Испытание

СОРОК ПЕРВЫЙ

Вечером 21 июня сорок первого года Николай решил пройтись по городу, побывать на проспекте 25-го Октября, как тогда называли Невский.

Июньский вечер мало чем отличался ото дня — было светло и празднично, масса гуляющих, на каждом углу продавали цветы, особенно много было тюльпанов самых разных оттенков. Из окон ресторанов на проспект вырывалась музыка.

В воскресенье, 22 июня, Бусыгин встал рано, сделал зарядку, позавтракал и, захватив чемоданчик со спортивным инвентарем, отправился в Шереметьевский парк.

День был солнечный, яркий. Изредка с Балтики порывами налетал ветерок. Из-за Нарвской заставы трамваи и автобусы увозили за город парней и девушек. Слышны были песни, говор баяна, смех.

В Шереметьевском парке было полно народу. А на стадионе шло приготовление к соревнованиям.

Бусыгин принял душ, переоделся. Время приближалось к двенадцати.

Около стадиона на столбе висел репродуктор, похожий на огромную граммофонную трубу. По радио передавали музыку, песни.

И вдруг внимание людей привлекли гулкие удары метронома, донесшиеся из репродуктора. Через несколько минут толпа безмолвно слушала речь Молотова.

Немецкие фашисты напали на нашу страну от Балтийского до Черного моря, бомбят города, порты, заводы, электростанции…

Репродуктор умолк, но никто не уходил. Люди стояли, словно оцепеневшие от неожиданно свалившейся страшной вести.

Бусыгин безотчетно кинулся в раздевалку, быстро переоделся, схватил свой чемоданчик… «Куда же теперь» — подумал он. И решил: «На завод».

Он шел по заводскому двору, встречая людей, которые несли ведра с ультрамарином, разбавленным мелом и столярным клеем. Кто-то уже успел распорядиться окрасить в синий цвет стекла в цехах, белые шары уличных фонарей. На крыши цехов ставились ящики с песком и бочки с водой.

В «СБ-2» Бусыгин застал всю деминскую бригаду. Она работала, как обычно, словно это был не воскресный день, а будни. Собирали «КВ».

Демин сказал ему коротко и жестко:

— Переоденься и — за работу.

— А война?..

— Что — война? Ты какого года рождения?

— Двадцать пятого.

— А мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год включительно. Это нас касается, а ты погоди.

— А как же вы, Василий Иванович?

— Что я? Я — солдат, коммунист. Что прикажут, то и буду делать. Думаешь: война это там, где рвутся снаряды и идут в атаку? Здесь тоже война, — и он постучал кулаком по броне могучего «КВ». — Понял?

Поздно ночью Бусыгин пошел домой. На стеклах окон появились прикрепленные крест-накрест полоски бумаги. Мимо Нарвских ворот проплыли аэростаты воздушного заграждения. Один за другим по проспекту Стачек проходили красноармейские колонны. У каждого красноармейца были скатка и противогаз.

Брат Виктор ушел в армию. Мать, бледная, осунувшаяся, дрожащая, не находила себе места. Сестры успокаивали ее, стараясь приободрить.

Николай сказал матери:

— Да ты не волнуйся, мама. Вот увидишь: наши их так стукнут, что фашисты покатятся…

— Покатятся, — тихо повторяет мать, — покатятся… Когда это они покатятся. А пока кровь людская льется на русской земле.

— Но ты же не знаешь, мама, что есть у нашей Красной Армии. Я-то знаю.

— Ты, сынок, знаешь. Это хорошо, что ты знаешь. А Витя уже там, где кровь. — Она заплакала.

Заснуть Николай не мог. Он все размышлял: в армию его не возьмут — это факт, но и сидеть здесь, в тылу, когда народ борется с фашистами, тоже невмоготу. Как же быть? Может, попроситься в разведчики. Ведь воевали же «красные дьяволята».

Его размышления прервал глухой удар, донесшийся откуда-то издалека, потом второй и третий… Николай вскочил с постели, подошел к окну. Два луча прожектора, скрестившись, метались по серо-белесому небу, а потом, словно гигантскими клещами, захватили, не выпуская, ползущую в вышине серебристую точку. «Самолет, — догадался Николай. — Фашистский самолет… Бомбит, гад. Ленинград бомбит…»

Раздалась частая дробь пулемета. Затем где-то совсем близко грохнул орудийный выстрел.

