. Время твое ушло, понял?

От его слов меня покоробило, но смолчал. Грубостью отвечать не хотелось: слово за слово, и дойдет до мордобоя. Леха полезет в драку. Нет, его подставлять не стану. Лучше что-нибудь сам придумаю. Между прочим, кого-то мне этот Самородок из дерьма напоминает. Вернее, его слова о том, что время мое ушло, о легендах. Да, конечно же, Сизого! Только тот говорил про байки, которые недосуг ему слушать.

Прет «беспредел», прет нахально. Скоро спасу от него не будет. То, что было когда-то плохим — становится хорошим, то, что почиталось воровской несправедливостью — теперь возводится в ранг «закона», да еще выдается за нашу традицию. И вспомнилось мне одно обращение, подписанное кличкой «Карел». И хотя я его не знаю, но писал он правильно, с болью и запальчивостью.

Жаль, что не передал по кругу тогда эту «ксиву», считая ее очередной уткой. А были там и такие слова:

«Мужики, братва! Что получается? К чему Вы идете и до чего доходите? Где закон, честь, гордость нашего общества. Во что превратилась зона? В пионерский лагерь?..

Где Ваша солидарность, Ваша гордость? Стыдно, срамно смотреть, как курвится зона. Все травят друг на друга, а вы улыбаетесь улыбкой придурка, и небось каждый думает — «мое дело сторона».

Где наше Я? Надо кончать с этим. Забыты традиции и законы нашего общества, страх, трусость, равнодушие в наших сердцах. А ведь зона эта была на хорошем счету и воровском положении. Или вывелись все не чуждые закону правила и нашего общества люди. Думается, нет. Так поднимите голову, братва. Осмотритесь, к чему ведет ваше равнодушие. Встряхнитесь, да и начнем борьбу за наши права, за наши старые и добрые традиции. За силу нашего закона.

К солидарности, братва, к усилению нашей общественной организации!

И да вернем честь нашей зоне».

Далее шли лозунги, примерно такие, как перед первомайской демонстрацией. Нет, эмоции — это дело не блатных, вот почему я не стал переписывать «ксиву». Но правда в ней все же была…

— Слышь, сосунки, — Самородок гудел уже на всю камеру. — Предупреждаю: если кто поперек пойдет — глотку перекрою.

Леха, которого я за проведенные вместе дни приучил быть посдержаннее, на этот раз все же не стерпел, сжал кулаки:

— Ты вот что, поосторожней на поворотах. А то ведь такого «вора» и «опустить» можно.

Самородок не ожидал отпора. Он зло посмотрел на Леху, хотел сказать какую-то пакость. Но в этот самый момент Леха скинул с себя рубаху, готовясь принять бой, и Самородок тут же взял на полтона ниже. Вид у моего дружка был и впрямь устрашающий.

— Брось, парень, — тихо выдавил он из себя, чтоб меньше людей услышало. — Кулаками свои права не мне отстаивать. Так же, как не Лихому… Они, права эти, если хочешь знать, кровью завоеваны. — Он повысил голос. — В зоне ты, вижу, был, поймешь. Ну вот, и я оттуда. Только не стал, как вы, ждать «звонка», сам решил «переменку» себе устроить. Бежал, то есть. А солдатик заметил, автомат наставил. Ну, у меня с собой тоже «пушка». Вот я в него и пальнул. Потом перебежками — к лесочку ближнему, а там — узкоколейка. Торфушки, они, как телега, тащатся, а тут вдобавок подъем. Заскочил на ходу в вагон, обложился брикетами. И — пронесло, чудом на волю вырвался. С полгода гулял. И влип-то опять по пьянке, из-за баб…

Леха слушал его насупившись, но с интересом. Остальные тоже молчали. Ждали, видно, чем я отвечу.

— Твои сказки, Самородок, только юнцам и рассказывай. Что-то не слыхал я, чтоб в зоне пистолеты держали. Нынче такой «шмон» устраивают, аж доски в полу трещат, не говоря о матрацах. А если при побеге кровь солдатскую пролил — весь округ поднимут на ноги, в торфяных брикетах не спрячешься.

— Ты что, не веришь, Лихой? Мне, «законнику»? — взбеленился Самородок.

— Имею право не верить. Пока подтверждение не придет — оттуда, из зоны. К слову, у меня один вопрос: когда и где принимали тебя в «закон»?

— А вот это, Лихой, ты зря. Оскорбляешь. Один на один останемся — назову тебе тот «сходняк». При всех нельзя, сам понимаешь.

— Я к тому, Самородок, что зеленый ты, не созрел для настоящего вора. Сидел всего раз — я правильно понял?

Самородок на это ничего не ответил.

— Ну, а наколку показать можешь?

— Собирался, но не успел, — насупился он. — К побегу готовился…

— Скажи уж, — решил я окончательно его добить, — что звание наше за деньги купил. У «беспредела», что «сходняком» нынче заправляет. Так оно честнее будет. Чего под вора-то рядиться.

Самородок, мрачнее тучи, резко встал с койки и направился в дальний угол камеры. Серый остался с нами — он, как всегда, держал нос по ветру.

Наш с Лехой пошатнувшийся было авторитет стал прочнее, чем прежде. А с этим восстановилась и справедливость. Не потребовались даже Лехины кулаки.

