Глава 5. Рассвет

…Творческое самовыраженье —

Матерьял отличный для сожженья.

Знаком бесполезного служенья —

Роза у меня в руке.

Все, что знал ты — лишь изображенья,

Подними глаза, склони колени,

Видишь — вот он, высвечен из тени,

Белый град, двоящийся в реке,

Белый град, Гора Спасенья…

…Тебе ли надобно туда,

Ведь цель твоя проста:

Идти за ним — и до моста

Вести, иль до креста,

А после — отойти с пути

И вслед сказать — лети!

Его сумел ты привести,

Теперь сумей уйти.

Но как и перейти поток,

Когда весь мир горит?

И — вот я, цель!.. Но где стрелок?..

Давай же, я открыт!..

Но, Монсальват… Путей земных

Там иссякает след.

О, твой сеньор — до ран твоих

Ему заботы нет.

И такова его любовь,

Что от нее умрешь.

Но ты уже почти готов,

Ты знал, куда идешь.

…Так меч возьмешь ты, слаб и бел,

Душа свой крик души.

— «Иди, вассал. Ведь ты хотел

Служить — так вот, служи.»

…Воинское самоотверженье —

Тоже путь, и тоже расторженье

Этих уз извечного плененья

(Господи, пускай я буду прям…)

А потом, когда пройдет сраженье,

А потом, когда утихнет пенье,

Мне б войти в часовню Воскресенья

И поплакать там,

Мне взойти бы нА гору Спасенья

И остаться там.

1

…Рассвет, поднявший свои бледные, холодные крылья над Неверской деревушкой, пришел поздно. А все из-за туманной дождливой мглы, затянувшей небосвод, из-за того, что небо плакало мелкими слезами — воздух долго оставался промозгло-синим, как бывает по вечерам, и только когда синева сменилась прозрачно-серым облачным светом, Кретьен вышел под небеса. А почему нам темно, разве ночь? Да нет, сейчас такие дни. Может, так теперь и будет всегда.

Окинул тяжелым взглядом отворившего ему виллана — похоже, это был тот самый Жерен Горожанин, владелец сарая. Мужлан слегка шарахнулся от него. Интересно, неужели я такой страшный, что люди даже вздрагивают, равнодушно пронеслось в голове у рыцаря, когда он безучастно отошел к покосившемуся плетню и привалился к нему спиной. Мокрое дерево твердо прижалось к позвоночнику, такое осязаемое, до ужаса реальное. Занемевшая спина слегка ныла, отзывалась болью в основании шеи, как после ночи письма (Этьен бы вылечил — касанием пальцев…)

Отсыревшие вилланы вяло переругивались, поддерживая свой подыхающий костер. На Кретьена никто не смотрел. Не замечая, что мелко, часто дрожит в холодном безветрии, рыцарь откинул назад гудящую, легкую, как пустая фляга, голову — и закрыл глаза. Глазные яблоки, сочащиеся влагой от слабенького света после долгой темноты, болели и казались отвратительно-огромными. Он ждал.

…Народ прибывал медленно, но верно. И не поднимая век, Кретьен видел этих неторопливо сходящихся людей — честных, любопытных римлян, во внезапно подаренный богами выходной собиравшихся в Колизей. Panem et circenses[20], господа. Смерть — это же так безумно интересно. На свете нет ничего, что сильней привлекало бы живого человека, будто одного сознания того, что на сей раз все происходит не с тобой, довольно душе, чтобы получить дневную порцию пищи. Люди, собиравшиеся покормить свои души, стягивались в основном на берег реки, туда, где стояла она, королева-виселица, одноногая вдова, поджидающая — аллилуйя, аллилуйя, не нас!.. Но некоторые особо любопытные хотели видеть все с самого начала.

— Скоро, значит, выводить начнут, — где-то совсем над ухом у Кретьена сказал тоненький женский голосок. И мальчик отвечал хнычущим детским баском, должно быть, нетерпеливо дергая мать за подол: «У меня замерзли ноги… Возьми меня на ручки, возьми!.. Я хочу быть повыше! Когда поведут…»

Пробуждаясь от забытья, рыцарь поднял припухшие веки, обернулся взглянуть. Однако что-то куда более значимое отвлекло его вниманье от горстки смущенных серо-дерюжных людей, переминавшихся по ту сторону плетня: где-то вдалеке, на грани слуха, тоненько и невыносимо знакомо повис высокий, высокий звон. Тонкий комариный писк.

Кретьен сжал зубы с такой силой, что даже челюсть заболела. Я не слышу тебя, проваливай, я не собираюсь слышать тебя. Я сделаю, что должен, и никто не сломает меня до последнего мига. Потом, я прошу Тебя, Господи. Пусть это заберет меня потом.

…Кажется, он волновался напрасно — слух не стал хуже. Когда быстрый властный голос (аббат? Его человек?) приказал, и засов ржаво скрипнул металлом о металл, Кретьен расслышал все, каждый шаг, каждый вздох вошедших, каждое колебание загустевшего серого воздуха. Время мира остановилось, морось замерла прозрачной сеткой (превращаясь в дождь, рыцарь, превращаясь в дождь… Смертельно простужая мир, проникая сквозь кожу, серебрясь на волосах…) Он не помнил, как оказался за оградой, вовне, среди вытянувшихся, смотрящих живых людей — но только снаружи, уже через прозрачную стену, уже ведСмого лицом на стоящих — Кретьен увидел своего Этьена.

Того, кого так хотел увидеть.

Увидел.

…Ноги, несгибаемые, тот переставлял с трудом — видно, тело затекло от пут, мучивших всю ночь напролет. Деревянно как-то, неуверенно шагал — вот, братик, твои оковы плоти и перестают тебе подчиняться… Волосы свисали вперед спутанным тряпьем, совсем не золотистые — темные, темные, и заслоняли лицо. Кажется, он не видел, куда ступать, и дернул головой — откинуть волосы (очень противно, когда они так залепляют взгляд… Лезут в рот, болтаются…) Дернул головой, открылось лицо и белая полоска острого горла, скользнул глазами по Кретьену. Рыцарь чуть не заорал, но продолжал стоять. Глаза их — неужели никто не слышал этого тихого, физически ощутимого звука — встретились едва ли не со щелчком, потом Этьен спотыкнулся, один из двоих, державших его заломленные руки, рывком поставил его на ноги. Другой ткнул кулаком в бок, прибавив что-то от себя о чертях и еретиках.

Эй, да стой же ты на ногах, чертово дерьмо еретическое. Пошел, кому говорю.

И чего тут вешать-то. Плюнуть да растереть.

Мужики, да он сейчас сам копыта откинет.

Мученик, братцы, мученик! Да они мученики христианские!..

Мама, а почему они его не зарубают?.. А когда они его будут зарубать?..

Я не хочу смотреть. Скорей бы кончали бедолагу…

Слушай, может, плюнуть и пошли напьемся?.. Работать сегодня, кажись, отменяется…

А за что его, Пьер?.. Украл, что ли, чего?.. А-а, еретик!..

Ну, так ему, так, чертяке…

Мама, а он совсем молодой!

Пошел, пошел, парень. Не заставляй себя колотить, убогий.

Черт, кости одни… Весь кулак отшиб…

…Этьен слегка дернулся от тычка, пошел. Лицо его, веснушчатое худое лицо, узнавалось с трудом. Долго ли они его били?.. Или хватило одного хорошего удара солдатского кулака, чтобы он так изменился?.. И эта темная полоска над верхней губой — должно быть, кровь засохла еще вчера вечером. Правый глаз совсем заплыл, на скуле ссадины…

И жар могу снимать. И раны чтобы не болели…

Себя ты лечить не можешь, только других. Какая теперь разница. Вот Оливье, мессир главный еретик, наверное, гордился бы своим сыном. Впрочем, не знаю, он же сумасшедший, они же все сумасшедшие. Я знаю одно — что останусь до конца, потому что обещал. Только пусть не растет белый звон, потому что он уже начался, и если он вырастет, у меня лопнет голова.

…Этьен пошел вперед, черный и тощий, принц с почетным эскортом. По бокам — два солдата, а рук они ему так и не развязали, вокруг — еще несколько кольчужников, а мы — сзади. Я иду пешком, хотя у меня, кажется, был конь, он где-то тут, наверное, в конюшне, моего коня зовут Морель, не забыть, не забыть про коня. Моего брата ведут умирать, и идти осталось недалеко, вон там уже река, и эта черная — палка, перекладина — там, на берегу. Наверное, берег обрывистый. Этьен, потерпи еще совсем недолго, все будет хорошо, это не больно, если быстро. Отец говорил — если сразу, то не больно. Раз — и все.

Так входят в воду, теряют целомудрие, падают в сон. Так выдирают зуб. Так входят в реку. Я здесь, Этьен, я с тобой, я всегда буду с тобой.

А морось медленно превращалась в дождь — пока еще совсем мелкий, легкий, оседающий на коже одежды, не приминающий волос. Дождь был холодный, и где-то в небесах летел сильный ветер — так быстро бежали рваные облака, серые на сером. А здесь, внизу, был только дождь.

Если не можешь смотреть, все равно смотри. И молись, надо молиться.

Кто-то толкнул Кретьена, тот слегка оступился. Виллан испуганно попробовал затеряться, заметив не в добрый час длинный Кретьенов меч, но тот даже не понял, что его толкнули. Недоуменно оглянулся, смигнул. Мир казался слишком плотным и осязаемым, серые кривые дома, плетни, дождь, дождь. Деревья — каштаны, а может, и дубы, а может, это все только кажется. Тот, кто обставлял этот сон, не позаботился о придании достоверности деревьям, словно они скоро кончатся. Смотрящий на фреску, помни: в ней главное — фигуры. На них смотри, на них.

