Испытание правдой

Глава первая

Как только я села в машину, повалил густой снег. Только в Мэне можно увидеть снегопад в начале апреля. Будучи уроженкой Новой Англии, я всегда любила наши суровые новоанглийские зимы. Однако в последнее время, когда климат стал вести себя не-предсказуемо, случалось и такое, что за всю зиму мы не видели ни одной снежинки. Впрочем, в этом году в начале января бывало и до минус пятнадцати, и даже сейчас, когда не за горами Пасха, зима не спешила отступать. Снегопады частенько навещали нас.

Мой джип, как всегда, завелся с полуоборота, и я еще не успела выехать с парковки, как в салон хлынул теплый воздух. Джип был подарком мне на пятидесятилетие. А на днях Дэн предложил поменять его на новую модель или подобрать другой внедорожник. Я решительно отказалась. Конечно, нехорошо, что я мотаюсь по Портленду на столь громоздком автомобиле (хотя в такие снежные бури, как сегодня, он просто незаменим). Но идея вышвырнуть еще десять тысяч на новый джип «чероки», в то время как мой еще так славно ездит, кажется мне абсурдной.

Дэн, напротив, считал плевым делом каждые два года менять свои «лексусы».

— Мы можем себе это позволить, — мягко напоминает он мне, когда я закатываю скандал по этому поводу.

Включив радио, я настроилась на волну Эн-пи-ар[45]. Шла прямая трансляция концерта Бостонского симфонического оркестра — Ливайн дирижировал Второй симфонией Сибелиуса: идеальная музыка для темного зимнего вечера.

Из даунтауна Портленда я выбиралась через квартал офисных зданий 1930-х годов постройки; они много лет простояли заброшенными, и их даже планировали к сносу. Но это было еще до начала большого бума середины девяностых, когда Южный Мэн всколыхнулся от наплыва энергичных молодых профессионалов, покинувших крупные города высшего дивизиона. И каждый раз, когда в журнале «Город и провинция» появлялась заметка о том, что Портленд — один из самых уютных городов для жизни, цены на местную недвижимость подскакивали еще на десять процентов. Вот почему эти некогда пустующие офисные здания превратились в модные нынче лофты стоимостью до полумиллиона долларов за 1600 квадратных метров… в то время как наш собственный дом в Фалмуте…

Впрочем, довольно, я уже устала от этой темы. Сегодня в Портленде, к кому ни придешь на обед, за столом только и делают, что обсуждают недвижимость. В этом смысле нам удалось догнать другие города страны. Но я часто задумываюсь вот над чем: почему мы стали тратить столько времени на разговоры о собственности, которой владеем, и собственности, о которой мечтаем?

Фалмут Форсайд — городок, где мы теперь живем, — всего в пяти минутах езды от центра Портленда. Медицинский центр Мэна — лучший госпиталь штата, где трудится Дэн, — раскинулся на склоне холма на полпути между городом и нашим домом. Дэну недалеко добираться на работу, и он доволен.

Я как раз подъезжала к повороту на Фалмут Форсайд, когда зазвонил мой сотовый.

— Ханна, это Шейла Платт.

— Привет, — сказала я, стараясь придать голосу энтузиазма.

Шейла была давним членом читательской группы, куда входила и я. Поначалу мы были просто кружком любителей книги. А несколько месяцев назад я предложила ввести элемент театральной постановки в наши литературные чтения — так мы могли читать книги вслух, по сути исполняя роли персонажей. Что примечательно, в Портленде было много таких кружков, и я убедила женщин из «нашего союза» попробовать расширить репертуар постановок, выйдя за рамки «Гордости и предубеждения»[46]. Как раз сегодня мы читали первые два акта пьесы «Мера за меру», и, как обычно, наши дискуссии после прочтения свелись к яростному спору между Шейлой Платт и ее hete noire[47], Алисой Армстронг.

Алиса преподавала живопись в местном профессиональном колледже, была разведена и до смешного переживала по этому поводу. Ее муж — тоже преподаватель живописи — ушел от нее к очень успешной даме, юристу крупной корпорации, которая помогла ему выжать из Алисы последние соки в бракоразводном процессе («Я так разозлилась на этого подонка, что согласилась на все его унизительные условия, просто чтобы показать ему, что он мне больше не нужен. Знаешь, гордость всегда обходится по самой высокой цене»). Алиса была очень умной и очень невезучей — талантливый иллюстратор, она не могла найти в Мэне достойного применения своим способностям, поэтому ей пришлось довольствоваться скромной должностью учительницы, чтобы прокормить двоих детей. Она неплохо разбиралась в политике, была остра на язык и вообще проказница, поэтому мне следовало дважды подумать, прежде чем отдать ей на прочтение одну из самых проблемных пьес Шекспира. Мало того что «Мера за меру» изобилует этическими сложностями — эта пьеса заставляет задуматься о взаимосвязи политической и сексуальной власти, не говоря уже о том, что обнажает хрупкую грань между религиозной набожностью и лицемерием. А если еще учесть, что Шейла была пылкой христианкой и не скрывала своего восхищения нашим нынешним Главнокомандующим вооруженными силами, в то время как Алиса слыла «радикальной атеисткой» (так окрестила ее Шейла), пьеса просто не могла не заставить их схлестнуться… к чему, собственно, и стремилась Алиса, как я догадывалась.

— Пьеса сплошь про лицемерие, — сказала я в самом начале нашей дискуссии. — Пуританское лицемерие.

— Когда ты говоришь о лицемерии, — встряла Алиса, — ты имеешь в виду ханжество или обман?

— Наверное, и то, и другое. Анджело — персонаж, чьи строгие моральные принципы вступают в противоречие с человеческой потребностью в сексе.

— Но эта потребность в сексе — не что иное, как жажда любви, — сказала Шейла Платт.

— Нет, это вопрос исключительно секса и власти, — возразила я.

— Но, Ханна, он же говорит ей, что любит, — не унималась Шейла.

— А по мне, — вмешалась Алиса, — Анджело — типичный политик мужского пола, повернутый на власти, просто разыгрывает христианскую карту, морализирует по поводу чужих слабостей и при этом, пользуясь своим положением, пытается склонить монашку к тому, чтобы переспать с ним. Но что делает пьесу особенно актуальной, так это то, что еще Шекспир понял: именно лицемерные моралисты обычно оказываются самыми нечистоплотными в смысле нравственности типами. Взять хотя бы этого лицемера Ньюта Гингрича[48]. Называл Клинтона величайшим грешником после всей этой глупой истории с Левински, а сам в это время крутил роман на стороне…

— Разница в том, — сказала Шейла, — что мистер Гингрич не был президентом…

— Да, он был всего лишь спикером палаты представителей, — съязвила Алиса.

— …и он не лгал под присягой, — ввернула Шейла.

— Нет, он просто лгал своей жене, одновременно пытаясь свалить своего политического оппонента, чей проступок — невинная сексуальная шалость в сравнении с тем грехом, что совершил он сам.

— О, умоляю. — Шейла явно начинала злиться. — Ты ведь не станешь утверждать, что воспользоваться практиканткой…

— Ей уже исполнился двадцать один год, так что она была вполне взрослой женщиной. И да, я не считаю, что минет — это то же самое, что уход от жены…

Было слышно, как Шейла и еще несколько женщин ахнули.

— Мы что, намерены продолжать этот отвратительный спор? — спросила Шейла.

— Давайте вернемся к пьесе… — предложила я.

Мне совсем не хотелось изображать из себя учительницу. Но хотя мне всегда приходилось выступать в роли миротворца в этих конфликтах, я втайне восхищалась смелостью Алисы, которая не стремилась держать свое мнение при себе. Напротив, она шла на открытую конфронтацию с Шейлой, поскольку (как призналась мне Алиса) Шейла олицетворяла собой все, что она презирала в Америке Джорджа У. Буша. Точно так же Шейла однажды сказала мне, что для нее Алиса — просто «старая хиппи».

Однако сегодня вечером их словесный спарринг больше напоминал бой «до последней капли крови»: каждая сторона надеялась, что очередная обличительная реплика добьет соперницу и вынудит ее покинуть читательскую группу.

— Тебе сейчас удобно говорить? — спросила Шейла.

Если честно, меня никогда не тянуло к разговорам с Шейлой Платт. Она раздражала меня. Мне не нравился ее плаксивый, тихий голос, так же как и ее притворные заверения в том, что она пытается «найти хорошее в каждом человеке» (притом что сама была из тех ультраконсерваторов, которые ратовали за возвращение смертной казни в Мэне и запрет на гей-браки). В городе ее знали и как самую злостную сплетницу, любительницу копаться в чужом грязном белье, сохраняя при этом на лице чинно-благостную улыбку.

Я действительно терпеть ее не могла, хотя и тщательно скрывала свои истинные чувства. Прожив тридцать лет в Мэне, я научилась держать язык за зубами.

Тебе сейчас удобно говорить?

— Да, вполне, — сказала я.

— Я хотела перекинуться с тобой парой слов после сегодняшнего собрания, но видела, что ты увлечена разговором с мисс Армстронг.

Она злорадно выделила мисс. Я уже собиралась высказаться насчет того, как мы были увлечены разговором, но решила не связываться.

— Так о чем ты хотела поговорить, Шейла?

— Я просто хотела поставить тебя в известность, что я собираюсь провести тайное голосование в группе, чтобы посмотреть, все ли относятся к Алисе Армстронг так же, как и я.

— И если так же, что тогда?

— Тогда мы попросим ее покинуть группу.

— Вы не можете это сделать, — сказала я.

— Еще как можем. Она оказывает деструктивное влияние…

— Шейла, многие члены нашей группы считают, что это ты оказываешь деструктивное влияние…

— Впервые слышу.

— Зато я слышала. И хотя тебе могут не нравиться политические убеждения Алисы, это ее убеждения, и мы должны их уважать. Так же, как и твои.

— Даже если ты их не разделяешь.

— Насколько я помню, мы с тобой никогда не вели политических дискуссий. Или, по крайней мере, я никогда не комментировала твои высказывания.

— Ну, это же очевидно, что ты не республиканка, к тому же все знают, что ты подруга Алисы Армстронг. А она, я бы сказала, из левых…

— Моя дружба с Алисой не основана на общих политических взглядах. Но даже если бы это так и было, это не имеет никакого отношения к читательской группе. И откровенно говоря, меня возмущают твои заявления, будто я могу принять сторону Алисы, потому что мы обе либералки…

— Вот! — торжествующе воскликнула она. — Ты в этом и призналась.

— Я ни в чем не признавалась. Ты передергиваешь мои слова, и, если честно, я уже теряю нить разговора и не понимаю, в чем его суть.

— А суть в том, что я буду настаивать на голосовании об исключении Алисы Армстронг из нашей читательской группы на следующей неделе.

— Если ты это сделаешь, я попрошу проголосовать за твое исключение — и поверь мне, так и произойдет.

Последовала короткая пауза. Я чувствовала, что ей не понравился мой выпад. Но она должна была знать, что к ней относятся без особой симпатии.

— Возможно, я и сама уйду и создам свою читательскую группу, — сказала она.

— Это твое право, Шейла. Доброй ночи.

И я нажала отбой.

На свете очень мало людей, которые периодически заставляют меня терять веру в человечество. И Шейла Платт как раз из их числа, потому что в общении с ней нет места собственному мнению и живым дебатам. Ее точка зрения всегда единственно возможная. Это как с теми упертыми консерваторами, которых можно увидеть в ток-шоу, когда они перекрикивают любого, кто не согласен с их гипертрофированным патриотизмом.

Совсем как мой сын Джефф.

Джеффу наверняка понравилась бы наша читательская группа, потому что на ее заседаниях он мог сцепиться с Алисой Армстронг. Споры с либералами были для моего сына любимым времяпрепровождением. Я открыла это для себя в День благодарения, когда Джефф и его жена Шэннон приехали к нам на выходные из Хартфорда со своей дочерью Эрин. Так случилось, что на бокал вина к нам заглянула и Алиса. Я представила ее своему сыну-юристу, и как-то незаметно разговор перешел на недавние инициативы Буша. Я совсем забыла предупредить Алису о том, что Джефф — корпоративный адвокат компании «Стэндард Лайф» в Коннектикуте, активный член Республиканской партии и даже стал (к моему ужасу) «преданным христианином». Алиса, со свойственным ей остроумием, принялась критиковать набожность нынешних руководителей правых, которые «вдруг поголовно стали почитателями Библии — не иначе, чтобы апеллировать к набожным южанам».

Надо отдать должное Джеффу, он не взорвался в ответ на эту реплику — а взрывался мой тридцатилетний сын всякий раз, когда ему что-то не нравилось. В моменты таких диких вспышек он вел себя как двухлетний ребенок. В юности Джефф слыл образцовым студентом и настоящим командным игроком, но он был из тех, кто впадал в короткую, но буйную ярость, если его жизнь омрачали проигрыш или мелкая личная неудача. Помню, когда он учился на старшем курсе колледжа, как-то на Пасху он приехал домой с забинтованной рукой. После настойчивых расспросов Дэна он признался, что выбил окно в своей комнате в общежитии, когда получил письмо с отказом из Гарвардской юридической школы (потом ему все-таки удалось поступить на юридический факультет Пенсильванского университета, тоже отнюдь не второго эшелона.) Шэннон, похоже, удавалось справляться с резкими и непредсказуемыми переменами в настроении мужа. Впрочем, она сознательно выбрала для себя роль идеальной жены-домохозяйки — с неизменным восторгом рассказывала, как меняет Эрин памперсы, помогает Джеффу в его карьере, презрительно высказывалась о работающих женщинах, называя их старыми каргами, при этом прекрасно зная, что сразу после того, как мы покинули Пелхэм и Дэн поступил в резидентуру в Милуоки, я устроилась учительницей и, если не считать перерыва на декретный отпуск, когда родилась Лиззи, с тех пор так и работаю. Жаль, что в тот вечер я не пригласила Шейлу Платт. Она бы полюбила Джеффа за преданность Республиканской партии, а его жену — за активное неприятие абортов: Шэннон частенько хвасталась мне, что участвовала в пикетировании абортариев в Хартфордских трущобах. Я не раз задавалась вопросом, стала бы она маршировать возле такой же клиники в аристократическом пригороде Вест-Хартфорд, где они живут, и не вызвало бы это пересудов среди ее таких же рафинированных подруг-домохозяек, которые голосуют за республиканцев, но при этом не жалуют тех, кто посягает на их репродуктивные права… совсем как моя лицемерная невестка.

Конечно, я бы никогда, никогда не высказала все это Джеффу или Шэннон. Это не мой стиль. И не стиль Дэна. Впрочем, Дэн вообще редко заводится, если только речь не идет об ортопедической хирургии, или о состоянии дел в Американской медицинской ассоциации, или о его обожаемом «лексусе» или теннисе, в котором он не только игрок-любитель, но и страстный болельщик. Даже когда я заметила — после ее первого визита к нам в качестве «постоянной девушки» Джеффа, — что Шэннон будет рьяно исполнять роль «маленькой женщины», Дэн лишь пожал плечами и сказал:

— Кажется, они отлично подходят друг другу.

— Единственное, что меня настораживает, — сказала я, — так это то, что она чертовски консервативна.

— Джеффа тоже не назовешь отчаянным радикалом.

— Вот и я о том же. Он свяжется с этой девушкой, и его ждет самый консервативный и старомодный брак.

— Но это именно то, чего он хочет, — сказал Дэн и уткнулся в спортивную страничку «Бостон глоб» с результатами вчерашнего дня на Уимблдоне.

— Я знаю, что он этого хочет. Потому и беспокоюсь: наш сын превратился в настоящего эйзенхауэровского республиканца.

— По мне, так Эйзенхауэр куда больший либерал, нежели Джефф, — сказал Дэн.

Я улыбнулась. Моего мужа, может, и не назовешь весельчаком, но его ненавязчивое чувство юмора до сих пор восхищает меня и напоминает о том, что этот очень консервативный (и успешный) доктор не так уж пресен и в нем тоже есть подрывная жилка.

Свернув с шоссе, я проехала еще около мили по узкой двухрядной дороге, которая вела к нашему дому на Чемберлен-Драйв. Когда в 1981 году Дэн получил работу в Медицинском центре Мэна, мы купили домик с тремя спальнями на участке земли в полакра во Фрипорте… в те времена Фрипорт был всего лишь маленьким городком, которому посчастливилось стать родиной «Л. Л. Бин»[49], а вовсе не центром шопинга, каким он стал в наши дни. Дом стоял в лесу. Хотя и небольшой, с низкими потолками, он был очень уютным. Во всяком случае, после убогой квартиры в Пелхэме любое жилище, размером превышающее три обувные коробки, казалось дворцом. Больше всего мне нравилось то, что, хотя дом находился всего в полумиле от главной дороги, вокруг не было ни души. Мы жили как на необитаемом острове… и это впечатление усиливалось, когда январским утром, проснувшись от яркого солнца и выглянув в окно, видели свежие сугробы, наметенные ночным снегопадом, а из кухни открывался фантастический вид на девственные зимние леса, не тронутые цивилизацией.

В те времена было нетрудно найти работу преподавателя, и я устроилась на полный рабочий день в старшую школу Фрипорта, примерно месяца через четыре после нашего переезда. Оглядываясь назад, могу сказать, что это была безоблачная пора Джеффу и Лиззи еще не исполнилось и десяти, Дэн был увлечен работой (но без фанатизма). Мы не купались в деньгах, но нам вполне хватало на достойную жизнь, и к своему тридцатилетию я подошла с определенной… нет, не хочу употреблять слово успокоенность, хотя оно представляется уместным. Скажем так: если в первые годы замужества я испытывала отчаянную неудовлетворенность — мне все казалось, что я в чем-то обделила себя, — то теперь на смену пришло спокойное осознание того, что в общем-то мою жизнь нельзя назвать неудачной. Мне нравилась моя работа. Мне нравилось быть матерью. Мои дети доставляли мне самую большую радость, и я с огромным удовольствием наблюдала за их развитием, становлением характеров. Джефф рос самодостаточным, очень серьезным и организованным — настоящий перфекционист. («Он заточен на успех, — сказала мне его учительница, — но, бедный мальчик, если у него что-то не получается, он просто изводит себя».) У Лиззи, напротив, была ярко выраженная творческая жилка (еще в пятилетнем возрасте она создала собственный кукольный театр, а в восемь сообщила, что пишет роман). Но при этом она была слишком ранимой и остро переживала конфликты с одноклассницами или расстраивалась, если ее не утверждали на роль в школьном спектакле. Как мне все это было знакомо… Я старалась подбодрить ее, чтобы разочарования не переросли в комплексы: говорила ей, что быть на первых ролях не всегда удается, что жизнь зачастую несправедлива «Ты моя подружка», — сказала мне Лиззи после очередного разговора по душам. Это было самое приятное, что я могла услышать от собственной дочери, и я гордилась тем, что мои дети видят во мне не только маму, но и друга.

Те первые три года во Фрипорте были счастливыми и размеренными. Но потом босс Дэна ушел на пенсию, моего мужа назначили заведующим отделением ортопедии, и жизнь стала резко набирать обороты. Мало того что Дэн снова работал по пятнадцать часов в сутки, он активно путешествовал, участвуя в многочисленных конференциях по хирургии, завязывая полезные знакомства, обмениваясь рукопожатиями с коллегами из разных городов и стран, набираясь опыта. Потому что у Дэна была мечта: сделать ортопедическое отделение Медицинского центра Мэна лучшим в Новой Англии. За шесть лет он добился поставленной цели. И все эти годы, можно сказать, он пропадал на работе. Пятнадцатичасовой рабочий день растянулся до семнадцати часов. Двухдневные командировки сменились двухнедельными рейдами по стране. Уик-энды с собственными детьми случались раз в месяц, да и то зачастую прерывались экстренными вызовами на операции или неожиданными визитами в город медицинских светил, которые (как заверял меня Дэн) могли помочь в продвижении его проекта.

Мне как-то удалось примириться с его безудержной активностью. Когда Дэн начал зарабатывать большие деньги и намекнул на то, что главному ортопеду Медицинского центра Мэна и его семье полагалось бы жить в более солидном доме, я подыскала замечательный вариант. Это был пятикомнатный современный дом А-образной конструкции. С высоченными потолками, полами из твердой древесины, обилием естественного света, всего в трех минутах езды от Фрипорта и с видом на Каско-Бэй. Но Дэн почему-то считал, что Очень Важный Доктор должен жить в доме для Очень Важных Персон в лучшем пригороде Портленда. Вот так мы и осели в Очень Большом Колониальном Особняке с Очень Большим Участком в три акра в Очень Эксклюзивном Районе Фалмут Форсайд.

Не могу сказать, что наш дом был огромный — может 4000 квадратных метров, включая цокольный этаж. Но для Портленда он является знаковым, поскольку одним только своим внушительным видом заявляет о том, что здесь живут люди при деньгах. Или скажем так: у людей, которые здесь живут, деньги есть, но, как это принято в Мэне, они не кричат о своем достатке.

Нельзя сказать, чтобы наш дом выделялся чем-то особенным — добротное белое здание, в хорошем состоянии, без архитектурных изысков. У нас не было ни бассейна, ни теннисного корта, ни искусственных прудов или статуй на лужайке. А внутри… я никогда не прибегала к услугам декоратора, но с тех пор, как дети разъехались, переделала интерьер в стиле, весьма напоминающем шекерский[50], только с акцентом на комфорт. Дэн переоборудовал подвальное помещение под кабинет, совмещенный с игровой комнатой, — здесь были и бильярдный стол, и самая разнообразная компьютерная техника, и массивная стереосистема, такая навороченная, что, казалось, можно было услышать биение левого желудочка сердца Паваротти. Был и домашний кинотеатр, который я отказалась устанавливать наверху… поскольку а) считаю, что это уродство, и б) если я смотрю телевизор пять часов в неделю, это уже событие.

У меня тоже есть свой кабинет на первом этаже, но он куда скромнее. Симпатичный письменный стол в шекерском стиле, уютное кресло, маленький проигрыватель компакт-дисков в комплекте с радиоприемником, лэптоп, книжные полки, небольшой диванчик с торшером, ну и еще кое-что по мелочам. Бывали дни, когда я сидела за столом, проверяя сочинения старшеклассников по «Алой букве» или «Фрэнни и Зуи», и задавала себе вопрос: неужели это венец моей педагогической карьеры? Впрочем, это были всего лишь неудачные дни, когда я с трудом заставляла себя проявлять интерес к делу своей жизни. К счастью, такие дни выпадают нечасто. Мне по-прежнему нравилось учительствовать. Я с удовольствием бросаю вызов этим взрослеющим юнцам, своим ученикам, которых волнуют разве что материальные блага или животные инстинкты, и пытаюсь пробудить в них интерес к Готорну и его восприятию пуританской Америки, к Хемингуэю с его повествовательной прозой, в надежде хотя бы зацепить их внимание, а может, даже увлечь. Разве не об этом мечтает каждый учитель — чтобы твое слово запало в душу и заставило ученика по-иному взглянуть на мир… хотя бы на мгновение.

Свернув на подъездную аллею, я припарковала джип, вышла из машины и с минуту-другую постояла, созерцая кружение снежинок и заставляя себя успокоиться. Собравшись с духом, я переступила порог.

В доме было темно, но из подвала доносились звуки работающего телевизора Я спустилась вниз. Дэн сидел с вечерним бокалом красного вина, закинув ноги на низкий столик, и смотрел канал «Дискавери», которым не на шутку увлекся в последнее время. Я подошла и поцеловала его в лоб.

— Ты рано, — сказал он.

— Сегодня что-то не было настроения выпивать с Алисой, — сказала я, направляясь к маленькому бару в углу, где взяла бокал для вина и открытую бутылку вашингтонского «Пино Нуар». — Но выпить на самом деле чертовски хочется.

— Что-то случилось? — спросил он, отвлекаясь от мерзких хищников на телеэкране.

— Да… Шейла Платт открыла рот.

— С этой дамой одни проблемы.

— Ты прав. Хотя, может, проблема во мне? Терпеть не могу идиотов, которые орут громче всех и при этом считают себя интеллигентами.

— Если бы ты действительно терпеть не могла горластых идиотов, ты бы никогда не преподавала в старшей школе. Как прошли чтения? Что еще ты там придумала?

Я рассказала и глотнула вина:

— Вино хорошее, расслабляет.

— Это с новой винодельни на границе с Британской Колумбией. «Рабан Эстейтс». Первоклассный продукт, и, кстати, про это «Пино», 2002 года, была хвалебная статья в «Вайн гурмэ» за текущий месяц.

— Цена, наверное, соответствует?

— Тридцать пять за бутылку.

Я сделала еще глоток:

— За такую цену, я бы сказала, что оно божественное. Тяжелый день был?

— Две пересадки бедренного сустава, одна реконструкция хряща и еще хоккеист из спортивной школы с тяжелыми повреждениями голени и таза. Попал в аварию на своей «мазде-миата», когда мчался на тренировку.

— Что за родители, которые дарят школьнику «мазду-миата»?

— Судя по всему, богатые.

— Откуда ты знаешь про марку машины?

— Спросил у парнишки, прежде чем анестезиолог ввел ему наркоз.

— Как трогательно. Мне нравится.

Дэн улыбнулся.

— Если ты выпиваешь, — спросила я, — значит, завтра не оперируешь?

— Нет, просто с половины восьмого утра прием пациентов, и на весь день. А ты во сколько едешь в Берлингтон?

— Часов в девять. Но мне еще нужно проверить сочинения, так что оставляю тебя наедине с хищниками… кстати, как называются эти уродцы? — спросила я, кивая на экран.

— Кугуары. Это документальный фильм про Канадские Скалистые горы.

— Виды потрясающие, — сказала я.

— Да, нам стоит еще раз подумать о том, чтобы провести отпуск в Банфе.

— И быть съеденными кугуарами? Забудь.

— Шансы на это так же велики, как пострадать от метеорита. В любом случае, мы ведь говорили о том, что неплохо было бы отдохнуть в Банфе.

— Нет, это ты говорил о Банфе. Так же, как говорил и про Ливардские острова, Большой Барьерный риф, Белиз и прочие красоты, которые открыл для себя на канале «Дискавери». И как всегда, все заканчивалось тем, что мы проводили неделю на Бермудах, потому что а) это близко, и б) ты не можешь себе позволить более продолжительный отпуск.

— Неужели я так предсказуем?

— Да, — сказала я, поднялась и снова поцеловала его в голову. — А сейчас я пропущу еще один стаканчик вина и начну штудировать два десятка отвратительно написанных сочинений по «Эванджелине» Лонгфелло.

— Перспектива стоит того, чтобы выпить.

— Я не задержусь допоздна.

— Ну, а я буду сворачиваться, как только кугуар атакует стадо оленей. Кстати, чуть не забыл, тебе от Лиззи сообщение на автоответчике. Ничего срочного, но, кажется, она снова хандрит. Что, опять проблемы с бойфрендом?

— Я не узнаю, пока не поговорю с ней. Но вполне возможно.

— Ей следует поступить мудро и выйти замуж за милого доктора.

Я слегка опешила, но тут заметила, что мой муж хитро улыбается мне.

— Да, сейчас же передам ей твой совет, — рассмеялась я.

Поднимаясь по лестнице к себе в кабинет, я почувствовала, что во мне нарастает тревога. После недавнего разрыва с бойфрендом — уже третьим за последние два года — Лиззи заметно приуныла, и ее настроение начинало меня беспокоить. Ей следует поступить мудро и выйти замуж за милого доктора. Дэн, как всегда, был сама практичность, только вот он не догадывался, что на самом деле зрит в корень. В последнее время, во всяком случае до прошлой недели, Лиззи встречалась с доктором — дерматологом (ну, по мне, так все лучше, чем с проктологом). От Дэна она скрывала эти длившиеся вот уже полгода отношения, потому что ее избранник-доктор был женат и к тому же успел засветиться на телевидении. И хотя я пыталась убедить Лиззи, что ее отец не ханжа и не станет порицать ее за отношения с женатым мужчиной, она взяла с меня твердое обещание не выдавать ее секрет.

Моя дочь не впервые доверяла мне свои тайны. И не впервые противилась тому, чтобы поделиться подробностями своей личной жизни с отцом. И не то чтобы у Лиззи не было контакта с Дэном, так же как его нельзя было назвать отцом-упрямцем из тех, кого невозможно ослушаться. Напротив, Дэн всегда расслаблялся с детьми — ну, если, конечно, был рядом. Я нередко задаюсь вопросом, не оттого ли Лиззи пребывает в бесконечном поиске достойного парня, а Джефф воспылал любовью к консервативным семейным ценностям, что их детство и отрочество прошли практически без отца. Но мне тут же возражает другой внутренний голос: черт возьми, дети выросли в стабильной счастливой семье, всегда были окружены вниманием, беззаветно любимы, ни в чем не нуждались. И если чему и научили меня двадцать пять лет педагогической практики, так это уверенности в том, что дети приходят в этот мир со своим багажом, который не поменять ни хорошим, ни плохим обращением. Говорю это, но все равно переживаю за своих детей, особенно за Лиззи, которая слишком ранима и трепетно ко всему относится.

Любой, кто бросит взгляд на ее жизнь, подумает: да ей грех жаловаться. Резюме у Лиззи отменное: диплом с отличием Дартмутского колледжа. Год обучения за границей, в Экс-ан-Провансе (как же я ей завидовала, когда она уезжала во Францию!); постоянный бойфренд (они расстались, когда он уехал учиться в Стэнфордскую школу права; Лиззи решила не следовать за ним, поскольку, как потом призналась мне, не хотела повторять мой опыт раннего студенческого замужества); год волонтером-учителем Корпуса мира в Индонезии (я тогда жила в постоянном напряжении, опасаясь, как бы ее не похитили какие-нибудь сумасшедшие повстанцы). Потом, когда Лиззи вернулась в Штаты, она удивила и меня, и всех своих друзей, отказавшись возвращаться в педагогику, и поступила в магистратуру делового администрирования в Дартмуте.

— Я не хочу зависеть от какого-нибудь парня, который обеспечит мне достойную жизнь, — объяснила она свое решение. — К тому же сегодня учителя бедствуют — это, конечно, благородно, но так недалеко и до отчаяния. У меня есть шанс получить престижный диплом, потом начну зарабатывать большие деньги, сколочу кое-какой капитал и годам к тридцати пяти буду свободна в выборе следующего шага.

Все это сильно смахивало на программную установку, и, хотя я попыталась объяснить дочери, что жизнь никогда — никогда! — не складывается по плану, она была непреклонна в своем желании следовать поставленной цели. Поскольку бизнес-школа Дартмута была лучшей в стране, сразу по окончании магистратуры Лиззи рекрутировал крупный инвестиционный фонд из Бостона. От ее стартовой зарплаты у меня отвисла челюсть: 150 000 долларов в год, — хотя она и заверила меня, что это «сущие пустяки» по меркам инвестиционных компаний. Первого рождественского бонуса ей хватило на то, чтобы внести аванс за квартиру-лофт в крутом районе Бостона — Лэзер-дистрикт — и обставить ее дизайнерской мебелью. В прошлом году она купила щегольский «мини-купер», а ежегодные отпуска (по две недели, больше не давали) проводила на роскошных курортах Нэвис или Байя-Калифорния.

Со стороны все это выглядело красивой жизнью. Одна беда: Лиззи ненавидела свою работу. Она находила скучным и поверхностным это занятие — управлять чужими деньгами, но всякий раз, когда я мягко напоминала ей о том, что никто ее на этой работе не держит, объясняла, что квартира и шикарная жизнь пробили изрядную брешь в ее финансах, так что ей придется горбатиться еще лет шесть-семь, чтобы расплатиться за лофт, после чего она будет «делать то, что ей нравится».

Однако я опасалась, что в ближайшие шесть-семь лет ее ждет очень трудная профессиональная жизнь. Когда мы общались по телефону (а это было раза три в неделю, не реже), она то жаловалась на пренебрежительное отношение начальства, то рассказывала о споре с каким-то упрямым коллегой или признавалась, что хронически не высыпается.

Беспокоила меня и ее личная жизнь. Сначала был джазовый саксофонист и учитель музыки по имени Деннис, с которым у нее случилась сумасшедшая любовь, хотя (как она потом призналась) он сразу предупредил ее, что не создан для семейной жизни и боится брать на себя обязательства. Когда она стала докучать ему, он ее бросил, и какое-то время моя дочь была в панике, названивала ему по ночам, умоляла дать ей еще один шанс, постоянно звонила и мне, плакала в трубку, говорила, что такого, как Деннис, больше не будет, что ее сердце разбито, и если он только поманит ее…

После недели таких звонков я прыгнула в машину и помчалась в Бостон. Мне повезло, и я подъехала к ее офису как раз в тот момент, когда Лиззи выходила с работы. Она выглядела опустошенной, раздавленной, безразличной — и кажется, даже не удивилась, увидев меня. Офис находился в Пруденшл-Центре, и я предложила ей пройтись до отеля «Ритц» и побаловать себя мартини. Когда мы подошли к отелю и остановились возле красивой старинной Унитарной церкви на Арлингтон-стрит, она положила голову мне на плечо и разрыдалась. Я обняла ее и, под взглядами прохожих, шокированных таким всплеском эмоций, увлекла ее к скамейке в парке Гарденз. Мы сидели там минут десять, и я все думала: пожалуй, это чересчур для неудачного романа длиной в полгода. Когда она наконец успокоилась, я повела ее в «Ритц» на мартини. Мне не пришлось уговаривать ее выпить второй бокал, а потом я попыталась убедить ее в том, что всем нам свойственно порой преувеличивать разочарования и неудачи в любви, тем более что они обычно ложатся на другие тревоги и стрессы. Но — и это было особое но — важно помнить, что жизнь до боли коротка, все быстротечно, а сердце — самый уязвимый орган.

К концу вечера она, кажется, повеселела.

В течение следующих месяцев Лиззи была на подъеме — с головой ушла в работу и по два часа в день тренировалась в спортзале. Она купила себе горный велосипед и вступила в клуб велосипедистов, каждый уик-энд наматывая сотни миль. Потом в ее жизни появился доктор. Доктор Марк Маккуин, дерматолог из Бруклина. Сорок пять лет. Женат, двое детей и, со слов Лиззи, невероятно успешный: «Пионер в борьбе с угревой сыпью». Одно то, что моя дочь — с ее саркастическим взглядом на мир — произнесла это безо всякой иронии, подсказало мне, что Лиззи действительно по уши влюблена в этого парня. Доктор к тому же вел собственную программу на местном кабельном телеканале — «Лицом к лицу», шоу о том, «как преобразить свою кожу», явно для целевой аудитории домохозяек. Программа быстро обрела популярность местного масштаба, а вскоре ее подхватили кабельные каналы по всей стране. («Он только что подписал контракт на свою первую книгу «Лицом к лицу»», — сказала Лиззи, преисполненная восторга.)

Как выяснилось, Маккуин однажды пришел со своим приятелем на воскресный велопробег. Там-то он и познакомился с Лиззи. Это была настоящая coup de foudre [51], и уже через два месяца после знакомства с ним Лиззи объявила мне, что это Он.

Я посоветовала ей быть осторожной, предупредив, что роман с женатым мужчиной никогда не имеет хеппи-энда. Но она совсем потеряла голову, как и (опять же с ее слов) добрый доктор. Я встретилась с ним однажды — когда в один из уик-эндов навещала дочь. Он пригласил нас в потрясающий и безумно дорогой ресторан «Риальто» в кембриджском отеле «Чарльз». Доктор был неестественно внимателен к Лиззи, чересчур льстиво отзывался о моей работе учителя и выказывал повышенный интерес к знакомству с Дэном.

— Когда я узнал, что отец Лиззи — мой коллега, я сразу понял, что наша встреча предопределена свыше.

О, только не это.

Потом я узнала, что он ездит на «БМВ» седьмой серии, лето провел в Вайнярде, а в следующем месяце собирается отвезти Лиззи на недельку в Венецию («Остановимся в «Чиприани», разумеется»), Он вскользь упомянул о своем крупном контракте с нью-йоркским издателем и рассказал, что, с тех пор как шоу «Лицом к лицу» стало выходить в Калифорнии, у него уже куча предложений от голливудских актеров, которые умоляют его стать их «персональным консультантом-дерматологом».

После того как меня просветили насчет того, что он играл в университетской команде по теннису, а сейчас его тренирует в Бруклинском теннисном клубе сам Брукс Баркер (который в 1980 году дошел до четвертьфинала «Ю-Эс Оупен»), у меня заныло сердце. Когда Лиззи отлучилась в туалетную комнату, доктор наклонился ко мне и доверительно сказал:

— Знаете, ваша дочь — это лучшее, что когда-либо было в моей жизни.

— Как я рада за вас, — осторожно произнесла я.

— И хотя моя домашняя ситуация сейчас несколько затруднительна…

— Лиззи говорила, что вы по-прежнему живете дома.

— Это скоро изменится.

— Ваша жена знает про Лиззи?

— Пока нет. Но я ей скажу…

— Она подозревает?

Он отпрянул, явно смутившись.

— Не думаю, — пролепетал он.

— Вы, должно быть, мастерски запутываете следы, доктор.

— Я не хочу никого обижать.

— Но придется. Если вы оставите свою жену и детей… им ведь девять и одиннадцать лет, Лиззи говорила мне…

Он кивнул в знак согласия.

— Если вы уйдете из семьи, вы нанесете им страшную травму. А если решите порвать с моей дочерью…

— Я этого не сделаю. Лиззи — любовь всей моей жизни. Я так уверен в нашем союзе… должно быть, вы испытывали такую же уверенность, когда впервые встретили своего будущего мужа…

Я уже приготовилась сказать что-нибудь резкое, вроде того: «Когда я встретила своего будущего мужа, никто из нас не был связан узами брака… и кстати, я ненавижу, когда говорят об уверенности», — но тут увидела, что Лиззи возвращается. Тогда я просто наклонилась к нему и прошептала:

— Думаю, вам известно, что она очень ранима, когда дело касается любви, и если вы разобьете ей сердце, вы за это заплатите, черт бы вас побрал.

Доктор побледнел. Он явно не ожидал услышать подобное — чуть ли не угрозу в мафиозном стиле — из уст милейшей школьной учительницы.

И, кто бы сомневался, спустя шесть недель он порвал с Лиззи.

— Прошу, не говори отцу, — сказала она, когда позвонила, чтобы сообщить эту новость.

— Дорогая, я ни слова не сказала твоему отцу и не скажу. Ты ведь просила держать это в тайне. Но я не думаю, что тебе стоит опасаться отца, ты же знаешь, он не из тех, кто осуждает других…

— Но все равно он будет считать меня неудачницей.

После этого я услышала всю сагу — как Марк все-таки решился и рассказал обо всем жене; как она обезумела от ярости и грозила самоубийством; как он пришел к Лиззи и сказал, что «должен поступить правильно», хотя по-прежнему любит ее, но не сможет встречаться с ней тайно.

Все это я узнала неделю назад. С тех пор мы созванивались каждый день. Сейчас меня больше всего беспокоило то, каким неестественно спокойным был ее голос. В последние дни она настойчиво убеждала меня, что все под контролем; она сохраняет оптимизм и относится к происходящему «по-дзенски». Но ее голос звучал хрипловато, неестественно приглушенно, и я уже начала сомневаться в том, что все так хорошо, как она описывает.

Я устроилась за своим рабочим столом, сняла телефонную трубку, набрала номер связи с нашей голосовой почтой и прослушала ее сообщение:

— Привет, мам, привет, пап… это я. Мам, перезвонишь мне, когда будет минутка? Не волнуйся, если даже и поздно. Я отвечу.

И снова ее голос показался мне каким-то потусторонним, так что я задумалась, не страдает ли она от бессонницы или, что еще хуже, не сидит ли на антидепрессантах. Я посмотрела на часы. Девять тридцать пять вечера. Для Лиззи — детское время. Хлебнув вина для храбрости, я набрала ее номер.

Она ответила сразу же:

— Мама?

— Ты в порядке, родная? — спросила я.

— О да, все прекрасно.

— Ты уверена?

— А почему ты спрашиваешь? Что, по моему голосу этого не скажешь?

Голос у нее был пресный, безжизненный.

— Да нет, просто ты какая-то уставшая.

— Не сплю. Но это часто бывает. Такие вот дела…

Она вдруг замолчала. В трубке воцарилась тишина.

— На работе все в порядке? — спросила я, пытаясь заполнить пустоту.

— Продолжаю зарабатывать для клиентов деньги, так что в этом смысле все замечательно.

Снова молчание.

Я осторожно спросила:

— А эта бессонница… она что, постоянно?

— Была до недавнего времени. Но сейчас, если не могу заснуть, знаешь, что я делаю? Встаю с постели, сажусь в машину и еду в Бруклин.

— А что там в Бруклине, дорогая?

— Дом Марка.

О боже…

— Ты мчишься к дому Марка среди ночи?

— Послушай, не делай вид, что ты в шоке. Я не ломлюсь к нему в дом, ничего такого. Я не звоню в дверь. Я просто жду на улице.

— Чего ждешь?

— Жду Марка.

— Но если это глубокая ночь, Марк, наверное, спит?

— Да, но он встает очень рано, на пробежку… хотя я ему столько раз говорила, что он загубит свои коленные суставы.

— Он видел тебя у дверей своего дома?

— О да…

— Что-нибудь говорил?

— Нет, он просто смотрит на меня, тут же отворачивается и убегает.

— Ты подходила к нему или к его дому?

— Пока нет.

— То есть ты хочешь сказать…

— Если он не поговорит со мной в ближайшее время, у меня не останется выбора. Я позвоню в дверь и поболтаю с его женой.

И снова меня насторожило ее спокойствие.

— А ты не пыталась встретиться с ним в другом месте?

— О, я звонила ему.

— И он отвечал на твои звонки?

— Пока нет. Он вечно занят. Но ему придется поговорить со мной. Рано или поздно.

— Куда ты ему звонила? Домой?

— Пока нет. Но начну названивать домой, если он не поговорит со мной.

— Выходит, ты звонила ему в офис, да?

— Да, и еще на сотовый.

— И как часто ты звонишь?

— Каждый час.

Я открыла ящик стола и полезла за пачкой «Мальборо лайтс», которую там держала. Я уже давно избавилась от клейма заядлого курильщика, но все равно выкуривала по три сигареты в день. Конечно, это ничто в сравнении с моей прежней суточной нормой в тридцать штук. Видит Бог, сейчас мне просто необходимо закурить. Я достала сигарету, щелкнула зажигалкой, затянулась и сказала:

— А теперь послушай меня, дорогая. То, чем ты занимаешься, могут истолковать как сексуальное домогательство, тебе это известно?

Ее голос звучал все так же безучастно.

— Но я не приближаюсь к нему и ничего себе не позволяю, — сказала она. — И если бы он только ответил на мой звонок и согласился поговорить…

— Что ты надеешься от него услышать?

— Ну… — Пауза. — Я не знаю… — Пауза. — Может, когда он услышит то, что я должна ему сказать, он изменит свое решение.

— Но, Лиззи, раз он не отвечает на твои звонки, не подходит к твоей машине…

— Он должен поговорить со мной!

Эти слова вырвались у нее пронзительным криком. И словно испугавшись, она снова замолчала. Мне стало не по себе, голова пухла от вихря мыслей, и я все никак не могла решить, что делать, стоит ли мне прыгнуть в машину и помчаться в Бостон. Но назавтра у меня была намечена поездка в Берлингтон. Как бы то ни было, я сомневалась в том, что мой приезд поможет стабилизировать душевное состояние дочери. И тут мне пришла в голову идея.

— Лиззи, дорогая, я хочу, чтобы ты оказала себе одну услугу. Сделай горячую ванну и полежи в ней подольше, потом завари себе травяного чая и ложись в постель. Постарайся отдохнуть этой ночью, поспать до самого утра. И если ты вдруг проснешься среди ночи, обещай мне, что не выйдешь из дому…

— Но вдруг он именно сегодня захочет поговорить со мной.

— Все, о чем я прошу, — повторила я, — это чтобы ты осталась сегодня дома. Потому что, если ты опять не выспишься…

— Я прекрасно справляюсь с работой и после трех часов сна.

— У тебя есть какое-нибудь снотворное?

— Да, соминекс.

— Ты что-нибудь еще принимаешь?

— Доктор предлагал прозак… но я знаю, что… как только Марк поговорит со мной…

— Может, тебе следует еще раз обратиться к врачу насчет прозака?

— Мама, все, что мне нужно, это поговорить с Марком. Понятно?

Ее голос снова взвился до крика.

— Понятно, — тихо произнесла я. — Но ты останешься дома на всю ночь?

— Мама…

— Пожалуйста.

Молчание.

— Если это сделает тебя счастливой…

— Это сделает меня очень счастливой, — сказала я.

— Хорошо. Но если он не поговорит со мной до завтрашнего вечера, я снова приеду к его дому. И на этот раз позвоню в дверь.

Уже заканчивая разговор, я взяла с Лиззи обещание, что она позвонит мне среди ночи, если ей захочется с кем-то поговорить. Повесив трубку, я потянулась за своей телефонной книжкой и нашла вложенную в нее визитную карточку, которую мне вручил Маккуин во время того ужасного обеда в Кембридже. На обратной стороне он нацарапал номера своего домашнего телефона и сотового, сказав, что, «раз мы теперь семья», я могу запросто звонить ему в любое время.

«Любое время» как раз пришло. Так что я — опять же «запросто» — набрала номер сотового, а услышав приветствие голосовой почты, позвонила на домашний.

На четвертом звонке трубку сняла женщина. Когда я попросила к телефону доктора Маккуина, она страшно разозлилась и потребовала, чтобы я назвала свое имя.

— Пожалуйста, скажите, что это Ханна Бакэн. Я — пациентка.

— Вы разве не знаете, что уже слишком поздно? — сказала она.

О, только не это. Я сама жена доктора, и девять сорок пять вечера — это не глубокая ночь.

— Скажите ему, что это срочно, — попросила я.

Она отложила трубку в сторону. Когда к телефону подошел сам доктор, голос его был нервным, и говорил он так, будто играл на публику.

— А, да, миссис Бакэн, — сказал он. — Ханна, если не ошибаюсь? Как вы себя чувствуете на новом лекарстве?

— Мне необходимо поговорить с вами прямо сейчас, — произнесла я, понизив голос.

— Я понимаю ваше беспокойство, — продолжил он уверенным тоном доктора, — но это вполне типичная реакция. Может быть, мы завтра обсудим все подробно?

— Не вздумайте повесить трубку, потому что я тотчас перезвоню.

— Что, все так плохо? Знаете, я лучше перейду в свой кабинет. Подождите, пожалуйста, я вернусь на линию буквально через секунду. Не вешайте трубку.

И не надейся, говнюк.

Через минуту он снова был на связи, голос его звучал напряженно и едва ли не шепотом.

— Вы что, с ума сошли, звоните мне домой? — прошипел он.

— Вопрос действительно срочный.

— Вы такая же чокнутая, как ваша дочь!

Я вдруг почувствовала, как меня захлестывает ярость.

— А теперь послушайте меня, доктор, — произнесла я, не скрывая злости. — Лиззи в ужасном состоянии…

— Вы мне будете рассказывать. Она звонит мне утром, днем и ночью. Она караулит меня возле дома…

— …и все из-за того, что вы ее бросили.

— У меня не было выбора. Моя жена и дети…

— Я вас предупреждала на том обеде…

— Я не думал, что она так остро отреагирует.

— Никогда нельзя предугадать чужие чувства, тем более, если до этого ты уверял, что твоя игра всерьез и навсегда.

— Я не играл…

— Вы женатый человек, — сказала я. — Конечно, с вашей стороны это была игра.

— Я по-настоящему любил…

— Любил? А в какой момент вы перестали любить женщину, про которую говорили, что она ваша судьба и все такое?

— С тех пор, как она стала преследовать меня, вот.

— Но это вы ее поставили в такое положение…

— О, прошу вас. Она знала, что я женат, еще с самого начала всей этой истории.

— Да как вы смеете так говорить! Вы же убедили ее в том, что она — любовь вашей жизни.

— Если она снова здесь появится, я вызову полицию.

— А я обращусь в АМА[52] с официальной жалобой на вас.

— И в чем вы собираетесь меня обвинить? В том, что я спал с лунатиком?

— Спали с пациенткой.

— Она никогда не была моей пациенткой. Она приходила ко мне однажды на консультацию как к дерматологу, это была десятиминутная встреча, во время которой я направил ее к другому специалисту…

— Для АМА одного раза достаточно, насколько мне известно.

— Это шантаж.

— Совершенно верно. Я вас шантажирую — и знаете почему? Потому что Лиззи — моя дочь.

— Вашу жалобу даже не станут рассматривать.

— Возможно. Но подумайте о той рекламе, которая вам будет обеспечена. Как, по-вашему, отразится эта жалоба на блестящей карьере телезвезды?

Снова долгое молчание.

— Чего вы хотите? — наконец произнес он.

— Я хочу, чтобы вы позвонили ей сразу, как только мы закончим наш разговор, и договорились о встрече.

— Это не изменит моего решения.

— Если вы сейчас ей не позвоните, обещаю вам, что завтра вечером она позвонит в дверь вашего дома, потому что именно это, насколько я знаю, она и собирается сделать. И что я должен ей сказать?

— Это уж вы сами решайте.

— Я не вернусь к ней.

— Тогда так и скажите ей — четко и ясно, но по-доброму.

— А если это не поможет… если она и дальше будет преследовать меня?

— Тогда мы предоставим ей профессиональную помощь. Но прежде вы должны позвонить и сказать, что завтра непременно с ней увидитесь.

— Но у меня завтрашний день плотно забит…

— Найдите время, — твердо сказала я.

— Хорошо, — тихо произнес он.

— Так вы позвоните ей сейчас? Она точно дома, потому что я с ней только что разговаривала.

— Да, я позвоню ей.

И он повесил трубку.

Я вернула телефон на место и обхватила голову руками. Меня терзали страх и чувство вины. Страх за Лиззи, которая находилась в таком жутком состоянии… и чувство вины, потому что я все пыталась понять, где мы ошиблись, взрастив в ней такую беззащитность и отчаянную потребность быть любимой. Она всегда была замечательным ребенком (и у нас с ней были дружеские и доверительные отношения), но сейчас это служило слабым утешением. Я уже собиралась снова закурить, но передумала и, встав из-за стола, спустилась вниз. Я знала, что больше не могу скрывать секрет Лиззи. Я должна была поговорить с Дэном и услышать его совет.

Но когда я спустилась в подвал, то обнаружила, что свет везде погашен. Я поднялась в нашу спальню. Здесь тоже было темно, горел только ночник в углу. Дэн уже был в постели, укутанный одеялом, и спал мертвецким сном. Хотя мне и хотелось разбудить его и все рассказать, я понимала, что это будет несправедливо — лишать его сна. Ничего не оставалось, кроме как дождаться утра… о черт, мне же ехать в Берлингтон… ладно, оставлю ему записку, попрошу позвонить мне на сотовый и тогда выложу всю правду. Я не собиралась скрывать от него, что по просьбе Лиззи не посвящала его в эту тайну раньше. Я хотела рассказать все как есть — и была готова к последствиям.

Спустившись в подвал, я взяла из бара початую бутылку и вернулась к себе в кабинет. Наполнив бокал, достала из пачки сигарету. Меня так и подмывало позвонить Марджи в Манхэттен. Господи, как же мне хотелось поговорить с ней прямо сейчас! Даже по прошествии стольких лет она оставалась моей самой близкой подругой, но Марджи сама пребывала сейчас в депрессии, и, хотя я знала, что кризис Лиззи поможет ей отвлечься от собственных проблем («Обожаю чужие неприятности», — сказала она однажды), я все же не была уверена в том, что она бодрствует в столь поздний час.

Я закурила (сегодня вечером суточная норма из трех сигарет определенно будет перекрыта), сделала несколько глотков «Пино Нуар» и попыталась сосредоточиться на тридцати сочинениях, которые мне предстояло проверить до утра. Телефон зазвонил на втором опусе. Я тут же схватила трубку.

— Мама, потрясающая новость, — защебетала Лиззи. — Он позвонил!

Спокойно, сказала я себе.

— Что ж, это действительно хорошая новость.

— И он хочет встретиться со мной и поговорить.

— Очень рада.

— И я уверена, как только он услышит, что я ему скажу, он вернется ко мне. Я знаю. Точно знаю.

— Может, не стоит так уж обольщаться? — сказала я.

— Мама, я справлюсь.

— Хорошо. Ты обещаешь, что выспишься сегодня?

— О, да.

— А завтра позвонишь мне в Берлингтон, расскажешь, как все прошло?

— Конечно, мам.

Сейчас она была в точности той пятнадцатилетней девчонкой, которая дулась, когда ее просили быть дома не позже одиннадцати вечера. Мне очень хотелось видеть в этом признаки выздоровления, но я понимала, что это тщетные мечты и что сразу по возвращении из Берлингтона мне придется рвануть в Бостон.

— Ты знаешь, что можешь звонить мне днем и ночью, — сказала я.

— Ты мне это уже говорила, мам. Как бы то ни было, все сложится к лучшему.

Нет, не сложится. Но я не могла ей этого сказать. Мне оставалось лишь надеяться на то, что до завтрашней встречи Маккуин сумеет придумать что-то вразумительное, что позволило бы ему выпутаться из этой истории, не нарушив хрупкого душевного равновесия Лиззи. Правда, я не могла представить, что такое возможно. Потому что он явно не собирался дать ей то, о чем она мечтала. В этом и была вся загвоздка. Теперь я больше всего боялась, что Лиззи, убедившая себя в том, что он вернется после разговора с ней, просто не переживет его отказа.

Но это была уже проблема завтрашнего дня.

На часах было почти десять тридцать. Утром меня ожидала четырехчасовая дорога в родной город, компанию в которой мне должен был составить тяжкий груз невеселых мыслей. А сейчас мне просто хотелось осушить последний бокал вина и принять таблетку травяного снотворного, которое всегда выручало, когда я предчувствовала бессонную ночь. Правда, маячило еще одно препятствие: двадцать восемь экзаменационных сочинений…

Я открыла тетрадку. Сочинение написал Джейми Бенджамин — круглый болван, который на моих уроках занимался исключительно тем, что гонял взад-вперед записки, адресованные девочке по имени Джэнет Крейг, дочери хозяина дилерского центра «Тойота», которой, казалось, суждено было еще до окончания школы забеременеть от какого-нибудь кретина вроде Бенджамина (он был форвардом школьной футбольной команды и, хотя изображал из себя мачо, проигрывал во всех баталиях, что я видела).

Вступительное предложение было таким:

«Эванджелина была оченъ, очень несчастной женщиной».

Не знаю почему, но я вдруг разрыдалась. Может, сказывался поздний час, или три бокала вина, телефонный разговор с Лиззи, мой крепко спящий муж, или чудовищное однообразие моей работы, необходимость из года в год преподавать один и тот же предмет детям, которым глубоко плевать на то, что я говорю. А может, всему виной был мой возраст, когда в пятьдесят три становится страшно при мысли о том, что в лучшем случае ты находишься в третьей части своей жизни, и сколько еще осталось…

Какой бы ни была причина, но я закрыла лицо руками и дала волю слезам. Должно быть, я проревела минут пять, не меньше, — так долго и горько я не плакала с тех пор как… ну, наверное, с того дня, когда моя мать ушла в мир иной.

Когда слезы иссякли, я встала из-за стола и прошла в ванную, умылась холодной водой, избегая смотреться в зеркало (теперь мне это не доставляло удовольствия). Потом вернулась в кабинет и снова села за стол. Я закурила, с удовольствием затягиваясь дымом, чувствуя, как он проникает в легкие. Выпустив облако, положила перед собой стопку тетрадей. И подумала, что в такие минуты есть только один выход: окунуться в работу.

Глава вторая

Дорога от Портленда до Вермонта длинная и необыкновенно красивая. Мне ли не знать, ведь я езжу по ней уже не один десяток лет. Это вам не прямая стрела федеральной трассы, тут тащишься по двухрядным шоссе местного значения через маленькие города и деревни, озерный край и самые красивые на северо-востоке горы. С тех пор как мы вернулись в Мэн в 1980 году, я, наверное, раз сто ездила этим маршрутом. Хотя я знаю здесь каждую извилину, меня ничуть не утомляет до боли знакомый пейзаж — прозаичные равнины, глухие леса, завораживающие виды Белых гор, пышная зелень, которой встречает гостей Королевство Вермонт. Я всегда открываю для себя что-то новое — лишний раз убеждаясь в том, что, приглядевшись повнимательнее, можно увидеть необычное в заурядном и привычном.

Но этим утром я почти не обращала внимания на пейзаж, мелькавший за окном. Мои мысли были далеко. В половине третьего ночи я все-таки закончила проверку сочинений, потом черкнула записку Дэну, попросив его переустановить будильник (как проснется) на половину девятого и позвонить мне на сотовый, когда выпадет свободная минутка. Спала я плохо, отравленная ядовитой смесью из тревог, девяти сигарет «Мальборо лайтс», щедрой дозы «Пино Нуар» и ожидания ночных звонков от Лиззи.

Когда я проснулась, Дэна уже не было, и автоответчик не оставил никаких сообщений. Я приняла душ, оделась, приготовила кофе и позвонила Лиззи на работу. Мне хотелось поговорить с ней, убедиться, что все в порядке, хотя и знала, что она рассердится из-за моих проверок. Трубку снял кто-то из ее коллег, и, когда я попросила к телефону мисс Бакэн, мне ответили, что она на утреннем совещании. Что-то передать?

— Ничего, — сказала я. — Перезвоню позже.

Новость о том, что она на работе, я встретила с облегчением и настроилась на то, что целый день буду думать о ее предстоящей встрече с Марком Маккуином, которая, как я полагала, должна была состояться сразу после работы. Может, мне стоило оставить ей сообщение, попросив перезвонить, как только…

Нет, она решит, что я шпионю за ней. В конце концов, они ведь могут встретиться поздно вечером. Скажем, за ужином в ресторане (нет, он наверняка захочет поскорее покончить с этим), и тогда их беседа затянется надолго. А может, Лиззи захочет потом поболтать с подругой (как бы не так, ведь она мечтает затащить его в постель). Или пойдет вымещать злость и обиду в спортзале.

Как бы то ни было, если она будет очень расстроена, то наверняка позвонит мне, и…

Стоп. Ты все равно ничего не можешь сделать, пока не поговоришь с ней. То, что она вернулась на работу, уже хорошо. Ты никак не можешь повлиять на ситуацию. Займись своими делами, день тебе предстоит тяжелый.

Я выпила две кружки кофе, и у меня открылся тяжелый кашель. Девять сигарет. Пришлось дать зарок не курить ни сегодня, ни завтра.

Залив в термос кофе, я схватила дорожную сумку и около девяти вышла из дому. По дороге я заехала в школу, отдала в секретариат сочинения, прочитала пару бесполезных сообщений из своего почтового ящика и через десять минут выбежала на улицу, радуясь тому, что вернусь на работу не раньше чем через десять дней, когда школа откроется после пасхальных каникул.

Мой джип пробирался через хаотично застроенные жилые районы Портленда. Разве что на Парк-стрит остался островок колониальной архитектуры, а сразу за ним тянулись многоквартирные дома эпохи Великой депрессии (раньше они казались мне китчем, а теперь я признавала в них крутое ретро). Потом шли приземистые серые дома рабочих кварталов, неизбежный атрибут каждого скромного города Новой Англии. По мере приближения к хайвею плотность застройки снижалась. И уже через несколько минут можно было вырваться на волю. Вот за что я любила Мэн — за бескрайние просторы, за то, что девственная природа всего в нескольких милях от двери твоего дома.

Я свернула на автостраду 25 в направлении на запад. Уже через полчаса показались указатели на озеро Себаго, Бриджтон и Пелхэм.

Пелхэм… Я не была там с тех пор, как…. да, с тех пор, как мы покинули это проклятое место летом 1975 года. Даже после того, как мы наконец выбрались из той убогой квартиры и поселились в доме доктора… как же его звали?.. тридцать лет прошло, страшно подумать… Бланд!.. точно, даже после того, как мы переехали в дом доктора Бланда, Пелхэм с каждым днем все больше убеждал нас в том, что мы никогда, никогда больше не будем жить в маленьком городе. Конечно, я была настолько сломлена чувством вины из-за того, что натворила с этим… (и сейчас, через столько лет, мне неприятно вспоминать его имя), что смиренно исполняла роль идеальной жены доктора и матери его детей. Мне удалось убедить себя в том, что, пока Дэн счастлив со мной, он меня не бросит, если за мной все-таки придут федералы и консервативные газеты Мэна окрестят меня «Мадам Лафарг» движения «метеорологов». Я тогда думала, что мне будет светить от двух до пяти лет за укрывательство и пособничество преступнику.

Но федералы так и не пришли, и катастрофические сценарии, которые рисовало мое воображение, так и остались фантазиями. В городе никто и никогда не вспоминал моего гостя. А бедный Билли (интересно, жив ли он?) сдержал слово и не проболтался о том, что видел в ту ночь.

Я долго истязала себя самокритикой, убеждая в том, что наказание неотвратимо, и продолжала ждать незваных гостей. Но на смену зиме пришла весна, а в моей жизни так ничего и не произошло, разве что умер несчастный отец Дэна. Но после того, как он пролежал полгода в коме, это было скорее облегчение для нас обоих.

Вскоре я наконец-то смогла съездить в Нью-Йорк. Был долгий и безумный уик-энд с Марджи. (Я не уставала ругать себя за то, что столько времени оттягивала визит в этот сумасшедший чудо-город, который — даже при всей своей неопрятности середины семидесятых — остается символом всего самого динамичного и стоящего в американской жизни.)

И вот в один из пьяных вечеров мучивший меня вопрос все-таки прозвучал. Мы сидели в джаз-клубе неподалеку от Колумбийского университета, слушали фантастическое буги-вуги в исполнении пианиста по имени Сэмми Прайс. Когда он сыграл последнюю композицию — а это было уже полвторого ночи, и мы обе были изрядно навеселе, — Марджи спросила, рассказала ли я кому-нибудь о том, что произошло, когда Тобиас Джадсон (ну вот я и произнесла его имя) появился в нашем городке.

— Ты по-прежнему единственная, кто об этом знает, — ответила я.

— Пусть так и остается, — сказала она.

— Можешь не беспокоиться.

— Но ты ведь до сих пор чувствуешь себя виноватой, не так ли?

— Жаль, что я не могу просто переболеть этим, как гриппом.

— Грипп не длится полгода. Тебе пора прекратить самобичевание. Все это уже в прошлом. Да и в любом случае… — Тут она заговорщически понизила голос. — Предположим, даже если его схватила бы канадская полиция, с чего бы он вдруг вздумал болтать о тебе? Ему бы от этого легче не стало. Да он уже, наверное, и забыл о тебе. Ты для него была лишь маленьким приключением — дурочкой, которой он воспользовался, чтобы выбраться из страны. Поверь мне, сейчас он охмуряет следующую жертву.

— Пожалуй, ты права.

— Ты по-прежнему дуешься на отца?

Я кивнула.

— Ты должна простить его.

— Нет, не могу.

Моей решимости не прощать отца хватило еще на два с лишним года. Все это время он звонил мне, но я жестко пресекала его попытки примирения. В те редкие дни, когда мы собирались вместе как семья, я вела себя с ним корректно, хотя и холодно. От Дэна не ускользнула напряженность в наших отношениях, но он ничего не сказал, разве что спросил: «Ребята, у вас все в порядке?» Его вполне удовлетворило мое туманное объяснение, будто у нас с отцом период взаимного недовольства.

Конечно, мама не оставляла попыток выяснить, что же все-таки происходит, но я отказывалась объяснять. Я знаю, что она прессовала и отца, потому что в конце концов он не выдержал и во всем ей признался. Одному Богу известно, какой скандал разразился после этого. Помню только, что мама позвонила мне в библиотеку и сказала:

— Мне наконец-то доложили, из-за чего весь сыр-бор, и я думаю, твоему отцу еще долго придется зализывать раны, потому что я как следует надрала ему задницу. — Мама не стеснялась в выражениях. — Я бы на твоем месте кипела от ярости. По крайней мере, он мог бы предупредить тебя о том, что парень в бегах…

— Мама… — перебила я, — не понимаю, о чем ты говоришь.

— Если ты из-за федералов, так не бойся. Я звоню тебе не домой, а на работу — специально, чтобы никто нас не подслушивал. Но вот что я хочу тебе сказать: твой отец совершил ошибку…

— Он совершил чудовищную ошибку, — сказала я.

— Хорошо, чудовищную ошибку, и он поставил тебя в опасную ситуацию. Но давай рассуждать логически: ты ведь сама решила везти парня в Канаду, что одновременно и благородно, и глупо… Ты вполне могла отправить его автостопом.

Нет, не могла, потому что он шантажировал меня, чтобы я помогла ему бежать. Но если бы я сказала ей об этом, мне пришлось бы объяснять, почему он загнал меня в угол, а значит, я должна была доверить ей секрет, который, кроме Марджи, никто не должен был знать. В любом случае, довериться матери я не могла, потому что знала: когда-нибудь она обязательно использует эту информацию против меня. Поэтому пришлось сказать:

— Ты права, я могла бы уговорить его ехать автостопом. Но как быть с тем, что он жил в моем доме и я была рядом, когда он узнал о том, что за ним охотится ФБР? Что мне оставалось делать?

— Многие предпочли бы самый легкий выход из положения и отказали этому парню в помощи. Ты не отказала, и я искренне восхищаюсь тобой.

— Впервые в жизни я услышала от своей матери слова восхищения.

— Дэн не в курсе, я надеюсь? — спросила мама.

— Господи, нет, конечно.

— Хорошо, держи это в тайне. Чем меньше народу знает, тем лучше. Но тебе все-таки придется простить отца…

— Тебе легко говорить.

— Да нет. Знаешь, за годы нашего безумного брака он много чего натворил, но я, как мне ни было трудно, прощала. Потому что и он мне многое прощал. Иногда он ведет себя по-идиотски, иногда я… но мы оба варимся в этом идиотизме. И вот теперь то же самое с тобой. Твой отец пытался извиниться, он чувствует свою вину, но ты отказываешься его прощать. И это его гложет.

Я продержалась еще год. К тому времени мы поселились в Мэдисоне — Дэна зачислили ортопедом-резидентом в университетский госпиталь, а я, уже глубоко беременная Лиззи, работала заменяющим учителем в местной частной школе. Однажды днем в нашем съемном доме (трущоба в готическом стиле, в духе «Семейки Адамсов») зазвонил телефон. Это был отец.

— Я просто хотел сказать «привет»…

Нет, у этой сцены не было душещипательного хеппи-энда. Я вовсе не разрыдалась в трубку и не сказала, как сильно я по нему скучала (что было правдой), и даже не произнесла заветных слов «Я прощаю тебя». Да и он тоже не поперхнулся от слез и не выдохнул что-то сентиментальное вроде: «Ты лучшая в мире дочь». Так уж мы были воспитаны, в строгом стиле янки. После его первой фразы повисла долгая пауза, и мне вдруг открылось, что я снова хочу говорить со своим отцом, — пусть он совершил ошибку, но он уже был достаточно наказан.

Поэтому я просто сказала:

— Рада тебя слышать, пап.

И мы стали болтать на обхцие темы: о шансах Джимми Картера победить Форда в ноябре, о недавнем прощении Никсона, о моем предстоящем материнстве и работе в школе. Разговор шел легко, мы много шутили и смеялись, старательно обходя молчанием сюжет, который надолго рассорил нас. Да и что еще мы могли сказать друг другу? Постепенно, со временем, нам удалось вернуться к прежним отношениям. Оглядываясь сейчас назад — и на опыте собственного материнства, — я могу только лишний раз подтвердить, что, как и все незаурядные личности, мой отец соткан из сложностей и противоречий. Он из тех, кому никогда не удавалось сбалансировать свою общественную и частную жизнь. Он по-своему пытался быть хорошим отцом, даже в таком запутанном браке с моей матерью.

И все-таки мы больше не упоминали Тоби Джадсона, даже когда его имя снова замелькало во всех газетах. После пяти лет скитаний в Канаде он сумел договориться с федеральными прокурорами. В обмен на свидетельские показания против двух «метеорологов», заложивших бомбу в Чикаго (ФБР в конце концов разыскало их в Нью-Мексико), Джадсону разрешили вернуться в Штаты, где он получил условный приговор за укрывательство преступников. Судебный процесс, состоявшийся в 1981 году, называли «прощальным поцелуем» на проводах эры радикальных шестидесятых. Ни в одном из комментариев, которые я прочла — даже в немногих уцелевших подпольных изданиях, — не было критики в адрес Джадсона, сдавшего своих бывших товарищей. Убийство есть убийство — и его исполнители получили пожизненный срок, благодаря свидетельским показаниям этого человека. Уже много позже на вопрос о том, как он относится к своей революционной молодости, Джадсон ответил: «Я бы рад списать все на юношеский максимализм, но сейчас я понимаю, что мои политические взгляды были попросту ошибочными. Укрывая тех убийц, я отказал в справедливости семьям невинных охранников, погибших при взрыве. Я надеюсь, что своей нынешней деятельностью принесу хотя бы какое-то облегчение близким этих храбрецов, хотя и знаю, что их гибель останется на моей совести до конца жизни».

Надо же, теперь у него есть совесть, подумала я тогда. А потом решила никогда больше об этом не думать. Жизнь продолжалась, и после своего короткого появления на публике во время судебного процесса Джадсон растворился в неизвестности.