…Стычка с Самородком случилась в субботу утром. Днем же, во время прогулки, я встретил Сизого. Он тоже меня узнал и подмигнул, разведя руками. Дескать, такова жизнь наша. Отсюда я заключил, что нахожусь вне подозрений.

«Интересно все же, как его брали», — почему-то подумал я. И в воскресенье утром, когда следователь, как и обещал, пригласил меня на «индийский чай», я первым делом задал ему этот вопрос.

— Такие, как Сизый, легко в руки не даются, Валентин Петрович. Да вы об этом прекрасно знаете. У них и система связи отлажена, чтоб в нужный момент удрать, и транспорт получше милицейского. И конечно, охрана — те самые «солдаты», о которых я вам говорил… Ну, а если о Сизом… Могу сказать только то, что брали его дома, когда, приехав откуда-то, отпустил охранников, а сам вышел из квартиры — достать газеты из почтового ящика. Так что операция обошлась без жертв.

— Понятно. А я, Иван Александрович, тоже имел вчера стычку с одним «беспределом». На обе лопатки его положил.

— Любопытно.

— Расскажу… Иван Александрович, очень волнует меня вопрос: есть ли у Сизого подозрения, что я их выдал?

Иван Александрович забарабанил пальцами по столу.

— Этого я вам не скажу. Ведется следствие, и разглашать содержание допросов я не имею права…

— Я потому спросил, что для меня это, как говорится, вопрос жизни или смерти. Воры-«законники» уже знают, что Лихой «завязал». Об этом я в зоне предупредил. А правило у нас такое: отошел от воровской жизни — никто тебя не тронет. И мстить не будет. Но при одном условии, чтобы ворам не пакостил, не продавал никакой милиции… Иначе зарежут, как собаку.

— Знаю я об этом правиле, Валентин Петрович. Но вот что давно меня смущает: почему такой знаток жизни, как Шукшин, в фильме «Калина красная» показал все совсем иначе. Там, вы помните, Егора Прокудина, главного героя, воры убивают только за то, что он решил жить честно.

— Как же, помню, подсылают к нему Губу… Уважаю я Шукшина, но только здесь все неправда. Убить бывшего вора только за то, что он завязал — такого в воровской жизни не было. Ни один «вор в законе» не посмел бы так поступить. Или его самого за беспредельный поступок зарезали бы сами воры. Такого мы не прощали.

А вообще-то, Иван Александрович, у нас в зоне большие споры велись по отношению к нам «писак». Почему пишут не так, как в жизни бывает, а так, как «писака» захочет. Вот помню вышла книга «Записки Серого волка». Вроде писал наш брат — рецидивист. Конечно, судьба у него не простая, много горя принял, но когда дошел до наших законов, то опять неправда. Обидно даже было, ведь наш. Потом-то ребята выяснили, что «вором в законе» он не был, и послали ему «кодекс воровской чести». Дескать, знай то, о чем пишешь. Вот и Шукшин тоже. А фильм нам очень понравился, некоторые даже слезу пустили.

— Вот видите, Валентин Петрович, опять вы мне дали очень ценную информацию. Обязательно воспользуюсь.

— А теперь, — Иван Александрович открыл тумбочку, доставая стаканы и заварку, — давайте вскипятим чаек, и вы продолжите свой рассказ. Если можно, расскажите о какой-нибудь воровской сходке — вы мне обещали…

Я согласился, понимая, что даже ученым не так уж часто доводится слышать о «сходняке» из уст очевидца.

Исповедь. Кровавая сходка

Чтобы рассказать о первой в моей воровской жизни сходке, придется забежать немного вперед.

Было это в пятьдесят первом, после того как вышел я на свободу из лагеря под Астраханью. Просил, чтобы выдали направление в Электросталь, на свою родину. Думал, пропишусь там у Кости, получу паспорт. Но начальник спец-части грубо меня оборвал: «Заруби себе на носу: в Московскую область, а тем паче в Москву, тебе путь навсегда заказан. Скажи спасибо, что в Калужскую направляют».

Ехать до Калуги надо было через Москву с пересадкой. А мог ли я, оказавшись в Белокаменной, не увидеть друзей-карманников и главное — милую красавицу мою Розу. Они вместе с Аней должны уже гулять на свободе.

Хитрый, вор из Малаховки, под его фамилией я когда-то «сухарился», подсказал, что Розу скорее всего можно отыскать на квартире у Ани в Люберцах.

Та первая после нашей разлуки встреча, когда я впервые почувствовал себя мужчиной, а Роза сказала, что она счастлива, тоже навсегда запомнилась. И еще по-женски трогательная ее забота о том, чтобы я отдохнул подольше, пришел в себя, да поскорее забыл о «хозяйской» (лагерной) похлебке.

Но моей зазнобе до совершеннолетия было еще полтора года, и ее мать, хотя и закрывала глаза на наши отношения, по-прежнему не давала согласия на свадьбу. Если б она могла знать, что очень скоро ее дочь уже не на полтора года — на целых десять лет лишится земных радостей и человека, которого полюбила, то, наверное, не была бы к ней так строга.

От Розы, кстати, узнал я о том, что еще в пересыльной тюрьме они с Аней встретили мою сестру Машу, которую, тоже за карманную кражу, осудили на шесть лет.