…Вторая процессия — вернее, вторая часть той же процессии — появилась чуть позже, когда Этьена уже поставили под перекладиной, переругиваясь, переминались вокруг. Какие-то двое главных — аббат в кольчуге, видно, наш прелат принадлежит к Турпеновскому[21], воинственному типу клирика — и с ним крупный почтенный человек, рыцарь, что ли, и еще кто-то худой, крутящийся между ними, и пара монахов в светлых рясах, и солдаты. Главные двое тихо переговаривались, взгляд рыцаря — невысокого, бородатого — рассеянно скользнул вдоль толпы, остановился на Кретьене. Повернуться и спросить?.. Или… Но ненадолго — когда второй смертник, ведомый троими, запел, все глаза переметнулись на него, и сердце Кретьена, которого, казалось, до того и вовсе не было у него в груди, подпрыгнуло высоко, ударив о ребра, как горячий влажный камень.

— И будете ненавидимы всеми за имя Мое! Претерпевший же до конца спасется! Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески злословить за Меня! Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на Небесах!..

Этьенчик весь дернулся, напрягся: кажется, еще миг — и он бы тоже запел, но ослепительный удар в лицо опрокинул на него нестойкий небосвод, и он подавился еще не изошедшим наружу голосом. Кретьен, медленно умирая, переставая чувствовать свое тело, обвел языком губы и молчал. Сквозь почти неслышимую дальнюю завесу звона (звона почти что и не было, может, и не было вовсе) он никогда бы не перепутал этот голос, сильный и красивый, очень мужественный, очень прежний. Даже если бы и не видел рыцаря — теперь в черном, с откинутыми назад, сильно отросшими волосами цвета пепла, с твердым очерком подбородка, высокий, здоровенный… О, друг мой, о, сир мой Гавейн. Вот и вы, вот и вы на наш маленький праздник, за Круглый Стол. Аймерик, Аймерик, как я мог не понять, что это окажешься — ты.

«Мессир Гавейн, здравствуйте.»

«Здравствуйте и вы, благородный сир.»

«Вы сегодня умрете.»

«Да и вы тоже, друг мой, сир Ален.»

«Вы, я надеюсь, не в обиде, что я не говорю с вами вслух?..»

«Нет, что вы, что вы, благородный друг мой. Я же понимаю, — нельзя. Это было бы некуртуазно. Да и незачем, сир Ален, все и так понятно.»

— Радуйтесь и веселитесь, ибо велика награда ваша… Так гнали и пророков, бывших прежде вас…

Но тут наконец одному из ведших удалось-таки действенно ударить его — кажется, в живот — так, что Аймерик замолчал, вернее, захлебнулся свистом, шумно откашливая что-то — кровь? — под ноги, в глину, вниз…

Его заставили разогнуться, подвели. Женщина, стоявшая рядом с Кретьеном, шумно высморкалась в пальцы. Заплакала?.. А может, простудилась.

Теперь два брата — старший и младший сыновья — стояли почти рядом. Голова у Аймерика моталась. Какой же он все-таки здоровенный, наш мессир Гавейн. Он всегда отлично дрался. И тогда — один против шестерых, ради справедливости… Как мне жаль, Аймерик, друг мой, священник, еретик. Как жаль.

«Что же, умрем, сир?»

«Умрем, друг мой. Да пребудет с вами…»

«А тако же и с вами, мессир, тако же и с вами.»

…Если не можешь смотреть — молись и все равно смотри. Этьен, пожалуйста, взгляни на меня еще раз, еще один раз. Ведь ты хотел этого, верно?.. Все будет как ты хотел. Взгляни на меня, видишь, я здесь, я молюсь.

Но Этьен смотрел только в сторону, только на своего порядком побитого брата по вере, который старался стоять вертикально, то и дело сплевывая под ноги темной слюной. Слабый ропот, рокот (…шум воды…) пробегал по толпе, и Кретьен не знал, что стоит впереди иных, даже чуть — на полшага — выйдя еще вперед. Он себя не замечал, его будто бы и не было.

Я — глаза. Глаза и молитва, Pater noster, qui es in caelis, adveniat regnum tuum, fiat voluntas tua[22], и больше меня нет, есть только — о, я все забыл, но этого — нет, кажется, не забыл, хотя и не помню, что значат слова, но у них есть смысл, и он светел… Он светел.

Аймерику на шею уже накинули петлю, и он выпрямился наконец, открылось широкое, бледное, небритое… До безумия вдохновенное лицо. Похоже, что именно сюда он и шел, похоже, он счастлив, дойдя наконец. Наверное, такое же лицо было у Раймона Порше, рыцаря христианского, за миг до того, как голова его скатилась с антиохийских стен. Похоже, этого человека и впрямь можно убить, он к тому готов. Кажется, ему уже ничего нельзя сделать. «Как мне жаль, друг», с болью сказал Кретьен с другого берега, но голос его не перешел через поток, друг не услышал его, он был уже потерян для него и для нашего мира — навек.

— Послушайте, добрые люди, братья наши во Христе…

Его опять ударили, куда-то ниже пояса, бородатый синий рыцарь что-то рявкнул — вроде бы, «Связанного не трожь!», что-то одновременно — («Кончайте же») отрывисто приказал аббат. Конец Аймериковской фразы утонул в их голосах.

— Как за Господа нашего умираем, спасителя Людей, и Его благодарю, что сподобился… Запомните, братья…

Из-под ног его вышибли колоду, но что-то там не успели с веревкой, не то она не выдержала высокого, воинского по телосложению еретика, которого время поста и воздержания ничуть не изменило — он грохнулся оземь под общий полувдох, полувскрик изумленной толпы… Его поднимали, маленький человечек, вертевшийся меж двумя предводителями, обрел наконец свое место в мире, замахал руками, отвлекая внимание на себя, и попытался сказать речь.

Этьен — худой, бледный до серости — открыл рот. Плоть слаба, плоть слаба, Этьенет, но не то дурно. Хуже всего, что и дух безнадежно слаб. Делай же, делай, что должен, потому что другого времени уже не будет, но дело не в том… Дело совсем в другом, совсем…

…Но из горла юного Облаченного вырвалось только сухое шипение. Голос куда-то девался, проклятая плоть опять подвела. Кретьен отстраненно удивился, услышав громкий, спокойный голос, говорящий в хриплой тишине, и понимая со всей холодной ясностью, что голос этот исходит из его собственных губ.

— Дайте же ему пить. Он хочет говорить. Дайте ему воды.

Вокруг него тут же образовалась звенящая пустота. Шарахнулись, как от прокаженного, и черноволосый человек стоял впереди толпы совсем один, не видя этого.

— Дайте ему сказать, — повторил Кретьен еще раз, впервые слыша свой голос так, как, наверно, воспринимали его сторонние люди. Голос у него оказался немного выше и глуше, чем он сам о себе предполагал.

Аббат — высокий и белый — резанул незнакомца взглядом, рыцарь, безошибочно узнавая равного по сословию, удивленно поднял брови. За миг неловкого молчания каждый из них принял решение, но прелат успел первым.

— Пусть скажет. Кто здесь…

(дождь, дождь, ложь, смерть, не помочь)

— …здесь может испугаться речей какого-то еретика?.. Скажи, если тебе есть что сказать, кроме хулы на истинного Бога.

Девочка, может быть, та же самая, светоносица. Может быть — другая, но тоже босая, серенькие волосы свисают из-под капюшона, полосатая одежка. Она боком, кривенько выбралась из толпы, поднырнула под Кретьенов локоть, подбежала — маленькая, тощая, сосредоточенная. Деревянная чаша из ее рук ткнулась в лицо Этьену, он жадно всосал воду одним длинным глотком, прихватив зубами щербатый край; половина воды расплескалась, по подбородку потекли кривые струйки, закапали на грудь.

Странно, что все было так хорошо видно. Кретьену с его плохим зрением сейчас даже не приходилось прищуриваться. Странен он был, и странна была его поза — почему-то властная, со скрещенными на груди руками, ноги — на ширине плеч. Это чтобы не упасть от качки.

Кому же, ответьте мне, прислуживали граалем?

О злосчастный Персеваль, знай — граалем служили королю…

Босая девочка отступила (и прекраснейшая из дам, вся в сиянии, снова проследовала мимо Персеваля в шествии, и несла она грааль обратно…), нелепую угловатую ее фигурку, опущенное страдальческое личико закрыл дождь. Этьен вскинул голову, — волосы, еще сильнее потемневшие от влаги, налипли на лоб. Вот теперь они с Кретьеном наконец встретились глазами, и пока связанный говорил, свободный слушал его, и понял, что тут оказалось к чему, и прикрыл глаза от боли, и вновь увидел то, что случилось уже давным-давно.

…Витри, лето, жара. Яркий свет, пыльная улица, надо успеть. Полоса реки, загустевший воздух, в горле песок — или просто страх. Этьен, я иду. Держись, Этьен, — держись-вот-я-иду-к-тебе…

И повисший в раскаленном воздухе, оглушительный, заливающий мир белый звон.

А голос Этьена неверен, но он говорит, выхаркивая слова, как кровь, и сухой, тихий его голос потрясающе красив, и нет того, кому не стало бы очень страшно от его звука. А может, и есть.

— Я хотел бы… Я прошу позволения доказать истинность моей веры. Я докажу… испытанием водой. Если вы решитесь. Испытанием водой.

