Источник силы

Источник силы

Я послушно тащился за Тавернером в направлении Чаринг Кросс-Роуд в поисках некоего фолианта, привлекая подозрительные взгляды местных торговцев. Наконец, отчаявшись что-либо найти, он отказался от своих намерений и в награду за мое терпение пообещал напоить меня чаем в кафе, стены которого были украшены чертями, выписанными с особой тщательностью. Материальная часть моей души тосковала по фирменному устричному салату, который можно было получить на углу Тоттенхэм Корт-Роуд, но Тавернер, который любил чай, как старая дева, настолько отдавал предпочтение дьявольской лавке, что ради него я вынужден был пожертвовать своим удовольствием.

К востоку от Чаринг Кросс-Роуд Нью-Оксфорд-Стрит теряла свою респектабельность превращаясь в весьма сомнительное место с плохо прикрытой нищетой, пока откровенное торгашество Холберна не возвращало ей некоторое достоинство. Боковые улочки были узкими и вели в богему; деликатесные магазины и галантерейные лавки, поражающие великолепием своих товаров, неясно вырисовывались в узких каньонах; непривычные лица выглядывали из окон фасадов, похожих, на отвесные утесы. Все это было каким-то не английским, отталкивающим и неуловимо зловещим. Земная кора, отделяющая от преисподней, была здесь очень тонкой.

На островке среди ревущего транспортного потока мы вынуждены были остановиться. Женщина с непокрытой головой и лоснящимися волосами уперлась хозяйственной корзинкой мне в поясницу, а торчащий из корзинки хлеб, длиною не менее ярда, уткнулся в Тавернера, из-под локтя которого показалось мертвенно бледное, резко очерченное лицо маленького «ловкача», в красном кулачке которого пачка образчиков ткани была зажата с такой силой, как будто от этого зависела его жизнь. За нашей спиной бурлил торговый Лондон, и из этого ревущего потока выплыла еще одна жертва, как будто прибоем выброшенная на наш островок. В моей памяти мгновенно всплыли изображения Ричарда III из школьных учебников. То же напоминающее хорька, хотя и вполне интеллектуальное лицо, низкий рост, слегка сгорбленная спина, мощная, хотя и довольно нескладная грудная клетка. Серость кожи свидетельствовала о хроническом заболевании или нездоровом образе жизни, лишенном чистого воздуха и солнца, который так мил обитателям этих мест. Глаза, тускло серые, были в то же время похожи на блестящие бусины, что чаще ассоциируется с черными глазами. Большой тонкогубый рот выглядел безжалостным и казался ртом холодного сластолюбца, чувственного, но лишенного эмоций.

Такое лицо привлекло бы мое внимание даже при самом беглом взгляде, так как это было лицо человека, обладающего силой. Но благодаря последовавшему поведению этого мужчины, его черты запечатлелись в моей памяти во всех подробностях, потому что, как только он поднял глаза и встретился взглядом с Тавернером, они изменили свое выражение настороженной галки на выражение загнанной в угол кошки. Он издал звук, похожий на шипение, и ринулся назад в поток уличного движения, из которого только что появился.

Пронзительный вопль, грохот и скрежет тормозов сообщили нам, что произошло то, чего и следовало ожидать, и у самых своих ног мы увидели лежащего бесчувственного человека; из раны в его голове, которой он ударился об обочину, текла кровь. Не успел сбивший его автомобиль отскочить назад, как мы с Тавернером склонились над ним; я осматривал его голову, а Тавернер, к моему величайшему изумлению, осматривал его карманы. Из нагрудного кармана он извлек потрепанную пухлую записную книжку, торопливо просмотрел ее, казалось, сделал мысленные заметки в своей сверхъестественной памяти и вернул ее туда, откуда взял, и к тому времени, как сзади нас появился шофер с белым, как мел, лицом, он вновь обрел свои профессиональные манеры и оказывал первую помощь самым традиционным образом. В толпе стала вырисовываться каска полицейского, и Тавернер потащил меня за рукав. Теперь мы, в свою очередь, бросились через скопившуюся массу автомашин и достигли безопасного тротуара более успешно, чем человек с лицом хорька. Проскользнув на боковую улицу, которая вела к тавернеровскому обиталищу чертей, мы предоставили руководство погрузкой потерпевшего в санитарную карету тем, кто получает удовольствие от подобных занятий.

— Поразительная удача, — сказал Тавернер. — Вы знаете, кто это был? Это Джозефус. Я полагал, что он в Тунисе, даже Париж был бы слишком горячим местом для него, а он опять здесь, в Лондоне, и выглядит слишком уж добропорядочным, чтобы не причинять вреда, и я просто вынужден был взять его адрес.

Я не мог разделить энтузиазма Тавернера по поводу обнаружения Джозефуса, поскольку не имел удовольствия быть знакомым с этой важной птицей, и вскоре Тавернер занялся поглощением горячих гренок в масле и слишком заинтересовался символикой чертей, несущихся по бордюру, чтобы уделять внимание земным делам. Я тем временем пытался как-то устроить свои ноги между перекладинами маленького, покрытого кафелем столика, предназначенного для низкорослой породы, питающейся в подобных местах. Тавернер удобно расположил свои длинные ноги, вытянув их через проход, и, между нами говоря, мне кажется, мы занимали места много больше своей законной доли в этом пристанище.