Вот они, превратности воровской жизни. Что будет завтра — никому не дано предсказать, поэтому — лови момент. Гуляй, люби, наслаждайся, бери у судьбы все, что в твоих силах. Но бери честно, не обделяй таких же, как ты, воров. И не дай тебе Бог, если из «заработанных» денег захочешь взять больше, чем твой подельник, утаишь хотя бы малую часть.

Подтверждение тому — трагическая судьба ленинградского «вора в законе» по кличке Хмурый. Было ему тогда лет двадцать пять. На «гастроль» в Москву приехал с молодым подельником Колей Длинным, которому едва шестнадцать исполнилось. Обосновались в Малаховке, где я с ними и познакомился.

«Работали» питерцы на местном рынке. Летом поселок был наводнен дачниками, и по утрам, едва успев протереть ото сна глаза, со всех сторон они стекались на рынок купить что-нибудь посвежее да повкуснее. Многие из «дачных мужей» отправлялись туда в пижамах, а то и в халатах. А кошелек — в кармане. Есть где разгуляться карманному вору. Этим и пользовались питерцы, с большим искусством «выкупая» у сытых, вальяжных дачников туго набитые кошельки.

Вначале все у них шло как надо. Но вот однажды встречаю Колю и узнаю, что с Хмурым он решил порвать. «Шпарит» деньги, подонок, не первый раз замечаю». И хотя я знал, что на блатном жаргоне означало слово «шпарить», на всякий случай все же решил переспросить. «Неужто у Хмурого — «законника» — хватает совести облапошивать таких «пацанов», как ты, — присваивать то, что вместе заработали?» — «А ты, Валентин, мне не веришь? Да за такую напраслину меня на первом суку повесят, гадом буду».

…Хмурого, прежде чем собрать сходку, проверяли не раз. Слишком серьезным было обвинение, и потому ошибка здесь исключалась. По воровским законам любому вору, уличенному в этом гнусном деле, выносили смертный приговор.

О том, что в один из июньских дней состоится воровская сходка, сообщил мне Шанхай. Назвал и место, где соберутся воры, — неподалеку от станции Железнодорожная, в лесу. К одиннадцати часам утра мы с Хитрым должны быть там.

На станции нас встретил Шанхай и показал направление, куда идти.

В небольшом лесу близ «знаменитой» своими воровскими традициями бывшей Обираловки собралось на сходку человек тридцать самых известных в Москве воров. О том, что будут судить Хмурого, всех оповестили заранее. Воры, которым поручили «проверку», вот-вот должны были доставить сюда его самого.

На этот раз, как и всегда в таких случаях, операция по «проверке» была тщательно продумана. Хмурого, ни о чем не подозревавшего, взяли «поработать» в «бригаду». Ту, что обычно «трудилась» здесь же, в поселке Железнодорожном. «Провели» по магазинам и в каком-то продмаге, где было много народу, передали кошелек с деньгами. Якобы украденный, хотя на самом деле его приготовили заранее и записали номера серий каждой купюры.

Приняв этот кошелек, Хмурый вышел из магазина. В условленном месте «подельники» встретились и, как водится, спросили у него, велик ли «выкуп». Он ответил, назвав сумму значительно меньшую, чем была в кошельке. «Ну что же, — сказал один из воров. — Деньги неплохие. Давайте возьмем водочки, что-нибудь закусить и отдохнем малость вон в том лесочке».

Пока они не пришли в лес, Хмурый был в полном неведении. И только, когда увидел собравшихся воров, начал догадываться. Тут уже время тянуть не стали, и ему без обиняков предъявили это страшное обвинение: «А ты ведь и вправду «шпаришь», Хмурый!» Зная, что обыскивать по подозрению у воров не принято, он стал все отрицать.

— Не кипятись, — сказали ему те, кто проверял. — Вот кошелек, который ты нам дал. А теперь выкладывай из карманов всю свою наличность…

Хмурый вдруг побледнел, руки затряслись.

— Не губите, братва…

И стал, ползая на коленях, просить, чтобы ему сохранили жизнь.

Воровские «законы» Хмурый хорошо знал. Даже если бы мы этого хотели, простить столь тяжкий грех не имели права. С нас бы потом тоже спросили, и по всей строгости.

Решили единогласно: смерть. Для «пацанов», а их здесь было несколько, наблюдать всю эту картину было особенно тяжело. Но их пригласили, чтобы с первых шагов своей воровской жизни неповадно было нарушать неписаные «законы».

Пятнадцатилетний вор по кличке «Дядя Федя» достал сигареты и дал приговоренному к смерти закурить.

— Налейте водки, братва, — попросил Хмурый дрожащим голосом.

— Пей, сколько пожелаешь, — ответил ему кто-то из «законников». — В этой последней просьбе не откажем.

Хмурый выпил один за другим три стакана водки, и даже не захмелел.

Стали решать, какой будет казнь. Пришли к соглашению: лучше не резать, чтоб было потом меньше шухера. Пусть сам застрелится.

Приносить на сходняк оружие, не только «фигуры», но и ножи, не полагалось. Видя, что из-за этого произошла заминка, Хмурый, все еще надеясь на чудо, стал вновь молить о прощении.

— Братва, пощадите, — кричал он истошно, сделавшись как сумасшедший. — «Мужиком» буду жить, отмою свой грех…

Ответом было гробовое молчание.