Впереди показалось озеро Себаго. Хотя вода еще не замерзла, берега и окрестности были припорошены выпавшим за ночь снегом. Зрелище завораживало. На какое-то мгновение я вернулась на тридцать лет назад и увидела себя в каноэ на озере — Джадсон на веслах, мы с Джеффом на корме, прибрежные холмы окрашены в осенние тона, и я в плену очарования Мистера Революционера. О господи, до чего же я была наивна, и какой страшной оказалась расплата. Чувство вины с годами притупилось, но иногда все-таки накатывало, заставая меня врасплох. Надо сказать, я ни разу не нарушила клятву, которую дала себе на обратном пути из Канады: я хранила верность своему браку, даже если он временами раздражал меня. И я больше никогда не изменяла Дэну.

Что же я получила взамен?

Стабильность? Пожалуй, да. Крепкую семью, которая избежала потрясений развода, чего не удалось многим моим подругам? Что ж, это тоже плюс, потому что, насколько я знаю, никто не стал счастливым даже после крушения неудачного брака. Уютный и безопасный дом, в котором росли и развивались мои дети? Несомненно… Но посмотрите на них сейчас, уверенность в том, что Дэн будет дома, когда я вернусь с работы? Но я всегда прихожу раньше, чем он. Жизнь без душевных потрясений? Но разве это благо?

Дорога сделала поворот, и озеро Себаго скрылось из виду. Зазвонил мой сотовый. Я ответила.

— Привет, — услышала я голос Дэна. — Как дела?

— Да неважно.

— Я прочел твою записку. Что-то случилось?

— Я должна сделать признание. Я кое-что скрывала от тебя по просьбе Лиззи.

В максимально сжатой форме я пересказала Дэну историю романа Лиззи с Марком Маккуином.

К чести моего мужа, он не стал требовать объяснений, почему я так долго утаивала это от него. Вместо этого он спросил:

— Ты думаешь, она может что-то с собой сделать?

— Сегодня утром она вернулась на работу, и я думаю, это добрый знак.

— А когда она встречается с доктором?

— Сегодня, но точное время не знаю. Ты уж извини, что я не говорила тебе.

— Секрет есть секрет, я так понимаю? И все-таки…

— Ты прав. И мне ужасно стыдно.

— Надеюсь, Лиззи не думает, что я буду осуждать ее. Ты ведь знаешь, я никогда не опускался до этого.

— Конечно знаю. И я больше чем уверена, что она тоже это знает. Но сейчас речь не об этом. Думаю, она стыдится своей взбалмошности, и ее беспокоит твое мнение. Между нами, я и сама растеряна из-за всего этого… и ужасно волнуюсь.

— Она обещала позвонить тебе сегодня?

— Я просила ее, но не могу сказать, позвонит она или нет. Думаю, все будет зависеть от того, насколько тактично уладит ситуацию добрый доктор…

— Когда ты рассчитываешь добраться до Берлингтона? — спросил он.

— Часа через три.

— Ты сразу к отцу?

— Конечно.

— Ну и денек тебе предстоит.

— Не переживай за меня, я справлюсь. Мне станет гораздо спокойнее, как только я узнаю, что там у Лиззи.

— Как поговоришь с ней…

— Не волнуйся, я сразу тебе позвоню.

— Если ей будет плохо, я могу сегодня же вечером поехать в Бостон.

— Будем надеяться, что это не понадобится.

— Хорошо. Позвони мне, когда освободишься.

— Слушаюсь, мой командир.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже.

После этого звонка мне стало легче. И не потому, что он что-то изменил, просто теперь я знала, что со мной Дэн и мне больше не нужно скрывать от него секрет Лиззи.

Дорога забиралась все выше, приближаясь к границе Нью-Гемпшира, и теперь линию горизонта очерчивали пики Белых гор. Здесь лежал глубокий снег, и пришлось снизить скорость. Но меня это не смущало, потому что по радио звучал «Немецкий реквием» Брамса. Я не знала историю этой пьесы, но меня заинтриговали слова диктора, когда он объяснил, что этой работой композитор пытался преодолеть самый глубокий и сложный страх человека — страх перед смертью. Восхитительная музыка Брамса обрушилась на меня всей своей мощью, и я ощутила ее торжественную скорбь с вкраплениями печального оптимизма. Даже построение литургических текстов было восхитительно в своем отказе рассуждать о райской загробной жизни. Брамс был определенно близок моему сердцу. Он понимал, что мирская жизнь, нравится она тебе или нет, и есть главное.

И это заставило меня задуматься о том, что всем нам жизнь кажется вечной. Хотя рациональное мышление и подсказывает, что рано или поздно мы умрем, собственная смертность остается непостижимой. Я часто задаюсь вопросом, не есть ли те трудности, что мы создаем для себя и других, бессознательной ответной реакцией на понимание простой истины: что бы мы ни совершили, чего бы ни достигли, все обернется прахом, когда нас не станет. Помню, Марджи рассказывала мне, что, когда четыре года назад они с мужем номер три проводили отпуск в Южной Африке, их на несколько дней занесло в «сказочный» (ее любимое слово) городок Арнистон, на самом краю африканского континента.

— Там практически не было цивилизации, разве что несколько вилл для важных шишек из Кейптауна да обшарпанные коттеджи для работяг, а так — бесконечные мили пустынных пляжей и поистине сказочный маленький отель, где мы с Чарли и остановились. На волноотбойной стенке прямо перед отелем была прибита мемориальная доска в память о затонувшем пассажирском судне, которое шло из Индии в Англию в 1870-х годах; на нем возвращались жены и дети всех тех ребят, что правили Британской империей. Милях в двух от побережья Арнистона корабль затонул, а вместе с ним более двухсот пассажиров. И вот представь себе: стою я в 1999 году перед этой мемориальной табличкой, смотрю на безбрежные воды, погубившие столько жизней сто тридцать лет назад. Тогда это была мировая сенсация. А сейчас — всего лишь давно забытое событие, о котором напоминает простая дощечка в богом забытом южноафриканском городишке. Еще страшнее мысль о том, какой болью и душевной травмой обернулись эти смерти. Две сотни женщин и детей! Подумать только о безутешных супругах, родителях, дедушках и бабушках, родственниках. Эта трагедия перевернула их жизнь, а теперь все следы стерты. И особенно потрясло меня сознание того, что страдания и боль, которые утихли, наверное, через два последующих поколения, теперь окончательно забыты. Потому что все, кого коснулась эта трагедия, уже мертвы.

Марджи… Ей по жизни не везло с мужчинами (мужья сменяли друг друга, как в калейдоскопе, — у нее и впрямь был дар выбирать неудачников). Успешная в карьере (с 1990 года она возглавляла собственное пиар-агентство на Манхэттене), она до сих пор жалела о том, что не пробилась в журналистике. Жалела она и о том, что так и не стала матерью. («Когда выходишь замуж за лузеров, да еще приходится вкалывать по шестнадцать часов в сутки и без выходных, заводить ребенка в таком аду просто нечестно по отношению к бедному малышу».) Спустя столько лет — после бесчисленных взлетов и падений, личных катастроф и больших профессиональных успехов — ей по-прежнему удавалось смотреть на мир с юмором и оптимизмом.

— Знаешь, жизнь — это постоянная борьба, — сказала она мне после того, как отделалась от мужа номер три, обнаружив, что тот обокрал ее на пятьдесят тысяч долларов, тайно вложив их в сомнительную интернет-компанию. — Но что еще нам остается, кроме как бороться? Ничего.

Но сейчас Марджи вела самое главное сражение своей жизни. Четыре месяца назад у нее диагностировали рак легких.

Она объявила мне эту страшную новость с шуткой, но так уж она была устроена, иначе это была бы не Марджи. Случилось это за несколько дней до Рождества. Мы, как обычно, болтали по телефону. Я рассказывала ей, как Шэннон хвасталась, что принесет свою фирменную ореховую начинку для индейки, над рецептом которой колдовала целых две недели, но раскроет его только за праздничным столом. Сострив по поводу того, как это скучно — иметь невестку, которая тратит столько сил на борьбу с абортами и рецепты идеальной начинки для индейки, я намекнула на то, чтобы Марджи приехала к нам на Рождество. Я прекрасно знала, что она, только что пережившая развод, будет в этот день одна, тем более что из близких родственников у нее никого не осталось.

— Я бы удовольствием приехала в Мэн и покутила с вами в Рождество, — сказала она. — Но, похоже, я буду занята…

— Это эвфемизм?

— Угадала, — сказала она. — В моей жизни появился новый мужчина.

— Можно полюбопытствовать, кто счастливчик?

— Конечно, — ответила она. — Это мой онколог.

Она так легко и непринужденно произнесла это — разве что не расхохоталась, — что поначалу я восприняла ее слова как очередную шутку из разряда черного юмора.

— Не смешно, — сказала я.

— Ты права. Это совсем не смешно. С раком легких не до шуток. И самое поганое, что он чертовски коварный. Совсем как эти… дешевые аптеки… да, так говорит мой новый мужчина, доктор Уолгрин… так вот, хуже всего то, что рак легких можно распознать, только когда он начинает затрагивать другие участки анатомии… мозг, например.

— О господи, Марджи…

— Да, мне сейчас только на Господа остается уповать, если, конечно, удастся убедить себя в том, что именно Он дирижирует всей этой вакханалией. А пока я занята тем, что усердно вдалбливаю себе в голову мысль о том, что у меня рак легких… хорошо хоть, до моей головы он еще не добрался.

Она рассказала, что рак у нее обнаружили во время рентгена, когда обследовали другие органы.

— Я была в командировке в Гонолулу, где участвовала в тендере гавайского комитета по туризму. Этот город рекламирует себя как столицу тихоокеанского Рая, но я бы назвала его городом Смога. Так вот, когда через неделю я вернулась на Манхэттен, меня душили приступы дикого кашля. Поскольку пару лет назад у меня была пневмония, я решила, что, возможно, это рецидив… хотя ни температуры, ни других признаков инфекции не было. Дня через два я позвонила своему доктору, и он направил меня в Нью-Йоркский госпиталь, сделать, как он выразился, «маленькую картинку». Рентген показал угрожающее серое облако чего-то в том месте, где бронх разделяется на две ветки: одна идет к верхней левой доли легкого, а вторая — к нижней доле. На самом деле мне сделали два снимка — фронтальный и боковой, что и позволило точно определить место расположения опухоли. Но что рентген не смог показать, так это разрушение верхней левой доли легкого — отсюда и кашель, потому что в этой доле скапливается слизь и просачивается в бронхиальную трубку, которую организм пытается прочистить кашлем. Как ты думаешь, я уже могу писать статьи для медицинского журнала? Да-да, едва ли не через неделю после того, как я окунулась в эту авантюру, я начала разбираться в теме не хуже медицинских светил и скоро буду досконально владеть информацией о болезни, которая собирается меня убить.

— Не говори так.

— Почему? Это задевает твою врожденную потребность смотреть на все с оптимизмом… даже притом, что я, твоя лучшая подруга, знаю, что на самом-то деле ты такой же упертый пессимист, как и я?

— С чисто эгоистической точки зрения, я просто не хочу, чтобы ты умирала, вот и все.

— Что ж, выходит, нас уже двое. Но могу тебя обрадовать: у меня легкая, щадящая форма рака легких… которая не означает автоматический смертный приговор.

Пока она рассказывала мне про бронхоскопию, я вооружилась блокнотом и стала кое-что записывать, зная, что позже поговорю об этом с Дэном, а еще и потому, что легче было сосредоточиться на фактах, чем на реальности страшного недуга, сразившего мою подругу.

— Только вчера вечером я получила начальный вердикт, — продолжила Марджи. — И вот первое важное открытие, которое я для себя сделала: у меня крупноячеистая опухоль, в то время как в мире рака легких смертельными считаются мелкоячеистые. Второе: опухоль практически полностью блокировала верхнюю бронхиальную трубку и теперь угрожает перекрыть нижнюю. И еще одно наблюдение: опухоль имеет вид именно опухоли, а не язвы. Доктор Уолгрин очень доволен этим обстоятельством, и должна тебе сказать, хотя у меня и не было опыта общения с онкологами, этот парень — самый жизнерадостный из них. Как он объяснил, чем тверже опухоль, тем меньше вероятность того, что клетки из нее проникнут в кровь и их разнесет по всем органам.

К концу разговора у меня уже созрел план вылететь в Нью-Йорк в пятницу вечером — на следующий день после того, как Марджи прооперируют.

— Послушай, зачем тебе тащиться в такую даль? — спросила она. — Предупреждаю, моя компания сейчас не лучший вариант.

Но я все равно полетела. Предварительно я обсудила болезнь Марджи с Дэном, который в свою очередь поговорил со своим коллегой из Медицинского центра Мэна, специалистом по сердечно-легочным заболеваниям, и тот подтвердил, что, хотя крупноячеистая опухоль более предпочтительная, если так можно выразиться, разновидность рака легких, она все равно может оказаться смертельной.

— Как только удалят опухоль, — объяснил Дэн, — они должны будут препарировать ее, чтобы определить, насколько прогрессирует рак. Марджи сможет жить с одним легким. Но если выяснится, что рак проник в оба легких… что ж, возможно, она сумеет немного продлить себе жизнь с искусственным органом. Хотя…

Он развел руками, опасаясь произнести непроизносимое. После паузы он продолжил:

— Что мне особенно нравится в ортопедии, так это то, что редко приходится сталкиваться со смертельными диагнозами.

Когда в пятницу вечером я добралась до Нью-Йоркского госпиталя, то ожидала застать Марджи в послеоперационном коматозном состоянии. Но, хотя и опутанная всевозможными трубками и проводами, в окружении мониторов, она сидела в кровати и смотрела новости Си-эн-эн. Выглядела она ужасно бледной и усталой, но все-таки выдавила из себя кислую улыбку:

— Надеюсь, ты привезла мне сигарет.

Почти весь уик-энд я провела в ее палате, только ночевать уходила к ней домой. (Когда я заикнулась об отеле, она настояла на том, чтобы я остановилась у нее: «Похоже, в ближайшие пару недель мне не доведется спать в собственной постели».) В те дни Марджи просто поразила меня. Она не раскисала, не жалела себя и ясно дала понять, что намерена бороться с раком, применяя тактику «выжженной земли».

— После трех мужей-лузеров мне не привыкать к дерьму. И если я дерусь, то дерусь не по правилам.

Я не могла отделаться от тревожного чувства, что это шоу отчаянной смелости разыгрывается исключительно для меня. Я видела в ее глазах страх, который она боялась выразить словами. Марджи никогда не любила показывать слабость и незащищенность — даже мне. Точно так же она никогда не жаловалась на свое одиночество, хотя я и знала, что ей приходится несладко. Это одиночество я в полной мере прочувствовала в те две ночи, что провела в ее квартире. Я много раз бывала у нее дома, но впервые в отсутствие хозяйки, которая своей кипучей энергией прежде заполняла все пространство. Теперь у меня была возможность как следует рассмотреть эту безликую однокомнатную квартирку, расположенную в одном из типовых бело-кирпичных домов постройки 1960-х годов, которые своей архитектурой напоминают высотные холодильники и так портят (на мой взгляд) пейзаж квартала Семидесятых улиц. Меня всегда удивляло, что Марджи живет в такой каморке. В конце концов, разве она не возглавляет пиар-агентство? Хотя к нему больше подошло бы название «фирма-бутик» (в штате она сама и еще три человека), да и вряд ли моя подруга зарабатывала такие уж большие деньги, а уж в тратах она себя не ограничивала. Марджи вела активную светскую жизнь днем и ночью, уик-энды проводила у друзей в Хэмптоне или Западном Коннектикуте, так что домой приходила разве что переночевать, переодеться и скоротать редкий одинокий вечер. Она купила квартиру двадцать пять лет назад на те небольшие деньги, что остались от матери, и сдавала ее в аренду каждый раз, когда выходила замуж. («Мне кажется, подсознательно я всегда чувствовала, что опять вляпаюсь, — призналась она мне однажды, — поэтому настаивала на том, чтобы переехать к мужу… это избавляет от лишней суеты при разводе, когда знаешь, что у тебя есть запасной аэродром».)

Когда я возвращалась вечером из госпиталя, с меня тут же слетал напускной оптимизм, припасенный для Марджи, и накатывал отупляющий «афтершок». Зловещая тишина и стерильность жилища добивали меня. Квартира была обставлена весьма скромно — диван и кресло с накидками из однотонной серо-бежевой ткани, маленький обеденный стол, обычная двуспальная кровать. И не было даже намека на излишества или стиль, как и признаков личной жизни. Ни семейных фотографий, ни современной живописи на стенах, разве что пара-тройка постеров из музея Уитни. Была стереосистема, но с бедной коллекцией компакт-дисков — преимущественно легкая классика (Андреа Бочелли, «Три тенора») и старомодные шлягеры. Телевизор, DVD-проигрыватель, книжная полка с пестрой подборкой бестселлеров последних лет в мягких обложках. Горка в стиле семидесятых служила баром, и я обнаружила там бутылку виски «JB» и несколько пачек сигарет «Меритс». Я налила себе виски и сделала несколько глотков, мысленно восхищаясь целебной силой алкоголя (только без злоупотреблений, поспешно одернула я себя). Оглядывая убогий интерьер, я задавалась вопросом, почему раньше не замечала его безликости, почему меня никогда не настораживал столь резкий диссонанс между шикарной, успешной женщиной и одиноким, унылым мирком, в который она себя заточила. Мы редко заглядываем в личное пространство наших друзей. А может, просто закрываем глаза на то, что не хотим видеть, предпочитая участвовать в ярких чужих постановках. Во всяком случае, именно так годами складывались мои отношения с Марджи — я втайне завидовала ее бурной жизни в мега-полисе, свободе в путешествиях и флирте. И (больше всего) — пресловутой «прайвеси», которой была лишена я, во всяком случае, до той поры, пока не выросли и не разлетелись дети. В то же время я видела, как Марджи, приезжая к нам в Мэн (особенно когда Джефф и Лиззи были еще маленькими), с тихой завистью смотрела на царивший в нашем доме хаос, с его вечным гвалтом и детскими капризами. Нам всегда хочется того, чего у нас нет. Мы отчасти недовольны жизнью, которую создаем для себя сами, независимо от того, насколько она успешна. В каждом из нас найдется частичка, которая никогда не будет удовлетворена реальностью и тем, что достигнуто. Неустроенный быт Марджи, как ни странно, не вызвал во мне чувства благодарности к судьбе за многолетний брак и сопутствующий ему комфорт. Напротив, он обострил мучивший меня вопрос выбора и неудовлетворенность собой. И еще подсказал, что в этой женщине, которая вот уже тридцать пять лет остается моей самой близкой подругой, для меня еще очень много непознанного.

На следующий день, в госпитале, Марджи сказала:

— Готова спорить, ты нашла мою квартиру сиротской.

— Не совсем, — солгала я.

— Если у меня рак, это еще не значит, что меня надо щадить. Моя хибара — действительно полный отстой, и в этом виновата только я. Свидетельство моей полной неспособности тратить энергию на «здесь и сейчас». Живу только следующей встречей, будущей сделкой, завтрашней пьянкой с каким-нибудь идиотом, который напишет статью для бортового глянцевого журнала. Вот суть моего существования — все сплошь второстепенно, никчемно, не…

Я накрыла ее руку ладонью:

— Не надо.

— Почему нет? Обожаю самобичевание. Более того, я в нем сильна. Мама всегда говорила, что моя самая большая проблема в том, что я слишком проницательна.

— Я бы сказала, что это достоинство.

— Да, только провоцирует ночные кошмары.

— У каждого из нас они случаются.

— Да, но у меня шесть ночей в неделю.

— А что в седьмую ночь происходит?

— Я накачиваюсь виски, и меня вырубает на целых восемь часов. Правда, утром просыпаюсь с тяжелейшим похмельем. Господи, да охота тебе это слушать? Не хватало еще превратиться в нытика. Сейчас прямо расплачусь от жалости к себе.

— Если вспомнить, что тебе пришлось выдержать…

— Нет, дорогая, повышенное внимание к себе не имеет никакого отношения к раку. Я связываю это с нехваткой никотина. Как ты думаешь, тебе удастся тайком пронести никотиновые пластыри, которые продают придуркам, решившим бросить курить?

— Мне почему-то кажется, что твоему онкологу эта идея не понравится.

— К черту доктора. Вся эта хирургия и химиотерапия, которая мне еще предстоит, всего лишь попытки спасти ситуацию. Эта зараза все равно добьет меня.

— Вчера ты говорила, что поборешься.

— Ну а сегодня я праздную торжество пессимизма. Знаешь, в этом есть что-то утешительное, когда чувствуешь, что обречена…

— Прекрати, — оборвала я ее, строго, как настоящая учительница. — У тебя не смертельная форма рака.

— Ты только что произнесла самый выдающийся оксюморон.

Вечером следующего дня мне пришлось вернуться в Мэн, но в понедельник, в полдень, я позвонила Марджи в госпиталь узнать результаты биопсии.

— Представляешь, они почти уверены в том, что рак не дал метастазы, — обрадовала она меня.

— Так это же потрясающая новость!

— Нет, на самом деле все плохо, хотя могло быть и хуже, и они должны провести еще с десяток тестов, чтобы окончательно убедиться в том, что метастазов нет. Короче, мне предстоит пройти курс химиотерапии, как только я очухаюсь после операции. И если ты сейчас скажешь мне, что все это обнадеживает, я повешу трубку, поняла?

Но, что бы ни говорила Марджи, новости обнадеживали. Дэн — дай Бог ему здоровья — попросил своего приятеля, хирурга-пульмонолога из Медицинского центра Мэна, позвонить онкологу Марджи в Нью-Йорк (оказывается, они вместе учились в Корнуэлле) и выведать конфиденциальную информацию о ее болезни (мне было необходимо знать прогнозы). Онколог заверил, что во время операции опухоль удалили полностью, и, хотя окончательные результаты тестов на метастазы еще не получены, врачи почти не сомневаются в том, что процесс удалось остановить. Но — о да, это пресловутое врачебное но — они не в состоянии полностью исключить метастазы, и предстоит провести еще кучу тестов на случай, если злокачественные клетки все-таки просочились в другие органы.

В следующие несколько недель Марджи прошла суровый курс всевозможных процедур, включая химиотерапию. Как она мне объяснила, химиотерапия заключалась в том, что полдня приходилось лежать в кресле, пока ей в руку по капле вливали яд.

Через неделю после первого курса химии я полетела проведать ее. Она вернулась домой, но договорилась со своей домработницей, что та будет готовить и ходить за продуктами, поскольку сама она была слишком слаба. У нее начали выпадать волосы, кожа приобрела желтоватый оттенок, и она жаловалась на сильные боли во всем теле.

— А в остальном я чувствую себя шикарно.

Поразительно, но она снова вернулась к работе. Ее домашняя постель была завалена клиентскими папками. Когда я вслух усомнилась в необходимости такого рвения, она сказала:

— Это я от нечего делать. Да и что еще есть в моей жизни, кроме работы?

Ее решимость бороться с болезнью вызывала восхищение. После успеха начального курса химии были сразу заказаны еще два. После этого она вернулась в офис, взяв лишь два дня выходных, чтобы прийти в себя после ужасающих побочных эффектов лечения. А месяц назад ей снова пришлось лечь на неделю в госпиталь на следующую хирургическую операцию — лобэктомию. Предстояло удалить рубцовую ткань в верхнем бронхе легкого, которая провоцировала жуткий кашель.

— Уверена, ты уже знаешь из утреннего репортажа Си-эн-эн, — сообщила мне Марджи по телефону через несколько дней после операции, — что мой нижний бронх оказался неповрежденным, и это означает, что нижнюю долю легкого мне удастся сохранить. Все это сильно смахивает на телеигру, ты не находишь? Очень жаль, что вы не выиграли наш суперприз — холодильник «Амана» со встроенным льдогенератором, зато мы оставляем вам нижнюю долю левого легкого!

Я расхохоталась. Но прежде чем я успела вставить слово, Марджи продолжила:

— Только не говори мне, как хорошо, что я сохранила чувство юмора. Я вовсе не нахожу это смешным, разве что иронизирую по поводу того, что начала курить в пятнадцать лет, думая, что это выглядит сексуально. Но уверена, каждый онколог слышал подобные пассажи от раковых лузеров, которые оплакивают тот день, когда потянулись за своим первым «Уинстоном» в надежде избавиться от неуверенности в себе и оказаться в чьей-нибудь постели. Как бы то ни было — и это самое чудовищное признание после тех медицинских пыток, что я пережила, — я по-прежнему готова убить за сигарету.

…«Немецкий реквием» заглушили радиопомехи. Дорога углубилась в Белые горы. Впереди показался строгий мрачный силуэт горы Вашингтон, и я вспомнила, как однажды карабкалась на нее с Дэном после экзаменов в… господи, неужели в 1970 году? Это была его идея — отправиться в поход. В самом начале подъема я постоянно ныла, с трудом взбираясь по крутому лесистому склону. Но вскоре, лишь только я собралась озвучить идею вернуться на базу, мы обогнули скалу, лес расступился, и перед нами открылось изумительной красоты ущелье. Оно было в форме чаши и подернуто тонким облаком. В самом сердце поблескивал небольшой ледник. Справа тянулась незаснеженная каменистая тропа. А над ней — поле из валунов, которое простиралось до самого пика высотой в 6288 футов. При виде этого ущелья меня охватил страх. Страх, смешанный с эйфорией, — еще бы, часто ли в жизни выпадает шанс совершить восхождение на гору? Дэн, должно быть, прочитал мои мысли, потому что сказал:

— Не бойся, ты дойдешь.

Мы все-таки покорили вершину, даже несмотря на то, что где-то на полпути на нас обрушился камнепад, а порывистый ветер угрожал сбить с ног. В какой-то момент я оступилась и чудом избежала смертельного падения с высоты трехсот футов. Спасли меня инстинкт и везение. Я успела ухватиться за хлипкий каменный выступ, оказавшийся под левой рукой. Если бы он обрушился под тяжестью моего веса, меня бы уж точно понесло вниз. Но камень устоял и спас мне жизнь.

Весь этот инцидент длился секунд пять, не больше — неосторожный шаг, момент паники, судорожные поиски опоры, ощущение холодного камня под рукой. Дэн был далеко впереди и ничего не видел. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя, после чего я продолжила подъем. Когда я нагнала его минут через пятнадцать и он спросил, как дела, я рассказала, что со мной приключилось:

— Я оступилась и едва не слетела вниз… а так ничего, все в порядке.

— Хорошо. Теперь ступай осторожно, договорились?

Ступай осторожно. Чем не девиз моей жизни? Если не считать парочки эпизодов, я именно так и жила. И если в истории с Тоби Джадсоном роковую роль сыграло мгновение, когда я позволила глупым романтическим иллюзиям завладеть мной, инцидент на горе Вашингтон был всего лишь невезением, которое могло оказаться фатальным, если бы инстинкт самосохранения не взял верх. И я почему-то верю, что, какой бы тяжелой ни была жизнь, большинству из нас не хочется с ней расставаться. Потому я и схватилась за тот спасительный камень. И Марджи геройски сражается с раком, который, возможно, и спровоцировала сама, но полна решимости уничтожить врага, прежде чем он уничтожит ее. Или моя мама…

Я приближалась к границе штата Вермонт. Снега здесь было куда меньше, а скалистые горы сменились пологими холмами. Мой родной штат не может похвастаться величественными альпийскими пейзажами Нью-Гемпшира или изрезанной береговой линией Мэна. От его живописных просторов веет покоем, и эта безмятежность всегда умиротворяла меня, напоминая о том, что я дома.

Я настроила магнитолу на волну местной радиостанции. Шла трансляция ток-шоу о семейных ссорах на почве политики, обсуждали и глубокие конфликты между родителями-радикалами шестидесятых и их консервативными детьми.

А как насчет внуков? — подумала я, вспомнив, как мой отец однажды приехал на уик-энд в Бостон и пригласил свою внучку на ужин, а она настояла на том, чтобы оплатить счет. И когда джентльмен старой закалки вежливо напомнил ей, что платить за ужин положено мужчине, она сказала:

— Послушай, твоя внучка зарабатывает сто пятьдесят тысяч в год, я же не студентка малолетняя.

Отец был шокирован ее доходами. Он в жизни столько не зарабатывал, и это противоречило его эгалитарным принципам. Но Лиззи, настоящая корпоративная штучка, не шла ни в какое сравнение с Джеффом, из которого получился преданный республиканец и фанат Буша. Этого отец уж никак не мог понять. Пару раз он интересовался у меня, что мы с Дэном такого сделали, что мальчишка пополнил ряды консерваторов. На это у меня нашелся только один ответ:

— Пойми, он решил взбунтоваться не потому, что вырос в коммуне хиппи или был воспитан родителями-наркоманами.

И мы не отправляли его на лето в лагерь молодых троцкистов Эммы Гольдман. Черт возьми, ты же знаешь Дэна, он никогда не интересовался политикой. Сама не пойму, когда Джефф успел перевоплотиться в правоверного. Для него Америка — страна, избранная Богом, а республиканцы отстаивают истинные ценности. Мне иногда кажется, что в нем играет запоздалое подростковое бунтарство.

Отец действительно принимал близко к сердцу консерватизм Джеффа. Он видел в нем категорическое опровержение своих идеалов. Когда в прошлом году он гостил у нас на Рождество — поразительно живой и активный в свои восемьдесят два года, — то попытался втянуть Джеффа в политическую дискуссию, ведь если что отец и любит по-настоящему, так это дебаты до хрипоты. Но Джефф не принял вызов и всякий раз, когда отец отпускал какую-нибудь антибушевскую тираду, сразу менял тему, а то и вовсе выходил из комнаты.

— Почему ты не поговоришь с дедом? — спросила я Джеффа после того, как отец попытался покритиковать новый Закон о патриотизме.

— Я ним разговариваю, — ответил сын.

— О, я тебя умоляю. Стоило ему обмолвиться о твоем любимом президенте, как ты извинился и вышел из-за стола.

— Я просто хотел проверить, как там Эрин. И между прочим, Буш и твой президент тоже.

— Есть мнение, что настоящим избранным президентом был Эл Гор.

— Опять ты туда же, со своей либеральной агитацией.

Опять ты туда же. Не этой ли фразой Рейган добил Картера во время предвыборных дебатов?

— Я и не знала, что, оказывается, занимаюсь либеральной агитацией.

— Все в этой семье только этим и занимаются. Это у вас в крови.

— Думаю, ты преувеличиваешь…

— Хорошо, я знаю, что отца не назовешь оголтелым левым…

— Вообще-то он республиканец.

— Но он все равно поддерживает кандидатов, которые выступают за разрешение абортов. А уж если взять нашего горячо любимого деда… вся история его жизни и досье, которое имеется на него в ФБР, говорят сами за себя…

— А то, что этот восьмидесятидвухлетний старик столь высокого мнения о тебе…

— Нет, его высокого мнения заслуживает только собственный голос. И я читал про его «героическую» роль «в борьбе» против институтов нашей страны в шестидесятых.

— Но это было больше тридцати пяти лет назад, ты еще не родился. В любом случае, будь ты тогда студентом, то оказался бы вместе с ним на баррикадах.

— Не уверен, — сказал он. — Мои политические взгляды не зависят от моды.

А разве сегодня не модно быть консерватором? Этот вопрос вертелся у меня на языке. Черт возьми, ты и твои «друзья» господствуете в средствах массовой информации. У вас собственный новостной канал, который вещает то, что вы хотите слышать. У вас свои горластые комментаторы, которые заткнут рот любому, кто не согласен с ними. И обстановка в стране после 11 сентября настолько нервная, что, если кто-то и осмелится критиковать администрацию, такие, как ты, мой дорогой сынок, тотчас же поставят под сомнение его патриотизм.

Патриотизм… какая странная мания.

— Послушай, Джефф, — сказала я. — Сегодня Рождество. И тебе, как истинному христианину, должно быть известно, что в этот праздник следует проявлять толерантность к окружающим, тем более если…

— Пожалуйста, не говори со мной, как с двенадцатилетним ребенком, — перебил он. — И не хватало еще, чтобы лекции о христианстве мне читал атеист.

— Я не атеистка. Я принадлежу к унитарной церкви.

— Это одно и то же.

После праздничного застолья все разошлись. Джефф и Шэннон поднялись к себе в спальню, Лиззи укатила с друзьями в популярный у молодых профессионалов ночной бар Портленда, а Дэн пошел смотреть программу «Вечерней строкой». Со мной в гостиной остался лишь отец, который расположился у камина и с грустным видом потягивал виски. («Мой врач говорит, что один стаканчик в день улучшает кровоток».)

— Тебе не кажется, что старость особенно печальна не только предчувствием скорого конца, но и осознанием того, что мир окончательно отвернулся от тебя? — вдруг спросил он.

— Разве не к каждому человеку в определенном возрасте приходят такие мысли? — ответила я вопросом на вопрос.

— Наверное, — согласился он, глотнув виски. — Думаю, любая жизнь сродни политической карьере. В лучшем случае заканчивается сожалением, в худшем — неудачей.

— Ты сегодня склонен к меланхолии, — заметила я.

— Сыночка своего благодари. Что случилось с этим мальчиком?

— Этому мальчику скоро тридцать, и он считает, что знает ответы на все вопросы.

— Убежденность — опасная штука.

— Но у тебя тоже всю жизнь были сильные убеждения, отец.

— Верно, но я никогда не утверждал, что знаю ответы на все вопросы. Как бы то ни было, в те времена у нас были серьезные основания для выступлений против коррупционного правительства, развязавшего коррупционную войну. Сейчас у нас тоже есть законное недовольство коррупционным правительством, но никто не рвется на баррикады.

— Все слитком заняты тем, что делают деньги и тратят их, — сказала я.

— Тут ты права. Шопинг стал главной культурной составляющей нашего времени.

— Только не говори это Джеффу. Его компания — как бы это выразиться? — «крупнейший в мире корпоративный страховщик торговых точек». И он не потерпит ни одного грубого слова в их адрес, потому что, по его словам, они проводники здоровой американской идеологии потребления, бла-бла-бла…

— Он в самом деле презирает меня?

— Нет, пап. Он презирает твои политические взгляды. Но не принимай это на свой счет. Он презирает любого, кто не разделяет его убеждений. И я часто задаюсь вопросом: если бы мы воспитывали его в строгой вере, запрещали общаться с безбожниками, отправили учиться в жесткую военную школу…

— То сейчас он, возможно, читал бы Наоми Кляйн[53] и ходил на антиглобалистские марши, — сказал отец. — Да, кстати, мягких военных школ не бывает. Так что твоя «жесткая военная школа» — это тавтология…

— Узнаю педанта, — улыбнулась я.

— Ты сейчас говоришь, как твоя мать.

— Нет, она бы сказала: «Педант хренов»… Давно ты был у нее? — спросила я.

— Недели две назад. Все без изменений.

— Мне как-то не по себе, оттого что я редко выбираюсь к ней.

— Она все равно не узнает тебя, так какой смысл ехать? Я всего в двадцати минутах от госпиталя и то могу выдержать это испытание раз в две недели, не чаще. Честно говоря, если бы в нашей проклятой стране разрешили эвтаназию, я уверен, Дороти была бы счастлива покончить со всей этой канителью. Альцгеймер — это жестоко, черт возьми.

Я сглотнула подступившие слезы. Нахлынули воспоминания о последнем визите в частную лечебницу, где теперь жила мама. Хрупкая, сгорбленная старушка, она целыми днями сидела в кресле, устремив неподвижный взгляд в пустоту, не ведая, что творится вокруг, не узнавая ни одного лица. Она жила, но с мертвой душой и начисто выскобленной памятью, в которой не осталось и следа от прожитых семидесяти девяти лет. Ранняя стадия болезни Альцгеймера, которая проявилась у нее пять лет назад, напоминала постепенное погружение в темноту, когда короткие замыкания электрической цепи чередуются редкими вспышками света. И вот, года два назад, тоже в Рождество, наступил блэкаут. Отец вернулся домой из университета — он еще держал там свой офис — и обнаружил, что мамы больше нет. О, физически она присутствовала в комнате, но ее разум померк. Она не могла говорить, фокусировать взгляд и даже не реагировала на внешние раздражители — прикосновение или голос.

Он сразу же позвонил мне в Портленд. Я попросила директора школы найти мне замену на несколько дней и тем же вечером выехала в Берлингтон. Хотя я давно знала, что этот день неизбежно настанет — болезнь Альцгеймера имела чудовищно предсказуемую развязку, — у меня сдали нервы, когда я увидела свою мать, застывшую на диване в гостиной, с теперь уже безнадежно поврежденной психикой. В те первые страшные минуты я почему-то подумала о том, что для меня она всегда была стремительной, беспокойной, мощной силой, а сейчас от нее осталась лишь эта телесная оболочка, которую надо кормить и пеленать, как ребенка. Мне безумно хотелось повернуть время вспять, вычеркнуть из него склоки и взаимные обиды, ведь только теперь я поняла, насколько они мелочны и никчемны.

— Знаешь, — голос отца вернул меня в реальность, — одна из самых больших странностей нашего брака в том, что было десять, пятнадцать, даже двадцать моментов, когда один из нас говорил: «Все… с меня довольно», — и казалось, что это конец. Мы принесли друг другу много страданий, каждый старался по-своему.

— Так почему же никто из вас не ушел?

— Дело не в том, что мы остались вместе из удобства или потому, что оба боялись перемен. Знаешь, в последнее время мне все чаще приходит в голову мысль, что я просто не мог себе представить жизнь без Дороти. Точно так же, как она не мыслила жизни без меня. Вот так все просто — и в то же время сложно.

— Прощение — удивительная штука, — сказала я.

— Если за свои восемьдесят два года на этой планете я что-то и усвоил, так это то, что умение прощать — и быть прощенным — самое главное в жизни. В конце концов, больше всего обид мы доставляем своим близким.

Мы обменялись понимающими взглядами и сменили тему. Во второй раз за все эти годы прозвучал намек на случившийся когда-то разрыв в наших отношениях.

Зазвонил мой телефон на приборной доске. Я нажала кнопку громкой связи.

— Ханна?

— Это был отец.

— Папа? Что случилось?

— А почему должно что-то случиться? Я просто звоню узнать, где ты сейчас.

— Только что проехала Сейнт-Джонсбери.

— Если ты не против, чтобы захватить меня из университета, мы бы могли пообедать в «Оазисе», — сказал он, имея в виду маленькую закусочную, куда обычно захаживал.

— Не вопрос. Я буду у тебя через час с небольшим, — ответила я.

— И нам не придется долго торчать в лечебнице, — добавил отец.

— Отлично, — сказала я. Отец знал, как тяжело мне даются эти визиты к маме.

— Что-то мне твой голос не нравится, — сказал отец.

— Бессонная ночь, только и всего.

— Ты уверена?

Отец терпеть не мог, когда я от него что-то утаивала. Поэтому мне пришлось сказать правду:

— У Лиззи депрессия.

Он начал выведывать подробности, но я пробурчала что-то невразумительное, решив, что не стоит пересказывать эту сагу по телефону. Но пообещала, что за ланчем все расскажу.

Когда я подъехала к университету, отец встретил меня у здания исторического факультета. Хотя теперь он слегка сутулился, а его волосы, некогда серебристые, окончательно побелели, в нем все равно угадывалась аристократическая стать, и одет он был, как всегда, безупречно, истинный профессор: зеленый твидовый пиджак с замшевыми заплатами на рукавах, серые фланелевые брюки, голубая рубашка на пуговицах, вязаный галстук, начищенные ботинки из кордовской кожи. Завидев меня, он улыбнулся, а я тотчас посмотрела на его глаза (как это делала теперь, навещая его), чтобы убедиться в том, что они по-прежнему ясные и живые. С тех пор как с мамой случилась беда, я очень переживала за психическое состояние отца — когда мы говорили по телефону, прислушивалась, нет ли нарушений речи, а раз в месяц ездила в Берлингтон проведать его. Меня не переставало удивлять то, что у него по-прежнему был цепкий ум и сам он был чертовски активен, словно это стало делом принципа для него — противостоять старости. Но, улыбнувшись в ответ и наклонившись, чтобы открыть ему дверь, я подумала (в последнее время я часто об этом думаю), что с природой не поспоришь и скоро я потеряю его. Хотя я и пыталась рассуждать оптимистически — как мне повезло, что он дожил до такого преклонного возраста, находится в отличной форме и вполне может прожить еще несколько лет, — все равно не могла примириться с тем, что недалек тот день, когда он не проснется.

Отец, казалось, прочитал мои мысли. Усевшись на пассажирском сиденье, он чмокнул меня в щеку и сказал:

— Будь мы сейчас в Париже, я бы сказал, что тебя гложут экзистенциальные сомнения.

— А раз уж мы в Вермонте?..

— Тебе просто необходимо съесть сэндвич с жареным сыром.

— Ага, выходит, жареный сыр можно считать спасением от экзистенциальных сомнений.

— Ну, если только в сочетании с маринованными в укропе огурчиками, — рассмеялся он.

Мы поехали в «Оазис», где заказали фирменные вермонтские сэндвичи с жареным сыром «чеддер» и маринованными огурчиками, а из напитков — настоящий чай со льдом (ничего общего с порошковой бурдой). Как только официантка отошла от столика, отец коротко произнес: «Лиззи», — и я целых десять минут рассказывала ее историю.

Выслушав меня, отец заговорил хорошо поставленным голосом преподавателя:

— Ей необходимо немедленно расстаться с этим доктором.

— В этом ты прав. И я знаю, что сукин сын спит и видит, как бы избавиться от Лиззи… тем более, что сейчас она угрожает разрушить его брак, его карьеру, его дерьмовое телешоу… всё. Впрочем, не могу сказать, что он этого не заслуживает.

— Надеюсь, ты не винишь себя.

— Конечно, виню. И больше всего меня гложет мысль, что мы с Дэном сделали — или не сделали — что-то такое…

— …что заложили в нее эту потребность быть нужной, отчаянное желание любить?

— Ну да.

— Ты же сама знаешь, что у вас обоих с психикой все в порядке.

— Тогда почему она так опасно слетает с катушек, когда речь заходит о любви?

— Потому что она так устроена. Или это в ней развилось. Но ты ведь знаешь, что настоящая проблема в другом: Лиззи ненавидит свою работу.

— Верно… но зато она любит деньги.

— Нет, не любит, и мы оба зто знаем. Деньги, шикарная квартира, модная машина, экзотические путешествия… она мне рассказывала про все это, но я слышал в ее голосе отчаяние Фауста, заключившего сделку с дьяволом. Ты не думай, мне хорошо известен ее так называемый план — десять лет в этом казино, сорвать большой куш, потом свалить и в тридцать пять заняться тем, чего просит душа. Только она уже поняла, что погоня за деньгами губительна. Тут чистой воды социальный дарвинизм — если ты не можешь играть по правилу «выживает сильнейший»…

— Да, но она как раз очень хорошо играет по этим правилам. За последние полтора года она два раза получала повышение по службе.

— Но это по-прежнему разрушает ее изнутри. Потому что, в отличие от тех, кто включился в эту игру до конца своих дней, Лиззи не примитивна. Наоборот, она очень самокритична, четко знает свое место в этом мире и свои возможности.

— Вся в мать.

— Ханна, возможно, тебе не захочется в этом признаться, но ты хозяйка своей судьбы. Лиззи тоже хозяйка своей судьбы, и она убедила себя в том, что большие деньги, которые она заработает, дадут ей свободу… хотя в глубине души понимает, что все это полная туфта. Так что, как я вижу ситуацию, эти отчаянные поиски любви, стремление подцепить своего парня, пусть даже женатого дурака, — не что иное, как проявление ненависти к самой себе за то, что не может порвать с финансовым миром, который она ненавидит. Как только она уйдет с этой работы и подыщет то, что ей действительно по душе, не останется и следа от этого маниакального поведения, которое, по мне, так не что иное, как начало серьезной депрессии.

Нельзя не отдать должного отцу. Он попал в точку, его анализ был потрясающе обоснованным и убедительным, что, впрочем, всегда и отличало его как выдающегося историка.

— Ты поговоришь с Лиззи? — спросила я.

— Я уже говорил с ней.

— Что? — ужаснулась я.

— Она сама звонит мне два-три раза в неделю.

— С каких это пор?

— Вот уже несколько недель. Началось с того, что однажды она позвонила поздно вечером — пожалуй, даже после полуночи — и разрыдалась в трубку. Мы говорили часа два, наверное.

— Но почему она позвонила тебе?

— Об этом ты уж сама у нее спроси. Как бы то ни было, после того как мы поговорили в первый раз — и мне удалось ее успокоить и отговорить от резких шагов, потому что это случилось сразу после разрыва и, судя по голосу, она была не в себе, — так вот, после этого она стала звонить мне почти каждый день. А потом уже после того, как я помог ей найти психиатра…

— Она ходит к психиатру? — изумилась я.

— Очень хороший парень из Гарвардской медицинской школы. Чарльз Торнтон — сын моего сокурсника по Принстону и один из ведущих специалистов по навязчивому неврозу…

— Я не сомневаюсь в том, что он гений, отец. Ты ведь знаком только с лучшими из лучших. Что меня поражает, так это то, что ты не только скрыл это от меня, но весь день делал вид, будто ты совершенно не в курсе.

— Ты вправе сердиться на меня. Но Лиззи взяла с меня клятву, что я никогда не расскажу о наших беседах, и, так же как ты, я всегда держу слово.

— Я ничего не ответила на это, хотя и знала, что он имеет в виду. Меня не отпускала мысль о том, что семейная жизнь похожа на спутанный клубок секретов. Только не говори маме/папе… Держи это при себе… Он/она не должны знать…

— Тогда почему же ты нарушил слово?

— Потому что ты нарушила свое слово, которое дала Лиззи.

— Но я это сделала только потому, что…

— Я знаю. У нее сейчас решается судьба, и ты понимала, что от меня не ускользнет твоя нервозность, а утаивать что-то от меня ты не любишь, ведь, в отличие от своего отца, ты никогда не отличалась талантом заговорщика.

— Произнося эти слова, он задержал на мне взгляд — и я не знала, то ли мне возмущаться, то ли восхищаться его многогранной и сложной натурой. Казалось, отцу удалось невозможное: он сумел упорядочить свою жизнь и прекрасно уживался с собственными противоречиями. Скажем, признание из него можно было выбить, только застукав с поличным. Так, прошлым летом я обнаружила, что вот уже год, с тех пор как маму поместили в лечебницу, он встречается с женщиной, гораздо моложе его, по имени Эдит Ярви. «Гораздо моложе» — это шестьдесят семь лет (для красавца на девятом десятке просто малолетка). Как и все его женщины, прошлые и нынешние, она интеллектуалка (интересно, спал ли он с кем-то, кто не подписывался на нью-йоркское «Книжное обозрение»?). Профессор русского языка, она недавно вышла на пенсию, но до сих пор замужем за бывшим ректором университета, хотя проводила много времени с отцом с тех пор, как…

Когда я наконец поймала его за руку, он долго увиливал от ответа на вопрос, как долго продолжаются эти отношения, — у меня было подозрение, что все началось еще до маминого Альцгеймера. Даже в том, как он признался, был весь отец. В июне прошлого года я позвонила ему домой, и трубку сняла женщина.

— Это Ханна? — спросила она, слегка обескуражив меня.

— Э… да. А с кем я говорю?

— Я друг вашего отца, меня зовут Эдит. Жду с нетерпением встречи с вами, когда приедете в следующий раз навестить Джона.

Джона.

Когда она передала трубку отцу, его голос звучал, как мне показалось, испуганно.

— Это была Эдит, — сказал он.

— Она представилась. И сказала, что она твой друг.

— Да, это так.

— Просто друг?

— Пауза.

— Нет, чуть больше чем друг.

— Мне с трудом удалось сдержать смех.

— Я приятно удивлена, отец. В твоем возрасте большинство мужчин уже выходят из большого спорта. А ты…

— Это началось только после того, как с твоей мамой…

— Конечно, я даже не сомневаюсь. В любом случае, мне совершенно все равно.

— Значит, ты не расстроена?

— Просто было бы лучше, если бы ты рассказал мне об этом чуть раньше.

— Да это случилось совсем недавно.

— Господи, почему он всегда так мучительно выкладывает правду? Именно его скрытность и неспособность разом высказаться начистоту и спровоцировала глубокий конфликт между нами тридцать лет назад. Вот и сейчас я уже была готова вспылить и бросить трубку, но потом подумала, что в возрасте восьмидесяти двух лет отец вряд ли исправится. Так уж он был устроен. Не нравится — не берите.

— Ну, и когда я могу познакомиться с твоей подругой? — спросила я.

Через несколько недель я приехала в Берлингтон, и в доме отца меня ждал изысканный обед, устроенный Эдит Ярви. Как я и ожидала, она оказалась очень благородной и культурной женщиной. Воспитывалась она в Нью-Йорке, в двуязычной семье первого поколения латышских иммигрантов. В Колумбийском университете получила докторскую степень по русскому языку и литературе, тридцать лет была профессором Вермонтского университета и да, конечно! — сотрудничала с нью-йоркским «Книжным обозрением». За обедом она вскользь упомянула о том, что ее муж — бывший ректор, ныне на пенсии и по большей части живет в Бостоне (наверняка с какой-нибудь экзотической хорватской любовницей), и у них свободные отношения в браке. Из этого я сделала вывод, что ректору плевать на то, что его жена спит с моим отцом, в чем я убедилась в тот же вечер. Меня слег-ка покоробило, когда часов в десять отец с Эдит извинились и пошли наверх. Я понимаю, что не стоило расстраиваться из-за этого, поскольку при мамином состоянии отца вполне можно было считать вдовцом, к тому же он и в браке никогда не отличался верностью. Или мне просто было неприятно из-за того, что эта женщина делит с отцом постель, которую когда-то он делил с мамой. А может, мне было неловко находиться под одной крышей с отцом, пока он занимался сексом с Эдит (если, конечно, в тот вечер у них был секс). И с чего вдруг он решил, что мне все равно, спят они или нет? Или отец рассудил, что меня, в мои пятьдесят с лишним лет, уже не волнуют подобные шалости?

Как бы то ни было, когда я проснулась утром, Эдит уже была на ногах и настояла на том, чтобы приготовить мне завтрак. Наливая мне чашку очень крепкого кофе, она пристально посмотрела на меня и спросила:

— Могу я говорить прямо?

— Э… конечно, — ответила я и внутренне напряглась в предвкушении новостей (успокаивало лишь то, что, по крайней мере, беременной она уж точно быть не может).

— Ты не одобряешь меня, верно?

— С чего ты так решила? — дипломатично спросила я.

— Ханна, я умею читать по лицам, и на твоем лице написано разочарование.

— Эдит, ты произвела на меня очень хорошее впечатление.

— Возможно. Но все равно ты не одобряешь наш роман. Да-да, Ханна, это роман… и очень счастливый для нас обоих.

— Что ж, тогда я за вас обоих рада, — сказала я и сама удивилась тому, как сухо это прозвучало.

— Мне бы хотелось в это верить, Ханна. Согласись, пуританская мораль здесь не к месту, n’est-ce pas[54]?

Отец между тем так и не спросил меня, что я думаю об Эдит. Впрочем, преодолев первоначальную неловкость (наверное, я все-таки пуританка в этих вопросах), я прониклась большой симпатией к Эдит и вскоре убедилась в том, что этот роман очень кстати в жизни моего отца, потому что, помимо приятной стороны дела, отец находился под постоянным присмотром.

— Постарайся не расстраиваться. — Голос отца вернул меня в «Оазис», к сэндвичу с сыром, который так и остался нетронутым.

— Я не расстраиваюсь. Просто меня ошеломило поведение Лиззи и то, что она просит тебя не говорить ничего мне, а меня просит не рассказывать отцу.

— Она иррациональна, а потому будет плести паутину собственной интриги, чтобы усилить мелодраму, которую она сама для себя придумала. Дэн ведь теперь в курсе происходящего?

— Конечно, и он совсем не рассердился на меня за то, что я так долго все скрывала. А она тебе рассказывала, что спит в машине, карауля своего доктора?

— О, да. Но знаешь, слава богу, прошлой ночью она все-таки осталась дома и даже поспала шесть часов, что для Лиззи сейчас очень даже неплохо.

— Откуда ты знаешь про это? — спросила я.

— Она мне сегодня утром звонила, как только проснулась.

— Какой у нее был голос?

— Отчаянно оптимистичный, что, возможно, звучит как оксюморон, но в случае Лиззи это как раз самое точное описание ее душевного состояния. Обнадеживает то, что ей удалось договориться о приеме у доктора Торнтона сегодня во второй половине дня. Это уже кое-что.

— Я обещала позвонить ей вечером.

— А она обещала позвонить мне, — добавил отец. — Она знает, что ты сегодня у меня?

— Нет, я не говорила.

— Тогда ты звони первая, а я подожду ее звонка.

Отец был прав: Лиззи сейчас была непредсказуема, и нам ничего не оставалось, кроме как томиться в неизвестности.

После ланча нас ожидало еще одно тяжелое испытание: визит к матери.

Лечебница находилась в тихом жилом квартале примерно в миле от университета Она занимала функциональное современное здание. Персонал был высококвалифицированным и внимательным; во всяком случае, все ходили с приклеенными улыбками. Отдельная комната матери была обставлена со вкусом, в стиле «Холидей Инн/Ральф Лорен/Дом престарелых». Но, несмотря на уютное убранство, я могла оставаться в этих стенах не больше получаса. Собственно, мама и не возражала против таких кратковременных визитов. Когда мы вошли к ней, она сидела в кресле, устремив взгляд в пустоту. Я присела рядом.

— Мама, это я, Ханна.

Она посмотрела на меня, но не узнала. Потом отвернулась и уставилась в стену.

Я взяла ее за руку. Она была хотя и теплая, но вялая. Раньше я еще пыталась разговаривать с матерью — рассказывала ей про успехи внуков, карьеру Дэна, про себя и свою работу в школе. Но месяц назад я прекратила это — было совершенно очевидно, что я не могу пробиться к ней, так что получалось, что я разговаривала сама с собой. И поскольку эти банальные монологи, казалось, лишь усиливали трагизм ситуации, я решила, что хватит. С тех пор я рассматривала эти визиты исключительно как возможность поддержать отца, потому что ему было тяжелее всех. Он изо всех сил старался не показывать виду, изображал стоическое спокойствие, когда сидел напротив нее. Он брал ее руку в свои ладони и просто поддерживал с ней физический контакт, минут десять. Потом осторожно высвобождал руки, вставал со стула, наклонялся, указательным пальцем приподнимал ее подбородок и нежно целовал в губы. От мамы не было никакой реакции. Как только он убирал свой палец, подбородок снова падал на грудь и там же оставался. Отец моргал и сглатывал ком, отворачивался от меня на какое-то мгновение, чтобы успокоиться. Достав из кармана брюк носовой платок, он промокал глаза, делал глубокий вдох, выравнивая дыхание, и снова поворачивался ко мне. Хотя мне и хотелось подойти к нему, обнять и утешить, я знала, что в такие минуты отца лучше оставить одного. Не могу сказать, что он плакал каждый раз, но если случалось такое, он не хотел, чтобы его утешали. Отец не был сторонником открытого проявления эмоций (старая аристократическая школа) и считал унизительным демонстрировать слезы и слабость на публике. Так что я оставила его наедине с мамой, подождала, пока он успокоится, повернется ко мне и скажет: «Э… ну что, пойдем?»

Я наклонилась и поцеловала маму. Потом встала и проследовала за отцом к двери. Оглянулась на прощание. У мамы остекленел взгляд, и она стала совсем отрешенной. Я с трудом сдержалась, чтобы не содрогнуться от ужаса.

— Пойдем, — сказала я, и мы вышли.

В машине отец какое-то время сидел тихо, с закрытыми глазами. Потом произнес:

— Даже не могу тебе сказать, как я ненавижу эти визиты.

— Я знаю, нельзя такое говорить, но меня так и подмывает спросить у них, нельзя ли помочь ей уйти.

— К сожалению, в этом мы не такие продвинутые, как голландцы. Слишком много защитников права на жизнь начинают вопить во весь голос, стоит только произнести слово «эвтаназия». И они же кричат об убийстве, когда кто-нибудь упоминает о стволовых клетках как возможном лекарстве от Альцгеймера… им, видите ли, претит идея оплодотворения яйцеклетки в пробирке. А тем временем Дороти прозябает как овощ… — Он запнулся и тяжело вздохнул — И знаешь, что меня больше всего бесит? Те двести тысяч, которые Дороти унаследовала от родителей и планировала завещать Джеффу и Лиззи, попросту оседают в карманах этой чертовой лечебницы. Подумать только, сорок тысяч в год за поддержание ее жизни. С какой целью, для чего? Я знаю, ее бы возмутила идея, что деньги, которые она так хотела отдать своим внукам…

— Джефф и Лиззи абсолютно независимы в финансовом плане, благо у обоих есть предпринимательская жилка.

— И все-таки меня это возмущает…

— Отец, давай пропустим по стаканчику, а?

— Давай по два.

Я подъехала к старому маленькому бару в центре Берлингтона, куда так любил наведываться отец (он очень гордился тем, что еще мог управлять автомобилем). Два стаканчика быстро переросли в три, а закусывали мы орехами, которые подавали в старомодных мисках и в скорлупе, что было редкостью в наши дни. Не помню, когда в последний раз я выпивала подряд три водки с мартини, и, боже, мы оба изрядно накачались, так что мне пришлось просить бармена вызвать нам такси. Несмотря на возраст, отец держал удар. Конечно, он был пьян, но ему удавалось сохранять трезвость мысли, особенно когда он принялся рассуждать о нашем нынешнем президенте («главный заговорщик» — так он называл его, намекая на студенческое прошлое Буша) и его «хунте».

— Знаешь, я начинаю ностальгировать по Дику Никсону — вот уж никогда бы не поверил, что со мной такое случится.

Такси подвезло нас к дому около шести. Я побрела на кухню, порылась в шкафах и холодильнике и нашла все необходимое для спагетти с соусом болоньезе. Пока я возилась на кухне, отец прошел в свой кабинет, плюхнулся в кресло-качалку и тут же заснул. Когда я зашла сказать, что ужин будет готов через двадцать минут, он так крепко спал, что я решила не ставить спагетти на огонь, пока папа не проснется.

Я уже выходила из кабинета, когда зазвонил мой сотовый. Отец тотчас встрепенулся и открыл глаза. Я тоже едва не подпрыгнула.

Лиззи…

Но на дисплее высветился телефонный номер с кодом региона 212.

Марджи.

Я нажала кнопку приема вызова.

— Привет, — сказала я. — Думала о тебе сегодня.

— Тебе сейчас удобно говорить? — спросила она, причем серьезным голосом.

— Конечно. Я у отца в Берлингтоне. Что-то случилось?

— Ты можешь уединиться, чтобы мы могли поговорить спокойно?

— Что, рак вернулся?

— Нет, но спасибо, что напомнила. Послушай, я могу перезвонить попозже.

— Нет, не вешай трубку, я сейчас…

Я объяснила отцу, что звонит Марджи и мне нужно исчезнуть на пару минут.

— Не беспокойся обо мне, — сказал он. — Я пока посплю.

Я вернулась на кухню, встала над кастрюлей с болоньезе, взяла деревянную ложку и принялась помешивать соус, плечом прижимая трубку к уху.

— Все, можем говорить, — сказала я. — Мне что-то не нравится твой голос.

— Раз уж ты спросила, признаюсь, что сегодня утром я действительно кашляла кровью, так что пришлось срочно нестись через весь город к знакомому онкологу, который тотчас отправил меня на рентген. Выяснилось, что ничего страшного, если не считать того, что я убила все утро, да еще чуть не обделалась от страха. Ну, да ладно, хватит об этом. Слушай дальше. Когда я вернулась в офис, меня там дожидалась посылка. Знаешь, моя фирма начала заниматься раскруткой писателей — настолько плохи дела. Нет, шучу… просто многие нью-йоркские издатели сейчас передают некоторых писателей пиар-агентствам, и нам начали присылать рукописи на оценку. Как бы то ни было — и, собственно, поэтому я и звоню, — одно консервативное издательство, «Плимут Рок Букс»… в последние годы дела у них пошли в гору, кто бы мог подумать… так вот, они мне позвонили пару дней назад, сказали, что раскручивают одного деятеля из Чикаго, который ведет ток-шоу на радио и уже имеет большую аудиторию в Мичигане, так что они надеются вывести его на федеральный уровень. Этот парень написал книгу, которая, как они уверяют, станет национальным бестселлером. Это история его радикализма в шестидесятые годы, вся правда о его подрывной деятельности, побеге в Канаду, а потом — дорога в Дамаск, которая совершенно преобразила его, заставила порвать с революционным прошлым и превратила в Великого Американского Патриота и истинного христианина, коим он сейчас и является.

Ложка замерла у меня в руке.

— Тобиас Джадсон? — спросила я.

— Да.

— И ты прочитала эту книгу?

— Боюсь, что да.

Я погасила огонь на плите, подошла к столу и села на стул.

— Ты сама знаешь, каким будет мой следующий вопрос, — произнесла я.

— Конечно, — ответила она. — И да, ты тоже фигурируешь в этой книге. На самом деле он посвятил тебе целую главу.

Глава третья

Марджи не терпелось выложить все, что было написано обо мне в книге Тобиаса Джадсона. Но я была настолько шокирована новостью, что толком ничего не соображала. Повинуясь инстинкту, я просто заткнула ей рот.

— Я не хочу слушать всю эту грязь, — сказала я. — Мне нужно прочитать самой.

— Конечно, прочтешь, но неужели тебе не интересно узнать…

— Я взбешусь, если ты мне расскажешь, а потом всю ночь не сомкну глаз.

— Ты и так не заснешь.

— Верно, но, по крайней мере, я не буду пережевывать все, что от тебя услышу.

— Не все так плохо. Он не упоминает твоего имени.

— Зато, как я догадываюсь, всего остального в избытке.

Долгая пауза.

— Твое молчание весьма многозначительно, — первой заговорила я.

— Я больше не скажу ни слова. А завтра с утра высылаю тебе книгу курьером. Ты ведь уже вернешься в Мэн?

— Ну да.

— Все, завтра книга у тебя.

Я поморщилась. Дэн обычно брал по четвергам выходной и, хотя он не имел привычки вскрывать мою почту, бандеролью от «Федэкс» наверняка заинтересуется и спросит меня, от кого это и что в ней. И тогда мне снова придется лгать…

— Пришли мне ее в школу, — попросила я.

— Поняла, — сказала Марджи. — Послушай, как только прочтешь книгу, сразу же перезвони мне. Не буду открывать тебе всех своих профессиональных тайн, но тебе, возможно, будет интересно знать, что в нашем деле существует так называемая объективная оценка — иначе говоря, этому болтуну можно заткнуть рот…

— Прекрати, пожалуйста. Как только я прочту, обещаю, я сразу тебе перезвоню, и мы все обсудим. А пока я ничего не могу сказать…

— Ты так спокойно об этом говоришь, — удивилась она. — Я бы на твоем месте уже билась в истерике.

— Мне сейчас других проблем хватает.

— Могу я спросить…

Мне пришлось посвятить ее в амурные дела Лиззи, и так получилось, что уже второй раз за день я пересказывала эту историю, теперь добавив подробности о том, что мой отец уже давно является тайным советчиком своей внучки. Когда я закончила, Марджи какое-то время молчала. Потом произнесла:

— Знаешь, что самое печальное во всем этом… ну, или, по крайней мере, с моей точки зрения? То, что вы с Дэном были чертовски правильными родителями. Никаких тебе разводов, скандалов… ни дома, ни на работе. Судя по тому, что ты мне рассказывала, вы день и ночь были рядом с детьми, пока они росли. И несмотря на такую любовь и заботу…

— К сожалению, все устроено по-другому, Марджи. Ты можешь дать детям только то, что можешь. А потом наступает… господи, даже не знаю, как это сказать. Все мы надеемся, что наши дети легко справятся с так называемыми жизненными трудностями… но не всегда это получается. Сейчас я могу думать лишь о том, как тяжело Лиззи. Она просто притягивает к себе несчастья…

— Не говори так, дорогая.

— Почему? Это так и есть.

— Просто у нее сейчас трудный период.

— Марджи, не пытайся утешать меня. Лиззи преследует женатого мужчину. Она спит в машине под дверью его дома… и когда она говорит об этом, ее голос звучит так странно, отстраненно, невозмутимо, словно она совершает нечто вполне естественное, правильное… между тем на самом деле она погружается в психологическое расстройство.

— По крайней мере, твой отец уговорил ее пойти к психиатру.

— Но чудесного исцеления пока не наступило.

— Послушай совет бывалого человека: терапия требует времени… и даже по прошествии многих лет лечения никто не гарантирует, что все изменится.

— У Лиззи, в ее нынешнем состоянии, просто нет этих лет. Я боюсь за нее, Марджи.

— А тут еще я с этим дерьмом. Как не вовремя…

— Я должна была это узнать. Во всяком случае, хорошо, что я услышала это от тебя, а не от кого-то другого.

— Да все нормально, ничего из того, что он написал о тебе, никогда не выплывет наружу.

— Ты опять проболталась.

— Извини. Это все мой длинный язык.

— Вот и заткнись. Ты самая лучшая на свете подруга.

— Когда ты ждешь известий от Лиззи?

— Надеюсь, сегодня вечером.

— Позвонишь мне потом?

— Обещаю. Ты все еще в офисе?

— Боюсь, что да.

— Твой онколог не отшлепает тебя за то, что ты себя совсем не бережешь?

— Я у него образцовая раковая пациентка, которая не сдается… во всяком случае, пока.

— Если они говорят, что удалили опухоль полностью, значит, есть надежда.

— Ну вот, теперь ты начинаешь утешать меня. Доктор Аптека — так я теперь называю Уолгрина — говорит, что они практически избавились от нее, но обрати внимание на это профессиональное словечко: практически. Как бы то ни было, я часами торчу на веб-сайте клиники Майо, читаю про свою милую, добровольно приобретенную болезнь. Короче, суть такая: после всех этих томографий, радиоактивных капельниц и прочих пыток, которые мне пришлось перенести, все равно нет стопроцентной уверенности в том, что все раковые клетки уничтожены.

— Ты поборола рак, Марджи.

— Практически.

Повесив трубку, я принялась расхаживать из угла в угол, пытаясь успокоиться, уговаривая себя, что все равно я бессильна против Тобиаса Джадсона с его чертовой книгой (даже когда мысленно произносила его имя, меня бросало в дрожь). И поскольку заполучить ее мне удастся лишь на следующей неделе — школа была закрыта на пасхальные каникулы, — пока нужно выбросить все это из головы.

Да, все правильно.

Так-то оно так, но я знала, что всю неделю буду сходить с ума от беспокойства, тем более что довериться отцу я не могла. Он бы снова страдал от чувства вины и угрызений совести, и пришлось бы опять ворошить эту грязную историю, чего мне меньше всего хотелось. Я не могла причинить отцу такую боль… он бы просто не выдержал, в его-то возрасте, да еще в постоянном стрессе из-за матери. Так что…

— Ханна, ты еще на телефоне?

Вопрос сопровождался легким стуком в дверь.

Я сделала глубокий вдох, постаралась взять себя в руки и ответила:

— Уже иду, пап.

Я вернулась на кухню и застала отца у плиты. Он помешивал в кастрюле соус, а на соседней конфорке кипели спагетти.

— Не хотел тебе мешать, — сказал он, — но спагетти, похоже, уже сварились.

— Не проблема. У меня все готово.

Он вгляделся в мое лицо:

— Что-то случилось?

— У Марджи опять какие-то сомнения.

Он знал, что у нее рак, я рассказала ему об этом сразу, как только ей поставили диагноз, и с тех пор регулярно докладывала ему обстановку.

— Бедная Марджи, — сказал он. — Рак легких, что может быть хуже…

— Это верно. И чем старше становишься, тем сложнее договариваться с судьбой…

— Как в молитве: «Даруй мне кончину мирную и безмятежную»?

— Точно. И я думаю, самая большая проблема для неверующих в том, что, когда с тобой или твоими близкими случается самое страшное, ты не можешь утешиться мыслью о том, что все это делается по какому-то божественному плану.

— Религия… «Не поможет веры парчовый, молью траченный покров…»[55]

— Сам сочинил?

— Если бы. Английский поэт: Филип Ларкин. Немного мизантроп, но в то же время блестяще рассуждал о самых больших и невысказанных страхах этой жизни. Или, быть может, о единственном невысказанном страхе, который преследует каждого: смерть. «Пусть не случится многого иного, но смерть, она отменно держит слово».

— Не пора ли этим спагетти к столу? — спросила я.

Отец улыбнулся.

— Очень итальянский ответ, — сказал он.

— На что?

— На вопрос о смертности. Когда тебя охватывают мысли о собственной эфемерности, самое верное решение: садиться есть.

За ужином нам удалось уговорить бутылку красного вина, которую отец отыскал в шкафчике. Я бы с радостью махнула и метилового спирта, если бы только он мог заглушить мои страхи. Мы оба несколько раз поглядывали на кухонные часы, ожидая звонка от Лиззи.

— Она тебе не сказала, во сколько они договорились встретиться? — спросила я.

— После работы. Так что это может быть и в семь, и в восемь…

— Если до десяти она не позвонит, я сама наберу ей… пусть даже она разозлится.

— При данных обстоятельствах… вполне имеешь право.

К девяти часам бутылку мы уговорили, а от Лиззи по-прежнему не было известий. Дневная дрема после мартини пошла отцу на пользу, и он держался бодрячком. Рот у него не закрывался, и он даже пустился рассказывать мне долгий, но забавный анекдот о том, как однажды во время войны жутко напился в Лондоне и, отыскав адрес Томаса Элиота, завалился к нему на квартиру со своим гарвардским приятелем.

— Было уже часов одиннадцать вечера, и Томас был в пижаме и халате. Он слегка опешил при виде двух подгулявших американских вояк. «Что вам нужно?» — возмутился он. Меня еще тогда поразил его безукоризненный английский акцент и то, что даже в пижаме он производил впечатление великого человека. Как бы то ни было, он задал вопрос, который, очевидно, требовал ответа, но я был настолько не в себе, что смог вымолвить только: «Это вы!» Он захлопнул дверь прямо у нас перед носом, и мой приятель, Оскар Ньютон, повернулся ко мне и сказал: «Да уж, апрель — самый жестокий месяц». Спустя три недели Оскар был убит во Франции…

Зазвонил телефон. Мы оба вскочили из-за стола. Отец снял трубку. На его лице отразилось разочарование.

