Испытание

Личное первенство

Подержанный «Москвич» голубовато-зеленого цвета медленно продвигался в потоке машин от площади Маяковского в сторону Белорусского вокзала. В нем сидели двое мужчин и женщина; мужчины на передних местах, женщина — позади. Фамилия того, кто правил, — Шелешнев, другого — Соколов; оба были боксерами среднего веса, сегодня им предстояло встретиться в полуфинале всесоюзного первенства. Их спутницей была жена Соколова, звали ее Нина.

Хотя Шелешнев был всего на три года старше Соколова, казалось, разница в летах между ними гораздо больше. В Соколове было что-то юношеское, в то время как Шелешнев в свои двадцать девять лет выглядел не только зрелым, но даже не очень молодым мужчиной. Сдержанный, с серьезным, до печали, лицом, несколько медлительными движениями, Шелешнев становился подвижен и ловок только на ринге.

Любителям бокса казалось непонятным, почему Шелешневу еще не удалось добиться звания чемпиона. Боксировал он около двенадцати лет, провел более полутораста боев, не раз побеждал лучших мастеров страны, но в личном первенстве редко доходил до полуфинала. Шелешнев лучше своих друзей и доброжелателей знал, чего ему недостает. За его спокойным, даже холодным, обликом скрывался впечатлительный, чуткий ко всякому раздражению характер. Ничего не стоило выбить Шелешнева из душевного равновесия, хотя внешне в нем нельзя было заметить никакой перемены. Даже близким друзьям его было невдомек, что этому спокойному, собранному человеку не хватает выдержки, уверенности в себе. Тем не менее и сейчас, в близости заката своей спортивной карьеры, Шелешнев не терял надежды добиться почетного звания.

Иначе сложилась спортивная судьба Соколова. Он боксировал всего четвертый год, но уже считался кандидатом на звание чемпиона страны. У него не было опыта Шелешнева, выдержки и расчетливости нынешнего чемпиона в среднем весе Ваграмова, он мог победить сильнейшего и проиграть более слабому противнику, но его смелые атаки, красивая, отважная манера, в которой он вел бой, ставили его в один ряд с лучшими мастерами страны. Во всяком случае, в прошлогоднем розыгрыше личного первенства судьи долго не могли решить, кому присудить победу: Соколову или ветерану ринга Ваграмову? Лишь после долгих обсуждений, до предела наэлектризовавших зрителей, победителем был провозглашен Ваграмов. Соколов легко принял свое поражение, будучи твердо уверен, что звание чемпиона от него не уйдет.

Несхожесть характеров нисколько не мешала дружбе этих двух людей, начавшейся с первого появления Соколова на ринге, как не мешало их дружбе и то, что женщина, которую Шелешнев любил долгие годы, стала женой Соколова. Шелешнев сам познакомил Нину с Соколовым. Он так никогда и не сказал Нине, что любит ее, не знал, догадывается ли она об этом. Соколов не подозревал, что оказался счастливым соперником друга. Став женой Соколова, Нина решительно изменила свое отношение к Шелешневу: стала суха до резкости и, обычно женственно-милая, зачастую говорила с ним повышенно-раздраженным тоном. В конце концов Шелешнев решил, что она знала о его любви. Была ли это женская месть за его нерешительность или желание показать — совершенно лишнее, — что ему не следует питать никаких надежд, Шелешнев не мог разобраться. Соколов однажды попытался его утешить:

— Не обращай внимания, старик. Женщина, даже любимая, никогда не станет между нами.

— Я тоже так думаю, — усмехнулся Шелешнев.

Шелешнев мягко переключал скорости, на педаль акселератора нажимал так нежно, словно она была фарфоровой. Машину он взял из экспериментального цеха автозавода, где работал главным диспетчером, решив наездить сто тысяч километров без капитального ремонта.

— Лучше бы на метро поехали, — проговорила Нина.

В зеркальце над ветровым стеклом Шелешневу было видно синее перышко на ее шляпе и краешек загорелого лба.

— Тише едешь — дальше будешь, — отозвался он, притормаживая у светофора.

— Кажется, это вообще правило вашей жизни. Не знаю, оправдало ли оно себя.

— Ну, ну, Ниночка, — обернувшись к жене, примирительно сказал Соколов, — не нервируй моего противника! Вот выиграю первенство, — продолжал он мечтательно, — возьму в институте отпуск на месяц и поеду на Курщину по яблоки. До чего, Алеша, у моих стариков ранет важный!..

— А я? — спросила Нина. — Или, став чемпионом, ты меня бросишь?

— Еще бы! Чемпион страны и пловчиха второго разряда — неравный брак! — Он захохотал, показывая белые, тесно поставленные зубы.