Так, Этьенет. И один я изо всех стоящих здесь понял, чего ты хочешь. Ты хочешь задать вопрос, тот самый, единственный, на который тебе нужен ответ только от Самого Господа. А от других людей ты его принимать не можешь, даже если они говорят, что знают правду. Тебе очень страшно, ты боишься и боли, и смерти, и — правды, но ты не можешь более без нее. Блаженны алчущие правды, ибо они насытятся. Но лучше бы тебе не делать этого, Этьенет. Лучше бы тебе… впрочем, нет, нет, спроси Его. Спроси. Credo in Spiritum Sanctum, remissionem peccatorum, carnis resurrectionem, vitam aeternam. Брат мой, так было всегда. In vitam aeternam.[23] Не все умрем, но все изменимся.

…Этьену связали ноги. Руки еще раз перекрутили за спиной. То же проделали и над Аймериком, впервые в жизни последовавшим за младшим сыном своего отца — он тако же потребовал испытания. Связанных в полном молчании подтащили к обрывающемуся глинистому берегу, воды не было видно, только голос ее что-то твердил неумолчно и слезно сквозь растущий белый звон — и там на последний миг оставили в покое.

Если выплыл — значит, праведник. Значит, Господь его спас. Значит, ответил тебе «да» на вопрос о твоей Церкви, но — я бегу к тебе, Этьен, держись, продержись… Я не успеваю, я смертельно опаздываю, воздух слишком плотен, и тело держит меня, не давая успеть, и оно раздваивается. Еще немного, и я не смогу это держать, я развалюсь надвое. Один мой глаз видит город Витри, там лето и день, и я бегу. А второй видит тебя на берегу, Этьенет, и я не двинусь с места. Не смогу прервать того, что говорит тебе Господь.

Этьен стоял на берегу, покачиваясь, связанный в лодыжках — до щиколоток, и в коленях, и скрученные веревкой его руки казались совсем неживыми по виду неподвижных согнутых пальцев. Он стоял на берегу, спиной ко всем, и по выражению его сведенных судорогой лопаток Кретьен понял, что ему очень страшно. И еще — что он молится. По неподвижному, скованному рисунку острых плеч Кретьен даже понял, что именно за слова сгорают у него на губах, словно услышал его говорящим. «Отче наш, сущий на небесах…» Это тот, Этьеновский «Отче наш», да, «хлеб наш сверхсущный», да, голодный мой, Он накормит и тебя. Ибо Его есть царствие, и сила, и слава вовеки. Кретьен поднял бесчувственную руку, перекрестил брата в спину.

В этот миг Этьена и столкнули вниз.

Аймерика столкнули почти сразу вслед за ним, и шум от падения тела перекрыл вскрик-вздох толпы. Самые храбрые, а за ними и остальные кинулись к берегу — смотреть; кто-то из солдат спускался вниз — вытягивать тела и не давать теченью унести их прочь, а также смотреть, что происходит… Солдаты ведь тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Берег был скользким от дождя, размочившего глину, тропка, сводящая к воде, слегка хлюпала. Кретьен остался стоять наверху, не двигаясь. Дождь усиливался, Кретьен стоял под свистящими стрелами струй в пустоте — кажется, крики и голоса проходили сквозь него, и дождь прошивал его насквозь, пока он бежал, крича, оглохнув от собственного голоса в пустоте безвозвратного, и крик его был тонким, нечеловеческим — как комариный писк…

…Он даже устоял на ногах, когда звон вдруг оборвался — резко, как, наверное, останавливается сердце, и множество голосов, как лай и ворчанье большой псарни, как гул множества летних шмелей над медовой травой — восторженным гуденьем выбило из себя целую фразу, и слова ее были таковы:

— Выплыл!.. Еретик выплыл!..

Его уже тащили на берег, кто-то кричал о повторном испытании, о нарушенном правиле, порванной веревке… Человека, у которого отовсюду текла вода, полузадохнувшегося, валяли по земле, что-то делая еще над его дергающимся телом, ибо он был жив.

Господь ответил ему, когда он вскричал: «Говори со мной!» Сильные, рыцарские руки умудрились-таки порвать путы, искусный боец, искусный пловец, племянник самого короля Артура, сир Гавейн выплыл. Аймерик прошел испытание. Второй из испытуемых утонул.

Да, а на следующий день, после ночи совещаний, решено было испытать еретика повторно. И больше он не выплывал. Но это случилось только назавтра, а пока он перевернулся на живот, сияющий полузадохшийся победитель, и извергнул на землю в мятой полумертвой траве очередную порцию мутной жидкости.

А Этьен плохо плавал. Не показался из воды. Господь ответил и ему. Так окончился поединок.

2

Ребенок, взглянувший на Кретьена, заплакал. Рыцарь задержался на нем взглядом, и малыш так зашелся рыданиями, что подбежала матушка, испуганно оглядываясь, утащила карапуза на руках. Кретьен криво усмехнулся, огляделся. Земля уже более не качалась под ногами, просто весь мир стал — дымка и дождь. Пытаясь сориентироваться в холодной пустоте, рыцарь понял, что вокруг него образовалось пустое пространство. Люди смотрели. Почему они так смотрят на меня?.. Он улыбнулся им, но ртом, а не глазами, и пошел прочь. Надо забрать коня и ехать.

(Куда?)

(Отсюда).

Они, наверное, скоро выловят тело. Что-то же они там делают у воды, шумят, плещут… Неважно. То, что они выловят, зацепив шестом, тяжелое, черное, похожее на груду тряпок, истекающих водой, уже не будет Этьеном.

Случайно скосив глаза, Кретьен заметил прилипшую к кожаной одежде, к плечу — прядь собственных мокрых волос — и понял, отчего заплакал ребенок, отчего так смотрели люди. Волосы были совершенно белые. Наверно, страшно смотреть на того, кто седеет на глазах?..

Интересно, как это выглядело со стороны. Белизна побежала от корней волос — и вниз, или снег мгновенно, р-раз — и готово, пал на его голову?

Зато теперь, донесся откуда-то изнутри памяти спокойный голос, ты совсем похож на одного из нас. Есть ли еще долги, или за все заплачено?.. Если заплачено, то пора. Пора.

Кретьен оседлал Мореля, некормленного, тоскливого, перебиравшего ногами в унылом нетерпении поскорей отсюда убраться. Вилланы несказанно унизили его достоинство, поставив красавца в соседний денник с тощим крестьянским одром, кроме того, полночи смачно жевавшим сено. Коня надо бы покормить, но не здесь. Не здесь.

И — лучше покормить коня, чем поесть самому. А при оставшихся деньгах питаться, кажется, получится только у одного из них. Путь неблизок, и все на закат, а потом, когда он найдет эту церковь, он будет там ждать. Ждать, пока за ним не придут. Может быть, придут люди. Но скоро зима.

Поднимаясь в седло, Кретьен понял, что еще осталось сделать. Не стоит губить последнего друга, Мореля нужно продать. Он добрый конь, и достоин доброго рыцаря. В том же Жьене какой-нибудь мессир Анжерран от него не откажется. Или — просто оставить, если продать не получится: дело здесь не в выручке, а в том, что Мореля жалко… Надо бы хоть как-то перекусить, отстраненно подумал рыцарь, когда его качнуло в седле — наверно, мясо и вино я есть никогда не смогу, но хотя бы хлеба… А то… плоть слаба, и может подвести в любой момент. А может, дело и не в голоде — а просто сердцу более нечего есть?..

Он проехал между рядами кривых сереньких домишек, под медленным ледяным дождем, стекающим вниз по белым волосам, и в груди у него было пусто и тихо-тихо, как в церкви мгновение после того, как замолчал хорал. Или до того, как зазвенел новый.

Господи, на все святая воля Твоя. Но я не провижу путей Твоих, не мог бы Ты забрать меня поскорее… Я, кажется, разучился жить в мире, и меня, кажется, даже и нет.

Мари, Анри, Этьен, — повторил он имена, и они опали с губ, как капли дождя, будто и не имели отношения к людям, живым или жившим когда-либо. Уж не сошел ли я с ума? Я ведь, похоже, ничего не помню. Впрочем, вот лес, он буковый, и кора у деревьев серебряная, а листья почти все — бурые и хрупкие, и скоро им опадать. В Бретани — луга, длинные отмели вереска, и Морель будет давить копытами его сухие серые цветочки, вспугивать мелких коричневых птиц. А такого леса, как я видел, может, там и совсем нет. А на Этьеновом юге мы однажды видели розовых птиц на длинных тонких ногах, и оперенье их было такого цвета, как, наверно, у ангелов… Может быть, просто уехать куда-нибудь, где тепло, или в горы, где по склонам до самых вершин растут вечнозеленые леса — сосны так пахнут, что можно просто ходить, дышать и не думать ни о чем… Жалко, что я никогда в жизни не стану монахом. Иначе можно было бы жить с Господом, спокойно и счастливо, и все время думать. Ничего не писать, не говорить с людьми. Просто — ждать… Боже мой, да я, кажется, голоден.

3

…Кретьен, шпоря Мореля изо всех сил, стиснув поводья одной рукой, другой выдирал из ножен меч. Проклятье, доспех мой, где ты, доспех… Мне не совладать с этим человеком, а впрочем, пусть будет, как будет.

— Эй, рыцарь, остановись!.. Не смей добивать раненого! Сражайся со мной!..

Всадник, уже замахнувшийся копьем сверху вниз, развернулся. Личина шлема скрывала его лицо, и не ответил он ни слова, однако же перехватил копье — огромное, туаза в два, не меньше, с черным древком. Длинный флажок, как отметили Кретьеновы глаза в то время, как мозг лихорадочно думал, был белым.