К счастью, мы были, по сути, единственными хозяевами этого места, поскольку время чаепития уже прошло и здесь не было никого, кто мог бы заметить вторжение филистимлян в самый центр западной богемы, кроме мужчины и женщины, засидевшихся за остатками своей трапезы у соседнего столика. Но те были слишком поглощены разговором, чтобы обращать внимание на что-то кроме собственных дел.

Точнее говоря, поглощен был мужчина, тогда как женщина, казалось, слушала неохотно, с выражением настороженной отчужденности на лице, как будто ища случая положить конец разговору и убежать от назойливости своего собеседника. Сквозь тускло освещенную комнату я мог видеть ее лицо. Его невозмутимое спокойствие составляло странный контраст с напряженностью обращавшегося к ней человека; большие серые глаза, застывшие на бледном овальном лице, казалось, видели какие-то далекие горизонты, не замечая узких улиц Блумсбери.

Не замечающая ничего — вот определение, которое больше всего ей подходило. Она не замечала своего собеседника, его мнений, его стремлений, ее взору открывалось нечто, чего он не мог с нею разделить или принять в этом участие.

Пока я наблюдал, женщина поднялась, чтобы уйти, и я увидел, что она закутана в свободное, похожее на бурнус одеяние, не имеющее никакого отношения к моде, а ее ноги обуты в сандалии. Мужчина тоже встал но она жестом остановила его и через комнату к нам донесся ее голос:

— Вы обещали не пытаться следовать за мной, Пэт, — сказала она.

Мужчина, который находился между нею к дверью, нерешительно остановился, а потом набросился на нее с плохо сдерживаемой горячностью.

— Он губит вас, — кричал он. — Ваше тело и душу, он губит вас. Дайте мне до него добраться, и я сломаю ему шею.

— Это бесполезно, — ответила она. — Вы ничего не можете сделать. Дайте мне пройти. Что бы вы ни сделали, не будет иметь никакого значения.

Мужчина поднял руки над головой, и, хотя он стоял к нам спиной, мы увидели, как все его тело содрогнулось от приступа гнева.

— Будь он проклят! — воскликнул он. — Будь он проклят! Да падет на него страшное проклятие Михаила!

Раскатистый ирландский акцент, прорвавшийся под влиянием эмоций, казалось, добавил остроты его проклятиям, если это еще было возможно. Загнанные в угол испуганные официантки в ярких кретоновых передниках в изумлении уставились на него, а из некоего святилища за бисерной занавеской выплыла вразвалку тучная хозяйка. Но, прежде чем она смогла вмешаться, женщина в бурнусе, быстро изогнувшись, проскользнула мимо маленького столика и, выбежав через дверь, исчезла в сумерках, а мужчина, который поспешно повернулся, чтобы последовать за ней, споткнулся о ноги Тавернера и налетел на наш чайный столик.

Он опустился на соседний стул, бледный и трясущийся после своей вспышки, в то время как мы печально уставились на разбитую вдребезги посуду и вылившееся молоко.

Сначала ему нужно было прийти в себя, и он почти бессознательно водил рукой по лбу, как будто пробуждаясь от ночного кошмара.

— Простите меня, — сказал он, ирландский акцент исчез из его речи. — Тысяча извинений. Официантка, уберите столик этих джентльменов и принесите новый чай!

Подошла своей переваливающейся походкой хозяйка, свирепо глядя на него, и он повернулся к ней.

— Любых моих извинений будет недостаточно, — сказал он. — Я был весьма расстроен… домашними неприятностями и сомневаюсь, чтобы мои чувства пошли мне на пользу.

Он откинулся на спинку стула, как будто полностью исчерпав свои силы.

— Она погибла, и тело и душа, — бормотал он, обращаясь больше к себе, чем к нам. — «Молитесь Деве Марии» — сказал отец О’Хара, и я молюсь — за нее, но за Джозефуса я буду молиться Святому Михаилу, да падет на этого негодяя страшное проклятие!

Тавернер наклонился вперед и осторожно накрыл его руку своей.

— Похоже, ваши молитвы услышаны, — сказал он, — менее получаса назад мы видели, как Джозефуса увозили в больницу с опасной раной в голове. Я не знаю, какие у вас к нему претензии, — продолжал он, — но я знаю Джозефуса и думаю, что они вполне оправданны.

— Вы знаете Джозефуса? — спросил мужчина, взглянув на нас ошеломленно.

— Знаю, — сказал Тавернер, — и могу вам также сказать, что за ним у меня тоже числится пара неоплаченных счетов, и я думаю, у меня есть средство занести их в книгу, так что, полагаю, мы сможем вместе объясниться с ним, — и он положил свою визитную карточку на маленький столик перед дрожащим человеком с серым лицом, сидящим напротив нас.

— Тавернер, доктор Тавернер, — задумчиво произнес незнакомец, вертя в руках карточку. — Я где-то слышал это имя. Не приходилось ли вам встречать человека по имени Коатс в связи с любопытным делом об украденной рукописи?

— Приходилось, — ответил Тавернер.

— Говорят, за этим делом скрывается гораздо больше того, чем было привлечено внимание, — сказал наш новый знакомый. — Но я бы никогда в это не поверил, если бы не увидел, что может делать Джозефус.