— Вот что, Сережа, — в обычной своей серьезной манере заговорил Шелешнев, — я должен тебя предупредить: что буду драться, как говорили на фронте, до последнего дыхания. Прошлогодний номер не пройдет. — В прошлом году Соколову удалось в первом же раунде провести сильный удар, от которого Шелешнев так и не оправился до конца боя. — Я говорю для твоего же блага, ты знаешь, к чему ведет недооценка противника. А потом, кроме меня на твоем пути еще Ваграмов, с ним вовсе шутки плохи.

— Да, крепкий орешек, — задумчиво согласился Соколов и вдруг спросил: — Почему ты так редко сигналишь? Если бы у меня была машина, я бы только и знал, что сигналил.

Шелешнев испытал легкую зависть к Соколову, который мог так беззаботно смеяться и шутить перед самым боем. Сам он не то чтобы волновался, но чувствовал чуть давящую торжественность этих последних минут.

Он переехал мост у Белорусского вокзала и свернул в правый рукав Ленинградского шоссе, где было несколько посвободнее.

— Ну, Алеша, к стадиону давай с ветерком! — попросил Соколов.

— Что ты, Сережа, овес-то нынче почем? — Свои редкие остроты Шелешнев произносил с таким застенчиво-смущенным видом, что его собеседникам становилось не по себе.

Промелькнул клуб летчиков, а по другую сторону — ворота ипподрома с зелеными вздыбленными конями, показалась ограда стадиона, затем толпы людей у станции метро, рекламный стенд кинотеатра «Динамо» у южного входа. Последний поворот, и они выехали на площадь перед кассами. Шелешнев всегда оставлял машину здесь, не пользуясь служебным въездом.

Первой из машины вышла Нина, оглаживая чуть помятую юбку. За ней с чемоданчиком в руках последовал Соколов. Он был в светлом пыльнике поверх белого свитера и легких тренировочных брюк. Соколов напоминал боксера из кинофильма. В своей простой, до небрежности, одежде он выглядел щеголем. Шелешнев в габардиновом пальто песочного цвета и замшевой шляпе рядом с ним казался каким-то будничным, серым. У него было хорошее мужское лицо, которое не портил слегка приплюснутый боксерский нос, но надо было долго приглядываться к Шелешневу, чтобы потом с некоторым изумлением обнаружить, что он вовсе недурен.

Их заметили ребятишки. К воротам стадиона боксеры шли в сопровождении почтительной свиты.

— У Шелешнева-то чемоданчик из крокодильской кожи, а у Соколова — нет!

— Ну и пусть! А Соколов ему как двинет!

— Жди больше! А Шелешнев его ка-ак встречным…

В халате и боксерских ботинках Шелешнев вышел в проход посмотреть встречу полусредневесов. Сейчас работал Щербаков, а Шелешнев очень любил его на ринге. Глядя на Щербакова, нельзя было не исполниться восхищением перед совершенством тренированного человеческого тела, каждая мышца, каждое сухожилие которого казались созданными для боя и победы.

Весь проход был забит людьми. Глянув через плечо стоявшего впереди летчика, он увидел, что Щербакову на этот раз приходится нелегко. Двадцатилетний Сапушкин к исходу второго раунда сохранял необычную для противника Щербакова активность. Небольшой, подвижный, он молодым петушком наскакивал на своего противника и ловко уходил от его ответных ударов.

— А ничего дерется! — заметил летчик.

— Выдохнется, — авторитетно заявил его сосед, пожилой гражданин в помятой фетровой шляпе, с худым и страстным лицом завзятого болельщика.

— Да, против Щербакова не устоишь, — согласился летчик. — Здесь дело решенное. Зато следующая пара — будет на что посмотреть.

— Нет, — столь же веско сказал гражданин в помятой шляпе, — и там дело решенное.

Алексей невольно прислушался к разговору.

— Вы думаете, Соколов?

— Нет, Шелешнев.

Ответ прозвучал столь пророчески убежденно, что Алексей вздрогнул.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала! — усмехнулся стоявший рядом подросток.

Пожилой гражданин презрительно дернул плечом снова и обратился к летчику:

— У Соколова бровь слабая… Достаточно Шелешневу разок попасть — крышка Соколову.

«Откуда берутся такие слухи? — недоуменно подумал Шелешнев. — До чего же у болельщиков богатая фантазия!»

— Это он правильно говорит, — вмешался в разговор парнишка в белом свитере. Его правый глаз тонул в сине-багровой припухлости. — Соколов третьего дня бровь повредил во время тренировочного боя.

— А вы что, за Шелешнева болеете? — с улыбкой спросил майор.

— Я-то? Нет, за Соколова.

Этот разговор неприятно взволновал Шелешнева.