— Мессир, если ты рыцарь и не забыл законов чести, позволь мне хотя бы взять оружие поверженного тобой. Хотя бы щит…

(Этот гад меня сейчас пропорет, нанижет, как на вертел, а я без доспеха. Конец тебе, Кретьенчик, — ну и ладно, что ж поделаешь. Господи, прости и прими…)

Но, кажется, он рано собрался исповедаться. Оруженосец поверженного рыцаря, который сейчас валялся на дороге, истекая кровью, — мальчик, на чей крик о помощи рыцарь погнал коня, отличался быстротой реакции. Мессир Анри бы оценил такого оруженосца. Обломки копья его господина, два крашеных в синее куска ясеня, валялись неподалеку — один поперек пути, другой же воткнулся наконечником в землю в придорожном кустарнике. Но оставался еще щит.

Парень стремительно, пока тяжелый конник разворачивал белого скакуна, изготавливаясь для удара, бросился к спасителю, протянул ему — без слов, не до слов спешке — щит своего господина, белый миндаль с обрезанным верхом. На щите сверкнул — на ту долю мгновения, пока он был обращен к Кретьену своей внешней стороной — длинный красный (тамплиерский? Или…) крест.

Неловко обдирая руку о железную оковку, рыцарь надел щит стремительным движением (все равно не поможет, сейчас он пропорет меня) — и, не успев толком изготовиться к принятию удара, попытался хоть как-то утвердиться в седле — для отступления. Морель всхрапнул, увидев совсем близко раздувающиеся красные ноздри белого коня, — и сокрушительный удар ухнул в самую середину Кретьенова щита. Сам себе подивившись, что успел поймать удар, рыцарь едва не вылетел из седла назад — но чудом удержался, правда, давным-давно раненая правая нога глубоко провалилась в стремя, и в ней что-то хрустнуло. Но когда мир медленно собрался из кусочков и Кретьен понял, что у него ничего не сломано — ни рука, ни стопа, и более того — он все еще в седле — он увидел в ярком солнечном свете летящие по загустевшему воздуху, из тени — в свет, два обломка вражеского копья. Крутящиеся, лениво переворачивающиеся. Упали. Один — наконечником вниз, но запнулся о корень и не воткнулся. Вот это да.

Словно очнувшись (а ведь все не так плохо), он поднял наконец меч, — но тут произошло что-то уж вовсе неожиданное, более неожиданное даже, чем удача со сломавшимся от первого удара копьем. Противник на белом коне, против которого стоял бездоспешный, ошеломленный натиском рыцарь, внезапно натянул поводья, бросив ярко сверкнувший в прорезях для глаз взгляд, всадил в бока коня острые шпоры и промчался мимо, скрываясь в лес — удирая, явственно позорно удирая от поединка!.. (Может, не все так здорово, может, он за подмогой поехал?.. Впрочем, какая уж тут подмога?..)

Кретьен, не веря в такое везение, какое-то время тупо взирал ему вслед, продолжая прикрываться щитом; потом наконец осознал происходящее и опустил оружие. И услышал, как где-то наверху, в зеленых еще, просвеченных солнцем ветвях пела беззастенчивая лесная птица.

— Благородный сир…

Кретьен обернулся. Мальчик-оруженосец, о существовании которого рыцарь успел едва ли не забыть, умоляюще взирал на него снизу вверх, положив руку в коричневой новенькой перчатке ему на стремя.

— Благодарю вас, благородный сир.

— Не за что, — совершенно искренне отозвался поэт, не переставая дивиться своей легкой победе. Если бы у того не сломалось копье от первого удара, вторым бы он меня прошил… это все щит. Спасибо щиту.

— Это все щит, — сказал он вслух, осознавая наконец, что штука у него на руке — чужая, и надо бы ее вернуть. — Возьми его, спасибо тебе. Кстати, как там твой господин — это ведь твой господин, рыцарь, на которого напали?.. Он жив?..

Мальчик отошел на несколько шагов, склонился над простертым на земле. Кольчужник, насквозь пропоротый куда-то в корпус, куда — не видно из-за огромной лужи темной крови — лежал на спине, раскидав руки, как распластанная морская звезда. Голова его в плосковерхом закрытом шлеме была закинута на сторону. Оруженосец — тоненькая фигурка в зеленом поверх коротенькой какой-то кольчужки — опустился на колено, распуская завязки господского шлема. Кретьен понял правду еще когда увидел, как у мальчика дернулись и закаменели плечи, но все же счел своим долгом спешиться и подойти.

Оруженосец поднял голову, и Кретьен вздрогнул всем телом — неужели судьба ему встречать на пути призраки прошлого, без конца, без конца… Это Арно, мальчик из Ножана, стоял перед ним, глядя отчаянными карими глазами, и свет золотил его мягкие, подстриженные в кружок волнистые пряди.

Впрочем, нет — оруженосец заговорил, и голос у него оказался совсем не похож, да и разрез ореховых горестных глаз… Хотя с тех пор прошло двадцать лет. Он мог и ошибаться.

— Мой господин, благородный сир… Он мертв. Удар оказался смертельным.

— Мне очень жаль, — глупо сказал Кретьен, чувствуя себя лишним и бесполезным. Что-то надо было сказать, только вот что?.. И зачем?.. А, вот, вспомнил: — Упокой Господь его душу.

Мальчик перекрестился, опустил голову. Кретьена посетила мысль, что вот сейчас он заплачет или подымет остановившиеся глаза — совсем как Арно тогда — и криво улыбнется… И ничего с ним тогда уже не поделаешь, потому что время прошло, и то лекарство уже не подействует. Да и нет его больше у Кретьена, того лекарства. Но оруженосец не сделал ничего подобного, он просто сморгнул длинными ресницами, встал на колени и закрыл своему рыцарю глаза. Шлем лежал рядом на камешках, похожий на металлический череп.

Подошел Морель, посмотрел хозяину через плечо. Конь убитого рыцаря, устыдясь позорного бегства, вернулся и стыдливо постаивал себе неподалеку, как ни в чем не бывало объедая листву с какого-то куста. Третий конь в их компании, белый арабик изумительной красоты, но даже на вид слабенький, должно быть, принадлежал оруженосцу. Опасливо косясь на Мореля, он подошел, раздувая изящные ноздри, боязливо интересуясь запахом крови.

Кретьену очень захотелось оказаться отсюда подальше. Хорошо хоть, не оправдались его опасения о непереносимом чужом горе — оруженосец, кажется, не очень-то скорбел о своем рыцаре, не то что Арно по Милону… Убитый, кстати, оказался мужчиной лет тридцати, русым и бородатым, наверное, даже красивым — если бы смертная гримаса не исказила так сильно его черты. Что-то надо сделать с покойным, куда-нибудь его доставить — не бросать же мертвого христианина на дороге! Вот ведь приключение на мою голову. И мальчик такой славный. Дурацкая какая-то история получилась. И чего этот гад с белыми флажками от них хотел?..

— Послушай, мальчик… Я что-нибудь могу для тебя сделать?..

— Можете, благородный сир, — ответил лже-Арно с такой готовностью, что Кретьен чуть вздрогнул. Что-то ему напоминал голос оруженосца, даже не то что бы плохое — просто… печальное, напрасное. Чему бы лучше никогда не происходить.

— Что же? Я не смог спасти твоего господина, может быть, нужно помочь в его погребении?

— Да, благородный сир… И еще… Позвольте мне сопровождать вас. В вашем пути.

Только этого Кретьену не хватало!.. Заметив наконец, что все еще держит на локте чужой щит, он снял его и положил на землю, у ног хозяина. Странно, кстати — одежда у покойного зеленая и белая, а на щите — красный крест. Может, это не его герб?.. Впрочем, какая разница. Надо разобраться с нежеланным попутчиком.

— Нет, юноша, — рыцарь постарался, чтобы голос звучал как можно мягче. — Мне не нужны спутники.

…Чего-чего, а вот этого Кретьен не ожидал. Всегда, всю свою жизнь он терпеть не мог, когда люди опускались перед ним на колени!.. То ли низкое происхождение давало себя знать, то ли еще что — но при виде коленопреклоненного человека Кретьен готов был что угодно сделать, лишь бы тот поднялся. Мессиру Анри как-то раз хватило одной угрозы встать на колени, чтобы его вассал мгновенно забыл все обиды и на все согласился… А чужой паренек как знал о Кретьеновой слабости — иначе с чего бы ему еще бухнуться прямо на острые камешки и снизу вверх уставиться дурацким ореховым взглядом, умоляя о своем?

— Благородный сир… Я очень прошу вас. Позвольте мне сопровождать вас в дороге, покуда я не стану рыцарем! Пожалуйста. Ведь это о вас мне говорили. Ведь это ваш щит.

— Постой, постой-ка… Во-первых, встань с колен, пожалуйста, и немедля! А во-вторых, что за чушь ты несешь, паренек?.. Какой еще щит? Кто говорил?..

— Монахи, сир, в монастыре. Они сказали, что этот щит укроет от удара только достойнейшего из рыцарей, взыскующего Святого Грааля, а любому другому принесет смерть. Мой господин не послушал их, взял щит. Его и убили. А мне позвольте сопровождать вас в вашей дороге, сир…

— Стой, стой, — Кретьену показалось, что он сходит с ума. Он даже протянул руки, чтобы поднять мальчика с колен и — что дальше? Наверно, встряхнуть хорошенько… Но тот резво откачнулся в сторону и прижал изящные, обтянутые перчатками кулачки к груди:

— Сир, я прошу вас, ради Господа! Ведь вы — лучший рыцарь из взыскующих Святого Грааля, и я хотел бы…

— Да нет же, не может быть…

— Вы разве не взыскуете Грааля, сир?..