Он бросил на Тавернера проницательный взгляд своих глубоко посаженных глаз.

— Я думаю, вы являетесь единственным человеком в Лондоне, который хоть как-то может помочь в этом деле, — сказал он.

— Я буду рад вам помочь, если смогу, — ответил Тавернер, — поскольку, как я уже говорил, я знаю Джозефуса.

— Моя фамилия Мак-Дермот, — сказал наш новый знакомый, — а женщина, которую вы видели со мной, была моей женой. Я сказал «была моей женой», — добавил он, и его темные глаза опять загорелись гневом, — потому что теперь она от меня ушла. Ее увел Джозефус. Нет, не в обычном смысле, — добавил он поспешно, чтобы мы не могли запятнать ее даже в своих мыслях, — а в свою странную группу, с которой он проводит свои спиритические сеансы, и она потеряна для меня настолько, как если бы ушла в монастырь. Разве можно удивляться, что я проклинаю человека, разрушившего мою семью? Если бы он увел ее потому, что любил, я бы скорее ему это простил, но здесь не может быть и речи о любви. Он увел ее потому, что хочет использовать ее в своих собственных целях, точно так же, как он использовал множество других женщин, и что бы там ни произошло, душу она потеряет. Это грех, уверяю вас, — продолжал он, вновь поддаваясь волнению. — Я не знаю, что это, но знаю, что это грешно. Стоит только взглянуть, на этого человека, чтобы увидеть, что он грешен насквозь, а ока считает его святым, священным учителем, адептом, или как вы там это называете, — добавил он горько. — Но уверяю вас, у человека праведной жизни к высоких помыслов не может быть такого лица, как у него.

— Можете ли вы дать мне какую-нибудь информацию относительно его дел? Я потерял контакт с Джозефусом с тех пор, как он в последний раз покинул страну, но могу себе представить, что он продолжает заниматься тем же, чем привык заниматься раньше.

— Насколько мне известно, — сказал Мак-Дермот, — он появился на сцене около года назад, неизвестно откуда, и дал объявление о том, что ведет группы психического развития. Это привело к контактам с различными людьми, которые интересовались подобными вещами, — я этим не интересуюсь, мне запрещает моя церковь, и это не удивительно, — а Мэри, моя жена, всегда принадлежала к некоему оккультному клубу, который загнали в лес Сент-Джонс-Вуд; они, глупцы, приняли Джозефуса, обожглись и отказались от него, но не раньше, чем он смог завладеть двумя или тремя женщинами из их состава — моей женой в том числе. Потом Джозефус, казалось, встал на ноги и поразительно преуспел. (Когда вы с ним сталкиваетесь впервые, он производит впечатление довольно потрепанного искателя приключений.) А теперь он приобрел где-то дом, хотя никто, кроме посвященных в его тайну, не знает где, и у него есть группа женщин, которые, как утверждает моя жена, помогают ему в его работе. Чем они занимаются, я точно сказать не могу, но похоже, он имеет над ними огромную власть. Они все кажутся влюбленными в него и, несмотря на это, мирно живут под одной крышей. Это просто поразительно. И то, на что он покушается в своем внутреннем круге, это не деньги — хотя и их он получает превеликое множество от других своих ярых поклонников, — а, насколько я могу судить, особый вид физической энергии, и мне кажется, что, делая успехи, они катятся по наклонной плоскости. Как бы то ни было, время от времени он должен вливать в свою группу свежую кровь, и временами, когда Джозефус слегка сникает, здесь ведется отчаянная охота на новых членов, а затем, приобретя свежего фаворита, он, кажется, вдруг обретает новую жизнь. Все выглядит очень сомнительным, опасным и неприглядным, и мне трудно было это выносить еще до того, как он разрушил мою семью.

Тавернер кивнул.

— Он уже неоднократно занимался подобными вещами. Наверное, вам будет интересно узнать, что я помогал как следует вздуть Джозефуса и сбросить его с коня еще в свои студенческие годы после того, как в наши больничные палаты попал ряд его жертв. Потом существовало общество, работающее по его системе, но я полагал, что оно полностью уничтожено. Однако похоже, он пытается все начать сначала, так что чем скорее мы его схватим, тем лучше, тем меньше он успеет проникнуть в подсознание нации. Вы, возможно, знакомы с подобными вещами.

— Вы можете на меня рассчитывать, — сказал МакДермот, протягивая мускулистую руку, и в его глазах загорелся боевой огонь.

— Первое, что мы должны сделать, это найти его дом, затем проникнуть в него, а тогда, как поется в песне, — «я на борту, и девица — моя».

— Что касается первого, то уже все в порядке, — сказал Тавернер. — Со второй проблемой мы скоро столкнемся, и, я думаю, она вполне разрешима. Но что касается третьей, в этом я не так уверен; Джозефус должен держать этих женщин в невидимом мире, вам мне это трудно объяснить. Будет нелегко освободить их без их же содействия и почти невозможно добиться от них содействия. Мне уже не раз приходилось иметь дело с подобными случаями, и мне хорошо известны связанные с этим трудности. С потерявшей голову женщиной всегда трудно иметь дело, но если она посвящена в Общество с помощью особого ритуала, — это почти невозможно. Тем не менее первое, что мы должны сделать, это любым способом проникнуть в этот дом.