Через полчаса вернулся Дядя Федя, которого посылали в поселок за «фигурой». Шанхай взял у него пистолет — помню, точно такой же «парабеллум», что был у Куцего, — ловко вынул обойму и стал один за другим высыпать на ладонь «маслята». Последний, седьмой, патрон он оставил в обойме и снова загнал ее в рукоятку.

Хмурый попросил еще стакан водки, выпил залпом. Все молча на него смотрели. На глазах у многих я увидел слезы. И мне вдруг стало его жалко. Но судьба Хмурого была уже предрешена.

— Братуха, Шанхай — почти шепотом попросил он в последний раз, — а может все-таки простите.

— Нет, дорогой, — ответил тот, подходя к нему с пистолетом в руке. — Не имеем права. Если такое я совершу — тоже никто не пощадит.

Он вынул платок, обтер им пистолет, чтобы не оставить отпечатков пальцев.

— Держи, Хмурый. Умри, как мужчина.

Хмурый взял у Шанхая «парабеллум», сел на траву, в последний раз взглянул на голубое небо и, быстро приставив дуло к виску, нажал спусковой крючок. Раздался выстрел. Испуганные вороны стаей взлетели с сосен и, натужно каркая, стали кружить над поляной.

Воры расходились молча, не глядя в глаза друг другу. Мы шли вдвоем — Коля Длинный и я. Следом — Шанхай с Хитрым. Коля плакал.

— Вы далеко сегодня? — нагнал нас Шанхай.

— Поедем пить, — вытирая глаза, ответил Длинный. — Не могу я, Витя… Понимаешь, у него дома остались жена и ребенок маленький. Очень бедно живут… И не узнают даже, где его могилка.

На душе было муторно. Мы доехали до Заставы Ильича, зашли в кафе и сидели там часа три… Столько я в жизни еще не пил. Но и водка не помогала.

Потом взяли такси и поехали в Малаховку на «блат-хату». По дороге Длинный попросил остановить машину. «Сбегаю за сигаретами», — сказал он таксисту. Сам же зашел на почту и отбил телеграмму жене Хмурого. Обратный адрес решил почему-то написать наш, малаховский. По заведенному ворами правилу сообщать кому-либо адрес «блатхаты» было нельзя. Длинный хорошо знал, что рискует. Но жена Хмурого должна была известить нас о своем выезде, а другого надежного адреса не было.

Теперь нас спокойно могли накрыть. Наш воровской «закон» обязывал взять «попечительство» над семьей жертвы, павшей от наших рук, помочь ей не только в эту тягостную минуту, но и после не забывать.

Какое нелепое, лишенное всякой логики сочетание жестокости и милосердия. И кто только это придумал… А еще говорят, что неписаные «законы» сродни благородству дворян, берут начало чуть ли не от их «белой кости» и что в нас — «голубая кровь». Чушь все это.

…Никто из непосвященных так и не узнал о том, как Хмурый ушел из жизни. В том числе и его жена Лена, которой мы сказали, что он застрелился.

Лена пошла в милицию. Мы этому не препятствовали. Ее долго допрашивали, интересовались, кто прислал телеграмму. Она ответила, что не знает.

Лена, горячо любившая мужа, была убита горем. И ей очень хотелось похоронить его в Ленинграде. Мы помогли, заказали цинковый гроб и все оплатили. Но человека было уже не вернуть.

На душе у меня долго еще оставалась горечь.

Отход с размышлениями из сегодняшнего дня. «Воры в законе» и «политические»

Вор, нарушивший те из неписаных «законов», которые обязывали соблюдать «идею» равенства, быть справедливым по отношению друг к другу, не носить оружия, не утаивать хотя бы малую часть «выкупа», совершал, как считала «братва», беспредельный поступок.

Точный смысл, что вкладывали мы в это слово, передать трудно, но приблизительно его можно истолковать как поступок, не знающий меры, наглый, бессовестный. Потом, когда среди «законников» начался раскол, часть «отошедших» — воров бандитского толка — назвали себя «беспределом». Это было уже где-то в середине пятидесятых годов, и я, прошедший к тому времени через огни и воды, стал не просто свидетелем, но и участником ожесточенных баталий, которые «старые» воры вели с «беспределом».

Иван Александрович во время наших бесед «за индийским чаем» смотрел на все как бы сверху, обобщая известные ему факты как ученый. Я же, взявшись ему помочь, должен прежде всего излагать события, очевидцем которых мне довелось быть, не отступая от истины. Пусть сам решает, что пригодится.

Перебирая в памяти давно ушедшее, я вспомнил и о своей дружбе с «политическими» — заключенными, которые были осуждены по 58-й статье прежнего Уголовного Кодекса как «враги народа». Преданность «делу социализма», а вернее, тому, что Сталин и его подручные считали социализмом, вдалбливалась одурманенному народу необычайно искусно. Даже мы, воры, как порождение этого общества, были, хотя бы немного, но патриотами. И не случайно промеж собой «политических» называли «фашистами».

В лагерь под Астраханью пригнали меня по этапу из пересыльной тюрьмы на Красной Пресне, когда в первый раз судьба разлучила нас с Розой. Это и был первый в моей жизни лагерь.

Бараки стояли неподалеку от берега одного из рукавов Волжского устья. Этим и объяснялось, что труд заключенных использовали в основном для ловли и обработки рыбы. А может быть, так задумано было при строительстве лагеря.