— Привет, Дэн. Да, она здесь. Нет, от Лиззи пока никаких новостей.

— Он передал мне трубку.

— Что, совсем ни слова? — спросил Дэн.

— Мы в ожидании.

— Судя по всему, ты успела ввести отца в курс дела.

— Нет, это уже сделала сама Лиззи.

Я объяснила, что она звонит деду на протяжении вот уже нескольких недель. Я ожидала, что Дэна заденет эта новость и он спросит, почему она не обратилась к родному отцу за советом и поддержкой. Но Дэн, в свойственной ему манере, если и обиделся, то оставил это при себе.

— Это хорошо, что она общается с дедом. Мне просто хотелось, чтобы мы тоже знали, что происходит.

— Что ж, теперь нас трое. Послушай, как только она позвонит…

Но в половине одиннадцатого отец начал клевать носом, а новостей от Лиззи все еще не было. Я позвонила ей на сотовый, и меня переключили на голосовую почту. Я оставила сообщение — мол, мне просто интересно, как у нее дела, — и попросила перезвонить при первой возможности… мой телефон будет включен всю ночь, так что, если ей захочется поговорить, я всегда на связи. Я подумала, не позвонить ли ей домой, но решила, что она расценит это как назойливость. Так что я повернулась к отцу и сказала:

— Думаю, нам пора ложиться спать.

— Она иногда звонила мне среди ночи, — сказал он. — Если вдруг…

— Сразу разбуди меня.

— Я готов хоть сейчас прыгнуть в машину и мчаться в Бостон, просто чтобы убедиться, что с ней все в порядке.

— Если до полудня от нее не будет известий…

— Ловлю тебя на слове, — сказал отец.

Я пошла в гостевую комнату, переоделась в ночную сорочку, забралась в постель, прихватив с собой сборник ранних рассказов Апдайка, который нашла в книжном шкафу отца, и попыталась сосредоточиться на элегических описаниях детства в Шиллингтоне, Пенсильвания, надеясь, что от них меня сморит.

Но сон все не шел. Я погасила свет, уткнулась в подушку, вдыхая острый аромат отбеливателя, которым старомодная экономка отца стирала постельное белье (кто в наши дни пользуется отбеливателем?), и стала ждать, когда же накатит забытье. Через полчаса я снова села в постели, включила ночник на прикроватной тумбочке и вернулась к подростковым переживаниям Апдайка во время футбольного сезона.

Прошло два часа. Я встала, спустилась вниз, чтобы заварить себе травяного чая, в надежде, что он подействует на меня как снотворное. Но в кухне я застала отца, который сидел за столом и читал свежий номер ежемесячного журнала «Атлантик».

— Я все думал, удастся ли тебе заснуть, — улыбнулся он, припомнив мои былые бессонные ночи, проведенные в его доме.

— Радует то, что не мне одной до утра маяться в ожидании, — сказала я.

— О, даже если бы мне не о чем было тревожиться, я все равно мало сплю в последнее время. Старость, никуда не денешься. Организму больше не нужно столько сна, потому что он знает, что скоро умрет.

— Очень оптимистичная мысль на сон грядущий.

— Поймешь меня, когда разменяешь девятый десяток… Забавно, не правда ли, что все великие мысли о жизни и смерти в основе своей банальны? Подумать только, даже сознавая, что это случится — скорее рано, чем поздно, — я все равно не могу представить себя мертвым. Как это так — меня не будет здесь, не будет нигде… я просто перестану существовать.

— Напомни мне, чтобы я больше никогда не засиживалась с тобой до глубокой ночи.

— Он улыбнулся:

— Скажу тебе одну вещь: я на самом деле завидую таким упертым верующим, как мой внук. Когда уходит из жизни близкий человек, вера, должно быть, дает великое утешение.

— А пока ты не получил свою божественную награду, можешь проводить время, отведенное тебе на планете Земля, поучая других и указывая, как им жить.

— Не будь слишком строга к Джеффу…

— Да будет тебе, отец, не он ли постоянно прессует тебя?

— Это очень трудно — принять чьи-то политические взгляды. Я часто задаюсь вопросом: чем я досадил этому мальчику? — разве что своим радикальным прошлым, которого он, похоже, стыдится.

— Я бы могла сказать что-то утешительное, вроде «Я знаю, он все равно тебя любит», но — и это уж точно можно трактовать как признание в ночи — я даже не уверена в том, что он любит меня. И знаешь, что вызывает во мне самое большое разочарование? То, что его нетерпимость замешана на злости. Он чудовищно прямолинейный и безжалостный. Конечно, я люблю его, несмотря ни на что, но он стал мне несимпатичен… как ни страшно признаваться в этом.

— Ты думаешь, это мисс Шэннон виновата в его новоприобретенной реакционности?

— Безусловно, она «привела его к Богу» — если помнишь, именно так он выразился, когда описывал свое религиозное пробуждение. И тебе известна ее милитаристская жизненная позиция, не говоря уже о том, что ее отец — рьяный евангелист. Джефф так поддался новообращенным проповедям этой семейки, что, наверное, уже никогда не сможет высвободиться из их тисков.

— Может, организовать ему случайную связь с проституткой во время командировки…

— Отец!

— Разумеется, мы бы подобрали классную девчонку, которая откроет ему все прелести жизни, и тогда он поймет, как обделил себя, связавшись с Шэннон.

Я ушам своим не верила и удивленно смотрела на отца. Он между тем продолжал:

— Мы, разумеется, не хотим, чтобы он лишился работы и чего-то еще из-за этой интрижки, поэтому попросим девушку по вызову признаться, что ее нанял инкогнито. Ну, представим как розыгрыш со стороны кого-то из его коллег. А потом она скажет, что подсыпала ему что-то в стакан и он потерял над собой контроль и поддался ее чарам. Из фирмы его не выгонят — насколько я понял из твоих рассказов, он приносит им слишком большие деньги, чтобы увольнять его за какие-то мелкие сексуальные грешки. Но, если повезет, Шэннон уж точно его выгонит. И хотя детям придется нелегко, Джефф обретет себя, настоящего, отречется от своего безумного фундаментализма, вырвется из корпоративных джунглей, переедет в Париж, снимет себе мансарду в каком-нибудь сомнительном arrondissemenf[56] и станет зарабатывать на жизнь написанием порнографических романов…

— Пожалуйста, заткнись, — сказала я, давясь от смеха.

— Только не говори, что не одобряешь полет моей фантазии.

— Я просто не знаю, то ли мне ужаснуться, то ли расхохотаться.

— В любом случае, ты поняла, что я у тебя еще хоть куда, верно?

Отец просто лучился от удовольствия. А я только подумала: благослови его Господь, что он так молод душой.

Было около пяти утра, когда мы наконец разбрелись по своим спальням. Усталость все-таки взяла свое, и я вырубилась.

К жизни меня вернул настойчивый телефонный звонок. Я резко вскочила. Сквозь тонкие шторы в спальню проникал дневной свет, а на тумбочке надрывался мой телефон. Я схватила трубку.

— Алло, — заспанным голосом произнесла я.

— Я разбудила тебя, мам?

— Лиззи. Слава богу…

— Нет, — солгала я. — Просто задремала. — При этом я покосилась на часы. Семь двадцать утра. — Как все прошло с Марком, дорогая?

— По этому поводу я тебе и звоню. — Ее голос срывался от радости. — У меня просто фантастические новости.

Я напряглась:

— И?..

— Вчера Марк сделал мне предложение!

Сон как рукой сняло.

— Вот это сюрприз, — осторожно произнесла я.

— Ты, кажется, не рада за меня.

— Разумеется, я рада, Лиззи. Я просто немного… удивлена, пожалуй… ведь еще накануне он вроде бы хотел разорвать отношения.

— Я знала, что он передумает, как только мы поговорим.

— И если позволишь, могу я узнать, что такого ты сказала Марку, отчего он изменил свое решение?

Она хихикнула — такие смешки у меня обычно ассоциировались с девочками-подростками в пору первой любви.

— Это касается только меня и моего мужчины, — кокетливо произнесла она.

Когда она снова захихикала, мой «детектор лжи» вдруг начал зашкаливать, и меня зазнобило. Она все придумала.

— Лиззи, милая, я так и не могу понять…

— Понять что?

— Как тебе удалось переубедить Марка.

— Ты хочешь сказать, что не веришь мне?

— Конечно верю. Я просто… поражаюсь твоей силе убеждения, и мне интересно, как тебе удалось…

— Марк давно уже несчастлив со своей женой. На самом деле он часто говорил, что его брак — это большая ошибка. Но он чувствовал себя виноватым перед детьми. Так что… конечно, мне не стоило бы говорить тебе это, но поскольку ты настаиваешь… вчера я сказала ему, что совсем не против, чтобы дети жили с нами, тем более что Рут, это его жена, постоянно твердит о том, что хочет уехать в Ирландию и стать писательницей. Так вот, мы договорились, что будем сдавать мой лофт, а сами подыщем большой дом для нас, четверых, и будем жить там долго и счастливо. — Потом, после короткой паузы, она добавила: — Шутка!

У меня как гора с плеч свалилась.

— Выходит, ты меня разыграла, — сказала я.

— Нет! — с обидой в голосе воскликнула она. — Шутка была в том, что «долго и счастливо». Я не настолько наивна, чтобы думать, будто жизнь с двумя маленькими приемными детьми будет легкой. Но я знаю, что справлюсь с Бобби и Ариэль…

У него есть дочь по имени Ариэль?

— …и со своим ребенком, который скоро появится…

Теперь у меня уж точно было ощущение, будто я лечу в пропасть.

— Ты только что сказала…

— Да, я беременна.

— С каких пор?

— Со вчерашней ночи. Разумеется, все это было спланировано. То есть я хочу сказать, что у меня сейчас как раз середина цикла… и мы оба так давно этого хотели, а когда же еще делать детей, как не в ночь примирения, когда мы оба поняли, что нам суждено быть вместе…

Думай, думай. Но на ум приходило лишь одно: подыгрывай ей, продолжай разговор…

— Что ж, все это просто замечательно, дорогая…

— Так ты рада за меня, мам?

— Бесконечно рада. Но вот ведь какое дело: ты же знаешь, что даже в середине цикла шанс забеременеть… хотя и очень высокий… все равно не стопроцентный.

— О, я знаю, что беременна. Потому что секс, который у нас был вчера…

Она замолчала, потом снова хихикнула:

— Мам, можно я кое-что спрошу? Тебя когда-нибудь трахали так, что ты теряла сознание? Ну так вот, прошлой ночью у нас с Марком все это было. Мы как будто расплавились друг в друге. Это было такое непередаваемое ощущение, я никогда в жизни ничего подобного не испытывала ни с одним мужчиной. Поэтому я и уверена в беременности. Когда он вошел в меня, я почувствовала его семя…

— Дорогая…

Я не смогла закончить фразу.

— Извини, мам, я не хотела вдаваться в такие подробности, — опять хихикнула она. — Просто… я тебе передать не могу, насколько я счастлива. Такое бывает только раз в жизни. И я знаю, что, когда ребенок, которого я ношу в себе, подрастет, чтобы понимать такие вещи, я расскажу ему или ей о том, как он или она были зачаты в момент чистой страсти, чистой любви, чистой…

У меня в глазах стояли слезы, и вовсе не из-за романтического бреда, который она несла.

— Лиззи, любимая… где ты сейчас?

— Еду на работу.

— Ты сможешь сегодня работать?

— Ты имеешь в виду, после вчерашнего бурного секса? — Опять глупое хихиканье. — Да, выспаться не удалось, но, поскольку я жду ребенка, мне нужно больше зарабатывать.

— Какие у тебя планы на вечер?

— Думаю, все-таки надо поспать.

— Послушай, есть идея. Я сейчас в гостях у дедушки…

— Здорово, а могу я с ним поболтать? Я тебе не говорила, но мы с дедом общались, я ему рассказывала про Марка и все такое, так что он будет очень рад услышать, что у меня все получилось.

— Дед еще в постели. Но вот что я хочу тебе предложить: как ты смотришь на то, чтобы я подъехала к тебе сегодня вечером… и мы сходим куда-нибудь отметить это событие?

— Мам, я ведь тебе сказала, что мне надо выспаться…

— Я уверена, ты сможешь вздремнуть после работы. И в конце концов, часто ли мне выпадает шанс поднять бокал за своего первого внука?

— Ты права, но ты ведь понимаешь, что я не смогу выпить, в моем-то положении.

— Значит, я буду пить за нас двоих. Так что, договорились?

— Ты действительно хочешь ехать в такую даль, только чтобы выпить за моего ребенка?

— Ты же моя дочь, Лиззи… — У меня сдавило горло. Глаза наполнились слезами. Мне пришлось отодвинуть трубку, чтобы Лиззи не услышала, как я сглатываю подступившие рыдания. Моя бедная маленькая девочка… — И ради тебя я готова на все. Так что давай поужинаем сегодня вместе.

— Ну… я не знаю… я вроде бы… — Она запнулась. А потом поспешно произнесла: — Нет, лучше не надо, мам.

— Я могу приехать и завтра.

Снова пауза… и я знала, что она не выдержит встречи со мной, что этот треп о чудесном примирении с доктором — всего лишь хрупкая облицовка, которая треснет и рассыплется, когда я увижу ее лицо.

— Завтра у меня куча дел, мам.

— Может, я перезвоню тебе сегодня, попозже?

Молчание.

— Хорошо, — поколебавшись, сказала она. — Я должна быть дома после семи.

— Дорогая, у тебя действительно усталый голос. Почему бы тебе не взять выходной, побыть дома и…

— Мам, у меня сегодня три важных клиента в первой половине дня. Хорошо, позвони вечером. А сейчас мне надо бежать.

И она повесила трубку.

Я закрыла лицо руками. Голова шла кругом. Я пыталась собраться с мыслями. Взглянула на часы: семь двадцать восемь. Я позвонила Дэну домой. Никто не ответил Я перезвонила ему на сотовый. Долгие гудки. Должно быть, он на утренней операции. Я оставила сообщение, попросив срочно перезвонить. Потом выбралась из постели и вышла в коридор. Дверь отцовской спальни была закрыта. Бессмысленно было будить его столь тревожной новостью, которую лучше обсуждать на свежую голову. Поэтому я пошла на кухню, засыпала кофе в старомодную кофеварку и поставила ее на плиту. Пока варился кофе, я боролась с паникой — убеждая себя в том, что сейчас мне необходимо выработать четкий план действий, чтобы остановить Лиззи…

Нет, ехать к ней сейчас было бессмысленно. Во всяком случае, пока я не убедилась в том, что весь ее рассказ — сплошь выдумка. Во мне все-таки еще теплилась надежда, что она сказала правду.

Был единственный способ выяснить это, и я поднялась наверх, достала из бумажника визитную карточку и позвонила доктору Марку Маккуину на сотовый.

Он ответил после второго гудка, и по его тону можно было догадаться, что человек явно не в духе. Услышав мой голос, он произнес:

— Еще и восьми утра нет, а вы уже названиваете.

Я пропустила это мимо ушей и сказала:

— Я только что говорила по телефону с Лиззи, и…

— Вы пытаетесь выступить в ее защиту, и это после того, что она вытворила вчера ночью?

— Что она вытворила?

— Она что же, вам не сказала?

— Нет, ничего не говорила.

— Ну, хорошо, а что тогда она вам рассказала?

— Просто, что вы встретились и…

— Да?

Я осторожно подбирала слова.

— Что вы, кажется, помирились.

— Она так сказала?

— Да.

— Что-нибудь еще?

— Мне показалось, что она очень счастлива, вот и все.

— Счастлива? Счастлива? — Он повысил голос. — Это невероятно, черт возьми. Полнейшая клиника. И вот что я вам скажу: я не знаю, что вы или ваш муж делали с этой девочкой в детстве, но она выросла сумасшедшей сукой…

Я была готова наброситься на него, но сдержалась — мне нужно было выудить из него информацию.

— Что она сделала, доктор?

— Вам это действительно интересно? Так я вам скажу. Мы договорились встретиться в баре отеля «Фор Сизенс». Когда она вошла, у нее на лице сияла эта блаженная улыбка психически ненормальной, и на глазах у всех она впилась в меня долгим поцелуем, а потом стала говорить, что все у нас сложится, потому что я у нее один и единственный, что она хочет забеременеть от меня, и предложила сейчас же снять номер в гостинице и идти делать детей. Можете себе представить… а скорее не можете, потому что считаете меня виноватым в этой истории… как же, взрослый женатый мужчина трахнул вашу драгоценную маленькую доченьку…

— Я просто хочу знать, что произошло, доктор.

— Я пытался — очень терпеливо — объяснить Лиззи, что я связан обязательствами по отношению к своей жене и детям. И да, я знаю, все это звучит пошло и банально, обычные отговорки женатых мужчин, но это правда. Да, признаю, однажды я сказал, что вижу свое будущее рядом с ней, и, возможно, это заставило ее думать, будто я брошу свою семью ради нее. Но сейчас, к сожалению, я понял, что должен сделать правильный выбор… Поверьте мне, все это я высказал ей в самой мягкой форме. Я даже репетировал со своим…

Он не договорил, но я догадывалась, что он хотел сказать: «Со своим психиатром».

Он продолжил:

— Лиззи восприняла эту новость, мягко говоря, без энтузиазма. Да что там говорить, она совершенно обезумела, расплакалась, умоляла меня еще раз подумать. Я опять попытался убедить ее в том, что мое решение окончательное: я остаюсь со своей семьей. И вот тогда она совсем слетела с катушек. Она визжала, кричала, угрожала мне. Я пытался ее успокоить, но это ее лишь раззадоривало. Она плеснула мне в лицо вином, опрокинула стол — в общем, была невменяема. Дело зашло так далеко, что пришлось вызвать охранников. Но как только они появились, она снова успокоилась и согласилась на то, чтобы я вывел ее из зала. При этом она шипела, что я заплачу за все по полной…

Он сделал паузу, уже и сам еле сдерживаясь.

— Знаете, что сделала потом ваша полоумная дочь? Она помчалась прямиком в мой дом в Бруклине, вломилась в дверь, оттолкнув мою жену, рванула в гостиную, где мои дети смотрели телевизор, и объявила им, что теперь она будет их мамой… что их отец любит ее, а не их мать, и что они переезжают вместе с нами в какой-то новый дом…

У него дрогнул голос, и он снова замолчал. Я не знала, что сказать, настолько была шокирована услышанным.

— Рут… моя жена… постаралась уладить конфликт, сказала Лиззи, чтобы та немедленно покинула наш дом, иначе она вызовет полицию. Когда Лиззи отказалась…

— Она отказалась?..

— Да, эта психическая отказалась. Поэтому Рут была вынуждена вызвать полицию. Пока они не приехали, Лиззи пыталась забрать с собой детей. Понятное дело, они забились в истерике, и Рут пришлось применить к вашей дочери физическую силу и увести детей в другую часть дома, подальше от нее. Перед самым приездом копов она все-таки сбежала и…

— Вы догадываетесь, где она сейчас может находиться?

— Вы, должно быть, шутите…

— Ей нужна помощь!

— Конечно нужна, черт возьми! Потому что теперь ее разыскивает полиция. И пока мы с вами разговариваем, мой адвокат готовит исковое заявление. Моя жена поклялась, что если Лиззи когда-нибудь посмеет приблизиться к нашим детям…

— Этого не будет. Даю вам слово…

— К черту ваше слово. Я больше никогда не хочу видеть вашу сумасшедшую дочь. И вас я тоже больше никогда не хочу слышать. Понятно?

Связь прервалась. Я встала. Бросилась по коридору к спальне отца. Постучала в дверь.

— Папочка… — закричала я.

Папочка. В детстве я кричала «папочка», когда мне было страшно.

— Ханна, что стряслось?

Дверь открылась. Он смотрел на меня. Я выпалила ему всю историю. Он никак не мог поверить в то, что это правда. Когда я замолчала, он сказал:

— Звони Лиззи.

Я вернулась в свою спальню, схватила телефон, набрала ее номер, но услышала автоответчик. Я позвонила в офис. Ответил кто-то из ее коллег.

— Ее нет, — произнес мужской голос. — На самом деле никто не знает, где она. А кто ее спрашивает?

— Это ее мать.

— Ммм… не хочу вас пугать, миссис Бакэн, но сегодня утром нам дважды звонили из бруклинской полиции. Они тоже ее разыскивают.

Я оставила парню номер своего сотового и попросила позвонить мне, если она объявится или он узнает, что ее нашла полиция. Оставалась последняя возможность: квартира Лиззи. Я позвонила туда. Никто не ответил. Я повернулась к отцу и сказала:

— Я еду в Бостон.

— Я с тобой.

Через двадцать минут мы уже были в машине и двигались по шоссе номер 93. Мы как раз пересекли границу Нью-Гемпшира, когда позвонил Дэн. Я представила ему всю цепочку событий — от сказок Лиззи до леденящих душу откровений Маккуина.

Дэн, как всегда очень выдержанный в кризисных ситуациях, спокойно выслушал меня. Когда я закончила свой рассказ, он сказал:

— Я сажусь в машину и выезжаю, встретимся в Бостоне.

— Хорошо, — ответила я.

— Перед выездом я позвоню в бруклинскую полицию и объясню им, что мы оба уже в пути и хотим помочь им в поисках Лиззи. Заодно узнаю, нет ли у них свежих новостей о том, где она может находиться. Твой отец не звонил своему другу-психиатру, Торнтону, у которого наблюдалась Лиззи?

— Мы связались с ним минут десять назад. Лиззи ему пока не звонила, но мы ввели его в курс дела, и у него есть мой сотовый, на случай, если она даст о себе знать.

— Отлично. Я позвоню тебе с дороги.

— Дэн, как ты думаешь, она не…

— Не знаю.

И в этом тоже был весь Дэн. Он никогда не пытался подсластить пилюлю, никогда не делал вид, что все хорошо, если это было не так. Но именно сейчас мне хотелось слышать сладкую ложь и заверения в том, что все обойдется. Хотя я знала, что ситуация хуже некуда.

Через полтора часа, когда до Бостона оставалось миль пятьдесят, зазвонил мой телефон. Это был Дэн. Он уже побеседовал с бруклинской полицией. О местонахождении Лиззи по-прежнему не было известно. Ее квартиру уже проверили. Были и в офисе. У дома Маккуина был выставлен пост. Фотография Лиззи, которую полиция получила от ее работодателей, была разослана во все полицейские участки Бостона и Кембриджа Копы знали свое дело и работали профессионально.

— Детектив, с которым я общался, сказал, что они расследуют это как дело о пропаже человека, поскольку доктор доверительно сообщил ему о любовном романе и признался, что не хочет шумихи. Мол, нельзя, чтобы все вокруг узнали, что он прибег к полицейской защите от своей бывшей любовницы…

— Сукин сын, — выругалась я. — Ему собственная карьера дороже, чем судьба бедной Лиззи.

— Мне также удалось поговорить с ее психиатром.

— В самом деле?

— Ну, ты же вчера назвала мне его имя, и после твоего звонка я связался со справочной Кембриджа, где мне дали его телефон. Мне повезло. Он был дома. Знаешь, парень произвел на меня хорошее впечатление, и он искренне обеспокоен случившимся. Но он вселил в меня некоторый оптимизм. После нескольких сеансов, что он успел провести с ней, у него сложилось мнение, что она не склонна к крайним мерам вроде суицида… ее состояние он оценивает как галлюцинаторное, но без ярко выраженной депрессии или ненависти к себе, которые заставляют видеть в самоубийстве единственный выход из положения. В то же время он опасается, что ее отчаянный крик о помощи может вылиться в попытку…

— Чего, например?

— Скажем… в попытку самоубийства, в надежде на то, что мужчина, отвергнувший ее, проникнется чувством вины…

— Сценарий мне понятен, — сказала я.

— Доктор очень надеется, что Лиззи позвонит ему, — добавил Дэн. — Он говорит, что в последнее время, когда у нее случались срывы, она всегда первым делом звонила ему. Так что…

— Будем надеяться.

— Да. Что еще нам остается?

Я пересказала отцу свежие (хотя и не слишком обнадеживающие) новости. Он выслушал молча. Потом произнес:

— Думаю, во многом это моя вина.

— Но почему?

— Я должен был позвонить тебе, как только она начала откровенничать со мной о своем романе. По крайней мере, мы могли обмениваться своими наблюдениями о ее душевном состоянии, и кто знает…

— Прекрати сейчас же!

— Знаешь, Ханна, мне было приятно, что она доверяет мне свои тайны…

— Так и должно быть. Ты же ее дедушка.

— Я должен был почувствовать, что у нее начинает ломаться психика…

— Но ты же не сидел сложа руки. Ты нашел ей психиатра. Ты все сделал правильно.

— Но недостаточно.

— Отец…

— Я недоглядел.

В Бостоне мы первым делом поехали на квартиру Лиззи в Лэзер-дистрикт. Отец с интересом разглядывал новые лофты, магазины дизайнерской мебели, латте-бары, молоденьких клерков в костюмах, а потом заметил:

— В шестидесятых перестройка городов подразумевала качественное улучшение бедных кварталов. А сейчас все подчинено тому, чтобы молодые профессионалы с деньгами скупали недвижимость и взвинчивали цены на нее.

Консьерж в доме Лиззи был на посту. В последний раз он видел ее вчера утром, когда она уходила на работу. С тех пор…

— Вы знаете, приходили копы с ордером и попросили меня открыть ее квартиру. Они просто осмотрели все, ничего не трогали и не нарушали порядок. Сказали, что расследуют дело об исчезновении человека — наверное, поэтому не стали переворачивать все вверх дном. Они нашли ее машину в подземном гараже, где она арендует стоянку… и у нас там круглосуточно работает камера видеонаблюдения, так что мы непременно увидим, если она вернется за машиной.

— А нам можно подняться к ней? — спросила я.

— Боюсь, я не имею права пускать кого-либо в квартиру без разрешения хозяина. И поскольку мисс Бакэн нет…

— Я ее мать, а это ее дедушка…

— Очень приятно познакомиться. И я бы рад помочь вам, но порядок есть порядок…

— Пожалуйста, разрешите нам войти, — сказал отец. — Мы можем увидеть там что-то, что подскажет, где ее искать…

— Будь моя воля, вы бы уже были там. Но мой босс очень строгий, и меня просто вышвырнут с работы, если узнают, что я впустил вас без разрешения владельца.

— Мы всего на пять — десять минут, не больше, — взмолилась я.

— Я бы с радостью помог вам, мэм. Потому что, между нами, ваша дочь единственная вежливая и милая в этом доме. Остальные — наглые яппи.

Мы пошли в соседнее кафе «Старбакс». И как раз допивали кофе с молоком, когда позвонил Дэн. Он только что въехал в Бостон и направлялся в полицию Бруклина. Я рассказала ему, что нас не пустили в квартиру Лиззи, и он посоветовал позвонить в управляющую компанию и объяснить ситуацию.

— Ты не могла бы заодно связаться с ее боссом? — попросил он. — Узнай, сможет ли он принять нас завтра утром.

— Я рассчитываю найти ее к тому времени.

— Я уверен, что так и будет, — произнес он таким небрежным и сухим тоном, что было совершенно очевидно, что сам он в это не верит, а говорит исключительно для моего спокойствия. — Я, пока ехал, связался с нашим турагентом в Портленде, и она подыскала нам два номера в новом отеле возле Северного вокзала, называется «Оникс». Район, конечно, не ахти, но…

— Нам подходит, — сказала я, подумав: сколько раз я наблюдала за Дэном в сложных ситуациях, и он всегда справлялся с ними, потому что не терял хладнокровия, оставался деловым, сосредоточенным, ответственным. Вот и сейчас я целиком положилась на мужа и внимательно слушала его рассуждения о выгодной цене на отель, бесплатной парковке и о том, что нам следует рассредоточиться по всему Бостону, чтобы расширить круг поисков.

До вечера мы успели многое. У Дэна состоялся долгий разговор с детективом Лиари из бруклинской полиции, который вел дело и впечатлил Дэна своей решимостью раскрыть его по горячим следам. Он уже поставил «маячок» на все ее кредитки и банковские счета, и это дало первый результат: вчера она сняла с карточки сто долларов, а сегодня пользовалась двумя банкоматами в районе Бостона один находился на Центральной площади в Кембридже, а второй… в Бруклине, в пяти минутах ходьбы от дома доктора.

— Лиари полагает, что она продолжает охотиться за доктором или ведет тайную слежку за детьми, — сказал Дэн. — Его это радует… ну, разумеется, только с точки зрения расследования… потому что это означает, что вскоре она может появиться возле его дома или офиса. И благодаря сведениям о снятии наличных в банкоматах, мы теперь знаем, что она по-прежнему в Бостоне.

Дэн поделился со мной этой информацией в баре отеля «Оникс». Было восемь вечера. Мы только что зарегистрировались в гостинице. Отец сразу поднялся к себе в номер. Он был настолько измотан, что я настояла на том, чтобы он шел спать. Видит Бог, с каким рвением он исполнял сегодня роль детектива: своим ходом отправился в Кембридж, на встречу с психиатром Лиззи. У того не было никаких новостей, но отец остался доволен, услышав, что у Лиззи нет склонности к суициду, а еще больше порадовал прогноз психиатра, который заверил в том, что ее галлюцинаторное состояние лечится, и очень успешно. Отец позвонил и в управляющую компанию дома, в котором она жила, и после недолгих уговоров с мягким выкручиванием рук добился разрешения зайти в ее квартиру завтра утром.

Пока отец был в Кембридже, я съездила в финансовый квартал города, где встретилась с Питером Керби. Он руководил департаментом, где работала Лиззи. На вид ему было не больше тридцати — подтянутый, ухоженный, высокообразованный, он искренне переживал за Лиззи, но при этом (я почувствовала) ему очень хотелось завершить разговор, чтобы поскорее вернуться к своей работе и делать деньги.

Впрочем, все пятнадцать минут, что мы провели вместе, он был исключительно внимателен, отзывался о Лиззи как об одном из лучших игроков их команды: «Она всегда приносила по двести процентов и работала на результат».

— Здесь все, — он обвел рукой офис за стеклянной перегородкой своего кабинета, — серьезно мотивированные сотрудники. В таком окружении нелегко выжить. Но Лиззи даст сто очков любому, потому что она всегда стремится быть победителем. Для нее недостаточно просто закрыть сделку или выбить для клиента привычные семь процентов на инвестициях. Она должна добиться девяти процентов или закрыть сразу три сделки. У нее феноменальная работоспособность. Охранники частенько докладывали мне, что пару раз в месяц она просиживала в офисе весь уик-энд. Любой управляющий может только мечтать о таком сотруднике. Но если позволите быть с вами откровенным…

— Прошу вас, — сказала я.

— Меня всегда беспокоило, что Лиззи в какой-то момент может сломаться. Понимаете, нельзя выдержать такой темп. Я постоянно подталкивал ее к тому, чтобы она искала какие-то другие выходы для своей энергии… скажем, тот же велосипедный клуб, куда она, я знаю, записалась, поскольку именно там познакомилась с доктором Маккуином…

— Вы о нем знаете?

— Полиция посвятила меня в подробности. Но, честно говоря, до меня доходили слухи, циркулирующие по офису, о ее романе с женатым мужчиной. Не то чтобы это мое дело… или, лучше сказать, дело компании… вмешиваться, пока это не становится достоянием гласности…

— А если все-таки становится?

— Чтобы быть до конца честным с вами, миссис Бакэн… если в газеты просочится информация о том, что ваша дочь пропала после того, как угрожала доктору Маккуину и его семье, думаю, ее положение в нашей компании станет уязвимым. Что весьма печально, поскольку она исключительно одаренный сотрудник.

— Другими словами, обратно вы ее не возьмете.

— Я этого не говорил, миссис Бакэн. Если ее найдут в ближайшее время и если, после необходимого медицинского вмешательства, ее психическое состояние будет оценено врачами как стабильное, я буду бороться за то, чтобы ее восстановили в должности. Но если вся эта история вылезет наружу… откровенно говоря, ее пребывание в нашей компании станет невозможным. На самом деле мы всегда очень человечно относимся к своим сотрудникам… особенно к таким ценным кадрам, как ваша дочь. Но совет директоров придерживается консервативных взглядов, когда речь идет об имидже компании. А поскольку мы живем во времена консерватизма, мне пришлось бы биться насмерть со своими боссами за то, чтобы оставить вашу дочь в компании. Мне очень жаль, что приходится заканчивать на столь пессимистичной ноте, но я предпочитаю не скрывать правду о том, что будет нелегко восстановить вашу дочь на работе.

Пересказывая этот разговор Дэну за бокалом вина в баре «Оникса», я поймала себя на мысли: Лиззи — лучший игрок в команде… Мисс Двести процентов? Это так не сочеталось с образом молодой женщины, которая еще в колледже частенько высмеивала чересчур усердных студентов, день и ночь корпевших над учебниками и мечтающих только о карьере. И вот теперь…

— Я никогда не знал, что она так много вкалывала, — сказал Дэн. — Похоже, ее и впрямь высоко ценили на работе.

— Прекрати говорить о ней в прошедшем времени.

— Я говорю о ее бывших работодателях. Ты же сама сказала, что обратно они ее не возьмут.

— Что, в общем-то, не так уж плохо.

— Это ты так думаешь. А для Лиззи…

— Работа помогла довести ее до такого состояния. Между прочим, Лиззи всегда ненавидела то, чем она занимается.

— Мне она этого не говорила.

— Потому что ты никогда не спрашивал.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что сказала. Она не обсуждала с тобой свою работу.

— Потому что…

— Потому что не обсуждала.

— Ты к чему-то клонишь, я угадал?

— Прекрати, Дэн…

— Прекрати что?

— Я не хочу из-за этого ссориться.

— Из-за чего «из-за этого», Ханна? Ты упрекаешь меня в том, что я не был рядом с дочерью, когда она нуждалась во мне?

Я напряглась. Вот уже много лет мы не ссорились из-за детей. И я знала, что в тех редких случаях, когда Дэн выходит из себя, его невозможно остановить.

— Дэн, мы оба очень устали, и нам страшно… — начала я.

— Но ты по-прежнему думаешь, что я уделял дочери мало внимания и в этом причина ее нынешнего нервного срыва…

— Не обвиняй меня в том, чего я не говорила…

— А тебе и не надо было ничего говорить. И без того понятно, о чем ты думаешь…

— Нет, понятно только одно: ты винишь себя за то, что редко бывал дома, когда Лиззи была маленькой, и вот во что это вылилось…

— Вот! Наконец-то ты произнесла это. Я редко бывал дома. А почему? Я строил свою практику, зарабатывал деньги, обеспечивал нашу жизнь, чтобы…

— Дэн, что это тебя так понесло?

— И вот потому, что меня вечно не было дома, она не могла мне довериться…

Я накрыла его руку ладонью. Он тут же отдернул ее:

— Я не нуждаюсь в твоих утешениях. Мне нужна…

Он отвернулся, закусил губу. В его глазах стояли слезы.

— Мне нужна Лиззи, — прошептал он.

Я тронула его за плечо. Он поморщился.

— Дэнни, не казни себя…

— Тебе легко говорить. Вы с ней были подружками…

Он встал.

— Пойду пройдусь, — сказал он.

— На улице холодно.

— Плевать.

Он схватил свое пальто и стремительно вышел из дверей отеля.

Я не бросилась следом за ним, поскольку знала, что, когда с Дэном случаются такие приступы злости и самобичевания, его нужно оставить в покое. Но — и опять это многозначительное но — я не могла оставаться спокойной после его откровений; мне было больно от его раскаяний в том, что он не уследил за Лиззи, будучи занятым своей карьерой.

Но действительно ли он был виноват? Лиззи всегда обожала своего отца — даже в мятежные подростковые годы, когда я в ее глазах была сущей безбожницей. У них никогда не было конфликтов. Так почему же сейчас он винит себя в том, что был плохим отцом, и считает, что в этом причина ее нервного срыва?

Наверное, потому, что это свойственно всем родителям. В глубине души живет страх, что где-то мы совершили ошибку, что именно мы виноваты… во всем. Дети — это великое счастье, и мы благодарны за них судьбе. И все-таки втайне готовы признаться, что без них жизнь могла бы быть пусть не такой яркой и насыщенной, но куда более легкой и спокойной. И это, в свою очередь, порождает вопрос: почему мы связываем себя пожизненными обязательствами, причиняющими столько боли?

Я допила вино. Оплатила счет. Потом поднялась в номер, разделась, забралась в постель и уже, наверное, в десятый раз за сегодняшний день позвонила Лиззи на сотовый и домой. Никакого ответа. К ранее оставленным пяти сообщениям я добавила еще одно — номер нашего телефона в отеле «Оникс» — и попросила звонить в любое время дня и ночи.

Я рассеянно щелкала пультом телевизора, переключаясь с канала на канал. Телевизор я смотрю так редко — новости, иногда старые фильмы или сериалы, — что уже и забыла, какое это пустое времяпрепровождение. Вскоре мне порядком надоел ящик. Выключив его, я пошла в ванную, приняла таблетку травяного снотворного, которое всегда при мне, и вернулась в постель. Пока пролистывала свежий номер «Бостон глоб», который прихватила в лобби, снотворное подействовало, и я провалилась в сон.

В глаза ударил свет ночника, рядом улегся Дэн. Я покосилась на будильник: час восемнадцать.

— Ты так долго гулял?

— Хотелось подышать воздухом.

— Но четыре часа…

— В итоге оказался в баре на Бэк-Бэй.

— Ты что, пешком дошел до Бэк-Бэй?

— Я искал…

Он замолчал и отвернулся.

— Искал Лиззи?

Он кивнул.

— Где же?

— В районе парка Коммон, там всегда много бездомных. Заходил в каждый отель, спрашивал, не регистрировалась ли там Лиззи Бакэн. Потом прочесал все бары и рестораны до Ньюбери-стрит. Когда дошел уже до Симфонического зала, понял, что мне необходимо выпить…

Я потянулась к нему и крепко обняла.

Он отстранился и сказал:

— Мне сейчас совсем не до этого.

Дэн взбил подушку, зарылся в нее и уснул. Я долго смотрела на спящего мужа, думая о том, что иногда он кажется таким открытым, а иногда — чертовски непробиваемым, и что в его жизни до сих пор остаются уголки, полностью закрытые для меня.

Звонок портье, который я заказала, разбудил нас в половине восьмого. Несмотря на похмелье, Дэн первым вскочил с постели и поплелся в ванную. Когда он вышел оттуда, в клубах пара от горячего душа — мой муж всегда мылся чуть ли не кипятком, — он посмотрел на меня виновато и произнес лишь одно слово:

— Прости.

— Хорошо, — кивнула я.

— Я просто не сдержался… м-м-м… все это выше моих сил… и, послушай, я был неправ…

Я жестом остановила его.

— Я уже сказала, Дэн, все в порядке.

Он выдавил грустную улыбку:

— Спасибо.

Мы спустились на завтрак. Отец уже сидел за столиком, просматривая свежий номер «Нью-Йорк таймс», перед ним лежал раскрытый желтый блокнот, исписанный неразборчивым почерком.

— Вы спали так же плохо, как и я? — спросил он.

Мы оба кивнули.

— Ну, тогда взбодритесь кофе. Я взял на себя смелость составить план действий на сегодня… если, конечно, ты не против, Дэн?

Я знала, что Дэн против, потому что наверняка подумал: она моя дочь, так что я должен быть здесь главным. Потому что когда я главный, то могу контролировать все, что на самом деле не поддается контролю. Но он лишь отхлебнул кофе и сказал:

— Я не против. Итак, что нам нужно делать?

По отцовскому плану работы было дня на три, не меньше, — нам предстояло проникнуть во все уголки жизни Лиззи. Программа была всеобъемлющая и скрупулезная. Отец, ловко маскируя свою тревогу, примерил на себя роль генерала, разрабатывающего план сражения. Мужчинам действительно необходимо верить, что они могут командовать и решать проблемы. Это помогает скрывать отчаянный страх перед собственной беспомощностью.

В последующие несколько дней мы узнали очень много о жизни Лиззи. Домовладелец, который наконец-то впустил нас в ее квартиру, рассказал, что Лиззи, услышав, что шестилетняя дочь одного из консьержей больна лейкемией и ей предстоит экспериментальная операция по пересадке костного мозга, которую не покрывает медицинская страховка, выписала чек на 2500 долларов в качестве пожертвования фонду, финансирующему лечение.

Когда мы зашли в квартиру, дед был шокирован жалкой библиотекой.

— Она всегда так много читала, — сказал он, грустно оглядывая скромную коллекцию книг в мягких обложках. — Что случилось?

— Она стала работать по пятнадцать часов в сутки, — ответила я.

Сюрпризы продолжились, когда я открыла дверцу шкафа. Он ломился от нераспакованных обувных коробок и пакетов с одеждой. Я обнаружила пар девять неношеных дизайнерских джинсов, четыре пары кроссовок «Найк» (все были набиты упа-ковочной бумагой), больше десятка фирменных пакетов с косметикой «МАС» и «Kiehls», бесчисленные пакеты из магазинов «Банана репаблик», «Армани джинс», «Гесс», «Гэп» и…

Оглядывая нетронутое барахло, я ужасно расстроилась. Оно буквально вопило о ее отчаянии. Даже Дэн был шокирован размахом ее потребительской лихорадки.

— Господи, — еле слышно произнес он, уставившись на пакеты.

Отец сказал:

— Доктор Торнтон упоминал, что она называла себя маниакальным шопоголиком… это тот, кто постоянно испытывает потребность покупать вещи, которые потом даже не носит. Своего рода навязчивый синдром, характерный для игроков и даже наркоманов…

Я добавила:

— И уверена, он сказал тебе, что все это симптомы глубокой депрессии и низкой самооценки.

Отец заглянул в набитый шмотками шкаф:

— Да, к сожалению, это так.

Мне удалось назначить встречу с банкиром, который вел финансовые дела Лиззи. Это был тихий коренастый мужчина лет сорока пяти по имени Дэвид Мартелл, и он с самого начала заявил, что не сможет раскрыть мне точные цифры вкладов и доходов Лиззи.

— Если я это сделаю, миссис Бакэн, то нарушу сразу несколько законов. Но как я понял из информации, предоставленной полицией, ваша дочь пропала, так что если я смогу чем-то помочь…

— Не раскрывая данных о ее банковском счете, вы можете мне сказать, хватит ли у нее средств, чтобы, скажем, продержаться на плаву какое-то время или начать новую жизнь в другом месте?

Он задумался на мгновение, потом обратился к монитору своего компьютера, вбил какие-то цифры и снова повернулся ко мне:

— Скажем так: она сможет продержаться три-четыре месяца, если будет жить экономно.

— И только-то? — искренне удивилась я.

— Не называя никаких цифр, скажу вам правду, миссис Бакэн: у вашей дочери всегда были финансовые проблемы.

— Но как это возможно? Она ведь зарабатывала огромные деньги, каждый год получала солидные бонусы.

— Видите ли, я регулярно обсуждал с ней эту проблему — она была слишком расточительна. Даже за вычетом ипотеки и кредита за машину у нее ежемесячно оставался приличный доход, но она постоянно все спускала и ничего не откладывала.

— Но разве у нее не было каких-то инвестиций или индивидуального пенсионного счета?

— Все было, но полгода назад, когда у нее возникла проблема с деньгами, она обналичила все сбережения. Остался только пенсинный счет, который и даст ей возможность продержаться три-четыре месяца, о чем вы и спрашивали. А так, все ее имущество — это квартира и автомобиль.

— На что же, черт возьми, она тратила столько денег?

Мистер Мартелл пожал плечами:

— У меня полно таких клиентов, как ваша дочь. Они работают на высоких должностях в финансовом секторе, получают солидную зарплату, но зачастую за душой у них ничего нет. Все деньги уходят на питание, шопинг, дорогие поездки на уик-энд, персональных тренеров, клубы здоровья, косметологов, стоматологов… в общем, на красивую жизнь, если хотите знать мое мнение. По крайней мере, Лиззи успела инвестировать в недвижимость, так что у нее хоть какая-то опора осталась.

Мистер Мартелл заверил меня, что, если Лиззи попытается закрыть свой пенсионный счет, полиция будет информирована немедленно. Точно так же как копы продолжали контролировать снятие наличности в банкоматах.

— У меня одна дочь только что поступила в Бостонский колледж, а другая учится в старшей школе, — сказал он. — Так что я очень сочувствую вам в вашей ситуации. Представляю, что вы сейчас переживаете. Это худший кошмар любого родителя.

— Да, — согласилась я. — Это точно.

Пока я была в банке, отец пробрался в офис Лиззи, и ему удалось поговорить с тремя ее коллегами, включая женщину по имени Джоан Сильверстайн, которая была с ней в доверительных отношениях… хотя Лиззи никогда не упоминала о ней в разговорах со мной.

— Похоже, — сказал отец, — что к Лиззи относились по-разному. Она могла быть очень отзывчивой и в то же время холодной и высокомерной.

— Это что-то новенькое, — удивилась я.

— Двое из тех, кто работал под ее началом, даже жаловались на нее боссу, мистеру…

— Керби.

— Точно… Как бы то ни было, они говорят, что Лиззи бывала чересчур требовательной и не терпела ошибок. Она уволила молоденькую стажерку, когда та напутала со сделкой, на которой клиент потерял около десяти тысяч долларов, — эти деньги Лиззи удалось отбить на следующий же день. А однажды, когда у нее сорвалась крупная сделка, она запулила монитором через всю комнату. За это она получила выговор от мистера Керби и оплатила ущерб из собственного кармана. В качестве извинения всем, кто стал свидетелем этого инцидента, она преподнесла по бутылке винтажного шампанского. Пожалуй, чересчур щедрый жест.

— У нее была привычка сорить деньгами, — сказала я и поделилась с ним тем, что узнала о ее финансах от мистера Мартелла.

— Что ж, не могу сказать, что меня это сильно удивляет — коллеги говорили о ее неслыханной щедрости: она всегда платила по счету в кафе, одалживала деньги всем, кто нуждался, отваливала солидные суммы в благотворительные фонды, прежде всего в Массачусетскую организацию по охране женского здоровья, для группы, выступающей против запрещения абортов.

— Об этом лучше не говорить ее брату, а уж тем более его жене. Есть какие-нибудь соображения, почему она выбрала именно эту группу в качестве объекта благотворительности?

Отец посмотрел мне в глаза:

— Три месяца назад она сделала аборт.

До меня не сразу дошло. Я была ошарашена — не столько новостью о том, что Лиззи прервала беременность, сколько тем, что я ничего об этом не знала.

— Кто тебе это сказал?

— Ее подруга, Джоан Сильверстайн.

— Она что, вот так ни с того ни с сего выложила эту информацию?

— После того как мистер Керби разрешил мне пообщаться с ее коллегами и я расположил их к откровенности, я пригласил Джоан, которая, как мне показалось, была к ней ближе всех, пойти перекусить со мной. Очаровательная молодая женщина эта Джоан. Выпускница Гарварда, потом год училась в Сорбонне, свободно говорит по-французски, обладает потрясающим чувством юмора.

Я услышала собственный голос:

— Позволь, я угадаю. Ты назначил ей свидание сегодня вечером?

Отец поморщился, и мне стало стыдно.

— Извини, — сказала я, — это было лишнее.

— Как бы то ни было, — продолжил он, — за ланчем я спросил Джоан, не намекала ли Лиззи на то, где она может скрываться. Пришлось немного поднажать, по-дружески, и она рассказала мне про аборт. Лиззи призналась только ей. Это случилось месяца три назад. Маккуин был отцом ребенка, и именно он настоял на аборте, но поклялся, что, как только он уйдет из семьи, у них будет общий ребенок.

Мне стало нехорошо. Я была готова убить этого негодяя Маккуина — обещал ей ребенка, а сам заставил прервать беременность. Уже тогда он, наверное, продумывал пути отхода, но при этом морочил ей голову общим будущим, чтобы она продолжала с ним спать. Неудивительно, что бедняжка Лиззи нафантазировала про беременность, ведь ее обманом заставили поверить в то, что ребенок от замечательного доктора Маккуина обязательно будет.

— Эта женщина рассказала тебе, как Лиззи перенесла аборт?

— Она проделала все это во время ланча и попросила Джоан сходить с ней для моральной поддержки. Выйдя из операционной, она повела себя так, как будто ничего не произошло, и настояла на том, чтобы вернуться на работу… хотя Джоан и уговаривала ее поехать домой. Но она все-таки вернулась в офис и отработала ехце восемь часов. До конца недели она трудилась в таком же бешеном ритме, засиживаясь на работе допоздна. И вот в пятницу, под конец рабочего дня, когда все рке расходились, Джоан зашла в туалет и услышала, как рыдает женщина в одной из кабинок. Это была Лиззи. Джоан понадобилось минут двадцать, чтобы успокоить ее, а потом Лиззи умоляла ее не говорить никому об этом. В понедельник Лиззи пришла на работу как ни в чем не бывало… Есть еще кое-что, о чем тебе следует знать, Ханна. После ланча с Джоан я позвонил в Массачусетскую организацию по охране женского здоровья и попросил соединить меня с мисс Гиффорд из отдела по связям с общественностью. Поначалу она не поверила, что я дедушка Лиззи, и задала мне кучу вопросов о ней, поскольку, как объяснила она, организация постоянно получает угрозы от фанатичных сторонников запрещения абортов. Убедившись, что я именно тот, за кого себя выдаю, она ни словом не упомянула об аборте Лиззи — врачебная тайна, слава богу, еще существует, — но сказала, что Лиззи сделала самое крупное за все время существования организации пожертвование.

— И сколько же?

— Двадцать тысяч долларов.

— Ты шутишь?

— Ну, это же все-таки на благое дело, — сказал отец. — Хотя, конечно, сумма впечатляет. Должно быть, они оказали ей огромную моральную поддержку.

Этот разговор состоялся все в том же баре отеля «Оникс». Было начало седьмого. Я функционировала в режиме пятичасового сна, нервы у меня были на пределе, а моя маленькая девочка до сих пор не нашлась. От новостей голова шла кругом. Больше всего мне сейчас хотелось исчезнуть и побыть одной.

— Отец, я, пожалуй, поднимусь в номер и прилягу.

— Ты нормально себя чувствуешь?

— Нет, я чувствую себя очень плохо.

— Я не удивлен.

— Когда появится Дэн, пожалуйста, расскажи ему все это.

— Хорошо.

В номере я скинула туфли, вытянулась на кровати и уставиась в потолок. Казалось, именно сейчас я должна была сломаться и дать волю слезам, оплакивая свою пропавшую дочь и глубокую печаль, толкнувшую ее в бездну безумия. Только вот внутри была отупляющая пустота — вроде той, что испытывала сейчас моя мать. Но она, по крайней мере, прожила целую жизнь, прежде чем Альцгеймер отнял у нее разум. В то время как Лиззи… Лиззи была так молода, она еще только пыталась найти себя в этой жизни. У нее все было впереди. Именно это так беспокоило меня в ее исчезновении, ведь она вбила себе в голову, что катастрофа с доктором — это конец всему. Поддавшись бредовым иллюзиям, она связала свое будущее с дерьмом и предателем, который воспользовался ее отчаянной потребностью в любви.

И еще одна мысль не давала мне покоя: оказывается, я многого не знала о своей дочери. Да, я давно смирилась с тем, что муж отчасти остается для меня закрытой книгой. Но сейчас речь шла о моей дочери, которую я вырастила; которая (до недавнего времени) делилась со мной всем, что происходило в ее жизни; которую, как мне казалось, я всегда понимала. И вот теперь мне открылись чудовищные подробности ее жизни… шопингомания, хронические проблемы с деньгами, чрезмерная щедрость, вспышки злости, требовательность к окружающим (и, самое главное, к себе), аборт, наконец…

Этот удар был для меня самым тяжелым. Как она могла принять такое важное решение, не посоветовавшись со мной… хуже того, она даже не осмелилась признаться мне в своей беременности. Нет, она не боялась моего осуждения. Она знала, что я всегда выступала за право женщины на аборт, как знала и то, что я поддержу ее в любой ситуации. Я могла лишь представить, как она страдала потом… особенно когда поняла, что Маккуин вовсе не собирается исполнить свое обещание о совместном будущем и общем ребенке.

О господи, почему она была так наивна? И почему растратила столько любви на женатого мужчину, тем более что он и мизинца ее не стоил?

Теперь мне было совершенно ясно, что некоторые стороны жизни Лиззи полностью ускользнули от меня… или, возможно, я знала о них, но не хотела замечать.

Не знаю, как долго я лежала, вперившись взглядом в потолок… время для меня остановилось. Наконец дверь комнаты распахнулась, и вошел Дэн, измученный и поникший. Он молча плюхнулся в кресло напротив. Я приподнялась на кровати.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Не совсем. Ты видел отца внизу?

Он кивнул.

— Он рассказал тебе, что ему удалось узнать про Лиззи?

Он закусил губу и снова кивнул. Потом, едва ли не шепотом, произнес:

— Я достану этого мерзавца Маккуина.

— Мне до сих пор не верится, что все это происходит наяву. И теперь моя очередь задать вопрос: почему она не позвонила мне… почему побоялась довериться в такой ответственный момент своей жизни?

— Возможно, поначалу она не рассматривала аборт всерьез. И прозрение пришло позже, когда Маккуин ее бросил.

— Но отдать двадцать тысяч этой женской организации? Это же огромные деньги, даже если они и поддержали ее в той непростой ситуации. А все эти бесполезные шмотки, которые она скупала…

— Несчастные люди с деньгами часто ударяются в шопинг, — сказал Дэн. Он закрыл лицо руками, глубоко вздохнул, опустив руки. — Когда сегодня днем я сидел в кабинете детектива Лиари в бруклинском отделении полиции, меня осенило: этот кошмар не может быть явью. Я нахожусь в каком-то другом измерении, и вот сейчас что-то щелкнет, и я вновь перенесусь в свою так называемую нормальную жизнь.

— Когда Лиззи найдется, так и будет.

Он отвернулся от меня.

— Есть кое-что, о чем тебе необходимо знать, — сказал он.

— Говори.

— Первое: если Лиззи не найдут к воскресенью, они начнут прочесывать дно реки Чарльз.

— Так скоро? — только и смогла вымолвить я.

— Лиари говорит, что это обычная процедура при поиске пропавших без вести. И второе: отныне они рассматривают Маккуина как подозреваемого в ее исчезновении.

Меня как будто хлестнули по лицу.

— Они думают, что он… что он убил ее? — сорвалась я на крик.

— Они этого не говорят. И по-прежнему надеются, что она скрылась по собственной воле. Но они не исключают вероятности того, что Маккуин, опасаясь разоблачения, мог…

Он замолчал, крепко закусив губу.

— Как сказал мне Лиари, этот сценарий далеко не нов: женатый мужчина заставляет замолчать свою любовницу, когда та начинает угрожать его семье. Но их беспокоят показания продавца из круглосуточного супермаркета на Козвей-стрит возле Северного вокзала. Именно там было произведено первое снятие наличных из банкомата — хотя парень и не может припомнить подробности, он божится, что не видел женщину, которая пользовалась их банкоматом в то время, когда банк зафиксировал снятие средств со счета.

— Они показывали ему фотографию Маккуина? — спросила я.

— Конечно. Парень не смог сказать точно, он это был или нет.

— Разве у банкоматов не установлены камеры видеонаблюдения?

— Да, но только не в забегаловках. И к сожалению, оба раза деньги снимали именно в таких местах.

— Козвей-стрит — это ведь недалеко отсюда?

— Полминуты ходьбы от отеля. Я зашел в этот магазин, когда возвращался. Показал продавщице фотографию Лиззи. Она никогда ее не видела, но в тот вечер, когда были сняты деньги, она как раз работала в подсобке. Я походил по округе, поговорил с людьми, из тех, что болтаются возле Северного вокзала. Никто не узнал ее, хотя каждый разбомбил меня на пару баксов.

— Зачем такому богатому доктору, как Маккуин, снимать в банкомате деньги по кредитке Лиззи?

— Этот же вопрос я задал Лиари. Он сказал, что, возможно, Маккуин пытался направить полицию по ложному следу, хотел, чтобы все поверили, будто Лиззи еще жива, раз снимает деньги…

— Логично. Они еще не расспрашивали Маккуина об этом?

— Про банкоматы они не упоминали. Они хотят подождать, будет ли еще одно снятие наличных, и, возможно, на этот раз им удастся отследить владельца карты. Вдруг он воспользуется банкоматом с встроенной видеокамерой?

— Маккуин слишком умен и не допустит такого промаха.

— Они пока еще не уверены в том, что это Маккуин, и, хотя он находится под наблюдением, его пока не ставили в известность о том, что он подозреваемый, иначе он может занервничать и попытаться бежать.

Лиззи убита? Нет, я не могла с этим согласиться, не могла в это поверить. При всей моей ненависти к Маккуину. Я помнила его досаду и злость во время нашего телефонного разговора. Если бы он убил Лиззи, то наверняка вел бы себя более сдержанно, не был бы таким многословным. Но возможно, он изображал, ярость, чтобы усыпить мою бдительность, отвести от себя подозрения. В конце концов, если ему удалось убедить полицию в том, что в последний раз он видел Лиззи в баре отеля «Фор Сизенс», когда у нее сорвало крышу, с чего вдруг им связывать его с исчезновением?

Я озвучила свою версию Дэну. Он пожал плечами и сказал, что Лиари придерживается такого же мнения. Теперь детектив хотел встретиться со мной, чтобы услышать из моих уст подробности того телефонного разговора с Маккуином, да и вообще побеседовать и со мной, и с моим отцом.

— Он полагает, что кто-то из вас мог бы вспомнить что-то, на ваш взгляд, несущественное, но для него очень важное. Он предложил встретиться завтра, в половине десятого утра.

— Хорошо, я готова.

— Он хороший парень. Между тем он сообщил мне еще одну неприятную новость. Какой-то журналист из «Бостон глоб» ведет собственное расследование, и, хотя Лиари удалось приостановить публикацию его статьи, это вопрос дней. Материал все-таки напечатают, и тогда…

О, я могла представить, что из этого получится. История была с богатой интригой, как раз для таблоидов: богатый, респектабельный доктор; хорошо образованная, успешная молодая женщина; тайная сексуальная связь; прерванная беременность; лживые обещания совместного будущего; преследование со стороны отвергнутой любовницы; крупный скандал в присутствии жены доктора и его детей; и — самое эффектное — исчезновение де-вушки. Возможно ли, что это убийство? Мог ли знаменитый дерматолог (они с радостью уцепятся за то, что он дерматолог, да еще с собственным телешоу) в приступе неконтролируемой ярости…

Перед глазами возникло любительское фото моей бедной девочки, выставленное напоказ на странице «Геральд» с подписью: «У молодой яппи Элизабет Бакэн было все… кроме звездного доктора ее мечты».

— Дэн, как ты думаешь, он убил ее? И не говори «нет» только для того, чтобы меня успокоить. По-твоему, он мог зайти так далеко?

— Нет, я так не думаю. Какой смысл ему было убивать? К тому же Лиари говорит, что Маккуин может по минутам отчитаться о своем местонахождении после исчезновения Лиззи.

— Тогда почему он подозревает Маккуина?

— Потому что он коп, и, насколько я понимаю, копы никогда никого не исключают из числа подозреваемых, пока не собраны доказательства обратного… к тому же если он ищет человека, заинтересованного в исчезновении Лиззи, то Маккуин — идеальная кандидатура.

— Мы должны позвонить Джеффу, — сказала я.

— Мне тоже приходила в голову эта мысль, тем более что эта история вот-вот появится в газетах. Если он узнает обо всем из вторых рук…

Да, он рассвирепеет, подумала я. И будет совершенно прав. Потому что Джефф уж точно должен был одним из первых узнать о том, что произошло с его сестрой.

— Если хочешь, я позвоню ему, — предложил Дэн.

— Нет, я сама.

На самом деле мне вовсе не хотелось звонить Джеффу, потому что я, как и Дэн, в глубине души побаивалась его. Я боялась его злости, его назидательных интонаций. Но я знала, что куда лучше, чем его отец, справлюсь с этим всплеском эмоций. Дэн ненавидит конфронтацию, особенно со своими детьми.

Поэтому я потянулась к трубке и набрала номер домашнего телефона Джеффа в Вест-Хартфорде. К телефону подошла Шэннон. Фоном в трубке звучали громкие голоса мультяшных героев из телевизора.

— О, рада тебя слышать, Ханна! — воскликнула она своим неизменно бодрым голосом, который расставлял восклицательные знаки в конце каждого предложения. — Ты застала меня в такой момент…

— Я могу перезвонить, когда Джефф будет дома.

— Нет, он здесь. Просто мы только что вернулись из церкви.

— В пятницу?

— Сегодня Страстная пятница, — холодно произнесла она.

Я что-то совсем упустила это из виду.

— Да, верно, — сказала я.

— Я позову Джеффа.

Было слышно, как она окликнула его… а он в ответ крикнул, что возьмет трубку в кабинете, потом раздались щелчки — он снял трубку, а Шэннон положила, — и все звуки уютного семейного хаоса разом стихли.

— Привет, мам, — довольным голосом произнес он. — Как дела в Мэне?

— Я в Бостоне. И я здесь с твоим отцом и дедом.

— Не знал, что вы проводите пасхальный уик-энд вместе и в Бостоне.

— Мы тоже не думали, что так получится.

Пауза.

— Что это значит? — спросил он.

— Джефф, у меня плохие новости. Лиззи пропала.

И тут я выложила ему все. Он ни разу не перебил меня. Просто слушал. Когда я закончила, он сказал:

— Я выезжаю в Бостон.

— В этом нет такой уж необходимости, — сказала я. — Полиция делает все, что возможно, и завтра мы уезжаем.

— Ты считаешь, это правильное решение?

— Нет, я готова прочесывать каждую улицу, стучаться в каждую дверь Бостона и его окрестностей, только чтобы найти Лиззи. Но у твоего отца на воскресенье назначены три операции…

— Он оперирует в Пасху?

— Не все ведь убежденные евангелисты…

— К чему эти подколки сейчас, в такой ситуации?

— Я просто с ума схожу от горя, вот и все. Тебя устраивает такое объяснение?

Что-то в моем голосе убедило его смягчить тон. Что он и сделал.

— Хорошо, — услышала я.

— Короче, твоему отцу послезавтра предстоит оперировать, а мне надо отвезти дедушку обратно в Берлингтон, а оттуда ехать в Портленд… так что, если ты хочешь в Бостон, — пожалуйста. Но нас здесь не будет. Потому что мы не можем находиться в Бостоне, когда вся история окажется на страницах «Бостон геральд», хотя детектив Лиари уверяет, что газета обязательно пошлет кого-то из своих репортеров в Мэн разнюхивать дальше и уговаривать нас на душещипательное интервью о Лиззи, а возможно, потащится и к ее школьным подругам — поговорить о том, каким милым ребенком она была…

Я с трудом сдержала готовый вырваться крик боли.

— Мам, ты в порядке?

— Почему все задают мне один и тот же вопрос? — крикнула я. — Как я могу быть в порядке, когда…

— Еще раз, как полное имя этого доктора? — деловито спросил Джефф.

Я назвала.

— А детектив в Бруклине, который ведет дело?

Я продиктовала ему имя Лиари и номер его телефона.

— Посмотрю, что можно сделать, чтобы эта история не попала в газеты. Нам не нужна такая реклама.

— Нам?

— Я имею в виду семью… и прежде всего Лиззи. Когда все узнают про этот ее роман, скандал с детьми и аборт, на ее карьере можно будет поставить крест.

— О чем ты говоришь, Джефф? Ее, может, и в живых уже нет.

— Ты не должна так думать.

— Почему, черт возьми? — закричала я.

— Отец рядом?

— Я передам ему трубку.

Я швырнула трубку на кровать.

— Твой лицемерный сын, — сказала я Дэну.

Он взял телефон, подошел к окну и несколько минут о чем-то тихо говорил с Джеффом. Потом вернулся ко мне и произнес в трубку:

— Конечно, я скажу ей… хорошо… договорились… звони мне в любое время.

Он нажал отбой.

— Ну давай скажи мне, что я сорвалась.

— Ты сорвалась, но Джефф просил тебе передать, что он понимает почему.

— Думаешь, мне от этого легче?

— Ханна, я знаю, у тебя проблемы с Джеффом, но…

— А ты знаешь, почему он хочет, чтобы это не просочилось на страницы газет? Потому что это подпортит его имидж — как же, сестра Мистера Борца за запрещение абортов сделала аборт, будучи любовницей женатого мужчины…

— Он потрясен этой трагедией так же, как и все мы. И очень беспокоится о Лиззи.

— Как и о своей карьере, разумеется.

— Если он действительно сможет приостановить публикацию в газетах, меня это вполне устраивает. Никому из нас не нужно, чтобы дотошные журналисты совали нос в нашу жизнь. А тебе сегодня просто необходимо выспаться.

— И как ты себе это представляешь?

— У меня с собой бланки рецептов. Уверен, здесь есть ночные аптеки. Я могу попросить консьержа, чтобы он сбегал за лекарством, от которого утром ты не будешь чувствовать себя разбитой.

— Значит, ты считаешь, что мне надо отключиться, я правильно поняла?

— Да, считаю. Честно говоря, я и сам приму пару таблеток.

Он позвонил консьержу. Тот поднялся к нам за рецептом. Через час он вернулся из аптеки с лекарством. Дэн отблагодарил его двадцатью долларами чаевых. Я уже лежала в постели, приготовившись к раннему сну. Муж выдал мне две таблетки снотворного, и я запила их водой.

— Ты ложишься? — спросила я.

— Да, чуть позже.

— Он стал обуваться.

— Куда ты?

— Мне нужно пройтись, — ответил он.

— Ты что, опять на поиски?

— Ты что-то имеешь против?

— Я просто не хочу, чтобы ты всю ночь шатался по улицам и еще больше нервничал. В конце концов, разве мы не договаривались вместе выпить снотворное и отоспаться?

— Дай мне всего лишь час.

— К тому времени я уже засну. Как бы то ни было, ты все равно не найдешь ее.

— Не говори так.

— Но это правда.

— Попытка не пытка, — сказал он.

— Что ж, если тебе от этого станет легче…

— Речь не о том, чтобы мне стало легче, — огрызнулся он. — Я это делаю только ради Лиззи.

— Я вовсе не собираюсь ссориться с тобой.

— Тогда не болтай глупости, — сказал он, хватая пальто. — Надеюсь, ты уснешь. Для тебя это сейчас то что нужно.

Для тебя тоже, хотелось мне крикнуть ему вдогонку, но я сдержалась.

Как только за ним закрылась дверь, меня охватило отчаянное чувство вины. Если тебе от этого станет легче… Я вовсе не хотела, чтобы это прозвучало как издевка, но он воспринял именно так. Дэн был прав: я сморозила глупость. И если хождение по ночному городу убеждало его в том, что он делает это ради Лиззи, что ж, пусть будет так.

Таблетки возымели желаемый эффект, и в считаные минуты меня сморил сон. Очнулась я только утром — в десять минут восьмого, как подсказывали часы на прикроватной тумбочке. Мозги еще были затуманены. Я не сразу поборола сонливость и пришла в себя. Но, по крайней мере, я выспалась.

Дэн уже встал и принимал душ. Выйдя из ванной, он сказал:

— Ты за всю ночь даже не шелохнулась.

— А ты обошелся без таблеток?

— Я выпил в баре, пока гулял. А снотворное в сочетании с алкоголем — верный путь к катастрофе.

— Во сколько ты вернулся?

— Поздно.

Опять? — едва не слетело у меня с языка, но я вовремя спохватилась.

— И где ты бродил на этот раз?

— Театральный квартал, Чайна-таун, Южный вокзал… потом поехал на такси в Кембридж, обошел весь парк Гарвард-Ярд.

— Много людей спит там прямо на земле. И там же я наткнулся на этот бар…

— Еще одна ночь в обнимку со скотчем?

— С бурбоном.

— Жаль, что я не пью виски. В меня оно почему-то не лезет.

— Каждому свое.

Пауза.

— Прости меня, — сказала я.

— За что?

— За ту глупую вчерашнюю реплику.

— Да ерунда.

— И все-таки мне не следовало это говорить.

— Не у тебя ли сегодня встреча с детективом Лиари в половине десятого?

Мы вдвоем с отцом поехали в Бруклин.

— Сегодня ты выглядишь куда лучше. Явно выспалась, — сказал он.

— Спасибо снотворному. А тебе удалось поспать?

— Урывками. Но, возможно, это из-за того, что в десять вечера мне позвонил мой внук.

— Джефф звонил тебе? Как он был настроен, дружелюбно?

— Не могу сказать, что недружелюбно. Разве что был излишне строг, когда допрашивал меня. И все равно я доволен, что он позвонил. Он взволнован, и, как я полагаю, ему хотелось узнать мою точку зрения на происходящее. Он собирается приехать сюда в понедельник…

Если ему от этого станет легче…

Детективу Патрику Лиари на вид было лет под сорок — крупный мужчина, слегка неопрятный, в костюме, который неплохо было бы отутюжить. Но взгляд у него был острый и цепкий, и, хотя его манеры отличались некоторой бесцеремонностью, мне понравились его профессионализм и деловитость. Он не тратил время на сочувствие и сантименты. Не давал он и поспешных обещаний. Мне показалось, что он из тех, кто, будучи по натуре дотошным, сделает все необходимое, чтобы найти мою дочь… но при этом не станет выпячивать свои заслуги. Я сразу же прониклась доверием к нему, даже несмотря на то, что он начал задавать весьма неловкие вопросы.