«Чепуха, — пытался он себя уговорить, — если б было так, Сергей сам мне сказал… Нет, не сказал бы и сейчас не скажет, даже если я напрямик спрошу. Не захочет, чтоб я чувствовал себя связанным в бою. Дернула же меня нелегкая выйти из раздевалки! Теперь я все время буду помнить об этом и не решусь бить в голову… Повредить бровь накануне решительных схваток! Какое легкомыслие и как это похоже на Сергея! Но, может, все-таки пустой слух? Едва ли. Парнишка с подбитым глазом, кажется, сам боксер. Ах, как глупо! Но почему ошибки таких людей, как Сережа, всегда обращаются против других? Ведь не ему, а мне будет труднее. Ну, тут я, пожалуй, не прав. Сереже придется все время защищать поврежденную бровь, выходит одно на одно…»

Он сам сознавал сомнительность своего вывода и, недосмотрев боя Щербакова с Савушкиным, удалился в раздевалку, где просидел оставшуюся четверть часа в мрачном раздумье.

Когда они выходили на ринг и позже, когда обменивались рукопожатиями с судьей и друг с другом, Шелешнев пытался рассмотреть бровь Соколова. Было ли то самовнушением или глаза говорили ему правду — кожа над левой бровью Соколова казалась тонкой, непрочной. Но густая бровь не позволяла видеть рубчик шрама, если только он действительно был.

— Бой — сказал судья, ступив назад.

Быть может, Сергей учел предупреждение, сделанное ему Шелешневым в машине, быть может, причиной тому была слабая бровь, но он начал бой с не свойственной ему осторожностью. Он был очень хорошо закрыт, и Шелешневу удалось провести лишь несколько слабых ударов по корпусу. Контратака Соколова была удачнее. Он трижды попал Шелешневу в голову и кончил раунд под аплодисменты зрителей.

— Раунд Соколова, — шепнул секундант Шелешневу, когда тот после гонга возвратился в свой угол, — будь поактивнее.

«Легко советовать, — подумал Шелешнев. — Будешь тут активным, когда перед глазами эта проклятая бровь…»

Развязка наступила в середине второго раунда.

Став более уверенным после первого, Соколов отбросил заботу о защите и пошел в наступление. Он бил справа и слева, длинные прямые чередовал с мощными крюками. Казалось, голова Шелешнева сама притягивается к его перчатке.

Шелешнев отвечал ударами по корпусу и при каждой возможности вынуждал обоюдный захват. Только бы выдержать этот штурм, тогда бой снова вступит в более спокойное русло! Но он знал, каким огромным запасом сил обладает Соколов.

«Так и проиграть можно», — подумал он, очередной раз повиснув на Сергее.

— Бокс, — сказал судья, разводя противников.

Шелешнев не успел еще найти точку опоры, когда Соколов нанес удар. В зрачки стремительно хлынула тьма, родившая через миг ослепительную вспышку и боль, словно в голове разорвалась граната. Он присел на корточки, но сразу же вскочил, не дав судье начать счет. Соколов улыбнулся, показав каучуковую накладку на зубах. Он был доволен, что Шелешнев выдержал такой удар.

В глазах Алексея расплывались радужные круги, но самообладание ему не изменило. И когда Соколов снова кинулся на него, он сам сделал выпад, целясь в подбородок. Но тут произошло что-то непонятное. Уклоняясь от удара, Соколов сделал головой ныряющее движение, перчатка Шелешнева просвистела мимо цели, едва задев лицо Сергея, а сам он по инерции полетел на канаты.

Алексей мгновенно оттолкнулся от канатов, шершаво ожегших кожу груди. Но Соколов и не думал нападать. Он стоял посреди ринга, наклонив голову, кроваво-красный лоскуток свисал с его глаза, струйка крови бежала по скуле к уголку рта. Резкий удар Шелешнева, по касательной задевший его поврежденную бровь, как бритвой срезал слабую кожу.

Но все это дошло до Шелешнева позднее. Сейчас Алексей видел лишь, как под канаты ловким, привычным движением скользнул старый боксерский врач Коробейников, слышал, как он сказал, едва глянув на бровь Соколова:

— Ну, милый, дело табак!

Все остальное Шелешнев воспринимал так, словно окружающие сговорились играть в бессмыслицу. Доктор снова юркнул под канаты, а за ним с таким видом, будто ему вовсе не нужно продолжать схватку, последовал Соколов. Судья на ринге обменялся короткими словами с другими судьями, подошел к Шелешневу и взял его за правую руку.

«Они и меня хотят втянуть в свой глупый сговор», — подумал Шелешнев, отчужденно глядя на свою руку, которую судья властным движением поднимал кверху. «Опомнитесь, ведь бой не кончен!» — хотелось крикнуть ему, но он молчал, подавленный смутным, тяжелым чувством чего-то непоправимого.

— Победил Шелешнев! — с ужасом услышал он слова судьи.

Ему вдруг вспомнился цирковой заяц, негнущейся, прямой, как палка, лапой колотивший в барабан. Казалось, заяц пробрался к нему внутрь и часто, больно, гулко колотит по сердцу.

Кто-то накинул ему халат на плечи.

— Поздравляю, Алеша, — сказал секундант, — все-таки победа.