— Я думаю, что смогу вам в этом помочь, — сказал я. — Я могу позвонить и предложить дать свидетельские показания о несчастном случае, а затем пробраться туда в качестве новообращенного.

— Эта идея не лишена смысла, — сказал Тавернер, — хотя я не уверен, что Джозефус ищет дополнительных Адамов для помощи в своем Раю, но доктор всегда в цене, особенно когда вы имеете дело с рискованными вещами, которые вам хотелось бы утаить. Вокруг целое скопище больниц, куда его могли отвезти. Звоните, пока не найдете, в какую из них он попал, представьтесь в больнице членом семьи, а в семье работником больницы — и удача за вами. Такая охота мне по душе. Мелких негодяев всегда хватает, но Джозефуса не назовешь борцом легкого веса. Он затеет драку, достойную внимания.

В маленькое кафе стали прибывать любители раннего обеда, и наша встреча по общему согласию была прервана. Тавернер отправился обратно в Хайнхэд, а мы с Мак-Дермотом — к телефону. Первая же моя попытка увенчалась успехом. Джозефус был отвезен в Миддлэсекс, где ему зашили голову и отправили домой. Итак, отправив Мак-Дермота дожидаться меня в устричном ресторанчике на Тоттенхэм Корт-Роуд, я обошел квартал на расстоянии не более пятидесяти ярдов отсюда и позвонил у двери дома вполне импозантного вида, нижние окна которого были довольно негостеприимно закрыты ставнями.

Дверь открыла молодая женщина в свободном синем бурнусе, и я изложил ей свое дело. Казалось, она ничего не заподозрила и проводила меня в довольно обычную столовую, куда через несколько минут ко мне вышла высокая женщина постарше. Сначала я принял ее за домоправительницу, но когда увидел ее измученное, худое и напряженное до последней степени лицо, то сразу вспомнил замечание Мак-Дермота о том, что ученики Джозефуса увядают, когда их учитель набирается сил.

Я заметил, что она была настороже, словно встревоженная моим присутствием, но моя история выглядела вполне искренней и обладала еще тем преимуществом, что была правдивой, насколько это было возможно. Я стоял на «островке безопасности», когда Джозефус был сбит. Я оказал первую помощь, но не мог задержаться, чтобы сообщить свое имя и адрес полицейскому, потому что очень спешил, а теперь воспользовался первой же возможностью, чтобы исправить оплошность. В моем изложении не было изъянов, и оно вполне ее устроило, но когда я подкрепил его своей визитной карточкой с адресом на Харли-стрит, я сразу же заметил ее растерянность.

— Извините, я на минутку, — сказала она и поспешно покинула комнату.

Она отсутствовала гораздо дольше, и я уже начал задавать себе вопрос, не потерпел ли мой план неудачу и каковы мои шансы выбраться из этого дома без осложнений, когда она появилась вновь.

— Не будете ли вы так любезны, — сказала она, — зайти в комнату доктора Джозефуса и немного поговорить с ним.

— Что касается меня, то я готов, но травмы головы требуют соблюдения покоя, — сказал я, и мое медицинское «я» взяло во мне верх над новой ролью конспиратора. К моему облегчению, она не обратила внимания на мое возражение.

— Это принесет ему больше пользы, чем вреда, — сказала она, — потому что, если вы ему понравитесь, может быть, мы сможем уговорить его разрешить вам посещать его. С таким капризным человеком очень трудно иметь дело, — добавила она с улыбкой, как мать, говорящая о своем избалованном любимце, даже шалости которого вызывают восхищение.

Она повела меня, но не наверх, а вниз — в подвальное помещение, где, вероятно, раньше была посудомоечная, выходящая на задний двор. Здесь мы и нашли Джозефуса. Комната оказалась не менее поразительной, чем человек. Стены, пол и потолок были черными, как уголь, так что комната казалась полым кубом тусклой тьмы, освещаемой лишь завешенной лампой, стоявшей у Джозефуса под рукой. Сам он был не в постели, как я ожидал, а лежал на сваленных в кучу диванных подушках. Он был облачен в бурнус, который, казалось, был универсальной одеждой этого странного общества. На этот раз бурнус был ярко пурпурным, и, лежа на спине среди своих подушек, с этим удивительным лицом землистого цвета, увенчанным белой повязкой, человек выглядел так, как будто шагнул прямо из «Тысячи и одной ночи». Высокая женщина опустилась на табуретку рядом с Джозефусом, потонув в своих одеждах, а он знаком руки пригласил меня сесть на край дивана. Он выглядел поразительно бодрым, несмотря на то, что сегодня в пять пополудни лежал с пробитой головой, и даже я, учитывая то, кем я был, и зная то, что я знал о его рекордах, не смог не почувствовать странного очарования его личности.

Высокая женщина представила нас друг другу, и можно было почти видеть, как она с волнением разглаживает его перышки и поворачивает своего любимца так, чтобы он мог показать себя с самой лучшей стороны, а он, охотно идя ей навстречу, подставляет себя, чтобы произвести благоприятное впечатление. Я мог представить себе невидимые пальцы, ощупывающие мою душу, чтобы найти наилучший способ управлять мною. Я чувствовал, что его желание проконсультироваться со мной было чистейшим авантюризмом, это я должен был оказаться в его руках, а не он в моих, и я вспомнил слова Тавернера о том, что доктор является полезной вещью в процессе подготовки рискованной работы, нуждающейся в сокрытии.