Когда мы прибыли в бруклинское отделение полиции, он вышел встретить нас, а потом спросил, не возражаем ли мы против того, чтобы с каждым из нас побеседовали отдельно.

— Я давно заметил, что людям легче говорить, когда рядом нет никого из близких.

Мы согласились, и, действуя по принципу «лейдиз фёрст», он провел меня по коридору в безликую допросную: грязно-кремовые стены, флуоресцентные светильники, потолок из белых подвесных плит, металлический стол, два жестких стула. Он предложил кофе. Я не возражала. Пока несли кофе, он задавал мне общие вопросы о детстве и юности Лиззи: проявлялись ли у нее прежде признаки нестабильности («Нет, пока она не переехала в Бостон и не поступила на работу в инвестиционный фонд, хотя еще с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать и проснулся интерес к мальчикам, она была излишне романтична»), много ли у нее было друзей («Не могу сказать, что она была чересчур общительна, и она ненавидела тех, кто рвется в чирлидеры и сбивается в стайки, но и в школе, и среди соседей у нее всегда были приятели»).

И тут он вдруг спросил:

— Можно ли сказать, что у вас с доктором Бакэном счастливый брак?

— Я не совсем понимаю, какое отношение это имеет к исчезновению Лиззи, — удивилась я.

— Я просто пытаюсь составить психологический профиль, посмотреть, нет ли чего-то в ее прошлом, что могло спровоцировать такую реакцию и подтолкнуть… ну, я не знаю… к бегству в то место, где она любила проводить время в юные годы. Очень часто люди, которые исчезают, ведут себя иррационально. В то же время они иногда возвращаются в места, с которыми у них связаны определенные воспоминания…

— Я по-прежнему не улавливаю связи с моим браком.

— Вы боитесь говорить о своем браке?

— Нет, вовсе нет. Хотя…

— Вы считаете это вторжением в частную жизнь?

— Я бы не стала давать таких резких оценок.

— Я задавал тот же вопрос вашему мужу.

— И что он сказал?

— Я не вправе раскрывать это, — ответил он. — Интервью в полиции всегда строго конфиденциально. А вы как думаете, что он мог сказать?

— Зная Дэна, могу предположить, что он считает наш брак очень счастливым.

— А вы согласны с такой оценкой?

Пауза.

— Да, я думаю, если сравнивать с другими супружескими парами из нашего окружения, у нас хороший брак.

— Но нельзя сказать, что очень хороший?

— Хороший брак — это хороший брак.

— Тем самым вы подтверждаете…

— Во всяком случае, он выдержал испытание временем. Оба супруга сумели сохранить взаимное уважение, дорожили отношениями, несмотря на…

— Несмотря на что?

— Вы женаты, детектив?

— Разведен.

— Тогда вы понимаете, что значит «несмотря на».

Он слегка улыбнулся:

— Значит, Лиззи росла в стабильной семье? Никаких домашних войн, скандалов, публичной эксгумации скелетов из шкафа?

— Нет, ничего подобного.

— И вы оба были любящими родителями, всегда поддерживали ее?

— Думаю, да. Но куда вы клоните, детектив?

Он порылся в портфеле и, выудив нужную папку, раскрыл ее:

— Прошу прощения, что приходится говорить об этом, но я думаю, что это имеет отношение к делу. Как рассказала мне одна из ее коллег, Лиззи однажды доверительно призналась в том, что никогда не видела в своих родителях счастливую пару. Да, вежливы. Внимательны. Не ссорятся, отношения ровные. Но, как ей казалось, совсем не счастливы друг с другом. И ее беспокоило то, что она никогда не чувствовала, что растет в абсолютно счастливой семье, и в этом видела возможную причину своих внутренних тревог и отчаянной потребности в поисках настоящей любви.

— Это просто бред какой-то, — сказала я.

— Я лишь пересказываю вам…

— Но зачем вы пересказываете? Я не вижу никакой связи с нашим делом.

— Приношу свои извинения, миссис Бакэн, если мои вопросы кажутся вам чересчур личными. На самом деле я лишь пытаюсь разобраться: ее исчезновение — это просто бегство или это самоубийство? Вот почему так важно знать историю ее семьи, тем более что пройдена критическая отметка — семьдесят два часа.

— Что это значит?

— Чаще всего в делах такого рода пропавшего человека либо находят, либо он сам объявляется по прошествии трех дней. Но если к этому времени он не возвращается домой, тогда его исчезновение — хочу подчеркнуть, что строгих правил тут нет, — связано с тем, что человек сам хочет бесследно исчезнуть: либо путем бегства, либо через самоубийство. Однако суициды обычно преследуют только одну цель — навсегда избавиться от боли и страданий. В случае с Лиззи она все-таки продолжает поиски Прекрасного принца. Тот факт, что Маккуин бросил ее, и то, что даже после сцены в баре «Фор Сизенс» она сказала вам, будто он собирается уйти из семьи и снова сделать ей ребенка, говорит о том, что она все еще на что-то надеется. И если, с ее слов, она не увидела счастливую супружескую пару в лице своих родителей, возможно, она будет искать другого мужчину, который сможет ее осчастливить. Если бы ваш брак обернулся полной катастрофой или, наоборот, был образцовым, у нее появился бы повод для отчаяния — она могла подумать, что никогда не найдет счастья или что брак — это яд. Но поскольку ваш брак функционировал, это оставляло ей некоторую надежду, шанс пережить любовный роман, о котором пишут в книгах. По крайней мере, это мое личное мнение… и я вполне могу ошибаться.

Пауза.

— Вы психолог, детектив?

— Во всяком случае, учился на психолога… прежде чем полиция прибрала меня к рукам.

— Это видно. И ваша теория о Лиззи очень убедительна, хотя я никогда не думала…

— Что?

— Что мы с Дэном как пара производим впечатление… функциональной.

— Как я уже сказал, эту информацию я получил из вторых рук. И вы правы — даже очень взрослые дети хотят видеть своих родителей счастливыми, как на почтовой открытке, и не понимают, почему реальность оказывается такой серой. Не казните себя, и прошу еще раз меня извинить, если я смутил вас столь откровенным разговором.

— Так вы думаете, что Маккуин все-таки мог убить ее?

— Мы не исключаем этого полностью, хотя проверили все его передвижения в течение нескольких дней после сцены в «Фор Сизенс», и, похоже, он чист. Но кто докажет, что он не нанял киллера, к примеру? Впрочем, это уже из области криминалистических гипотез. Потому что, между нами, я так вижу ситуацию: Марк Маккуин, может, и мерзавец… но он не убийца.

Когда мы закончили, я вышла на улицу и подождала, пока детектив Лиари побеседует с отцом. Та фраза — родители не были счастливой парой — крепко засела у меня в голове. Выходит, так она видела нас. И если это было заметно Лиззи, значит, и Джеффу тоже. А ведь были еще наши друзья, соседи, коллеги по работе — неужели все они думали про нас: у Ханны и Дэна чертовски крепкий брак без любви?

Беседа отца с детективом продолжалась более сорока пяти минут — почти втрое дольше моего короткого, резкого и шокирующего допроса. Они вышли из отделения вместе — как старые добрые друзья.

— Я так полагаю, что вы сейчас повезете своего отца в Вермонт, — сказал Лиари. Я кивнула. — А завтра возвращаетесь домой, в Мэн?

— Совершенно верно.

— Что ж, у меня есть все ваши телефоны, и я обязательно позвоню, как только будут новости. — Он вручил мне визитку с нацарапанным на обороте номером. — Вот мой сотовый, если не сможете дозвониться в участок. Звоните в любое время. Я знаю, как вам тяжело. И доставьте своего отца в Берлингтон в целости и сохранности. Нам сейчас нужны такие парни, как он… даже если я категорически не согласен с большинством его идей.

— Только с половиной, — поправил отец, протягивая руку Лиари, который тепло пожал ее. — И помните: у нас в Берлингтоне отличная команда низшей лиги, так что летом жду вас на игру.

В машине я сказала:

— Похоже, вы с Лиари стали лучшими друзьями.

— Он очень яркий молодой человек.

— А что там за команда низшей лиги?

— Ты помнишь «Вермонт Экспоз» — нашу местную бейсбольную команду?

— Ах да.

— Как выяснилось, Лиари фанат бейсбола и обожает низшую лигу. Он считает, что эти игры гораздо чище, чем те, что демонстрируют профессионалы, — в этом я, кстати, с ним полностью согласен. Как бы то ни было, я рассказал ему про «Экспоз» — что они являются дочерним клубом «Монреаля» и играют на отличном стадионе в Берлингтоне… ну, и пригласил его на матч.

— О чем еще вы говорили?

— О Лиззи, разумеется.

— И?..

— В основном о ее прошлом, хотя его особенно интересовало, не чувствовал ли я, что у нее большие претензии к родителям.

— И что ты сказал?

— Что все дети страдают от родительского гнета, но вы с Дэном как раз не грешили этим.

— Спасибо за похвалу, отец.

— Он действительно самый интересный полицейский из всех, кого я встречал, — сказал отец.

— Он говорил мне, что учился на психолога.

— Да, он упоминал об этом. А говорил он тебе, что до этого три года учился в иезуитской семинарии?

— Это многое объясняет, — сказала я.

Как и договаривались, сразу из полиции мы с отцом отправились в Вермонт — Дэн выехал в Портленд еще раньше. С болью и в то же время с облегчением я покидала Бостон. Наш отъезд был признанием поражения в борьбе за Лиззи. Но оставаться в городе, где она пропала, не было сил. Бостон вообще не из тех городов, где хочется задержаться. Сохранив пережитки аристократического прошлого, он не приобрел эмоционального драйва, как, скажем, Нью-Йорк или Чикаго. Но отныне он ассоциировался у меня с местом, откуда моя дочь исчезла в никуда, и я знала, что буду ненавидеть его за это.

За городом поток транспорта заметно поредел. Мы пересекли мост Тобин и выехали на хайвей в рекордно короткое время. Теперь нам предстояла прямая дорога на север, до Нью-Гемпшира, а там поворот на автостраду 89. Оттуда было полтора часа езды до Берлингтона. Как я знала наизусть дорогу от Портленда до моего родного города, так и эту трассу, от Бостона до озера Шамплейн, я могла проехать с закрытыми глазами — настолько часто моталась по ней в студенческие годы и в летние месяцы, когда Дэн работал в Бостоне.

В дороге мы почти не разговаривали, а я вдруг вспомнила, как однажды, в 1969 году, мы с Марджи рванули на юг в уик-энд; спали на полу в общежитии, в комнате ее школьной подруги, которая теперь живет в Рэдклиффе, покуривали марихуану возле статуи Джона Гарварда, покупали какие-то смешные рубашки из «варенки» в хипповском бутике Кембриджа, а закончилось все шумной вечеринкой в студенческом кампусе, где я познако-милась с довольно интересным парнем из Гарварда по имени Стэн, который оказался второкурсником и рассказал мне, что уже написал роман и хочет переспать со мной, но я была не в настроении, хотя он произвел на меня впечатление, так что на обратном пути в Берлингтон я очень жалела о том, что не переспала с ним; а потом, дней через десять, я встретила Дэна Бакэна, и у нас закрутился роман, хотя никто из нас тогда даже не пред-ставлял, что это начало нашей общей судьбы.

И вот прошло тридцать четыре года, и я снова мчусь по этой дороге, пытаясь храбриться и выглядеть оптимисткой, хотя мой ребенок бесследно исчез, но почему-то в голову лезут воспоминания о том бостонском уик-энде, и не дает покоя вопрос, как изменилась бы моя жизнь, переспи я тогда с этим начинающим писателем. Нет, я не настолько наивна, чтобы думать, будто сейчас он мог быть рядом со мной. Но, несмотря ни на что, продолжала фантазировать: скажем, переспала бы я с ним — смог бы меня после этого заинтересовать медик-первокурсник из Гленз Фоллз? Смогла бы я отказаться от его предложения пойти выпить пива в студенческом баре? И если так, то, наверное, сейчас не сидела бы в этой машине, не корчила бы из себя сильную женщину и не старалась внушить самой себе, что детектив Лиари прав (в конце концов, он бывший иезуит) и Лиззи не склонна к суициду.

— О чем задумалась? — спросил отец.

Я лишь пожала плечами. Мне не хотелось делиться с отцом комментариями Лиззи, хотя интересно было, действительно ли она смогла увидеть то, в чем не могла — и не хотела — признаваться я: что мой брак был сплошь фальшью. Поделись я с отцом этими сомнениями, он, конечно, принялся бы разуверять меня, убеждать в том, что никто, кроме двух главных действующих лиц, не может понять всей сложной анатомии брака. Но сейчас мои нервы были настолько издерганы, что я бы не выдержала разговора по душам с отцом. Так что до Берлингтона мы ехали молча. Вермонтское радио передавало концерт Гайдна и Шуберта, а сводки новостей в перерывах оставляли нас равнодушными. Мы уже выдохлись, и любой разговор так или иначе был бы омрачен мыслями о Лиззи.

Подъезжая к окраинам Берлингтона, отец сказал:

— Перед отъездом из отеля я говорил с Эдит. Она сказала, что приготовит нам обед.

— Очень мило с ее стороны.

— Она беспокоится о Лиззи.

— Знаешь, отец, я, наверное, поеду сразу в Портленд, только заброшу тебя домой.

— Я понимаю, — произнес он, явно расстроенный. — Надеюсь, это никак не связано с присутствием Эдит?

— Нет, что ты.

— И все-таки ты не одобряешь?

— Мне не хочется снова обсуждать с кем-то ситуацию с Лиззи.

— Эдит и не ждет от тебя этого. Она вовсе не из тех, кто сует нос в чужие дела.

— Проблема не в этом, отец, да к тому же Эдит уж точно не проблема. Просто мне сейчас хочется побыть одной. Не обижайся.

— Понял, — сказал он, но я все равно была уверена в том, что он воспринял мое решение как личную обиду. В молодости я всегда стремилась добиться одобрения отца, а теперь, как я поняла, он нуждался в моем одобрении.

Надо отдать должное Эдит: в доме царил идеальный порядок, холодильник ломился от продуктов, а на столе нас ожидали легкие закуски и мартини.

— Ханна не останется, — сказал ей отец.

— Мне действительно нужно возвращаться в Мэн, — объяснила я.

— Я пытался уговорить ее задержаться, но…

— Если Ханне надо ехать, значит, ее нужно отпустить, — сказала Эдит. — Я знаю, мне самой тоже захотелось бы побыть одной в такое время.

Благослови тебя Господь, Эдит.

— Но мне все-таки не нравится, что ты поедешь в темноте, — сказал отец.

— Она уже взрослая, Джон, — вмешалась Эдит.

— А родитель всегда остается родителем, — возразил он.

Провожая меня, отец совершил нечто из ряда вон выходящее. Вместо того чтобы привычно суховато чмокнуть меня в щеку, он крепко обнял меня. Он не стал утешать и уж тем более обнадеживать («Я знаю, она обязательно найдется»). Он просто задержал меня в объятиях.

Вскоре я тронулась в путь. Моя машина мчалась на восток, в сгущающиеся сумерки, оставляя позади федеральную трассу и возвращаясь на двухрядное шоссе, петляющее по сельским просторам и неприметным маленьким городкам. Я сосредоточилась на дороге, на деталях окружающего пейзажа и экстерьерах домиков, мимо которых проезжала. В салоне звучало радио. С наступлением темноты ток-шоу сменилось джазом, я прибавила громкость и мысленно растворилась в меланхолических интонациях саксофона Декстера Гордона. Периодически я поглядывала на сотовый телефон на приборной доске, умоляя его зазвонить и донести до меня голос Лиззи. Но всякий раз, когда в моей голове проносились подобные мысли, я глушила их, повторяя, как мантру, слова: ты не в силах ничего сделать… от тебя ничего не зависит… есть…

В Сейнт-Джонсбери я свернула на автостраду 302 и понеслась через Нью-Гемпшир, и уже через час была на границе со штатом Мэн. За двадцать миль до Портленда я позвонила домой, но никто не ответил. Тогда я набрала номер мобильного телефона Дэна и, когда мне и здесь ответила голосовая почта, оставила сообщение, что скоро буду. Часы показывали восемь семнадцать. Наверное, Дэн отправился на вечернюю тренировку в спортклуб «Вудлэндс». Когда трасса 302 плавно перешла в двести девяносто пятую (американские дороги — это сплошной набор цифр), я проехала еще несколько миль к северу и съехала на Бакнэм-роуд, чтобы сделать покупки в большом супермаркете «Шоу».

Продуктов я набрала больше чем на сотню долларов. Мальчишка, который упаковывал мои пакеты, помог довезти тележку до машины. На вид ему было не больше семнадцати, и, наблюдая за тем, как он грузит пакеты в багажник, я вспомнила, что Диззи, когда ей было примерно столько же, летом проработала две недели кассиром в этом же стрип-молле.

«Я не могу заниматься торговлей, мам», — сказала она, вернувшись как-то днем и объявив, что бросает работу. Помню, мне понравилось то, что она не стала мириться с невыносимой ситуацией. Тогда почему же она так долго терпела ненавистную работу в своем инвестиционном фонде? И почему прилепилась к несносному женатому мужчине, который кормил ее пустыми обещаниями? В какой момент она утратила способность бро-сить то, к чему не лежит душа?

— С вами все в порядке, мэм? — спросил мальчишка.

Я коснулась правой щеки. Она была мокрой.

— Не совсем.

Я полезла в сумочку, достала пять долларов и поблагодарила его за помощь.

Дом стоял темный, с закрытыми ставнями. Девять двенадцать на часах. По меркам Дэна, это была сверхпоздняя тренировка. Прежде чем распаковывать пакеты с продуктами, я прослушала автоответчик. Никаких новостей о Лиззи, только Джефф подтвердил, что в понедельник выезжает в Бостон и уже договорился о встрече с детективом Лиари.

— Он заверил меня, что сможет попридержать «Бостон геральд» еще несколько дней. За уик-энд я переговорю кое с кем из своих коллег, и мы посмотрим, есть ли какие-то юридические зацепки, чтобы остановить публикацию.

Черта с два. И хотя в глубине души я оценила старания Джеффа обойти Первую поправку[57], все-таки мне была неприятна мысль о том, что им руководило лишь отчаянное желание скрыть тот факт, что его сестра делала аборт, поскольку это шло вразрез с идеологией Шэннон.

Я заглянула в свой электронный почтовый ящик. В основном мусор, если не считать приветствия от Марджи, отправленного из медицинского центра «Хемоленд».

Опять химия… и что-то маленькое, серое и аморфное в нижней доле. О господи, этого еще не хватало. К черту книгу. В сравнении со всем остальным это был сущий пустяк… во всяком случае, именно в этом я собиралась убеждать себя ночью.

Я как раз заканчивала с ответом на письмо Марджи, когда послышался шум подъехавшей машины. Отправив почту, я спустилась вниз. Дэн заходил в дверь. Казалось, он удивился, увидев меня дома.

— Разве ты не завтра собиралась вернуться? — спросил он.

— И тебе тоже «здравствуй».

— Извини, я просто не ожидал…

— Разве ты не получил мое сообщение?

— После тренировки забыл включить сотовый.

— Ты так долго тренировался?

— Встретил в клубе Элиота Биксби. Выпили пивка потом. Элиот Биксби, заведующий отделением дерматологии в медцентре Мэна, всегда казался мне напыщенным бараном.

— Я теперь на пушечный выстрел к дерматологу не подойду, — сказала я.

— Да, мне эта мысль тоже приходила в голову, но мы столкнулись с ним в раздевалке, и он предложил выпить, так что… мне не хотелось возвращаться в пустой дом. Есть какие-нибудь новости из Бостона?

Я покачала головой.

— Как прошла беседа с Лиари?

— Он задавал неприятные вопросы.

— Например?

— Считаю ли я, что у нас счастливый брак?

— Он меня тоже об этом спрашивал, — сказал Дэн.

— Я знаю. И что ты ответил?

— Правду.

— А именно?

— Ну, а ты как думаешь?

— Скажи мне.

Он опустил глаза и уставился на мыски своих ботинок.

— Я сказал, что мы очень счастливы. А ты?

Пауза. Он избегал встречаться со мной взглядом.

— Я сказала то же самое. У нас счастливый брак.

Глава четвертая

Из Бостона по-прежнему не было новостей. Весь уик-энд я продолжала названивать Лиззи на сотовый, но каждый раз натыкалась на голосовую почту. И вдруг, в воскресенье днем, кто-то ответил:

— Да-а, чё надо?

Это был мужчина неопределенного возраста. И явно нетрезвый.

— Я бы хотела поговорить с Лиззи Бакэн, — сказала я.

— Кто это, черт возьми?

— Это ее мать. А вы кто?

— Не важно.

— Где моя дочь?

— Откуда мне знать.

— Она у вас?

— Хорошо бы.

— Вы ее где-то удерживаете?

— Ты, дамочка, в своем уме?

— Где она?

— Эй, кончай орать.

— Где она? — крикнула я. — Что вы с ней сделали?

— Точно чокнутая. Я ничего не сделал…

— Тогда почему у вас ее телефон?

— Нашел.

— Где?

— На улице.

— Где эта улица?

— В Бостоне.

— Где именно?

— Дамочка, что за допрос?

— Моя дочь пропала. Это ее телефон.

— Я нашел его в Гарденз.

— В Паблик-Гарденз?

— Ну да.

— А вы не видели там женщину лет двадцати пяти, с короткой темной стрижкой, среднего телосложения…

— Дамочка, я просто нашел телефон. Это понятно?

Связь оборвалась. Я нажала кнопку повторного вызова, но в трубке раздались частые гудки. Я тут же перезвонила на сотовый детектива Лиари, извинилась, что отвлекаю его в выходной день. Когда я объяснила, что произошло, он сказал:

— Дайте мне пару минут. Я свяжусь с нашими ребятами.

Он перезвонил мне через час и сообщил, что телефон вывел на бездомного, который жил в парке. Его уже задержала патрульная машина, и он божится, что нашел мобильник Лиззи недалеко от своей ночлежки.

— Если это так, то, возможно, нам повезет, и мы обнаружим ее среди постоянных обитателей Гарденз. Пока мы с вами беседуем, наши люди прочесывают парк.

Но поиски ничего не дали, а задержанный, как оказалось, был хорошо знаком местным копам. Его считали вполне безобидным, поскольку он редко бывал трезвым.

— Мы показали фотографию Лиззи всем, кто ночует в Гарденз, — сообщил мне Лиари. — Никто ее не опознал… но тот факт, что ее телефон нашелся сегодня, говорит в пользу того, что она могла быть неподалеку от парка в последние день-два. Это, конечно, не доказано, но я готов спорить, что она обронила телефон не меньше суток назад. Этот тип клянется, что нашел его под скамейкой… и, как бы мне ни хотелось прищучить сукина сына, боюсь, он говорит правду.

На следующий день мой телефон зазвонил в восемь утра, Я схватила трубку. Это был детектив Лиари.

— Мы поймали того, кто пользуется кредиткой Лиззи, — сказал он.

Я оцепенела.

— И кто он? — спросила я.

— На самом деле это женщина — еще один уличный персонаж. Копы, контролирующие парк Коммон, хорошо ее знают. Они взяли ее с поличным, когда она снимала двести долларов по карте Лиззи в банкомате возле трамвайной остановки в Хэймаркет.

— Откуда у нее кредитка?

— Я только что закончил ее допрашивать, и она битый час клялась мне в том, что Лиззи сама отдала ей карточку…

— Вы меня разыгрываете.

— Если бы. Согласно показаниям этой женщины, последние две ночи они вместе спали прямо на земле в парке Коммон, и, когда она пожаловалась, что ей нечего есть, ваша дочь якобы отдала ей карточку и даже записала ПИН-код. Женщина показала мне этот клочок бумаги с кодом, будто бы нацарапанным рукой Лиззи. Мы сравнили почерк с тем образцом, что имеется в нашем досье. Они совпадают.

— Может, она силой заставила ее выдать ПИН-код.

— Мне эта мысль тоже приходила в голову, пока я не получил следующую информацию. Сегодня утром к женщине по имени Жозиан Тьерри — боюсь, я неправильно произношу его, — как бы то ни было, к этой француженке сегодня на Южном вокзале подходила женщина, по описанию очень похожая на Лиззи. Тьерри говорит, что эта женщина была довольно грязная и оборванная, но, когда она узнала, что перед ней француженка, заговорила по-французски. Лиззи ведь свободно говорит по-французски, не так ли?

— Она год проучилась во Франции.

— Так вот, эта Тьерри была поражена ее великолепным французским, тем более что он звучал из уст… как она описала нашему переводчику… забыл это слово? Clocharde… по-французски…

— Бродяга.

— Боюсь, что да. Как бы то ни было, бродяжка была явно не в себе — она просто протянула француженке бумажник и сказала, что та может взять все, что там есть. Прежде чем француженка успела опомниться, незнакомка нырнула в подземку и исчезла. Француженка, будучи законопослушной гражданкой, принесла бумажник в ближайший полицейский участок. Фотография Лиззи уже давно разослана по всем округам — теперь она номер один из пропавших без вести. И дежурный сержант, едва взглянув на водительское удостоверение из бумажника, сразу позвонил мне.

Я молчала, пытаясь осмыслить все, что он сказал.

— Вы меня слушаете, миссис Бакэн?

— Более-менее.

— Я знаю, это довольно тяжело, но, по крайней мере, у нас теперь есть верные доказательства того, что Лиззи жива и сегодня утром она была в Бостоне.

— Да, но если она все раздает… не может ли это означать, что она готовится к самоубийству?

— Я не стану утверждать, что вероятность этого близка к нулю. Но зачем ей отдавать кредитку и деньги до самоубийства? Зато нам известно со слов ее коллег, что она отличалась импульсивной щедростью. Тот факт, что она какое-то время ночевала в парке… во всяком случае, пару дней точно… и, похоже, находилась в неадекватном состоянии, как говорит француженка, убеждает меня в том, что у нее случился нервный срыв. Означает ли это, что она кандидат на самоубийство? Возможно. Но из того, что мне известно об этой разновидности депрессивной деменции, она, скорее всего, не соображает, что делает… и это заставляет ее совершать такие нелепые поступки, как, например, ночевать в парке, когда ее квартира находится всего в миле, или отдавать свою кредитку с ПИН-кодом алкоголичке.

Я попыталась представить свою Лиззи среди мрачных обитателей городских парков. И теперь меня беспокоило, чем она станет жить. О, Лиззи, умоляю, доберись до телефона, позвони мне и позволь нам спасти тебя.

— Есть кое-что еще, о чем вы должны знать, — продолжил детектив Лиари.

— Что, плохие новости еще не закончились?

— Боюсь, что нет. Как я ни пытался это сдерживать — и, догадываюсь, ваш сын-юрист тоже работал в этом направлении, — но мне только что звонил репортер из «Бостон геральд», который работал по этому делу. Его зовут Джо О’Тул. Так вот, его редактор настаивает на том, чтобы он пустил материал в работу. Завтра они планируют опубликовать его, а вам в течение часа следует ожидать звонка от О’Тула. Недавно он звонил мне узнать последние новости и сказал, что хотел бы получить комментарий либо от вас, либо от доктора Бакэна. Я попросил у него разрешения предупредить вас о его звонке…

— Скажем, если я откажусь отвечать на его вопросы?

— Это ваше право. Однако по опыту знаю, что с прессой лучше сотрудничать, тем более что публикация в газете фотографии Лиззи может помочь. Глядишь, кто-нибудь и опознает ее на улице. Так что парень из «Геральд» нам пригодится…

После разговора с детективом я спустилась в подвал, где Дэн сидел за письменным столом, разложив перед собой всю свою коллекцию винтажных часов, и занимался полировкой циферблатов — так он обычно успокаивал нервы.

— Звонил детектив Лиари, — сказала я и выложила мужу новую информацию.

Дэн отложил салфетку и тупо уставился на дубовую поверхность стола. Когда я объяснила, что вскоре следует ожидать звонка журналиста из «Геральд», он коротко произнес:

— Может, ты сама поговоришь с ним? Мне надо быть в госпитале сегодня днем.

— Знаешь, мне тоже не хочется с ним общаться.

— Просто ответь на его вопросы.

— Дэн, я хочу, чтобы ты взял на себя эту миссию.

Он отвернулся от меня и сказал:

— Наверное, я не справлюсь.

— Хорошо, — ответила я. — Придется мне.

Джо О’Тул позвонил через полчаса. Я ожидала услышать развязного болтуна — возможно, насмотрелась фильмов, — но его голос звучал нерешительно, он даже запинался, хотя был безжалостно прямолинеен. Он не стал выражать мне сочувствие, не предлагал слов утешения. Первый вопрос, который он задал, поставил меня в тупик:

— Как вы думаете, у вашей дочери это был первый роман с женатым мужчиной?

Меня охватила паника, но я решила, что лучше говорить правду:

— Да, думаю, что первый.

— Ммм… почему вы так уверены в этом?

— Потому что она всегда была со мной откровенна в том, что касалось ее личной жизни.

— Значит, вы были друзьями?

Очень близкими.

— Тогда, выходит, вы знали о том, что в прошлом году она получила выговор от своих работодателей за то, что преследовала партнера из дружественного банка?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказала я и услышала в собственном голосе страх.

— Имя того джентльмена — Кляйнсдорф. Ваша дочь проводила с ним какую-то финансовую сделку. У них был короткий флирт, и, когда через месяц он прекратил отношения, она названивала ему днем и ночью и даже пару раз являлась к нему в офис в Нью-Йорке.

— Я не знала…

— Но вы… м-м-м… говорили, что она… м-м-м… была откровенна с вами.

Я старалась тщательно подбирать слова.

— Очевидно, у моей дочери есть очень серьезные проблемы.

— Вы… м-м-м… вините себя в этих проблемах?

— У вас есть дети, мистер О’Тул?

— Да.

— Что ж, тогда вы знаете, что все родители в той или иной мере чувствуют свою вину, если у их ребенка возникают психологические трудности. Лиззи выросла в относительно дружной и счастливой семье. Но депрессия — это болезнь, от которой страдает моя дочь и которая заставляет ее совершать импульсивные поступки и…

— Прерывать беременность?

— Это решение она приняла совместно с доктором Маккуином…

— По словам Маккуина, он предложил вашей дочери сделать аборт исключительно потому, что, как ему казалось, она не достаточно стабильна в психологическом плане, чтобы… м-м-м… «соответствовать требованиям материнства»… это его слова…

— Ложь от начала до конца. Маккуин не хотел уходить от жены и детей. Вот почему он вынудил ее сделать аборт.

— О, так вы считаете, что здесь имело место принуждение? — спросил он.

Разговор свернул в очень опасное русло.

— Я думаю, что моя дочь прервала беременность, потому что ее попросил Маккуин… пообещав при этом, что после его развода у них будет общий ребенок.

— Это вам сказала ваша дочь?

— Я просто предполагаю… — услышала я собственный голос.

— Понятно…

— Но я знаю, что Лиззи очень хотела иметь детей, поэтому она никогда бы не стала просто так прерывать беременность…

— Но в сложившихся обстоятельствах вы одобряете решение вашей дочери об аборте?

— Если она считала это решение правильным в тот момент и если она приняла его без всякого давления со стороны, тогда да, одобряю.

— И все-таки она так и не объяснила вам, почему прервала беременность?

— Я узнала про аборт только после ее исчезновения.

— Выходит, она… м-м-м… многое скрывала от вас.

— Только с тех пор, как болезнь начала прогрессировать.

Он замолчал. Я слышала, как шуршит перо по бумаге — наверняка он записывал мои слова. Страшно было подумать о том, как их обыграют в статье.

— Что ж… м-м-м… спасибо, что уделили мне время, миссис Бакэн. Если у меня будут еще вопросы, я обращусь к вам.

Я хотела попросить его: «Пожалуйста, не причините ей вреда…» Но сдержалась, зная, что эта мольба может быть превратно истолкована и использована против нас. Впрочем, я все равно не успела бы ничего сказать, потому что О’Тул уже повесил трубку.

Паника нарастала. Меня так и подмывало сейчас же рассказать Дэну, как плохо я справилась с ответами на вопросы О’Тула как он застал меня врасплох, как я жалела о том, что муж переложил на меня такую ответственность. Но прежде надо было попытаться смягчить удар. Поэтому я перезвонила Лиари на сотовый и рассказала ему, что интервью обернулось катастрофой.

— Не хочу показаться вам бессердечным, — произнес он в ответ, — но, как я уже говорил, в делах такого рода чем сенсационнее история, тем больше шансов на то, что пропавшего человека кто-нибудь да опознает…

— Но что, если Лиззи взорвется, когда прочитает это?

— Если прочитает. Учитывая ее неадекватное состояние, могу сказать, что вряд ли она обращает внимание на средства массовой информации. Разумеется, это лишь мое предположение.

— Судя по его вопросам, я почти уверена в том, что О’Тул намеренно исказит все факты и представит Лиззи исчадием ада.

— Я вам сочувствую, но, несмотря на усилия ряда отчаянных республиканцев, в нашей стране еще сохраняется свобода прессы, и я никак не могу повлиять на то, что напишет О’Тул. Более того, если я свяжусь с ним и попытаюсь выяснить, под каким углом он намерен осветить эту историю, он пойдет к своему редактору, а тот к моему боссу, и меня четвертуют за попытки повлиять на прессу. Так что будем надеяться, что статья возымеет желаемый эффект: Лиззи быстро отыщется, — и репортеры тотчас утратят к ней интерес.

Мне очень хотелось в это верить, хотя я и сомневалась в том, что все обернется именно так.

— Завтра ко мне придет ваш сын, — сказал Лиари. — Его, похоже, совсем не обрадует история с абортом, так ведь?

— Откуда вы это знаете?

— Я же детектив. И к тому же умею шарить в Гугле. Джеффри Бакэн — председатель Коалиции пролайф штата Коннектикут, проводник идей местной Евангелической Свободной церкви, отец двоих детей, женат на Шэннон Моран, сопредседателе Коалиции пролайф штата Коннектикут, которая была арестовала во время прошлогоднего марша против абортария в Нью-Лондоне и освобождена без предъявления обвинения.

— Впервые слышу.

— Об этом писали лишь местные газеты Коннектикута, да и то в маленькой заметке.

И все-таки Джефф мог бы рассказать мне. Оказывается, я так мало знала о своих детях, а думала, что знаю их очень хорошо.

— Как бы то ни было, я не хочу вмешиваться в дела семейные, но, если вы хотите, я с радостью позвоню вашему сыну и сообщу ему, что завтра «Геральд» опубликует статью.

— Я была бы вам признательна.

— Считайте, что я уже это сделал.

— Детектив, еще один вопрос. О’Тул рассказал мне, что был еще один инцидент с сексуальным домогательством. Очевидно, вы в курсе.

— Да.

— Тогда почему же вы ничего мне не рассказали?

— Я решил, что вам и без того приходится несладко в последнее время…

После разговора с детективом я села за компьютер и написала Марджи в режиме онлайн:

Не успела я отправить сообщение, как от сервера Марджи рикошетом вернулось информационное письмо в адрес всех корреспондентов:

У меня как раз был такой случай, но я не могла заставить себя охотиться за помощницей, а потом портить Марджи заслуженный отдых от работы, химии и всех прочих травм рака. Во мне боролись противоречивые желания. С одной стороны, хотелось позвонить какой-нибудь подруге из местных — вроде Алисы Армстронг, — рассказать ей всю сагу и поплакать у нее на плече. С другой — просто хотелось сбежать куда-нибудь, подальше от разговоров, проблем и сложностей, которые непременно возникнут, как только история попадет на страницы газет. Я собралась, черкнула записку Дэну, сообщив, что уезжаю и вернусь только вечером. Оставив свой сотовый телефон на столешнице в кухне (мне хотелось побыть временно недоступным абонентом), я схватила ключи от машины, воскресный номер «Нью-Йорк таймс», вышла из дома, села за руль и рванула на север.

Через час — спасибо береговой автостраде и лабиринту проселков — я въехала на автостоянку парка-заповедника Попэм-Бич. Было около трех пополудни, и в этот ветреный апрельский день на огромной парковке стояли только две машины. Подняв воротник куртки, я пошла по тропинке к пляжу, с хрустом приминая песок подошвами тяжелых ботинок. Небо приобрело пепельный оттенок, сквозь облака проглядывала лишь крохотная заплатка голубизны. Но я не возражала против такого мрачного пейзажа Попэм-Бич — три долгие мили нетронутого песка вдоль побережья Атлантики — был полностью в моем распоряжении. Я была одна, и у меня было два с половиной часа светового дня, так что ничто не могло помешать мне пройтись пешком и проветриться. Был отлив, и, благодаря низким температурам, песок был достаточно плотным, так что можно было ступать прямо вдоль кромки воды. Я свернула налево и взяла курс на северо-восток.

Я жадно вдыхала соленый воздух, в спину мне дул легкий ветерок, горизонт — хотя и темный — казался безграничным. Мама всегда говорила, что вода — лучший психиатр. Когда у нее случаюсь депрессия или просто плохое настроение (для мамы раза три в неделю считалось нормой), она отправлялась на озеро Шамплейн и подолгу смотрела на воду, пока не успокаивалась. Помню, несколько лет назад, в канун Рождества, у нее начался психоз, когда она рубила лук для набивки индейки. Я приехала к родителям накануне. Дэна ждали вечером, так же как и наших детей, а отец скрывался в своем офисе в кампусе, так что мы с мамой были дома одни. Внезапно стук режущего ножа участился, стал резким и отрывистым, как стаккато, и я даже крикнула матери:

— Эй, ты там полегче.

Без всякого предупреждения она сбросила со столешницы разделочную доску. Нарезанный лук разлетелся по всей кухне.

— Не смей, черт возьми, указывать мне. Не смей…

Она запнулась и оцепенела, а потом как будто впала в прострацию, резко дернув головой. Все это продолжалось пару секунд, а очнувшись, она не сразу сообразила, где находится. Отрешенно посмотрев на меня, она спросила:

— Что я сказала?

— Не важно, мам. Ты в порядке?

— Лук почему-то на полу.

— Не волнуйся, я все уберу.

Она кивнула и вышла из кухни. Когда она вернулась, на ней были пальто и шапка.

— Я поеду к озеру, — сказала она. — Хочешь со мной?

Мы сели в мою машину и поехали по скользким серым улицам.

— Помнишь, когда-то у нас в Вермонте были настоящие зимы? — тихо спросила она — А теперь снег — такая редкость, и Четыре месяца у нас холодный промозглый мрак.

— Ты говоришь, как героиня из русского романа.

— Значит, я русская, — сердито буркнула она. — Зато в русских романах всегда есть снег, черт бы его побрал.

Я улыбнулась, радуясь тому, что мама снова в своей стихии. Мы подъехали к озеру, припарковали машину и спустились к узкой песчаной полоске. Мама тут же села, прижала колени к груди и уставилась вдаль, на очерченную Адирондакскими горами линию горизонта. Хотя ее волосы были совсем седые, а глаза давно утратили зоркость, своей позой она напоминала молоденькую девушку, которая мечтательно смотрит на воду и гадает, что принесет ей будущее. И тут мама произнесла:

— Знаешь, о чем я больше всего жалею? О том, что не счастлива.

— Разве не все так думают? — спросила я.

— Многие, я смотрю, очень довольны жизнью. Или, по крайней мере, мне так кажется. Потому что я сама никогда не была довольна, никогда не была…

Она снова запнулась, потеряв нить, и безучастно уставилась на воду. Спустя три месяца у нее диагностировали Альцгеймера, и началось долгое, медленное погружение в полное забытье.

Я не счастлива.

Глядя на Атлантику со стороны песчаных дюн Попэм-Бич, я почему-то вспомнила слова матери и не могла удержаться от мысли, что и про себя могу сказать то же самое. Не то чтобы я недовольна своей жизнью… просто я никогда не испытывала этого прилива счастья и возбуждения, которым начинается каждый день, и так до самой смерти. Да, были и у меня мгновения радости, веселья, восторга. Но то были скорее эпизодические вспышки в серой пелене будней, из которых соткана жизнь. Нет, я вовсе не мрачный тип и вечный нытик. И все же… как заманчива перспектива просыпаться каждое утро с ощущением восторга и вместе с ним побеждать скуку повседневности, видеть в своемкоротком пребывании на земле самое увлекательное приключение…

Нет, я, конечно, не такая. Да, во мне сохранилась любознательность, я пытаюсь оставаться оптимисткой, но…

Я не счастлива.

А Дэн, счастлив ли он? Он никогда не бывает угрюмым, но и восторженным его не увидишь. Это просто не в его характере, у него всегда все на уровне, все под контролем. Нет, и он не счастлив.

А Джефф? Злой человек, вечно сражается против всего, что не укладывается в его жесткую систему взглядов, болезненно озабочен своим имиджем Идеального Мужа и Отца, — Мистер Семейные ценности, Мистер Корпоративная Америка. Счастлив ли он?

И есть еще Лиззи… моя бедная пропавшая девочка, когда-то она сумела так чудесно организовать свою жизнь, казалось, полностью контролировала ее, старалась не угодить в ловушки, которые многим стоили карьеры и личной жизни.

И вот теперь…

О боже, опять я возвращаюсь к этому.

Я чувствовала, как щиплет глаза от слез, и убеждала себя в том, что это реакция на соленый воздух. Я заставляла себя идти вперед, смотреть прямо перед собой, а не под ноги. Казалось, все вокруг располагало к тому, чтобы выветрить из головы любые мысли. Но разве могла я перестать думать о Лиззи сейчас, когда не знала, жива она или мертва, а может, спит в какой-нибудь канаве или…

Я продолжала идти, не снижая темпа, оставляя позади заколоченные летние коттеджи, восстановленные колониальные особняки Попэма, пока передо мной не возник впечатляющих размеров маяк, на сотни ярдов выдающийся в море. Я посмотрела на часы. Без двадцати пять. Пора возвращаться.

Я так озаботилась тем, чтобы поскорее убраться с берега, что как начался этот кошмар, я смогла просуществовать какое-то время без давящего груза мыслей о Лиззи.

К машине я подошла уже затемно. Низкий туман стелился над водой, так что пришлось включить дальний свет. К тому времени как я вырулила на трассу 295, на часах было почти семь. Но вместо того, чтобы отправиться домой, я решила повернуть на север и еще полчаса ехала вдоль побережья до Вискассета — очаровательного городка с почтовых открыток, с белыми церковками, капитанскими домиками и вдовьими пристанями. Летом здесь было не протолкнуться от туристов, а в это время года он, слава богу, пустовал. Но на главной улице, я знала, был маленький ресторанчик, и я поспорила сама с собой на то, что он открыт. Я выиграла пари и оказалась в ресторанчике единственной посетительницей. Официант усадил меня в отдельную кабинку, и я смогла вольготно разложить на столе воскресный «Нью-Йорк таймс», который читала, пока ела рыбный суп и мелкую треску, запивая белым вином «Совиньон», и на душе впервые было спокойно.

Когда я вернулась в Фалмут, было уже почти девять. Подъезжая к съезду на Бакнэм-роуд, я едва не поддалась искушению промчаться мимо. Я не хотела домой, не хотела рассказывать Дэну про ужасное интервью, не хотела плохих новостей от детектива Лиари. Мне просто хотелось остаться на этой дороге.

Но в нашей семье уже был один беглец, и я знала, что, нравится это или нет, нельзя пасовать перед трудностями (новоанглийская чувствительность всегда брала верх). Так что я развернулась и через десять минут уже была на подъездной аллее возле нашего дома.

На нижнем этаже было темно, но из спальни доносился звук работающего телевизора. Я поднялась наверх. Дэн уже лежал в постели, смотрел документальный фильм про Сталина по историческому телеканалу. Почему все мужчины среднего возраста питают слабость к историческому каналу? Я чувствовала, что здесь дело не в жажде знаний — скорее потребность в каком-то нужом опыте, так не похожем на повседневную рутину.

Дэн оторвался от телевизора, когда я вошла, схватил пульт и приглушил звук.

— Ну и где ты пропадала? — тихо спросил Дэн.

Я рассказала.

— Звучит красиво, — произнес он, снова поворачиваясь к экрану. — Пока тебя не было, пару раз звонили.

— Детектив Лиари?

Он покачал головой:

— Звонил твой отец, хотел узнать последние новости, и Джефф, который очень расстроен из-за того, что завтра «Геральд» опубликует материал.

— Его определенно не обрадует то, что напишут о его сестре…

Дэн промолчал. Он не сводил глаз с экрана.

— И меня немного беспокоит, что мои слова могут быть вырваны из контекста, — продолжила я.

Он упорно избегал моего взгляда.

— Уверен, что все будет не так уж плохо.

— Мне не понравилось, как прошло интервью.

— Он что, задавал неприятные вопросы?

— Да.

— Ну, если ты ответила на них корректно…

— Не в этом дело, Дэн. Парень — таблоидный репортер, и перед ним стоит задача произвести сенсацию. По тому, как он расспрашивал меня, я больше чем уверена, он все исказит…

— Если ты знала, что он из таблоида, почему бы тебе было не соблюсти некоторую осторожность?

— Ты что, шутишь? — произнесла я, едва сдерживая ярость.

Взгляд Дэна был по-прежнему прикован к черно-белым кадрам хроники русского ГУЛАГа.

— Я просто говорю, что…

— У тебя что, амнезия? — перебила я.

— Что это значит?

— Ты помнишь, что просил меня дать интервью?

— Послушай, не злись на меня за то, что оно прошло совсем не так, как хотелось.

— О, большое спасибо…

— Послушай, сбавь тон.

— Я не сбавлю тон, и к тому же мне бы очень хотелось, чтобы ты смотрел на меня, пока мы спорим.

Дэн щелкнул пультом, откинул одеяло и встал с кровати, схватив со стула халат:

— Это ты споришь, а не я.

— Не пытайся играть в свои привычные пассивно-агрессивные игры.

Он остановился и холодно посмотрел на меня:

— Пассивно-агрессивные? С каких это пор ты начала говорить на жаргоне психологов? — Его голос прозвучал сухо и без эмоций.

— Вот! Именно этим ты сейчас занимаешься!

Он подошел к двери. Я крикнула:

— Я не позволю тебе уйти вот так просто…

— Я не собираюсь воевать с тобой из-за пустяков.

— То, что сейчас происходит, вряд ли можно назвать пустяком. Наша дочь пропала.

— И ты, понятное дело, не в себе. Поэтому я оставляю тебе целую кровать, а сам лягу внизу. Спокойной ночи.

Он хлопнул дверью.

Моей первой мыслью было броситься следом за ним и потребовать объяснений. Но меня так возмутили его безразличные комментарии — и его привычка спихивать ответственность на других, — что я заставила себя сдержаться, зная, что мои эмоций могут выплеснуться потоком злобных, мстительных реплик. А во мне всегда жил страх перед тем, что может произойти между мной и Дэном, если я когда-нибудь выложу ему все, что думаю о нашем союзе.

Поэтому сейчас я просто не могла его видеть. Точно так же я не выдержала бы и телефонного разговора с Джеффом (в любом случае, Шэннон всегда жаловалась, если я звонила позже девяти вечера). И честно говоря, мне вовсе не хотелось успокаивать Дэна, в то время как я сама не могла успокоиться. Сейчас мне необходимо было уснуть.

Однако сон ускользал от меня. Ночью я часто просыпалась, но не стала принимать вторую таблетку снотворного — только потому, что боялась быть сонной поутру не дай бог, ученики заметят и будут смеяться. К шести утра я окончательно сдалась, отложила в сторону книгу и начала готовиться к новому рабочему дню.

Когда через двадцать минут я спустилась вниз, то увидела, что машины Дэна во дворе уже нет. Не было и записки на столе с объяснением, что он уехал пораньше. Меня удивило, что я не слышала, как он отъезжал от дома. Может, я как раз задремала в это время. На душе было неспокойно. Я ненавидела ссоры, которые заканчивались вот так — ничем, и уж тем более не разрядкой напряженности. Точно так же я ненавидела себя за вчерашний скандал.

Я подошла к телефону и набрала номер мужа. Ответа не было — включилась голосовая почта. Это было на него не похоже — ведь он, как врач, должен был круглосуточно находиться в зоне доступа. Видимо, стресс и его заставил махнуть рукой на обязанности.

Схватив спортивную сумку и портфель, я вышла из дому. В небе еще не просветлело, воздух был сырым и холодным. Я поехала в центр Портленда и остановила машину у входа в фитнес-клуб. У нас поблизости имелся отличный тренажерный зал в гольф-клубе «Вудлендс», членом которого был Дэн, но меня всегда раздражала атмосфера загородного клуба Я терпеть не могла всех этих мамаш-домохозяек, которые смотрели на меня свысока, потому что мне не сиделось дома. Поэтому несколько лет назад я нашла обычный спортивный клуб в деловом квартале города и с тех пор старалась заниматься не реже четырех раз в неделю. Конечно, я нахожу такой режим утомительным, но зато он эффективен в борьбе с лишними килограммами и возрастными изменениями. (Как однажды заметила Марджи, когда нам обеим стукнуло по пятьдесят: «Отныне все силы бросаем на то, чтобы минимизировать потери».)

Однако сегодня мои полчаса на степлере и двадцать минут тренировки с легкими гантелями были подчинены исключительно тому, чтобы смягчить последствия бессонницы и стресса. Но, карабкаясь по ступенькам безжалостного тренажера, я думала лишь об одном: как ты можешь заниматься собой, когда твоя дочь до сих пор не нашлась?

Я знала, что, обшарив все закоулки Бостона, я больше ничего не могу сделать для поисков Лиззи, и от этого чувство беспомощности лишь усиливалось. После тренировки, распаленная выбросом эндорфина, я дала себе зарок не читать «Бостон геральд» до конца рабочего дня. В конце концов, плохие новости не обязательно поглощать горячими.

По дороге в школу я заехала в круглосуточный супермаркет и купила ненавистный таблоид. Не глядя на первую страницу, я свернула газету пополам и сунула в портфель. Потом вернулась в машину и поехала в школу.

На часах было полвосьмого утра. До первого урока оставалось больше часа. В моей ячейке скопилось не так много почты, но ожидаемый пакет «Федэкс» от Марджи, конечно, ждал меня. Я схватила его и направилась в свой крохотный кабинет. Закрыла дверь, сняла пальто, села за металлический стол и вскрыла бандероль. Внутри была книга в твердом переплете, около трехсот страниц. К обложке Марджи прикрепила самоклеющийся листок, на котором нацарапала «Прочитай главу 4, потом позвони мне».

Я отклеила записку, и мой взгляд уперся в название книги:

Заголовок иллюстрировали две фотографии, разделенные глубокой трещиной. На фрагменте слева был запечатлен автор — еще двадцатидвухлетний, длинноволосый, выступающий перед толпой таких же патлатых радикалов; на заднем плане — подожженный американский флаг. На правом фрагменте автор, теперь уже пятидесяти с лишним лет, лысоватый, в роговых очках, в темном костюме и при галстуке, пожимал руку небезызвестному Джорджу Бушу в Овальном кабинете. Не знаю, какая версия Тобиаса Джадсона вызвала во мне большее отвращение.

Я изо всех сил боролась с искушением закурить. Проиграла. Встав из-за стола, подошла к окну и распахнула его настежь. Высунула голову и затянулась сигаретой «Мальборо лайтс». Я курила быстро, надеясь, что ветром не затянет дым в кабинет (курение в стенах школы — серьезное правонарушение, особенно для персонала). Выкурив сигарету почти до фильтра, я затушила ее о подоконник и сбросила окурок в дренажный колодец, удобно расположенный прямо под моим окном.

Затем я закрыла окно и вернулась за стол. Сделала глубокий вдох — голова все еще кружилась от ранней никотиновой дозы. Зато наркотическая встряска придала мне храбрости, и я снова потянулась к книге. Пальцы нервно застучали по обложке.

Давай же, надо покончить с этим.

Я раскрыла книгу на четвертой главе и начала читать.

Глава пятая

Глава шестая

Я захлопнула книгу и с такой силой отпихнула ее, что она упала на пол. Я не стала поднимать. Если бы мне настучали сейчас по ушам, все равно было бы не так больно. От шока я будто окаменела.

Меня не столько возмутила его отвратительная ложь, сколько то, как ловко он сфабриковал эту историю, разве что про секс не соврал. Меня он и вовсе выставил соучастницей, которая по собственной воле повезла его через границу. И наш флирт представил слезливой мелодрамой… а еще эти гнусные комментарии про Дэна, про наш стерильный брак. Допустим… я точно не помню, ведь тридцать лет прошло… но я почти уверена в том, что говорила ему, как одиноко мне в Пелхэме, а может, проболталась и о том, что жалею о раннем замужестве. Но весь этот бред про coup de foudre с Тоби Джадсоном… мои слезы при расставании… Этот сукин сын вынудил меня отвезти его в Канаду. Хотя нет, «вынудил» — слишком мягко сказано. Он шантажировал меня, грубо и примитивно. А теперь пытается переписать историю, выставив себя в выгодном свете. И кто же поверит моей версии событий? Тем более что теперь он переродившийся радикал, пришедший к Богу, преданный консерватор, которому жмет руку сам Джордж У. И если верить негодяю Джадсону, я была настолько увлечена им, что плевала на закон, лишь бы спасти любимого. А ведь был еще этот ужасный треп про моего отца…

Зазвонил мой сотовый. Я бросила взгляд на часы. Восемь двадцать. Через двадцать пять минут у меня первый урок, но я не представляла, как появлюсь в таком состоянии перед учениками… которые, наверное, решат, что это круто, если я начну блевать прямо у них на глазах. Училка, должно быть, перебрала накануне… а мы-mo думали, что она умеет держать удар…

Телефон не смолкал. Я нажала кнопку приема вызова. И прежде чем успела произнести хоть слово, услышала голос Марджи:

— Я только что прочитала статью в «Бостон геральд». О черт, Ханна, даже представить не могу…

— А я только что прочитала эту поганую книгу, — сказала я.

— Да пошел он. Лиззи важнее. А после того, что этот придурок из «Геральд» написал о тебе и Дэне…

— И что он написал?

— Ты хочешь сказать, что еще не читала?

— Никак не могу себя заставить…

— У тебя с собой утренний номер?

— Боюсь, что да.

— Тогда читай сейчас же.

— Что, все так плохо?

— Читай.

— Я не хочу…

— Ханна, ты должна…

— Хорошо, хорошо, — сказала я и полезла в портфель за газетой. — Ты хочешь, чтобы я тебе перезвонила?

— Я подожду на линии. Статья на третьей странице.

Я раскрыла газету, и мне показалось, что меня опять ударили под дых. Статья занимала всю третью полосу. Здесь была ужасного качества любительская фотография Лиззи, сделанная на рождественской вечеринке кем-то из ее коллег, и вид у нее был явно не здоровый. Рядом красовался профессиональный снимок Маккуина в белом врачебном халате. Заголовок гласил:

История пугала экзотическими подробностями. Лиззи представили как типичную яппи («крайне амбициозная и крайне неуравновешенная», по словам одного из партнеров), собственницу ультрасовременного городского лофта (любовно выписаны детали дизайнерского интерьера), со шлейфом неудачных романов (особого упоминания заслужил банкир Кляйнсдорф). С другой стороны, Маккуин удостоился титулов «столпа медицинского сообщества» и «звездного дерматолога», который, несмотря на убедительное алиби, «не исключен из числа подозреваемых». Далее шли подробности знакомства Лиззи с Маккуином на велосипедной прогулке и короткого флирта, который вскоре превратился, по словам Маккуина, в «ее навязчивую идею».

Грязный лгун! Бедную Лиззи не могут найти, поэтому ты можешь говорить, что тебе вздумается, перевирать факты, выставляя себя жертвой, — и никто не осмелится опротестовать твои слова.

Мой взгляд скользнул к следующей строчке.

Ошибки воспитания? Я никогда этого не говорила. Никогда.

Дальше в статье красочно описывалась сцена в баре «Фор Сизенс», где Лиззи закатила скандал, после чего ее видели ночующей в парке с бездомными. Приводились подробности телешоу Маккуина, цитаты детектива Лиари, который не терял надежду на то, что полиция все-таки отыщет ее в окрестностях Бостона, хотя и признавал, что имеет дело с психически нездоровым человеком.

Теперь настала очередь «Геральд» отправиться на пол вслед за книгой. Я закрыла лицо руками и крепко зажмурилась, чтобы не видеть этот мир. И тут из сотовой трубки донесся голос Марджи:

— Ханна, дорогая, ты здесь?

Я схватила телефон:

— Да, Марджи, да.

— Ты дочитала?

— Я никогда не говорила, что мы были плохими родителями, и он передернул все мои слова об аборте. Он выставил Лиззи психопаткой…

— Дорогая, почему ты не позвонила мне, когда она пропала?

— Потому что я решила, что тебе и без того хватает проблем с твоими легкими.

— Ханна, у тебя случилась беда. А друзья на то и друзья, чтобы вместе быть в беде.

— Джефф рассвирепеет, когда прочтет эту статью. Дэн тоже.

— Дэн все поймет. А Джеффу придется смириться.

— Джефф никогда не смирится с этим. Он все принимает близко к сердцу, когда задевают его моральные принципы. Но сейчас меня больше всего пугает тот эффект, который произведет книга, когда все поймут, что речь в ней обо мне.

— Когда ты ее прочитала?

— Десять минут назад.

— По крайней мере, ты не сходила из-за нее с ума в последние два дня. И вот что я тебе скажу: я больше чем уверена, что эта книжонка останется без внимания.

— Откуда в тебе такая уверенность?

— Начать с того, что ее публикует второсортное правое издательство «Плимут Рок Букс». У них даже Общество Джона Берча[60] предстает как кучка демократов Теда Кеннеди. Да, у них есть ресурсы для активной рекламы своих книг, но эта написана так дерьмово… сплошные сопли, особенно когда Джадсон рассуждает о своих взаимоотношениях с Иисусом Христом… не думаю, что это вызовет интерес у читателей. А уж тот бред, что он написал о тебе…

— Ты ведь не веришь ни единому слову, правда?

— За кого ты меня принимаешь? Как я уже сказала, что меня действительно раздражает в этой книге — помимо лжи о вашем флирте, — так это его возрождение в вере. Послушай старую семитку — нет ничего страшнее, чем еврей для Иисуса.

— А что, если все-таки ее станут читать?

— Вот теперь с тобой говорит профессиональный пиарщик: поверь мне, этот клоун ничего из себя не представляет. И я убедилась в этом, когда покопалась в его биографии. После того как Джадсон пошел на сделку с Министерством юстиции и в конце семидесятых вернулся в Штаты — в обмен на свидетельские показания против своих бывших товарищей, — он лет двадцать оттрубил преподавателем в колледжах низшей лиги в окрестностях Чикаго. Последние пятнадцать лет он состоит в браке с женщиной по имени Китти, которая была активисткой движения в защиту семейных ценностей, выступая против разврата на телевидении. Она к тому же из весьма религиозной семьи, родом из Оклахомы — не самого просвещенного штата, сама понимаешь. Одному Богу известно, как — или скорее почему — Джадсон спутался с ней. Я нашла ее фотографию на его веб-сайте…

— У него свой веб-сайт? — ужаснулась я.

— Дорогая, в наше время у каждого идиота есть веб-сайт. Можешь зайти: www.tobiasjudson.com. Помимо того, что узнаешь о духовном возрождении Джадсона через Христа и отречении от дурного прошлого, увидишь галерею семейных портретов. У них двое детей — Мисси и Бобби, не правда ли, очаровательно? — которые, выражаясь политкорректным языком, не совсем адекватны. Но жена… прошу прощения за грубость, про таких в Бруклине говорят: «И трахают же таких…» Как бы то ни было, последние пару лет Джадсон упорно пытается вырваться из своего болота, подвизаясь консервативным комментатором в радиошоу Раша Лимбо[61]. Лишь недавно он начал добиваться кое-каких успехов: ведет колонку в какой-то провинциальной газетенке и устроился ведущим на радиостанцию, которая вещает в основном на деревенский Иллинойс. Книга — это его последняя надежда привлечь всеобщее внимание, чего не произойдет ни при каких обстоятельствах, потому что а) это полное дерьмо, и б) это дерьмо без позиции… Но если и есть в американской жизни одно золотое правило, то оно звучит так: ты всегда можешь продать дерьмо, если только у тебя есть позиция. А прибавь к этому еще и то, что он присвоил тебе и твоему отцу псевдонимы, скрыл название города, так кто же тебя после этого разоблачит? Разумеется, я ни слова не скажу ни Дэну, ни твоему отцу. Кстати, когда мне попалась на глаза эта книга, я вообще не хотела тебе ничего говорить.

— Я должна знать.

— Я так и подумала, потому и прислала тебе. Но сейчас, зная о том, в каком кошмаре ты живешь, жалею об этом.

Раздался школьный звонок, возвещая о начале первого урока.

— Я должна идти, но что, по-твоему, мне делать со статьей?

— Пока ты ничего не сможешь сделать. Надо подождать и посмотреть, какую волну поднимет эта история.

— Ты считаешь, она поднимет волну?..

— Дорогая, скажу тебе прямо. Медийщики просто обожают истории, в которых присутствует внебрачный секс, пропадает без вести любовница, в воздухе пахнет убийством, а главный подозреваемый — знаменитый врач с собственным телешоу. На такие сюжеты они слетаются, как мухи на говно. Извини…

— Да, я догадываюсь, что так оно и есть.

Прозвенел второй звонок.

— Все, мне пора.

— Я попрошу своих девчонок в офисе отслеживать ситуацию. Позвоню, как только будут новости.

— До сих пор не могу поверить, что все это происходит со мной.

— Твоя единственная забота сейчас — это Лиззи. Надейся на то, что вся эта шумиха поможет в ее поисках, кто-нибудь да узнает ее в толпе.

— Хорошо, будем надеяться…

— Держись, дорогая. И помни, я занимаюсь тем, чтобы минимизировать ущерб.

К полудню — мне все-таки удалось провести уроки на автопилоте — я уже созрела для серьезной психологической помощи. Когда во время перерыва на ланч я включила свой телефон, на экране высветилось сразу шесть сообщений.

Дэн: «Позвонишь мне срочно?»

Марджи: «Можешь позвонить мне срочно?»

Репортер «Портленд пресс геральд» по имени Холмс: «Не могли бы вы позвонить мне срочно?»

Репортер «Бостон глоб»: «Можете перезвонить мне срочно?»

Репортер местного филиала «Фокс ньюс»: «Не могли бы вы перезвонить срочно?»

И наконец, мой сын Джефф, разгневанно: «Мам, я в Бостоне с детективом Лиари. Он только что показал мне статью в «Геральд». Честно говоря, я в ужасе от твоего комментария, где ты одобряешь решение Лиззи об аборте. Только что говорил с отцом и решил сегодня вечером приехать в Портленд. Увидимся».

О господи, этого не может быть…

Зазвонил сотовый. Это был Дэн. Его голос звучал напряженно.

— Привет, это я. Джефф связался с тобой?

— Дэн, дорогой, мои слова полностью переврали. Клянусь, я никогда не говорила, что мы были плохими родителями. И этот журналист, мерзавец, исказил мои слова об аборте…

— Теперь это не имеет значения, — сухо произнес он.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ущерб уже нанесен.

— Дэн, он воспользовался моими словами и…

— Сегодня с утра в моем офисе надрывается телефон — звонят из новостных агентств и с телевидения, все жаждут взять интервью. И дома на автоответчике уже штук пятнадцать сообщений от этих чертовых журналистов, которым не терпится сунуть нос в нашу жизнь и поговорить о нашей бедной безумной дочери, которая, может, убита, а может, и нет, своим любовником-доктором, а словоохотливая мамаша благословила ее на аборт, да и вообще призналась, что плохо ее воспитывала.

Заканчивал Дэн свою длинную фразу уже на взводе. Я молчала какое-то время, и телефон дрожал у меня в руке.

— Ты меня слышишь, Ханна? — спросил он.

— Да И не делай из меня козла отпущения.

— Какого черта ты не рассказала мне про этот комментарий насчет аборта?

— Я пыталась, но тебе было неинтересно…

— Только не надо опять перекладывать с больной головы на здоровую…

— Опять? Что ты хочешь этим сказать? У меня нет привычки перекладывать с больной…

— Да ты просто отказываешься отвечать за свои поступки!

— И когда такое было?

— Сейчас, например.

— Дэн, повторяю: я пыталась рассказать тебе, что интервью прошло очень плохо. Ты пропустил мои слова мимо ушей…

— Не выкручивайся, Ханна…

— Если бы ты не был таким трусом, черт возьми, и не свалил на меня это интервью…

— Пошла ты к черту, — рявкнул он и повесил трубку.

Я села за стол, обхватила голову руками, не зная, что делать дальше. Снова зазвонил сотовый.

— Миссис Бакэн, здесь Руди Уоррен из «Нэшнл инкуайрер»…

— Мне нечего вам сказать, — ответила я и захлопнула крышку телефона. Зато ожил телефонный аппарат на моем столе. Я с ходу крикнула в трубку: — Вы можете перезвонить позже?

— Э… хорошо, но я надеялся увидеть вас сейчас, Ханна, — произнес голос, слишком хорошо мне знакомый. Это был директор школы, мистер Эндрюс.

— Прошу прощения, мистер Эндрюс… у меня ужасное утро.

— Могу представить. Если я не вовремя…

— Нет, сэр, я свободна.

— Тогда не возражаете зайти ко мне в кабинет? Я вас надолго не задержу.

Карл Эндрюс был из тех, с кем всегда чувствуешь себя неуютно. Бывший морской пехотинец, он втайне гордился железной дисциплиной, которую установил в школе, и был известен как руководитель одного из самых строгих учебных заведений штата Мэн. Ослушание было недопустимо — хотя, конечно, это правило регулярно нарушалось, — и Эндрюс держал дистанцию с подчиненными. Он — командир, мы — рядовые солдаты, для нас он был «мистер Эндрюс» или «сэр». Никакой фамильярности. В то же время, при всей строгости протокола, ему удавалось быть абсолютно честным и справедливым ко всем нам, и случалось, он даже защищал своих сотрудников.

Я шла по коридору к его кабинету, надеясь на то, что и сейчас он проявит свойственную ему порядочность. Потому что знала, зачем он вызывает меня к себе.

Он сидел за большим металлическим столом. Его кабинет был обставлен весьма скромно, в углу стоял американский флаг, на стене висели в рамках почетное удостоверение об увольнении из Военно-морских сил и диплом университета Мэна, а также фотография, запечатлевшая момент присвоения ему губернатором звания «Учитель года», состоявшегося несколько лет назад. На столе перед директором лежал утренний номер газеты «Бостон геральд».

Он приветствовал меня кивком головы и жестом указал на стул.

— Прежде всего я хочу выразить вам свое сочувствие по поводу исчезновения вашей дочери. Не важно, сколько лет ребенку, для вас это всегда ваш ребенок, и горе, конечно, огромное. Я хочу, чтобы вы знали, что в это трудное для вас время вы целиком и полностью можете рассчитывать на поддержку школы. Если вам нужно взять несколько дней выходных…

— Это очень любезно с вашей стороны, сэр, — сказала я, — но я бы предпочла продолжить работу.

— Понимаю, — сказал он. — Теперь я должен прояснить с вами некоторые моменты. Первое — это внимание со сторонысредств массовой информации. Сегодня утром школа уже получила семь звонков от журналистов самых разных изданий, которые просили дать комментарии о вас, о ваших профессиональных качествах… и считаем ли мы, что вы правильно воспитывали своих детей, поскольку некоторые репортеры уже выяснили, что и Лиззи, и Джефф учились в нашей школе. Я выпустил заявление для прессы — очень простое и прямолинейное — и собираюсь разослать меморандум всему школьному персоналу о запрете на любые контакты с прессой, а при наличии таковых — о немедленном информировании миссис Айвенс. Вот текст моего заявления.

Он вручил мне фотокопию текста, напечатанного на бланке школы. Там был всего один параграф, в котором мистер Эндрюс сообщал, что я преподаю в школе Натаниэля Готорна вот уже более пятнадцати лет, являюсь «уважаемым членом коллектива» и школа во всем поддерживает меня в это нелегкое время. Он также свидетельствовал, что Джефф и Лиззи, которые в свое время учились в старшей школе Натаниэля Готорна, показали высокий уровень знаний, всегда были уравновешенными и воспитанными детьми. В заключение директор просил отнестись с уважением к частной жизни школьного персонала, и в первую очередь к моей частной жизни, и заявлял, что школа не будет вступать в дебаты об этической стороне заявлений, сделанных «миссис Бакэн по поводу личной жизни дочери».

— Думаю, мне следует пояснить последнюю фразу, — сказал Карл Эндрюс. — Как вам, наверное, известно, у нас есть ряд родителей, которые отличаются особой религиозностью. Возможно, вы помните Тришу Купер — она пыталась запретить нам преподавание теории эволюции в классе естествознания. Я не сомневаюсь в том, что, как только она ознакомится с вашей позицией относительно аборта, она организует кампанию против вас. Я говорю это не для того, чтобы напугать, скорее чтобы подготовить вас к возможным неприятностям. Потому что среди родителей этой школы найдется по крайней мере десятка два таких Тришей Купер. Что касается меня, я считаю, что они вправе иметь собственную точку зрения, так же как и вы вправе иметь свою. Но если они начнут убеждать меня в том, что нельзя держать в школе учительницу, которая не разделяет их взглядов на некоторые вещи, тогда мне придется задействовать тяжелую артиллерию.

— Спасибо вам, мистер Эндрюс.

— Могу я дать вам один совет, Ханна?.. Как бы они ни давили на вас, настаивая на интервью, просто выступите с коротким заявлением для прессы и скажите, что больше никаких комментариев не будет. Если вы клюнете на их наживку, они съедят вас с потрохами.

Марджи сказала то же самое, когда я позвонила ей сразу после разговора с директором. Что-то в словах Карла Эндрюса — его решимость защищать меня, в случае если особо рьяные блюстители библейских заповедей начнут требовать моей головы, — слегка успокаивало.