«Зенитки, — прошептал Николай. — Воюем в Ленинграде». И его охватило чувство горечи, ярости и оскорбленного достоинства. Это было и чувство страстного протеста. «Как же так: фашисты бомбят Ленинград! Этого допустить нельзя. Нельзя!» — кричала душа молодого питерского рабочего, путиловца. И он лихорадочно перебирал один за другим варианты: как же ему, Николаю Бусыгину, поступить, что предпринять? С этими мыслями он под утро как-то незаметно заснул, вернее забылся, потому что очень скоро вскочил с постели, пожевал кусок хлеба, запил его молоком и поехал на завод.

Война резко изменила облик города: вместо привычных милиционеров на перекрестках появились военные регулировщики, по улицам шли колонны красноармейцев, грохотали танки, орудия, один за другим мчались грузовики. У ворот домов, на улицах и проспектах появились бойцы истребительных батальонов — первых ленинградских добровольческих формирований — они несли круглосуточное дежурство в городе и на подступах к нему. Дома окрашивались пятнами, полосами, искажающими их очертания, и Николай понимал, что это способ маскировки. На стенах домов появились плакаты, призывающие к бдительности, к защите Родины.

На заводе все просились на фронт. Комитет комсомола был на первом этаже, а партком — на втором, и тут и там стояли очереди добровольцев. И каждому говорили одно и то же: Красной Армии танки сейчас нужнее всего, и путиловцы должны, обязаны делать танки, танки, танки… Кто уйдет без разрешения из цеха — будет считаться дезертиром! Но все равно просились в ополчение, в истребительные батальоны, в «отряды пожарников», которые тушили зажигательные бомбы на крышах цехов. Отпускать с завода не хотели. По каждой кандидатуре велись споры; отпускали тех, кто служил в армии, участвовал в боях с белофиннами, на Хасане, на Халхин-Голе. Был сформирован целый полк кировцев, первый полк первой дивизии народного ополчения. Бойцы этого полка обучались тут же, поблизости от завода, на берегу Финского залива.

В Доме культуры имени Газа разместился мобилизационный пункт, и к нему с вещевыми мешками и чемоданчиками тянулись люди.

Николая определили «в пожарники». Отвели пост, выдали щипцы, провели инструктаж. По тревоге он должен был все бросать и мчаться на свой пост — на крышу цеха — тушить «зажигалки». Но и других дел было у него немало.

Перешли на казарменное положение: работали, ели, спали прямо в цехе, примостившись кто где сумел. Ночью, после работы, шли всей бригадой на погрузку. Танки, лязгая гусеницами, медленно вползали по трапам на четырехосные платформы, и тут же около них лепились бригады сборочных и сдаточного цехов: крепили машины, подтаскивали ящики с боеприпасами и запасными частями, набивали пулеметные ленты, натягивали на «КВ» брезентовые чехлы.

А с утра — опять на сборку: в течение двух-трех недель кировцам предстояло удвоить выпуск «КВ».

Положение Ленинграда с каждым днем становилось все более угрожающим. Двадцать девять дивизий фон Лееба, тысяча двести самолетов, почти полторы тысячи танков, двенадцать тысяч орудий рвались к городу. Партийная организация призвала всех жителей к защите города. Начали обучать ленинградцев правилам и тактике уличной борьбы. В ленинградских газетах появилось подписанное Ворошиловым, Ждановым и Попковым воззвание, которое начиналось словами:

Бусыгин редко мог урвать время, чтобы проведать мать. Идя по знакомым улицам, он повсюду замечал приметы близости к фронту, готовности города к отпору врага: по боковым переулкам уходили глубокие рвы, линии надолб и колючей проволоки; тянулись вверх хоботы зенитных орудий; в домах — бойницы. Кругом — спокойная настороженность.

Мать дома одна: сестры рыли противотанковые рвы сначала в Кингисеппском районе, потом к югу от Ораниенбаума, а теперь возле самого города, за Северной верфью. Полмиллиона ленинградцев работали на строительстве оборонительных рубежей — рыли траншеи и противотанковые рвы, строили доты и дзоты. И с каждым днем сюда приезжали все новые и новые тысячи женщин, подростков, стариков — все, кто был способен держать в руках лом или лопату.