Шелешнев не ответил, он тяжело пролез под канатами и стал пробираться к выходу. К нему тянулись какие-то люди, стоял нестройный шум голосов, раздавались аплодисменты. Затем перед его глазами оказался букет ярких цветов, и он услышал голос мастера кузовного цеха Карпухина:

— От наших ребят! Будущему чемпиону!

Сделав над собой усилие человека, берущегося голой рукой за раскаленный брус, Шелешнев взял букет и, не поднимая головы, быстро пошел в раздевалку.

Алексею не раз доводилось испытывать горечь поражения, но то ничего не стоило перед горечью сегодняшней победы.

Шелешнев долго стоял под душем. Колючие струи хлестали тело, вместе с усталостью смывая и то нехорошее, что он только что пережил.

Одевшись и уложив в чемоданчик свое боксерское снаряжение, Шелешнев вышел в раздевалку.

На подоконнике, охватив колено руками и мерно покачивая ногой — ее обычная поза, когда она была чем-либо раздражена, — сидела Нина. Перед ней стоял Соколов. Белый крестик пластыря — знак удара — закрывал его левую бровь. Шелешнев не ожидал этой встречи (по дороге на стадион Соколовы говорили, что сразу после матча пойдут на именины к брату Сергея), он смутился. Соколов быстро повернулся к нему.

— Будь добр, подтверди Нине, что ты понятия не имел, что у меня слабая бровь. Беда с этими женщинами, — добавил он с натянутым смехом, — заладила, что ты нарочно метил…

У Шелешнева похолодели щеки. Стараясь не глядеть на пластырь, стянувший кожу лба и как-то странно перекосивший лицо Сергея, он молча, с натугой кивнул головой.

— Ну, вот видишь! — торжествующе воскликнул Соколов, и Шелешневу почудилось в его тоне облегчение, словно где-то, в глубине души, и у Сергея шевелилось сомнение.

— Я вовсе не осуждаю Алексея, — сухо сказала Нина. — С какой стати человеку отказываться от лишнего шанса? Даже единственного, если хотите. Пожалуйста, не перебивай меня, — бросила она Сергею. — Я же не говорю, что это запрещенный прием! Но все-таки я рада, если Алексей действительно не знал.

— Я знал… — Шелешнев намеревался рассказать все до конца, но на лице Нины появилось такое гадливое выражение, что слова застряли у него в горле.

— Лучше бы ты соврал! — Она брезгливо передернула плечами, вся как-то съежилась, будто прикоснулась к чему-то нечистому. — Хоть бы ради меня, ради прежнего твоего… — Она хотела сказать «чувства», но, вспомнив о Сергее, удержалась.

«Так она знает, что я ее любил? Как же она может так низко обо мне думать?»

Шелешневу уже не хотелось оправдываться в глазах Нины. Движимый злым, оскорбленным чувством, он с вызовом проговорил:

— Если удар был неправильный, пусть Сергей опротестует бой.

— Замолчи. Гадко!

Соколов стоял, нагнув голову, внимательно глядя на серый исхоженный линолеум. Его маленькие, тесно прижатые к голове уши слегка порозовели. Шелешнев ждал, что он заговорит, но Сергей молчал. Алексей снял с вешалки плащ, неловко поклонился и вышел…

И вот он снова сидит в машине, на этот раз один, и пробирается сквозь людскую запруду к Ленинградскому шоссе.

Сумерки прозрачным туманом окутали улицы. Словно светляки, горели зеленые огни светофора. Шелешнев включил малый свет, желтоватая муть растекалась в воздухе перед носом машины.

Большие уличные часы показывали четверть десятого. В половине десятого должны начаться при заводском клубе занятия молодежной секции бокса, которой он руководил. Клуб находился на другом конце Москвы. Шелешнев вздохнул и нажал педаль акселератора. Когда стрелка спидометра добралась до пятидесяти километров, он сбросил газ — на большую уступку себе он не был способен.

Знакомый запах кожи и здорового человеческого тела ударил в нос Шелешневу, едва он переступил порог физкультурного зала.

Его ученики были в сборе. Не ожидая команды, они построились в шеренгу вдоль шведской стенки. Дежурный Коля Трушин, коренастый крепыш с узкими монгольскими глазами, отрапортовал, что на занятиях присутствуют все восемнадцать человек, больных нет. Затем он сказал:

— Товарищ Никонов желает сделать заявление.

— Пожалуйста, товарищ Никонов! Что у вас?

Вперед шагнул сухощавый подросток лет семнадцати, со вздернутым носом, усеянным веснушками.

— Я вчера… курил.

— Так, — нахмурился Шелешнев. — Что дальше?

Никонов шмыгнул носом.

— Я больше не буду.

— Вы уже давали слово, что бросите курить. Вам известно, что это первое условие, которое я поставил всем, желающим заниматься боксом. Вы не можете себя пересилить, тогда оставьте бокс.