— Ладно, слушай, новости не очень хорошие, — сказала Марджи. — Сейчас у медийщиков застой, так что новостные каналы и таблоиды наверняка возьмутся за историю Лиззи, увидев в ней все ингредиенты для сенсации. Помнишь ту беременную домохозяйку, которая пропала в Калифорнии год назад, а ее аристократический муженек упорно отрицал свою причастность к этому, пока ее тело не вытащили из воды, и оказалось, что все это время он трахал какую-то риелторшу? Прости за грубость, но, судя по тому, что мне докладывают из офиса, ребята из «Фокс ньюс», «Инкуайрер» и «Пипл», да и из всех прочих бастионов свободной прессы, считают, что эта история идеально подходит для долгосрочной раскрутки, тем более что сегодня утром Маккуин нанял адвоката.

— Он что, признается…

— Не торопись с выводами. Просто с учетом того, что вокруг него витает слишком много обвинений, он рассудил, что адвокат ему не помешает. И знаешь, что я тебе скажу? Он прав.

— Боже…

— Согласно заявлению для прессы, сделанному адвокатом Маккуина, которое мне только что переслали из офиса домой…

— Марджи, тебе бы следовало сейчас отдыхать, а не заниматься всем этим…

— Пошла ты к черту, — рассмеялась она. — Как однажды сказал дядюшка Зигмунд Фрейд, «работа, как ничто другое в жизни, связывает человека с реальностью», особенно когда проходишь курс химии.

— Уже второй раз за прошедший час меня посылают к черту, — заметила я, рассказав ей про взбучку, которую устроил мне Дэн по телефону.

— Его можно понять, — сказала Марджи. — И он, наверное, чувствует свою вину за то, что спихнул на тебя это интервью…

— Нет, он просто ищет козла отпущения… и это я.

— Если хочешь, я поговорю с ним…

— С этим я сама справлюсь… но все равно спасибо за предложение. А вот что делать с прессой, ума не приложу.

— Сейчас иди домой и запиши на голосовую почту сообщение о том, что всеми контактами с прессой отныне занимается агентство «Марджи Синклер Ассошиэйтс», и оставь наш нью-йоркский телефон. Я хочу, чтобы ты отслеживала все звонки и не брала трубку, если будут звонить журналисты. Скажи Дэну, чтобы делал то же самое, а его секретарь пусть пересылает нам все запросы на интервью. А вы, ребята, ложитесь на дно, мы сами разгребем это дерьмо. Скоро я пришлю тебе по почте заявление для прессы, которое подготовила от твоего имени. Как звали того психиатра, у которого она наблюдалась в Бостоне?

Я сообщила ей координаты доктора Торнтона в Кембридже сказала, что сейчас же позвоню ему и попрошу оказать Марджи любую необходимую помощь.

— Мне бы еще побеседовать с детективом, который ведет дело. Ты можешь предупредить его, что я играю в твоей команде?

— Конечно.

— Здесь самое главное, чтобы ты запомнила одну вещь, — сказала Марджи. — Как только пресса поймет, что ни ты, ни Дэн не собираетесь с ними общаться, они отступят. Будем надеяться, нам удастся сдержать их натиск.

К концу дня стало очевидно, что «сдержать натиск» — это из области фантастики. Когда я вернулась из школы, во дворе дома меня встретила команда телевизионщиков с канала «Фокс». Стоило мне выйти из машины, как молодая агрессивная женщина сунула мне в лицо микрофон, а оператор включил камеру.

— Миссис Бакэн, любые комментарии об исчезновение вашей дочери?

Инстинктивно я прикрыла лицо ладонью и сказала:

— Мне нечего сообщить…

Журналистка не сдавалась:

— Вы верите в то, что доктор Маккуин мог убить ее?

— Мне нечего сказать…

— И сколько абортов вы санкционировали до этого?

Не задумываясь, я крикнула:

— Какого черта вы смеете… — И с силой отпихнула ее.

Но она продолжала преследовать меня:

— Это правда, что вы считаете себя плохой матерью, которая…

Я обернулась и рявкнула:

— Оставьте меня в покое! — Потом бросилась к двери и успела захлопнуть ее прямо перед носом журналистки, которуюуже интересовало, известно ли мне, что трое бывших бойфрендов Лиззи недавно признались в том, что их она тоже преследовала.

Зазвонил домашний телефон. Я сняла трубку в коридоре.

— Миссис Бакэн, говорит Дэн Бафорд из «Нью-Йорк пост»…

— Пожалуйста, звоните Марджи Синклер из «Марджи Синклер Ассошиэйтс». Ее телефон…

— Но Марджи разрешила мне обратиться к вам напрямую.

— Она мне ничего не говорила.

— Вы знали, что доктору Маккуину пришлось сдать свой паспорт сегодня днем и что полиция в настоящее время прочесывает дно реки Чарльз?

— Я надеюсь, этот мерзавец получит по заслугам…

— Выходит, вы считаете, что он стоит за исчезновением вашей дочери?

— Пожалуйста, звоните Марджи Синклер…

— Почему вы наняли пресс-агента, миссис Бакэн? Это так не типично для школьной учительницы из Мэна, вы не находите? Если только вам есть что скрывать…

Я повесила трубку. Раздался стук в дверь. И крики:

— Миссис Бакэн… Ханна Бакэн…

Я слегка раздвинула шторки жалюзи и тут же уперлась взглядом в объектив камеры все того же оператора из «Фокс». Прежде чем я отпрянула от окна, мое лицо перекосило. И снова зазвонил сотовый.

— Прошу, оставьте меня в покое… — крикнула я в трубку.

— Это отец.

— О господи, извини, я…

— Я только что прочел статью в «Геральд», и звонила Марджи, предупредила, что слетаются стервятники и мне следует ожидать звонков…

— Здесь творится что-то страшное. — Я рассказала отцу обо всем, что произошло за сегодняшний день.

— Насчет истории с абортом ты не переживай, — сказал он. — Есть масса людей, которые втайне аплодируют тебе за такую позицию.

— К сожалению, эти люди не работают в таблоидах и их телевизионных клонах.

— Твой директор, похоже, порядочный человек.

— Да, бывшие морпехи иногда способны удивлять. С другой стороны, мой муж…

— Дай ему время успокоиться.

Теперь стучали уже в дверь черного хода.

— Ханна Бакэн… Ханна Бакэн… Всего несколько вопросов…

— Я здесь в осаде, — сказала я отцу.

— Марджи просила меня не отвечать ни на какие вопросы.

— Если так и дальше будет продолжаться, мне придется скрываться…

— От детектива никаких новостей?

— Один из репортеров сказал мне, что они ведут поиски на дне Чарльза и что Маккуину пришлось сдать паспорт.

Даже сквозь помехи было слышно, как отец судорожно глотнул воздух.

— Но это ничего не значит, — наконец произнес он.

— Будем молиться.

Я нажала отбой и прошла на кухню, где заглянула в автоответчик. Голосовая почта уже зарегистрировала двадцать четыре сообщения. Я быстро прокрутила их — почти все были от газетчиков, и только Алиса Армстронг позвонила выразить поддержку и предложила свои услуги…

Может, мобилизовать всех бойцовых собак Портленда и собрать их на лужайке моего дома, чтобы отпугивали незваных гостей?

Я перезаписала голосовое приветствие, в котором просила всех журналистов обращаться в агентство «Марджи Синклер Ассошиэйтс»…

Потом набралась храбрости и позвонила Дэну на работу. Ответила его секретарь.

— О, Ханна, боже… какой кошмар, — с ходу вступила она. — У нас тут была съемочная группа, и я приняла уже, наверное, двадцать звонков…

— Дэн общался с кем-то из журналистов?

— У него весь день прием пациентов. А сейчас он оперирует. Но мне уже звонила Марджи Синклер и сказала, что берет на себя все контакты с прессой…

Благослови тебя Господь, Марджи.

— Совершенно верно, — сказала я.

— Еще она сказала, что доктору не следует общаться с прессой.

— Правильно. Когда мой муж выйдет из операционной, передай ему, пожалуйста, что ему не стоит ехать домой, потому что у нас тут дежурят телевизионщики. — Из окна кухни было видно, как во двор заезжает фургон канала Эн-би-си. — И попроси его перезвонить мне, как только он освободится.

Я понимала, что мне нужно бежать из дому, но это требовало тщательной проработки и смекалки. Прежде всего я позвонила в местную транспортную компанию и заказала такси. Диспетчеру я передала, что такси должно подъехать с соседней улицы и ждать меня у ворот особняка в колониальном стиле с именем Коннолли на почтовом ящике.

— Но вы миссис Бакэн, которая живет в доме номер 88, верно? — уточнил диспетчер.

— Да.

— Тогда почему я не могу прислать водителя прямо к двери вашего дома?

— Я объясню потом.

— Хорошо, в котором часу подать машину?

За окном сгущались сумерки.

— Скажем, через полчаса.

Затем я позвонила в городскую гостиницу «Хилтон Гарден Инн» и забронировала два номера — один на свое имя, другой — на имя Джеффа. Потом перезвонила секретарю Дэна и попросила ее передать, что буду ждать мужа в отеле «Хилтон Гарден Инн» и все объясню позже, когда доберусь туда.

Теперь настала очередь самого трудного разговора. Сделав глубокий вдох, я набрала номер сотового телефона сына.

Джефф разговаривал со мной сдержанно и холодно.

— Я в арендованной машине, сейчас проезжаю Уэллс, — сказал он, упоминая городок на границе Мэна и Нью-Гемпшира — Буду у вас минут через сорок пять.

— Знаешь, я хочу, чтобы ты встретился со мной и отцом в городе, — сказала я, назвав отель и объяснив, что домой сейчас ехать нельзя.

— Почему вся эта история вылилась в такой балаган? — раздраженно произнес он.

— Скажи спасибо «Бостон геральд», Джефф.

— Твой комментарий насчет аборта тоже подлил масла в огонь.

Я уже готова была вспылить, но сдержалась:

— Поговорим об этом позже, в отеле.

И нажала отбой.

Поднявшись наверх, я сложила в сумку одежду на несколько дней. Потом зашла в свой кабинет и засунула в дорожную сумку лэптоп. Марджи позвонила как раз в тот момент, когда я закончила сборы.

— Ты не представляешь, что здесь творится, — сказала я, выглядывая в окно. За это время успел подтянуться и грузовик с канала Эй-би-си. — Прямо-таки медийный ажиотаж…

— Я в курсе — минут пять назад тебя показывали по «Фокс ньюс».

— Но я же отказалась дать им интервью, — в ужасе воскликнула я.

— Да, они как раз это и показали.

О боже!

— Неужели показали и то, как я…

— Послала их репортера? Конечно показали. Это же «Фокс ньюс» — они обожают портить людям жизнь… хотя, воспевая семейные ценности, все-таки пропустили твое нецензурное ругательство.

— Я выглядела психопаткой, да? Наверняка представили меня чокнутой.

— Не смей так говорить.

— Это означает, что и ты считаешь мое выступление полным провалом.

— Ты выглядела измученной, расстроенной и рассерженной из-за столь наглого вторжения прессы, но кому какое дело? Твой ребенок пропал — у тебя есть полное право выглядеть и чувствовать себя взбудораженной.

Я посвятила ее в план своего побега.

— Здорово придумано. Я позвоню тебе через пару часов, надо кое-что обсудить. У нас в офисе телефон раскалился.

— Меня уже тошнит от этих звонков.

— Сейчас самый трудный этап. Через пару дней вас с Дэном оставят в покое. Удачи тебе с побегом.

Я посмотрела на часы. Половина шестого. Я погасила свет везде, кроме спальни, подхватила две дорожные сумки и спустилась в подвал. За стенкой игровой комнаты Дэна находился проход, который вел в сад, в старый погреб для хранения яблок. В свое время мы переоборудовали его — построили этот соединительный туннель к дому, провели электричество, — так что он стал вполне современной кладовой. Сейчас погреб был забит коробками и старыми велосипедами, но двери по-прежнему открывались в сад. Ключ от замка я нашла на полке над электрощитком. Створки дверей находились прямо над головой, и рядом всегда стояла маленькая лесенка, на всякий случай. Я забралась на лестницу, отперла замок и, навалившись всей массой, толкнула одну из створок. Она с глухим стуком легла на землю. Холодный ветер ударил мне в лицо. Я выждала мгновение, проверяя, не привлекла ли открытая дверь внимания журналистов, которые могли догадаться выставить пост в саду. Но для них я по-прежнему находилась наверху, в спальне. Я снова спустилась в погреб, выключила свет, схватила свои сумки, взобралась с ними по ступенькам, выставила сумки на землю и вылезла сама. Закрыв дверцы, нервно оглянулась по сторонам. Все чисто… Подхватив сумки, я проскользнула за деревья, в дальний угол нашего сада. Затем вышла на задний двор соседей, супругов Бауэров, с которыми мы совсем не общались, разве что раз в год обменивались рождественскими открытками. Было облегчением увидеть, что на их подъездной аллее нет ни одной машины и в доме погашен свет. Я благополучно миновала площадку у открытого бассейна, обогнула лужайку и вышла в тупик, которым заканчивалась соседняя улица. Чуть впереди стояло такси. Я постучала в стекло. Таксист вышел, взял мои сумки и положил их в багажник. Я тем временем забралась на заднее сиденье. Он сел за руль, посмотрел на меня в зеркало заднего вида и спросил:

— Вы разве не на Чемберлен-драйв живете?

— Я в бегах.

— От этих телевизионщиков, что дежурят перед вашим домом?

— О да…

— Вы что же, убили кого-нибудь?

— К сожалению, не удалось, — сказала я, думая о Марке Маккуине.

Спустя двадцать минут мне уже показывали мой номер в «Хилтон Гарден Инн». Он был — как я и просила — достаточно просторный, поскольку я не знала, как долго нам придется здесь жить. Как только я распаковала вещи, в дверь постучали. Это был Джефф. Я не виделась с ним вот уже несколько месяцев и сейчас попыталась не выказать того ужаса, в который повергла меня его внешность. Еще в Рождество он показался мне чересчур упитанным, но с тех пор он заметно прибавил в весе, и я не могла избавиться от ощущения, будто он выглядит лет на десять старше. Как всегда, он был напряжен. Впрочем, это было его естественное состояние. Даже если мы бы встретились не при таких трагических обстоятельствах, Джефф все равно не смог бы расслабиться.

— Мама, — тихо произнес он, целуя меня в щеку.

— Ты уже зарегистрировался? — спросила я.

— Да, — ответил он и прошел в гостиную. — А где отец?

— Скоро будет.

— Мне только что звонила Шэннон. Сказала, что видела тебя на «Фокс ньюс». Она очень расстроенна.

— Из-за того, что ее свекровь нецензурно обругала репортера?

— Она сказала, что ты выглядела сумасшедшей.

— Именно так я себя и чувствую.

— Не знаю, как ты могла позволить довести все это до такого абсурда. И еще этот твой комментарий про аборт…

И снова я попыталась сдержаться. На этот раз безуспешно.

— Эти репортеры толпятся у дверей моего дома только потому, что твоя бедная сестра пропала без вести, а этот негодяй, он же звездный доктор, находится под подозрением. И говорить о том, что все это из-за моей реплики про аборт…

— Хорошо-хорошо, — сказал он. — Просто я немного взвинчен.

— Не ты один…

— Шэннон закатила скандал, когда прочитала сегодня статью в «Геральд». Она очень сердита на тебя, мам.

— Это ее право.

— Да, но она злится и на меня тоже.

— Что, и в этом я виновата?

— Послушай, ты знаешь, как мы относимся к праву на жизнь нерожденного ребенка…

— Какой-то нечистоплотный журналист задал мне коварный вопрос о том, поддерживаю ли я решение Лиззи о прерывании беременности. И вот дословно то, что я сказала «Если она сочла это решение правильным на тот момент и если она приняла его без всякого давления со стороны… тогда да, я одобряю». И что в этом такого злодейского? Мы оба знаем, как Лиззи любит детей. Я абсолютно убеждена в том, что Маккуин уговорил ее сделать аборт, пообещав, что у них будет общий ребенок после его развода. Лиззи говорила об этом твоему деду…

— Зачем она ему это рассказывала?

— Потому что они были близкими друзьями… и что в этом плохого?

— Он не тот человек, с кем я бы стал советоваться в вопросах морали.

— Знаешь, что я тебе скажу, сыночек? Я бы к тебе тоже не стала обращаться за советом. Как и твоя сестра, потому что и ей, и мне известно, каким жестким, догматичным и безжалостным ты стал…

— Не сваливай на меня свои родительские огрехи…

Его слова хлестнули меня, как пощечина, хотя в глубине души я догадывалась, что когда-нибудь услышу их.

— Я не принимаю от тебя таких упреков, — сказала я.

— Очень плохо.

— Что с тобой произошло, Джефф? Когда ты превратился в такого озлобленного субъекта? И почему?

Он поморщился, не ожидая, что получит сдачи. Но ответить не успел, потому что в дверь снова постучали.

Джефф открыл. Вошел Дэн. Он протянул руку сыну, который в ответ сжал его плечо и сочувственно кивнул. Потом Дэн повернулся ко мне.

— Я не понимаю, почему мы должны скрываться здесь, — произнес он.

— Потому что дома я оказалась в осаде. И потому что Марджи предложила…

— С каких это пор всем распоряжается Марджи? — спросил Дэн.

— С тех пор, как она предложила свои услуги…

— Ты могла бы посоветоваться со мной, — сказал он.

— Ты все равно был занят в операционной, и, поскольку мы внезапно оказались в центре внимания ведущих средств массовой информации, я с радостью пригласила ее на роль нашего пресс-секретаря… все-таки она одна из ведущих нью-йоркских пиарщиц…

— Возможно, она не совсем подходящая кандидатура, — сказал Джефф.

— Почему это вдруг?

— Потому что сейчас, как я думаю, нам нужен тот, кому по зубам такие акулы, как «Фокс ньюс»…

— Марджи — профессионал высшей пробы…

— И что, она способна выпустить заявление, опровергающее твои комментарии об аборте?

Я отвернулась на мгновение, непроизвольно сжимая кулаки. Потом снова обратилась к сыну:

— Если бы я хотела отказаться от своих слов, Марджи подготовила бы соответствующее заявление. Но она не станет делать его исключительно по политическим мотивам, как бы тебе этого ни хотелось.

— Конечно, ведь Марджи — известная нью-йоркская либералка.

— К тому же она еврейка.

— Это не имеет никакого отношения…

— Да, ты прав. Как бы то ни было, я не стану отказываться от своего заявления, потому что а) это было бы нечестно по отношению к моей дочери, и б) я всегда верна своему слову… даже если…

— Я знаю, знаю, — сказал Джефф, — твои слова попросту исказили. Что ж, заявление от твоего имени могло бы снять недопонимание.

— Ты не услышал меня: я не стану отказываться от своих слов.

— Что ты об этом думаешь, отец? — спросил Джефф.

— Что об этом думает твой отец, — со злостью произнесла я, — не имеет значения, потому что это мое заявление, моя дочь…

— Лиззи и моя дочь тоже, — сказал Дэн, — и я согласен с Джеффом, хотя и по другим причинам. Комментарий, подобный тому, что ты дала, играет на руку моралистам от массмедиа, которые с удовольствием втопчут в грязь либералку, считающую нормой то, что ее дочь…

— Да плевать мне на них. Я не откажусь от своих слов.

— Может, ты все-таки подумаешь сейчас о Лиззи? — сказал Дэн.

— А о ком, по-твоему, я думаю каждую минуту каждого дня и ночи? В любом случае, мое мнение об аборте никоим образом не повлияет на усилия полиции по поискам Лиззи. Но если вдруг она увидит, что я отказалась от своего заявления, это может оттолкнуть ее от нас еще дальше… и я уверена, что детектив Лиари согласился бы сейчас со мной. Ты виделся с ним сегодня?

Джефф кивнул.

— Он хороший парень, как мне кажется, — сказала я.

— Да, только результатов пока ноль, — заметил Джефф.

— Он делает все возможное, — возразила я.

— Я хочу нанять частного детектива, — сообщил Джефф.

— В этом нет необходимости, тем более что это может помешать расследованию Лиари.

— У нас на фирме есть несколько частных сыщиков, они суперпрофи и никогда не путаются под ногами у копов.

— Лиари на нашей стороне, — сказала я.

— Вот и хорошо.

— Позволь спросить: если бы Лиари был «преданным христианином», ты бы иначе к нему относился?

— Ханна, сейчас не время для подобных дискуссий, — вмешался Дэн.

— Да нет, отчего же, все это предсказуемо, — сказал Джефф. — Ты всегда должна внести свою ложку дегтя, ввернуть атеистическую шпильку…

— Я это делаю исключительно потому, что ты прикрываешься своей христианской верой, как щитом, и ведешь себя так, будто знаешь ответы на все вопросы… что, увы, не так.

— Хорошо, Ханна, — сказал Дэн, — достаточно…

— Нет, не достаточно, потому что снова, вместо того чтобы объединиться как одна семья, мы готовы вцепиться друг другу в глотки. И все твоя абсурдная набожность…

— Я даже слушать это не хочу, — сказал Джефф. — Ты запутала ситуацию своими неуместными комментариями до такой степени, что Шэннон поставила ультиматум: если ты не откажешься от своих слов, внуков ты в ближайшем будущем не увидишь.

Я в шоке уставилась на него:

— Ты не посмеешь это сделать.

— Еще как посмею.

— Ты разлучишь своих родителей с их внуками только потому, что не согласен с моими высказываниями об аборте?

— На отца этот запрет не распространяется, — сказал Джефф.

В моем взгляде смешались удивление и презрение, когда я спросила:

— Ты сам-то слышал, что сказал, Джефф?

— Шэннон считает, что ты оказываешь на детей плохое влияние.

— На двухлетнего и четырехлетнего? И чтобы я могла сказать такое своим внукам…

— Это твой выбор, — отрезал Джефф.

— Нет, Джефф, выбор на самом деле твой.

Зазвонил мой сотовый. Это была Марджи.

— Я не вовремя?

— Боюсь, что да.

— Ты сейчас с Дэном и…

— Джеффом.

— Кто это? — спросил Джефф.

— Марджи.

— Скажи ей, что я хочу посмотреть заявление от имени семьи, которое она, надеюсь, подготовила, — сказал он.

— Ты слышала? — спросила я Марджи.

— Еще бы. И можешь передать своему очаровательному сынишке, что заявление отправлено на твой электронный адрес. Но послушай… мне необходимо коротко переговорить с тобой тет-а-тет. Можешь придумать какой-нибудь предлог и перезвонить мне, но только чтобы их рядом не было?

— Хорошо, — сказала я и нажала отбой. — Мне надо спуститься вниз и забрать факс.

— Что, консьерж не может принести?

— Я хочу покурить, — придумала я.

— Не могу поверить, что ты до сих пор сидишь на этой наркоте, — фыркнул Джефф.

— Это бывает крайне редко, — сказала я, — и сигарета — очень хороший друг.

Я схватила пальто и сказала, что вернусь через десять минут.

Спустившись в лобби, я остановилась у стойки администратора и спросила номер факса отеля. Выйдя на улицу, я закурила, жадно затягиваясь, и позвонила Марджи. Она ответила сразу же.

— Ты дома? — спросила я.

— Да, моя спальня отныне — командный пункт.

— У тебя, случайно, нет факса?

— Конечно есть. А почему ты спрашиваешь?

— Мне нужно, чтобы ты прислала по факсу семейное заявление, которое я сегодня одобрила. Это был предлог, чтобы спуститься вниз.

— Не вопрос. Но послушай, дорогая, семейное заявление — это теперь сущий пустяк.

— Что случилось?

— Тебе о чем-нибудь говорит имя Чак Канн?

— Это не тот ли парень из правых, у которого свой новостной сайт?

— В точку. «Новости от Канна». Великий распространитель консервативной пропаганды, мастер по обливанию грязью, и поверь мне, в наши дни у него полно соперников в этом деле. Помнишь, как он охотился на Клинтона? В общем, этот парень еще один переродившийся революционер, который теперь ненавидит всё и вся, что так или иначе связано с шестидесятыми. И завтра на своем сайте он выкладывает в качестве темы дня материал о книге Тобиаса Джадсона, которую наверняка некий пронырливый пиарщик вроде меня вложил в его мерзкие ультрареспубликанские ручки. Дорогая, мне нелегко говорить об этом, но боюсь, что Канн или кто-то из его прихвостней провел свое расследование и докопался…

Я отняла трубку от уха. Потому что уже знала, что последует дальше.

Глава седьмая

Странное это ощущение — сидеть на бомбе с часовым механизмом. Мне всегда было интересно, что испытывает камикадзе, когда грузится в автобус в Тель-Авиве или Багдаде, обмотанный взрывчаткой и проводами, за минуту до взрыва. Смотрит ли он на своих ничего не подозревающих соседей-пассажиров с холодной и безжалостной одержимостью фанатика, настолько убежденного в справедливости своего дела и священной миссии, что даже не задумывается о тех жизнях, которые собирается уничтожить? Или все-таки наступает то страшное мгновение психического ужаса, когда он осознает безумие своего злодейства? И тогда утешает себя лишь тем, что уже не увидит кровавого месива, которое оставит после себя?

В тот вечер, за ужином в ресторане рядом с отелем, я поймала себя на мысли: вас тоже накроет взрывом. И в этом виновата только я. Мой давний и единственный грех вдруг эксгумировали и собирались явить публике. И поскольку жизнь нашей семьи после исчезновения Лиззи и так уже стала новостью номер один, можно было не сомневаться в том, что интерес к этому грязному эпизоду из прошлого (как объяснила мне Марджи) взметнется до небес.

— Единственное, что может утешить в делах такого рода, — сказала Марджи после того, как выложила мне новость по телефону, — так это то, что общественное внимание имеет очень короткий век. Да, будет вспышка, ажиотаж — мы постараемся это контролировать, — но потом все сойдет на нет. И я это говорю тебе сейчас, дорогая, чтобы ты изначально помнила о том, что это не навсегда… это как ночной кошмар, после которого обязательно наступит пробуждение.

— Другими словами, — сказала я, — для меня начинается кошмар.

Пауза. Потом Марджи продолжила:

— Я не собираюсь тебе лгать. Как я вижу ситуацию, пока она дерьмовая. Я много чего могу сделать, чтобы снизить потери, но самая большая проблема в том…

Вот передо мной за столом сидит мужчина. Мой муж на протяжении последних тридцати лет. Человек, с которым я в свое время решила связать жизнь. И у меня в сумке сейчас спрятана распечатанная копия информационного материала, который завтра утром будет выложен в Сеть и потребует, как минимум, серьезных объяснений. Но это был «самый мягкий» сценарий. Другой проблемой был другой мужчина, тоже сидевший напротив: мой твердолобый сын, который давно уже видел мир только в черно-белых тонах. Это страшно, когда осознаешь, что ты и твой ребенок, для которого ты всегда хотела только лучшего, больше не одно целое. Как возможно, чтобы такие близкие, родственные отношения распались… тем более что за всю жизнь между нами не было ни одного серьезного конфликта, который мог бы вызвать такое отчуждение? Вот что особенно удивляло меня в наших нынешних отношениях с Джеффом. Уже после получаса общения друг с другом мы срывались на споры и крик.

Я украдкой посмотрела на сына, который увлеченно беседовал с отцом. Они обсуждали цены на недвижимость в Портленде, стоит ли Джеффу инвестировать в земельный участок к северу от Дамрискотта. Джефф на мгновение перехватил мой взгляд и тут же отвернулся, брезгливо поджав губы. Я еле сдерживала слезы. Для меня сейчас не только дочь пропала, но и сын, который угрожал отнять у меня внуков из-за досадной реплики, вырванной из контекста. Но даже если бы мне каким-то образом удалось примириться с ним, установить хотя бы видимость доверительных отношений, все это пойдет прахом, узнай он про книгу Тобиаса Джадсона. Я и представить не могла, как он отреагирует на свою мать в роли мадам Бовари и Эммы Гольдман, верной подруги бывшего радикала… не говоря уже о том, что она с «малышом Джеффом» на руках перебрасывала «любовь всей своей жизни» в политическую ссылку в Канаду, нарушая при этом сразу пять федеральных законов.

А ведь был еще Дэн. Как он воспримет новость о том, что я предала его тогда — переспала с другим мужчиной, пока он уезжал к своему умирающему отцу? И если этого предательства недостаточно, тогда как он отнесется к выдумкам Джадсона о том, что я потеряла голову от любви к ослепительному молодому якобинцу и жаловалась ему на заточение в браке с нелюбимым мужем?

Не было ни единого шанса, что Дэн и Джефф не узнают об этом. В этом Марджи успела меня убедить.

— Самое поганое в этом деле то, что тебя вычислил этот ублюдок, Чак Канн. Как только повесишь трубку, зайди на его сайт и прочти статью. И хотя мы, конечно, можем выступить с ответным ударом, заявив, что твои слова исказили и Джадсон сфабриковал всю эту историю, правовых последствий мы, боюсь, не добьемся. Если бы это была Англия, где законы об ответственности за распространение клеветы чаще всего трактуются в пользу жертвы, мы могли бы в два счета наложить судебный запрет на деятельность Канна… а Джадсона вообще бы кастрировали за то, что он тебя опорочил, хотя и использовал псевдоним. Но мы живем в старой доброй Америке, где — хорошо это или плохо — считается, что грязью можно обливать бесплатно… даже если твои откровения — сплошь выдумка. Так что нам придется как-то держать удар.

— Но что, черт возьми, я скажу Дэну?

— Скажи ему, что по большей части это ложь…

— Я действительно спала с этим парнем, Марджи. Это не ложь.

— Хорошо, но это случилось тридцать лет назад. За сроком давности…

— Я просто не представляю, как он на это отреагирует…

— Он не захочет тебя терять, дорогая. Вы уже приросли друг к другу. Вам столько лет хорошо вместе. Ты не даешь никаких поводов для ревности. Тем более после того, как — осмелюсь сказать — вам обоим уже стукнуло по пятьдесят. В любом случае, тот флирт был всего лишь эпизодом. Никаких повторов ведь не было, правда?

— Ты знаешь, что с тех пор я была верна мужу. Если что, я бы тебе сказала.

— Тогда я склоняюсь к тому, что Дэн, будучи по натуре флегматиком, философски отнесется к этому…

— Марджи, хватит играть в Полианну[62]…

— Ну, хорошо, его, возможно, огорчат откровения Джадсона о том, что ты без памяти в него влюбилась, но как только мы выступим с опровержением и вдобавок атакуем Канна за вторжение в частную жизнь…

— Дэн все равно возненавидит меня.

— Не драматизируй раньше времени. Кто знает, может, он удивит тебя? Ему ведь в этой истории тоже есть что терять, и ему придется подставить тебе плечо. Более того, он захочет подставить тебе плечо, чтобы показать миру семью, выступающую единым фронтом.

— Но как мне ему все рассказать?

— Вот это, конечно, вопрос, подруга, и тут я тебе не завидую. Но в любом случае, ты должна покончить с этим сегодня вечером… потому что к завтрашнему утру об этой истории будут трубить все. Он должен услышать ее от тебя. Он должен принять твою сторону, прежде чем прочтет вранье Канна и уж тем более прежде чем прикоснется к этой чертовой книге.

Закончив разговор с Марджи, я снова закурила. Страх — все-таки странное чувство. Он замешан на боязни разоблачения, явления миру тебя, настоящего. Большую часть своей жизни я прожила по законам страха. Это он помешал мне поехать во Францию (страх потерять Дэна). Он держал меня в браке (страх одиночества). Он не давал мне говорить то, что я думаю, на работе или в обществе (страх подвергнуться остракизму). Страх мешал мне разрушить устойчивое равновесие моего маленького мирка. И вот теперь…

Теперь я знала, что все полетит в тартарары. И это был самый тяжелый страх — страх потери… и вступления в terra incognita, где все, что тебе дорого, вдруг оказывается под угрозой.

Я докурила сигарету, отмахнувшись от осуждающего взгляда женщины, которая покачала головой, проходя мимо, словно я по-прежнему была глупой тринадцатилетней девчонкой, не соображающей, что курить на публике неприлично. Я вернулась в отель и спросила у консьержа, есть ли у них помещение, где гости могут почитать свою электронную почту. Он направил меня в бизнес-центр на втором этаже. Женщина за стойкой включила для меня компьютер в маленькой кабинке и предложила мне чай, кофе или воду. Неразбавленная водка сейчас была бы в самый раз.

Как только она ушла, я села за компьютер и набрала в поисковике: www.canned-news.com.

В считаные секунды меня соединили с сайтом Новости от Канна: Правда за ширмой лжи. Под этим лозунгом шла цитата из газеты «Нью-Йорк таймс»: «Нравится вам или нет его экстремизм, но факт остается фактом: сайт Чака Канна выдает больше сенсаций, чем любая другая новостная служба нашей страны, и он давно уже стал источником информации для каждого из нас». Великолепно.

Я перешла от саморекламы к указателю. Пробежав глазами анонс самых громких историй дня, остановилась на заголовке:

Я кликнула статью. Зажмурилась. С трудом заставила себя открыть глаза. И начала читать:

Самое удивительное, что, прочитав все это, я не забилась в истерике и не впала в ярость. Я просто онемела.

Распечатав статью, я сложила лист пополам и убрала в сумку. Отключив компьютер, снова спустилась вниз, вышла на улицу, закурила уже седьмую за день сигарету, позвонила Марджи и рассказала ей свою версию истории, от начала до конца, по пунктам опровергая измышления Джадсона. Она обещала в течение часа набросать пресс-релиз и прислать мне, чтобы я могла показать его Дэну после того, как между нами состоится разговор.

Я поднялась наверх и застала Дэна и Джеффа за оживленной беседой. Когда я вошла в номер, Дэн бросил на меня чуть виноватый взгляд, и я догадалась, что они говорили обо мне.

— Где ты была? — спросил он.

— Прогулялась, — ответила я. — Хотелось подышать свежим воздухом.

Джефф шумно принюхался:

— Сколько сигарет, мам?

Спустя десять минут мы уже были в соседнем ресторане — я как раз примерялась к роли камикадзе, и Джефф, перехватив мой взгляд, отвернулся, презрительно поморщившись. Дэн и Джефф беседовали между собой, в то время как я ковыряла салат из креветок, накачиваясь вином «Совиньон Блан». Джефф заговорил со мной, когда я заказала третий бокал:

— Ты сегодня злоупотребляешь, мам.

— Три бокала вина — еще не повод записывать меня в алкоголики, Джефф.

Он поднял руки:

— Послушай, это была просто реплика.

— Нет, не просто.

— Если ты хочешь посадить себе печень к шестидесяти годам…

— Я пью третий бокал вина, пытаясь заглушить боль из-за твоей сестры. А если ты начнешь мне читать лекции о вреде алкоголя…

— Мне не нужно читать тебе лекции, мам, поскольку ты и сама знаешь о его пагубном влиянии…

— Знаешь что? — Я встала из-за стола. — Я иду на улицу курить. — Потом обернулась и сказала Дэну, что буду ждать его в номере.

Я спустилась к причалу, села на скамейку и закурила, хотя меня уже тошнило от сигарет. Глядя на воды залива Каско-Бэй, я пыталась успокоиться, но мне все не удавалось нащупать тот «момент внутренней гармонии», о котором пишут в самоучителях по психологии. Затушив сигарету, я отправилась обратно в отель, с ужасом думая о том, что меня ждет… и в то же время исполненная решимости покончить с этим раз и навсегда.

Дэн сидел в кресле, уставившись в окно. Когда я вошла, он посмотрел в мою сторону и тут же снова отвернулся к окну.

— Почему тебе обязательно надо устраивать сцены? — тихо спросил он.

— Я не устраивала сцен, — так же спокойно ответила я. — Я просто ушла.

— Каждый раз при встрече с Джеффом ты затеваешь скандал.

— Странно, но мне всегда казалось, что все происходит с точностью до наоборот.

— Ты чертовски нетерпима.

— Я нетерпима? Только не говори мне, что ты не заметил, как твой сын превратился в, мягко говоря, религиозного фанатика.

— Ты только что подтвердила правильность моей оценки.

— Я бы предпочла закрыть эту тему.

— Почему? Ты не хочешь признавать мою правоту?

— Нет, потому что бесполезно спорить об этом. И потому что…

— Тебе легче уклониться от дискуссии.

— Дэн, прошу тебя…

— Хорошо. Вопрос закрыт.

— Я должна поговорить с тобой…

— У меня сейчас нет настроения. День был долгий и напряженный.

— Я знаю, но…

— И наш дом по-прежнему находится в осаде.

— Откуда ты знаешь?

— Звонил соседям.

— Кому?

— Коулменам. — Супруги Коулмены жили по соседству, и с ними мы хоть и редко, но общались.

— В самом деле?

— Что тебя так удивляет?

— Да нет, ничего, просто мы никогда не были друзьями.

— Они единственные, с кем мне удалось связаться.

— Ты пытался дозвониться остальным?

— Бреммерсам, Маккласкиз, Монро. — Он перечислил наших ближайших соседей. — Никто не ответил.

— Еще бы, уже десять вечера. Коулменов не удивил твой поздний звонок?

— Нет, нисколько. Но они сказали, что наш дом еще блокирован.

— Я попрошу Алису забежать завтра утром, если она свободна, и посмотреть, что там происходит.

— Разве она сейчас не занята подготовкой к новому шоу?

— Откуда ты знаешь?

— Ты сама мне говорила.

— Неужели? — смутилась я.

— Да, на прошлой неделе. Ты напомнила мне, что ее шоу стартует в следующем месяце, двадцать второго, если не ошибаюсь…

— Надо же, я совсем не помню, чтобы я это говорила.

— Тогда поверь мне на слово.

— Что ж, если так…

— Ну, и о чем ты хотела со мной поговорить? — вдруг спросил он.

— Мы можем перенести это на завтра, — сказала я, вся на нервах.

— Нет уж, давай сейчас. Спать я все равно пока не ложусь.

— Знаешь, я немного устала…

— Ты же сама говорила, что это важно…

Я полезла в сумочку и достала пачку сигарет.

— Это номер для некурящих на некурящем этаже, — напомнил Дэн.

— Я открою окно…

— Ханна…

Я подошла к окну, возле которого сидел Дэн, открыла створку, села в кресло напротив и закурила.

— Я не смогу это сделать без сигарет, — сказала я.

— Не сможешь сделать что? — Он в упор посмотрел на меня.

— Я должна сказать тебе что-то очень важное.

— Это насчет Лиззи?

— Дэн…

— Тебе звонил Лиари?

— Нет, о Лиззи по-прежнему ничего не известно.

— Тогда что?

Я жадно затянулась сигаретой:

— Ты помнишь некоего Тобиаса Джадсона?

— Тобиас… как?

— Джадсон, — сказала я. — Много лет назад — в 1973 году, твой отец тогда был при смерти — он, как друг моего отца, останавливался у нас, пока тебя не было в городе. Помнишь?

— Смутно. И что?

Я снова затянулась сигаретой:

— У меня с ним был короткий роман в те два дня.

Повисло долгое молчание. На лице Дэна промелькнуло выражение шока, но уже в следующее мгновение оно сменилось привычной равнодушной маской, хотя я видела, что он с трудом сдерживает волнение.

— Почему ты рассказываешь мне об этом сейчас? — тихо спросил он.

— Мне необходимо первой рассказать тебе о том, что произошло тогда и почему.

Тщательно подбирая слова, я представила ему всю цепочку событий, произошедших в те далекие два дня, когда в какой-то момент я, еще очень молодая, маялась от ощущения безысходности и скуки, и тут появился этот Джадсон, который начал ухаживать за мной, и с ним я почувствовала себя интересной и желанной, а потом, разгоряченные вином, мы оказались в постели.

— Мне следовало прекратить это немедленно, но все произошло так стремительно, и я совершенно потеряла контроль над собой. Это было опасно, но опасность возбуждала, и я упивалась этим чувством, этой рискованной игрой. А потом Джадсону кто-то позвонил…

Я подробно описала, что происходило дальше: как он объяснил, что находится в бегах, как настаивал на том, чтобы я отвезла его в Канаду, как я отказывалась, а он угрожал мне разоблачением, и как я была вынуждена взять Джеффа, сесть за руль и повезти его через границу.

Дэн перебил меня.

— Ты и Джеффа втянула в это? — еле слышно, едва ли не шепотом, произнес он.

— Я не могла оставить его дома. Как я уже сказала, Джадсон опустился до самого грязного шантажа, и мне некогда было раздумывать.

— И ты повезла его в Канаду?

Я кивнула.

— С сыном на заднем сиденье?

— Ему было всего шесть месяцев.

— Я помню, сколько ему было в то время. Его кроватка стояла в нашей спальне. И он находился в той же комнате, когда ты с этим парнем…

Я снова кивнула.

— Ты трахалась с ним в нашей постели?

Я кивнула.

Долгое молчание. Я затушила сигарету в крышке пачки, которая служила мне пепельницей, и тут же закурила следующую.

— Я привезла его в назначенное место в Квебеке, где его ждали. Потом развернулась и поехала домой. В дороге я поклялась хранить тебе верность до конца своих дней. И не нарушила эту клятву. Ни разу.

— Мои поздравления, — тихо произнес он.

— Я знаю, это прозвучит неубедительно, но с тех пор не было и дня в моей жизни, когда бы я не испытывала чувство вины перед тобой…

— Ты полагаешь, это может служить индульгенцией?

— Нет, ни в коем случае. Я совершила страшный грех. Но это случилось тридцать лет назад.

— И ты вдруг ощутила потребность снять этот грех с души, утопив меня в своем раскаянии. Я правильно понял?

— Я бы никогда, никогда не рассказала тебе, если бы не узнала, что…

— Узнала что?

— Джадсон только что опубликовал книгу о своей революционной молодости. И в ней есть глава…

Дэн закрыл лицо руками:

— О, только не это…

— Да, — сказала я. — Боюсь, что да.

Теперь передо мной стояла довольно приятная задача — развенчать мифы Джадсона, разоблачить его ложь обо мне и моих высказываниях про мужа… но прежде всего убедить Дэна в том, что Джадсон нагло врет, будто я влюбилась в него без памяти.

— Он извратил всю историю, состряпал из нее дешевый вульгарный роман. Полная чушь, особенно то, что он пишет обо мне, — как я страдала в захолустье, да еще с унылым мужем.

— Но ты только что сказала, что действительно маялась от скуки.

— Ну, хорошо, допустим. Но я никому об этом не говорила, тем более ему.

— О, я тебя умоляю. Если ты это чувствовала, то, должно быть, как-то передала ему это, не обязательно словами. Точно так же ты могла признаться ему в сердцах, что твой муж зануда.

— Я никогда этого не говорила.

— Нет, это он для красного словца ввернул, верно? Что еще он приукрасил? Секс? Только не говори мне, что у вас с ним не было секса, пусть даже он написал об этом…

— Не скажу. У нас действительно был секс.

— Хороший?

— Дэн…

— Секс был хороший?

— Да, хороший.

— И в этой своей книге он пишет, насколько хорош был секс?

Я кивнула.

— Может, и меня он тоже упоминает по имени?

— Нет, мы все проходим под псевдонимами. И Пелхэм назван по-другому.

— Хорошо хоть так.

— Если бы, — вздохнула я и рассказала про колонку Чака Канна. Дэн резко изменился в лице и страшно побледнел.

— Ты шутишь, — сказал он.

Я достала из сумки и вручила ему распечатанную статью.

— Вот почему я задержалась на прогулке, — объяснила я.

Он надел очки и стал медленно читать. Закончив, швырнул листок на журнальный столик. Какое-то время он молчал. Потом произнес:

— Ты хоть представляешь, насколько это ужасно?

— Да.

— Это разойдется повсюду. Повсеместно. Тем более что идеально вписывается в общую картину исчезновения Лиззи. Желтая пресса будет в восторге. О такой удаче они могли только мечтать. «Ее мать в прошлом хиппи — неудивительно, что дочь пошла по ее стопам»… И давно тебе об этом известно? — спросил он.

— Пару часов. Я узнала, когда спустилась вниз перед ужином.

— Ты должна была сразу мне рассказать.

— При Джеффе? Он бы озверел.

— Еще успеет. И не только он, но и руководство твоей школы. Не говоря уже об администрации Медицинского центра Мэна. Ну, и так, по мелочам — ФБР, Министерство юстиции. Ты ведь помогла и…

— Я знаю, что я совершила, но это было сделано по принуждению. И заявление, которое Марджи готовит в эти минуты…

— Я хочу посмотреть это заявление.

— Конечно, конечно, — разволновалась я. — Она уже должна прислать его. Я сейчас включу свой лэптоп и проверю.

— Так давай же включай.

— Дэн, прежде я хотела сказать…

Я тронула его за плечо. Он отпихнул мою руку:

— Я сейчас не настроен на разговоры.

— Но могу я объяснить?..

— Нет, не можешь. Я бы хотел увидеть книгу.

— Сейчас уже поздно. И она еще больше расстроит тебя. Почему бы тебе не подождать, пока…

— Неужели ты думаешь, что я смогу уснуть? Достань мне книгу, пожалуйста.

— Может, сначала прочтешь заявление Марджи?

— Я не понимаю, какое это имеет значение.

— Просто прошу тебя, прочти сначала заявление.

— Как скажешь, — сдался он.

Я достала лэптоп, установила его на маленьком письменном столе и подключилась к Интернету. Первым делом я открыла свой почтовый ящик. Там было несколько сообщений от подруг, которые уже прочитали статью в «Бостон геральд», даже Шейла Платт написала: «Как мать, я не могу себе представить худшего кошмара, чем тот, что переживаешь сейчас ты. Пожалуйста, знай, что я молюсь за вас с Дэном и особенно за благополучное возвращение Лиззи. И хотя я решительно не одобряю нецензурных выражений, мне абсолютно понятна твоя реакция на возмутительное поведение этой наглой журналистки».

Люди иногда приятно удивляют. Я сделала мысленную пометку написать завтра Шейле благодарственное письмо. Тем временем я открыла почту от Марджи:

Заявление для прессы занимало две страницы и убедительно опровергало все, что написал Джадсон. Чак Канн, раскрывший тайну псевдонимов, был обвинен во вторжении в частную жизнь. В заявлении я признавала факт интимной близости между мной и Джадсоном, о чем я искренне сожалела, как и об этом единственном в жизни предательстве в отношении своего мужа. Но я всегда рассматривала роман с Джадсоном как глупый двухдневный флирт, и уж, конечно, этот человек никогда не был «любовью всей моей жизни», точно так же как я не произносила слов: «Я никогда тебя не забуду».

Но уж где Марджи оторвалась по полной программе, так это в разделе о его бегстве в Канаду, якобы при моей полной поддержке.

В скобках Марджи давала комментарий для меня:

Я вовсе не сердилась на Марджи. Наоборот, испытала огромное облегчение, узнав, что мне не придется ничего объяснять отцу. Кажется, в последнее время я только тем и занималась, что объяснялась со всеми… и прежде всего с собой.

Я читала дальше.

Далее отец опровергал все, что написал про нас Джадсон. Он заявил, что хорошо знал Джадсона в те дни, но никогда не разделял его агрессивной революционной политики.

Отец не отрицал того, что ему было известно о «некоторых неприятностях» Джадсона, но он не подозревал, что тот скрывался от ФБР. Поэтому да, он со спокойной душой отправил его ко мне.

Отец даже объяснился по поводу своей супружеской неверности.

Заявление заканчивалось обращением ко всем средствам массовой информации, учитывая величайшее напряжение, в котором Дэн и я пребываем в связи с исчезновением нашей дочери, уважать наше право на частную жизнь в столь сложный период. В скобках было приведено финальное замечание от Марджи:

Я сделала, как просила Марджи, удалив все реплики. Потом повернулась к Дэну — он стоял у окна, вглядываясь в темноту, — и сказала:

— Теперь можешь прочесть.

— Ты хочешь сказать, после того как ты удалила лишнее…

— Дэн…

— Знаешь, я слышал, как ты стучала одной клавишей. Несомненно, это была клавиша «Удалить».

— Я всего лишь убрала несколько замечаний Марджи.

— Потому что не хотела, чтобы я их видел. Потому что ты все равно что-то скрываешь, как скрывала все эти тридцать лет.

— Послушай, я знаю, что ты сейчас очень зол на меня. И имеешь на это полное право. Но, пожалуйста, постарайся помнить…

— Что? Что все это произошло тридцать лет назад и я должен вести себя так, будто ничего и не было?

— Я не говорю, что…

— Знаешь, если ты ждешь немедленного прощения, извини… это не ко мне.

Он подошел к шкафу и достал свое пальто.

— Куда ты?

— Ухожу.

— Куда? — повторила я.

— Это имеет значение?

— Нет, но…

— Я ухожу, Ханна, потому что не хочу сейчас находиться с тобой в одной комнате.

Я сникла.

— Хорошо, — тихо произнесла я. — Но разве ты не хочешь прочитать…

Я показала на компьютер.

— Перешли на мой электронный адрес.

Он взял со стола книгу Джадсона и сунул ее под мышку.

— Когда ты вернешься? — спросила я.

— Не знаю, — ответил он, направляясь к двери.

— Марджи ждет ответа по пресс-релизу.

— Я же сказал: пришли его мне, и я пришлю тебе ответ.

Я потянулась к нему:

— Дэн, любимый, я…

Он сбросил мою руку:

— Ханна, я не хочу говорить.

— Извини. Я очень виновата перед тобой.

— Еще как.

Я почувствовала, что мои глаза наполняются слезами:

— Дэн, я не хочу терять…

— Спокойной ночи, — сказал он и вышел.

Я не разрыдалась. Не забилась в истерике. Я очень долго стояла у двери, не зная, что делать дальше.

Наконец я села за письменный стол. Скопировала пресс-релиз и отправила его Дэну. Потом выключила компьютер и громко захлопнула крышку. И снова подумала: что дальше?

Глава восьмая

Дэн так и не вернулся в ту ночь. Я прождала его до трех часов утра и дважды звонила ему на сотовый. Он не отвечал. Когда я позвонила Марджи в полночь — уже второй раз за вечер, — она посоветовала набраться терпения.

— Парень в шоке, — сказала она. — Представь, если бы тебе такую новость преподнесли. Ему нужно время, чтобы переварить и осознать, что все это произошло сто лет назад и ты не заслуживаешь, чтобы тебя повесили, вздернули на дыбу или четвертовали. В то же время ты должна понимать, что он, вероятно, испуган до чертиков: кто знает, как отнесутся к этой истории руководство госпиталя, его пациенты… да те же дружки из гольф-клуба…

— Но он-то как раз предстает лишь в роли обманутого мужа, это я выгляжу гарпией, потаскухой… да и заслуженно.

— Не начинай заниматься самобичеванием, еще не время. Если все сложится, мы сумеем развернуть эту историю и представить тебя в выгодном свете как образцового гражданина своей страны, идеальную жену и хозяйку, уважаемого обществом просветителя… ну и весь прочий хлам, что так ценят в Америке, в тебе увидят женщину, совершившую в молодости ошибку, которую ты признаешь и раскаиваешься в том, что причинила столько боли своим любимым… бла-бла-бла…

— Тебя послушать, так из всего можно извлечь прибыль.

— Ты должна понять только одно: для медийщиков ты интересна только тем, что твоя дочь до сих пор считается пропавшей без вести, а ее любовник-доктор имеет собственное телешоу и по-прежнему находится под подозрением в связи с ее исчезновением. Все. Если бы Лиззи уже нашли — лучше бы, конечно, она и вовсе не пропадала, — внимания к твоей персоне было бы раз в пять меньше, чем сейчас. Просто теперь у них есть новый информационный повод: мать пропавшей девушки — в прошлом любовница радикала, разыскиваемого ФБР, и они будут носиться с этим поводом, как с боевым знаменем. Но поверь мне, это история не на первую полосу. Это сноска — которую, безусловно, оценит говнюк Маккуин, потому что она на пару дней отвлечет от него внимание… хотя, пока Лиззи не найдена, газетчики от него не отстанут… Ты со своим отцом еще не разговаривала?

Я звонила ему — и, как и обещала Марджи, он оказался на высоте.

— Из всех крупных ошибок, что я совершал в своей жизни, а их было немало, — сказал он, — самой серьезной было то, что я послал к тебе этого страшного человека.

— Ты не должен ни в чем себя винить, отец. Это было мое решение — переспать с ним. Как и решение поддаться его угрозам и везти его через границу.

— Ты слишком великодушна.

— Нет, дело вовсе не в этом. Просто столько лет прошло. В любом случае, ты искупил свою вину, я искупила свою. Или, по крайней мере, думала, что искупила.

— Но эта книга — сплошная ложь, не говоря уже о том, что отвратительно написана.

— Не думаю, что «честные и справедливые» сотруднику «Фокс ньюс» будут так уж придирчивы к литературному стилю. Они увидят только бывшего «метеоролога», переродившегося в ручную собачонку Джорджа Буша, запретный роман, радикализм презренных шестидесятых и — что очень кстати — связь между прелюбодейкой-матерью и пропавшей дочерью, которую, возможно, убил женатый любовник, он же звездный доктор. И кто после этого скажет, что история не повторяет себя…

— Я уже говорил Марджи, что сделаю все от меня зависящее, как только она скажет. Я даже с радостью дам интервью правым СМИ. Мы не будем сидеть сложа руки и не позволим им заклевать тебя.

— Мне давно следовало бы рассказать тебе о том романе, — сказала я.

— И что бы это дало? В конце концов, твоя личная жизнь — это твоя личная жизнь.

— Теперь она стала достоянием общественности.

Свой разговор с отцом я передала Марджи.

— Вот видишь, я же тебе говорила. И кстати, среди прочих достоинств твоего отца я бы хотела отметить то, что он охотно признает свои ошибки. Знаешь, какая это редкость… особенно среди мужчин? Так что не удивляйся, если не увидишь своего мужа до самого утра.

— Почему это?

— Потому что, пока мы с тобой болтали, он прислал мне по электронке свое «добро» на пресс-релиз.

— И что же он написал?

— Слушай: «Дорогая Марджи, пресс-релиз одобряю… Дэн». Четко и по делу.

— Он не сказал, откуда посылает сообщение?

— Конечно нет, да и с чего бы? Возможно, он у себя в офисе или ему удалось прошмыгнуть в дом. Мой тебе совет — дай ему побыть одному. Если ты начнешь названивать, умолять вернуться и простить тебя, он сделает ровно наоборот. Поверь, он смирится с этим… но должно пройти время.

После разговора с Марджи я все-таки попыталась еще раз дозвониться ему на сотовый. Соединившись с голосовой почтой, я оставила сообщение:

Во мне боролись противоречивые ощущения: с одной стороны, казалось, что я чересчур настойчиво молю о прощении, с другой — что моей мольбы недостаточно. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Дэн был сейчас со мной, в этой постели, живой и невредимый, чтобы вернулось все то, что давно женатые люди воспринимают как должное, пока их не лишают этого, и тогда ужас потери затмевает все вокруг и мысли только об одном нет, мы ведь не можем расстаться после стольких лет вместе?

Я пыталась заснуть. Это оказалось невозможно. Пошарив в мини-баре, я выпила две дорогущие бутылочки водки. Потом совершила великую глупость — начала бродить по телевизионным каналам, и все кончилось тем, что увидела себя на «Фокс ньюс».

Репортаж значился третьим в списке новостей часа ночи. Сначала появилась фотография Лиззи, на фоне которой говорящая голова блондинки представляла блок новостей. Срывающимся голосом она произнесла:

В кадре появился коренастый, хорошо одетый мужчина лет пятидесяти в окружении репортеров. В субтитрах значилось: Бернард Кантон… адвокат Маккуина. Отрывок из его интервью длился тридцать секунд:

Вернулась говорящая голова:

И тут на экране появилась я, выходящая из машины, встревоженная, испуганная и очень нервная, а потом эта молодая агрессивная репортерша сунула мне в лицо микрофон, а оператор подошел вплотную сзади. И когда она задала мне тот идиотский вопрос «Сколько еще абортов вы санкционировали?», я крикнула: «Какого х*** (нецензурное слово запикали) вы смеете…» Вид у меня при этом был явно нездоровый.

Помните тот фильм, в котором герой бесконечно прокручивает на видео один и тот же день из своей жизни? Просматривая этот клип в каждом выпуске новостей, я словно вращалась по замкнутому кругу. Кажется, после репортажа в пять утра я задремала, потому что очнулась от звонка сотового телефона. На часах было шесть сорок восемь. Я ответила полусонным голосом.

— Я не вовремя? — спросила Марджи.

— Заснула прямо в одежде, — сказала я.

— По крайней мере, хоть немного поспала… что неплохо. Потому что дерьмо уже полезло из всех щелей. Включай «Фокс ньюс», новости часа. Потом слушай радио, местный филиал «Клиар Ченнел» — ну, знаешь, где вещает Росс Уоллес. — Марджи имела в виду праворадикального ведущего ток-шоу, популярного среди консервативной аудитории северо-восточного побережья.

— Кажется, это WHLM, — сказала я еще спросонья. — Я обычно стараюсь не слушать Росса Уоллеса.

— В общем, включай его после того, как посмотришь новости…

— Мне надо на работу.

— Значит, послушаешь в машине. Я уже фрагмент слышала и, поскольку он любит повторять одно и то же, не сомневаюсь, что он выйдет в эфир примерно в семь двадцать пять… этот фрукт в высшей степени предсказуем.

Я спрыгнула с кровати, скинула с себя одежду, в которой спала, поспешила в душ и обратно, и вытиралась, уже стоя перед телевизором.

Репортаж, который я ожидала, должен был выйти в эфир через десять минут — к этому времени я уже оделась, причесалась и позвонила консьержу, попросив его вывести из подземного гаража мою машину. До меня не сразу дошло, что за ночь диктор сменился.

В кадре появился Тобиас Джадсон, он сидел перед микрофоном в своей радиостудии. Хотя я видела его недавнее фото на обложке книги, этот расплывшийся, лысоватый, некрасиво стареющий мужчина вызвал у меня отвращение. Я с трудом заставила себя смотреть на него. Он говорил низким, вкрадчивым голосом, источая елей и фальшивую благостность:

Так я тебе и поверила, говнюк.

Картинка сменилась, и на экране… тут я невольно подпрыгнула… появилась Марджи, в окружении толпы репортеров, у подъезда ее дома в Манхэттене. Она выглядела очень бледной и измученной, хотя ее глаза полыхали огнем, усиленным светом телевизионных ламп. Внизу проплыли субтитры: Марджи Синклер. Пресс-секретарь Ханны Бакэн. Над, головой Марджи нависли сразу четыре огромных микрофона, пока она зачитывала вслух своим привычно громким, командным голосом: «Заявление для Прессы, подготовленное Ханной Бакэн».

Затем она коротко изложила текст заявления, в котором я признавала факт любовного романа, но категорически отрицала то, что добровольно переправила Джадсона в Канаду.

Она закончила фразой о том, что я сожалею о той боли, которую причинила своей семье, и в связи с трагедией исчезновения дочери не смогу лично выступить перед прессой.

И снова в кадре был Джадсон, самодовольно восседающий перед микрофоном. Закадровый голос репортера спрашивал: «Как вы ответите на обвинения Ханны Бакэн в том, что вы шантажом заставили ее отвезти вас в Канаду?»

Голос диктора в студии:

Мне хотелось кричать и топать ногами, раздолбить кулаком телевизор. Но устраивать демарши было некогда, потому что через двенадцать минут у меня начинался урок в школе. Я схватила портфель и пулей вылетела за дверь. Спустившись вниз, я подбежала к администратору:

— Мне бы хотелось продлить номер еще на один день, и можно ли попросить горничную собрать одежду с пола и отправить ее в химчистку?

Затем я села в машину и резко тронулась с места, не забыв нажать кнопку настройки радио в поисках станции WHLM. На часах было семь двадцать две. Как и предсказывала Марджи, передача вышла ровно через три минуты. До этого я лишь однажды слушала Росса Уоллеса и знала, что он бывший бостонский пожарный, а потом был диджеем утреннего эфира на какой-то крупной радиостанции, которая вещала из Вашингтона на самые северные окраины штата Мэн. Он рекламировал себя как «глашатая консерваторов из тишайшего либерального штата». Именно так его и объявили, когда закончился блок рекламы и он вернулся в эфир.

Далее Росс Уоллес, в свойственной ему саркастической манере, принялся излагать суть событий. Закругляясь, он подытожил:

Он прервался на рекламу.

Я как раз заезжала на школьную парковку, когда Росс Уоллес закончил разглагольствовать. Это было сюрреалистическое ощущение — слушать, как кто-то разделывает тебя в эфире. Он как будто говорил о некоем абстрактном персонаже, не имеющем никакого отношения ко мне.

И все же к концу его монолога я поймала себя на том, что так крепко впилась в рулевое колесо, что костяшки пальцев готовы были прорвать кожу. Яблоко от яблони… Это в порядке вещей. Потому что так делала мама. Если Лиззи была рядом с радиоприемником, это могло стать для нее последней каплей.

Зазвонил мой сотовый. Марджи. Голос у нее срывался от волнения:

— Ты видела репортаж на «Фокс ньюс»?

— Да.

— А Росса Уоллеса слышала?

— Да.

— Ханна, сочувствовать некогда, потому что тут творится сплошное безумие, но знай одно: есть много вариантов, как мы можем ответить — и ответим. Сейчас куда важнее срочно спрятать тебя в безопасном месте…

— Не понимаю.

— Где ты находишься?

— У школы.

— Хорошо, тогда вот что от тебя требуется. Позвони сейчас директору по сотовому, скажи, что плохо себя чувствуешь и сегодня не выйдешь на работу. Потом возвращайся в отель, скажи администратору, что тебе нужна полная анонимность, чтобы никому не проболтались, что ты у них остановилась, и оставайся в номере, пока от меня не будет новых распоряжений…

— Марджи, у меня урок…

— Послушай меня, дорогая. Мне только что звонил Дэн. Сегодня утром он попытался попасть домой и обнаружил, что дом по-прежнему окружен. Он поехал в свой офис, а там его уже дожидались толпы телевизионщиков. Сейчас он в госпитале — и очень зол и расстроен, потому что кто-то из его руководства уже слышал комментарий Росса Уоллеса в шесть двадцать пять утра и требует объяснений…

Я машинально полезла в сумочку, нашла сигареты и закурила.

— Как бы то ни было, — продолжала Марджи, — Дэн хотел узнать, что ему делать с прессой. И я сказала ему то же, что говорю тебе: затаиться и не вступать ни с кем в контакт. С Дэном проще — сегодня утром у него три операции. Газетчики, конечно, стервятники, но они не станут штурмовать госпиталь. Однако твою школу вполне могут блокировать…

— У меня уроки, Марджи.

— Так, прежде чем ты начнешь строить из себя Жанну д’Арк, обещаю тебе, что через час та же толпа репортеров, что дежурит у твоего дома, вычислит, что тебя там нет, и ринется к школе. Так что сделай одолжение…

— Дэн говорил тебе, где провел ночь? — перебила я.

— Знаешь, у нас времени не было обсуждать такие подробности. Дорогая, я умоляю тебя…

— Я перезвоню тебе, когда закончу урок, — сказала я и отключила телефон.

Схватив пальто и портфель, я вышла из машины и поспешила к главному входу, нервно поглядывая на часы. Я опаздывала на пять минут.

В школьном коридоре было пусто. Я побежала, и мои каблуки громко зацокали по линолеуму. Когда я приблизилась к двери своего класса, то услышала, что мои ученики привычно беснуются. Они притихли, когда я ввалилась в класс, швырнула пальто на спинку стула, открыла портфель и начала рыться в поисках «Бэббита» Синклера Льюиса, который должен был стать темой урока. Среди учеников пронесся тихий гул. Я подняла голову:

— Что-то случилось?

Джейми Бенджамин, самый крутой в классе, поднял руку. Я кивнула.

— Есть шанс, что и нам разрешат курить, учитель?

Только тогда до меня дошло, что у меня во рту дымит сигарета.

Я попыталась сохранить невозмутимость. Не вышло. С трудом сдерживаясь, я подошла к окну, затушила сигарету о подоконник и выбросила окурок на улицу.

— А мусорить разве можно? — спросил Джейми Бенджамин.

Класс отозвался негромким, но дружным смехом.

— Туше, Джейми. И раз уж ты застал меня врасплох, позволь отплатить тебе тем же, попросив объяснить классу актуальность романа «Бэббит» в наши дни.

— Но это же не современная книга. Действие происходит в 1920-е годы.

— Верно, но наверняка ты сможешь найти определенные параллели между ситуацией Бэббита и сегодняшней Америкой?

— Например?

— Скажем… если бы Бэббит жил в наше время, за кого бы он голосовал на последних выборах?

— Думаю, за Джорджа Буша.

— Ты думаешь? — спросила я.

— Нет, я почти уверен.

— И откуда в тебе такая уверенность?

— Потому что Бэббит был консервативным придурком.

Класс разразился хохотом.

— Полагаю, Синклер Льюис согласился бы с тобой. Кто-нибудь еще считает, что Бэббит был консервативным придурком?

Класс заметно оживился — дети втянулись в дискуссию о слепой преданности Бэббита закоснелым, традиционным, вечным американским ценностям и о том, как патриот-бизнесмен со Среднего Запада, сатирический образ которого создал Льюис, с успехом может вписаться в наш, 2003 год. Вот что мне больше всего нравилось в профессии учителя — наблюдать, как ученики сами вступают в диалог и проявляют искренний интерес к обсуждаемому предмету. В такие минуты не приходилось навязывать им учебный материал, который они заведомо относили к разряду тоски. Им нравилось дискутировать, высказывать собственную точку зрения, обнаруживать современность в классике. На какое-то мгновение стены классной комнаты словно отгородили меня от того кошмара, в который превратилась моя жизнь.

Но тут раздался стук в дверь. Вошел директор, мистер Эндрюс. Он крайне редко прерывал урок, и стоило ему переступить порог класса, как я уже догадалась, что он слушал утренний эфир.

Ученики разом встали из-за парт (с дисциплиной у нас был полный порядок).

— Садитесь, — сказал он, обращаясь к детям. Потом, кивнув в мою сторону, произнес: — Нам нужно поговорить, Ханна.

— До звонка осталось всего пять минут.

— Сейчас, пожалуйста, — сказал он. Отойдя от меня, он обратился к ученикам: — Продолжайте самостоятельное обсуждение. Мистер Рид через десять минут проведет урок социологии, и если я узнаю, что в эти десять минут будет нарушена дисциплина, ждите неприятностей.

Он направился к двери. Когда я последовала за ним, он сказал:

— Захватите свое пальто и портфель.

Все в классе слышали это. Воцарилась напряженная тишина — все молча смотрели, как я собираю свои вещи. Я подняла голову и взглянула на своих учеников. В их глазах читалось беспокойство. Никто из них толком не знал, что происходит, хотя, похоже, они догадывались, что я оказалась в большой беде.

Сложив портфель, я снова подняла голову и оглядела море детских лиц. Я пыталась попрощаться взглядом с каждым из них. Потом произнесла «Прощайте» и следом за Эндрюсом покинула класс.

Как только за нами закрылась дверь, он сказал:

— Мы сделаем это в моем кабинете.

Сделаем что? — хотелось мне спросить. Впрочем, я и так знала ответ.

Я пошла за ним по коридору, поднялась по лестнице и вошла в приемную, где за столом сидела его секретарь. Она нервно кивнула мне, когда мы направились в его личный кабинет. Он жестом указал мне на кресло:

— Я только что получил три звонка от членов попечительского совета школы, а также несколько сообщений от крайне обеспокоенных родителей. Все они либо видели репортаж «Фокс ньюс», либо слышали комментарий Росса Уоллеса. И похоже, все местные филиалы крупных телекомпаний передали сюжет с вашим участием в восьмичасовом выпуске новостей.

Я порывалась ответить, но Эндрюс поднял руку, как дорожный полицейский, приказывающий остановиться.

— Позвольте сначала сказать мне то, что я должен сказать. Лично я, зная вас и проработав с вами более пятнадцати лет, охотно поверю в то, что Джадсон заставил вас везти его в Канаду. Точно так же мое личное отношение к тому, что вы изменили своему мужу тридцать лет назад, однозначно: это касается только вас двоих, и никого больше. И лично мне глубоко отвратительно, что этот крикун Росс Уоллес провел параллель между событиями тридцатилетней давности и нынешними проблемами с вашей дочерью. Да, я бывший морской пехотинец, и да, я голосую за республиканцев, но этих шоуменов от консерваторов вроде Уоллеса и клоуна Раша Лимбо я терпеть не могу, настолько они омерзительны. Между тем мои личные симпатии никак не могут повлиять на то, что ваши секреты тридцатилетней давности стали достоянием общественности. Это означает, что…

— Теперь ваши родители и попечители кричат о том, что вы держите на работе аморального учителя?

— Адюльтер — это ерунда. Если бы дело было только в этом, я бы стукнул кулаком по столу и заставил всех заткнуться. Нет, проблема в другом, Ханна. Вы помогли преступнику, находящемуся в розыске, переправиться через государственную границу, дабы уйти от наказания. Возможно, вас заставили это сделать. Возможно, вы не видели другого выхода, кроме как выполнить его требования. Тем не менее вы сделали это… и на сайтах Си-эн-эн и «Фокс ньюс» уже опубликовано заявление Министерства юстиции о расследовании вашего соучастия в побеге Джадсона. Прошу прощения, но позволить преподавать в этой школе учителю, которого подозревают в совершении государственного преступления…

— Вы хотите, чтобы я написала заявление об уходе? — произнесла я на удивление спокойным голосом.

— Давайте не будем торопиться.

— Если мое увольнение облегчит вам жизнь, я готова уйти сейчас же.

— Вы серьезно? — спросил он.

— Абсолютно.

Он участливо посмотрел на меня.

— Вы не хотите сохранить свою работу? — спросил он.

