Испытание Ричарда Феверела

ГЛАВА XV Фердинанд и Миранда[38]

Он высадился на одном из Бермудских островов. Оставленный им мир погиб; Рейнем был где-то далеко, он канул в тумане; он сделался призраком, а реальный мир воплотился в этой белой руке, что за одно мгновение увела его на тысячи миль оттуда. Чу, как над головой у него поет Ариэль! Как сверкают над ним небеса! И, о диво! Волшебное пламя, при свете которого мир предстает нам в изначальном своем величии… Лучезарная Миранда! Принц Фердинанд у твоих ног.

Или это Адам, у которого во сне вынули ребро и преобразили его так, что он изведал рай, а потом его потерял?..

Юноша смотрел на нее таким же горящим взором. Это была Первая Женщина, на которую он обратил свой взгляд.

Для нее же все человечество было Калибаном, кроме этого единственного юноши, похожего на принца из сказки.

Вот что говорили их блестевшие взоры, когда они стояли так друг против друга; он — бледный, она — зардевшаяся румянцем.

Она в самом деле была удивительно хороша, и ее соперницам пришлось бы это признать. Легко было догадаться, что здесь, на этом волшебном берегу, юноша, воспитанный по Системе и пораженный теперь пущенной ему прямо в голову стрелой, готов был сразу же умчаться с нею невесть куда. Нежный румянец, лучистые ясные глаза — на всем облике ее лежала печать здоровья. Если бы она предстала перед сэром Остином среди своих соперниц, то не приходится сомневаться, что ученый гуманист, для того чтобы подтвердить безошибочность своей Системы, выбирая сыну невесту, пальму первенства отдал бы именно ей. Широкополая соломенная шляпа, надвинутая прямо на брови, казалось, струилась сама вслед за струящимися тяжелыми локонами, а сами эти шелковистые локоны, вернее волны волос, концы которых вились, ниспадали пронизанным красными солнечными прожилками потоком ей на спину; юноша был ослеплен этим чудом красоты, вглядеться в нее пристальнее он был не в силах. А черты все и краски были таковы, что в них следовало бы вглядеться. Ее густые темно-русые брови выделялись на нежной розовой коже лица; одним концом дуги их сходились у переносицы, а другим — ровною линией тянулись к вискам; видно было, что она создана для того, чтобы непрестанно вникать во все земное, а гибкая линия бровей говорила о том, что эта удивительная девушка пользуется своей способностью и не обращается в статую для того, кому случится бросить на нее взгляд. Из-под густых темных бровей выступали своды ресниц, погружая в глубокий мрак ее чистые голубые глаза — ни один человеческий разум не мог бы постичь, какие мысли они скрывают; в глубинах этих для принца Фердинанда таилось больше богатств, чем во всей земной мудрости. Ведь когда природа выступает в роли художника и создает игру красок на и без того красивом лице, то какой мудрец и какой провидец может сравняться по глубине с ее самым беглым наброском?

Принц Фердинанд был тоже хорош собою. В плотно облегавшей его тело легкой одежде он имел очень мужественный вид. Волосы его, пышно вздымаясь по правую сторону от пробора и образуя то, что, восхищаясь им, леди Блендиш называла его оперением, плавно и нежно клонились к вискам наперерез почти неуловимому в этом месте изгибу бровей — его скорее можно было угадать, нежели увидеть, так он был тонок, — и придавали его профилю дерзкую красоту, которая особенно выигрывала от того, что он был взволнован и в то же время смущен. Пронзенный пущенною в него стрелой, он теперь готов был лететь вместе с нею в любую даль! Он слегка подался вперед, пожирая ее всем множеством своих глаз, ведь первая любовь бывает тысячеглазой. И тут Система поистине восторжествовала — как раз перед тем, как потерпеть поражение; и если бы сэр Остин только выпустил эту стрелу и дал ей лететь, куда захочется, он мог бы поставить сына еще раз в пример и сказать всему миру: «Сравняйтесь с ним!» Ведь только у того, кто молод и неискушен, открывается столько душевных сил, чтобы со всей остротою ощутить счастье — так, как юноша ощутил его в этот миг.