Веснушки стали еще приметнее на побледневшем лице Никонова.

— Я не по-настоящему курил, Алексей Романыч. Меня дядя сигарой угостил, мне интересно было попробовать. Я и не затягивался почти, она горькая. Я больше никогда не буду…

— Хорошо. Давайте считать, что это в последний раз. Сегодня вы лишаетесь боя.

Никонов умоляюще взглянул на Шелешнева и вздохнул.

Такой порядок Шелешнев завел для того, чтобы никакая ложь не становилась между ним и его учениками. Среди старших ребят несколько человек курили, были и любители выпить кружку пива после работы. Шелешнев понимал, конечно, что не у всех хватит воли сразу отказаться от дурной привычки, и условился с ребятами, чтобы каждый, кому случится оскоромиться, сам признавался в этом перед лицом всего коллектива. Раз пережитый стыд признания, считал он, заставит ученика воздержаться от повторения поступка. Это создавало между ним и его учениками атмосферу искренности и товарищеского доверия.

Когда Никонов встал на место, шеренга снова подровнялась. Восемнадцать пар глаз, голубых, черных, карих, серых, с любовью, вниманием и готовностью были устремлены на Шелешнева.

Тяжелое, угнетенное чувство начало отпускать его сердце. Быть может, среди этих ребят окажутся чемпионы, новые Градополовы, Королевы, Огуренковы? Но пусть даже ему не удастся воспитать ни одного чемпиона, пусть впоследствии они отойдут от бокса, его усилия не напрасны. То хорошее, чему научит их бокс, навсегда останется с ними. Не избудется в их душе упоение и радость открытой, честной борьбы, воля к победе, мужество, великодушие к слабейшему. Эти качества, воспитанные боксом, окрасят их последующую жизнь. Первые результаты видны уже сейчас. Ребята подтянулись, стали больше следить за своими движениями, исчезла расхлябанность походки, которая многим из них казалась признаком удали и молодечества. Тот же Никонов стал куда лучше работать, его фотографию поместили на цеховой Доске почета. Шестнадцатилетний токарь Витя Андросов поступил в школу рабочей молодежи. Или взять Андрея Солоухина. В заводском училище не было более задиристого, грубого парня. Сказать дерзость преподавателю, оскорбить, ударить товарища для Солоухина было самым обычным делом. А вот с недавних пор жалобы на Солоухина прекратились. Больше того — его избрали старостой, и младшие ребята в нем просто души не чают — при Андрее ни один смельчак не осмелится обидеть товарища.

Едва приметный трепет пробежал по шеренге. Как ни был он мимолетен, Шелешнев подметил легкий знак нетерпения.

— Равняйсь!..

Занятия начались. После небольшой разминки вели бой с тенью, затем начались учебные схватки.

На самодельный ринг вышли два младших члена группы: тринадцатилетний Трушин, ученик ремесленного училища, и его сверстник Карпухин, сын мастера цеха, где прежде работал Шелешнев. Боксерские перчатки трогательно выглядели на детских руках.

Гонг — и ребята принялись тузить друг друга, весьма мало заботясь о том, насколько их удары соответствуют наставлениям руководителя. Но Шелешнев их не останавливал. Он знал, что должно пройти немало времени, прежде чем живой азарт схватки подчинится расчету, а приемы станут естественной формой выражения силы. И он следил главным образом за тем, чтоб ребята не наносили друг другу ударов открытой перчаткой и ударов ниже пояса. В то же время Алексей старался угадать их будущие бойцовские качества. Даже в этой беспорядочной потасовке чувствовались разные характеры и темпераменты. Коля Трушин дрался самозабвенно, ничуть не заботясь о защите. Он стремился лишь к тому, чтобы нанести возможно больше ударов. Его противник Карпухин действовал более осмотрительно: уклонялся, закрывался, а ответные удары направлял в наиболее уязвимые места. Порой и он поддавался азарту и начинал без толку размахивать руками, но быстро обретал контроль над собой. Все же под конец оба так увлеклись, что не услышали гонга. Первым опомнился Карпухин, он отступил на шаг, опустив руки. В тот же миг Трушин ударил его в нос.

— Стоп! Вот это никуда не годится!

— Я не слыхал гонга, Алексей Романыч.

— Совсем плохо. Боксер никогда не должен забываться, в самой горячей схватке обязан владеть всеми своими чувствами, все видеть, все слышать. Нельзя же так терять себя, превращать бокс в потасовку! — Шелешнев еще некоторое время говорил о поведении боксера на ринге, о корректном отношении к противнику.

— Алексей Романыч, можно вопрос? — обратился к нему Андросов.

— Пожалуйста.

— У нас тут спор вышел. Я считаю, что боксер имеет право пользоваться каждой промашкой, ошибкой противника, использовать любой шанс. А Солоухин говорит, что это неблагородно. Что же тут неблагородного? Раз правилами дозволено, крой на все сто!