Мы поговорили несколько минут, но я чувствовал, что он не имеет намерения возбуждать дело против шофера, по-видимому, ценя свое уединение выше любой компенсации, какую он мог бы получить; как бы то ни было, он притворился, что нуждается в моих показаниях, но я занял твердую позицию.

— Послушайте, сэр, — сказал я, — вы получили некоторое сотрясение, и единственное, в чем вы сейчас нуждаетесь, — это тишина и покой. Я приду опять повидаться с вами через несколько дней, когда вы будете в состоянии заниматься делами, чего сейчас вам делать нельзя. Но в настоящий момент ничего другого я вам не скажу, если только я не могу вам быть полезен в своем профессиональном качестве.

По удивленному выражению лица высокой женщины я понял, что Джозефус не привык, чтобы с ним разговаривали подобным образом, но он держался вполне по-дружески.

— А, — сказал он с ухмылкой, всколыхнувшей всю мою скрытую враждебность к этому человеку, — у меня есть источники, о которых вы, обычные медицинские работники, ничего не знаете. — И мы расстались, выразив взаимное уважение.

Я зашел за Мак-Дермотом в устричный ресторанчик, и он повел меня в квартиру, где он жил и где, как мы договорились, я должен буду остановиться на несколько ближайших дней в ожидании того, как будут развиваться события с Джозефусом. Комнаты являли собой трогательное свидетельство правдивости его истории. Я видел беспорядочные доказательства того, как сначала он прятал все вещи, которые могли напомнить ему о жене, а потом в отчаянии доставал их опять. Мы устроились со своими трубками среди этого запустения и беспорядка, и Мак-Дермот в двадцатый раз пересказал мне свою историю. На самом деле он не мог рассказать ничего такого, чего бы я уже не знал, но, казалось, сам рассказ облегчает его душу. Это была старая история о пловце, заплывшем на глубину и борющемся с теми неожиданными провалами в неведомое, которые всегда подстерегают купальщиков, не умеющих плавать, если они отважатся погрузиться в эти темные и неисследованные воды.

Я не позвонил Джозефусу на следующий день, так как не хотел показаться слишком настойчивым, но еще через день я набрал номер его телефона. Великий человек сам ответил на мой звонок и был более чем любезен.

— Мне хотелось бы знать, где можно вас найти, — сказал он. — Вчера я хотел попросить вас зайти.

Я схватил такси и вскоре был у дома, нижние ставни которого казались постоянно закрытыми. Опять меня отвели в странное подземное убежище, которое, казалось, так подходило для обрамления столь претенциозной личности, известной нам под именем Джозефус. Его голова, естественно, была еще забинтована, и хотя бурнус уступил место серой пиджачной паре, но даже в таком виде он был бы заметным человеком в любом месте. Я считал Тавернера самой необычной личностью из всех, кого мне когда-либо приходилось встречать, но даже он казался вполне обычным рядом с Джозефусом.

Он сам приготовил кофе по-турецки, принес сигареты, обернутые изысканной золотой бумагой, каких я раньше никогда не встречал, и сам перешел к делу, занимающему мое воображение, и, несмотря на то, что мне были известны его достижения, весьма в этом преуспел. Подобно Тавернеру, он обладал энциклопедическими познаниями и, казалось, объездил самые удаленные уголки земного шара. Я не мог не признать, что я просто получаю удовольствие. Прошло немного времени, и разговор постепенно перешел к оккультизму, к которому я не скрывал своего интереса, и тогда Джозефус начал расправлять свои перышки, сначала осторожно, как будто проверяя, выдержит ли лед, а потом, обнаружив, что я обладаю некоторыми познаниями в этой области и не приходится опасаться, что я окажусь слишком отягощенным моральными принципами, раскрыл свою душу.

— Трудность в подобных делах состоит в том, — сказал я, — что хоть и много можно услышать о теории этого предмета, крайне трудно получить что-нибудь осязаемое. Или люди, которые пишут и читают лекции на эту тему, не обладают никакими реальными знаниями, или же у них не хватает мужества применить их на практике.

Он клюнул на наживку, словно рыба.

— А, — сказал он, — вы попали в точку. Очень немногие обладают достаточным мужеством для практического оккультизма.

По его самодовольному виду я понял, где слабое место этого человека.

Джозефус минуту помедлил, как будто взвешивая, чего от меня можно ожидать, а потом заговорил, внимательно за мной наблюдая и подбирая каждое слово.

— Я полагаю, вам известно, — сказал он, — что даже очень малое совершенствование может привести к сверхъестественному восприятию?

Я был искренне удивлен и, должен признать, в душе польщен, так как материализм всегда для меня служил образцом косности. Потом я вспомнил, что Тавернер часто с улыбкой приводил эти же слова как открывающие дорогу шарлатанству, взял себя в руки и внезапно ощутил в себе силы яростно обороняться, поскольку это заставило меня увидеть, до какой степени Джозефус за столь короткий срок общения успел установить власть над моим воображением. Однако я сумел скрыть свое беспокойство и добровольно вернул ему инициативу.