Весной на сейнерах заключенные вместе с конвоем уходили в Каспийское море и не возвращались уже до конца путины; часть улова перерабатывалась прямо в море на плавучем рыбозаводе, остальную доставляли на рефрижераторах сюда, в поселок, и женщины-заключенные засаливали ее в больших чанах или в бочках. Рыба была главным образом ценных пород: севрюга, осетрина. Обрабатывали здесь и паюсную икру. Работа тяжелая, многие надрывались, болели. А для государства труд был выгодный, дармовой — заключенным тогда ничего не платили.

Зимой «моряки» занимались ремонтом судов, чинили невода, заготавливали лед, покрывая его толстым слоем камыша.

Для «заблатненных» и «воров в законе», как и в других лагерях, был отведен отдельный барак, отгороженный от остальной территории забором. Я тоже попал в этот барак.

На ночь нас запирали, и заключенные были предоставлены самим себе. Первым, да и, пожалуй, единственным занятием была здесь игра в карты. Нас, молодых, настойчиво этому обучали. И еще — прививали воровские «идеи». Но когда начинался «сходняк», из барака выгоняли всех, кто не был еще «в законе». Даже проходившие «кандидатский стаж», и я в их числе, не имели права присутствовать на «сходняке». Не только из-за того, чтобы соблюсти конспирацию. «Кандидат», находившийся в зоне, не должен был чем-то себя скомпрометировать.

Во время картежных игр нередко возникали ссоры. Ставили по-крупному, проигравший рисковал многим, напряжение у игроков было на пределе, и они теряли над собой контроль. А по воровским «законам» даже словесное оскорбление не могло оставаться безнаказанным.

Однажды во время игры вор по кличке «Косой» сказал что-то оскорбительное своему партнеру Васе Косолапому, который, «убив карту», взял солидный куш. Обоим им было за тридцать, оба — в «законе». Косолапый предупредил Косого: «Брось хулиганить». Но тот, подогретый водкой, ударил его ногой в грудь.

Воры решили, не откладывая, провести сходку. Меня вместе с «кандидатами» («пацанами») отправили на улицу: «Если появится надзиратель — постучите». Мы знали: сейчас будут «резать» Косого.

Кончал его, по решению сходки, сам Косолапый. Когда мы вошли, Косой лежал на полу в луже крови.

Косолапому воры собрали деньги, дали курева. Он попрощался с нами и пошел на вахту — признаваться.

За убийство Васе дали десять лет лишения свободы — смертной казни в то время не было. Наш барак после этого разогнали. Молодых, кому не исполнилось еще восемнадцати, поселили к «политическим». Я тоже попал туда.

У «политических» в бараке было чисто. Сами они держались с достоинством, относились друг к другу уважительно. Казалось, что здесь совсем другой мир. Они много читали, играли в шахматы, шашки. На какое-то время я тоже увлекся шахматами. Играть научил меня «политический», которого звали Дмитрий. Фамилия его была, если не ошибаюсь, Крицкий. Он работал электросварщиком и взял меня к себе учеником.

Крицкому было лет сорок, посадили его еще в конце войны на восемь лет. Когда он рассказал, за что — я вначале просто не поверил. В воинской части Дмитрий — опытный сварщик — работал на ремонте боевой техники. Однажды, разговорившись с сослуживцем, с похвалой отозвался о немецких сварочных агрегатах: у них, мол, они получше наших. Разговор услышал кто-то из «трех людей» (а может, и сослуживец донес). Так и загремел Крицкий по 58-й статье.

Другие рассказывали, что погорели на анекдотах, чему мы тоже никак не могли поверить. Это сейчас многое стало ясно. А тогда не верилось, что за анекдот человека могут объявить «врагом народа».

С «политическими» «воры в законе» жили мирно. И не потому, что сочувствовали «врагам». Воры их боялись. Знали по опыту, что обижать их нельзя. А причина заключалась в том, что «политических» было много и держались они сплоченно, стояли друг за друга горой. Если поднимутся — разнесут в пух и прах любую нашу группировку.

Бывало, приходил в «заблатненный» барак кто-то из «политических» с жалобой, что обидели их товарища. В таких случаях обидчику было не сдобровать, пусть даже он «вор в законе». «Блатные» спрашивали с него по всей строгости. Потому что случалось, когда после нанесенного оскорбления «политические» давали ворам настоящий бой, выгоняли их за пределы зоны и больше в нее не пускали. Зона переставала быть «воровской» и даже «мужицкой».

И если потом «законник», которого изгнали из зоны, появлялся в другом лагере, воры учиняли ему допрос: как дошел ты до такой жизни, что «фашисты» выгнали? Тут же, как было заведено, собирали «сходняк» и определяли меру наказания. Одних резали, другим «давали по ушам» (лишали воровского звания), после чего вор мог жить только «мужиком». Вот почему с такой осторожностью относились мы к «политическим». Сейчас некоторые спецы, тоже якобы из «политических», пишут о том, будто администрация лагерей специально руками блатных терроризировала осужденных по 58-й статье. Не знаю, может, где и было, но я посидел в разных зонах и нигде такого не видел.