Мать за эти трудные дни страшно осунулась и поседела, глаза ввалились и потускнели. У Николая больно сжалось сердце. Чтобы не тревожить мать, он начал бодро рассказывать о заводских делах. А Мария Павловна смотрела на сына и думала о том, что у него глаза красные от бессонницы, он похудел, в чем только душа держится.

— Ничего, мать, ничего, — бодро говорил Николай, — скоро их попрут, дадут фашистам жару…

— Коленька, сынок, — тоскливо отвечала Мария Павловна, — немцы заняли Стрельну и Лигово… Неужто я не знаю. Путиловский эвакуируют… Вот уедешь и ты в Сибирь или на Урал.

— Так только отдельные цехи эвакуируют… А мы куда поедем — нам танки делать.

Ни Бусыгин, ни тем более Мария Павловна не знали, да и знать, конечно, не могли того, что произошло буквально на второй день после начала войны. На завод позвонили из ЦК партии и предложили директору завода Зальцману и главному конструктору Котину немедленно вылететь в Челябинск для выяснения возможностей организации там массового производства танков.

На Урал выехала группа конструкторов во главе с Николаем Духовым. Они ехали, чтобы подготовить техническую документацию предстоящую широкому развертыванию танкового производства. Еще раньше в Челябинск был завезен один танк «КВ». С его устройством уже знакомились тракторостроители ЧТЗ.

Обо всем этом ничего не знали в семье Бусыгиных. Но Николай видел, как прокладывались дополнительные железнодорожные ветки в цехи, из которых надо было вывозить оборудование. В середине июля на восток отправился первый товарный состав… А потом, когда фашисты перерезали железную дорогу, по которой предполагалась эвакуация, некоторые станки и наиболее ценный инструмент переправили через Ладожское озеро. И об этом всем на заводе было известно.

Бусыгин дни и ночи проводил на заводе, в цехе или на крыше цеха. Но в те редкие минуты, когда заходил разговор об эвакуации, он с тоской и болью думал о матери. Он убеждал себя: «Никуда не уеду. Не может быть, чтобы отдали фашистам Ленинград. Не может этого быть! Не будет!» Мысль эта успокаивала на некоторое время, отдаляла размышления об эвакуации, но все равно слово «эвакуация», словно заноза, сидело в самом сердце и причиняло боль.

Вечером 10 сентября раздался вой сирены: воздушная тревога. Бусыгин бежал не в бомбоубежище, а на крышу. Дежурить на крыше во время воздушной тревоги было страшно и опасно. Немцы часто сбрасывали зажигательные бомбы и обстреливали дома из пулеметов. Дежурившие на крышах одевали брезентовые рукавицы и вооружались большими щипцами, ждали, глядя на небо.

Николай поднялся на крышу, которая была накрыта маскировочной сетью и завалена металлической стружкой. Вслед за ним вылезла на крышу цеховой технолог Вера Ивановна, молодая, энергичная женщина.

Небо на западе шевелили багровые отсветы. Слышен был какой-то сверлящий звук.

С крыши было хорошо видно, как черные самолеты летят строем, то скрываясь в облаках, то вновь появляясь. Видно было и как зенитки разрушают их строй, и самолеты расползались в разные стороны. Все новые и новые батареи зенитчиков вступали в бой. Разрывы зенитных снарядов кипели вокруг самолетов.

— К нам летят! — крикнула Вера Ивановна.

Звено самолетов, отделившись, повернуло к Кировскому заводу.

Когда самолеты были над самым заводом, у Николая замерло сердце. Он лег на крышу, чтобы его не скинуло воздушной волной, а Вера Ивановна стояла на крыше во весь рост, как бы бросая вызов ненавистным фашистам, не желая показать, что она хоть сколько-нибудь боится их бомб и пуль. И когда зенитчики сбивали вражеский самолет, Вера Ивановна кричала «ура», прыгала от восторга.