— Парапсихологические явления не вызывают возражений, они весьма распространены, — сказал я, — но что меня действительно интересует, так это ритуальная магия.

Это было сказано наугад, и я увидел, что зашел слишком далеко, как это обычно со мной случалось, когда я опрометчиво пытался погрузиться в глубины оккультизма.

Джозефусу это не понравилось — почему, я не мог сказать, но казалось, он ускользает от меня в ментальном плане.

— Вы много знаете о ритуальной магии? — спросил он, пытаясь изобразить непринужденность, которой, я уверен, он не испытывал.

Я не знал, куда он клонит, и, не желая быть захваченным врасплох, последовал совету Марка Твена и выложил правду.

— Нет, — сказал я искренне, — не знаю. — И, поймав облегчение во взгляде Джозефуса, я мысленно добавил: «Как и вы».

Он заговорил опять, делая выразительные паузы после каждого слова.

— Если вы говорите это серьезно и готовы пойти на риск, я могу вам показать кое-что, о чем мало кто из живущих ныне людей может даже мечтать. Но, — продолжал он, и я увидел, что в его быстром мозгу зреет план нечестивого замысла, — сначала я должен вас испытать.

Я попросил его описать это испытание.

Все еще продолжая пристально меня рассматривать, очевидно, проверяя каждый шаг и готовый отступиться от своего намерения, как только я проявлю малейший признак беспокойства, он продолжал:

— Сначала я должен проверить, — сказал он, — ваши начальные медиумические способности, посмотрев, обладаете ли вы достаточной интуицией, чтобы уловить мои намерения относительно вас и довериться мне, не задавая вопросов.

Я понял, что это была искуснейшая игра в доверие из всего, с чем мне приходилось сталкиваться, и выразил свое согласие.

— Сегодня вечером в четверть девятого вы должны прийти на аллею за этими домами. Туда выходит угольный подвал, и там я буду вас ждать, чтобы впустить внутрь. Вы подождете в подвале с углем, пока я вернусь в дом и до вас донесутся звуки песнопения, и тогда вы выйдете через другую дверь подвала, ведущую во двор. Решетки на этом окне убираются, если нажать их вниз, и потом с помощью пружины возвращаются на место, и вы сможете попасть в эту комнату, но непременно поставьте решетки на место, я не хочу, чтобы кто-нибудь обнаружил их опущенными. Здесь вы за диванными подушками найдете яркую пурпурную мантию с капюшоном, похожую на мантию инквизитора. Наденьте ее и опустите капюшон на самое лицо, в нем есть отверстия для глаз, смело поднимайтесь на первый этаж и пять раз постучите в дверь столовой. Когда дверь откроется, скажите: «Во имя Совета Семи, мир с вами», и идите прямо ко мне; я буду закрыт капюшоном, как и вы, но вы узнаете меня, так как моя мантия тоже будет пурпурной. Я буду на возвышении в конце комнаты. Когда вы подниметесь ко мне, я встану, мы пожмем друг другу руки, потом вы возьмете мой стул, а я сяду справа от вас. Вы протянете руку и произнесете: «Я пришел во имя Великих Повелителей».

После этого мы приступим к делу. На любой вопрос, который будет вам задан, вы будете отвечать «да» или «нет», но ничего больше. И если вы потерпите неудачу… — и он с выражением угрозы приблизил свое лицо вплотную к моему, — вам придется положиться на Невидимые силы, которые вы вызывали. Ясно?

— Совершенно ясно, — сказал я, — только я не уверен, что смогу все это запомнить, и как я буду знать, отвечать «да» или «нет»?

— Вы сможете наблюдать за мной уголком глаз. Если я пошевелю правой ногой, вы ответите «да», если левой, вы ответите «нет». Мои движения будут почти незаметны, так что вы должны будете следить очень внимательно. А когда я сложу руки, вы должны встать и сказать: «Все кончено», и выйти. Вы спуститесь вниз и уберете все следы с пути, по которому шли, тщательно проверив, чтобы красная мантия была хорошо спрятана под диванными подушками, решетки поставлены на место и дверь в подвал для угля заперта.

Когда Джозефус закончил, он посмотрел мне прямо в глаза твердым пристальным взглядом, на который я ответил столь же твердо.

Прежде чем дать ответ, я с минуту помедлил, поскольку не хотел, чтобы казалось, что я слишком с большой готовностью выразил согласие.

— Я согласен, — сказал я.

В пытливых глазах Джозефуса промелькнуло удовлетворение; он был очень похож на сороку, прячущую свои безделушки.

Мы расстались самыми лучшими друзьями, и я вернулся на Харли-стрит, где Тавернер, закончив дневные встречи, поджидал меня.

Я пересказал ему разговор, который происходил между нами, и Тавернер казался крайне заинтересованным.

— Это говорит мне очень о многом, — сказал он. — Я согласен с вами, что Джозефус не является опытным оккультистом, но он очень много знает о скрытой стороне как в отношении полов, так и наркотиков, и он очень искусно манипулирует человеческой природой и любит затевать интриги ради своего собственного удовольствия, типа той махинации, которую он вам изобразил.

— Как вы полагаете, — спросил я. — К чему он клонит?