— Конечно хочу. Я люблю свою работу. И вы это знаете. Но вам также известно, что меня могут привлечь к ответственности за пособничество преступнику. Теперь вы знаете и мою позицию в этом деле — я буду кричать во всех судах, что это было запугивание и выкручивание рук. Моя совесть чиста, мистер Эндрюс. Сейчас моя главная и единственная забота — узнать, жива моя дочь или нет. Так что, если мое дальнейшее пребывание в школе грозит обернуться скандалом, я уж лучше облегчу вам жизнь и уйду сама.

Эндрюс молчал какое-то время, постукивая пальцами по крышке стола. Наконец он произнес:

— Нет необходимости увольняться. Однако я попрошу вас взять отпуск. Разумеется, оплачиваемый… и поверьте мне, я разнесу этот попечительский совет, если они станут возражать. Я выступлю с заявлением для прессы, в котором скажу, что вы попросили об отпуске и это вовсе не увольнение. Если меня спросят, я отвечу, что вы всегда были самым любимым и уважаемым членом нашего коллектива. Но предупреждаю сразу: попечительский совет — это сборище ультраконсерваторов, и, если Минюст все-таки решит открыть против вас дело и ситуация выйдет из-под контроля, я, честно говоря, не знаю, как долго мне удастся сдерживать их натиск.

— Я не сомневаюсь в том, что вы сделаете все возможное, мистер Эндрюс.

— А сейчас, наверное, вам лучше покинуть здание школы. Я попрошу своего секретаря привести в порядок ваш кабинет. И последнее: у парадного входа собралось человек десять репортеров. Может, вас вывести через черный ход?

— Было бы неплохо.

— Ваша машина на парковке?

Я кивнула.

— Темно-синий джип «чероки»? — спросил он.

Я снова кивнула.

— Не могли бы вы дать мне ключи?

Я передала ему связку ключей. Он вышел в приемную и тут же вернулся:

— Джейн подгонит машину к двери.

Мы молча подождали две минуты, потом мистер Эндрюс дал знак, чтобы я следовала за ним. Мы спустились по лестнице к выходу на задний двор. Машина уже стояла там, и Джейн рядом. Но как только я сделала шаг к машине, огромная толпа репортеров и операторов выскочила из-за угла. Они тут же обступили нас плотным кольцом и начали засыпать вопросами. Мистер Эндрюс попытался утихомирить их, заявив, что мне нечего сказать им сейчас. Но его голос тонул в нескончаемом потоке злобных выкриков:

— Миссис Бакэн, это правда, что вы помогли Тоби Джадсону бежать в Канаду?

— Вы сознавали, что нарушаете закон?

— Вы хотели бросить мужа ради него?

— Вы до сих пор состоите в подпольной организации?

— Вы вините себя в том, что произошло с вашей дочерью?

— Вы уговорили ее сделать аборт?

— Вы убеждали ее в том, что это нормально — спать с женатым мужчиной?

Последние три вопроса добили меня, и я вдруг, потеряв контроль над собой, обрушилась на журналиста:

— Как вы смеете нести такой вздор?

— Ханна… — попытался остановить меня Карл Эндрюс, но я уже не слышала его и кричала: — Моя дочь пропала… возможно, ее уже нет в живых… а вы позволяете себе эти непристойные инсинуации…

Один из репортеров крикнул в ответ:

— Значит, вы не собираетесь просить прощения за то, что совершили?

— Ни в коем случае! — рявкнула я, чудом пробравшись за руль.

Репортеры облепили окно, продолжая выкрикивать вопросы, свет телевизионных ламп слепил меня. Я завела мотор, все отпрянули от машины, и я резко тронулась с места.

В двух кварталах от школы я притормозила у обочины, заглушила двигатель и принялась колотить по рулевому колесу. Я была вне себя от ярости, и не только из-за этих подлых журналистов, я злилась и на себя: все-таки попалась на их удочку.

Значит, вы не собираетесь просить прощения за то, что совершили?

Ни в коем случае!

Как я могла так сглупить? Какое-то время я сидела в машине, не двигаясь, ничего не соображая. Потом все-таки заставила себя поехать в отель.

Как только я зашла в свой номер, зазвонил сотовый. Марджи.

— Я только что видела, — сказала она.

— Марджи, дорогая, я так виновата. Я…

— Разве я не просила тебя спрятаться? — тихо произнесла она. — Я не говорила…

— Я знаю, знаю, я все испортила…

— Нехорошо получилось, дорогая. Это совсем не то, что нам сейчас нужно. И мне только что звонил Дэн, он в ярости.

— Почему он мне не позвонил? — произнесла я, поймав себя на том, что думаю вслух.

— Это уж ты у него спрашивай. Но он очень зол на меня, выговаривает за то, что я позволила тебе сорваться с поводка.

— Это его слова?

— Послушай, его можно понять, он тоже в напряжении. Ему пришлось объясняться с администрацией госпиталя, и его беспокоит, что это может сказаться на его практике.

— И теперь пресса будет доканывать меня этим высказыванием…

— Мы постараемся ответить должным образом. Я могла бы организовать твое интервью какому-нибудь сочувствующему журналисту, чтобы как-то сгладить негатив. Нам необходимо представить твою версию истории в течение следующих тридцати шести часов, иначе победит Джадсон. К сожалению, так уж работают массмедиа — тебе дают всего полтора дня на ответный удар.

— Я сделаю все, что ты скажешь.

— Во-первых, пообещай мне, что больше не покинешь отель. И если позвонит какой-нибудь журналист, немедленно вешай трубку. Я свяжусь с тобой позже.

Сразу после разговора с Марджи я позвонила Дэну.

— Это был грандиозный спектакль, — произнес он ледяным тоном.

— Извини. Я сорвалась. Я…

— Это не имеет значения. — По его голосу сразу стало понятно, что это имеет значение.

— Марджи сказала, что сегодня утром ты подъезжал к дому.

— Да, благодаря тебе он по-прежнему окружен журналистами.

— Где ты спал прошлой ночью?

— В офисе, — ответил он.

— Понятно.

— Я физически не мог зайти домой при такой осаде.

— Дэн, есть хотя бы какая-то возможность нам с тобой встретиться и попытаться…

— У меня очень напряженный день. И мне действительно нечего тебе сейчас сказать.

— Послушай, я знаю, как ты зол на меня. И ты имеешь на это право. Но…

— Увидимся вечером. Я заеду в отель около семи.

И он повесил трубку.

Я заеду в отель около семи… Это прозвучало так официально, чего, собственно, он и добивался.

Я опять сглупила, включив телевизор. В рейтинге новостей часа на «Фокс» я шла третьим номером.

А потом прокрутили тот самый клип, в котором я, как сумасшедшая, прорывалась к своей машине, кричала репортеру, что ни в коем случае не раскаюсь, после чего моя машина с ревом сорвалась с места, лишь чудом никого не раздавив. Непосвященному зрителю эта женщина с сомнительной репутацией вполне могла показаться сущим монстром с явными психическими отклонениями.

В заключение диктор напомнил, что Министерство юстиции рассматривает вопрос о возможности привлечения миссис Бакэн к уголовной ответственности, а бостонская полиция до сих пор не продвинулась в деле об исчезновении Элизабет Бакэн, хотя из последних новостей можно отметить, что в бостонском госпитале Бригэм подтвердили факт ухода доктора Маккуина в отпуск, который он взял, чтобы «проводить больше времени с семьей». А продюсерская компания «Чойс комьюникейшнз» объявила, что программа «Лицом к лицу» снята с эфира впредь до дальнейшего уведомления.

По крайней мере, Маккуин заставил госпиталь выступить с заявлением об отпуске.

Марджи перезвонила через пятнадцать минут:

— Я хочу, чтобы ты сегодня дала интервью журналистке «Бостон глоб». Я взяла на себя смелость подтвердить ей твое согласие, потому что она связалась с нашим офисом сразу после утреннего эфира и сказала, что, если интервью состоится сегодня, завтра ее статья уже будет в газете. Ее зовут Паула Хьюстон, я лично не знакома с ней, но мои ребята навели о ней справки. Выпускница колледжа Вассара, ярая феминистка, в этом деле ее серьезно интересует, как она сама называет, аспект «Расёмона»[64] — тот факт, что твоя версия полностью противоречит версии Джадсона. Короче, она уже по дороге к тебе. Если не будет пробок, она приедет в отель около полудня.

— Марджи, я почти не спала, и вид у меня, как после автокатастрофы…

— После того, что произошло сегодня утром, мы в нокауте. Паула Хьюстон может выправить нашу ситуацию. Ты не откажешься от встречи с ней. Ты должна дать интервью, дорогая.

— Хорошо, хорошо… я все сделаю.

— Вот и умница. А я пока зайду со стороны Эн-пи-ар… хотя чего мне на самом деле хочется, так это найти более или менее симпатичного журналиста-консерватора, который мог бы устроить разнос этому Джадсону за то, что тот стал трясти грязное белье ради собственного пиара…

Марджи определенно была профессионалом своего дела, и теперь со мной обращались как с капризным клиентом, который требовал жесткого контроля. Больше всего мне хотелось сбежать куда-нибудь, спрятаться, дождаться, пока все утихнет и в центре внимания окажется чей-то еще скандал.

— Неужели моя скромная жизнь может быть кому-то интересна?

Это был единственный вопрос, который я задала за час общения с Паулой Хьюстон. Марджи оказалась права: Хьюстон была интеллектуалка, очень благожелательная, хотя и не из тех, про кого говорят «душа нараспашку». Миниатюрная, гибкая, нервная, она грызла ногти и заметки делала карандашом, на котором тоже виднелись отметины от зубов. У меня когда-то была похожая ученица — начитанная и вдумчивая девочка; она раньше всех поняла, что выжить в старшей школе ей удастся только за счет мозгов… и сегодня, уже во взрослой жизни, блестящий интеллект помогает ей преодолевать собственную застенчивость.

— Каково это — знать, что твоя дочь пропала? — спросила она. Это не был агрессивный вопрос — он вырвался как будто случайно, и его скрасила сладкая пилюля: — Я еще не обзавелась детьми, так что даже представить не могу, какие чувства вы сейчас испытываете.

Мы сидели друг против друга в низких креслах у окна моего гостиничного номера. Марджи настояла на том, чтобы интервью прошло в комнате. («Портленд — городок маленький, и если кто-нибудь увидит тебя в лобби или баре отеля, тут же разлетятся слухи, и дверь твоего номера начнут осаждать местные репортеры».) Узнав о том, что ко мне едет Хьюстон, я позвонила горничной и попросила ее прибрать в номере и застелить постель. Сама я приняла душ, а следы бессонной ночи замаскировала несколькими слоями тонального крема. Глядя на свое отражение в зеркале ванной, я подумала: время не только быстротечно, оно еще и жестоко.

И вот я сидела напротив этой самоуверенной, высокоинтеллектуальной молодой особы и пыталась говорить о Лиззи. Да, мы были очень близки с дочерью. И да, я продолжаю верить в то, что она жива. Нет, с сыном у меня нет таких доверительных отношений. Ну, он довольно консервативный парень, а его жена и вовсе не разделяет моей позиции о праве женщины на аборт. Да, я действительно думаю, что у нас с Дэном крепкий брак, но, разумеется, сейчас мы переживаем трудный период.

— Вы были влюблены в Тобиаса Джадсона? — вдруг спросила она.

— Нисколько.

— Но вы, должно быть, испытывали к нему какие-то чувства…

— Я была молода, жила в маленьком городке, в двадцать три года стала матерью, и у меня возникло ощущение, будто я лишила себя определенной свободы, какой могли похвастаться мои ровесницы. К тому же у нас с Дэном был молодой брак, мы как раз переживали такой период, когда не все шло гладко, меня терзали сомнения, и тут появляется этот парень — очень самоуверенный, очень опытный, политически подкованный, эпатирующий.

— Он соблазнил вас? — спросила она, не отрываясь от своего блокнота.

— Нет, это было взаимное желание.

— Был отличный секс?

— Я обязана отвечать на этот вопрос?

— Тогда позвольте, я перефразирую: секс был плохой?

— Нет.

— И я помню, вы сказали в своем заявлении для прессы, что не вызывались везти его через границу.

— Он заставил меня, — сказала я.

— Не могли бы вы рассказать мне историю вашей поездки в Канаду, как вы ее помните.

Я, как на духу, выложила все: как он угрожал мне, как был отвратительно циничен, как по приезде в Квебек сказал мне, что я должна все забыть, как будто ничего и не было.

— Значит, вы думаете, что его интерпретация событий…

— Не что иное, как откровенное вранье, попытка придумать красочное прошлое, чтобы подороже продать свой новый имидж великого патриота и христианина.

— Вы ведь могли отказать Джадсону, твердо стоять на своем.

— Мне было страшно.

— Но теперь получается, что ваша история против его истории, не так ли?

— Верно. Только я своей историей не торгую, в отличие от него.

Мы проговорили целый час. В начале второго она взглянула на часы и сказала, что пора закругляться, поскольку ей нужно сдать интервью не позднее четырех пополудни, и сейчас надо бежать в арендованный офис в бизнес-центре отеля, чтобы успеть записать интервью к назначенному сроку.

— И последнее: помимо того, чтобы заставить Джадсона признать вашу правоту, что бы вы еще хотели извлечь из этой истории?

— Вы имеете в виду, помимо того, чтобы Лиззи прочла эту статью, сняла телефонную трубку и позвонила мне? Я всего лишь хочу вернуть себе жизнь, какой она была до того, как случился весь этот кошмар. Конечно, по большому счету это не такая уж важная и значительная жизнь — но это моя жизнь. И я уж точно не могу сказать, что меня она не устраивала.

Она ничего не сказала на прощание: ни «Боже, какая жуткая история», ни «Желаю вам удачи», ни «Я расшибусь в лепешку ради того, чтобы правда восторжествовала», — в общем, я так и не услышала от нее ни одного утешительного клише. Она просто пожала мне руку и поблагодарила за то, что я уделила ей время. Как только за ней закрылась дверь, я начала нервно расхаживать по комнате, терзаясь вопросами, не напортачила ли я, была ли убедительна, правильный ли выбрала тон.

Я просидела в номере до самого вечера, пытаясь убить время за романом Кэрол Шилдс про заурядную жизнь заурядной женщины — жизнь, в которой изредка случались моменты высокой драмы, — но Шилдс сумела представить эту жизнь удивительной и прекрасной. Необычное в обычном. Эту тему я часто обсуждала со своими учениками. Мы говорили о том, что нельзя считать чью-то жизнь обычной, что жизнь каждого человека — это роман со своим сюжетом и страстями. Даже если на поверхности она кажется прозаичной, на самом деле каждая жизнь полна противоречий и сложностей. И как бы мы ни стремились к простоте и спокойствию, нам все равно приходится сталкиваться с хаосом. Такова наша судьба, потому что без драмы нет жизни. Так же, как и без трагедии, — никто из нас не может ее избежать, как ни старайся. Возможно, это всего лишь протест против смертности — холодного, гнетущего ощущения, что все когда-нибудь кончится, и стремления, боль, желания, удовольствия и разочарования жизни исчезнут, как только мы умрем. Может ли кто-то из нас представить собственную смерть? Как это так — на планете не станет тебя, а твое отсутствие мало кто заметит? К чему тогда все эти земные радости и муки?

Впрочем, это вечный вопрос, и вопрос без ответа. В чем смысл, черт возьми? Как я завидую людям, у которых есть вера. Мне так и не удалось прийти к ней — признать существование Бога и вечного рая для тех, кто принимает Его. Но, даже признавая, что это всего лишь красивая сказка, которую придумали взрослые, чтобы заглушить страх перед смертью, должно быть, это здорово — провозгласить: «Да, есть высший смысл! Да, я проведу остаток вечности с теми, кто мне дорог…»

Но не встретишь ли ты там же, у Него, своих недругов… тех, кто причинил тебе немало зла на земле… хотя они и называли себя христианами?

Неудивительно, что из меня так и не получился верующий, потому что нельзя иронизировать, рассуждая о загробной жизни.

Я так и не смогла сосредоточиться на ловко скроенном повествовании Кэрол Шилдс. Я больше не могла сидеть в этой комнате. Мне хотелось сесть в машину, умчаться на север и провести остаток дня на Попэм-Бич. Но на меня вдруг накатила волна усталости. Поэтому я отключила мобильник, разделась, забралась в постель и отдалась во власть сна.

Проснулась я от звонка телефона на прикроватной тумбочке. Поначалу я была совершенно дезориентирована — не понимала, где нахожусь и который час. Потом мой взгляд сфокусировался на будильнике. Семь тринадцать вечера. Черт, черт, черт! Я проспала полдня, и вот уже вечер, а я ничего не соображаю.

— Привет, это я, — раздался в трубке далекий и напряженный голос Дэна. — Я пытался дозвониться тебе на сотовый.

Я объяснила, как легкая дрема обернулась пятичасовым сном.

— Мы собирались выпить, — напомнил он.

— Где ты находишься?

— В лобби отеля.

— Что ж, тогда поднимайся, — сказала я.

— Я подожду тебя здесь, внизу.

— Это глупо, — воскликнула я, разом проснувшись. — Ты можешь подождать меня и в номере.

— Я буду в баре, — сказал он и положил трубку.

Я быстро оделась и поспешила в ванную, чтобы нанести новые слои спасительной тональной пудры. Если он хотел вызвать во мне чувство страха и беззащитности — что ж, он вполне справился с этой задачей. Я буду в баре. На что мне хотелось крикнуть: ты мой муж… почему ты не можешь подняться в номер? Но он повесил трубку, прежде чем я успела задать этот вопрос… Зачем ему быть галантным по отношению к женщине, которая не оправдала его доверия?

Я спустилась вниз через пять минут. Дэн сидел за угловым столиком, подальше от посторонних глаз. Перед ним уже стоял стакан с виски, и он рассеянно постукивал по стеклу пластмассовой палочкой. Когда я подошла, он поднял голову, но тут же опять уставился в стакан.

— Извини, что проспала твой звонок, — сказала я.

Дэн пожал плечами.

— Хочешь заказать что-нибудь? — спросил он.

— Водку со льдом, пожалуй.

Он подозвал официанта и сделал заказ.

— Мне на самом деле не следовало бы спускаться. Марджи просила, чтобы я не мелькала на людях.

— Имеется в виду, чтобы ты снова не выставила себя идиоткой, как это было сегодня утром?

— Это был не самый удачный момент, — согласилась я. — Извини, если тебе было стыдно за меня.

Он снова пожал плечами и тихо произнес:

— Не имеет значения.

Потом поднял стакан, выпил виски, перехватил взгляд бармена и попросил повторить.

— Это имеет значение. Мне ужасно…

— Я был сегодня дома, — перебил он меня.

— Правда? Но я думала…

— Телевизионщики уехали. Очевидно, они получили от тебя все, что хотели.

— Да, наверное.

Принесли напитки. Дэн тотчас выпил половину своей дозы.

— Ты сегодня злоупотребляешь, — заметила я.

— И что с того?

— Да ничего, это я так просто. В любом случае, я продлила номер еще на одну ночь, так что мы можем остаться здесь.

— Я здесь не останусь.

— Дэн…

— Я здесь не останусь, — зловещим шепотом повторил он.

Пауза.

— Хорошо, — сказала я, стараясь сохранять спокойствие. — Ты не обязан здесь оставаться, если не хочешь. Но позволь хотя бы вызвать тебе такси, чтобы ты мог добраться до дома.

— Я не поеду домой.

— Понятно.

— Я уже был дома взял все, что мне нужно. Я не вернусь домой.

Долгая пауза.

— Я не понимаю… — услышала я собственный голос, хотя на самом деле все поняла.

Он залпом допил виски.

— Я ухожу от тебя, — сказал он.

Ко мне не сразу вернулся дар речи.

— В каком смысле? — спросила я.

— В прямом. Но…

— Послушай, я знаю, как тяжело тебе сейчас. Ты имеешь право злиться на меня. Если бы разоблачили подробности из твоей жизни…

— Ты это уже говорила. Пустые слова. Я ухожу от тебя. Это все.

— Дэн, прошу тебя. То, что произошло, произошло в 1973 году. Я знаю, что предала тебя тогда, но больше я не предавала тебя ни разу.

— Да, это ты тоже говорила.

— Ты должен мне верить.

— А я не верю. Почему я должен верить тому, кто публично заявляет, что «ни в коем случае» не попросит прощения…

— Эти слова были вырваны из контекста…

— Только тебе об этом известно. А все остальные, кто нас знает — мои коллеги, наши друзья, — видели твое «раскаяние» по телевизору сегодня утром и поняли это в контексте. И пока ты спала, твой мини-спектакль крутили по всем местным каналам, не говоря уже о выпусках новостей «Фокс ньюс». Два часа назад мне позвонил Том Гаккер. Знаешь, что он сказал? Цитирую: «Я хотел, чтобы ты услышал из уст председателя совета директоров, что можешь рассчитывать на полную поддержку со стороны госпиталя. Я даже не могу представить, каково это, когда об измене твоей жены вещают на всех каналах, а она оправдывает свой поступок, демонстрируя явные признаки психического расстройства».

— Неужели ты не понимаешь, почему я так отреагировала? Неужели ты не видишь, что…

— Что? Что ты не в себе из-за Лиззи? Знаешь, что я тебе скажу? Я не меньше твоего переживаю за дочь, но я не выхожу и не позорюсь перед телекамерами.

— Все это забудется, Дэн. Через пару недель никто и не вспомнит…

— Только не в Портленде.

Молчание.

— Если ты простишь меня, — тихо сказала я, — если мы останемся вместе и не позволим ошибке тридцатилетней давности разрушить наш долгий и счастливый брак…

— Ты действительно считаешь его счастливым?

— Да.

— Несмотря на то что я зануда, не ровня тебе по интеллекту и все эти тридцать лет мешал твоему духовному развитию…

— Неужели ты веришь тому, что написал этот лживый негодяй?

— А при чем здесь, верю я или не верю? Все это существует, и не только в его книге. Все это было с самого начала.

— Дэн, с 1969 года…

— Я знаю, сколько лет мы вместе…

— И да, конечно, мы всегда были разными людьми, с разными интересами. Но это не означает…

— Я знал, что твоя мама никогда не одобряла мою кандидатуру. Провинциальный док. Приземленный дурень, и уж, конечно, не эрудит, как великий Джон Уинтроп Лэтам, и не нью-йоркский щеголь вроде самой Дороти…

— Неужели ты думаешь, меня волновало мнение матери? — возразила я. — Я выбрала тебя, потому что любила тебя…

— Да, возможно, когда-то. Но я всегда знал, что ты не считаешь меня подходящей партией…

— Тогда какого черта я оставалась с тобой? Зачем? Неужели ты действительно думаешь, что я могла бы терпеть безнадежный брак?

— Я думаю, что ты осталась со мной по той же причине, по которой так и не поехала в Париж на первом курсе. Страх и неспособность сформулировать то, что ты действительно хочешь…

— Да, признаю, именно поэтому я не поехала в Париж. Но это было тридцать два года тому назад… а другая причина, по которой я осталась, это то, что я не хотела потерять тебя. Точно так же, как не хочу потерять сейчас…

— Если бы ты не хотела потерять меня, ты бы не стала спать с этим парнем…

— Хорошо, хорошо, виновна по всем статьям. И все-таки, все-таки… разве ты не можешь посмотреть на этот короткий глупый флирт именно как на короткий глупый флирт? Как на ошибку, совершенную двадцатитрехлетней девчонкой, которая с тех пор жила с чувством вины за это предательство. И говорить о том, что я осталась с тобой просто из-за удобства и привычки…

— Позволь спросить тебя кое о чем. Ты думаешь, что я был всего-навсего счастливый олух, довольный своим милым браком с милой женушкой-учительницей? Тебе не приходило в голову, что я мечтал о другой жизни — покруче, чем пересадка конечностей, семейные каникулы во Флориде, редкий и лишенный страсти секс с одной и той же женщиной…

— Добро пожаловать в брак, — усмехнулась я.

— Это в твоем духе — отпустить колкость в самый неподходящий момент…

— О, это тоже из серии моих великих прегрешений?

— Да, если хочешь знать. Когда тебе нечего сказать, ты опускаешься до злой иронии.

— Дэн, я никогда, никогда не набрасывалась на тебя с такой злостью, как это делаешь ты сейчас.

— Возможно, это потому, что тебя никогда так не унижали публично.

— Но те обвинения, что ты предъявляешь мне, они родились не сегодня…

— Да, ты права, они зрели годами. Но я держал их при себе, потому что думал…

— Что ты думал? Что вызываешь во мне раздражение?

— Что-то вроде того.

— Черт возьми, пусть мне когда-нибудь и приходили в голову мысли о том, что жизнь могла сложиться по-другому, я давно поняла, что одна из величайших ценностей долгого брака — помимо его стабильности, надежности и прочего — это общая история. И досадные промахи, ошибки друг друга, вспышки злости — все это перекрывается тремя десятками лет, прожитыми вместе. И, черт бы тебя побрал, этот долгий путь не был соткан из ссор и обид. Наоборот, мы всегда…

— Скрывали истинное положение вещей… всегда избегали конфликтов, всегда…

— Ты хотя бы слышишь себя? — воскликнула я. — Мне казалось, что мы довольно хорошо ладим друг с другом, что мы — одна из тех счастливых пар, кому удалось примирить совершенно разные темпераменты, найти точки соприкосновения, обойтись без острых разногласий в вопросах воспитания детей, и кому, в конце концов, всегда было о чем поговорить долгими вечерами. И вот теперь ты заявляешь, что для тебя это был один большой обман, мистификация… и ты жил с этой тихой злостью по отношению ко мне, считал, что я тебе не пара, что я чувствую себя в ловушке, но мне недостает смелости порвать с этим? Знаешь, это наводит меня на мысль, что ты воспользовался нынешней дерьмовой ситуацией, чтобы…

— Не пытайся свалить на меня всю ответственность. Ты предала не только меня, ты предала всю нашу семью. И вместо того, чтобы поступить благородно и признаться…

— Я призналась во всем тебе. И признаюсь еще раз: я совершила ошибку. Мне мучительно сознавать, какую боль я причинила тебе и Джеффу. И я сожалею о том, что так неудачно выступила перед прессой. Но я не хотела…

— Ты ждешь, что я прощу тебя и сделаю вид, будто ничего не произошло?

— Я жду, что ты будешь злиться, будешь чувствовать обиду и ярость, сомневаться… но я рассчитываю на то, что ты все равно останешься на моей стороне.

— Ты просишь слишком многого.

— После тридцати четырех лет совместной жизни? Где же здесь предательство? Я не любила никого, кроме тебя, что бы ни говорил этот наглый лжец. Я не бросила мужа и сына. Да, был случайный секс — две ночи секса во времена администрации Форда. А сейчас мы столкнулись с тем, что Марджи называет «проблемой паблик-рилейшнз», и она вообще не возникла бы, если бы наша бедная дочь…

— Ты считаешь это всего лишь проблемой пиара? — со злостью бросил он.

— Я думаю, если бы не трагедия в нашей семье, никто бы и внимания не обратил…

— Что ж, это вполне типично для тебя — пытаться уйти от ответственности.

— Я никогда не уходила от ответственности…

— Давай, давай, найди еще какое-нибудь оправдание…

Я изумленно смотрела на него.

— Дэн, — произнесла я, понизив голос, — ты хоть понимаешь, что ты сейчас делаешь?

— Да. Я ухожу от тебя.

— Нет, все куда серьезнее. Ты пытаешься убедить меня в том, что наш брак был одним большим обманом…

— Мне давно следовало уйти, хотя бы из-за того, что я всегда знал, что ты на самом деле думаешь обо мне.

— Но как я уже сказала, я предпочла остаться с тобой, потому что хотела остаться с тобой.

— Ты предпочла остаться. О, большое спасибо. Я польщен, это такая честь для меня, я тронут. Я так счастлив, что ты, трахнувшись с каким-то парнем, которому потом помогла бежать от уголовного преследования, решила остаться со мной. Какой душещипательный финал твоего маленького предательства! Можешь рассказать об этом в суде, когда федеральный прокурор устроит вам перекрестный допрос.

— Ну, до этого не дойдет, я думаю.

— Ты хочешь сказать, что тебе никто ничего не говорил?..

— Я проспала весь день, а мой сотовый был отключен.

— Что ж, тебе лучше включить его, потому что, я уверен, твой почтовый ящик переполнен. В пятичасовом выпуске новостей только об этом и трещали.

— О чем?

— Министерство юстиции объявило, что их команда юристов пришла к выводу о необходимости рассмотрения дела в суде, и они готовятся к тому, чтобы предъявить тебе обвинение. Я бы на твоем месте озаботился поиском адвоката.

Я залпом выпила водку, пытаясь осмыслить его слова.

— Спасибо за совет, — сказала я.

— А ты думаешь, что это обычный пиар. Господи, Ханна, ты хотя бы представляешь, какой профессиональный ущерб ты нанесла мне? И Джефф раздавлен — с ним уже беседовали его партнеры, обеспокоенные тем, как повлияет на репутацию фирмы тот факт, что его мать — государственный преступник.

Я опустила голову. Мне нечего было ответить.

— Что, язык проглотила? — спросил он.

— Ты упиваешься этим, не так ли?

— Если тебе так хочется думать, пожалуйста. А сейчас я ухожу. Я договорился с транспортной компанией, в пятницу они приедут, упакуют и заберут все мои вещи. Я также переговорил с адвокатом, который будет представлять мои интересы в бракоразводном процессе. Ее зовут Кэрол Шипли, она из адвокатской конторы «Шипли, Морган и Рейли».

— Дэн, умоляю, не уходи вот так. Неужели мы не можем попытаться…

— Ты сама во всем виновата. Как я уже сказал, мой адвокат свяжется с тобой, и мы сможем начать процесс раздела имущества, как только ты наймешь своего адвоката.

— Где ты будешь жить? — спросила я.

Он избегал встречаться со мной взглядом.

— Есть место.

— Как ее зовут?

— Ты еще будешь спрашивать.

— Где ты ночевал вчера?

— В офисе.

— Я тебе не верю.

Он оставил на столе деньги за выпивку и встал:

— Не тебе читать мне лекции о супружеской верности, Ханна.

Я чувствовала, как слезы текут по моим щекам.

— Как ее зовут? — снова спросила я.

— Я уже сказал: жди звонка от моего адвоката.

— Дэн…

— Прощай, — тусклым голосом произнес он.

— Ты не можешь вот так уйти после тридцати лет брака.

— Что ж, смотри, — сказал он.

С этими словами он развернулся и вышел из бара.

Глава девятая

Утром я проснулась от мерзкого голоса Росса Уоллеса, который вновь клеймил меня позором:

Сон как рукой сняло — и не то чтобы я долго спала. После того как ушел Дэн, я осталась в баре и выпила еще три рюмки водки. Потом, порядком захмелевшая, пошла к заливу, села на скамейке в парке и выкурила одну за другой пять сигарет.

Слезы на моем лице высохли. Первоначальный шок сменился тихой и глубокой болью. Одна моя половина хотела звонить Дэну и умолять его вернуться. Но другая — глушила эти мольбы. Я была настолько ошарашена тем, что произошло, и еще больше тем, что услышала от Дэна, что ничего не соображала. Мне хотелось верить, что им руководил не разум, а стресс, что его вспышка в баре была своего рода запоздалой реакцией на события последних дней и ярость поутихнет, придет понимание того, что рушить наш союз было бы чудовищной ошибкой.

Но эту надежду топила тревожная догадка: все, что он наговорил мне, было правдой; все, что он скрывал годами (возможно, даже от себя), вдруг вырвалось на поверхность. И это нельзя было назвать внезапным порывом… у него были сутки, чтобы все обдумать. Он успел собрать свои вещи, договорился с агентством о перевозке оставшегося скарба. И он снял квартиру или…

Теперь я почти не сомневалась в том, что «или» — это женщина. Но кто она? Когда у них это началось? И почему я раньше ни о чем не догадывалась?

Мимо прошел полицейский, потом развернулся и подошел ко мне, приглядываясь:

— Вы в порядке, мэм?

Я выпрямила спину, выбросила сигарету, которую докурила до самого фильтра.

— Да, конечно, офицер, все хорошо, — произнесла я слегка заплетающимся языком.

— Выпили, мэм?

— Да, немного, — испугалась я.

— Немного? — спросил он. — Похоже, вы немного перебрали. Вы за рулем?

— Нет, сэр.

— Тогда как вы планируете добираться до дома?

— Я из отеля «Хилтон Гарден Инн».

— Что ж, мэм, думаю, вам было бы неплохо… — Он запнулся и вгляделся в мое лицо. — Постойте, вы, случаем, не миссис Бакэн, которая преподает английский в школе Натаниэля Готорна?

О, только не это…

— Да, офицер, это я.

— У вас учился мой сын, Джим Паркер.

— Я помню Джима, — сказала я, хотя и смутно помнила, кто это такой. — Прекрасный мальчик. Выпуск…

— Девяносто седьмого года. Потом он поступил в университет Мэна в Фармингтоне. Сейчас учительствует в Хоултоне.

— Передайте ему большой привет.

— Он как раз вчера звонил мне, спрашивал, читал ли я, что про вас пишут в газетах.

— Наша беседа тоже окажется в завтрашней газете?

Похоже, ему это не понравилось. Я поспешила извиниться:

— Простите, офицер. Глупость сморозила…

— Я мог бы привлечь вас за пребывание в состоянии опьянения в общественном месте и добавить хлопот, если вам так хочется.

— Пожалуйста, не привлекайте меня, офицер. У меня и так ситуация хуже некуда…

Я закрыла лицо руками, чувствуя, что нахожусь на грани истерики. Но все-таки сдержалась. Когда я отняла руки, то увидела, что он хладнокровно наблюдает за мной, продумывая, что делать дальше.

— Пожалуйста, встаньте, миссис Бакэн, — наконец произнес он.

Ну вот, доигралась. Я поднялась со скамейки.

— Вы можете идти? — спросил он.

Я кивнула. Он попросил следовать за ним. Мы двинулись к главной дороге. Я увидела поджидающую нас патрульную машину. Но он взял меня под руку и увлек на ту сторону улицы. Через пару минут мы были у входа в «Хилтон Гарден Инн».

— Обещайте мне, что подниметесь к себе в номер, хорошенько выспитесь и до утра не покинете отель, — сказал он.

— Обещаю, — ответила я.

— Если я увижу вас на улице до утра, то заберу в участок. Поняли?

Я кивнула и сказала:

— Спасибо вам, офицер.

— Один совет, миссис Бакэн, — хотя это, конечно, не мое дело, но я все равно скажу. Не имеет значения, ложь все это или правда. В любом случае вам следует попросить прощения. Сейчас все считают, что вы поступили неправильно, и, пока вы не покаетесь публично, вас будут обливать грязью.

Поднявшись к себе, я выполнила приказ офицера. Разделась. Легла в постель. Не обращая внимания на мигающую лампочку автоответчика, выдернула телефонный шнур из розетки. После водки сон пришел быстро. А спустя семь часов я вскочила, разбуженная голосом Росса Уоллеса, срывающего на мне свою злобу. Как только он закончил, я включила телефон и нажала кнопку принятых сообщений. Их оказалось пять — и все от Марджи, которая с нарастающим беспокойством выспрашивала, где я нахожусь, и просила срочно ей перезвонить. Но прежде чем выполнить просьбу Марджи, я позвонила консьержу и попросила принести мне в номер утренний выпуск «Бостон глоб». Интервью с моей вчерашней фотографией занимало целую страницу. Выглядела я ужасно. Статья Паулы Хьюстон лишь усиливала это впечатление — в ней описывалось, как я скрываюсь от назойливых репортеров в портлендском отеле, какой у меня нездоровый вид, словно я не спала неделями, а мои ногти обгрызены (ей, конечно, виднее), и похоже, что весь мир от меня отвернулся.

Это была хорошо написанная работа, выдержанная в нейтральном тоне, хотя и со вспышками симпатии по отношению ко мне. «Она удивительно прямолинейная и откровенная женщина, — писала Паула, — до такой степени, что даже призналась в конфликте между ней и ее сыном Джеффом на почве его непримиримой позиции в отношении запрета на аборты, которую он разделяет со своей женой Шэннон. «Хотя я уважаю их мнение, — сказала миссис Бакэн, — не могу согласиться с резкостью активистов движения против абортов, которые клеймят как убийц всех, кто с ними не согласен»».

Она подчеркнула, что сейчас ее куда больше волнует положение пропавшей дочери, чем собственная репутация.

Дочитав статью, я тут же позвонила Марджи. Она не сразу смогла ответить — ее сразил приступ дикого кашля.

— Что-то мне это совсем не нравится, — сказала я.

— Нахожусь в шикарных апартаментах Нью-Йоркского госпиталя. Вчера к вечеру я опять начала кашлять кровью.

— О боже! Марджи…

— Эй, только не списывай меня раньше времени. Мне сделали томограмму и решили, что во всем виновата рубцовая ткань после удаления опухоли. Они оставили меня на ночь для обследования, на случай, если я опять начну задыхаться. Но поверь мне, все эти хлопоты из-за кровавой флегмы — пустяки в сравнении с тем, что я пережила, пока разыскивала тебя. Среди ночи я даже порывалась звонить портье в гостиницу, чтобы он пошел проверить, жива ли ты.

— У меня плохие новости со вчерашнего вечера, — сказала я и объяснила, какой сюрприз преподнес мне Дэн.

Это был один из тех редких случаев, когда Марджи онемела. После долгой паузы она произнесла:

— Не могу поверить, что он такое сказал.

— Как там говорится… самые близкие люди — самая большая загадка?

— Но Дэн всегда был образцом верности, надежности, солидности…

— Выходит, я совершила нечто такое, что дало ему повод восстать против этих ярлыков, о чем он, оказывается, мечтал годами.

— И кто эта женщина?

— Он не скажет, тем более что вообще отрицает ее существование.

— Там определенно кто-то есть, — сказала Марджи. — В Дэне, может, и взыграло запоздалое подростковое бунтарство, но он бы не стал по своей воле бросать тебя после стольких лет брака.

— Поверь мне, я знаю это, как никто другой. Дэн не из тех, кто стремится к независимости. Ему необходим дом и кто-то в этом доме, к кому он будет приходить.

— Есть идеи насчет кандидаток?

— Бьюсь об заклад, это какая-нибудь чертовка медсестра из госпиталя… или из женщин-рентгенологов. Там есть одна, которая давно на него глаз положила. У нас даже хохма такая была — как он однажды сбежит со своей Ширли-Роуз Хогарт…

— Ее действительно зовут Ширли-Роуз?

— Боюсь, что да. Но он всегда говорил, что она зануда. Не мог же он, в самом деле…

— Может, он все-таки одумается…

— После всего, что он мне вчера наговорил, думаю, ему будет очень трудно вернуться. Он поставил крест на нашем браке.

— Как ты держишься?

— Замечательно, тем более что, как вдобавок сообщил Дэн, меня могут арестовать в любую минуту.

— Это второе, о чем я хотела с тобой поговорить. Вчера пресс-секретарь Министерства юстиции выступил с заявлением о том, что они все-таки склоняются к идее судебного процесса, но еще не готовы к тому, чтобы задержать тебя.

— Они что, дают мне шанс сбежать из страны?

— Мой юрист полагает, что это всего лишь реакция на всеобщий ажиотаж вокруг этого дела. При этом он настоятельно советовал тебе срочно подыскать адвоката по уголовным делам. Ты знаешь кого-нибудь у вас, в Портленде?

— Вряд ли, но я поспрашиваю.

— Я свяжусь со своим нью-йоркским юристом, может, у него есть какие-то соображения. Какие у тебя планы на сегодняшнее утро?

— Дорогая, если ты попросишь меня дать еще одно интервью, боюсь, мне придется тебе отказать.

— Я не буду просить тебя об интервью. После сегодняшней статьи в «Глоб» — я прочитала ее онлайн и считаю, что написано просто потрясающе, — тебе надо залечь на дно. А я тем временем проработаю идею грандиозного телешоу…

— Умоляю, Марджи, я не выдержу этого…

— Послушай меня. Единственный способ победить в этом грязном деле — продолжать гнуть свою линию. Тем более что Джадсон сегодня заявлен в шоу Раша Лимбо и в программе Эн-пи-ар «В конечном счете». Он просто купается во всеобщем внимании, и это отличная реклама для его книги. Она уже поднялась на тридцатое место в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс» — и не думаю, что он готов поделиться с тобой гонораром.

Я не могла удержаться от смеха. Марджи была в своем репертуаре — она умела разрядить обстановку удачной остротой.

— Сделай мне одолжение. Поезжай домой и отдохни немного, но не отключай свой сотовый, потому что ты мне понадобишься. Если будут звонить журналисты, всех отсылай ко мне. Даже если они попытаются обманом вытянуть из тебя хоть слово — мол, «нам нужна всего лишь одна цитата», — говори: «Не обсуждается». Поняла?

— Поняла.

— И последнее: не читай сегодняшнюю «Портленд пресс геральд». Там призывают к увольнению тебя из школы.

— Что еще пишут?

— А что можно от них ожидать? «Подает плохой пример подрастающему поколению штата Мэн… предала не только своего мужа, но и свою общину… то, что она не пожелала извиниться, говорит о вопиющем высокомерии…» — в общем, весь набор провинциального брюзжания.

— Может, мне все-таки покаяться? — предложила я и рассказала ей о вчерашней встрече с копом.

— Может, тебе все-таки не появляться на улице в пьяном виде? — парировала Марджи.

— Это были чрезвычайные обстоятельства.

— Послушай, я не осуждаю тебя за то, что ты выпила лишнего. Я просто хочу сказать: слава богу, что этот коп оказался порядочным человеком. И я тебя еще раз предупреждаю: заляг на дно. Мы еще подумаем, стоит ли тебе выступить с легким раскаянием.

В почтовом ящике моего сотового было девять сообщений — в основном от Марджи, но были и просьбы журналистов об интервью, а одно сообщение оставил отец, который писал, что прочитал «Глоб» и гордится тем, что я держалась с «таким достоинством».

Я попыталась дозвониться отцу, но он не брал трубку. Поэтому я оставила сообщение: «Привет, это я. Ты должен знать, что вчера вечером Дэн ушел от меня. Пожалуйста, перезвони мне, как только сможешь». Потом я спешно приняла душ, собрала свою багажную сумку и, чтобы не светиться лишний раз у стойки администратора, особенно после комментария в сегодняшней местной газете, расплатилась за номер, воспользовавшись электронной системой оплаты, отображенной на экране телевизора. На лифте я спустилась прямо в подземный паркинг, нашла свою машину и поехала домой.

Подъезжая к Фалмуту, я остановилась у супермаркета по соседству с нашим домом и зашла в магазин. Мистер Эймс — хозяин магазина, с которым мы были знакомы еще с тех пор, как переехали сюда, — поднял голову. Но вместо привычного приветствия «А, Ханна, добрый день!» он отвернулся. Я взяла корзину и набрала кое-каких продуктов. Когда я подошла к прилавку и поставила корзину у кассы, он снял ее и убрал под прилавок:

— Отныне вам следует делать покупки в другом месте.

— Но почему? — спросила я.

— Если вам так хочется знать почему…

— Мистер Эймс, есть две стороны…

— Я не хочу иметь среди своих клиентов нарушителей закона.

— Я не нарушитель закона.

— Ну, это вы так считаете. Можете делать покупки в другом магазине.

— Мистер Эймс, я много лет была…

— Я знаю, как давно вы покупаете у меня продукты. На месте вашего мужа я бы заставил вас убраться из этого города. А теперь, если вы не возражаете… — И он указал мне на дверь.

— Вы несправедливы, — сказала я.

— Мне очень жаль, — ответил он и повернулся ко мне спиной.

Я приблизилась к дому, но сначала проехала мимо, чтобы убедиться в том, что поблизости нет репортеров. Потом развернулась. Но, уже въезжая во двор, увидела то, что заставило меня с силой ударить по тормозам — инстинктивная реакция, не имеющая никакого отношения к неожиданно возникшему препятствию. Эту внезапную остановку вызвал вид моей входной двери. На ней красной краской было выведено: ПРЕДАТЕЛЬ.

Я в шоке уставилась на эти огромные буквы. На какое-то мгновение мне показалось, что это галлюцинация — фантасмагорическое продолжение ночного кошмара, в котором я жила все эти дни. Выйдя из машины, я заметила, что одно из окон первого этажа разбито. Поспешив к двери, я открыла ее, ожидая увидеть разграбленный дом. Но в гостиной обнаружила лишь кирпич, к которому резинкой была прикреплена записка. Я достала ее и уставилась на черные карандашные каракули:

Я уже собиралась броситься к телефону и вызвать полицию, но в последний момент передумала. Если вмешаются стражи порядка, этот инцидент обязательно попадет на страницы газет. А если он попадет на страницы газет, это будет еще одним пятном на моей изрядно подпорченной репутации.

Я решила осмотреть дом (просто чтобы убедиться, что остальные окна целы) и на пороге нашей спальни замерла как вкопанная, увидев, что двери шкафа Дэна открыты и половины вещей уже нет. Он освободил и все ящики своего комода, забрал обувь.

Я тут же спустилась в подвал. Его компьютера тоже не было. Как и большей части его компакт-дисков и драгоценных титановых клюшек для гольфа. Повсюду стояли упакованные коробки с его вещами, ожидая прибытия грузчиков.

Переезд вовсе не был спонтанной реакцией или вспышкой гнева. Конечно, он планировал его, и, судя по тому, как много вещей уже забрал с собой, останавливаться в отеле он не собирался. Похоже, у него был запасной аэродром — достаточно просторный, чтобы вместить весь его скарб…

Я схватила телефонную трубку со стола Дэна и проверила голосовую почту. Там скопилось больше двадцати сообщений — в основном от журналистов, которые настаивали на интервью (игнорируя мою просьбу обращаться в офис Марджи). Я быстро прокрутила принятые сообщения, остановив перемотку, когда услышала голос своей невестки — нервный и суровый:

Я нажала кнопку «стереть» и перешла к следующему сообщению — от Карла Эндрюса, директора школы:

Странно, но ни один из этих звонков не подкосил меня, потому что ничего хорошего я и не ждала. А когда получаешь ровно то, чего ожидаешь…

В очередной раз прочувствовать на себе враждебный настрой со стороны местных жителей мне пришлось, когда я позвонила стекольщику из Фалмута, чтобы тот починил разбитое окно. Фил Пост, по совместительству и местный плотник, много лет помогал нам по хозяйству. Но, услышав мой голос по телефону, он сразу переменил тон и сказал, что сегодня очень занят.

— Хорошо, может, завтра? — спросила я.

— Завтра я тоже буду занят, — ответил он.

— Послезавтра?

— По правде говоря, миссис Бакэн, мне сейчас не нужна работа.

— То есть ты хочешь сказать, что тебе не нужна работа от меня, — уточнила я.

— Что-то вроде того, — согласился он и добавил: — Я тороплюсь. — После чего повесил трубку.

Я воспользовалась справочником «Желтые страницы» и позвонила стекольщику, который оказался свободен и, похоже, совсем не смутился, когда я назвала ему свое имя и адрес. Возможно, он просто не читал газет и слушал только радиостанции классического рока, которые не передавали выпуски новостей. Когда я спросила, не посоветует ли он кого-то из маляров, поскольку мне нужно перекрасить входную дверь, он сказал, что сам выполняет такую работу.

— Я на все руки мастер, — рассмеялся он. — Ждите меня через пару часов.

Мне очень хотелось поговорить с кем-то, кого можно было назвать другом. Поэтому я позвонила Алисе Армстронг.

— О, привет, — очень нервно воскликнула она.

— Я так рада слышать твой голос. Ты не представляешь, что у меня сейчас творится.

— Как же, я ведь читаю газеты, — сказала она. — И видела тебя по телевизору.

— Может, ты слышала и то, что Дэн бросил меня? И что меня выгнали из школы? Или в наших джунглях еще не расползлись сплетни…

— Знаешь, Ханна, сейчас не самый удачный момент для разговора. Можно, я перезвоню тебе позже?

— Ах да, конечно. Просто… мне сейчас действительно одиноко. И если ты свободна сегодня вечером, чтобы поужинать со мной…

— Нет, я занята, — сказала она. — Все, мне пора.

И она нажала отбой.

Вот это я уже отказывалась понимать. Алиса была, пожалуй, самой левой из всех, кого я знала, и уж она должна была бы первой позвонить мне, когда Тобиас Джадсон выпустил в меня свои неоконсерваторские стрелы. Возможно, я и впрямь позвонила ей не вовремя. А может, она была не одна и рядом были люди, при которых ей было неловко выражать мне поддержку.

На самом деле я хотела расспросить Алису об адвокатах, которые занимались уголовными делами (она знала всех в Портленде). Но неожиданно на выручку пришел отец. Я позвонила ему сразу после разговора с Алисой и все ему рассказала. Он был так возмущен, особенно Дэном.

— Одно дело — валять дурака, совсем другое — бросить жену, когда она в беде. Это трусость, но в глубине души он и сам знает.

— Слабое утешение.

— Все как с цепи сорвались. Можно подумать, что ты помогла бежать Усаме бен Ладену.

— Теперь привязались к этой фразе, которую я бросила репортеру, о том, что не хочу просить прощения. Но как я уже объяснила в интервью для «Глоб»…

— Я читал, что ты готова попросить прощения только у своей семьи, и я полностью с тобой согласен. Это было хорошее интервью. Ты держалась молодцом.

— Я рада, что ты так думаешь. Потому что, как говорят твой внук и невестка… — И я рассказала, что мне запретили видеться с внуками.

— Это не навсегда.

— Не обольщайся, — сказала я. — Джефф безжалостный и неумолимый, особенно по отношению к своей матери.

— Я мог бы попытаться с ним поговорить, но боюсь, он считает меня главным Троцким в нашей семье.

— С Шэннон еще хуже. Для нее все мы — убийцы младенцев в зародыше. А теперь, после того, что открылось в моем прошлом, да и всей этой мерзости про тебя…

— Тебя до сих пор волнует эта, как ты ее называешь, «мерзость»?

— Столько лет прошло…

— Ответь на вопрос, — мягко произнес он.

— В то время меня это волновало, конечно. Мне было неприятно, что ты изменяешь маме, хотя даже тогда я понимала, что так уж устроены ваши отношения. В глубине души я готова признать, что мама была права насчет меня — я всегда была консерватором. И за исключением того единственного эпизода с Джадсоном…

— Я вовсе не хочу об этом знать, Ханна. Для меня это, в сущности, ничего не меняет. Даже если бы у тебя был любовник все эти тридцать лет…

— Если бы…

Он рассмеялся:

— Что ж, даже в этом случае мои чувства к тебе не изменились бы, и я все равно видел бы в тебе замечательного человека.

— Вряд ли меня можно назвать замечательной, отец. Я не писала книг и не прославилась своими выступлениями против правительства. Я жила тихой, скромной жизнью. Не такой уж плохой вплоть до недавнего времени, но тем не менее заурядной. И когда она закончится лет через двадцать — тридцать, кто вспомнит о том, что я вообще была на этом свете? Тебя уже не будет. Дэн к тому времени окончательно вычеркнет меня из памяти. Как и Джефф. И его дети, которые даже не успели привыкнуть ко мне. А Лиззи…

Я почувствовала, как слезы закипают в глазах и дрожит голос. На меня вдруг накатила страшная усталость, и я подумала, что все-таки не выдержу и сломаюсь. Но какая-то крупица разума остановила рвавшийся наружу поток эмоций.

— Ханна, прекрати, — сказал отец — Сейчас и без того полно желающих тебя попинать. Не облегчай им жизнь. Потому что, если тебе интересно мое мнение, ты не сделала ничего плохого…

— О, прошу тебя…

— Ничего… и поверь, если бы это было не так, я бы первый сказал тебе об этом.

Нет, не сказал бы. Отец никогда и ни за что не осуждал меня. И это было одним из его многочисленных достоинств. Сейчас, вслушиваясь в его далекий голос, я могла думать только о том, как мне повезло, что он рядом со мной… и что он всегда будет защищать меня, что бы ни случилось.

— А теперь, если не возражаешь, отеческий совет: каким бы ни было твое следующее интервью, думаю, неплохо бы сказать, что ты уже покаялась перед теми, кто тебе дорог, а то, что тебя загнали в угол и заставили совершить противоправные действия, не заслуживает покаяния перед нацией. И еще я знаю одного адвоката в окрестностях Портленда, которого могло бы заинтересовать твое дело. Ты когда-нибудь слышала имя Грега Толлмена?

— Кто же в Портленде не знает Грега Толлмена? — сказала я.

Это был стареющий адвокат, известный радикал конца пятидесятых; в свое время он доставил правительству немало головной боли, организовав кампанию в защиту природы и против загрязнения окружающей среды крупными корпорациями, ведущими лесоразработки в заповедных лесах северного Мэна. Сказать, что Грег Толлмен вызвал раскол в общественном мнении, — значит ничего не сказать. В кругах местных экологов и левых активистов штата Мэн он слыл героем. Для всего остального штата он был старомодным смутьяном-шестидесятником.

— Если он возьмется за мое дело, — сказала я, — это вызовет много разговоров в городе. Но поскольку обо мне и так разговоров хватает…

— Я сейчас же позвоню ему. И как бы мне ни хотелось предложить тебе убежище здесь, в Берлингтоне, я действительно считаю, что ты должна остаться в Портленде — просто чтобы доказать этим ублюдкам, что им тебя не запугать.

Через час явился стекольщик — тихий, немногословный парень по имени Брендан Форман, который, увидев написанное на двери слово «ПРЕДАТЕЛЬ», сказал:

— Хорошо, что у меня нет таких соседей, как у вас.

К середине дня он удалил все следы граффити и заменил стекло в разбитом окне. Когда я выписала ему чек на триста долларов и поблагодарила за скорый приезд, он сказал;

— Если они вернутся и опять напишут что-нибудь отвратительное на двери, позвоните мне, и я все сделаю за полцены. Я не верю в то, что человека можно запугать… тем более что речь идет о делах давно минувших дней.

Хитро подмигнув мне, он ушел.

Эта встреча воодушевила меня. Как и телефонный звонок от Грега Толлмена. Он звонил из столицы штата, Аугусты, где участвовал в процессе в Верховном суде Мэна.

— Великие умы думают одинаково, — сказал он. — Я внимательно слежу за тем, что происходит с вами, и все ломаю голову, почему же вы не воспользуетесь услугами адвоката. Знаете, в середине шестидесятых я был студентом Вермонтского университета, и ваш отец был моим наставником… так что мы с ним давно вместе. Я тут застрял в Аугусте, но планирую вернуться завтра к обеду. Может, вы подъедете ко мне в офис во второй половине дня? Скажем, часа в четыре? Вот мой сотовый телефон, и если вдруг что-то случится до этого времени… мало ли, федералы явятся к вам домой с ордером на арест или еще что… немедленно звоните мне, и я тут же примчусь. А так до завтра.

Ближе к вечеру я съездила в местный большой супермаркет, где никто не остановил меня в дверях и не сказал, что вход воспрещен. Возвращаясь домой, я мысленно готовилась увидеть очередное граффити на двери, но потом решила, что никто не станет хулиганить при свете дня. И не ошиблась. В доме было тихо.

Пока снова не зазвонил телефон.

— Ханна, дорогая, это я, — услышала я голос Марджи. — И у меня для тебя такие новости!

— Хорошие? — спросила я.

— Интересные. Ты когда-нибудь слышала про Хосе Джулиа?

— Конечно, это ведущий ток-шоу, из правых.

— Ну, правый — это слишком громко сказано. Он настоящий либертарианец: правительство, вон из нашей жизни; ничего не имею против сигарет: до тех пор, пока не дымят мне в лицо… в определенной степени и республиканец, конечно. Но зато он не приемлет пуританства и часто признается, что он атеист… Как ты, наверное, знаешь, у него огромная аудитория… главным образом из-за его скандальных сюжетов…

— Он ведь, кажется, интересовался исчезновением Лиззи?

— Конечно. А знаешь почему?

— Женатый звездный доктор, возможно, причастен к исчезновению своей любовницы, инвестиционной банкирши…

— Боюсь, что да, это его тема. Но рейтинги у этого парня заоблачные, и к тому же он не любит религиозных правых, что нам как раз на руку. И еще он терпеть не может моралистов, и это означает, что он мог бы задать хорошую трепку Тобиасу Джадсону…

— Помню, я читала в каком-то глянцевом журнале, что у него пунктик насчет адюльтера, поскольку он застукал свою первую жену in flagrante[65] с другим парнем — и как оказалось, она изменяла ему годами…

— Где ты это прочла?

— Кажется, в «Пипл» — да, в парикмахерской я только «Пипл» и читаю.

— Я тоже, хотя вру, конечно. Послушай, что бы там ни писали про его бывшую жену, но Хосе Джулиа — это величина, он влиятелен, его все смотрят, и он хочет, чтобы вы с Джадсоном встретились лицом к лицу в его программе.

— Ни в коем случае.

— Я знаю, это выглядит вульгарно и низкопробно… но ты только подумай, какие открываются возможности. Ты представляешь свою версию событий. Бросаешь вызов Джадсону, публично обвиняешь его в клевете…

— Я не сделаю этого.

— Послушай, я понимаю, что тебе противно находиться с ним в одной студии…

— Я не сделаю этого.

— И я знаю, ты ненавидишь идиотское телевидение Хосе Джулиа. Но если ты нокаутируешь противника..

— Марджи, я пару раз видела его шоу. Он начинает задирать своих гостей, читает им мораль, назидательно грозит пальцем, унижает их. Мне всего этого хватило в последнее время…

— Хорошо, хорошо, я тебя поняла. Но я не требую от тебя немедленного ответа..

— В любом случае это будет «нет».

— Выслушай меня. Людям Хосе Джулиа надо дать ответ до конца завтрашнего дня. Подумай хорошенько. Подумай о том, как это здорово — открыть публике глаза на этого говнюка, прижать его к стенке. В общем, у нас в запасе двадцать четыре часа, так что…

— Ладно, я подумаю. А теперь о главном: ты все еще в госпитале?

— Да, но завтра они отправляют меня домой.

— Тебе не следует так перенапрягаться…

— А что мне прикажешь делать? Сидеть и кашлять, дрожа от страха, что увижу кровь? Во всяком случае, твои разборки отвлекают меня от мысли, что эта зараза все-таки прикончит меня.

— Не говори так. Врачи ведь сказали, что они все удалили…

— Теперь они начинают думать, не пропустили ли какую-нибудь вторичную или третичную опухоль.

— Я уверена, ты выкарабкаешься.

— Я — нет, но все равно спасибо за избитую фразу. В моей ситуации даже банальности нелишние. Пожалуйста, скажи мне, что ты серьезно подумаешь над предложением Хосе Джулиа… тем более что я шантажирую тебя своим рецидивирующим раком.

Я рассмеялась:

— Обещаю подумать.

Мой план на вечер был незатейливым. Я собиралась приготовить себе легкий ужин, потом устроиться перед телевизором и посмотреть какой-нибудь старый фильм. На одном из кабельных телеканалов анонсировали фильм Билли Уайлдера «Туз в рукаве», потрясающе едкую историю из жизни желтой прессы. На редкость подходящее зрелище. Но не успел начаться мой тихий вечер, как снова зазвонил телефон. Я хотела проигнорировать звонок, но вместо этого рука сама потянулась к трубке, о чем я тут же пожалела.

— Ханна, это Шейла Платт.

Только тебя сейчас не хватало.

— Привет, Шейла, и спасибо тебе за поддержку, я прослушала твое сообщение. Это было очень кстати.

— Э… боюсь, что…

— Может, мы завтра поговорим, Шейла? Я ужасно устала…

— Это не займет много времени, — сказала она. — Вчера прошло собрание нашей читательской группы, и большинством голосов мы исключили тебя. Мне очень жаль, что именно меня уполномочили сообщить тебе эту новость…

Я расхохоталась.

— Вот уж чему не поверю, — сказала я. — Бьюсь об заклад, что именно по твоей инициативе прошло это голосование, и ты сама вызвалась сообщить мне результат.

Короткая пауза.

— Если честно, я тоже никогда тебя не любила, — сказала она.

— Ты меня просто убила этим признанием, — съязвила я. — Надо же, а я еще восхитилась твоим мужественным поступком, когда ты позвонила на прошлой неделе и выразила поддержку.

— Я тогда еще не знала, что ты предала своего мужа и свою страну.

— Что ж, спасибо вере за таких христиан, как ты. И раз уж мы заговорили о вере, я не могу поверить, что это было единогласное решение, если там присутствовала Алиса Армстронг.

Шейла Платт мерзко захихикала.

— Не стоит так переоценивать Алису, — сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты хочешь сказать, что ничего не знаешь?

— Не знаю что?

— Ты действительно не знаешь, что твой муж переехал к ней?

До меня не сразу дошло.

— Ты лжешь, — сказала я.

— Тебе бы хотелось, чтобы я солгала, — ответила она.

Я все равно не могла поверить.

— И как давно… — услышала я собственный голос.

— …это продолжается? — закончила она мою мысль. — Понятия не имею. Почему бы тебе не спросить у Дэна?

И снова гнусный смех. Я повесила трубку.

Не давая себе времени на раздумья, я схватила трубку и позвонила Алисе домой. После пяти долгих гудков мне ответили.

— Алло? — Это был Дэн.

Трубка задрожала в моей руке.

— Ты трусливый говнюк, — произнесла я срывающимся голосом. — Объявил мне о разводе, а сказать правду — что, духу не хватило?

Повисло молчание, после чего в трубке раздался решительный щелчок. Связь оборвалась. Я тут же нажала кнопку повторного набора, но линия была занята. Я звонила еще три раза. Непрерывные частые гудки были мне ответом: он нарочно не вернул трубку на рычаг. Неожиданно для себя я схватила пальто, ключи от машины и выбежала из дома. Уже в дороге я осознала, что еду в центр Портленда, с твердым намерением протаранить своим автомобилем дверь дома Алисы Армстронг…

Но робкий голос разума шепнул мне:

«Сделай это, и они отправят тебя на психиатрическую экспертизу, а потом все окончательно поверят в то, что ты чокнутая. Возвращайся домой сейчас же».

Я пропустила первую часть послания. Впрочем, как и настоятельный совет в продолжение. Я мчалась вперед. Проскочив центр Портленда, оказалась на шоссе I-95. У меня не было никакого плана. Я просто решила ехать куда глаза глядят. Вскоре я вырулила на федеральную автостраду в направлении на юг. Через сорок пять минут я была на границе штата. А еще через час въезжала в пригороды Бостона.

Я пересекла мост. Свернула к «Флит-центру». Остановилась у отеля «Оникс». Передала ключи от машины швейцару. Потом прошла к стойке администратора и сказала, что хочу снять номер на одну ночь. Клерк посмотрел на меня с некоторой подозрительностью, когда узнал, что у меня нет багажа. Я объяснила, что собиралась в спешке. От меня не ускользнуло, что он вглядывается в мое лицо. Трудно было сказать — то ли он видит во мне потенциальную самоубийцу, то ли узнал меня (по газетам или телерепортажам, а может, запомнил с прошлого раза, когда мы останавливались здесь). Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я протянула ему свою кредитную карту. Он пропустил ее через автомат, получил подтверждение и вернул мне вместе с ключом от номера.

— Вы всего на одну ночь? — поинтересовался он.

— Еще не знаю, — ответила я.

Поднявшись наверх, я открыла дверь своего номера и вошла. Взгляд тотчас упал на большую кровать, и я подумала, что у меня больше нет мужа, с которым можно было бы делить это ложе.

Сев в кресло, я задалась вопросом, какого черта я здесь делаю. Посмотрела на часы. Половина десятого. В голове вертелась настойчивая мысль: может, продолжить поиски?.. А может быть — всего лишь может быть, — за это время она успела прошмыгнуть в свою квартиру и теперь сидит там безвылазно, заказывая еду с доставкой на дом. Или…

Я инстинктивно потянулась к телефонной трубке и набрала номер Лиззи. Ответил мужской голос. И он был знаком мне.

— Кто это? — спросил детектив Лиари.

Я назвала себя.

— Что заставило вас позвонить? — спросил он.

— Отчаяние, — ответила я. — Есть новости, детектив?

— Вы бы первой узнали.

— Почему вы отвечаете на звонки? Вы что, в ее квартире?

— Да нет, что вы, просто мы переадресовали звонки с ее домашнего телефона на этот номер. А я вот задержался на работе допоздна, потому и ответил. Вы дома, в Мэне?

— Нет, я в Бостоне.

— Неужели? А почему вы здесь?

— Сама не знаю, — ответила я и расплакалась, вдруг выплеснув копившиеся за столько дней ярость и боль.

Я плакала долго, все не могла остановиться. Когда мне наконец удалось совладать с эмоциями, я снова приложила трубку к уху, уже и не надеясь, что услышу голос Лиари. Но он все это время оставался на линии.

— Вы в порядке? — спросил он.

— Нет, — измученно выдохнула я.

— Где вы сейчас находитесь?

Я сказала.

— Послушайте, я как раз заканчиваю здесь. Дайте мне полчаса, и я буду ждать вас в лобби.

— В самом деле, вы же не обязаны… — начала я.

— Я знаю, — ответил он, — но все равно буду.

Он приехал, как и обещал, ровно через тридцать минут. Оглядев шикарный хай-тековский интерьер лобби, он сказал:

— Тут рядом ирландский бар, мне там как-то уютнее.

Мы устроились в угловой кабинке. Подошел хозяин бара, поздоровался с Лиари за руку и сказал, что первый заказ за счет заведения. Он сам заказал нам для начала по двойному «Бушмиллз» с «прицепом»[66].

— Я вообще-то не большой любитель виски, — сказала я.

— Поверьте мне на слово, «Бушмиллз» — это лучший анестетик, а вам без него сегодня не обойтись.

Принесли напитки. Мы чокнулись. Я глотнула виски. Оно обожгло горло, но тут же разлилось приятным теплом и отозвалось легким кайфом.

— Неплохо, — сказала я.

— Ирландское решение всех жизненных проблем — вы слушайте, это вам говорит настоящий бостонский ирландец.

Он залпом опрокинул виски, потянулся за пивом и вдогонку осушил едва ли не всю кружку. Потом жестом попросил бармена повторить.

— Сегодня был долгий день, — сказал он. — Да и вам в последние дни приходится несладко. Я слежу за вами по газетам и телерепортажам.

— Тогда меня удивляет, что вы согласились пропустить стаканчик с потенциальной арестанткой, которая к тому же совсем не патриотка, изменяет мужу…

Лиари подвинул мне стакан:

— Выпейте.

Я сделала маленький глоток.

— До дна, — сказал, он.

Я залпом опрокинула свою дозу виски.

— Отлично, — похвалил он и кивнул бармену, чтобы повторить.

У меня поплыло перед глазами, но уже в следующее мгновение равновесие восстановилось, и я снова вернулась на землю, хотя и в приятном опьянении.

— А теперь расскажите мне все по порядку, что произошло, — попросил Лиари.

Я выполнила его просьбу, хотя мой рассказ и затянулся минут на двадцать. Лиари спокойно слушал монолог, изучая мое лицо с профессиональной беспристрастностью. Когда я закончила, он какое-то время молчал. Потом снова дал знак бармену, чтобы тот освежил выпивку.

— Адская у вас неделька выдалась, — сказал он и полез в карман, доставая маленький блокнот и ручку.

— Спорить не буду.

— И вы говорите, что люди Хосе Джулиа ждут ответа до конца завтрашнего дня?

— Я не собираюсь идти на программу, — сказала я.

— Думаю, не стоит торопиться с решением.

— Почему?

— Так, интуиция. Но прежде скажите мне, как назывался тот город, куда к вам нагрянул Джадсон?

— Пелхэм, штат Мэн.

Он сделал пометку в блокноте.

— И кого вы можете назвать из ваших тамошних знакомых?

Я назвала несколько имен, но, разумеется, поскольку со дня отъезда из Пелхэма я больше ни разу там не появлялась, мне трудно было сказать, живы они или нет.

— Это я сам выясню, — сказал он.

— Но когда?

Завтра у меня выходной, и я давно хотел прокатиться за город, подышать свежим воздухом Так что, возможно, с утра я заскочу в Пелхэм и проверю, помнит ли еще вас кто-нибудь из его нынешних обитателей.

Глава десятая

Грег Толлмен выглядел как пугало. Причем пугало престарелое — и явно из эпохи шестидесятых. Ростом чуть ли не под два метра, худой, как стручок, с длинными седыми волосами, собранными в конский хвост, он был одет в узкие линялые джинсы, ковбойские сапоги (с претензией на шик), голубой блейзер и голубую рубашку с фирменным галстуком гарвардской юридический школы. Его гардероб и прическа представляли собой странное смешение стилей — стареющий хиппи родом из истеблишмента и подсмеивающийся над его же правилами игры.

Офис Толлмена — на Конгресс-стрит в деловом квартале Портленда — казался каким-то крольчатником, так много в нем было закутков. Стены этого лабиринта были завешаны всевозможными постерами — от старой увеличенной фотографии Мартина Лютера Кинга до рекламного плаката экологического движения с Джорджем У. Бушем над кнопкой детонатора, угрожающего взорвать мир; от исторических листовок «Вон из Вьетнама!» до современных «Нет отправке войск в Ирак». Сотрудников было немного — всего четыре молоденькие помощницы, которые казались очень занятыми. Одна из них восседала за секретарским столом, заваленным папками и свежей почтой. Ей было чуть за двадцать, она щеголяла в комбинезоне и притягивала взгляд роскошной копной вьющихся волос. Меня кольнула ностальгия по шестидесятым, когда мы с девчонками с таким же шиком одевались без всякого стиля.

— Вы, должно быть, Ханна, — сказала она, когда я вошла в приемную. — Грег ожидает вас, пожалуйста, проходите прямо.