Вот что бы Кретьену сейчас взять да и сказать — нет! Но у него не хватило не то смекалки, не то — бесстыдства, чтобы солгать.

— Взыскую… Но… — Но об этом никто на свете не может знать, хотел добавить он — и не успел. Глаза оруженосца вспыхнули (ох, как же он похож на Арно, маленький гад), и он двумя руками схватился за Кретьенову повисшую в воздухе ладонь.

— Тогда чудесный щит — для вас. А я поеду с вами как оруженосец. У вас ведь нет оруженосца?..

(Ну и шустр ты, дружище. Только одного господина убили, а ты уже другого углядел! Но у меня нет, нет, и больше никогда, кровь Господня, не будет спутников! Будь ты хоть посланец судьбы, хоть колдун, хоть одинокий маленький мальчик — я еду один!.. Я теперь всегда еду один.) Но вслух он сказал другое, изо всех сил сдерживая вскипающие в углах глаз слезы:

— Я не отказал бы тебе ни за что, друг… Клянусь, не отказал бы, когда бы не должен был ехать один.

И, помолчав, со знакомым холодком в груди глядя на знакомый знак на плашмя лежащем щите (я не хочу этого щита) добавил:

— Ты во всем ошибся, друг мой. Я — случайный встречный, этот щит не для меня, и я не лучший из рыцарей. Ты ждал не меня.

— Вас.

— Не меня.

— Вас!..

Удивительно дурацкая ситуация: мертвый человек поперек дороги, топчущиеся вокруг любопытные кони, два из которых уже начинают друг на друга недовольно коситься поверх объедаемого ими с обеих сторон кустика рябины, и двое людей — один на коленях перед другим, держащий его за руку. Если бы Кретьен был без перчаток, тот бы ему руку поцеловал. Да, хорошо все-таки, что он в перчатках.

— Мальчик… Прошу тебя. Не вынуждай меня отказывать еще раз.

Оруженосец все-таки оказался умный. Он покорно встал, отряхнул колени кожаных чулок, обернулся к мертвому своему господину, понурив голову. Кретьену стало смертельно стыдно, будто он еще кого-то оставил стоящим у серой воды. Он молча следил, как тот, склонившись к мертвому, пытается его приподнять, но предложить свою помощь никак не решался.

— Послушайте, сир…

— Да, друг?..

— Если уж все так… Если вам не нужен спутник, тогда… Посвятите меня в рыцари. Я постараюсь, милостью Божьей, рыцарства не опозорить.

— Хорошо, я согласен, — тут же отвечал Кретьен, чувствуя, как лицо его и уши заливает горячая краска. Он себя презирал до глубины души, и презирал тем сильнее, чем бСльшая негаданная приязнь исходила из его сердца, изливаясь на светловолосого юнца, несущего мистическую чепуху наподобие юного Мерлина. Но более чем один раз он не мог отказывать человеку в просьбе. Особенно в такой, которую… охотно бы исполнил.

— Преклони колена. Оба.

(Надо вспомнить… Надо вспомнить, как делал мессир Анри. Только один раз я видел это на поле боя, и то — изнутри. Ладно, помоги Господь мне сделать все правильно. Как назло, еще пить хочется. Но с питьем придется обождать.)

— И назови свое имя, чтобы я мог посвятить тебя.

— Сир, меня зовут Мелиас с Островов, я сын датского короля.

— Короля?!..

— Да, сир.

(С каких еще островов?.. Врет он? Не может быть… Откуда он вообще взялся с таким именем, черт возьми? И куда я от него теперь денусь?..)

Однако сильное, отвратительное чувство, что он словно что-то крадет, кем-то притворяется, занимает чужое место без малейшего на то права, не оставляло седого рыцаря и тогда, как он коснулся своим мечом плеча юноши, произнося слова. На светлую золотистую голову падал солнечный свет, и нежданная, негаданная мысль посетила оборванного христианина с белыми волосами — а настоящему Арно сейчас было бы под сорок. Промелькнула и канула во мрак.

Он коснулся рукой щеки юноши — даже сквозь перчатку почувствовав, какая она мягкая и теплая. Сколько ему лет, пятнадцать? Больше? Вряд ли больше…

— Во имя Божие, во имя святого архангела Михаила и святого Георгия сим делаю тебя рыцарем, сир Мелиас. Будь храбр и честен. И… прими сей меч во имя Отца и Сына и Духа святого, употребляй его на защиту святой Церкви и на поражение врагов веры христианской, и, насколько это возможно для слабости человеческой, не поражай им несправедливо.

— Я клянусь стать достойным высокого рыцарского ордена, сир.

— Хорошо, Мелиас… А теперь встань. Наверное, нам надобно позаботиться о мертвом рыцаре.

— Да, сир. Если вы можете… Если вам… не… трудно…

— Как далеко?..

— До монастыря, он здесь неподалеку, — заторопился новоиспеченный рыцарь, отдирая прожорливого гнедого от нового объедаемого им куста, дабы взвалить на седло тело господина. — Мы с утра как раз оттуда выехали, значит, к вечеру доберемся…

— А что за монастырь? Чей?

— Н-ну, не знаю, монастырь и монастырь… Монахов, белых таких. Да он здесь один, вот и называется просто — монастырь…

— Скажи мне, Мелиас, — водрузив мертвого, оказавшегося неимоверно тяжелым, поперек седла, Кретьен вытер лоб ладонью и понял, что слегка измазался в крови убитого. В крови, уже подсохшей на ветру, запачкалась и одна длинная белая прядка. А ветер все-таки холодный, осенний, хотя на солнышке немудрено подумать, что лето наступило… — Скажи мне, пожалуйста, это уже Мэйн? Я слегка заплутал. Какой здесь город поблизости? Из Жьена я выехал дня три назад и ехал вниз по Луаре, но теперь, едва оторвавшись от реки, не встречаю ни единого города…

Мелиас вылупился на него во все глаза, так что едва не уронил своего мертвого господина на Кретьена. Вообще молодец мальчишка — лихо управлялся с мертвецом, ворочал его без малейшего отвращенья или страха. И доспех помогал снять очень ловко — они рассудили, что в дороге Кретьену лучше будет надеть его на себя, мало ли, вдруг еще придется сражаться.

— Луаре?.. Здесь нет такой реки… Эта река называется Северн.

— Как?..

— Да что вы, мессир Галахад… Будто не знаете.

— Как ты меня назвал? — теперь пришел черед Кретьена упускать несчастного покойника, и конь, спокойная в общем-то зверюга, наконец утомился от таких издевательств и решил пойти по своим делам. Наверно, объедать еще один куст. Пришлось довольно-таки грубо ему объяснить, что он не прав.

— Мессир… Галахад…

— Это не мое имя. Меня зовут Кретьен.

— Как скажете… мессир.

(Дать ему по голове?.. Зарубить его, оттаскать за волосы?.. Что он, издевается надо мною?.. Или оставить все как есть…)

И Кретьен, устраивая мертвого рыцаря поперек седла, обвязывая его вокруг пояса, чтобы не упал, махнул рукой, косясь на высокое еще солнце:

— Поехали скорее. А то до ночи не управимся.

(Монахи — это хорошо. Они все объяснят. Они объяснят, куда же я заехал и что это за Северн такой.)

— Мессир… А ваш щит?.. Возьмите его…

— Он не мой…

— Все равно, возьмите. Другого-то у вас нет.

— Ну… давай, — и, укрепляя перевязь на груди, Кретьен почувствовал щит за плечами так на своем месте, будто он там и был всегда.

(Да вы — грабитель, монсеньор. Разжились чужим вооружением — и довольны?.. Да будет тебе известно, дорогой мой, что щит ты оставишь в монастыре. И чужую кольчугу. И — по правде говоря, давно пора — своего несчастного коня. С которым не хватило духу расстаться в Жьене. Хотя насчет коня… Там посмотрим.)

— Благородный сир…

— Да, Мелиас?

— У вас кровь на лице.

— Сейчас вытру.

4

— Мессир Гала…

— Меня зовут Кретьен.

— Да, благородный сир.

Какое-то время ехали молча. Кретьен держал в поводу коня с мертвым рыцарем, Мелиас следовал впереди, иногда оглядываясь и одаряя старшего друга очередным сияющим взглядом. (Только твоей любви мне и не хватало, мальчик. Хоть бы ты куда-нибудь делся, что ли. Хоть бы скорей этот несчастный монастырь. Хоть бы…)

— Так что ты хотел сказать?..

— Сказать?.. А, сказать… Я, это… лучше поеду вперед.

— Зачем еще?

— Здесь может быть опасно.

— Тем более, зачем?.. Кроме того, ничуть не более опасно, чем где угодно.

— Так я поеду вперед?..

— Нет, конечно. Едем сменой, и так — до самого монастыря. Там, кстати, и перекусим, а то я проголодался.

Солнце клонилось к закату, окрашивая дорогу красноватым золотом. Для октября совсем тепло, однако тени уже неприятные, длинные, и ветер холодноват, когда налетает порывами… Солнце заходило впереди, и под ноги Кретьенову коню ложилась колеблющаяся тень Мелиаса. Белый арабик казался розовым от света. Хорошо, что есть вода во фляге — Кретьен вытащил пробку, отхлебнул. Горло и правда здорово пересохло. Предложил попить Мелиасу — тот отказался, у него была своя фляжка с чем-то (с вином? По крайней мере, по подбородку стекла красная струйка, когда конь мальчишки спотыкнулся. Интересно, а почему он мне отпить не предложил? Это у них называется — вежество? Только посмотрел, как на статую святого — с почтительным любопытством…)

Какие-то интересные деревья по сторонам дороги, среди обычных буков и грабов. Вон то, с красноватой корой, например — у него не то листья такие, не то — широкие мягкие иглы… А вон у того кустарника — листья с коготочками. Куст только что царапнул Кретьена по сапогу, пару листьев сорвало острой шпорой.