— Я должен сказать, что группа вызывает у него беспокойство, — сказал Тавернер. — Он явно им не доверяет, вспомните решетки на окнах. По-видимому, замышляется, что вы явитесь в качестве какого-то посланца высших сил, которого он призовет в поддержку своего авторитета. Похоже, он играет спектакль одного актера, и это, вместе с нашим предположением о его невежестве в вопросах ритуальной магии, наводит меня на мысль, что он никогда не был посвященным никакого ордена. Но, Бог мой, если был, чего он может натворить, если впридачу к своим природным способностям умеет вызывать высшие силы! Ордена хорошо защищены, Роудз, у нас не часто бывают предатели.

А теперь идемте, сейчас самое подходящее время перекусить перед вечерним представлением.

Мы отправились в ресторан в Сохо, где властзовал метафизический метрдотель, который, казалось, был не менее интересным субъектом, чем Тавернер. Конечно, нас ждал обычный теплый, хотя и почтительный прием. Нас провели к уединенному столику, и когда метафизический метрдотель снабдил нас прейскурантом вин, Тавернер подозвал его поближе и сказал:

— Джузеппе, сегодня вечером мы отправимся в дом номер семь на Мальвен-Сквер, рядом с Говер-стрит. Задний ход этого дома выходит на проходящую за ним аллею, а решетки на окнах, смотрящих на задний двор, могут отодвигаться, если на них надавить сверху вниз. Позвоните мне завтра в десять утра на Харли-стрит, и, если я не вернусь, примите соответствующие меры. Вы знаете, что делать.

Как только мы остались одни, Тавернер извлек маленький карманный серебряный флакончик и марлевый тампон и передал их мне под прикрытием скатерти, которой был накрыт стол.

— Это хлороформ, — сказал он. — Держите тампон наготове и наложите его ему на нос, как только он откроет дверь. В кармане у меня хороший кусок веревки. Джозефус не должен появиться в этом действе.

— Но что я должен буду делать, когда буду сидеть на почетном месте и Джозефуса там не будет, чтобы вертеть своими копытами, когда будут задаваться опасные вопросы? — спросил я с беспокойством.

— Ждите и смотрите, — сказал Тавернер. Я заметил позади его стула небольшой плоский чемодан.

Мы определили время прибытия на заднюю аллею очень удачно, и я услышал хруст угля, означающий появление Джозефуса, как раз тогда, когда смочил тампон хлороформом.

— Пора! — прошептал Тавернер, и я тихо постучал в покрытую сажей дверь.

Она слегка приоткрылась.

— Это вы, Роудз? — раздался шепот из темноты, — заходите тихонько, они все здесь, будь они прокляты. Суетятся с ужином. Почему женщины не могут оставить нас в покое? — в голосе звучало раздражение.

— Где вы, приятель? — сказал я, пытаясь нащупать его в темноте. — Моя рука коснулась его горла и мгновенно его сжала. Я быстро наложил тампон ему на лицо, прижал его изо всех сил, и он стал опускаться на уголь под тяжестью моего тела. Он был сильным человеком и боролся, как тигр, но я был значительно крупнее и шансов у него не было. Под действием хлороформа его усилия начали ослабевать, и, когда Тавернер, стороживший у двери, направил на нас спрятанный под колпаком фонарь, я уже стоял на коленях над безжизненным телом.

Тавернер связал его с умением, которое свидетельствовало о большом опыте, а потом стал раздумывать, куда бы его спрятать.

— Мне бы не хотелось, чтобы его нашли раньше времени, если кто-нибудь придет за ведром угля, — сказал он.

— Почему бы не вырыть яму и не похоронить его там? — предложил я, вполне проникнувшись духом этого места. — Здесь есть лопата. Сделаем яму, засунем его туда по шею и наденем, на голову эту старую бадью с выбитым дном.

Тавернер фыркнул, и через две минуты Джозефуса как не бывало. Оставив его погребенным столь неподобающим образом, мы осторожно направились на задний двор. Там было совсем темно, но мои знания географии этого места позволили мне найти окно, и скорее, чем можно было вообразить, мы опустили решетку, вошли внутрь, зажгли свет и заперли дверь изнутри.

— Вот ваше одеяние, — сказал Тавернер, вытаскивая из-под подушек софы падающую свободными складками пурпурную мантию и натягивая ее на меня с таким знанием дела, которое свидетельствовало о богатом предшествующем опыте.

Последовал тихий стук в дверь, и у меня перехватило дыхание.

— Вы готовы, дражайший? Уже все в сборе, — произнес женский голос.

— Идите и начинайте, — прорычал Тавернер голосом, настолько похожим на голос Джозефуса, что я невольно оглянулся.

Мы услышали звук удаляющихся шагов (очевидно, Джозефус научил их не возражать), и через несколько минут сверху донеслись звуки монотонного песнопения.