Шелешнев внимательно посмотрел на Андросова. «Неужели он имеет в виду историю с Соколовым?» — мелькнула у него мысль, но он ее тут же отбросил. Ни один из его учеников не стал бы хитрить с ним. Если бы у них были какие-то сомнения в нем, они прямо бы его спросили.

— Видите ли, товарищ Андросов, это вопрос совести. Возьмем такой случай. Однажды в финале первенства страны Королев дрался с Мартином Линнамяги. Линнамяги находился в отличной форме и сразу ринулся в атаку. Правая у него работала, как паровой молот. Раз — попал, два — попал, три — Королев уклонился, и Мартин с размаху полетел на канаты. Королев, как говорится, мог взять его голыми руками. А он отошел в сторону и ждал, когда тот будет готов к бою. Королев имел полное право на удар, тем более что он своей ловкостью поставил Линнамяги в такое положение. Но он не хотел случайной победы. Все, кто видел этот бой, восхищались поступком Королева. Конечно, так мог поступить только наш, советский, боксер. Будь на месте Королева какой-нибудь американец, он бы ни секунды не раздумывал. Там и запрещенных ударов не стесняются, бьют открытой перчаткой, плечом, в клинче зажимают противнику рот, чтобы затруднить дыхание, лишь бы судья не видел. Там на ринге действуют звериные законы. Вот и судите сами, правильно ли поступил Королев?

— Факт правильно! — отозвались ребята хором.

— Легко ему было благородничать, — усмехнулся Андросов. — Он же знал, что все равно побьет Линнамягу. А будь он слабее или в той же силе, стал бы он цветки разводить…

— Когда имеешь дело с таким боксером, как Линнамяги, — кстати, его фамилия не склоняется, — никогда нельзя быть наверняка уверенным в победе.

— Дело не в нем, — упорствовал Андросов, — я вообще говорю.

Восемнадцать пар глаз, голубых, черных, карих, серых, с вниманием и доверием были устремлены на Шелешнева, а ему вдруг вспомнился стадион, раздевалка, смуглое лицо Нины на голубом фоне окна, тонкие пальцы, охватившие колено, и жестокие слова: «Хоть бы ради меня, ради прежнего твоего…».

«Нет, Нина, не ради тебя, а ради них, ради этих вот пареньков, я никогда б не воспользовался тем, что ты назвала моим единственным шансом».

Он встал.

— Вопрос, затронутый Андросовым, очень важен, товарищи. В делах совести, спортивной чести не должно быть никаких сомнений и неясностей. Это важнее правильной стойки, защиты и нападения…

Когда Шелешнев поднимался на ринг, Ваграмов предупредительно наступил ногой на нижний канат. У всякого другого это было бы простым жестом вежливости, но Ваграмов играл на публику. Рисовка была приметна в каждом его движении: и в том, как он подставил спину секундантам, чтобы с него сняли халат, и в том, как помахал перчаткой кому-то на трибунах, в рассеянном взгляде, каким он следил за голубями, кружившимися над стадионом, в то время как судья делал бойцам обычное наставление.

Шелешнев подумал, что побить Ваграмова было бы поистине святым делом. Он слишком избалован победами, успехом, а это не ведет спортсмена к добру.

Едва лишь прозвучал гонг, как Ваграмов преобразился: исчезла его мешковатая грация, рассеянно-снисходительный взгляд. На ринге, стоял боец: единый клубок мышц, сухожилий, нервов, боец, беспощадный в своем напоре, притом никогда не забывающий о защите, но слишком привязанный к своему званию чемпиона.

На этом единственном ущербе Ваграмова Шелешнев построил свой расчет боя.

Он отказался от прощупывания противника, сразу пошел в атаку. Он хотел смутить, выбить Ваграмова из равновесия, навязать ему свой темп. Но Ваграмов не желал, чтобы ему диктовали условия боя. Он предпочел уходить. Все же Шелешневу удалось провести несколько сильных ударов по корпусу, затем он послал мощный прямой в голову. Ваграмов пошатнулся, и Шелешнев ударил его в рот. Губы Ваграмова вспенились розовым. Он улыбнулся, шагнул вперед, словно согласился на ближний бой, но в последний момент применил захват.