«О женщины! — гласит «Котомка пилигрима» в одном из своих одиноких излияний. — Женщины, которым нравится негодяй и которые делают из него героя! Сколько должно еще пройти времени, прежде чем вы поймете, что пригрели у себя на груди несостоятельного должника и что блеск золота, который вас привлекал, исходит от гнили, от ила, устилающего озеро греха».

Если эти двое были Фердинандом и Мирандой, то сэр Остин не был Просперо; он и вообще-то не появился на сцене. Появись он тогда, судьбы их могли бы сложиться иначе[39].

Так они несколько мгновений стояли, глядя друг на друга, после чего Миранда заговорила, и они спустились на землю, продолжая ощущать себя парящими в небе.

Она нарушила молчание, чтобы поблагодарить его за то, что он ей помог. Это были совсем простые обыденные слова; и она вкладывала в них простой обыденный смысл, но для него они звучали, как магические заклинания, сила их была так велика, что ответы его сделались бессвязны и приводить их здесь было бы просто нелепо.

Оба снова погрузились в молчание. Вдруг Миранда, в то время как на ее прелестном личике все еще продолжалась игра светотени, всплеснула руками и вскричала:

— Книга моя! Книга! — и кинулась к берегу. Принц Фердинанд стоял рядом.

— Вы что-то потеряли? — спросил он.

— Книгу! — ответила она; ее чудесные локоны перекинулись через плечи и повисли прямо над водой. Потом она повернулась к нему:

— Нет, нет! Умоляю вас, не ищите ее! — воскликнула она. — Не такая уж это беда. — И стараясь всеми силами удержать его от этих поисков, она невольно коснулась рукою его плеча; от этого прикосновения он замер.

— Право же, не так уж нужна мне эта глупая книжонка, — продолжала она, стремительно отдернув руку и покраснев. — Пожалуйста, не ищите ее!

Молодой человек меж тем уже скинул башмаки. И как только чары, вызванные ее прикосновением, рассеялись, он спрыгнул в речку. Вода в ней все еще оставалась взбаламученной от только что учиненного им вторжения, и, хоть он и кинулся туда с быстротою молнии, книги на месте не оказалось. Единственное, что он подобрал, был слетевший с куста куманики и плававший на поверхности воды клочок бумаги; выглядел он так, как будто края его обгорели, и, спасаясь от одной стихии, он сделался добычей другой. Когда раздосадованный юноша вылез на берег, он услыхал из уст Миранды слова смущенной благодарности и — протеста.

— Попытаюсь еще раз, — сказал он.

— Нет, не смейте больше! — взмолилась она и прибегла к ужасной угрозе: — Если только вы это сделаете, я убегу сию же минуту! — Слова эти возымели свое действие.

Взгляд девушки упал на обгоревший клочок бумаги, и глаза ее просияли.

— Вот он, вот он, вы нашли как раз то, что надо. Именно это. Бог с ней, с книгой. Нет, нельзя! Вы не должны это видеть. Отдайте!

Но прежде чем она сделала это шутливое, но решительное распоряжение, Ричард успел бросить взгляд на листок и обнаружил на нем изображение грифона между двумя колосьями пшеницы; его серебряный шлем, и под ним — о диво дивное! — его собственный почерк.

Он протянул ей листок. Она взяла его и спрятала у себя на груди.

Кто бы мог подумать, что в то время как все остальное погибло — оды, идиллии, строки, стансы, — этот единственный, обращенный к звездам сонет каким-то чудом уцелел, чтобы явиться к нему в этот звездный час, в эту минуту мимолетного счастья!

В то время как они молча шли по лугу, Ричард силился вспомнить, когда и в каком настроении он писал это свое примечательное творение. Он призывал тогда звезды, которые все видят и все предвидят, поведать ему, какою будет вспыхнувшая в сердце любовь, и вопрошал еще о многом другом; Вечерняя Звезда[40] снизошла тогда к его мольбе и описала избранницу его сердца такими словами:

И, право же, слова эти оказались поистине пророческими, тут были голубые глаза и златые кудри; и, по странной случайности, в которой нельзя было не увидеть божьего перста, эти пророческие строки попали в руки девушки, которой надлежало это пророчество исполнить! Он был слишком взволнован для того, чтобы говорить. Можно не сомневаться, что в голове у девушки таких мыслей не было. А может быть, ее тяготило нечто совсем иное, но видно было, что она смущена. Наконец она вскинула голову, чтобы взглянуть на своего собеседника из-под надвинутой на лоб шляпы (и от этого порыва в ее лице появился какой-то прелестный задор).