Николай отчетливо увидел, как самолеты высыпали «зажигалки» и как они, кувыркаясь в воздухе, полетели на крышу. Он хватал шипящую и светящуюся бледно-голубым светом зажигательную бомбу, как змею, огромными щипцами и бросал ее в ящик с песком. Потом хватал вторую, третью, четвертую… Николай видел, как Вера Ивановна, бесстрашно и быстро орудуя щипцами, тушила зажигалки. И вдруг раздался страшный удар. Николаю показалось, что здание цеха закачалось и вот-вот рухнет. По спине прошел холодный озноб, и в эту же секунду он увидел, что Веру Ивановну швырнуло с крыши вниз.

— Вера! — вне себя от ужаса закричал Николай. Огромным усилием поборов страх, подобрался к самому краю крыши, чтоб узнать, что произошло с женщиной. Но в это время раздался новый взрыв и опять посыпались «зажигалки». Бусыгин кинулся их тушить.

Потом, после отбоя, Николай узнал о гибели Веры Ивановны. Узнал он и о том, что фашистские самолеты сбросили бомбу на здание конструкторского отдела, но она немного отклонилась от цели. Взрывной волной в здании вырвало переплеты оконных рам, отвалилась штукатурка. Среди конструкторов были контуженные и раненые. В ту же ночь отдел перевели в Дом культуры. И опять прилетели фашистские самолеты и бомбили Дом культуры. Стало ясно: фашисты охотились за конструкторами грозных танков, и вражеские лазутчики давали им точную цель. Пришлось спрятать конструкторский отдел в другом районе города — на Выборгской стороне.

Кольцо блокады все сильнее сжимало огромный город. К середине осени немцы поняли, что штурмом взять Ленинград невозможно. Фашисты, установив севернее Тосно орудия, начали обстреливать ленинградские улицы. Цехи Кировского завода враг обстреливал из орудий и минометов, завод оказался в полном смысле на линии огня — в нескольких километрах от переднего края. Сборщики работали даже во время артобстрелов. И только, когда налет обрушивался на «СБ-2», Василии Иванович спокойно и тихо говорил ребятам:

— Давайте быстро в укрытие. Сейчас здесь начнет долбить, огонька подсыплет.

Бригада уходила в укрытие.

Пока наверху бушевал артиллерийский огонь, рвались снаряды и мины, деминцы, примостившись кто как сумел, отсыпались. Старый путиловский мастер смотрел на их бледные лица, тускло освещенные одной электрической лампочкой, и удивленно качал головой:

— Надо же, а, спят. Им этот фашистский сабантуй до феньки. Молодость…

Видимо, забыл старый путиловец, что и у молодости имеется предел прочности. Даже металл и тот устает.

Взрывами в цехе высажены окна и двери, с Финского залива сюда врывался осенний ветер и буйствовал вовсю.

Стало голодно. В октябре рабочие стали получать в сутки 250 граммов хлеба, служащие и иждивенцы — 125. Голод хватал за горло. Но люди, сжав зубы, собрав в кулак всю волю, работали. Многие погибали. Покойников возили на Красненькое — родовое кладбище путиловских мастеровых, возили хоронить по ночам.

На заводском дворе часто появлялись буксируемые тягачами порыжевшие танки — их прямо с поля боя доставляли на завод для ремонта. И тогда появлялся Демин и коротко говорил:

— Пошли, объект привезли. — И бригада шла ремонтировать танк. Вместе с молчаливыми танкистами, у которых обычно была забинтована голова или лицо. На бинтах — пятна запекшейся крови.

Бусыгин спрашивал у фронтовиков:

— Выстоите?

Танкисты горько улыбались, слушая этот наивный вопрос, и, в свою очередь, спрашивали:

— А вы — выстоите?

— Выстоим! Выстоим! — яростно отвечал Николай. — Ну и мы из того же теста, что и вы. Ленинград не отдадим. — И на их закопченных, изможденных лицах появлялась улыбка.

Демин похудел, но духом он по-прежнему был непоколебим. Полежит возле танка десяток минут, и опять за работу.

Отремонтируют танк. Демин берет кусок мела и размашисто пишет на башне: «Вперед на врага!»

— Вот так, Никола, — говорит Василий Иванович. — Маленько передохнем — и за следующий возьмемся. Вперед на врага! Только так, а? У нас и терпения, и выдержки хватит.