— Позвольте, благородный сир…

— Что еще?..

(А ведь заговорили едва ли не в первый раз за всю дорогу — Кретьен разговаривать не хотел из своих личных соображений: заговорить — все равно что привязать к себе. Как-то сблизиться. А сближаться нельзя ни в коем случае, именно потому, что это так легко. А Мелиас, сын — хм — датского короля, — видно, не решался заговаривать первым после того, как получил все же, что хотел.)

— Я все-таки поеду…ну… вперед.

— Не поедешь.

— Извините, сир, — в голосе мальчика зазвенела хотя детская, но уже стальная обида. — Вы сами посвятили меня в рыцари. Теперь мы равные, и вы не должны мне приказывать.

— Хм… Гм… Но я старше. И я согласился тебя сопровождать не за тем, чтобы…

— Тем более, сир, вы только что меня посвятили, и по обычаю должны исполнить любое мое желание.

— Что-то не слыхал я о таком обычае.

— Все о нем слыхали.

А говорит маленький ушлый нахал так, будто это и правда бесспорная истина! Не может быть, чтобы он врал.

— И что же, ты теперь желаешь поехать вперед?

— Нет, сир Га… кретьен, мое желание я пока оставлю при себе. А вперед поеду просто так.

Господи, избавь Ты меня от него, взмолился седой рыцарь, возводя очи горИ. Или пусть я хотя бы за него не волнуюсь. Какое мне дело до этого парня, который совершенно обычно говорит по-французски, однако же утверждает, что он — сын невесть какого островного короля… Он не похож на Этьена. А если бы и был похож — тем более, не следовать же словам демона из того ужасного сна, не искать же себе нового… Я устал, Господи. Я хочу уйти. Я не хочу служить кормилицей при невесть чьем дурном ребенке, который в детской гордыне своей считает, что дело рыцаря — всюду совать свой нос в поисках дурацких приключений!

— Делайте, как знаете, сир Мелиас. Но я на вашем месте не обгонял бы старшего, потому что так будет безопаснее.

Светловолосый дурак только головой тряхнул. И сжал ногами бока своего ухоженного красавца-коника. Даже шпор нет пока у мальчишки — пусть ему отец-король шпоры надевает, я тут ни при чем, не свои же ему отдавать…

Мелиас ускакал, оставив Кретьена с мертвым рыцарем на коне и с белым чужим щитом за плечами. Невольно оказавшись погребальным эскортом для человека, даже имени которого не знаешь (надо спросить мальчика… Как-то не сложилось…), галопом не поскачешь. А жаль. Будем надеяться, здесь нет никаких развилок и я не собьюсь с пути. Что ему делать ночью в совершенно незнакомой Бретани без провожатых, только со знатным покойником на лошади в поводу?.. А ведь я этого человека помчался спасать — и не спас. Одно утешение — может, тот злодей с белыми флажками и оруженосца бы решил прикончить, да не успел… Интересно, зачем он напал на хорошо вооруженного рыцаря — чтобы потом удрать от Кретьена, у которого даже копья-то не было?

…Этьен мой, Этьенет. Опять ты. Я буду думать о тебе, можно?.. О том, как ты хохотал над всякой ерундой, дразнился дурацким Пышным-Задом, задирал нос… Почему я не с тобой, где бы ты сейчас ни был, почему я даже не похоронил тебя — зачем я еду сейчас по дороге непонятно куда, везу незнакомого покойника, мучаюсь голодом — голодом тела и сердца?.. Зачем я позволил тебе уехать одному?..

(Мы будем свободны, Кретьен… Мы уже свободны.)

…свободны. Плавный ход мыслей прервал громкий крик. Шум, треск. Там, впереди. Что-то случилось, стычка.

(Ты же знал, знал, что нельзя его отпускать! И позволять кому-нибудь приближаться к себе не до конца. Скорей, болван! Скорей, скорей, чтоб тебе сдохнуть!..)

Второй раз за день (прости, верный конь) он вонзил шпоры в бока Мореля. Отшвырнув поводья «погребального» коня, на ходу перекинул вперед щит. Но было уже поздно.

…Мелиас валялся поперек дороги; в кольчуге слева, где-то меж ребрами — здоровенная кровавая дыра. Арабский белый конь, весь в крови — наверное, Мелиасовой — еще бил ногами по воздуху, но, похоже, был уже мертв. Наверное, сломал спину при падении — тонкие косточки у этих коньков…

Кретьен спешился, задыхаясь, будто мчался он, а не Морель; бросился на колени рядом с новопосвященным рыцарем. Недолго ты, Мелиас, пожил в новом высоком звании, чума на меня…

Но тот, как ни странно, еще оставался жив. Открыл карие помутневшие глаза, и даже губы шевельнулись. Кретьен чуть не расплакался от облегчения. — Живой?.. Я же говорил — не езди ты, дурень, этой дорогой…

Брови Мелиаса чуть дернулись — русые брови, чуть темней волос. Наверное, удивился парень, что я сейчас еще читаю нравоучения!

— Живой… Но… сир мой Гала… хад, я… кажется, помираю.

— А где… — (вот она, праведная ярость, какая бывает! Когда больше всего на свете хочется убить негодяя, и даже не мешает ни мысль о том, что тот — тоже человек, ни страх, что не хватит сил.) — Где та… скотина, которая…

— У… скакал. Это был… наверное… тот же самый. А может… другой. Но с копьем.

(Встать, погнаться следом, убить. Нет. Нет и нет. Не до того. Господи, помоги мне, пусть он не умрет, этот новопосвященный. Пусть я с ним что-нибудь сделаю такое, чтобы он не умер. Что же они все умирают вокруг меня, будто я — проклятый, лучше бы мне самому, наверное…)

Мелиасу явно было тяжело говорить. Он дышал со свистом, пятерня в изящной перчаточке нашарила и теперь мусолила края раны. Из кровавой дырки и рваных колец торчал короткий кусок обломанного копейного древка.

— Не трожь руками рану, кому говорю!.. Может, не смертельная…

— Нет, смер… тельная, — Мелиас помотал головой, пачкая короткие волосы в пыли, и сделал некую гримасу — наверное, долженствующую изобразить улыбку. — Cир, мое же… лание, оно… теперь… сделайте. Не бросайте меня здесь. Не бросайте.

— Конечно, не брошу, о чем речь… Бога ради, потерпи до монастыря, рана твоя пустяковая…

Тот усмехнулся еще раз, весь скривившись от боли — нет, рань его хоть куда, а наглость из мальчишки и копьем не выбьешь… Закатный свет уже совсем потускнел — в октябре темнеет быстро, — и кровь Мелиаса, запятнавшая камни дороги, казалась черной.

— Сир, по…жалуйста… Отвезите меня в монастырь… я там… покаюсь.

— Монастырь где? Здесь прямо?

— Правая развилка, потом — левая, потом — через мостик, а не в объезд… Сир… Скорей, я же… уми… раю…

Опять полез пятерней в свою рану, дурак несчастный. Щегольские перчаточки — от таких бы и Филипп Эльзасский не отказался — уже все в кровавой коросте. Почему раненому все время кажется, что стоит только ухватиться за больное место рукой — и станет легче?.. Кретьен вот наоборот к своим ранам испытывал всегда смутную брезгливость, не хотелось их ни трогать, ни даже видеть… Однако мальчик молодец, не плачет, не кричит, держится. А больно, наверное, ужасно. Этьен, где ты, Этьен, лекарь, утиши ему боль…

— Вовсе ты не умрешь, — Кретьен рывком поднял его на руки, Мелиас от резкого сотрясения заорал. Собрав все силы, чтобы как можно меньше его тревожить, Кретьен попытался сесть в седло без помощи рук — но преуспел только с третьей попытки. Во время первых двух юноша стонал, надрывая ему сердце, и наконец потерял сознание — что же, так оно, наверное, и лучше. Вокруг обломка копья сочилась темная влага, и нужно было успеть. Где-то вдали заржал, пребывая в недоумении, конь с мертвым рыцарем на спине — но сейчас не до него. Нужно успеть довезти живого, а с мертвым разберемся потом. Если и впрямь до монастыря недалеко, то за покойником можно вернуться, поймать коня… А сейчас — вперед. Рыси Мелиас точно не переживет, но, может быть, галоп… Только постараться не свернуть себе самому шею.

…Выглядит, как мертвый, тревожно подумал Кретьен, пока голова юноши билась, закинутая на сторону, о его плечо. Руки уже занемели от двойного напряжения — ноши и управления конем, но это пустяки, это неважно, главное — успеть. Несколько раз ему казалось, что Мелиас умер, и он останавливал коня, проверял. Нет, просто без сознания, и то, наверное, к добру — зато не очень страдает. Дыхание есть, хоть и совсем легкое, и один раз раненый простонал. Кретьен сумел-таки не растревожить рану, но кровь все же сочилась, не переставая, и один рукав кольчуги везущего совсем потемнел от алой влаги — влаги жил того, кого он только сегодня посвятил в рыцари. Кретьен внезапно нервно рассмеялся — он представил, что сейчас из зарослей появится тот подлец, который Мелиаса ранил, и придется драться с ним… Самое время.

— Рыцарь, защищайся!

…И верно, как напророчил. Их оказалось еще и двое — один на неразличимо-темном в сумерках коне растопырился перед мостом, а на светлом копье другого поблескивал длинный блик, выдавая, где среди зелени расположился негодяй.