— Куда же вы собрались? — вскричала она. — Вы же промокли насквозь. Позвольте мне еще раз поблагодарить вас и, пожалуйста, уходите скорее, ступайте домой и немедленно переоденьтесь.

— Промок насквозь? — произнес магнетический мечтатель, и в его вкрадчивом голосе звучало недоумение. — Да нет же, я промочил, должно быть, только одну ногу. Я отойду в сторону, пока вы будете сушить на солнце чулки.

Девушка не смогла удержаться от приглушенного смеха.

— Не я, а вы. Это ведь вы пытались вызволить эту злосчастную книжонку и вымокли до нитки. Вам же это должно быть неприятно.

От всей души он заверил ее, что ничего неприятного в этом нет.

— Так что же, вы, значит, даже не почувствовали, что промокли?

Он в самом деле этого не почувствовал; и слова его были истинной правдой.

Она очень смешно поджала свои вымазанные ежевикой губки, и в ее слегка прищуренных голубых глазах блеснула улыбка.

— Ничего не могу с собой поделать, — сказала она и, открыв рот, на этот раз уже звонко рассмеялась. — Вы меня простите, не правда ли?

На его восхищенном лице появилось тоже что-то похожее на улыбку.

— Как! Только что вылезти из воды и не чувствовать, что промок! — нараспев сказала она, видя, что он ее уже простил.

— Да, — сказал он; и тут его собственная серьезность отступила, а когда он заговорил с нею, они уже больше не были чужими друг другу, и минута эта сблизила их так, словно за плечами у них был целый месяц таких встреч.

Смех лучше самых нежных слов открывает сердце наше для любви; не какой-нибудь уголок его для одинокой стрелы, а все его целиком — для всех стрел, что в колчане. Так не упускай же счастливый случай, о юный бритт! И смейся вволю, и веди себя с любовью, как с настоящим богом, и не потакай чувствительному притворству. Те, о ком здесь идет речь, смеялись, и души их кричали друг другу: «Это я, это я».

Они засмеялись и забыли, чему смеются, а тем временем легкая одежда юноши высохла на солнце, и они углубились в рощицу и остановились возле воды, любуясь клочьями белой пены и переливающимся всеми цветами радуги клокочущим потоком.

Меж тем лодка Ричарда все же ударилась о плотину и теперь, перевернувшись вверх дном, качалась на воде, уносимая быстрым противотечением.

— Как, вы бросили ее? — спросила девушка, недоуменно глядя на лодку.

— Ее больше уже не удержишь, — ответил Ричард и мог бы еще добавить: «Да и на что мне она теперь!»

Вся его прежняя жизнь уносилась теперь вместе с этой лодкой; она окончилась, она канула в этот клокотавший поток. С этой минуты для него началась новая жизнь — овеянная присутствием девушки, радостная и светлая.

Она низко опустила поля шляпы.

— Право, вы не должны идти со мной дальше, — тихо сказала она.

— Так что же, вы уйдете и так и не скажете мне, кто вы? — спросил он, становясь смелее оттого, что его вдруг обуял страх ее потерять. — И неужели, перед тем как уйти, вы не скажете мне, как к вам попала эта бумажка?

Из двух вопросов она выбрала более легкий.

— Вы ж должны меня знать: нас с вами когда-то знакомили.

В простодушии, с каким она это сказала, было что-то подкупающее.

— Тогда ради всего святого скажите, кто вы такая? Умоляю вас! Я никак не мог вас забыть.

— А все-таки забыли, — ответила она.

— Не может этого быть, чтобы мы с вами встречались и я вдруг забыл.

Она подняла на него глаза.

— А Белторп вы помните?