Судья развел их. Шелешнев замахнулся, но Ваграмов скользнул под руку противника и снова обхватил его, связал своим телом, как ремнями. Судья сделал ему предупреждение. Ваграмов выслушал судью, по-прежнему улыбаясь. Он не боялся боя, но хотел вести его так, как это нужно ему, и твердо стоял на своем. Шелешнев оценил его упорство, но он был слишком опытным боксером, чтоб дать Ваграмову безнаказанно придерживаться, этой уклончивой тактики. И в следующий момент, когда Ваграмов попытался связать его, он молниеносным движением высвободил левую руку и заколотил по ребрам противника. Он почувствовал, как ослабло тело Ваграмова, но каким-то шестым чувством угадал, что это уловка. И когда Ваграмов, мгновенно спружинившись, оттолкнулся от него, перчатка Шелешнева догнала его подбородок. Казалось, Ваграмов вобрал этот удар в себя, он не сдвинулся с места, волна упругой дрожи прошла по его мускулам. Это было похоже на глоток, сделанный всем телом. Шелешнев занес руку, но тут раздался гонг. Алексею, не завершившему удар, показалось, что рука его налилась тяжестью в тысячу килограммов. Тугая боль сдавила плечо, скрутила локтевой сустав и медленно отпустила.

Ваграмов, все так же улыбаясь, повернулся и направился в свой угол. Его самообладание восхитило Шелешнева. Алексей выиграл раунд, но знал, что сокрушительный натиск не смял, не обескуражил противника. Тактически Ваграмов не проиграл боя. Борьба впереди.

Шелешнев опустился на табурет, с наслаждением расслабил тело, открыл рот, закрыл глаза, всем существом отдавшись дыханию. Секундант оттянул резинку его трусов, затем ритмичными взмахами полотенца стал «подавать» ему воздух. В щедром притоке кислорода быстро перегорала усталость, все тело отходило, будто с мороза, теряя одеревенелую жесткость, становясь вновь ощутимым, пластичным, своим. Он почувствовал желание схватки раньше, чем кончилась короткая передышка.

Алексей открыл глаза и сделал знак секунданту: довольно воздуха. Ваграмов сидел в своем углу, раскинув руки по канатам. Врач Коробейников все еще возился с его губой, унимая кровь. Шелешнев усмехнулся, представив себе, как через полминуты мнимое изнеможение Ваграмова сменится бурной энергией, расчетливой взрывчатой силой.

Взгляд его скользнул дальше, за край ринга. Там, словно на дне пропасти, смутными бликами мерцал иной мир. Шелешнев не раз замечал, что когда глядишь с ринга на трибуны, то в первый момент видишь публику словно не в фокусе — что-то размытое, колышущееся, розовато-желтое. Но проходит миг, лица выходят из тумана, очерчиваются, как при наводке бинокля. Он пробежал глазами по сидящим впереди незнакомым мужчинам и женщинам, чуть задержал взгляд на молоденьком милиционере, на лице которого еще было заметно только что пережитое волнение, затем все лица исчезли, и осталось лишь одно — сухое, напряженное, чужое лицо Нины. Она сидела в первом ряду, близ центрального прохода, прямо против ринга. Все вчерашнее, нехорошее всколыхнулось в душе Шелешнева. Он почувствовал боль, и эта боль унесла его спокойствие.

Звук гонга упал ему в самое сердце. Нина исчезла, исчезли трибуны, остался лишь квадрат ринга. Шелешнев поднялся, помощник секунданта убрал табурет.

Верный своей тактике, он снова ринулся в атаку, стремясь навязать Ваграмову ближний бой. Неожиданно Ваграмов открылся. То была уловка, разгаданная Шелешневым на какую-то тысячную долю секунды раньше, чем она могла принести пользу чемпиону. Алексей сделал обманное движение и отклонился. Перчатка Ваграмова со свистом пронеслась мимо его глаз, но встречный удар Шелешнева был столь стремителен, что Ваграмов почувствовал его прежде, нежели увидел.

Ваграмов недаром был четырехкратным чемпионом страны. Он устоял. Шелешнев занес руку для нового удара. Прямо перед ним маячил лоб Ваграмова с крутыми надбровными дугами, чуть скошенный назад лоб — открытая мишень. И тут Алексею показалось, что левая бровь Ваграмова набухает темной кровью, кожа тончает и вот-вот лопнет…

В боксе все решают мгновения. Шелешнев помедлил и упустил возможность. Лоб Ваграмова мелькнул перед ним, чистый, крепкий, без единой царапины, и оказался вне пределов досягаемости.

Алексей снова пошел на сближение. Ничего не изменилось ни в его уверенной стойке, ни в гибких мощных движениях. Со стороны казалось, что он по-прежнему управляет боем. Но он уже не владел рингом. Первым почувствовал это своим острым чутьем Ваграмов. Он не спрашивал себя, что произошло с Шелешневым. Для него было достаточно, что тот совершил непростительный промах. В основе каждой ошибки лежит какая-то слабость, а слабость противника должна быть немедленно использована. Он поступил самым простым образом: снова приоткрыл голову. Казалось, удар Шелешнева, словно молния, переломился где-то посредине, вместо подбородка попал в перчатку Ваграмова.

«Это вчерашнее… Я не могу бить в голову», — подумал Шелешнев, и в тот же миг голубой свод неба качнулся и рухнул вниз. Словно раздавленный им, Алексей припал к доскам ринга.