Эпилог. День рождения Лихого

И снова я возвращаюсь в пятьдесят первый год. Самый, пожалуй, памятный в моей юности. В год, когда вышел из астраханского лагеря, первого в моей жизни, и, несмотря на запрет, оказался в Москве. Когда вместе с давними верными друзьями отметил свое совершеннолетие. Когда после вынужденной разлуки встретился с Розой Татаркой — первой своей любовью, чтобы вскоре вновь с ней расстаться, уже надолго. И, наконец, когда из «пацана», «кандидата» был официально произведен в «вора в законе», получив вместо пацанской клички «Малышка» вполне взрослую, выбранную мною самим.

Это были волнующие для меня минуты, ведь решалась моя дальнейшая судьба, которую я определил сам. В восемнадцать лет быть «крещеным» вором — случай редкий, а потому ожидал я возможных неприятностей, особенно со стороны старых, прошедших лагеря 30-х и 40-х годов, «паханов». Но все обошлось хорошо. Выступавшие воры сказали обо мне много хороших слов. У блатных ценились преданность, ловкость и простота. Все это, по словам «правивших речь», у меня отмечалось. Я даже и не подозревал, как меня изучали все эти годы.

После того, как рекомендовавшие дали за меня поручительство, мне предоставили слово, и я произнес с нескрываемой дрожью в голосе воровскую клятву: «Я как «пацан», вступая на воровской путь, клянусь»… Заканчивалась клятва перечислением кар, которые должны меня постигнуть в случае, если ее нарушу. Были там и такие слова: «век свободы не видать», «лягавым буду». Так я стал Лихим — кличку тоже утвердила воровская сходка. И частью этого воровского ритуала была гульба, устроенная «братвой» в Малаховке. Чтобы скрыть истинный повод торжества, его приурочили к моему восемнадцатилетию.

Гуляли с размахом. На «блатхате» у Ани собрались человек двадцать. В основном жулики, цвет воровской Москвы. Были здесь и Шанхай с Блюмкой, и Хитрый Попик со своей мамой, и балагур Володя Огород с улицы Осипенко, и Минька из Раменского. Был давний мой приятель Сеня, который находился в бегах — где-то в Кемеровской области оставил пятилетний «хвост» и сейчас жил по липовым документам. Приехала тетя Соня, которую я считал своей второй матерью. И даже Костя, закадычный друг детства, давно «завязавший», откликнулся на телеграмму. Поздравить меня он приехал вместе с мамой.

Хозяйками гулянья были Роза и Аня. Девушки постарались, чтобы оно запомнилось. На праздничном столе — все, чего душа пожелает, даже свежие помидоры и огурчики, хотя на дворе май.

Все было отлично. Меня любили, окружали вниманием, обо мне трогательно заботилась самая красивая на свете девушка. Но мне вдруг стало немного грустно. Все здесь, конечно, свои люди, и многих из них я люблю и уважаю. Но нет никого из моих родных — ни родителей, которых сгноила война, ни сестры, ни братьев. А у меня самого пожалуй, единственного из тех, кто здесь собрался, — нет даже своего угла, ночую все время у чужих людей, хорошо еще, что не отказывают… Может, зря не послушался тогда Костю, не остался у них. Вижу по его грустным глазам, что он не только не завидует, а, скорее всего, меня жалеет.

Когда почти все приготовления были закончены и женщины стали накрывать на стол, Роза поехала за своей матерью. Через час к дому подрулило такси «Победа». В машине, кроме моей подруги, ее мамы и сестры Марии, оказался еще парнишка лет пятнадцати, которого я прежде не видел. Симпатичный, со вкусом одетый. Костюмчик кофейного цвета сидел на нем очень ладно — по всей видимости, был сшит на заказ.

— Не вздумай ревновать, — шепнула мне Роза. — Он еще мальчик. Но «трудяга» сильный, месяца три как со мной и с Аней «работает». Зовут его Гена. Поговори с Попиком — тот его хорошо знает.

Мы познакомились, и Гена — стеснительный, скромный парень — мне как-то сразу понравился. Он рассказал, что живет возле ЦДКА. Отец работает в милиции. («Не пугайся, он служит в ГАИ и про меня все знает».)

Заходим в дом. Здесь нас заждались. Кое-кто был уже навеселе, Сеня с Минькой перекидывались в картишки.

— А вот и виновник торжества с невестой пожаловал! — Шанхай широким жестом руки пригласил нас к столу. — Может, заодно и свадьбу сыграем?

Но Розина мама по-прежнему была непреклонна:

— Ну что ты, Витя, маленькая она еще. Вот через годик — так уж и быть, дам согласие на брак.

Обидно было, но что поделаешь: ослушаться маму Роза не могла — татарские обычаи в их семье соблюдались строго. Целый год ожидания. Дождемся ли? Наша блатная жизнь так переменчива: неизвестно, что будет завтра.

На этот раз первый тост Шанхай предложил за меня, объявив, что с этого самого часа я уже не Малыш, а Валька Лихой. Меня обнимали и целовали, вручали подарки. Их было много. Сам Шанхай подарил мне красивый фужер из хрусталя, наполнив его вином.

— Пусть твоя жизнь будет такой же полной, а ваша с Розой любовь — столь же крепкой и сладостной, как это вино, — сказал он в своем духе: красиво и витиевато. И тут же, с улыбкой взглянув на свою жену, добавил:

— Как у нас с Блюмкой.

Все засмеялись, его тост прошел на ура.