В кабинете Грега не было двери — еще одна политическая шалость, — так что стучаться было некуда. Впрочем, он встал из-за стола и вышел мне навстречу, как только я застыла на пороге.

— Добро пожаловать, Ханна, — сказал он, протягивая мне свою длинную костлявую руку. — Я так рад тебя видеть, и не только потому, что, как я уже сказал по телефону, твой отец — последний из великих мыслителей, но еще и потому, что глубоко уважаю твою позицию и восхищаюсь тем, как ты держишься во всей этой отвратительной истории.

— Даже несмотря на то, что я отказалась просить прощения?

Он показал на плетеный стул, приглашая садиться. Стол был завален бумагами. Похоже, в его юридической практике расшивка документов по папкам не считалась приоритетом.

— Это был умнейший ход, и не только с чисто этической точки зрения. Если бы ты попросила прощения, то тем самым официально признала бы свою вину. А так мы имеем классическую ситуацию «он сказал/она сказала». Это не означает, что федералы не придут за тобой, особенно с высочайшего благословения преследовать всех, у кого в прошлом есть хотя бы намек на радикализм. Но зато это существенно затрудняет задачу сфабриковать против тебя дело. Так вот, вчера я пошел и купил книгу Тобиаса Джадсона — чего, поверь, мне совсем не хотелось. Противно сознавать, что кладешь деньги в карман этого святоши. Но мне, разумеется, необходимо было посмотреть, против чего мы будем бороться… помимо плохой прозы, конечно. Меня не удивляет, что ему удалось опубликовать это дерьмо только в правом издательстве. Назвать это не дерьмом, а патокой не могу, потому что не хочу оскорблять патоку. Тем не менее, книга продается — вчера в топ-сотне «Амазон» она была на двадцать восьмом месте… и не то чтобы я слежу за этими рейтингами. Еще бы, она получила такую рекламу — и все благодаря исчезновению твоей дочери, которое оказалось весьма кстати для Джадсона… нет, конечно, я не хочу сказать, что он так цинично воспользовался чужим горем.

Он вскинул брови, как Гручо Маркс. Я решила, что Грег Толлмен мне определенно нравится.

— А теперь, хотя я не сомневаюсь, что тебя уже тошнит от этого, мне бы хотелось выслушать всю историю от начала до конца — буквально с того момента, как Джадсон ворвался в твою жизнь тридцать с лишним лет назад.

Грег Толлмен оказался прямо-таки мастером перекрестного допроса, особенно когда вскрывал многочисленные пласты моей истории, обнажая глубинные конфликты.

— После того как между вами случилась первая близость, ты говорила ему, что испытываешь чувство вины?

— Конечно.

— И что он ответил?

— Он обвинил меня в том, что я раба «буржуазных ценностей».

Грег Толлмен усмехнулся:

— Это обязательно надо упомянуть во время очных дебатов.

— Я еще не приняла решение.

И снова хитрая улыбка на лице Грега Толлмена.

— Даже сознавая, что для тебя это единственный шанс прижать его к стенке?.. Ты когда-нибудь делала аборт? — вдруг спросил он.

— Нет.

— Как ты думаешь, Джефф когда-нибудь уговаривал свою подружку сделать аборт?

Я слегка опешила от такого вопроса, о чем и сказала.

— Извини за прямоту, — кивнул Толлмен, — но по опыту могу сказать, что у наиболее активных пролайферов зачастую свои скелеты в шкафу, они и занимают такую экстремальную позицию, потому что сами наворотили дел, за которые им теперь очень стыдно.

— Мне о скелетах в прошлом Джеффа ничего не известно, но даже если бы я что-то знала, все равно не позволила бы вам использовать это против него.

— Даже притом что команда Джадсона может привлечь его на свою сторону?

Я опешила.

— Я не верю в то, что он может публично выступить против меня, — сказала я.

На самом деле я могла в это поверить, особенно после разговора, который у нас состоялся сегодня утром. Это было около половины девятого, и я проснулась в своем гостиничном номере в Бостоне — к счастью, одна. Ну, если честно, счастья в этом никакого не было. После трех виски с «прицепами» детективу Лиари чуть ли не на руках пришлось тащить меня до отеля. Лиари пообещал мне, что сам не сядет за руль (он победил в алкогольном состязании, выпив втрое больше меня) и поедет домой в Бруклин на такси. Когда мы подошли к дверям отеля «Оникс», я совершила нечто невообразимое — разумеется, в алкогольном угаре. Я поцеловала его. И это был вовсе не дружеский поцелуй в щечку, а настоящий, глубокий поцелуй. Он откликнулся с подобающим энтузиазмом, но уже через какое-то мгнобение мягко высвободился из моих объятий.

— Идея хорошая, что само по себе нехорошо, — тихо произнес он.

Я снова притянула его к себе:

— Не думай, просто…

Он взял меня за плечи:

— Я сам этого хочу. Но — и это «но» не обойти — у нас довольно строгие правила, не допускающие отношений с лицом, вовлеченным в расследование…

Я поцеловала его.

— Я никому не скажу, — прошептала я.

— Ханна…

Я снова поцеловала его:

— Это будет всего одна ночь…

— Ханна…

— И утром я буду по-прежнему уважать тебя.

Он подавил смех.

— Я никогда не выходил за рамки, — сказал он.

Я снова поцеловала его:

— Не уходи…

Он взял меня за руки.

— Я позвоню тебе утром, — сказал он, — проверю, как твое похмелье.

Потом, коснувшись моего лба легким поцелуем, проводил меня во вращающиеся двери отеля. Когда я обернулась, он помахал мне рукой и ушел в темноту.

Я дошла до номера, кое-как открыла дверь, разделась, юркнула в постель и сразу отключилась. Очнулась я только утром. В окно струился слабый свет. Часы на прикроватной тумбочке показывали шесть пятьдесят две. Голова раскалывалась. Но чувство вины заглушало даже эту боль.

Не думай, просто…

Я накрыла лицо подушкой. Угораздило же меня покуситься на бывшего иезуита, который к тому же расследует дело об исчезновении моей дочери. Высший балл за глупость… с учетом того, что сейчас творится вокруг меня.

Я перевернулась на другой бок, в надежде, что сон позволит мне забыться еще на несколько часов. Не тут-то было. В спешке покидая Портленд, я забыла прихватить с собой книжку. Поэтому я включила телевизор, но тут же со злостью выключила, увидев на экране фотографию Лиззи, которая снова была в центре внимания «Фокс ньюс». Можно сбежать, но нельзя скрыться. Марджи права: массмедиа не оставят меня в покое, пока не найдется Лиззи.

Я встала. Приготовила себе ванну. Когда я отмокала в горячей воде, до меня вдруг дошло: сегодня мне совершенно нечего делать. Нет работы, куда надо спешить; нет мужа, которому надо звонить; нет обязательств, кроме встречи с Грегом Толлменом во второй половине дня. Но если не считать встречи с адвокатом, который будет пытаться спасти меня от тюрьмы, весь день был в моем распоряжении — пустота, которую нечем заполнить…

В самом деле, чем? Это было странное ощущение на фоне десятилетий вечной занятости, когда я втайне стенала от того, что мне не хватает времени. Даже после того, как разъехались дети, время все равно оставалось ускользающей материей. Подготовка к занятиям, уроки в школе, консультации с учениками, заседания в комитетах, домашнее хозяйство, уход за собой, читательская группа, чтение, чтение, чтение, благотворительная работа с бездомными, участие в просветительских программах, отслеживание достойных киноновинок, ежемесячное посещение Бостонской филармонии, а еще нужно было держать руку на пульсе текущих событий… в общем, только успевай поворачиваться.

Удивительно, что в этой моей круговерти было так мало Дэна. Притом что он всегда был в моей жизни — ждал меня вечерами, когда я приходила домой… звонил в течение дня, просто чтобы сказать «привет»… любил устраивать мне сюрпризы, приглашая поужинать в ресторане… и, казалось, всегда был доволен нашим союзом… Я по-прежнему хотела видеть его рядом с собой… потому что, черт возьми, мы столько всего пережили вместе (первые годы притирки, десятилетия воспитания детей, кризис среднего возраста и прочую муть). Мы были исключением из правил современной жизни: наш многолетний брак держался не на постылом чувстве долга и не на психологической зависимости. Мы были вместе, потому что все еще хотели быть вместе, несмотря ни на что. Многие ли пары могут сказать о себе такое?..

Мы по-прежнему вместе…

Нет, это уже не про нас. Про нас теперь можно говорить только в прошедшем времени: мы были вместе…

Прошедшее время. Как случилось, что мы оказались в прошедшем времени? И как могла Алиса…

Нет, об этом лучше не думать. Потому что, даже пытаясь представить себе техническую сторону этого романа — первая искра взаимного интереса, робкое начало, первый тайный обед или ужин, первое прикосновение, первый поцелуй, сброшенные одежды…

Прекрати. Это бессмысленное занятие, зато гарантированно затянет тебя в пропасть отчаяния. Двигайся дальше, только вперед…

Я вышла из ванны. Вытерлась насухо, оделась и спустилась вниз на завтрак. За столом я намеренно уткнулась в журнал, чтобы не отвлекаться на новости, которые транслировали на большом плазменном экране. В восемь часов я вернулась к себе в номер, села в кресло и сделала телефонный звонок, которого больше всего боялась.

— Я не хочу с тобой разговаривать, — бросил Джефф в трубку, как только услышал мой голос.

— Неужели ты действительно вот так запросто вычеркнешь меня из своей жизни? — спросила я.

— Ты говоришь так, будто это я виноват в том, что произошло.

— Я этого не говорила. Я просто хочу, чтобы мы все обсудили и обдумали…

— Обдумали? Ты просишь меня обдумать эту ситуацию, в то время как сама явно не задумывалась о последствиях, когда рассуждала в своем интервью «Бостон глоб» о сыне и невестке…

— Все, что я сказала, это…

— Я прекрасно помню, что ты сказала. Я умею читать. А хочешь знать, что я читал вчера вечером? Сочные воспоминания Тобиаса Джадсона о моей матери, которая занималась сексом с мужчиной, но не с моим отцом, в то время как я спал в этой же комнате. И что, по-твоему, я должен чувствовать после этого, мамочка?

— Я знаю, знаю, и я тебе уже говорила, как скверно у меня на душе…

— А я-то что должен чувствовать? Три раза ты занималась с ним сексом в моем присутствии. А потом не придумала ничего лучше, кроме как тащить меня с собой через границу, переправляя своего любовника…

— Джефф, любимый, ты должен попытаться понять…

— Нет, мама, я не должен ничего понимать. И если ты снова заведешь эту шарманку: «Он заставил меня… у меня не было выбора», я повешу трубку. Потому что за эти два дня вылезло столько грязных секретов, что я уже не знаю, где правда, а где ложь.

— Но, что бы ты ни думал, о моем поведении, неужели ты не видишь, что Джадсон пытается продать эту историю, чтобы заработать денег и приукрасить свой имидж? И неужели ты не понимаешь, что представить себя в выгодном свете он может, лишь очернив меня…

— Ответь мне только на один вопрос: ты спала с Тобиасом Джадсоном, будучи замужем за моим отцом?

— Да, но…

— И ты действительно курила всю дорогу до Канады и обратно, в то время как я спал на заднем сиденье?

— Какое это имеет значение?

— Просто ответь на вопрос, — произнес он тоном общественного обвинителя, каковым в одно время и являлся.

— Да, но…

— А знаешь ли ты, что сегодня утром я звонил своему врачу по этому поводу и он назначил мне на понедельник рентгеновское обследование грудной клетки…

— Тебе не кажется, что это излишняя мера предосторожности?

— Это тебе так кажется. С таким же успехом ты можешь отрицать опасность пассивного курения…

— Джефф, это было тридцать лет назад. Разумеется…

— Разумеется что? Разумеется, это не важно? Это тебя оправдывает? А может, ты хочешь сказать: «Разумеется, Джефф, ты, как всегда, маленький педант?» Или, может: «Разумеется, ты ведь не веришь этому новообращенному идиоту Тобиасу Джадсону?» Знаешь что, мам? Я счастлив быть педантом, так же как счастлив в своей христианской вере. И я собираюсь повесить трубку, чтобы не взорваться и не наговорить тебе кучу нехристианских вещей. Знай только одно: я полностью согласен с Шэннон в вопросе об отлучении тебя от наших детей. И что бы ты ни сказала или ни сделала, этого не изменит.

Прежде чем я смогла ответить, он бросил трубку. Когда я перезвонила, мне ответила голосовая почта. Я не стала оставлять сообщение.

Спустя несколько часов я пересказывала Грегу Толлмену этот разговор с сыном. Выслушав меня, он сказал:

— Могу я дать один непростой совет? Как бы тебе ни хотелось достучаться до сына, позволь ему сейчас чувствовать себя правым. Насколько я понял, он человек довольно категоричный, а я по собственному опыту знаю, что такие люди, раз вбив себе что-то в голову, ни за что не отступятся… потому что это означает, что они признают свою неправоту. Доктринеру несвойственно сдаваться, тем более, если рядом жена, представляющая фанатичное крыло Евангелистской Свободной церкви. Я пробил ее в Гугле сегодня утром — она так и просится на рекламный щит движения пролайф от Коннектикута.

— Было бы проще всего обвинить ее в дурном влиянии на Джеффа. Но ведь он взрослый мужчина… и далеко не глупый. Он знает, что делает.

— Вот почему другая сторона может использовать его против тебя.

— Если это произойдет, — тихо произнесла я, — значит, так тому и быть.

После этого он изложил мне свою стратегию, целью которой было «напугать до чертиков» наших оппонентов. Он хотел публично заявить о том, что мы собираемся подать на Джадсона и его издателей в суд за клевету в мой адрес, потребовав возмещения морального ущерба, исчисляемого астрономической суммой.

— Поверь мне на слово, наши шансы на выигрыш в суде практически ничтожны, поскольку, как я уже говорил, мы имеем дело с классической ситуацией «твое слово против его слова». И все-таки, даже если мы просто объявим сумму иска, скажем, в двадцать миллионов…

— Боже правый…

— Я понимаю, цифра абсурдная. Но идея в том, чтобы напугать их, заставив поверить в то, что мы настроены решительно. Они поймут, что с нашей стороны это всего лишь стратегический ход, но общественный резонанс будет огромный. И вдобавок это будет сигналом для Минюста, что мы готовим очень серьезную защиту твоей позиции…

Зазвонил мой сотовый. Я извинилась перед адвокатом и ответила на звонок.

— Как твое похмелье? — спросил детектив Лиари.

— Начало дня бывало и получше, — сказала я.

— У меня тоже. Надеюсь, ты не слишком казнишь себя.

— Это мое обычное состояние.

— Догадываюсь.

— И особенно я преуспела в этом часов в шесть утра. Послушай, можно я перезвоню? Я сейчас у адвоката…

— Значит, я все правильно рассчитал, потому что звоню тебе из Пелхэма.

— Ты шутишь?

— Если бы. Какая же это помойка. Для похмелья и выходного дня можно, конечно, придумать занятие и получше, чем мчаться в глубинку штата Мэн. Тем не менее рыскал я тут не напрасно, есть кое-что весьма любопытное.

После этого он рассказал, что ему удалось раскопать в далеком прошлом. Я слушала с нарастающим изумлением.

— Это действительно было? — наконец спросила я.

— Похоже, что да.

У меня закружилась голова. Я не верила ушам своим.

— Но это все меняет, не так ли? — спросила я.

— Определенно.

— Послушай, если я сейчас передам трубку Грегу Толлмену, адвокату, который берется защищать меня, тебя не затруднит рассказать ему все это? Он тоже должен знать.

— Если он берет столько же, сколько большинство адвокатов, мой пятиминутный рассказ обойдется тебе в пятьдесят баксов.

— Он не из тех адвокатов, — сказала я. — Подожди секунду…

Я закрыла рукой трубку, объяснила Толлмену, кто мой собеседник, и передала ему телефон.

— Добрый день, детектив… — сказал он и развернулся на своем вращающемся стуле.

По ходу разговора он делал много пометок в блокноте и постепенно становился все более оживленным, а в его комментариях все чаще проскальзывал жаргон шестидесятых: «Что, на серьезе?», «Потрясно!» и уж совсем атавизм — «Клево!». У меня адвокат, который разговаривает, как администратор рок-группы «Грейтфул Дэд». И все-таки я была рада иметь его в своих защитниках.

Закончив разговор, он вернул мне телефонную трубку, широко улыбнулся и сказал:

— Мы замочим этих недоносков.

И он начал выстраивать свою стратегию.

Покинув офис Толлмена, я сразу позвонила Марджи в Нью-Йорк и посвятила ее в подробности открытий, сделанных Лиари в Пелхэме.

— Вау! — воскликнула она. — Люди Хосе Джулиа будут в восторге.

— Ты думаешь, они на это купятся? — спросила я.

— Ты шутишь? Да сожрут с потрохами. Это как раз то дерьмо, которым они кормятся. Я сейчас же свяжусь с ними, скажу, что мы готовы, и посмотрим, на какой день они смогут нас пропихнуть.

— Меня все-таки беспокоит, выдержу ли я дебаты с этим парнем.

— Когда они вызовут тебя в Нью-Йорк, мы договоримся, и ты приедешь на день раньше, чтобы мы могли провести парочку репетиций, сделать из тебя красотку и подготовить к бою с этим ублюдком.

И тут она начала рисовать мне свою стратегию.

Я поехала домой. На подъездной аллее мне снова пришлось резко ударить по тормозам. Входная дверь в очередной раз была изуродована красной краской. Только граффити несколько изменилось. Слово ПРЕДАТЕЛЬ вернулось… но к нему было добавлено: УБИРАЙСЯ НЕМЕДЛЕННО.

На этот раз шока не было. Во мне закипела ярость… особенно когда я увидела, что на фасаде разбиты все окна. Я припарковала машину. В дом зашла через заднюю дверь. Я старалась сохранять спокойствие. Подняв телефонную трубку, позвонила стекольщику. Он ответил сразу и сказал, что уже едет. Пока я ждала его, меня вдруг охватило острое желание побыть одной, уйти ото всего и от всех.

Поэтому я позвонила отцу и сказала, что исчезну на несколько дней.

— Почему бы тебе не исчезнуть в Берлингтон? — спросил он.

— Я должна побыть совсем одна, — ответила я.

— Понимаю, — тихо произнес он.

— Пожалуйста, не принимай это на свой счет.

— Нет-нет, даже не думай. Я просто хотел, чтобы ты знала, что двери моего дома открыты для тебя и днем и ночью…

— Я знаю, отец. Ты был просто на высоте все это время…

— Каждый раз, когда я читаю какую-нибудь статью о тебе или слышу голос этого лицемерного моралиста в очередном интервью, где он рассуждает о том, как Иисус простил ему предательство своей страны, я думаю только об одном: если бы только я не сказал ему тогда…

— Отец, это бессмысленно… и никому из нас от этого легче не станет.

— Куда ты поедешь?

— Туда, где меня не найдут.

Стекольщик появился через полчаса.

— Вы точно не участвуете в местном конкурсе на популярность? — спросил он.

— Вроде бы нет.

— Планируете остаться?

— Думаю, я поддамся на угрозы и исчезну на время.

— Тогда, если не возражаете, могу вам кое-что предложить… тогда уж точно никто не испортит вашу дверь…

Он поделился со мной своей идеей. Я мрачно улыбнулась и сказала:

— Делайте.

Пока он работал, я собрала чемодан, сложив и одежду, которая могла мне понадобиться для интервью в Нью-Йорке через несколько дней. Мои сборы прервал звонок домашнего телефона. Я сняла трубку.

— Я не вовремя? — спросила Алиса Армстронг.

— Да, — сказала я. — Мне нечего тебе сказать.

— Я не хочу объясняться, — продолжила Алиса, — или просить у тебя прощения. Я просто хочу попытаться прояснить, почему это произошло.

— Для меня это звучит как объяснение.

— Никто из нас никогда не задумывался о том, во что это выльется. Но…

— Кажется, понимаю. Поначалу вы оба думали, что это дружба. А может, ты хотела заполучить Дэна только для постели?

— Пару месяцев назад мы встретились за ланчем…

— Только ланч?

— Поначалу да.

— Если бы это был только ланч, Дэн сказал бы мне. Что особенного в ланче с другом семьи, верно?

— Хорошо, это был не просто ланч после второй встречи…

— Как же все началось?

— Ханна, тебе вряд ли захочется это знать…

— Я задаю вопрос, очевидно, мне хочется знать ответ. Итак, как это началось?

— Я обратилась к Дэну по поводу хронической проблемы с плечевым суставом.

— Ах, плечевым суставом? Неужели?

— Профессиональная болезнь иллюстраторов.

— И что, все иллюстраторы потом спят со своими ортопедами или это случается только с ортопедами — мужьями лучших подруг?

— Я не собиралась влюбляться. И он не собирался.

— О, так это любовь, что ли?

— Неужели ты действительно думаешь, что Дэн просто так ушел бы от тебя?

— Как трогательно знать, что он это сделал из-за любви.

— Послушай, я не прошу твоего понимания. Я просто хотела объяснить…

— Ты хочешь моего прощения, так ведь?

— Я этого не говорила.

— Тогда в чем смысл этого звонка?

— Мне плохо… я виновата… я…

— Извинения не принимаются, — сказала я и положила трубку.

Сев на кровать, я больно закусила указательный палец — чтобы не закричать, не схватить первый попавшийся под руку предмет и не швырнуть его в окно. Но даже притом что внизу работал стекольщик, готовый починить разбитые окна, что-то меня все-таки остановило. Может, это была холодная, тупая ярость, которая подавила подступившую истерику.

Я заставила себя подняться. Закончила сборы. Обошла дом, проверила, все ли окна закрыты. Написала записки молочнику и разносчику газет, сообщив, что до середины следующей недели не буду нуждаться в их услугах. Потом позвонила Марджи и сказала, что отправляюсь куда глаза глядят.

— Но к понедельнику ты вернешься в Нью-Йорк? — спросила она.

— Я буду.

— Прошу, не забирайся слишком далеко. Программа будет записываться во вторник ранним вечером, и это означает, что у нас в запасе будет только тридцать шесть часов, чтобы подготовить тебя к схватке с Джадсоном.

— Я успею, — сказала я.

— Голос у тебя жуткий. Что, еще одна бессонная ночь?

Я рассказала про звонок Алисы Армстронг.

— Ничуть не удивлена, — сказала Марджи.

— Почему, черт возьми?

— Потому что она явно страдает от огромного чувства вины, тем более что она была твоей подругой, а это в десятки раз усугубляет вину. От нее ведь тоже муж уходил, так что кому, как не ей, знать, что ты сейчас переживаешь.

— Это слабое утешение для меня.

— Дорогая, тебя сейчас никто и ничто не утешит. Но ты ведь и сама это знаешь, я права?

— Боюсь, что да.

— Все, ладно, иди, прячься на уик-энд… но не отключай свой сотовый, чтобы я могла дозвониться тебе в любое время. Ты же знаешь, какая я психопатка.

Я понесла чемодан к машине. Брендан уже вставил новые стекла, удалил старое граффити. Вместо него, как мы и договаривались, он выписывал красной краской: ВЫ ПОБЕДИЛИ… Я УЕХАЛА.

— Теперь уж точно отстанут от вас, — сказал он.

— Сколько я вам должна? — спросила я.

— Сорок баксов достаточно.

— Но в прошлый раз было триста.

— А теперь — работа за счет заведения.

— Это очень великодушно, но совсем не обязательно.

— Обязательно.

Я нашла убежище недалеко от дома — всего в нескольких часах езды к северу, в маленьком отеле на острове Маунт-Дезерт. Было начало мая, межсезонье, так что проблемы с комнатой не возникло.

Отель был слегка обветшалый, и интерьер не поражал воображение. Зато кругом царила чистота, и пляж был в двух шагах, и многочисленные прогулочные тропы, а в моей комнате стояло очаровательное старинное кресло с оттоманкой, куда так и хотелось завалиться с книжкой. Я приехала перед самым заходом солнца. Зарегистрировалась и тотчас отправилась к берегу, встала на песке и долго смотрела на Атлантику. Что бы ни случилось на следующей неделе, думала я, все равно я справлюсь, найду, чем заполнить свою жизнь. Я повторяла, как мантру: «Все получится», но слова казались пустым звуком. Я не сдавалась. Хотя теперь у меня не было дома, где всегда ждали, не было детей, которым можно было позвонить, и рядом никого…

Все, довольно.

Я прошлась по берегу. Повернула к отелю, продолжая уговаривать себя, что надо отвлечься, устроить себе отдых, не думать ни о чем.

Черта с два. Но я все равно пыталась. За эти дни мне удалось одолеть три романа. Я устраивала себе долгие прогулки, включая восхождение на вершину горы Маунт-Дезерт. Я ни разу не включила телевизор, не открыла ни одной газеты или журнала, а мой портативный радиоприемник был настроен на волну местной радиостанции классической музыки, которая никогда не прерывалась выпусками новостей. Я нашла рыбный ресторанчик в Бар-Харбор, где ужинала каждый вечер, с книгой и бокалом вина, и хозяин не задавал мне вопросов, почему я здесь и одна, зато каждый раз угощал ликером за счет заведения.

Свой сотовый телефон я держала отключенным, лишь два раза в день проверяла голосовую почту. Среди оставленных сообщений были настойчивые просьбы об интервью от журналиста «Портленд пресс геральд» («Вы должны напрямую объясниться с жителями Портленда», на что я мысленно отвечала: «Нет, я ничего им не должна»). Был какой-то безумный звонок от незнакомой женщины, которая отказалась назвать свое имя, но прошипела: «Я рада, что тебя выгнали из школы. Мы не хотим, чтобы такие шлюхи учили наших детей». (К счастью, это был единственный психопатический выпад, хотя он и расстроил меня, тем более что я терялась в догадках, где она раздобыла номер моего телефона.) Было несколько взволнованных сообщений от отца, но, когда я перезвонила ему в субботу вечером, он, кажется, успокоился и еще раз подтвердил, что, как только все уляжется, они с Эдит ждут меня в гости.

Марджи звонила лишь дважды — в первый раз, просто чтобы сказать «привет» и узнать, не заселилась ли я в «мотеле с тараканами», а потом сообщила информацию по моей поездке в Нью-Йорк, организованной людьми Хосе Джулиа.

— Они оплачивают тебе сто пятьдесят долларов в сутки за отель, питание и прочую ерунду, хотя в понедельник ты останавливаешься на квартире и ужинаешь со мной.

— Почему ты не позволишь мне пригласить тебя в ресторан?

— Будет проще, если мы поедим у меня, — сказала она.

— Что ты хочешь этим сказать? — с подозрением спросила я.

— Я хочу поесть дома, тебя устраивает?

Ее тон был категоричным, и я решила не спорить.

— Как скажешь.

— Бен, мой помощник, встретит тебя в отеле и привезет ко мне в офис для инструктажа. Он будет помогать Рите — это номер два в моей команде. Тебе она понравится. Настоящая акула пиара, ненавидит религиозных идиотов и очень хочет, чтобы ты размазала этого Джадсона. Так что готовься к серьезной накачке со стороны мисс Риты. Да, и последнее: я еще раз обговорила с людьми Хосе Джулиа, как все это будет обставлено. Они все согласовали, получили добро…

— И ты думаешь…

— Я снова звонила твоему детективу Лиари. Он вполне уверен в том, что у нас все получится. Конечно, в таких делах… риск есть. Если что-то пойдет не так, нам придется туго. Но если дело выгорит…

— Я начинаю нервничать, — сказала я.

— Это понятно, — отозвалась Марджи. — Предстоящие два дня определенно будут горячими.

И все-таки мне удалось хорошо выспаться напоследок. В день отъезда я проснулась в семь утра, в последний раз прогулялась по берегу, после чего тронулась на юг, настроившись на трехчасовую дорогу до Портленда. Когда до аэропорта оставалось миль десять, я посмотрела на часы и убедилась в том, что у меня в запасе есть немного времени. Поэтому я свернула с автострады на Фалмут, проехала по шоссе 88, снижая скорость по мере приближения к дому, и заехала во двор. Граффити ВЫ ПОБЕДИЛИ… Я УЕХАЛА никто не дополнил. Все окна были целы. Тактика сработала. Мой дом оставили в покое.

Я не стала проверять почтовый ящик. Вырулив со двора задним ходом, поехала в аэропорт. Там я оставила машину на длительной парковке, зашла в здание терминала и зарегистрировалась на рейс до Нью-Йорка.

Я не боюсь перелетов, но в тот день при малейшей тряске у меня потели ладони, и в животе все переворачивалось. Закрыв глаза, я убедила себя в том, что веду себя до смешного нелепо. Этими самолетами управляют компьютеры, и им нипочем даже сильная турбулентность. Но, конечно, не заоблачные ветра заставляли меня нервничать. Во мне говорил страх перед тем, что меня ожидало в следующие два дня.

В аэропорту меня встречал с именной табличкой мужчина в костюме и черной шоферской кепке. Мы пересекли мост Пятьдесят девятой улицы, и перед нами открылся Манхэттен с его головокружительным видом на небоскребы. Я с интересом разглядывала улицы, пытаясь возбудиться от мысли, что нахожусь в Нью-Йорке. Но вместо возбуждения испытывала лишь ужас.

Когда я приехала в отель, в лобби меня уже ждал Бен Чемберс. Это был невысокий нервный парень лет под тридцать, который, тем не менее, излучал обаяние крайне уверенного в себе человека.

— Вы здесь, это здорово, просто здорово. И мы все ждем вас в нашем офисе. Скажем, если мы встретимся здесь через полчаса? Вы будете готовы, да?

Мой номер был просторный и безликий, но с великолепным видом на город и Ист-Ривер. Я быстро распаковала свой чемодан и спустилась вниз раньше назначенного времени. Чему Бен был очень рад.

— Это хорошо, это очень хорошо, потому что у нас так много дел. И у нас в запасе всего два часа, потому что Марджи ждет вас на ужин в семь.

— Как она? — спросила я.

Бен Чемберс лишь нервно передернул плечами:

— Я бы так сказал: она настоящий боец.

Это звучало угрожающе.

Офис Марджи находился всего в двух кварталах, и, поскольку был ясный день поздней весны, мы прошлись пешком. Или, по крайней мере, я пыталась идти, в то время как Бен рассекал поток пешеходов беспощадным галопом. Позади осталась Шестая авеню, и вот мы вошли в старое приземистое офисное здание в стиле 1940-х годов на Сорок седьмой улице. Агентство «Марджи Синклер Ассошиэйтс» занимало небольшую анфиладу на одиннадцатом этаже — четыре комнаты с развешанными по стенам постерами в рамках, фотографиями прошлых пиар-кампаний и многочисленных клиентов; декор был простым, стильным, функциональным.

Меня провели в комнату для совещаний, где я нос к носу столкнулась с Ритой. В отличие от Бена, ее было слишком много, но двигалась она на удивление легко. Ее голос звучал, как гудок парохода в тумане; голова казалась огромной, усиленная объемной копной крепких черных завитков. Рукопожатием она напоминала костоправа, а взглядом — строгого судью.

— Знаешь, что я подумала, когда прочитала книгу этого говнюка? — сказала она, жестом указывая на один из стульев, расставленных вокруг длинного стола. — Нет ничего хуже, чем возродившийся в вере христианин, играющий скелетами в шкафах других людей.

Принесли кофе, и, сделав три глотка, Рита сказала:

— Ладно, начнем работать.

В течение следующих двух часов меня подвергли истязанию, после которого я чувствовала себя просто выпоротой. Рита, в роли обвинителя, и Бен, встревающий с дополнительными вопросами, сообща пытали меня, прощупывали, провоцировали и заманивали в ловушки. Поначалу эта словесная атака здорово нервировала. Настолько, что я даже поверила, будто они на стороне Джадсона. Разумеется, на то и был расчет. Издеваясь надо мной, постоянно сбивая с толку, разбивая в пух и прах все мои доводы и объяснения, они одновременно закаляли меня, готовили к худшему из того, что можно было ожидать от Хосе Джулиа и Джадсона. От этого агрессивного перекрестного допроса у меня голова шла кругом. После полуторачасовой инквизиции Рита сделала короткую паузу и спросила:

— Ну как, весело?

— Вы напугали меня до смерти, — сказала я.

— Так и задумано. Лучше сегодня обделаться, чтобы завтра тебя уже ничто не проняло.

— Ты думаешь, он действительно будет забрасывать меня такими вопросами?

— Ты шутишь? — удивилась Рита. — Хосе Джулиа — признанный король подставы. Есть всего две причины, почему он хочет видеть тебя в своей программе. Первая: твоя пропавшая дочь и вероятность того, что она стала жертвой своего женатого любовника-доктора; и вторая: устроить между тобой и твоим бывшим любовником соревнование по обливанию грязью, чтобы вы сцепились, выясняя, кто и что делал. Если у него это не получится, он, возможно, задаст тебе вопрос, занималась ли ты с этим парнем оральным сексом. Во всяком случае, постарается намекнуть…

— Великолепно, — тихо произнесла я.

— И перестань меня бояться, — сказала Рита, — ты неплохо справляешься с задачей, если учесть, сколько говна мы на тебя вылили. Запомни одно: твоя минута славы будет длиться всего десять минут, и, если ты не собьешься, этого времени тебе вполне хватит, чтобы представить свою версию событий.

— Ну что, пройдемся еще разок?

Мы повторили импровизированное интервью, оттачивая мои ответы, отрабатывая контрудары и отбивая заковыристые вопросы, и Бен теперь сосредоточился на моих жестах, осанке и дурной привычке (как он заметил) закусывать губу в минуты волнения.

— Ни при каких обстоятельствах ты не должна этого делать во время интервью, — сказал он. — Иначе ты будешь выглядеть напряженной, и все подумают, что тебе все-таки есть что скрывать. Всегда смотри Джадсону только в глаза. Не отводи взгляд — никогда. А с Хосе держись предельно вежливо и расслабленно, даже когда он начнет загонять тебя в угол А он непременно начнет. Ему за это платят.

В половине седьмого Рита посмотрела на часы и сказала:

— Время летит незаметно, когда веселье в разгаре. Нам пора сворачиваться, иначе Ее Королевское Высочество съест меня живьем за то, что я тебя задержала и вовремя не доставила к ней. Ее Королевское Высочество требует от своих подданных, чтобы ее гости прибывали в назначенное время.

— Мы продолжим завтра в десять утра, — сказал Бен. — И до начала записи в пять успеем провести еще пару репетиций. Мне зайти за тобой в отель, скажем, без четверти десять?

— Думаю, я сама доберусь, — улыбнулась я.

— Послушай, она же из Мэна, — сказала Рита, — у нее наверняка в багаже припасен компас…

В такси Рита сказала:

— Ее Королевское Высочество говорила мне, что ты ее давняя подруга.

— Нашей дружбе тридцать шесть лет.

— Впечатляет, черт возьми. Что ж, она на редкость преданная подруга.

— Даже притом что Королевское Высочество?

— О, она в курсе, что мы ее так называем. Даже поощряет это.

— Не сомневаюсь.

— Удивительно, насколько жесткая Марджи в работе, настолько же мягкая в жизни… впрочем, ты и сама это знаешь.

— Еще как. Могу я задать тебе прямой вопрос?

— О ее здоровье?

— Угадала.

Я видела, что она колеблется, так же, как и я, от волнения кусая губу.

— Она взяла с нас твердое слово, что мы ничего не скажем…

— Она уже не может выходить из дому, да?

Она кивнула.

— Насколько все плохо? — спросила я.

— Плохо.

— Насколько?

Она отвернулась и уставилась в окно.

— Я действительно не могу…

— Она моя лучшая подруга, и я обещаю, что ничего ей не скажу.

— Поверь мне, она ведет себя так, будто ничего не происходит, но она знает…

— Знает что?

— Полгода максимум.

Я закрыла глаза и долго молчала. Потом спросила:

— Она сама тебе это сказала?

Рита кивнула:

— Она доверила мне свой секрет. По правде говоря, все и так знают, потому что, когда она несколько раз приходила в офис, было очевидно, насколько тяжело она больна. И к тому же мы постоянно мотаемся к ней домой с папками и бумагами, она ведь категорически отказывается бросать работу.

— Это все, что у нее есть.

— Когда ты увидишь ее сегодня, то испугаешься. Но постарайся не показывать этого. Она не хочет открыто признавать то, что происходит, хотя ты, конечно, заметишь, что она ужасно напугана. А кто бы не испугался? Я бы на ее месте вообще не смогла так держаться.

Ты не можешь этого знать, хотелось мне сказать. Потому что никто из нас не знает, как поведет себя в ситуации, когда узнает, что уже через полгода-год его не станет.

Когда мы подъехали к дому Марджи на Семьдесят второй улице, Рита сжала мою руку и сказала:

— Завтра ты отлично со всем справишься, поверь мне.

— Не будь так уверена в этом.

Поднимаясь на лифте, я мысленно твердила себе: будь естественна… делай вид, что все нормально… не вздрагивай.

У порога ее квартиры я остановилась, сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и нажала кнопку звонка. Из квартиры донеслось:

— Открыто.

Ее голос звучал довольно уверенно — я услышала прежнюю Марджи, — и это придало мне сил. Но, как только я открыла дверь, шок едва не сбил меня с ног.

Моя подруга сидела на диване в прихожей — маленькая, высохшая женщина, слегка сгорбленная, с впалыми щеками, почти лысая. Ее глаза и кожа приобрели желтоватый оттенок. Канистра с кислородом стояла возле передвижной капельницы. К ней был подвешен мешок с медицинской жидкостью, который трубкой был соединен с веной на ее руке.

И на фоне этого кошмара — пока я пыталась осознать, что рак заживо съел мою подругу, — мне на глаза попалась переполненная окурками пепельница на низком столике возле дивана.

В ней дымилась раскуренная сигарета, ожидая следующей затяжки. Марджи перехватила мой взгляд:

— Если ты скажешь хоть слово о сигаретах, я вышвырну тебя за дверь.

— Хорошо. Тогда я не скажу ни слова.

Печальная улыбка промелькнула на губах Марджи.

— Что ж, с приветствиями покончено. Но если ты сейчас начнешь утешать меня, я разозлюсь. Так что сегодня давай обойдемся без соплей. Просто пойди и принеси мне водки, ну и себе тоже налей.

Я прошла в маленькую кухню-камбуз и обнаружила бутылку водки возле холодильника.

— Со льдом? — крикнула я из кухни.

— Кто же пьет водку теплой, черт возьми?

Когда я вернулась с двумя стаканами, Марджи уже сидела с кислородной маской на лице, и было слышно, как она сипит, вдыхая чистый воздух. Потом она протянула руку, перекрыла клапан на канистре и взяла свою недокуренную сигарету:

— Теперь я снова могу курить.

Я протянула ей водку. Она слегка затянулась сигаретой. И почти не выдохнула дым. Он, скорее, просочился изо рта.

— Давай закуривай, — сказала она, подталкивая ко мне пачку «Мальборо лайтс». — Я же знаю, ты хочешь.

Я достала сигарету и закурила.

— Великое запретное удовольствие, да? — сказала она, прочитав мои мысли. — Ты что-то не выглядишь привычной умницей.

— У меня голова идет кругом, — сказала я, потягивая водку.

— Из-за завтрашнего мероприятия?

— Не только.

Марджи захрипела, закашлялась и заглушила приступ глотком водки, а следом — кислородом. Когда она сняла маску, то увидела мое испуганное выражение лица и сказала:

— Рита, конечно, проинструктировала тебя: не выказывать никакого беспокойства, отвращения и страха…

— Она ничего не говорила.

— Не пытайся обдурить того, кто всю жизнь дурит других. Рита — потрясающий малыш, фантастический, но она принимает все это слишком близко к сердцу. Как бы то ни было, прежде чем мы разведем тут трагедию и лакримозу — чертовски нравится мне это слово, лакримоза, — знай: я не собираюсь говорить об этом. И под «этим» я подразумеваю ЭТО. Я снимаю это с повестки дня, пока мы не разберемся с нашим делом. Но даже и потом говорить бессмысленно… потому что сказать нечего. Так, с этим все ясно?

Я кивнула.

— Вот и хорошо. Теперь дальше: я заказала на ужин суши, рассудив, что в твоем деревенском штате, откуда ты прибыла, с японской кухней напряженно. Есть возражения против сырой рыбы?

— Как ни странно это прозвучит, но даже деревенская девчонка вроде меня пробовала суши.

— Не перестаю удивляться, какого прогресса мы достигли в этой стране…

Марджи сделала еще глоток водки.

— Ладно, теперь к делу. Видишь вон ту папку на столе? — Она жестом показала на пухлый желтый конверт на обеденном столе возле кухни. — Это вырезки из газет — все, что было написано о тебе за последние две недели. Большую часть ты, наверное, не видела, поскольку, как сама говорила, с недавних пор по какой-то странной причине отключилась от средств массовой информации и Интернета.

— Это правда. Но, похоже, я многое пропустила.

— О, глупость всей этой истории вышла за рамки приличий. Чак Канн уже выжал из нее четыре колонки, и каждый неоконсервативный мудрец в этой стране — от Коултер до Брукса и Кристола[67] — воспользовался шансом облить тебя грязью и лишний раз подчеркнуть, что ты воплощаешь в себе всю аморальную и гедонистическую сущность шестидесятых. Одни стыдят тебя за отказ просить прощения, другие анализируют, способно ли наше поколение отвечать за свои поступки, и, кстати, есть даже парочка статей в твою поддержку… но они напечатаны в левых малотиражных изданиях вроде «Нейшн» и «Мазер Джоунс», которые в основном адресованы новообращенным. В любом случае, я бы хотела, чтобы ты прочитала все…

— В этом нет необходимости. Я уже в курсе того, что обо мне наплели. И больше не желаю читать о своих грехах.

— Как знаешь. Я просто хочу, чтобы ты знала содержание этих статей, на случай, если Джулиа или Джадсон выудят какую-нибудь цитату…

— Я уже решила, как отвечать на это.

— Поделись.

— Они вправе писать обо мне все что угодно. И хотя я могу и не соглашаться, я все равно это принимаю. Но моя совесть чиста в том, что касается законности моих поступков.

Она задумалась.

— Неплохо. Но это помойное телешоу, а не конституционный Конвент 1787 года, и, если ты начнешь выступать, как Томас Джефферсон, это не прокатит. Поэтому я предлагаю следующее…

Мы еще раз пробежались по сценарию, внося последние штрихи, выявляя потенциально слабые места, ужесточая мои возражения и аргументацию.

Принесли заказанную еду. За суши мы почти не разговаривали. По обоюдному молчаливому согласию мы старательно избегали больной темы — Марджи просто спросила, легче ли мне стало после уик-энда в Мэне, и лишь однажды вслух задалась вопросом, возможно ли такое, что Дэн вдруг одумается и вернется домой.

— У него «любовь», — сказала я. — И с чего вдруг он побежит обратно к той, которая не только предала его, но и выставила посмешищем в глазах приятелей по гольф-клубу?

— Вряд ли он улучшил свой имидж, когда ушел от тебя к твоей лучшей подруге.

— Наоборот, теперь он выглядит настоящим мачо, ведь его добиваются сразу две женщины. Что может быть лучше для его эго?

— Знаешь, я всегда думала, что Дэн — один из тех редких мужчин, у которых отсутствует эго.

— Он хирург, и у него, разумеется, есть эго. Проблема в том, что он всегда скрывал его. До последнего времени — пока я наконец не дала ему шанс воспользоваться им против меня.

— Ты опять взялась за самобичевание.

— Ну, что еще нового?

Мы управились с суши, щедро запивая его водкой, после чего вернулись к работе над интервью. Ближе к девяти вечера Марджи заметно сникла — последние силы, которые в ней еще оставались, стали покидать ее.

— Думаю, мне лучше лечь, — сказала она, прикладываясь к подушке, еще более жалкая, чем прежде.

— Давай я помогу тебе.

— Еще не хватало. Позволь мне сохранить хотя бы каплю достоинства. Но, прежде чем ты уйдешь, запомни две вещи, которые тебе пригодятся завтра. Первое: ты здесь жертва, но тебе нужно пройти по тонкой грани, не давая себя опустить и в то же время не опускаясь до истерики. Второе: то, о чем мы говорили, по-прежнему прорабатывается, и, похоже, все получится.

— Ты хочешь сказать, что есть сомнения?

— Кое-какие заминки, — сказала она и объяснила, в чем дело. — Завтра мы все узнаем точно.

— А если не сработает?

— Нам остается лишь надеяться, что суд общественного мнения примет твою сторону.

Расставаясь с Марджи, я попыталась обнять ее. Но она решительным жестом остановила меня и сказала:

— Если ты это сделаешь, я совершу какую-нибудь глупость. Например, разревусь. А мне сейчас нельзя раскисать.

Возвращаясь на такси в отель, я попыталась представить себе жизнь без Марджи: как это я проснусь утром, зная, что уже не услышу ее голос в телефонной трубке; сознавая, что вместе с ней ушла часть моей жизни. Неужели это и есть печальная сторона возраста — когда близкие люди уходят один за другим, пока не настает твоя очередь покинуть сцену?

Слезы, которых я все ждала, так и не приходили, хотя я знала, что они будут, но позже. Я обхватила себя руками, пытаясь унять внутренний озноб. Усталость, которую заглушили три дня, проведенные у моря, вернулась, а вместе с ней и какой-то ступор, от бессилия перед страшной реальностью.

В отеле я сразу поднялась к себе в номер и уснула в считаные минуты. Проснулась перед самым рассветом. Открыв шторы, я смотрела на Манхэттен, медленно выплывающий из темноты, навстречу новому дню… дню, которого я ожидала с ужасом.

В десять я уже была в офисе Марджи, готовая к генеральной двухчасовой репетиции. Рита и Бен остались довольны моими успехами, в последний раз напомнив о том, что я должна отвечать коротко и ясно и не забывать про визуальный контакт, какими бы неприятными ни были вопросы.

В полдень они попросили меня исчезнуть на пару часов, что я и сделала, убивая время в музее «Метрополитен», где попыталась отвлечься, любуясь шедеврами старых мастеров, египетскими мумиями и восхищаясь утонченностью французских импрессионистов.

В половине третьего я села в такси и вернулась в отель. В номере я переоделась в элегантный черный костюм, который прихватила с собой по совету Марджи. Затем, поборов искушение закурить, спустилась в лобби. Рита уже ждала меня.

— В машине тебя ждет сюрприз, — предупредила она. — Только не вздрагивай.

Я забралась в лимузин и увидела там Марджи. Она была одета в один из своих лучших деловых костюмов. Он, конечно, висел на ее истощенной фигуре, как на вешалке. Чтобы скрыть землистый цвет лица, она немного переборщила с макияжем.

— Ты что, рехнулась? — воскликнула я.

— Окончательно… и да, мой онколог сделал мне строгое предупреждение. Да пошел он, в конце концов. Я не пропущу это шоу ни за что на свете. Сегодня утром мы получили хорошие новости.

— О?..

— Угадала. Все получилось.

— Ты уверена?

— Послушай, я лишь передаю тебе то, что узнала от людей Хосе Джулиа. Но они сказали, что это верняк.

Рита села впереди, рядом с водителем, и мы тронулись в западную часть города.

— Ты уверена, что сможешь продержаться пару часов без кислородной маски? — спросила я Марджи.

— Послушай только этого скаута, — сказала Марджи Рите.

— Канистра в багажнике, — ответила Рита.

— Но, знаешь, если я вдруг откинусь в студии, у этого Джадсона будет шанс оживить меня, и тут его слава целителя душ взметнется до небес.

— Зараза ты все-таки, — рассмеялась Рита.

— Это точно, — ответила Марджи.

Мы въехали в туннель Линкольна и выскочили где-то в Нью-Джерси. Телестудия шоу Хосе Джулиа находилась на территории технопарка на окраине Сикокуса.

— Вот где Бог создал дырку от задницы, — сказала Марджи, когда мы подъехали к дверям студии. — Рита, дорогая, если я начну умирать здесь, обещай, что отвезешь меня на тот берег, прежде чем я испущу дух. Не хватало еще, чтобы я сдохла в Джерси.

В вестибюле нас ожидала гиперактивная женщина с планшеткой в руках.

— А вы, должно быть, Ханна! — сказала она, энергично пожимая мне руку. — Джеки Ньютон! Координатор программы Хосе!

Она пожала руку и Рите («А вы, должно быть, пиар-агент!») и нервно покосилась на Марджи, которую поддерживал под руку шофер… с канистрой кислорода под мышкой.

— Я ее мать, — сказала Марджи.

Меня тут же потащили в гримерную, где отдали на растерзание толстухе в обтягивающих брюках из лайкры.

— Нервничаете? — спросила она, накладывая мне на лицо слои тонального крема.

— Что, так заметно?

— А кто же не нервничает перед съемкой? Но, честно вам скажу, Хосе — душка. Просто душка. Удивляюсь, вы совсем не пользуетесь подводкой и тушью для ресниц…

Спустя десять минут я сидела в углу зеленой комнаты с Ритой и Марджи, пытаясь сохранять спокойствие. Вдруг ворвалась Джеки Ньютон, с неизменной планшеткой в руках.

— Все супер, десять минут — и начинаем! И наш второй гость уже здесь, так что…

— Он ведь не зайдет сюда? — спросила я нервно.

Джеки похлопала меня по руке, успокаивая:

— Как говорят у нас в Джерси, может, я и тупая, но уж точно не дура. И, учитывая вашу «общую историю», мы подумали, что вам обоим лучше не встречаться до поры до времени. Так что не переживайте, Ханна. Как бы то ни было, пробежимся еще разок по сценарию. Ваше выступление рассчитано ровно на десять минут. Нам нужно, чтобы вы подписали вот это согласие на съемку. И хорошая новость: мы решили вставить ваш сюжет первым пунктом программы, так что долго ждать не придется. Хосе зайдет к вам с минуты на минуту, просто чтобы поприветствовать и чтобы вы чувствовали себя как дома. Так что к бою!

Как только она отошла от нас, Марджи сказала:

— Знаешь, я никогда не доверяла тем, кто изъясняется восклицательными знаками.

Тут распахнулась дверь зеленой комнаты, и вплыл сам Хосе Джулиа. Разумеется, я видела его прежде на экране — он крутился на телевидении с середины семидесятых, начинал как репортер Эн-би-си, носил длинные волосы и кожаную куртку и хвастался своими либеральными взглядами. С тех пор он пережил несколько реинкарнаций — работал ведущим на разных кабельных каналах, в провальном журнале Эй-би-си, потом заделался журналистом-критиком, прежде чем, в конце девяностых, нашел свою нишу возмутителя спокойствия и провокатора. И хотя он всегда преподносил себя как «аполитичного» журналиста, тот факт, что ему доверили расширенный эфир на «фокс ньюс», прежде чем он перешел на «Нью Америка кейбл ньюс», однозначно говорил о щедрости его хозяев-консерваторов. Чего стоила патриотическая околесица, которую он нес после событий 11 сентября, или появление его имени на первых страницах газет после того, как он застращал на своей программе имама, заявив ему: «Вы ненавидите наш образ жизни»; тот комментарий был с восторгом встречен в правых кругах. Именно этого я больше всего и боялась — что Джулиа начнет разыгрывать патриотическую карту и терзать меня вопросами о любви к родине.

— О, добро пожаловать, Ханна Бакэн! — радостно воскликнул он, ринувшись прямо на меня.

Как ни противно мне это признавать, но для мужчины на пороге шестидесяти он выглядел безупречно: черный костюм с иголочки, сливочного цвета рубашка и сдержанный галстук в горошек, богатая черная шевелюра, слегка взъерошенная, густые усы а-ля Сапата[68] и улыбка на тысячу ватт. Всем своим видом он демонстрировал хороший вкус в одежде и отличную спортивную форму.

— Я так счастлив видеть вас здесь, — сказал он, протягивая для пожатия сразу обе руки. — Просто счастлив. Вы рады, что находитесь у нас?

— Э… честно говоря…

— Я знаю! Знаю! Тот человек! Я не могу сказать, что осуждаю вас, но, как только мы перейдем в студию, у вас будет возможность высказаться начистоту — и на национальном телевидении. Да мы тут устроим настоящий «дилерз чойс», как в покере! В самом деле, Ханна, ведь истинная цель нашего шоу… повеселиться.

Повеселиться? Он действительно сказал повеселиться?

— Вот именно, — сказал, он, прочитав мои мысли. — Потому что хотя мы и будем касаться весьма щекотливых личных аспектов… конфронтация и катарсис — что может быть забавнее, верно? И одна из причин, почему я всегда выступаю за то, чтобы это шоу записывалось без зрительской аудитории, состоит как раз в том, что схватка проходит куда острее, когда нет толпы, криками подбадривающей соперников.

Я кивнула.

— Так что, если хотите разозлиться там, в студии, злитесь. Хотите сказать ему все, что о нем думаете, — говорите. Идет?

— Идет, — ответила я.

— У вас все получится. Я знаю. Увидимся в пять.

И он выплыл из комнаты.

Я повернулась к Марджи и прошипела:

— Я ухожу.

— Нет, ты остаешься, — прошипела она в ответ.

— Он собирается устраивать какое-то фрик-шоу. Особенно если учесть, что ему он наговорил то же самое, что и мне. «Если хочешь злиться, злись. Заткни ее. Обзови ее шлюхой!» Я буду выглядеть идиоткой…

— Обратного хода нет, — сказала Рита, схватив меня за запястье и крепко сжав его. — Жребий брошен. И ты сделаешь то, что…

Я встала. Рита силой усадила меня обратно.

— Ханна, это твой единственный шанс восстановить справедливость. Если ты сейчас уходишь, cause celebre[69] умножается на десять. Ты идешь на программу — у тебя появляется шанс закрыть это дело, вернуться в прежнюю жизнь. Что ты выбираешь?

Вмешалась Марджи:

— Если ты посмеешь уйти, я умру на месте, и мой призрак будет преследовать тебя до конца твоих дней.

— Это не смешно, — сказала я.

— А я и не шутила.

Вернулась Джеки — все с той же планшеткой и восклицательными знаками, которые так и сыпались из нее.

— Момент истины, Ханна! Готова к бою?

Я с трудом поднялась, испытывая головокружение. Если бы я упала в обморок, если бы мне стало дурно…

Я бы никогда не простила себе этой минутной слабости.

— Я готова, — твердо сказала я.

Марджи взяла меня за руку:

— Ты справишься.

Я последовала за Джеки в студию. По дороге она сказала:

— Мы не можем пригласить вашу группу поддержки, поскольку Хосе категорически против посторонних лиц в студии — только съемочная бригада и участники. Но в зеленой комнате установлен монитор, и они смогут наблюдать за происходящим.

Декорации были очень простыми. Высокий стул наподобие трона для ведущего, два узких кресла друг против друга по обе стороны низкого столика. На голубом заднике красовался логотип «ХОСЕ!». Ко мне подошел звукорежиссер с беспроводным микрофоном, закрепил его на лацкане моего пиджака и попросил спрятать аккумуляторную батарейку во внутренний карман. Мне показали мое кресло, и я села, пару раз меняя позу ног, чтобы расположиться поудобнее. Подоспела гримерша, подправила огрехи в макияже, проявившиеся в последние полчаса. Я закрыла глаза, пока она припудривала мне щеки и нос. Когда я открыла их, передо мной сидел Тобиас Джадсон. Я невольно дернулась. Вблизи он выглядел еще более кряжистым, чем на фотографии. Сейчас ему как раз припудривали лысую макушку, и в стеклах его очков без оправы отражались блики света. Наши глаза встретились на мгновение. Он поприветствовал меня коротким кивком головы. Я кивнула в ответ, и мы оба отвернулись. На столике перед Джадсоном лежали две книги — его автобиография и Библия.

Вышел Хосе Джулиа, за ним хвостом увивались его личная гримерша и режиссер, нашептывающий ему на ухо последние инструкции.

— Понял, понял, — сказал Джулиа, взгромоздившись на свой трон. Он заглянул в записи, проверил звук, попросил приблизить телесуфлер на пару футов, сверил часы. На своих гостей он не обращал никакого внимания.

Когда режиссер дал команду тридцатисекундной готовности, Джулиа удостоил нас взглядом, широко улыбнулся и сказал:

— Шоу начинается!

— Двадцать секунд, десять секунд, пять, четыре, три, две…

Вспыхнули огни, режиссер подал сигнал Джулиа, который уставился прямо в камеру и начал читать с телесуфлера.

— Добрый вечер, Америка! Сегодня в нашей программе — проклятие тучной женщины, чей роман с персональным тренером закончился убийством. И что бывает, когда падчерицы выходят замуж за своих отчимов? Но прежде… представьте, что у вас был запретный роман с мужчиной тридцать лет назад — и вы же помогли своему возлюбленному бежать из страны, в то время как его разыскивало ФБР. Представьте, что этот человек, ныне пересмотревший собственные убеждения, пишет книгу о своем прошлом, вытаскивая тот самый скелетик из вашего шкафа. Как бы вы отреагировали на это? Вот с такой дилеммой столкнулась Ханна Бакэн, замужняя учительница из штата Мэн, чье прошлое разворошил в своей новой книге ведущий радийного ток-шоу из Чикаго Тобиас Джадсон. И Ханна всерьез оспаривает версию Тоби, утверждая, что он силой втянул ее в эту авантюру… между тем Тоби пишет, что она была так влюблена в него, что не колеблясь вызвалась помочь ему бежать от правосудия. Что ж, друзья, у нас классическая ситуация: его слово против ее слова, — и сразу после рекламной паузы мы сможем выяснить, кто же здесь говорит правду. Оставайтесь с нами!

Свет в студии опять погас.

— Тридцать секунд! — скомандовал режиссер.

Джулиа снова игнорировал нас, потягивая воду. Я посмотрела в сторону Джадсона. Я видела, что он наблюдает за мной, отмечая мою нервозность. Он адресовал мне легкую сардоническую усмешку, словно говоря: я тебя сделаю.

— Десять секунд, пять, четыре, три, две…

Вспыхнули прожектора.

— И снова здравствуй, Америка! В правом углу нашей студии Тоби Джадсон, известный радиоведущий из Чикаго и автор книги «Я больше не марширую». В левом углу Ханна Бакэн, школьный учитель из штата Мэн, жена, мать двоих взрослых детей. Это ее роман с Джадсоном стал новостью национального масштаба в свете любовной связи ее дочери со знаменитым доктором Марком Маккуином и последующим исчезновением девушки. Мы говорили о деле Элизабет Бакэн в нашей предыдущей программе. Прежде чем мы начнем, Ханна, позвольте просто спросить: как вы считаете, доктор Марк Маккуин мог причинить вред вашей дочери?

Рита предупреждала, что этот вопрос обязательно прозвучит, так что я точно знала, как на него реагировать.

— Видите ли, Хосе, — сказала я, устанавливая пресловутый визуальный контакт. — Каждый из родителей, кто нас сейчас смотрит, знает, что нет ничего страшнее, чем пропажа твоего ребенка. И пока моя дочь не будет найдена живой и невредимой, моя жизнь будет омрачена трагической неизвестностью. Я должна верить, что она по-прежнему жива и ее здоровью ничего не угрожает.

— Но все-таки, как вы думаете, доктор Маккуин может быть причастен к ее исчезновению?

— Это вопрос к полиции, Хосе.

— Но полиция по-прежнему считает Маккуина главным подозреваемым в деле. Тоби Джадсон, зная о той боли, которую сейчас испытывает Ханна Бакэн в связи с пропажей дочери, вы полагаете, это подходящий момент для публикации вашей книги?

Широкая улыбка Джадсона в сторону Хосе Джулиа.

— Хосе, позвольте мне с самого начала нашего разговора сказать о том, что мое сердце переполнено сочувствием к Ханне Бакэн в связи с ее трагедией, и я каждый день молюсь за счастливое возвращение Элизабет домой. Но я также должен отметить, что у меня никогда не было намерений раскрывать имя миссис Бакэн как женщины, которая помогла мне бежать в Канаду. В книге я вывел ее под псевдонимом…

— Но наверняка вы знали, что кто-нибудь да вычислит прототипа…

— Псевдоним был предназначен для того, чтобы защитить ее личность. Если вы хотите показывать пальцем, Хосе, вам следует начать с Чака Канна, который и раскрыл тайну на своем веб-сайте.

— И все-таки вы были непримиримым радикалом шестидесятых, не так ли?

Еще одна снисходительная улыбка от Джадсона.

— Я бы сказал, самым упертым из твердолобых левых, — ответил он и тут же начал объяснять, что за обстоятельства привели его в Мэн, рассказывать про то, как мой отец направил его ко мне, потом про coup de foudre, младенца в кроватке, на глазах у которого мы занимались любовью (Хосе особенно понравилась эта деталь), и, конечно, как я настояла на том, чтобы отвезти его в Канаду.

— Довольно насыщенная история, Тоби, — сказал Джулиа. — Адюльтер. Радикализм шестидесятых. Пособничество серьезному преступлению. Любовь с первого взгляда. Ночной марш-бросок через границу. Неудивительно, что ваша книга уже стала бестселлером! Ханна Бакэн, что ваш муж думает обо всем этом?

— Понятное дело, он расстроен, — сказала я, глядя ему в глаза.

— Настолько расстроен, что ушел от вас после тридцати лет брака.

Я уже была близка к тому, чтобы закусить губу.

— Боюсь, так оно и есть, Хосе.

— И никаких шансов на примирение, поскольку теперь он живет с вашей лучшей подругой? Или, вернее сказать, бывшей лучшей подругой? Никогда не думал, что в Портленде, штат Мэн, бушуют страсти, как в Пейтон-плейс[70]! Но если серьезно, Ханна, что вы думаете о представленной Джадсоном истории вашего любовного романа?

— В ней полно лжи и искажения фактов. Но самой большой ложью…

Джулиа перебил меня:

— Да ладно, ведь ваш отец действительно направил его к вам?

— Да.

— И вы запали на него, верно?

— Это было временное увлечение…

— Которое увлекло вас обоих в постель, так?

— Ммм… да.

— И в той же комнате находился ваш ребенок?

Боже, все шло не по плану.

— Да, но…

— И вы действительно отвезли его в Канаду?

— Все это так, Хосе. Я никогда и не отрицала ни одного из перечисленных фактов…

— Вы просто отказались попросить прощения за них. В отличие от Тоби, который написал целую книгу, в которой покаялся и провозгласил свой патриотизм и возрождение к христианской вере.

— Я попросила прощения у тех людей, кто мне дорог: моего мужа…

— Что ж, похоже, ваш муж не принял прощения.

— Могу я задать вопрос Ханне? — встрял Джадсон.

— Прошу, — сказал Джулиа.

— А вы попросили прощения у Бога?

— В отличие от вас, я не общаюсь с Богом, — ответила я.

— Возможно, стоит начать, — сказал Джадсон.

— А вам, возможно, стоит покончить с враньем, — услышала я собственный голос.

— Вы только что назвали Тобиаса Джадсона лжецом, — воскликнул Джулиа, в восторге от такого поворота в разговоре.

— Совершенно верно. То, что он написал про поездку в Канаду, — полная ложь.

— Но вы же только что признались, что отвезли его в Канаду, — сказал Джулиа.

— Под давлением. Он угрожал мне, что раскроет наш тайный роман, угрожал, что, если его схватит ФБР, выдаст меня как сообщницу, угрожал…

Джадсон перебил меня:

— Я не стану терпеть, чтобы меня называла лжецом женщина, которая отказалась признать свою вину, свою…

— Признать свою вину? Признать свою вину? — закричала я. — Вся моя жизнь разрушена тобой и твоей подлой низкопробной книжонкой, твоей клеветой, твоей…

— Видите, какой неуправляемой она становится, когда ей бросают вызов, — сказал Джадсон, обращаясь к Джулиа. — И все-таки повторю, что, с христианской точки зрения, покаяние — это путь к искуплению грехов.

— Вы вовсе никакой не христианин, черт возьми, — сказала я.

— Я даже не стану порицать вас за богохульство. Что касается моих отношений с Иисусом Христом — и того, как мне удалось изменить свою жизнь через Его прощение…

— Изменить свою жизнь? — набросилась я на него. — Да ты спекулянт, мошенник, торгующий своей историей «искупления грехов» для продвижения карьеры…

— Я полагаю, что беседа в таком тоне — это уже чересчур, — обратился Джадсон к Джулиа.

— Вы действительно очень обозлены, Ханна, — сказал Хосе.

Я сжала кулаки и начала кусать губу. Я пыталась понизить голос, но меня все равно трясло, пока я говорила:

— У меня была совершенно нормальная, тихая и спокойная жизнь, пока в нее не вернулся этот человек со своими дешевыми обвинениями, своими…

— Вряд ли это можно назвать нормальной жизнью, Ханна, если исчезновение вашей дочери стало новостью национального масштаба. И не думаете ли вы, что мы должны нести ответственность за собственные поступки… даже если они были совершены давным-давно?

— Конечно, но…

— Хорошо, давайте по существу. Вы, Ханна, признаете, что спали с этим парнем много лет назад. Вы признаете, что отвезли его в Канаду, но твердо стоите на том, что он вас заставил это сделать. В то время как вы, Тоби Джадсон, утверждаете, что она это сделала из любви к вам… что все было по ее доброй воле. Так кто же здесь прав, друзья? Оставайтесь с нами — и вы все узнаете. Потому что команда Хосе Джулиа отыскала свидетеля, который был там и знает, кто из них двоих говорит правду! Не переключайтесь!

Приглушили свет. Послышался шум — двое рабочих сцены вынесли кресло и установили его возле трона Джулиа.

— Что за свидетель-сюрприз? — раздраженно спросил Джадсон.

— В свое время узнаете, — холодно произнес Джулиа.

— Меня никто не предупреждал, — возмутился Джадсон.

— Сюрприз на то и сюрприз.

— Вы не можете вот так…

— Тридцать секунд, — крикнул режиссер, и вдруг из-за кулис вышла Джеки, которая вела за руку Билли Престона. Хотя его волосы совсем побелели, а стекла очков стали еще толще, нельзя сказать, что он так уж сильно изменился за прошедшие тридцать лет. Тот же удивленный взгляд, та же чудаковатая улыбка. В тесном синем костюме из плотной шерстяной ткани — привет из шестидесятых, — он напоминал священника баптистской церкви из глубинки. Его глаза радостно вспыхнули, когда он увидел меня.

— Здравствуй, Ханна! — воскликнул он.

— Здравствуй, Билли, — ответила я. — Здорово, что ты смог выбраться.

— Это так круто — оказаться на телевидении…

Из угла послышалось шипение Джадсона.

— Это он? Он? Он не свидетель. Он…

— Пятнадцать секунд, — объявил режиссер.

— Я не останусь здесь…

Джадсон приподнялся в кресле, пытаясь отстегнуть микрофон с лацкана своего пиджака.

— Если вы сейчас уйдете, — невозмутимо произнес Джулиа, — я объявлю, что вы предпочли ретироваться, испугавшись встречи со свидетелем. Вы этого хотите?

Джадсон снова плюхнулся в кресло и нервно заерзал.

— Пять секунд. Четыре, три, две…

Свет. Камера. Мотор.

— И снова здравствуй, Америка! Так кто же здесь говорит правду? Тоби Джадсон, который настаивает на том, что Ханна добровольно отвезла его в Канаду, помогая избежать преследования? Или Ханна Бакэн, которая утверждает, что Тоби вынудил ее к этому, угрожая разоблачением их тайной связи? И вот перед нами наш драгоценный свидетель — Билли Престон, который был очевидцем событий тридцатилетней давности. Добро пожаловать в студию, Билли.

— Я очень рад быть вашим гостем, Хосе, — произнес Билли, кивая головой.

— Итак, Билли, вы старожил Пелхэма, штат Мэн, верно?

— Да.

— И вы страдаете аутизмом, верно?

— Я никогда не считал себя не похожим на других.

— Так оно и есть, Билли, да благослови вас Господь. Я лишь упомянул об этом с той целью, чтобы никто не мог подвергнуть сомнению вашу дееспособность как свидетеля. Потому что вы, хотя и страдаете аутизмом, имеете постоянную работу, не так ли?

— Я мастер на все руки, один на весь Пелхэм. Если у кого проблемы с канализацией, если нужно покрасить дом, сделать ремонт — вызывают меня.

— Это здорово, Билли. Просто здорово. Вы незаменимый человек. Но у вас есть еще одно достоинство, не так ли? У вас потрясающая память, Билли.

— Так говорила моя мама.

— Что ж, давайте проверим вашу память. Кто принес победу во второй игре «Бостон ред сокс» против «Метс» в чемпионате 1986 года?[71]

— Роджер Клеменс.

— По-моему, неплохо. А кто был четырнадцатым президентом Соединенных Штатов?

— Франклин Пирс.

— Как вам это, друзья? Что ж, Билли, если у вас такая феноменальная память, вы, очевидно, вспомните разговор, который подслушали тридцать лет назад… хотя вы должны честно признаться нам кое в чем, Билли. Вы действительно подслушивали, приложив ухо к закрытой двери?

Билли покраснел и засмущался.

— Как однажды сказал Джордж Вашингтон: «Я не могу говорить неправду», — произнес он и хохотнул. — Так что да, я стоял под дверью, когда услышал…

— Стоп, Билли! — воскликнул Джулиа. — Не будем опережать события. Вы ведь были знакомы с Ханной, когда она жила в Пелхэме в 1973 году.

— Совершенно верно. Я знал и ее, и доктора Дэна…

— Ее мужа.

— Да, ее мужа. Мы с Ханной были друзьями.

— Она вам очень нравилась.

Билли снова зарделся и хихикнул:

— Это верно. Кажется, я даже был влюблен в нее.

— Так что когда этот высокий, темноволосый незнакомец по имени Тобиас Джадсон приехал в ваш город, в то время как муж Ханны отсутствовал…

— Мне не понравилось, когда я увидел их целующимися в окне.

— В самом деле? Вы видели, как они целовались?

— Да, в окне квартиры, где они жили в то время.