— Мессиры, — вместо страха опаленный быстрым гневом и неимоверной усталостью, Кретьен натянул поводья. — Я везу раненого. (Уж не вами ли, мессиры, не вами ли он ранен? Тот, первый, был на белом коне — и у того, что в кустах, скакун млечно светится в синеватой мгле… Уже успел разжиться новым копьем, как я погляжу. Хочешь и его сломать, любезный? Или хочешь, я отхвачу тебе голову? Наверое, я даже смогу это сделать.)

— Защищайся, если ты не трус.

— Рыцарь, — в голове у Кретьена, под покровом бледно светящихся белых волос, что-то, кажется, начало закипать. Стараясь не очень потревожить раненого, он положил руку на рукоять — совершенно бесполезный жест против копейщика. — Я прошу позволить мне довезти раненого до монастыря. Он неподалеку. Я могу поклясться вам двоим — и вы, сир, вылезайте из кустов, будьте так добры! — что после этого вернусь на то же место и буду биться с вами обоими, если вам так уж хочется драки. По очереди или сразу с двумя — как вам угодно.

Тот, что на темном коне, молчал, как бы в смущении. Второй тем временем выбрался на свет Божий; разглядеть, тот это гад или не тот, было невозможно — в сумерках все кошки серы.

— Сир, — наконец выговорил он, — очевидно, наиболее умный из двоих, — выезжая вперед и заставляя товарища потесниться, — мы дадим вам проехать и не будем вас преследовать, если покажете нам свой щит.

Кретьен едва не расхохотался. Рука его, вибрировавшая на рукояти и державшая почти всю тяжесть полулежащего Мелиаса, жутко устала. Сейчас на ней порвется какая-нибудь мышца, подумал рыцарь, убирая-таки руку от меча. Смехотворная тревожность ситуации заставляла его слегка дрожать.

— Это не мой щит. Впрочем, если вам уж так приспичило на него смотреть, то пожалуйста, хоть обсмотритесь. Только он у меня на спине, кому-то из вас придется меня объехать, мне здесь неудобно разворачиваться.

— Дайте слово, что не нападете ни на кого из нас, пока мы будем смотреть.

— Клянусь, — бросил Кретьен отрывисто, страстно мечтая их обоих придушить. — Надеюсь, что и у вас неплохо с рыцарской честью, и вы меня тоже в спину не ударите. Смотрите, только скорее, ради Христа. Раненый умирает.

Тот, что на темном коне, спешился и быстро, почти бегом, обошел Кретьенова скакуна. Морель волновался, переступал с ноги на ногу. От этих людей исходил какой-то непереносимый для коня запах тревоги, и он всхрапнул, желая не то потоптать чужака, не то от него шарахнуться. Оба человека были в закрытых шлемах, безликие железные лица. Голос из-под личины звучал чуть приглушенно:

— Рыцарь, где вы взяли этот щит?..

— О Бог ты мой, мальчик дал! Когда я его защищал от нечестивого… рыцаря (от одного из вас, а, ребята?), и по его же просьбе я оставил щит при себе. Если все ваши засады из-за щита, то заберите его, ради Христа. Только не стойте на пути.

Белый всадник снял шлем. Волосы, белые, как у самого Кретьена, как шерсть его высокого коня, серебристо блеснули в темноте. Если бы Кретьен видел чуть получше… Но так из бледного пятна, бывшего, по всей вероятости, лицом всадника, донесся голос:

— Вы можете ехать, сир.

Кретьен тронул коня, миновал копейщика, ежеминутно ожидая чего-то — может, удара копьем в спину — въехал на выгнутый деревянный мост. За неширокой речкой смутно светлели стены монастыря. Удара в спину не последовало.

…Монах-привратник, распахнув не створу ворот, а только маленькую, низкую дверь, протянул руки, чтобы принять раненого у всадника. Осторожно, стараясь не тряхнуть, Кретьен стал опускать Мелиаса, — но усталые руки подвели, он буквально уронил юношу на монаха, хорошо хоть, тот оказался сильным и быстро среагировал. Однако Мелиас от неожиданной встряски пришел в себя с совершенно замогильным стоном, разлепил глаза, из которых тут же засочились слезы боли. Увидев над собою белую, высокую фигуру монаха, он выдавил нечто вроде предсмертной улыбки мученика и выговорил:

— Выр-выр-выр…

— Что, сын мой?..

— Дыр… Ылы-лы… влау-ау.

— Говорите тише, я расслышу, — старец склонил ухо к самым губам мальчика, и по всей его повадке, по силе рук и уверенной позе Кретьен догадался, что тот некогда и сам был рыцарем. Мелиас прошептал, но на этот раз внятно, так что расслышал даже его спаситель:

— Ну… Вот… Сир Галахад… Довезли, слава Христу. Теперь и умереть можно, если Господу угодно…

С этими жизнеутверждающими словами он из последних сил — и откуда они только у раненых всегда берутся, эти последние силы! — выдернул из раны обломок копья. Кретьен успел только выругаться совершенно непривычным для себя образом, так что даже сам удивился — а Мелиас, испустив опять же из последних сил отчаянный вопль (те силы, с которыми он себя приканчивал, оказались, видно, предпоследними), лишился чувств. Кровь обильно хлынула из раны, пачкая рукава белоснежной рясы. Кретьен кубарем скатился с коня, запутавшись сразу в обоих стременах.

— Отец, скажите… Тут можно еще что-нибудь сделать?

— Такую рану я могу излечить недель за семь… С господней помощью, — спокойно ответствовал белый старик, невозмутимо перехватывая юношу поудобнее. — А теперь, сир рыцарь, помогите мне, зажмите края раны. В обители я ее промою и остановлю кровь, но его нужно быстро отнести внутрь…

Кретьен бросился к нему, стягивая прилипшие потные перчатки.

До кельи новопосвященного не донесли — кровь шла слишком сильно, его положили осматривать и перевязывать прямо на квадратном монастырском дворе. Еще один сердитый белоснежный старец промыл рану, и когда ее коснулась теплая вода, бедняга снова пришел в себя.

Глаза его, почти неосмысленные от боли, влажно мерцали в свете многочисленных свечей и светильников. Белые, смутные, сменяющие одна другую фигуры склонялись над ним, но среди них карий взгляд несчастного юноши высмотрел только одну знакомую. В черном, с белыми свисающими волосами.

— Господин мой… — не особо еще соображая, что с ним происходит, выговорил Мелиас, от дергающей боли трагически сводя русые брови. Похоже, он напрочь забыл, что сам выдернул обломок копья, да чего он только не забыл, сдается мне… — Мой сир Галахад, я… я разыщу вас, как только смогу си…деть в седле.

— Непременно, добрый сир Мелиас, — ответствовал Кретьен, изо всех сил сжимая сердце, в кровь кусая, как Этьен какой-нибудь, нижнюю губу. — А сейчас мне нужно ехать. И… Да исцелит вас Господь.

Он отошел в сторону, шатаясь от усталости. Надо бы здесь остаться, перекусить. Поспать. Сегодня выдался совсем безумный день, и Кретьен просто разбит.

Трясущимися пальцами отвязав от пояса фляжку, рыцарь отпил глоток — холодная вода из реки Луары слегка прояснила мысли. Первым делом надо закончить, что начал. О Мелиасе он позаботился, как смог; теперь следует позаботиться о мертвеце. Убитом рыцаре, которого пришлось бросить по дороге, привязанного к седлу. Потом — о Мореле, ему сегодня тоже пришлось несладко. И только после этого — позаботиться, наконец, о себе. Например, узнать у монахов, где он все-таки находится, и подумать об ужине и постели.

Белый монах без единого слова выпустил Кретьена наружу, безмолвно кивнул в ответ на его сообщение, что он вскоре вернется и привезет тело, требующее погребенья. Морель, умница, мирно пасся снаружи; подозвав коня, Кретьен поднялся в седло. Испанский скакун взглянул на него со столь ярко выраженным презрительным недоумением, что хозяину даже стало неудобно.

— Ну, Мавр, милый мой, — хозяин неуверенно потрепал животное по холке, чувствуя себя мелким взяточником и подлизой. — Это последнее дело на сегодня. Зато нас в кои-то веки ждет хороший ужин, а тебя даже почистят, наверное… Пошли, пошли. Долг перед мертвыми — долг каждого христианина. Кроме того, я ведь и шпорами могу. Ты их помнишь…

Морель помнил. Морель вздохнул. Морель пошел.

5

…Здесь была река. И совсем недалеко, справа, был мост. Выгнутый неширокий мостик, который он переходил не так давно.

…Но река осталась на месте, а мостик исчез. Ни слева его нет, ни справа, — да и леса такого на том берегу тоже, кажется, не было. Где-то Кретьен дал крюка, будь проклят неумеха, который на тридцать пятом году жизни не умеет определить, где право, где лево!.. Тридцать пять лет плутать, почти как евреи по пустыне, и так и не научиться понимать эту треклятую геометрию земную, лесную науку. Неужели придется перебираться вплавь?

…Нет, ее не переплыть. Кажется, река стала шире, и теперь катила свою ледяную воду неодолимым вихрем, шум ее, ровный и глубокий, сильный, как шум скачущего огромного войска, бился о Кретьенов слух. И непонятно, что случилось раньше — он узнал голос воды или все же, внезапно выйдя в прогалину меж деревьев, узнал темный берег на той стороне, полосу дерев — и над ними — ослепительно-белые стены.

Только средняя башня — темная. Потрясающе красивая, и над нею — белоснежный стяг. В темноте не разглядеть, что за знак на нем, но никто на свете лучше Кретьена не знал, что там за герб. Алый узкий крест.