Лишь краешек подбородка Шелешнева был приоткрыт в момент, когда он принимал стойку, и этой крошечной щелочки оказалось достаточно чемпиону. Удар ворвался в узенький лаз с точностью снайперской пули и отдал человеческой плоти всю свою сокрушительную силу. Это было труднее, чем с размаху продеть нитку в игольное ушко, мастерство граничило с чудом.

Шелешнев открыл глаза, увидел серые доски в тонком налете пыли и понял, что произошло.

— Четыре, пять… — бесконечно далеко отсчитывал судья.

Значит, еще не конец… Но хватит ли сил встать? Голова кружилась, как во время качки, канаты ринга упруго подрагивали, словно винты корабля.

Как будто пробки вылетели из ушей, и в самую ушную раковину давяще больно хлынул металлический гул — волнение стадиона.

Он закрыл глаза, а когда вновь открыл их, то увидел чистую синеву неба и круживших в небе голубей. Белые, палевые, сизые, они ныряли, кувыркались и вдруг, словно по взаимному уговору, скользнули куда-то в сторону и скрылись за краем трибун.

Остался лишь один белый голубь, паривший в страшной выси. Увидев, что его бросили, голубь камнем устремился вниз, оставляя за собой мерцающий след. Его маленькая тень скользнула по рингу, дружеской лаской коснувшись руки Шелешнева. И тут, словно устыдившись своего страха, голубь широко и вольно взмахнул крыльями, круто взмыл вверх и запарил над стадионом единственным властителем неба.

В шуме, несшемся с трибун, выкриках, свистках, аплодисментах Шелешневу вдруг почудился голос Нины. Он повернулся на бок и в прозор между настилом ринга и нижним канатом сразу увидел ее. Она стояла впереди трибун, сжав руки в кулак, и неотрывно глядела на него. Выражение ее лица стало еще жестче и напряженнее, но оно не было враждебно Шелешневу. Напротив, каждая черточка Нининого лица как будто говорила: «Встань, дерись, победи!..».

— Девять, — произнес судья, и Шелешнев поднялся.

Настил ринга качнулся под ним, вновь напомнив о корабле. Но, подчиняясь все тому же странному молчаливому приказу, Шелешнев заставил себя устоять.

— Бокс! — сказал судья, и против воли удивление прозвучало в его голосе.

Ваграмов чуть помедлил. Он был на редкость корректный боксер и хотел убедиться, что его противник действительно готов к бою. А затем он ударил.

Гонг спас Шелешнева от поражения. Кто-то поднес ему флакон с нашатырем. Колючие иголки впились в мозг, боль быстро прошла, оставив приятное ощущение свежести.

Жадно глотая воздух, нагнетаемый в него секундантом, Шелешнев думал о Нине. «Неужели мне все пригрезилось?.. Нет, я не мог ошибиться, я видел, видел… Она действительно хотела мне помочь. Почему? Простила вчерашнее, но меня не за что прощать… Или она поняла, что случилось со мной во втором раунде? Тогда — просто жалость? Но и жалость ее не нужна мне…»

— Следи за его правой, он ловит тебя на один и тот же прием! — раздался над его ухом чей-то горячий шепот.

Шелешнев обернулся, и взгляд его уперся в белый крестик пластыря, закрывавший бровь человека. Наверное, было что-то в лице Шелешнева, если Соколов вдруг заговорил торопливо, взволнованно, глотая слова:

— Не сердись, Алеша… Мы виноваты… Ты щадил меня… Шелешнев сказал тихо, с усилием:

— Ты только за себя говоришь?

— Нет, нет, Нина тоже… Она поняла, она все поняла, Алеша…

Гонг не дал ему договорить. Последние слова, которые Шелешнев слышал, были «следи за его правой». Но он не нуждался в советах, он уже владел тем, что ему было нужно для победы.

Чутье, никогда не обманывавшее Ваграмова на ринге, подсказало ему, что дело плохо. Но он был слишком закаленным бойцом, чтобы принять свою угадку как неизбежность. Он понял, что ни его тонкое тактическое умение вести бой, ни хитроумные обманы, не раз выручавшие его в трудную минуту, сейчас не помогут. Все его мастерство должно знать одно лишь воплощение — удар.

Противники оказались достойными друг друга. До самого конца раунда трудно было решить, на чьей стороне перевес. И все же, когда прозвучал гонг, даже самые неопытные зрители поняли, что бой — Шелешнева. Он превзошел Ваграмова не силой ударов, не мастерством, а вдохновением. Удары Ваграмова снежными хлопьями таяли на его коже. После боя он выглядел таким свежим, что ему впору было начинать сначала. Идя в свой угол, Ваграмов казался до краев налитым грозной тяжестью ударов Шелешнева, он пошатывался, словно грузчик, взваливший на плечи непосильную кладь.

И раньше, чем судья поднял руку Шелешнева, стадион, как один человек, приветствовал его трудную победу…