— И вам это не понравилось?

— Очень не понравилось.

— А после этого вы когда-нибудь видели, чтобы они целовались?

— Нет, но следующим вечером я снова подошел к их дому, заглянул в окно и увидел, как они ругаются.

— Это были те двое, что находятся сейчас с нами, в этой студии?

— Больше в квартире никого не было.

— И что же вы сделали, когда увидели, что они ругаются?

— Понимаете, в квартиру можно подняться по лестнице со двора. Я ступал очень тихо, потом встал под дверью, и мне было слышно все, о чем они говорили.

— И о чем же они говорили, Билли?

— Я слышал, как мужчина…

— Тобиас Джадсон?

— Да, он, — Билли показал на Джадсона. — Я слышал, как он сказал: «Тебе лучше отвезти меня в Канаду, иначе я все расскажу твоему мужу». А потом Ханна сказала: «Я не могу везти тебя, это противозаконно». На что он сказал: «Если здесь появится ФБР, я скажу им, что ты моя сообщница». А она ответила: «Давай говори». Тогда он сказал: «Ты хочешь, чтобы они отобрали у тебя твоего ребенка? Потому что именно так и будет, когда я заявлю, что ты моя сообщница». И тогда она начала плакать и все такое, умоляла оставить ее в покое, говорила, что сын — это самое дорогое, что у нее есть, что она не переживет разлуки с ним. А он сказал: «Тогда тебе лучше отвезти меня в Канаду, или…»

— Я не верю ни одному его слову, это все вранье, — взорвался Джадсон.

— Вранье — плохое слово, — сказал Билли.

— И вы думаете, что американское общество поверит в эту ложь? — возразил Джадсон.

— Это не ложь, — сказал Билли. — Это правда. Я был там. Я слышал, как вы сказали…

— Хосе, это возмутительно… — воскликнул Джадсон.

— А по мне, так это звучит вполне правдоподобно, — сказал Джулиа — Ханна, вы помните, именно такой состоялся разговор?

— Я не колеблюсь ни секунды, — твердо сказала я. — Именно так все и было. У Билли действительно фантастическая память.

— Спасибо, Ханна! — радостно подхватил Билли.

— О, ради всего святого, — взревел Джадсон. — Разве вы не видите, что они заранее сговорились?

— Я не виделся с Ханной с 1974 года, — вознегодовал Билли. — И вам не следует произносить имя Господа всуе…

— Как вы можете принимать на веру слова умственно отсталого человека? — завопил Джадсон.

— Это несправедливо! — Билли побагровел. — Я не слабоумный. Я просто немного другой, вот и все. Но я умею говорить правду, Хосе. И сейчас я говорю правду.

— И мы верим вам, Билли. Мы действительно вам верим. Что ж, друзья, еще одна ложь нашла свое опровержение на шоу Хосе Джулиа! Но не переключайтесь — впереди еще много интересного!

Убрали яркий свет. Джадсон уже был на ногах, срывал с лацкана микрофон.

— Если вы думаете, что есть хотя бы малейший шанс на то, что это шоу выйдет в эфир…

— Я прямо дрожу от страха, — ответил ему Джулиа. — Но если ты горишь желанием подать на нас в суд, милости прошу. Наша команда юристов с превеликим удовольствием обанкротит твою лживую задницу. Спасибо, что пришел на шоу, Тоби.

Джадсон пулей вылетел из студии.

Джулиа повернулся к Билли и сказал:

— Ты был великолепен.

— Правда?

— Лучше, чем можно было ожидать. И к тому же ты помог своему другу избежать больших неприятностей.

— Ты не сердишься на меня, Ханна?

— Конечно нет.

— Даже притом что я нарушил клятву, которую дал тебе…

— Все нормально, Билли.

Пришла Джеки и проводила нас обоих из студии. Когда я подошла к Джулиа попрощаться, он коротко пожал мне руку и снова уткнулся в свои записи, готовясь к встрече с новым гостем. Для него я уже была историей.

Спустя полчаса я сидела на заднем сиденье лимузина с Марджи и Билли (Рита по-прежнему рядом с водителем). Билли остановился в том же отеле, и я вызвалась показать ему город и вообще опекать его до отъезда. Завтрашним вечером он должен был улететь в Мэн. Впереди открылся знаменитый манхэттенский пейзаж. Зрелище впечатляло.

— Вау, ну не чудо ли? — воскликнул Билли.

— Нам тоже нравится, — сухо сказала Марджи.

— Я никогда не летал на самолете, — продолжил он. — Да и вообще почти не выбирался из Мэна, разве что в Нью-Гемпшир, и однажды, еще в школе, ездил в Фенвей-парк. Даже не знаю, как тебя благодарить, Ханна.

— Не стоит меня благодарить, Билли. Благодари детектива Лиари. Это ведь он тебя разыскал?

— Конечно.

Он снова зарделся, и его глазки забегали.

— Ты не будешь сердиться на меня за то, что я стоял под дверью и подслушивал? — спросил он.

— Нет, не буду, — ответила я.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Как ты понимаешь, я не дословно воспроизвел ваш с Джадсоном разговор, но я ведь точно передал суть, правда?

Вмешалась Марджи:

— Малыш, ты всех нас спас.

Он расплылся в своей широкой чудаковатой улыбке и спросил:

— Так мы по-прежнему друзья, Ханна?

— Да, Билли, мы по-прежнему друзья.

Глава одиннадцатая

Звонок раздался часов в десять вечера. Это было незадолго до Дня благодарения. Я была дома. Я только что заказала билет на рейс до Парижа и как раз составляла список дел, которые нужно было завершить, прежде чем исчезнуть на три недели. Я методично вносила пункт за пунктом, сокрушенно качая головой, недовольная тем, что приходится составлять списки, когда в мою жизнь ворвался этот телефонный звонок.

Я потянулась к трубке.

— Ханна, это Патрик Лиари.

Прошло месяцев пять с тех пор, как я в последний раз разговаривала с детективом Лиари. Он звонил мне вскоре после моего появления в шоу Хосе Джулиа — узнать, как дела. В то время я испытывала тройственное чувство по отношению к нему — мне по-прежнему было стыдно за тот эмоциональный выпад, меня по-прежнему влекло к нему, и я все еще надеялась на то, что он совершит чудо и отыщет Лиззи. Когда он сделал мне комплимент, отметив, как здорово я вспылила в программе, я сказала:

— Я боялась, что все испорчу.

— Нет, злость сработала, поскольку все увидели, что это праведная злость.

Праведная злость. И это говорит иезуит…

— На самом деле меня спас Билли. Спасибо, что разыскал его.

— Это моя работа.

Потом он сменил тему, сообщив, что готовится к помолвке — со школьной учительницей, с которой встречается уже больше года. Он произнес это будничным тоном, как если бы рассказывал, что за окном его офиса в Бруклине идет дождь. Я ответила так же непринужденно:

— Как я рада за тебя… Надеюсь, ты будешь очень счастлив.

А что еще я могла сказать? В конце концов, пьяную выходку на углу бостонской улицы нельзя было причислить к пантеону смертных грехов. Я вдруг перестала испытывать смущение. Скорее, я была разочарована… и снова накатила грусть одиночества, которое я все сильнее ощущала в последнее время.

Собственно, больше говорить было не о чем. Он сказал, что появилась пара новых зацепок в деле Лиззи, но следы оказались ложными. На днях у них состоялась очередная «беседа» с Маккуином, и он в очередной раз убедился в том, что парень невиновен. «Как я и говорил в самом начале — он, конечно, мерзавец, но не убийца».

— Выходит, остается или самоубийство, или похищение инопланетянами? — спросила я.

— Или она живет где-то под чужим именем, — сказал он. — Страна у нас большая, и затеряться есть где. В любом случае, если будут какие-то новости, ты первой о них узнаешь.

И вот, спустя несколько месяцев, звонок:

— Ханна, это Патрик Лиари. Я не вовремя?

— Нет, все нормально. Но если ты звонишь в столь поздний час…

— Да, есть новости. И как я обещал, тебе сообщаю первой…

— Новость хорошая?

— Нет.

Долгое молчание.

— Лиззи нет в живых? — наконец произнесла я.

— Мы еще не знаем наверняка. Но вчера в реке Чарльз выудили труп. Женщина, около тридцати, как говорят судмедэксперты. Предварительный осмотр показал, что тело находилось в воде более семи месяцев.

— Понимаю, — еле слышно произнесла я.

— Пока ничего нельзя утверждать, тем более что в нашей базе пропавших без вести около тридцати женщин примерно того же возраста, что и Лиззи. Тем не менее ответь мне на один вопрос — она носила какие-то украшения?

— Бриллиантовый крестик, который сама купила.

— Это колье?

— Да.

— Мне очень тяжело говорить об этом, но у женщины, которую нашли, тоже колье с бриллиантом.

Я с трудом сглотнула.

— Завтра будут проводить анализ ДНК и вскрытие. Было бы неплохо, если бы ты смогла приехать и взглянуть на этот крестик и остатки одежды, которые были на ней.

— Хорошо.

— У тебя завтра какие-то дела?

— Нет, мои дни теперь совершенно свободны.

— Мне позвонить твоему мужу или ты сама это сделаешь?

— Может, лучше ты?

— Нет проблем.

Через полчаса, когда я сидела в кресле у камина, смотрела на огонь и пыталась осмыслить все, что услышала от Лиари, снова зазвонил телефон. Я сняла трубку и поймала себя на том, что впервые за последние пять месяцев слышу голос бывшего мужа.

До этого мы встречались лишь однажды — в офисе Грега Толлмена, в конце июля, когда Дэн вместе со своим адвокатом приезжал обсуждать детали нашего развода. Идея встречи принадлежала Грегу — собственно, это уже был конкретный разговор о том, кому и что достанется, поскольку детали были заранее оговорены нашими адвокатами. Дело оставалось за малым — скрепить подписями договор о разделе имущества бывшими супругами. Мне в собственность переходил дом, Дэну оставался портфель акций и все остальные инвестиции. Никаких алиментов (на этом настояла я сама, мне не требовалась его помощь), но договорились, что проценты с общего трастового счета, который мы открыли в начале восьмидесятых, будут составлять мой доход. Были кое-какие мелкие разногласия, но, в общем и целом, это был равноценный дележ, и ни одна сторона не осталась ущемленной в финансовом плане.

Адвокат Дэна не тяготела к светской беседе. Напротив, Грег Толлмен, как всегда, блистал красноречием, хотя и оказался дотошным в мелочах, настояв на некоторых изменениях в формулировках, которые были направлены в защиту моих прав в том, что касалось ответственности за медицинскую практику Дэна (он обнаружил, что наш дом служил финансовым обеспечением в обязательной страховке от медицинской небрежности).

Во время встречи в кабинете Грега мы с Дэном сидели по разные стороны большого стола, избегая встречаться глазами. Когда он вошел в кабинет, мы обменялись приветственными кивками и нервным «здравствуй». По окончании встречи — когда мы подписали соглашение — он протянул мне руку. Я поколебалась, но все-таки ответила на рукопожатие. Сухо попрощавшись, он тут же вышел. Тридцать лет в браке — и «привет/прощай».

После этого я о нем ничего не слышала. Собственно, я и не пыталась наводить о нем справки, как и об Алисе. Хотя Портленд и был маленьким городом, в нем все-таки удавалось хранить в тайне личную жизнь, особенно если не мельтешить повсюду.

Так что, услышав его голос в телефонной трубке, я внутренне напряглась… и взгрустнула.

— Ханна, это я.

— Здравствуй.

— Я не вовремя?

— Тебе звонил детектив?

— Звонил.

— Думаю, нам надо готовиться к худшему, — сказала я.

— Ты завтра едешь в Бостон? — спросил он.

— Он хочет, чтобы я опознала колье… и может, кое-что из одежды.

— Да, он хочет, чтобы я тоже посмотрел.

— Нет необходимости…

— Нет, я хочу поехать. Собственно, я хотел предложить тебе поехать вместе…

— Нет, спасибо, — сказала я.

— Но глупо ехать на двух машинах. Я мог бы заехать за тобой в восемь, туда мы легко доедем до десяти, а потом можем пообедать.

Это добило меня. Я постаралась взять себя в руки.

— Не думаю, Дэн. И я действительно не вижу необходимости в том, чтобы ты ехал. Но раз уж ты планируешь быть там, встретимся в офисе детектива Лиари в полдень. До свидания.

И я повесила трубку.

После этого на душе было мерзко. Я ругала себя за излишнюю резкость и категоричность. И все-таки за последние месяцы я заметно охладела к Дэну. Если в первые недели после его неожиданного ухода я была открыта к диалогу, то теперь в моих чувствах к нему преобладала злость, к которой примешивалось отчаяние брошенной женщины. Тем более что он даже не позвонил мне, хотя бы из вежливости, после разоблачений на шоу Хосе Джулиа.

Не могу сказать, что после той программы на меня обрушился шквал звонков. Но кто-то все-таки позвонил. Например, мой бывший босс, Карл Эндрюс, который сообщил, что созывает экстренное заседание попечительского совета школы и ставит вопрос о моем восстановлении в должности с выплатой компенсации и что школа направит мне официальное извинение.

— Я планирую разослать его в форме пресс-релиза для публикации во всех местных и региональных газетах, — сказал он и добавил: — Я не собираюсь спускать это дело на тормозах и заявлю о том, что всегда был на вашей стороне, Ханна. Вы ведь знаете, как я не хотел терять вас, и, если вы вернетесь, я буду вам очень признателен. Так же, как и ваши ученики… хотя они и виду не покажут.

На следующий день школьный совет единогласно принял решение о восстановлении меня в должности. Я получила чек на внушительную сумму компенсации, мне были принесены официальные извинения, которые Эндрюс, верный своему слову, опубликовал в «Портленд пресс геральд». История о том, как «школа восстанавливает в должности учителя, уволенного по голословным обвинениям», была у всех на слуху. Как и новость о том, что на основании разоблачений, сделанных в телевизионном шоу, Министерство юстиции приняло решение о нецелесообразности возбуждения против меня дела о пособничестве в организации побега из страны Тобиаса Джадсона в 1973 году.

Между тем мистеру Джадсону вдруг пришлось стать ответчиком во многих инстанциях. После интервью на него ополчились сразу все печатные издания за публикацию ложных сведений. Фрэнк Карти — колумнист «Нью-Йорк таймс» — привел это дело в качестве примера «характерной для эпохи Буша практики отрицания того, что в отношениях между людьми не бывает правого и виноватого… есть лишь две конкурирующие версии правды. Однако тот факт, что многие консервативные деятели и религиозные попутчики восприняли версию Тобиаса Джадсона как святую истину — притом что, как выясняется, он не просто приукрашивал правду, а откровенно лгал, — демонстрирует полное отсутствие критической проницательности и твердую убежденность в том, что человек, провозглашающий себя истинным христианином, говорит исключительно правду. Всем чакам каннам и россам уоллесам мира — кто унизил и оскорбил тихую, порядочную школьную учительницу из Мэна, преждевременно обличив ее, приняв на веру слова своего идеологического коллеги: вы обязаны миссис Бакэн, по меньшей мере, извинениями».

Никаких извинений мне никто, конечно, не принес, хотя я отправила Фрэнку Карти благодарственное письмо. Американская ассоциация инвалидов потребовала объяснений от Тобиаса Джадсона в связи с его комментариями о недееспособности Билли. Джадсон попросил прощения примерно в то же время, когда, вернувшись в Чикаго, обнаружил, что его шоу на местном радио сняли с эфира. «Мы можем не одобрять морального выбора миссис Бакэн в 1970-е годы, — заявила радиостанция в своем пресс-релизе (который Рита переслала мне), — но мы не потерпим оговора невиновного человека, допущенного одним из наших ведущих, вот почему мистер Джадсон больше у нас не работает». Джадсон проглотил обиду и даже пришел в утренний эфир Эн-пи-ар, чтобы сказать, что допустил серьезную ошибку и искренне сожалеет о той боли, что причинил мне (как и о своих высказываниях в адрес «людей с ограниченными возможностями»), Но его издатели все равно были вынуждены изъять из продажи весь тираж книги после того, как Грег Толлмен пригрозил им иском в сто миллионов долларов за клевету в мой адрес. Я сказала Грегу, что он сошел с ума, требуя такую сумму. «Позволь мне припугнуть этих правых клоунов», — ответил он. Но я просто хотела закрыть это дело и забыть, как страшный сон. Так что, когда издатели предложили мне единовременную выплату в размере 300 000 долларов в качестве возмещения морального ущерба (при условии, что я откажусь от будущих исков), я сразу же согласилась. Толлмен мог бы настаивать на половине этой суммы (как мы и договаривались на случай выигрыша). Вместо этого он взял себе только десять процентов, оставив мне двести семьдесят тысяч. На эти деньги я учредила Стипендиальный фонд Элизабет Бакэн при Университете Мэна для финансовой поддержки одаренных студентов, желающих обучаться за границей, но не имеющих на это средств. Благодаря Рите этот подарок штату (как и тот факт, что фонд был основан на средства, полученные мною в качестве компенсации морального вреда) тоже получил широкую огласку, прежде всего в Новой Англии, где «Бостон глоб» в передовице превозносила мою щедрость и великодушие, призывая жителей штата Мэн просить у меня прощения.

Но я уже получила официальные извинения от школы, и этого было достаточно. Да и возмездие Джадсону казалось справедливым. Однако, когда журналист из «Пресс геральд» задал мне вопрос, испытала ли я удовольствие от его падения (тем более что теперь он был безработным), я ответила, что нужно быть глубоко безнравственным человеком, чтобы наслаждаться крахом чужой карьеры, пусть далее этот человек причинил тебе огромную личную травму.

Неужели я и впрямь чувствовала себя святой? Да нет, я просто устала, выдохлась после всего, что обрушилось на меня в последние месяцы, и была полностью согласна с Ритой (моим великим наставником по пиару), которая мудро подметила, что сейчас лучшая стратегия — быть великодушной и всепрощающей, и еще лучше — скрыться из виду, уйти в тень. Вот почему я отказалась от всех интервью (сделав исключение только для «Пресс геральд», поскольку это была моя местная газета) и заявила издателям и киношникам всех мастей, что мне совсем не интересно увидеть свою историю в твердом переплете или на малом экране. Я не усматривала в ней ничего выдающегося, достойного воплощения в художественных образах. Скорее это был катаклизм, который разрушил мой брак, едва не стоил карьеры и спровоцировал глубочайший конфликт с сыном.

Недели через три после того, как улеглись страсти вокруг шоу Хосе Джулиа, однажды утром зазвонил телефон, и я услышала голос Джеффа. Он говорил осторожно, слегка натянуто и официально. Но все-таки это был он. И он сам позвонил мне.

— Я просто хотел узнать, как ты там.

— Это были занятные две недели.

— Зато с хорошим финалом. Я смотрел шоу.

Я промолчала.

— Ты отлично держалась. И меня растрогал рассказ этого парня, Билли, когда он говорил, что ты согласилась везти Джадсона в Канаду только из страха, что он тебя сдаст и что нас с тобой разлучат.

Я ответила, осторожно подбирая слова:

— Как родитель, ты и сам знаешь, что ради детей пойдешь на что угодно.

Пауза. Потом Джефф сказал:

— Да, я это знаю.

Снова пауза Джефф продолжил:

— Наш священник отметил тебя в своей воскресной проповеди пару недель назад — говорил о том, что на деньги от компенсации ты создала фонд имени Лиззи, и о том, как ты проявила мужество, подставив другую щеку. Он сурово смотрел на нас с Шэннон, когда произносил эти слова.

— Понимаю.

— Она до сих пор злится на тебя из-за того интервью.

— Это ее право. А ты тоже злишься?

— Я чувствую… ну… свою вину, наверное.

— Понимаю.

— Это все, что ты можешь сказать, мам?

— А что еще я должна сказать?

— Я виноват, тебя это устроит? Я должен был тебе поверить, когда ты говорила мне, что он тебя шантажировал. Я не поверил. Я ошибался. Прости.

— Спасибо тебе за это.

Снова пауза.

— Мне пора, — сказал он. — Я звоню в перерыве между встречами. Я позвоню тебе скоро.

— Буду ждать, — сказала я.

Он действительно позвонил через три недели. Снова осторожное «Привет, как ты?», потом светская беседа, как будто ничего и не произошло. Было начало лета, и он спросил, какие у меня планы. Когда я сказала, что согласилась преподавать в летней школе Натаниэля Готорна, он выразил удивление.

— А что еще мне делать? — сказала я. — Мне нравится преподавать. Я рада, что у меня снова есть работа. И честно говоря, время заполнено продуктивно.

— Но ведь после всего, что произошло, тебе необходимо хорошенько отдохнуть…

— Нет, как раз после всего, что произошло, мне необходимо вернуться на работу. А ты и твоя семья? Куда собираетесь этим летом?

— У меня только неделя отпуска, и мы, наверное, проведем ее с родителями Шэннон в Кеннебанкпорте.

— Замечательно, — сказала я, далее не заикаясь насчет приглашения, хотя это место и находилось всего в часе езды от Портленда.

— Я бы хотел пригласить тебя, мам, — сказал он. — Но Шэннон еще не остыла…

— Ничего страшного, — тихо произнесла я.

— Я попытался образумить ее…

— Хорошо.

— Я уверен, со временем она успокоится.

— Хорошо.

Снова неловкая пауза.

— Ты когда-нибудь приедешь в Хартфорд? — спросил он.

— Ты знаешь, что нет. Но я тебе вот что скажу: если ты захочешь встретиться со мной, я буду очень рада.

— Это я и хотел услышать, — сказал он. — Спасибо.

С тех пор он звонил мне раз в неделю. Всегда из офиса, всегда в «перерывах между встречами», но постепенно напряженность спадала. Мы не стали близки, мы не хохочем, мы по-прежнему начеку, мы все еще собираемся как-нибудь где-нибудь встретиться и поговорить. И хотя он держит меня в курсе всего, что происходит у моих внуков, он до сих пор так и не осчастливил меня приглашением навестить их, пусть и намекал не раз на то, что «находится в стадии переговоров с Шэннон» по этому вопросу.

— Дай мне немного времени, мам.

— Хорошо.

— Это не хорошо. Мне это не нравится. Я хочу это прекратить. Но проблема в том, что…

— Я знаю, в чем проблема, Джефф.

Однажды я все-таки вызвалась извиниться перед ней за свои комментарии — и, по настоянию Джеффа, написала ей очень короткую записку, в которой сказала, что мои слова в интервью были вырваны из контекста, но если я задела ее чувства, то искренне сожалею об этом. Через несколько дней позвонил Джефф, слегка смущенный, и сказал, что Шэннон «сочла извинения недостаточными».

— Что еще я могу сказать? — спросила я.

— Она считает, что тебе следовало быть более… м-м-м… пристыженной.

— Ты шутишь?

— Я просто передаю то, что она сказала…

— То, что я первой извинилась…

— Я знаю, знаю. И ты права. Но все-таки…

Последовавшее за этим молчание было красноречивее всяких слов. В семейной жизни мой сын оказался слабаком, подкаблучником.

— Я заставлю ее дать согласие на твой визит… — сказал он.

— Я в тебе не сомневаюсь.

— Отец приезжал на прошлой неделе.

— Понятно.

— Он приезжал один.

— Понятно.

— Вы что, совсем не общаетесь?

— Ты сам знаешь ответ на этот вопрос, Джефф.

И вот теперь Дэн пошел на контакт, а я хлопнула дверью, отказавшись от его предложения о совместной поездке в Бостон. Но почему я должна успокаивать его совесть? Я не была готова «просто дружить» с ним.

Вскоре моя обида на Дэна уступила место осознанию страшной реальности — завтра в полдень мне, возможно, предстоит узнать, что моя дочь мертва.

Я не могла заснуть. В какой-то момент я встала с постели и пошла в ее комнату. Здесь уже мало что напоминало о ее подростковых увлечениях. Но перед глазами вдруг отчетливо возник постер «Рамоунз», который занимал целую стену, когда Лиззи было тринадцать, а потом ему на смену пришли Спрингстин и «РЭМ». О восьмидесятых напоминал и проигрыватель компакт-дисков, который она купила взамен стереосистемы на деньги, заработанные бебиситтерством, — на этом проигрывателе она впервые дала мне послушать записи Ника Кейва («Он мой товарищ по депрессии»), И повсюду стояли книги. Лиззи всегда была фанатичным читателем, с ярко выраженным собственным мнением — и, пожалуй, единственная из всех, кого я знала, одолела «Радугу земного тяготения»[72]. Она постоянно открывала мне новых писателей. О Делилло она заговорила задолго до появления его романа «Изнанка мира», а писателей жесткого криминального жанра, таких как Пеликанос, читала, еще когда они были в тени. Я всегда надеялась, что, возможно, она и сама попробует себя в беллетристике, тем более что она много говорила об этом. Но ей не хватало необходимой усидчивости и дисциплины. Так же, как не хватило счастья.

Слезы катились по моим щекам.

Моя дочь мертва.

Эти три слова я отказывалась произносить даже мысленно все эти долгие жуткие месяцы.

Мне так хотелось поговорить сейчас с Марджи. Но это было невозможно. Марджи умерла семь недель назад, и до сих пор я не могла смириться с этой утратой. Я была рядом с ней в последние минуты ее жизни. Поздно ночью, в начале сентября, раздался звонок — от Риты. Она говорила едва ли не шепотом, сообщив, что звонит из коридора Нью-Йоркского госпиталя, куда Марджи доставила днем карета «Скорой помощи».

— Я только что разговаривала с ее врачом. Это вопрос дней. Рак распространился повсюду. Они деряжат ее на морфии — это все, что они могут сделать. Если хочешь повидать ее, я бы на твоем месте приехала завтра. Врачи не знают, переживет ли она еще одну ночь.

Утром я вылетела первым же рейсом и к девяти уже была в госпитале. Марджи лежала в отдельной палате на шестнадцатом этаже. Ее кровать была развернута к окну, откуда открывался вид на городской пейзаж. Спинка кровати была приподнята, чтобы она могла смотреть в окно. Марджи была высохшая, крохотная, кожа землистого цвета, от волос остались лишь редкие пучки. Рак победил, превратив ее в жалкое создание, опутанное трубками и проводами. В правой руке она держала плунжер. Он был соединен с трубкой, которая подавала регулируемую дозу морфия, когда боль становилась нестерпимой. Приближаясь к ее кровати, я ожидала увидеть ее в полукоматозном состоянии. Но она бодрствовала и находилась в полном сознании.

— Прекрасный вид, правда? — сказала она, когда я присела к кровати.

— Потрясающий.

— Мой город… Знаешь, в чем ирония нью-йоркской жизни? Каждый, кому довелось пожить в этом городе, думает, что произвел на него впечатление, оставил свой след. Но правда в том, что никому это не удается. Все это… эфемерно.

— Разве это не относится к жизни в любом другом месте?

Она пожала плечами. И сказала:

— Я не собираюсь подводить итоги и пороть всякую чушь насчет «последнего занавеса»… Это очень грустно — думать о том, как мало мне удалось в этой жизни.

— Послушай, это глупый разговор, и ты сама это знаешь.

— Знаю, конечно. Так же как и то, что чувствуешь себя обманутым, когда жизнь покидает тебя. И сейчас…

— Я думала, ты не собиралась подводить итоги.

— Позволь мне хоть ненадолго проникнуться жалостью к себе, пожалуйста.

— Кажется, я всю жизнь только этим и занимаюсь.

Она даже смогла рассмеяться, но вдруг скривилась от боли и сжала плунжер. Последовали новые спазмы боли. Они совсем доконали ее. Я уже собралась позвать медсестру, но тут подействовал морфий, и конвульсии прекратились, но наркотик заглушил все, включая речь. Она смотрела на меня остекленевшим взглядом и молчала.

Я просидела возле нее еще с полчаса, держа ее за руку. Ее глаза были замерзшими, как озеро зимой, и яркий утренний свет струился в окно, наполняя палату холодным флуоресцентным сиянием. Вошла медсестра. Она изучила показания мониторов, посветила ручкой-фонариком в глаза Марджи, проверила уровень морфия и снова нажала плунжер.

— Вы не могли бы подождать за дверью несколько минут? Мне надо поменять ей памперс.

Моя подруга умирает в памперсах. Жизнь не только жестока. Она еще и абсурдна.

Я спустилась вниз, вышла на улицу и закурила, подумав о пагубности этой привычки, которая стоила жизни моей подруге, умирающей от рака легких. Но сигарета была вкусной, никотин расслаблял, и я поклялась, что больше не закурю до самого возвращения в Мэн.

Я зашла в маленькую кофейню напротив госпиталя, села у барной стойки, заказала чашку кофе с булочкой «дэниш», пролистала свежий номер «Нью-Йорк таймс», забытый кем-то на соседнем стуле, посмотрела на часы, отметила, что прошло сорок пять минут, и решила вернуться к Марджи — продолжить бдения у смертного одра.

Но когда я поднялась в палату, то обнаружила пустую кровать. Уборщица мыла пол, а техник уже отключал приборы.

— Где моя подруга? — спросила я.

Уборщица отвлеклась от швабры:

— Она отошла.

— Что?

— Отошла. Умерла.

До меня дошло не сразу.

— И ее вот так просто забрали? — спросила я.

— Такой здесь порядок, — сказала она, отворачиваясь от меня, чтобы продолжить уборку.

Не задумываясь, я бросилась в коридор, едва не сбив с ног медсестру, которая ранее заходила в палату.

— Я искала вас повсюду. Ваша подруга…

— Так быстро?

— Остановка сердца происходит мгновенно. Особенно на последней стадии рака. Она ничего не почувствовала. Все было очень быстро и очень чисто.

Нет, это не было чисто, хотелось мне крикнуть. Рак сжирал ее месяцами. Ничего чистого в этом не может быть.

Но я промолчала. Потому что меня душили слезы. Следующие пятнадцать минут я только плакала. Медсестра отвела меня в маленькую комнатку с диваном и креслом. Она усадила меня и сказала, что скоро вернется. Очевидно, это была «комната скорби», потому что на столике я обнаружила коробку с носовыми платками и брошюры из серии «Уйти с миром» и «Как пережить утрату». Я разревелась еще горше. И тут в голове пронеслась одна мысль. Даже не мысль, а скорее воспоминание. Вспомнился мой приезд в Нью-Йорк лет десять тому назад. Марджи повела меня слушать «Богему» в Метрополитен. В финале оперы у нее в глазах стояли слезы. Мне же постановка показалась холодной. Выходя из театра, она сказала:

— Тебя, кажется, совсем не растрогало.

— О, пели потрясающе, и все такое. Беда в том, что я никогда не могла проникнуться этой высокой романтической идеей обреченной любви.

— Я плакала не из-за этого, — сказала Марджи. — Я плакала потому, что Родольфо и все остальные были в другом углу комнаты, когда умирала Мими. Я плакала потому, что Мими умирала в одиночестве… наверное, и я так умру.

— О, перестань… — сказала я.

— Позволь мне хоть ненадолго проникнуться жалостью к себе, пожалуйста…

Именно эти слова она тогда произнесла. И это были ее последние слова, обращенные ко мне. Она действительно умерла в одиночестве — потому что я вышла покурить.

— Или потому что медсестра выгнала тебя из палаты, — сказал отец, когда я позвонила ему в то утро, вся в слезах.

— Если бы я вернулась через пять минут…

— Она была бы еще под воздействием морфия и все равно не поняла бы, что ты рядом. Так что, прошу тебя, прекрати. Тебе и так досталось в последнее время.

Отец был первым, кто позвонил мне тогда, после шоу Хосе Джулиа, и поздравил с победой.

— Благодаря твоему другу Билли этот человек уничтожен и ты отмщена.

Не услышав энтузиазма в моем голосе, он сказал:

— Я понимаю, твои мысли сейчас заняты только Лиззи.

— Угадал.

— И конечно, ты не будешь счастлива, пока не найдется Лиззи. Разве может быть по-другому?

Как же он чувствовал меня. Каждый раз, начиная разговор, он прощупывал мое настроение и мог безошибочно определить, что у меня на душе, нужен ли мне совет или просто благодарный слушатель, которому я могла бы поплакаться. Ему первому я сообщила о смерти Марджи. Вот и сегодня вечером, получив новости из Бостона о трупе из реки Чарльз, я позвонила отцу сразу после разговора с Дэном.

— Это тяжелая новость, — сказала я, пытаясь подготовить отца к тому, что последует дальше. Когда я рассказала ему о звонке детектива Лиари, он произнес:

— Я не хочу выказывать нелепого оптимизма, но колье еще нельзя считать убедительным доказательством того, что…

— Отец, что ты на самом деле думаешь?

Молчание. Потом:

— Плохо дело.

— Да, я тоже так подумала.

— Может, будет лучше, если ты поедешь туда без особой надежды.

— Именно так я и настраиваюсь.

— Я мог бы поехать с тобой, если тебе нужна поддержка.

— Детектив позвонил и Дэну, он тоже едет. Даже предложил мне поехать вместе. Я сказала «нет».

— Я тебя понимаю.

— Но ты не считаешь, что я поступила правильно?

— Разве я это сказал? — мягко произнес он.

— Нет, я просто пыталась прочитать между строк.

— Ты имеешь полное право злиться на него. Так же как и сомневаться в своей правоте.

— Теперь ты читаешь между строк.

— Точно. Слушай свое сердце, когда увидишься с ним завтра. Если он предложит ланч, а ты по-прежнему будешь зла на него, откажись от приглашения.

— Он может и не предложить ланч.

— Тоже верно. Ладно, давай сменим тему: как продвигаются твои сборы в Париж?

— Вылетаю в ночь на двадцать шестое, но у меня заказан билет на промежуточный рейс из Берлингтона в Бостон в четыре пополудни, так что я успею навестить тебя.

— Полгода в Париже. Завидую.

— А я в ужасе. Впервые в жизни поселиться в большом городе — это рискованный шаг для такой провинциалки, как я.

— Слава богу, в твоей жизни закончилась охота на ведьм. Потому что тебе предстоит совершить самый тяжкий грех в понимании американцев: поехать во Францию.

Я рассмеялась. И мы снова погрузились в молчание. Наконец отец сказал:

— Ханна, я знаю, это прозвучит жестоко, но тебе надо быть завтра готовой к худшему…

— Я готова.

На самом деле я была совсем не готова к этому, хотя мысли о смерти Лиззи зловещим призраком преследовали меня все последние месяцы. Да разве можно подготовиться к потере собственного ребенка?

Когда мне стало ясно, что заснуть уже не удастся, я сняла телефонную трубку и позвонила в бостонский отель «Оникс». Дежурный администратор ответил, что есть свободный номер, и да, он предупредит ночного портье, что я приеду около двух часов ночи. Я закинула в сумку кое-какие вещи, заперла дом, села в машину и двинулась на юг.

В машине я настроилась на волну общественного радио Мэна. Как раз закончился информационный выпуск, и заработала ночная радиостанция классической музыки. Мне невольно вспомнилось прошлое лето, когда я с замиранием сердца ловила каждый выпуск новостей, со страхом ожидая услышать собственное имя. С таким же ужасом я покидала свой дом, опасаясь, что он снова пострадает от рук вандалов.

ВЫ ПОБЕЛИЛИ… Я УЕХАЛА.

На следующий день после выхода в эфир шоу Хосе Джулиа я вернулась в Мэн и обнаружила, что граффити, которым по моей просьбе разрисовал дверь Брендан Форман, затерто. Если точнее, входная дверь была полностью перекрашена и сияла идеальной белизной. К двери был прикреплен самоклеющийся листок:

Я же говорил вам, что следующий заказ будет за счет заведения… Брендан.

В тот же день в мою дверь постучали. Когда я открыла, на пороге стоял мистер Эймс, хозяин супермаркета из Фалмута. В руках он держал большую корзину, упакованную в цветной целлофан. Он заискивающе улыбался:

— Миссис Бакэн… мэм… примите этот скромный дар в качестве извинения за мою недавнюю грубость. Я надеюсь, вы не откажете… и я также хочу вам сказать, что мы очень ждем вас в нашем магазине как самого дорогого и уважаемого покупателя.

С этими словами он вручил мне корзину, набитую гастрономическими изысками: здесь были и печенье, и устрицы, баночки с экзотическими соусами и мармеладами. Нервно поклонившись, он направился к своей машине.

И все-таки прошло месяца три, прежде чем я снова зашла в его магазин, но стоило мне переступить порог, как он приветствовал меня так, будто я была вчера… будто ничего и не случилось.

Собственно, именно так почти все горожане решили обыграть мое возвращение в общину. Вежливые приветствия на улице. Милые улыбки в супермаркете. Чего-то еще понемногу. Когда я вернулась на работу, чтобы преподавать в летней школе, мои коллеги ограничились лишь дежурным «Рады снова видеть тебя», хотя двое все-таки отвели меня в сторонку и возмутились тем, как позорно со мной обошлись. А когда начался осенний семестр, и я пришла в свой класс, то не встретила никакого голливудского восторга, никто не завизжал и не запрыгал от радости, что отмщенная учительница снова в школе. Напротив, дети, как ни в чем не бывало, переговаривались друг с другом и на мое появление не отреагировали. Я подошла к столу, открыла свой портфель, выложила бумаги и привлекла их внимание, произнеся (довольно громким голосом, чтобы перекричать несмолкающий гул):

— Что ж, надеюсь, вы хорошо отдохнули летом. Итак, начнем…

Моими учениками по-прежнему правила апатия. Обычное дело… но навевало тоску.

Но каждый раз, когда кто-нибудь нервно здоровался со мной в центре Портленда — или как та женщина, что подошла ко мне в спортзале и прошептала: «Я хочу, чтобы вы знали, что многие вам очень сочувствуют, вы так жестоко пострадали», — это лишь усиливало боль и злость, которые я до сих пор испытывала по отношению к Дэну. Что и говорить, после разоблачения Джадсона и его лжи он мог бы позвонить или прислать письмо со словами…

С какими словами?

Я сожалею, что ушел от тебя… особенно теперь, когда я знаю, что ты говорила правду?

Или:

Я знаю, что уйти от тебя к твоей подруге было предательством?

Что мы могли сказать друг другу?

Я вырулила на федеральную автостраду и постаралась выкинуть Дэна из головы, сделав погромче радио. За последний год я так часто моталась из Портленда в Бостон, что, казалось, знала каждый поворот, каждую трещинку на асфальте, каждый придорожный билборд. К половине второго ночи я добралась до отеля. Ночной портье заселил меня в номер, забрал ключи от машины, сказав, что сам поставит ее в гараж. Поднявшись в комнату, я попыталась заснуть. Не получилось. Я бродила по телевизионным каналам, я читала, я слушала джаз по радио, я старалась занять себя чем-то, только бы не думать о Лиззи. Все напрасно.

Но около семи утра усталость все-таки сломила меня, и на несколько часов я провалилась в сон.

Проснулась я от настойчивого телефонного звонка. «Доброе утро, вы просили разбудить…» Было пол-одиннадцатого утра, и после некоторого сонного замешательства до меня вдруг дошло: сегодня мне предстоит узнать, что Лиззи мертва.

Я быстро приняла душ, оделась и в четверть двенадцатого уже была в машине.

Трафик до Бруклина был ужасный и стоил мне опоздания на десять минут. Правда, Лиари я позвонила, пока стояла в пробке на Коммонвелт-авеню, и предупредила, что задержусь.

Когда я зашла в его кабинет, Дэн уже сидел напротив детектива. Он встал при моем появлении, протянул мне руку. Я коротко пожала ее, заметив, что Лиари наблюдает за нами. Мне стало интересно, какие выводы он сделал из этого формального рукопожатия, — не убедился ли лишний раз в том, что даже тридцать лет брака можно перечеркнуть в одно мгновение?

Я села на соседний стул. Лиари предложил кофе. Мы оба отказались.

— Хорошо, — сказал он. — Судмедэксперт на этой неделе завален работой, все из-за страшного пожара во Фрэмингеме, вы, наверное, читали. Но он все-таки сказал, что, поскольку тело находилось в воде более семи месяцев, они, вероятно, смогут идентифицировать его только по образцам ДНК, взятым из костей…

Я бросила взгляд на Дэна. Он сидел, опустив голову, уставившись в пол.

— В сложившихся обстоятельствах, — продолжил Лиари, я бы настоятельно рекомендовал вам не смотреть на тело… хотя это ваше право. Просто я сам видел, что от него осталось. Если бы я был на месте родителей, для меня это зрелище было бы в высшей степени болезненным. Но в то же время я официально уполномочен сообщить вам о том, что, если вы настаиваете, осмотр тела будет организован.

Я посмотрела на Дэна. На этот раз он встретился со мной взглядом и слегка покачал головой, прежде чем снова отвернулся.

— Мы не будем настаивать на осмотре, — сказала я Лиари.

— Думаю, это мудрое решение. Тогда…

Он потянулся к большому пакету, что лежал на столе, и достал оттуда два пластиковых пакета на молнии. Он открыл тот, что побольше, и извлек выцветший кусок джинсовой ткани.

— Это единственный фрагмент одежды, который нашли на теле. Я знаю, возможно, это нелепо — показывать вам кусок старой джинсовой ткани, но…

— Она носила джинсы, — сказал Дэн.

— Все носят джинсы, — сказала я.

— Выходит, в этом предмете одежды нет ничего, что вызвало бы какие-то ассоциации? — спросил Лиари.

Мы оба покачали головами. Тогда он полез в другой пакет, поменьше. Разложив на столе лист белой бумаги, он открыл пакет и высыпал на бумагу его содержимое.

— Это крестик, который был найден на теле. — Он приподнял маленький элегантный бриллиантовый крестик на серебряной цепочке. Меня как будто током ударило. Это был тот самый крестик, который Лиззи купила себе год назад.

— На крестике фирменный знак «Тиффани», — сказал Лиари. — Мы связались с магазином «Тиффани», здесь, в «Копли-Плаза». Они продают такие украшения.

— Лиззи там покупала, — тихо произнесла я.

— Ты уверена? — спросил Дэн.

— Она рассказывала мне, что ходила в «Копли-Плаза» покупать его.

О чем я не стала рассказывать, так это о том, как Лиззи призналась мне, что купила крестик, когда «была в миноре, грустила — дай, думаю, побалую себя ювелирной безделицей за 2600 долларов, чтобы прогнать тоску».

«Я уверена, что это красивый крестик», — сказала я тогда.

«Ты не находишь, что это печально, когда сама себе покупаешь украшения?»

«Да нет, Лиззи».

«Когда ты сама это делала, мам?»

Я не знала, что ответить, и она приняла мое молчание за ответ.

«Видишь, я права», — сказала Лиззи.

— Так вот, — продолжил детектив Лиари, — по нашему запросу в «Тиффани» подняли бухгалтерскую отчетность, и выяснилось, что по кредитной карте Лиззи было оплачено такое же ожерелье. Конечно, она могла купить его кому-то в подарок, поэтому мы и не торопимся с выводами…

— Она носила ожерелье постоянно, — сказала я. — Она любила его.

Долгое молчание.

— Что ж, это очень полезная информация, — сказал Лиари. — А пока мне нечего вам сообщить, до результатов анализа ДНК. Больше нам опереться не на что. Мне очень жаль, что пришлось вытащить вас обоих сюда, но нам было необходимо знать, ее ли это украшение.

Он поднялся, давая понять, что беседа окончена.

— Мы свяжемся с вами, как только получим окончательный результат.

Мы вышли из здания вместе. День был холодный, серый, безрадостный. Мы не проронили ни слова, пока не отошли на почтительное расстояние от полицейского участка. Я посмотрела на Дэна и увидела, что его лицо залито слезами.

— Она мертва, да? — прошептал он.

— Думаю, да.

Его лицо исказилось, и я видела, что он держится из последних сил. Я взяла его за руку и держала, пока он пытался прийти в себя. Когда он почувствовал, что снова может говорить, он сказал:

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что держала мою руку.

Мое сердце пропустило удар. Он посмотрел вверх, на серое небо, потом бросил взгляд на часы.

— Я должен возвращаться в Портленд, — сказал он.

— Понимаю.

— Мне пришлось перенести операцию на вечер, чтобы я смог выбраться сюда.

— Хорошо, что ты приехал.

Еще один пропущенный удар.

— Ханна…

Он попытался поднять на меня глаза, но не смог.

— Я скучаю по тебе, — сказал он.

Я не ответила.

— Я скучаю и…

— Разве ты не счастлив в своей новой жизни? — спросила я.

Еще удар.

— Нет. Совсем не счастлив.

— Мне жаль.

— Означает ли это…

— Что?

— Я скучаю по тебе.

— Ты это уже говорил.

— Возможно ли, чтобы мы поговорили об этом? — спросил он.

— Поговорили о чем?

— О возможности…

— Нет никакой возможности…

— Я ошибся. Я так ошибся, черт возьми.

— Понимаю.

— И теперь я вижу, что…

Он потянулся к моей руке, но я вовремя убрала ее.

— Ты выгнал меня, как наемного работника, — произнесла я спокойным голосом. — Ты не хотел поверить мне, хотя я и умоляла тебя. Ты оставил меня ради моей подруги. И даже после того, как я была публично отмщена, ты ни разу не позвонил…

— Я хотел позвонить…

— Хотел, но не позвонил.

— Мне было стыдно и…

— И ты до сих пор не можешь заставить себя это сделать.

— Мне следовало позвонить. Теперь я знаю.

Сердце снова замерло.

Он сказал:

— Пожалуйста… давай попытаемся встретиться и просто поговорить.

— Не думаю, что это нужно, Дэн.

— Я ни о чем не прошу…

— Знаешь, в первые пару недель после твоего ухода, если бы ты позвонил мне и сказал: «Я совершил чудовищную ошибку, я хочу вернуться домой», я сделала бы страшную глупость, приняв тебя обратно. Потому что ты не только перечеркнул тридцать четыре года нашей жизни. Ты просто вышвырнул их на помойку, и ты бросил меня в ту минуту, когда я больше всего нуждалась в тебе. А сейчас… — Я пожала плечами. И добавила: — А сейчас я уезжаю в Париж.

— Ты… что?

— Сразу после Рождества. Я взяла в школе полугодовой творческий отпуск. И еду в Париж.

— И что ты там будешь делать?

— Просто буду в Париже.

Я видела, что он пытается осмыслить мои слова.

— И что заставило тебя принять такое решение?

Я могла бы дать ему подробный ответ на этот вопрос. Рассказать, как однажды утром, недель пять назад, я вошла в свой класс, оглядела море унылых лиц и подумала: я хочу сменить обстановку. Через два часа я сидела в кабинете Карла Эндрюса, объясняя ему без прикрас, что мне необходимо отвлечься от преподавательской работы, хотя бы на предстоящую зиму и весну. Еще год назад Эндрюс сказал бы, что об этом не может быть и речи. Но сидевшее в нем чувство вины — в сочетании с тем, что (как он доверительно признался мне однажды) школьный совет с огромным облегчением воспринял мой отказ от судебного иска в связи с незаконным увольнением, — не позволило ему отказать мне в моей просьбе.

— Учитывая, что вам пришлось пережить в последнее время, думаю, это очень разумная идея. На следующей неделе соберется школьный совет, и я подниму этот вопрос. Смею вас заверить, что они не только одобрят его, но еще и будут настаивать на творческом отпуске с полной оплатой.

На следующей неделе Эндрюс выполнил свое обещание. И я начала рыскать в Интернете в поисках жилья, сдаваемого в краткосрочную аренду в одном из центральных парижских округов.

На выручку пришел мой старый добрый друг в лице «Нью-йоркского книжного обозрения», и после нескольких телефонных звонков и фотографий квартиры, присланных по электронной почте ее владельцем (профессором французского языка в Колумбийском университете), я дала согласие на полугодовую аренду маленькой, но отлично оборудованной студии прямо возле Сорбонны. Я могла въезжать уже 27 декабря.

— Почему я решила ехать в Париж? — продолжила я мысль Дэна. — Все очень просто. Я всегда хотела там жить. Вот теперь исполню свою мечту.

— Но до Рождества еще есть время, — сказал он. — Мы могли бы встретиться, пообедать вместе…

— Дэн… нет.

Он опустил голову и ничего не сказал. После паузы он произнес:

— Я должен ехать.

— Хорошо.

— Как только у Лиари будут результаты анализа ДНК…

— Тогда и поговорим.

Дэн слегка кивнул. Потом коротко сжал мою руку и произнес всего одно слово: «Удачи», после чего направился к своей машине.

Лиари позвонил через четыре дня. У него были странные новости.

— Я только что узнал, что ДНК образца, взятого из костей трупа, не соответствует ДНК волос с расчески Лиззи, изъятой в ее квартире. И это означает, что дело по-прежнему открыто.

— Выходит, она все-таки жива?

— Теоретически, да. Судмедэксперт, тем не менее, подчеркнул, что долгое пребывание в соленой воде может разрушить большую часть ДНК в теле, так что нельзя утверждать, что это не труп Лиззи. В то же время в стране ежегодно пропадает без вести более двухсот тысяч человек. И хотя ни одна из пропавших в Бостоне не соответствует типу женщины, способной купить бриллиантовое украшение от «Тиффани», кто может с уверенностью сказать, что это не жительница другого штата, которая приехала в Бостон и бросилась здесь в реку? Когда речь идет о человеческой мотивации, я уже давно усвоил, что все возможно. И никогда не знаешь, что на уме у другого человека. Чужая душа потемки.

— Это что же получается: она жива и в то же время мертва?

— Как я уже сказал: все возможно, и все покрыто мраком.

Я ожидала звонка Дэна — Лиари сказал, что сам свяжется с ним и сообщит новость. Но мой бывший муж так и не позвонил. Точно так же он не предпринял никаких попыток увидеться со мной до праздников, разве что прислал формальную рождественскую открытку: «Доктор Дэниел Бакэн желает Вам и Вашей семье мирного Рождества и чудесного Нового года», — а ниже было приписано его рукой: «Надеюсь, ты замечательно проведешь время в Париже… Всего наилучшего…»

Перед самым отъездом, когда я уже готовилась закрыть дом и отправиться в Берлингтон, а оттуда в Париж, пришло еще одно официальное сообщение от Дэна: «С 1 января 2004 года доктор Дэниел Бакэн будет проживать по адресу…»

Далее был указан адрес квартиры в кондоминиуме на береговой линии Портленда.

Джефф позвонил двадцать третьего декабря сказать, что его отец проведет рождественские каникулы с ними.

— Думаю, ты знаешь, что он расстался с Алисой?

— Я не слышала, но, судя по сообщению о перемене адреса…

— Я все пытался убедить его позвонить тебе, но он говорит, что знает, какой будет твой ответ. Так что…

— Если он хочет позвонить мне, он может это сделать, — сказала я.

— Правда? — оживился Джефф.

— Я лишь сказала, что он может позвонить. Не более того.

— А если он захочет позвонить тебе в Париж?..

— Я отвечу.

— Это же здорово, мам. Когда ты вернешься в Штаты, мы обязательно пригласим тебя. Обещаю…

Я промолчала.

— И я буду по-прежнему убеждать себя в том, что Лиззи жива. Потому что, пока остается надежда…

— Остается неопределенность, — сказала я. — Все возможно, и все покрыто мраком.

Неопределенность и в самом деле управляет многими нашими поступками, не так ли? Дэн говорит Джеффу, что хочет мне позвонить. Я обещаю ответить на его звонок, но проходит несколько дней — и тишина. Возможность открыта — возможность закрыта. Мне интересно, что сейчас на уме у Дэна. Хочет ли он вернуть меня? Боится ли позвонить? Опасается отказа? Или он до сих пор испытывает такое сильное чувство вины, что ему стыдно смотреть мне в глаза? А может, он решил попытаться какое-то время пожить один? Или тоже мучается догадками, что у меня на душе?

Беда в том, что я и сама не знаю, как вести себя в этой ситуации. Все смешалось: любовь, ненависть, злость, предательство, отчаяние, ярость, справедливый гнев, неуверенность в себе, самобичевание, жалость к себе, эгоизм, высокомерие, оптимизм, тоска… и сомнения, сомнения, сомнения… и снова сомнения.

Но что плохого в сомнениях? Разве можно видеть мир только в черно-белых красках, тем более что в итоге человеческие взаимоотношения оказываются глубоко серыми? Самые близкие нам люди вдруг совершают нелепые поступки. Мы, в свою очередь, отвечаем такой же непредсказуемостью. Потому что не только не понимаем других, мы не понимаем самих себя.

Сила моя в совершенном бессилии.

Отец повторил эти слова, доливая мой бокал. Была рождественская ночь, и на столе еще стояли остатки роскошных блюд, которые приготовила Эдит. Накануне днем мы провели полчаса у мамы. Я держала ее руку и говорила, что завтра уезжаю в Париж — у нее, конечно, сохранились потрясающие воспоминания об этом городе, где она училась живописи после войны, — и я пообещала ей, что обязательно найду то маленькое кафе на рю Монж, о котором она рассказывала…

Она все так же безучастно смотрела на меня. Я закончила свой бессмысленный монолог. Встала и нежно поцеловала ее в голову, потом повернулась к отцу и сказала:

— Она умрет, пока меня не будет.

— Ты считаешь, это так уж плохо?

Я знала ответ на этот вопрос, но не стала произносить его вслух.

Мы вернулись домой. Обменялись подарками. Выпили шампанского, а деликатесы Эдит запивали красным вином. Потом придвинули кресла к камину и пили бренди за игрой, в которой отец всегда побеждал, — называлась она «Цитаты», и в ней каждый игрок должен был поставить в тупик соперника… впрочем, совсем не обязательно вникать во все хитрости и сложности этой запутанной игры, которую придумал мой отец.

Сила моя в совершенном бессилии.

— Ну, угадывай, — сказал отец.

— Похоже на Шекспира, — предположила я.

— Нет, это из Библии, — сказала Эдит.

— Десять баллов, — воскликнул отец. — И получишь еще десять, если угадаешь, из какой это книги.

— «Послания к коринфянам», — парировала Эдит.

— Верно.

— Ты меня пугаешь, — сказала я Эдит.

— Приму это как комплимент.

— Твоя очередь, Эдит.

Она хитро улыбнулась и начала цитировать:

— Oft fühl ich jetzt und je tiefer ich einsehe, das Schichal und Gemüt Namen eines Begriffes sind.

Я громко рассмеялась и сказала:

— Разве это по правилам — цитировать по-немецки?

— Разумеется, я собиралась сопроводить это переводом, — пояснила она, смакуя мартини. — Так что слушайте: «Я часто чувствую и еще более глубоко осознаю, что судьба и характер имеют единую основу».

— Новалис, — ответила я. — Также известный как немецкий поэт Фридрих фон Гарденберг.

— Браво, — оценила Эдит.

— Двадцать баллов, — сказал отец, — и получишь еще десять, если сможешь дать укороченную американизированную версию этой цитаты.

— Это проще простого, — сказала я. — Характер — это судьба.

Зазвонил телефон. Поскольку я сидела ближе, то ответила на звонок.

— Здравствуйте и счастливого Рождества, — произнесла я в трубку.

— Могу я поговорить с профессором Лэтамом?

У меня участился пульс. Трубка задрожала в руке.

— Лиззи? — прошептала я.

Молчание. Мой отец вскочил с кресла, замер в изумлении.

— Лиззи? — повторила я.

Тишина. И вдруг:

— Мама?

— О боже, Лиззи. Это ты.

— Да, это я.

— Где… где…

Мне отчаянно не хватало слов.

— Мама…

— Где ты, Лиззи?

— В Канаде.

— Где в Канаде?

— На западе. В Ванкувере. Я здесь уже… несколько месяцев, наверное.

— С тобой все в порядке?

— Да, более или менее. Нашла работу. Официанткой, не бог весть что, но хватает платить за жилье. У меня маленькая комнатка. Уже есть пара друзей. В общем… все нормально.

Судя по голосу, все было не совсем нормально, но и не так уж плохо. И как бы мне ни хотелось сейчас разрыдаться — крикнуть: «Ты хоть знаешь, что я пережила, думая, что тебя нет в живых?», — внутренний голос посоветовал быть осторожной со словами и эмоциями.

— Так ты из Бостона уехала в Канаду? — спросила я.

— Не сразу. Какое-то время моталась по Западу, потом добралась сюда. Конечно, мне нельзя здесь работать — я ведь нелегалка, — но мне удалось выправить фальшивый канадский паспорт. И теперь я живу под другим именем — Кэндис Беннет. Я уже так привыкла к нему, что и сама о себе думаю как о Кэндис Беннет.

— Красивое имя.

— Нормальное. Но послушай, я звоню деду, потому что дома никого, а на автоответчике твое сообщение, что ты уехала в Париж…

— Так и есть. Я улетаю завтра. На полгода.

— Круто. Отец едет с тобой?

— Нет, твой отец остается.

— О, да? А почему?

— Это трудно объяснить сейчас. Но… ты, наверное, не в курсе, что многие разыскивали тебя?

— Ты имеешь в виду себя и отца…

— Я имею в виду полицию. Когда ты исчезла, все подумали… что с тобой что-то случилось. Все газеты об этом писали.

— Я не читаю газет. И телевизора у меня нет. Как и компьютера. Я даже радио почти не слушаю. Но теперь у меня в комнате маленький стерео, и тут поблизости есть местечко, где можно покупать старые компакт-диски за пару баксов, так что я слушаю музыку… и читаю. В Ванкувере потрясающие букинистические лавочки. И их навалом.

— Я так рада слышать твой голос, Лиззи. Это так…

Я начала всхлипывать.

— Мам, не надо слез.

— Это… это от радости, Лиззи. И если ты хочешь, я завтра же приеду в Ванкувер…

— Нет, не хочу, — отрезала она. — Я пока не готова… я не…

Она вдруг замолчала.

— Лиззи, все нормально. Не бери в голову. Я просто подумала…

— Ты неправильно подумала. Мне все еще… стыдно. И если ты скажешь мне, что стыдиться нечего, я вешаю трубку…

— Я ничего не собираюсь говорить.

— Вот и хорошо, — сказала она, хотя в ее голосе все еще проскальзывали возбужденные нотки. — Но когда ты вернешься из Парижа… посмотрим, что со мной будет к тому времени. Мой здешний доктор… в общем, когда меня подобрали спящей на земле в Ист Ванкувере… кстати, там я и купила фальшивый паспорт — в Ист Ванкувере можно достать что угодно… так вот, когда меня привезли в приют для бездомных, социальный работник уговорил меня обратиться к психиатру, и тот диагностировал у меня что-то вроде биполярного расстройства. В общем, он прописал мне кучу лекарств. И пока я их принимаю, у меня все нормально. Я стараюсь не нарушать режим, так что все стабильно. Я могу работать официанткой, и мне в голову не лезут мысли о том, чтобы броситься под поезд метро… хотя в Ванкувере и нет метро. Но я справляюсь.

— Это замечательно, — сказала я, в ужасе думая о том, что любое неосторожное слово может заставить ее бросить трубку.

— Это не замечательно, мам. Это полное дерьмо. Я ненавижу свою жизнь. Ненавижу свое бегство. Я ненавижу… себя. Но… я пытаюсь как-то существовать. Так что…

— Есть какой-то телефон, по которому я могла бы позвонить тебе в будущем?

— Я не хочу давать тебе свой телефон, понятно?

— Как скажешь, Лиззи.

Ее тон несколько смягчился.

— Лучше ты дай мне номер своего телефона в Париже, если есть. Я ничего не обещаю, но…

— Если у тебя вдруг появится желание, звони в любое время, и я тебе сразу же перезвоню.

— Но это означает, что я должна дать тебе свой телефон. Никто не должен его знать. Никто. Даже мои друзья. У них есть мой сотовый, но не этот. Потому что это только мой телефон, понятно? Понима… — Она вдруг осеклась. И добавила: — О, черт, ты будешь слушать меня? У, меня ум за разум заходит… я так…

— У тебя все хорошо, Лиззи. И на свете есть много людей, которые тебя любят.

— Да, хорошо… Слушай, мне пора идти. Передавай всем привет, ладно?

— Ты запишешь мой парижский телефон?

— Думаю, да.

Я продиктовала ей номер. Потом спросила:

— Что ты сейчас будешь делать?

— Пойду на работу.

— В Рождество?

— Мы открыты. И у меня смена. Так что… счастливого Рождества, мам. И постарайся не слишком волноваться за меня.

Щелчок. Связь оборвалась. Я застыла как вкопанная с трубкой в руке, потом перевела взгляд на отца. Какое-то время мы оба молчали, каждый по-своему справляясь с шоком. Эдит подошла ко мне и взяла у меня трубку. Потом она набрала четыре цифры, схватила со столика карандаш и листок бумаги и что-то записала.

Она подняла листок и показала нам:

— Код региона 604 — значит, она звонила из Ванкувера. И если вы хотите, чтобы я проверила, действительно ли это ее телефон…

— Она может испугаться, если мы сразу перезвоним, — сказала я.

— Если набрать *67 перед номером, — объяснила Эдит, — у нее не определится входящий звонок. К тому же, если она поднимет трубку, мой голос она все равно не узнает, я буду говорить с сильным немецким акцентом. Ну, как?..

Она набрала номер. Я слышала длинные гудки в трубке. Они все тянулись и тянулись. И вдруг…

— Это автоответчик, — сказала Эдит, передавая мне трубку.

Я приложила ее к уху:

— Здравствуйте. Вы позвонили Кэндис Беннет. Оставьте ваше имя и номер телефона, и я вам перезвоню.

Я повесила трубку, не дожидаясь звукового сигнала. Потом посмотрела на отца и кивнула, подтверждая, что это голос Лиззи. Отец закрыл лицо руками и заплакал.

В ту ночь мы выпили почти всю бутылку бренди. Не дожидаясь, пока у меня начнет заплетаться язык, я позвонила Дэну и сообщила ему последние новости.

— Ты абсолютно уверена? — спросил он.

— Абсолютно.

Пауза. Я слышала, что Дэн с трудом сдерживает слезы.

— Спасибо тебе, — произнес он наконец. — Я так тебе благодарен.

— Все возможно, и все покрыто мраком.

— Что такое?

— Так, просто полюбившаяся цитата.

— Я позвоню тебе в Париж, можно?

— Звони, — сказала я.

Когда отец и Эдит ушли спать, я вышла на крыльцо и долго стояла, глядя на падающий снег, совсем не чувствуя холода. Я была пьяна, возбуждена и в то же время выжата как лимон. Я все пыталась представить, как Лиззи месяцами ночевала на улице, и с ужасом думала об ее нынешнем психическом состоянии.

Я не могу уехать, — говорила я себе.

Но чего ты добьешься, оставшись здесь?

Дело не в этом. Я просто не могу уехать.

Уезжай.

Но это эгоистично.

Уезжай.

Я переваривала самые разные аргументы, пыталась найти убедительные доводы в пользу того, чтобы остаться. Но внутренний голос был настойчив, неумолим, словно никак не хотел, чтобы я в очередной раз отговорила себя от этой поездки.

Уезжай.

Утром я позвонила детективу Лиари. Он спокойно воспринял новости, сказав:

— Здорово, когда дело хорошо заканчивается, потому что это бывает так редко.

Он сказал, что им придется привлечь полицию Ванкувера, чтобы восстановить настоящую личность Лиззи. Но поскольку теперь он знал, в каком нестабильном психическом состоянии она находится, обещал предупредить своих коллег, чтобы они не приближались к ней и провели операцию максимально скрытно.

— Понимаешь, — сказал он, — как только просочится слух, что Лиззи найдена, ее начнут атаковать журналисты…

— Можно как-то избежать этого?

— Я поговорю со своим боссом. С учетом вероятности того, что она снова может исчезнуть, если в ее жизнь вторгнутся масс-медиа, он наверняка придумает какой-нибудь обходной маневр, чтобы пресса ничего не пронюхала.

— Вы уже проделывали такое раньше?

— Нет, но это не значит, что нельзя это проделать сейчас.

По дороге в аэропорт я рассказала отцу о разговоре с Лиари и поделилась своими страхами, не случится ли у Лиззи обострение, если вдруг однажды утром она выйдет из дома и встретит на пороге толпы репортеров.

— Детектив же сказал тебе, что все уладит, — ответил отец. — Значит, уладит.

— Но…

— Никаких но. Я знаю, что ты пытаешься сделать, но тебе этого никто не позволит. В этот раз уж точно.

— Но…

— Лиззи жива. Точка. Конец истории. Ты изначально не могла влиять на ход событий… так будет и дальше. Ты не можешь заставить других жить по твоим правилам, Ханна. Ты можешь только быть рядом, когда они в этом нуждаются. И если ты будешь нужна ей, она сама тебя найдет, как сделала это прошлой ночью. Поэтому ты летишь в Париж.

Когда мы прибыли в аэропорт, я зарегистрировала свой багаж до аэропорта Шарля де Голля. Служащий вручил мне два посадочных талона и сообщил, что в аэропорту Логана рейс «Эр Франс» отправляется через гейт-номер…

Я пропустила это мимо ушей. Мои мысли были заняты совсем другим.

Отец проводил меня до кордона безопасности. Я вдруг почувствовала себя тринадцатилетней девчонкой, которую отправляют на чужбину.

— Мне страшно, — сказала я.

Он обнял меня. И сказал:

— Сила моя в совершенном бессилии. А теперь иди, садись в свой самолет. И позвони мне завтра, как прилетишь.

Спустя двадцать минут я уже была в небе над Вермонтом. Короткая пересадка в Бостоне, и я снова в облаках.

Самолет был почти пустым. В моем распоряжении оказался целый ряд кресел. Я вытянулась и проспала весь перелет над Атлантикой.

И вдруг наступило утро. Самолет круто накренился. Стюардесса осторожно потрясла меня за плечо и попросила сесть. Мы шли на посадку.

Я зажмурилась, когда шасси коснулись земли. Глаза я открыла, только когда самолет полностью остановился. Я встала, достала свою сумку и пальто с багажной полки и следом за остальными пассажирами покинула салон.

Офицер полиции был примерно моего возраста, и ему явно не доставляло удовольствия сидеть в будке ранним декабрьским утром.

— Паспорт, — буркнул он.

Я протянула паспорт.

— Как долго пробудете? — спросил он по-английски с сильным акцентом.

Я ответила не задумываясь, воспользовавшись своими знаниями французского, который оттачивала в последние несколько месяцев.

— Jе ne sais pas. — Я не знаю.

Он уставился на меня, удивленный ответом по-французски. И продолжил на родном языке:

— Quoi, vous n’avez аисипе idee de combien de temps vous allez rester en France? (Вы что же, даже не знаете, сколько времени пробудете во Франции?)

— On verra, — ответила я. — Посмотрим.

Я видела, что он изучает мое лицо, раздумывая, стоит ли попросить предъявить обратный билет, дорожные чеки, кредитные карты или другие доказательства платежеспособности. А может, он решил, что я прикидываюсь дурочкой. Или увидел меня такой, какая я есть, — женщина средних лет, которая в столь ранний час выглядит заспанной и немного растерянной. Спроси он: «А зачем вы вообще сюда приехали?», я бы по-честному ответила: «Знаете, именно этот вопрос мучил меня все последние пятьдесят лет. У вас есть на него ответ?»

Но он не задал этого вопроса. Он просто сказал:

— Generalement, nous preferons les reponses precises. (Обычно мы предпочитаем точные ответы.)

Я ответила:

— N’est-ce pas notre cas a tous? (Разве это относится не ко всем?)

Он адресовал мне самое жалкое подобие улыбки, потом потянулся за печатью и шлепнул ее в мой паспорт.

— D’accord, — сказал он. (Договорились.)

Забрав свой паспорт, я отошла от окошка и шагнула во Францию.

Благодарности

Есть писатели, которые никогда и никому ничего не показывают, пока работают над романом, а есть такие, кто доводит своих близких до крайнего исступления, зачитывая вслух каждый параграф, как только он появляется на странице. Хотя я и надеюсь, что не принадлежу к последней категории маниакально одержимых, мне все-таки не выдержать долгого погружения в одинокое творчество, не получая глотка свежего воздуха в виде откликов из внешнего мира. И в случае с «Испытанием правдой» это был Джеймс Макдональд Локхарт, который стоически читал первый и второй вариант этой книги, главу за главой, по мере того как они выходили из-под пера. Его умные советы и поддержка спасали меня, когда я страдал от сомнений и отчаяния, этих побочных продуктов моего ремесла. Я перед ним в неоплатном долгу.

Джеймс работает с Энтони Харвудом, моим литературным агентом и другом, на протяжении последних двенадцати лет. Он остается лучшим профессиональным союзником, о котором только может мечтать романист, не говоря уже о том, что это исключительно порядочный человек. И еще мне очень повезло с моим дотошным редактором, Сью Фристоун, которая, как я уже не раз отмечал, часто говорит мне в лицо гадости, а за спиной только нежности (хотя, конечно, будем откровенны, наоборот — куда приятнее). Более того, она владеет самым эффективным орудием в редакторской артиллерии: первоклассным детектором чуши. Мои романы претерпели грандиозные изменения в лучшую сторону при ее жестком и бескомпромиссном наставничестве.

Нойлин Доулинг из Дублина и Кристи Макинтош из Банфа остаются моими самыми преданными читателями, и я очень благодарен им за то, что они не поленились прочитать черновики романа. Последние три десятка лет Фред Хейнс, этот dude extraordinaire (классный чувак — англ. сленг), остается самой замечательной константой нашего быстро меняющегося мира. Ему досталось править второй вариант этой книги, и он дал мне кучу ценных советов (что неудивительно).

И наконец, я бы хотел сказать очень большое спасибо той, кто вот уже двадцать два года проходит как соучастница моих бытовых преступлений, — это несравненная (поверьте!) Грейс Карли, — и нашим двум, таким же необыкновенным, детям, Максу и Амелии. Однажды, несколько месяцев назад, когда был закончен первый черновик рукописи, Макс постучал в дверь моего кабинета и спросил: «Что, еще не готово?»

Теперь готово.

Д. К.

Лондон, июнь 2005 года