Вторым заходом пили за тех, кто «там». Потом Шанхай попросил принести чистый бокал, налил в него водки и поставил рядом со своим.

— Помянем теперь человека, которого нет, но который всегда будет с нами. Федю Артиста. Душевный он был «босяк», хотя смерть у него дурацкая.

И снова все молча выпили. Многие из нас знали, что Шанхай по-прежнему навещал мать Артиста, помогал ей, чем мог, давал деньги. Такие, как он, свято блюли воровские обычаи.

Шесть с лишним лет прошло с того дня, когда он покончил с собой. Не хотелось бы сравнивать вещи, разные по сути, но раз уж такое сравнение еще тогда пришло мне на ум, приведу его и здесь. Вдумайтесь: со дня окончания войны с фашистами прошло примерно столько же времени, но если об инвалидах, участниках войны, не говоря уже об их семьях, общество постепенно стало забывать (льготы ввели намного позднее), то об Артисте, как и обо всех, кто ушел от нас преждевременно, «братва» всегда помнила. И помогать их родственникам считала своим долгом.

Вечером, отправив Розину маму домой, мы пошли в Люберецкий парк, на танцверанду. Роза учила меня танцевать танго. Время от времени я уступал девушку своему новому другу. Гена оказался партнером куда более искусным.

Вышли на круг и Шанхай с Блюмкой. Но на площадке, как обычно, собралось много молодых воров, а Витю знали чуть ли не все. И как ни серчала его любимая женушка, потанцевать им шпанята не дали — каждому хотелось хотя бы словечком перекинуться со знаменитым вором, а то и получить от него совет.

Танцуя в Розой, я обратил внимание на мужчину лет тридцати двух, сидевшего на скамейке. Он ненавязчиво, но постоянно за нами наблюдал. Его лицо показалось мне знакомым «Что за фрукт нас пасет?» — тихонько спрашиваю у Шанхая. — «Опер» из Люберец. Да ты его должен знать». — «Корчагин, что ли?» — «Он самый. Тот, что когда-то накрыл вас с Розой на «хате».

Когда, вдоволь натанцевавшись, мы присели на лавочку отдышаться, «опер» сразу же подошел к нам.

— Здорово, Малышка, — приветствовал он меня, усаживаясь рядом с нами.

— Чего тебе надо? — резко оборвала его моя подруга.

— А ты помолчи, Роза. У нас мужской разговор будет.

— Откуда ты меня знаешь? — взорвалась девушка.

— Я вас всех знаю, — отпарировал «опер».

И только тогда до нее дошло, что это «контора».

— Давненько из зоны «откинулся»? — спросил он меня.

— Да нет, недавно, — ответил я, нарочито растягивая слова.

— А теперь что — с Татаркой «трудишься»?

— Да нет, я сам по себе.

— Смотрите, чтоб на девяносто третьем автобусе я вас не видел. И вообще, вздумаете «кататься» по Люберцам — пеняйте потом на себя. Всех выловлю.

— Между прочим, могли бы и сегодня пощекотать вам нервы, — продолжал он. — Вы почему-то забыли пригласить нас на день рождения. А зря, с милицией надо жить дружно.

Откуда они могли знать, что мы сегодня гуляем, — подумал я. Впрочем, что удивительного, люди ведь тоже работают, каждый из нас делает свое дело. Но двусмысленные намеки Корчагина пришлись мне не по душе.

— А этот птенец тоже с вами? — спросил «опер», указывая на Гену.

Но тут к нам на подмогу подошел Шанхай.

— Слышь, Корчагин, не порть людям сегодня настроение. Ведь ты и сам знаешь, что в вашем районе мы не «трудимся».

— Пошли, братва, — обратился он к нам.

Мы поднялись со скамейки.

— Ну, что ж, бывайте, — произнес Корчагин снисходительным тоном, как будто, отпуская нас, делал одолжение. — Надеюсь, скоро увидимся.

Мы вышли из парка. Настроение, конечно, было испорчено. День, который я мог считать самым счастливым в своей непутевой воровской жизни, начавшись так радостно, вдруг потускнел. Ну и везет мне — не успел «откинуться», и опять на хвосте уголовный розыск.

Видя, что все приуныли, Шанхай решил поднять настроение:

— Вы что, Корчагина испугались? И зря, без «дела» он ничего не сможет. А мы с вами — тертые калачи, один Лихой чего стоит.

Шанхай улыбнулся, похлопал меня по плечу. На душе стало немного полегче. Хитрый Попик тоже решил нас приободрить.

— Молитесь Богу, братья и сестры, и ни одна корчага вас не достанет, — пошутил он. — Но люди вы все неверующие, а потому, родненькие мои, призываю хотя бы отмыть грехи в купели. Прости меня, Господи, что кощунствую. — Он истово перекрестился. — Махнем-ка завтра в Электропоселок на озеро. Воздух там сосновый, целительный. Ну как, идет?

— А что, неплохая идея, — откликнулась Роза. — Валентин, Гена, — вы согласны?

Предложение Хитрого приняли, хотя и без особого энтузиазма.

Ночевать отправились к Ане. Мы с Розой устроились в садике на стареньком топчане. Ночь была теплая, пахла буйно цветущая сирень. А у меня на душе, несмотря на близость любимой девушки, кошки скребли. Будто чувствовал, что недолго нам с Розой осталось гулять на свободе.