— Белторп! Белторп! — произнес Ричард, словно мучительно силясь что-то вспомнить. — Вы хотите сказать, ферму старого Блейза?

— Так знайте, что я племянница старого Блейза, — она слегка ему поклонилась.

Зачарованный юноша глядел на нее. Какими судьбами это божественное нежное создание могло оказаться в родстве с этим старым хрычом!

— Так как же… как вас зовут? — вымолвил его рот, а глаза тут же добавили: «О, прелестное создание, как ты могло появиться на этой земле?»

— Так вы, значит, и о Десборо из Дорсета тоже позабыли? — она глянула на него из-под изгиба опущенных полей шляпы.

— Десборо из Дорсета? — его вдруг осенило. — И это вы так выросли и превратились в такую?.. Из маленькой девочки, которую я тогда видел!

Он придвинулся ближе к ней, чтобы лучше разглядеть все черты явившегося ему видения. Она больше не могла уже защитить себя шутками от его пронзительного, горящего взгляда. Под этим глубоким проникновенным взглядом от всей непринужденности ее не осталось и следа, и теперь голоса их сделались тише, и обоими овладело смущение.

— Вот видите, — прошептала она, — оказывается, мы с вами старые знакомые.

— Какая вы красивая! — воскликнул Ричард, не сводя с нее глаз.

Слова эти вырвались у него сами собой. Настоящая искренность безотчетно смела. Удивительная красота девушки разбудила его сердце, и, подобно фортепьяно, клавиш которого коснулись чьи-то пальцы и которое начинает звучать, сердце это сразу отозвалось.

Мисс Десборо попробовала было обратить в шутку эту пугающую прямоту; но в глазах его светилась такая бесповоротная решимость, что приготовленные слова замерли у нее на губах. Она отвела от него взгляд, сердце ее тревожно билось. Такая горячая похвала, да еще из уст того, кто был предметом ее первых мечтаний, того, о ком она думала ночи напролет и кого ее девическое воображение окружало светящимся ореолом, — такую хвалу сердце не может отвергнуть; не может, даже если бы захотело. Она ускорила шаг.

— Я вас обидел! — послышался у нее за спиною огорченный голос.

То, что он мог это подумать, было хуже всего.

— Да нет же, нет! Никогда вы меня не сможете обидеть, — она повернулась к нему; глаза ее сияли.

— Тогда почему… почему вы уходите?

— Потому что… — она заколебалась, — я должна уйти.

— Нет. Вы не должны уходить. Почему вы должны вдруг уйти? Не уходите.

— Право же, я должна, — сказала она, оттягивая несносные широкие поля шляпы; и истолковав по-своему ту паузу, которую он сделал, как согласие с ее здравым решением, робко на него глядя, протянула ему руку и сказала:

— До свидания, — так, как будто это было самое естественное, что она могла сделать.

Рука ее была совершенно белой, белой и душистой, как лепесток, тронутый морозом в майскую ночь. Это была та самая рука, над тенью которой, опережая события этого дня, он ночью еще благоговейно склонялся и целовал ее, готовый потом расплачиваться за это дерзание; и вот сейчас все обернулось для него неслыханным счастьем.

Он взял ее руку и, не выпуская из своей, глядел ей прямо в глаза.

— До свидания, — произнесла она снова со всей прямотой, на какую только была способна, и вместе с тем слегка напрягая пальцы в знак того, что это прощанье. В ответ он сжал ее руку еще крепче.

— Вы не уйдете, не правда ли?

— Прошу вас, пустите меня, — взмолилась она, и ее прелестные брови нахмурились.

— Вы не уйдете?.. — он прижал ее белую руку к своему колотившемуся сердцу.

— Я должна уйти, — жалобно прошептала она.

— Вы не уйдете?

— Нет, уйду! Уйду!

— Скажите мне, вы хотите уйти?

Это был коварный вопрос. Несколько мгновений она не отвечала на него, а потом переборола себя и сказала:

— Да.

— Вы… вы хотите уйти? — он смотрел на нее, стараясь заглянуть ей в глаза; веки его дрожали.

В ответ он услышал еще более тихое «да».

— Вы хотите… хотите меня оставить? — на этих словах дыхание его пресеклось.