…Они стояли на берегу, и на этот раз их было несколько. Может, семеро. Может, больше. Все белые, стройные, молчаливые. Волосы и лица их ярко сияли, и Кретьен почувствовал, что теплая влага, то и дело подступавшая изнутри весь сегодняшний день, наконец заливает ему глаза.

Он все-таки пришел.

Светила луна — где-то у Кретьена за спиной. А может, то светились стены. Или белый флаг. Или…

И полоса рассвета. С прошлого раза она стала ярче, теперь уже не зеленоватая, а слегка розово-золотая, будто из-за горизонта, из-за сияющих стен вот-вот готовы прорваться ослепительные лучи. Предвещающие рассвет самого светлого дня.

— Кто ты?..

Спросил один голос, перекрывающий шум воды, и этот голос был молодым и безумно знакомым. То, что билось в нем, звалось нетерпением, да — ожиданием, так окликают пришлеца из-за двери дома, где давно ждут желанного гостя. Не гостя — того, кто должен вернуться домой.

— Я…

Голос Кретьена показался ему самому хриплым и старым. Я их всех старее, подумал он с удивлением, но почти без боли, они меня старше, но старее — я. Он медлил с ответом, зная, что сказанное им останется истиной уже навсегда, и ответил наконец — это получилось легко, будто он не называл себя, не говорил имен, а просто выдохнул.

— Я рыцарь. Христианин.

— Чего ты здесь ищешь?..

— Святого Грааля. Сердца мира, Крови Истинной[24], которая искупила мир.

— Где твои спутники?

Кретьен спешился. Скинул через голову теплый плащ, шагнул к самой воде, так что брызги летели на его кожаные чулки, река лизала носки сапог. И только тогда ответил, прижимая ладонь — белую, обнаженную, перчатки в крови Мелиаса остались где-то там, у монастырских малых врат — прижимая раскрытую ладонь к груди, напротив бьющегося, кажется, выросшего раз в десять, гулкого сердца:

— Они здесь.

Тогда иди сюда, брат.

То, что с ним говорят на латыни, то, что на латыни давно уже отвечает он сам, Кретьен осознал как-то запоздало, и это вовсе не удивило его. Кажется, на свете не осталось ничего, что еще могло бы его удивить, но зато он мог обрадоваться.

Расседлал Мореля, положил седло на землю, хлопнул коня по потной черной спине.

— Ступай, малыш. Иди… к монахам.

Конь не хотел уходить, смотрел непонимающими глазами. Что, хозяин в самом деле решил его отослать?.. Его, с которым они не разлучались еще никогда?.. Может, хозяин просто считает, что Морель обиделся?.. Нет, нет, все в порядке, Кретьен, я тебя уже простил… Ничего, что ты меня не кормишь. Я тебя все равно люблю.

Кретьен взял двумя руками тыкавшуюся в него ласковую морду, поцеловал — в крутую горбинку, в твердую косточку посередине.

— Ступай, Морель. Правда. Ступай, уходи.

Показал для верности рукой — куда. Зачем-то перекрестил коня. Тот посмотрел еще недоуменно, но приказ есть приказ — у рыцаря с конем должно быть во всем согласие, иначе какая же они боевая единица?.. И Морель пошел, то и дело оглядываясь, треща ломаемыми ветками, как слон. (У слона нос как змея, и нет колен… И размножается он без плотской похоти, что с его стороны очень правильно… Ответь мне, слепой мудрец, что такое слон?)

— Прощай, коняга.

(-Прощай, человек — )

И человек, смаргивая редкие слезы, стал раздеваться. Перевязь с мечом. Да, она останется тут, на берегу, так надо. С собою не взять ничего. Нагим пришел я… Черное сюрко, черная рубашка, траур по Этьену. И меховая накидка тоже черная — вместо прежней, темно-синей, которая осталась в городе Жьен. Так, шпоры, их положить к мечу, на плащ. Теперь сапоги, чулки, нижние штаны. Все.

Нагой и содрогающийся, Кретьен постоял на берегу, вглядываясь в светлеющую далекую полосу, потом ступил наконец в воду. Лед охватил его ноги — по щиколотку, до колен, и выше, выше, по пояс. Течение неслось столь сильно, что сбивало с ног, и медлить более было нельзя. Перекрестившись — о, помоги мне, о, вода, очисти меня — он бросился в живую леденящую тьму, и на миг она накрыла его с головой.

А что же нам еще делать, христианин. Если ты поддашься, она поглотит тебя.

Лед и отчаяние охватили его, как цепкие руки необоримых течений, когда, пытаясь выплыть против урагана, против тока крови земной, он понял, что не доплывет.

Я больше не могу.

Плыви.

Я не могу. Я утонул. Как Этьен. Как Этьенет. Мне не выплыть.

Плыви.

Это конец, конец. Я знал, что никогда не переплыву этой реки.

Плыви.

У меня свело ногу. И сейчас сведет руку, правую, в нее словно вонзились сотни ледяных игл. Я кричу, но кругом вода, она заливается мне в рот, и в нос, заполняет голову — и делается совсем темно.

— Плыви, брат, — сказал Этьенет отчаянно — маленький, худой, светловолосый, в распахнутой на груди рубашке. Между ключиц свисает шнурок с ладанкой, Святая Земля. — Ален, миленький, пожалуйста, плыви. Ведь я так хочу за реку.

Кретьен почти увидел, как уходит наискось в темную глубину его собственное нагое беззащитное тело, влекомое могучими теченьями — белое сквозь черно-зеленую толщу воды… Кажется, это все.

Плыви, плыви, сынок, не останавливайся, — умоляюще сказала матушка, хрупкая Крошка Адель, прижимая лоскут с вышиваньем к груди. Вышивка — на белом ярко-алый крест.

Я слаб, я недостоин, я не могу. Конец.

— Плыви! Давай! — отчаянно крикнул Арно от кромки берега, — неужели ты оставишь меня стоять у воды, плыви же, крестоносец!..

Анри и Мари, взявшись за руки, переплетя пальцы, хором молились, как двое детишек, заблудившихся в лесу. Бертран Талье, почтенный торговец тканями, стиснул кулаки. Волосы у него были слегка обгорелыми.

— Плывите, сир Ален, рыцарь Артура, — стараясь не выказывать волненья, попросил Аймерик — совсем уже издалека… Был он бледен, со следами веревки на покрасневших запястьях, но уже спокоен и тверд, как и подобает племяннику Короля quondam et futurus[25].

— Ну же, не подведите. От вас зависит судьба… Ну, скажем так, всего Круглого Стола. Еще не конец, ты, грубый франк, — сказал Ростан Кайлья по прозвищу Пиита, взмахивая руками в широком южанском жесте. — Давай, северянин, давай, пожалуйста… Ради всех нас.

— Ты должен, — сказал грубый Гвидно, прижимая к себе за плечо своего младшего брата, как всегда, похожего на помойного кота. Дави молился по-валлийски, и был он бледен, как смерть, только веснушки, коричневые, брызгами грязи проступили по всему лицу.

— То есть ты ничего не должен, конечно… Но я прошу тебя. Держись, трувор, — мессир Аламан, приветствуя его салютом, поднял свой меч — их меч — и в рукояти блеснул алый крестик. — Ты сможешь, я знаю.

Плыви, мес-сир! — смешно коверкая слова, греческая девочка Лени беспорядочно махала руками. — Па-жа-лу-ста, кирие!..

Изабель де Вермандуа, графиня Фландрская, закрыла лицо ладонями.


…нет, нет, простите меня… Я не смог. Прощай…


Тело его рывком проволокло по дну, когда последний изо всех, неузнанный — потому что был теперь не в черном, но в ослепительно-белом — подал тонкую, длиннопалую руку, и в глазах его, за ресницами цвета злаков, полыхнула серая сталь.

— Кретьен…


…Трава умопомрачительно пахла травой. Он раскрыл глаза. Ветхий человек, кажется, утонул, а тот, кто лежал, слабый и нагой, на потрясающе пахнущей траве, звался, должно быть, человеком новым. Мокрое тело его холодил утренний ветер — не осенний, нет, ветер конца прекрасного мая. Пробежал по лицам, узнавая и не узнавая каждое из них, попробовал улыбнуться. Светлые глаза его задержались на одном — и широко распахнулись от удивления.

— Так ты и впрямь…

— Конечно, здесь, — Персеваль улыбнулся, выглядел он лет на семнадцать, не старше. Даже волосы, кажется, светлые не потому, что седые, а просто белокурые. — Где ж мне и быть?.. Ты же знал…

Он хотел покачать головой, но не смог. В ушах шумела вода. Он просто опустил ресницы вместо ответа.

— Ну, зато теперь знаешь. И там, еще по пути — ты меня разве не узнал?

Карие глаза, светлые глаза. Кретьен ответил — снова взмахом ресниц.

Из-за спин склонившихся людей пришел новый голос — такой прекрасный, такой узнаваемый (так вот кто это был… Как же я не узнал ТЕБЯ, ведь это все время был ТЫ…), что Кретьен почувствовал себя в силах воспрянуть навстречу. И остальные, повинуясь сказавшему — так, как повинуются из восторженной любви, — отступили, следуя словам:

— Отойдите, братья, дайте ему увидеть.


И, приподнимая с истинной травы запрокинутое лицо, Кретьен посмотрел. И увидел, как над головами белых рыцарей, над стенами белого замка, над холмом, над купами юных деревьев, в раскалывающем смертное сердце утреннем благословенном сиянии восходит Солнце.

Во славе и радости своей.


— Смотри, пришедший.

И он оглянулся.

Конец третьей части.
Загрузка...