…А может быть, хватит вспоминать о печальном? Так много его осело в моей памяти, что в три-четыре присеста не расскажешь. То, что припомнил я, беседуя с Иваном Александровичем, — лишь малая доля.

Но о чем же еще рассказывать, — светлые, радостные минуты в моей непутевой воровской жизни выдавались так редко, что можно пересчитать их по пальцам. Вокруг нас была другая, нормальная жизнь. Люди учились, работали, воспитывали детей… Но все это проходило мимо меня и таких, как я, связавших свою судьбу с преступным миром. Теперь уже поздно, годы ушли… Но и за то надо быть благодарным судьбе, что нашел в себе силы отречься от позорного прошлого и остаток дней своих проживу в покое.

Сизый и почти полсотни «живописцев» из его преступной группы — «фраера», «мужики», «солдаты» и прочие — скоро предстанут перед судом. Счет награбленному вели они не на десятки — на сотни тысяч, в том числе и на валюту. Иконы, церковная утварь, картины известных мастеров из музеев… Кстати, до разъяснения Ивана Александровича не знал я о том, что иконы и другое церковное имущество являются у нас достоянием государства, как было объявлено декретом еще в двадцатом году. А потому и судить воров будут по статье 89 УК РСФСР — за хищение государственного имущества.

Но вот что касается самого Сизого, по сей день у прокурора и судей есть сомнения — удастся ли вообще привлечь его к уголовной ответственности по этому делу за всю его организаторскую преступную работу. Ведь до сих пор, как уже говорил мне Иван Александрович, нет статьи закона, по которой можно было бы осудить мафиози-лидера, стоящего над группой. Хотя именно он является и организатором, и разработчиком преступных идей, и вся «команда» находится фактически на его содержании. Собственно, статья-то есть. Но ее можно применить только к тем, кто непосредственно участвовал в подготовке преступления. Сизый же — птица другого полета, это новое поколение деляг. Разве мы могли допустить такое безобразие и беспредел, чтобы кто-то где-то верховодил, выдвигал идеи, а ему за это отстегивали пиастры. Нет, у нас все было честно: работал, рисковал, — получи, нет — соси лапу. Конечно, как говорил Иван Александрович, Сизому можно поднатянуть и организацию хищений, но это несправедливо, ведь работа по управлению преступным сообществом и его сплочению куда опаснее.

Если удасться наказать Сизого, это, скорее всего, за махинации в кооперативе «Фото на память», в котором он был председателем.

Что же касается меня, Лихого, бывшего «вора в законе», то на этот раз мне повезло, причем совершенно неожиданно. Постарался все тот же Иван Александрович, который поставил перед прокурором вопрос о прекращении в отношении меня уголовного дела в связи с отсутствием злого умысла. В своем представлении он написал, что при этом необходимо учесть, что подследственный находился в крайне трудных условиях и, главное, не имел никакого представления не только о ценности, но и о характере предметов, которые ему предложили перевезти за вознаграждение. Представляю, каких усилий стоило Ивану Александровичу убедить прокурора, чтобы тот дал добро на мое освобождение из-под ареста.

Ведь как там не крути — я рецидивист — личность уже сама по себе опасная. (Мы тоже читали учебники криминологии, знаем, что о нас пишут. Ох, много надумано, человека там не видно, одни цифры, на которых и пытаются строить умозаключения, далекие от жизни. А все потому, что сидят эти ученые безвылазно в своих кабинетах.) Конечно, к нашему брату снисхождения не жди, и суд традиционно запишет в приговоре: «После освобождения из мест лишения свободы на путь исправления не встал…» А что он знает об исправлении, если первый раз меня видит. Вон в Америке, читал я где-то, — там при обсуждении тюремных вопросов присутствуют даже представители осужденных. А в одном из штатов судьи сами пошли на то, чтобы вместе с заключенными посидеть по два дня в камерах. Это уже что-то да значит.

Ну, а если ты еще и особо опасный рецидивист (есть такое узаконенное звание, вроде как у Ломброзо — «врожденный преступник»), то только за одно это можешь получить чирик за простую кражу, даже если в кошельке лежала одна копейка. Вот тебе и прогресс в уголовном праве, о котором так много говорили в конце 50-х, имея в виду исключение из него понятия «опасное состояние личности». Сейчас мало кто знает, что это такое. А мы знали. Представьте, только по умозаключению какого-нибудь работника юстиции (справедливости!) человека можно было отправить в лагерь или ссылку. Теперь по-другому. Особо опасный рецидивист — это не просто человек, это еще и квалифицирующий признак: тот, кто совершил квартирную кражу со взломом, получит два года, а тот, кто особо опасный, и без взлома получит десять…

А ведь если по совести, я действительно не знал, что делал, хотя, конечно, должен был знать и в душе где-то догадывался о нехорошем, тут у прокурора есть резон.

Одним словом, сочли, что в моих действиях состав преступления отсутствовал.

Иван Александрович обещал помочь мне с пропиской в общежитии и с работой. Он просил, чтобы свои рассказы я в дальнейшем записывал. Постараюсь по возможности это делать. Может быть, мои записи пригодятся ему, да и многим другим.

Историю преступности тоже надо знать — может, лучше разберутся в ее причинах и корнях. Ведь преступником никто не рождается.