— Право же, я должна уйти.

Он окончательно завладел ее рукой.

Все тело ее охватила тревожная пьянящая дрожь. Она перебежала к ней от него, чтобы снова к нему вернуться. Грозовое предвестье любви метнулось от сердца к сердцу, стучась и в то, и в другое, пока наконец с силой не вырвалось из своего заточения. Теперь оба дрожали, и это были уже двое влюбленных под этим ласковым утренним небом.

— Вы уйдете? — снова повторил он, как только голос к нему вернулся.

Но она уже не в силах была ничего ответить и только попыталась освободить свою руку.

— Раз так, то прощайте! — воскликнул он, и, припав губами к этой нежной, тонкой руке, поцеловал ее, и опустил голову; он отодвинулся от нее, почувствовав, что расставание — смерть.

Странно, но именно теперь, когда она очутилась на свободе, ей захотелось остаться. Странно, что настойчивость его, вместо того чтобы встретить решительный отпор, пробудила краску у нее на лице, и робость, и нежные слова:

— Вы на меня не сердитесь?

«Сердиться на вас, любимая! — вырывалось из его души. — А вы меня прощаете, милая?»

— Должно быть, нехорошо было с моей стороны уйти и не поблагодарить вас еще раз, — сказала она и снова протянула ему руку.

Наверху, над его головой звонко запела птица. Сияющее небо благодатью вливалось ему в душу. Он коснулся ее руки, не сводя с нее глаз и не говоря ни слова, она же, едва слышно простившись с ним еще раз, прошла по приступкам изгороди, и поднялась по тенистой тропинке среди мокрых от росы зарослей, и, выйдя из освещенного свода, скрылась с его глаз.

И вместе с ее уходом развеялось все неслыханное очарование. Он глядел в пустоту. Но мир для него был уже не тот, что вчера. Вспыхнувшее перед ним великолепие жизни заронило семена, готовые прорасти и расцвести, стоит ему увидеть ее вновь; а запавшие ему в сердце голос, лицо, стан взмывают вдруг и озаряют его, как прерывистые летние зарницы — призраки солнца, исчезнувшего за горизонтом.

Ничто не оповестило его о том, что он влюбился и с неимоверной стремительностью объяснился в любви; а сам он этого не знал. Нежные зардевшиеся румянцем щеки! Прелестные губы! Поистине удивительные брови! Глаза, в которых полыхало такое нежное пламя! Как мог его возмужалый взгляд увидеть вас и не умолить вас остаться с ним? Нет, как мог он вас отпустить? И он со всей серьезностью вновь и вновь задавал себе один и тот же вопрос.

Завтра место это станет для него заветным — речка и луг, и этот низвергающийся поток; сердце его построит здесь храм; первосвященником в нем будет жаворонок; певчим — старый иссиня-черный дрозд; причастием — ягоды ежевики. Сегодня трава остается еще травой: сердце его преследуют призраки, и оно нигде не находит себе покоя. Только тогда, когда он вбирает в себя эту недавнюю свежесть, наступает минута покоя. Но не успевает она прийти, как снова ожесточаются его муки, страх, что жизнь может их разлучить.

Вскоре он узнает, что ее зовут Люси. Вскоре он встречает Ралфа и обнаруживает, что за один-единственный день он намного его опередил. Он, и Ралф, и лобернский викарий гуляют втроем, и между ними возникают классические споры по поводу восхитительных женских волос, тех, что украшали столь многих, начиная от Клеопатры и кончая Лукрецией Борджиа[41].

— Хороши! Хороши! Светловолосые! Светловолосые! Все они светловолосы! — вздыхает меланхолический викарий. — Равно как и те, что созданы нам на погибель! Мне думается, что у нас в Англии найдутся такие, что не уступят итальянкам или гречанкам.

Мысли его уносятся к миссис Дорайе; Ричард краснеет, подумав о Люси, а Ралф, у героини которого волосы темные, не соглашается с ними и хочет принять участие в кровопролитной борьбе мужчин за темноволосых красавиц. Они не поверяют друг другу своих тайн, но они все трое исключительно друг к другу добры; всеми троими движет одно и то же чувство.