Тавернер открыл свой чемодан и вынул оттуда наиболее удивительную мантию, какую мне когда-либо в жизни приходилось видеть. Расшитое золотыми нитями, тугое и тяжелое, великолепное облачение при слабом освещении этой мрачной комнаты выглядело подобно сокровищам Офира. Тавернер надел его поверх изумруд- но-зеленой сутаны, и я застегнул украшенную драгоценными камнями пряжку на его груди. Затем он, не имея возможности поднять руки, вручил мне египетский головной убор, и я водрузил его на его голову. Я никогда не видел подобного зрелища. Худое удлиненное лицо Тавернера, обрамленное египетским убором, его высокая фигура, казавшаяся гигантской благодаря мантии, и драгоценный анк в его руке (который, как я с радостью отметил, был достаточно тяжелым, чтобы служить действенным оружием) — создавали картину, которую я буду помнить до конца своих дней. При каждом его движении фимиам множества ритуалов струился из складок его одеяния, шуршал шелк, позванивали золотые украшения; казалось, явился по волшебству верховный жрец погибшей Атлантиды, чтобы призвать к послушанию свою паству.

По узким ступенькам мы поднялись в затемненный холл, а оттуда на этаж, где находилась столовая и где запах благовоний возвестил нам, что мы на правильном пути. Тавернер постучал пять раз в дверь и мы услышали, как чей-то голос произнес: «Страж ворот, посмотри, кто жаждет войти».

Дверь открылась, и мы оказались лицом к лицу с плотной коренастой фигурой, одетой в черную мантию с надвинутым на голову капюшоном, которая быстро отскочила назад при виде Тавернера. Сбитый с толку моей пурпурной мантией, швейцар, по-видимому, принял меня за Джозефуса, так что нас впустили без возражений и мы оказались там, где был, по-видимому, Храм, в котором он совершал свой необычный обряд.

Согласно полученным инструкциям, я прошел прямо на помост и сел прежде, чем они могли заметить мой рост. Я был вполне убежден, что все они считают, что на стуле сидит их обычный маг. Как бы то ни было, Тавернер подошел к алтарю и, протягивая золотой анк к собравшимся, произнес звучным голосом:

— Мир всем живущим.

Очевидно, это было именно то начало, которого они ожидали, так как фигура, стоящая на высоком помосте в дальнем конце комнаты, по росту которой я решил, что это, должно быть та самая высокая женщина, ответила:

— От кого ты принес приветствие?

— Я не принес его, — ответил Тавернер. — Я сам приветствую вас.

Это явно не было правильной репликой и повергло всю ложу в смятение, но так как Тавернер полностью сохранял власть над ними, то казалось, что это не он, а они не знали своей роли.

Все обратили свои взоры ко мне, уверенные в том, что я Джозефус, но я сидел, как идол, и не подавал никакого знака.

Тогда Тавернер заговорил опять.

— Вы вызывали Совет Семи, и я, старший из Семи, пришел к вам. Вы можете меня узнать по этому знаку, — и он вытянул руку. На указательном пальце сверкнуло большое кольцо.

Я не думаю, чтобы в комнате находился кто-то из мудрецов, но члены ложи, которые, казалось, должны знать, стыдились признать свою неосведомленность, а рядовые и пешки, естественно, последовали за ними.

В комнате стояла мертвая тишина, которая внезапно была нарушена шелестом одежды. Фигура, сидевшая на третьей скамье слева от меня, поднялась, и когда она заговорила, я услышал голос Мэри Мак-Дермот.

— Я прошу простить меня за отсутствие веры, — сказала она. — Это я вызывала Совет Семи, потому что я считала, что его не существует. Но я сознаю свою ошибку. Я вижу силу, и я признаю ее. Ваше лицо говорит мне о вашем величии, вибрации вашей личности говорят мне о вашей искренности и великодушии. Я признаю, и я повинуюсь.

Тавернер повернулся к ней.

— Как могло случиться, что вы считали Совет Семи несуществующим? — спросил он своим звучным голосом.

— Потому что назойливость моего мужа встала между мной и моим уважением к Ордену. Потому что его молитвы и призывы к святым, как тучи, закрывали от меня свет лица Учителя, так что я не могла видеть его великолепия и считала его вульгарным сластолюбцем и шарлатаном, пользующимся нашей доверчивостью.

— Дочь моя, — сказал Тавернер, и голос его звучал очень мягко, — веришь ли ты мне?

— Верю, — воскликнула она. — Я не только верю, я знаю. Это вас я видела в своих снах, вы и есть Великий Посвященный, которого я всегда искала. Учитель Джозефус обещал, что приведет меня к вам, и он сдержал свое слово.

— Приблизься к алтарю, — приказал Тавернер.

Она подошла и непроизвольно преклонила перед ним колени. Она коснулась лбом золотого анка, и я заметил ее колебания при этом прикосновении.

— Из Нереального отведи меня в Реальное. Из Темноты перенеси меня в Свет. Очисть меня от скверны и осени меня, — донесся глубокий звучный голос. Затем он взял ее за руку, поднял и отвел на помост позади меня.

Тавернер вернулся к алтарю, занял свое прежнее место и обвел взглядом комнату. Затем из-под своей ризы он достал странно отделанную металлическую коробочку. Он открыл ее с одной стороны, достал оттуда горсть белого порошка и рассыпал его по алтарю в форме креста.

— Нечистый, — сказал он, и его голос был похож на звонящий колокол.

Он открыл коробочку с другой стороны, достал горсть золы и тоже высыпал ее на алтарь, запачкав его белый полотняный покров.

— Нечистый, — сказал он опять.

Он протянул вперед свой анк и его концом потушил лампу, которая освещала алтарь.

— Нечистый, — сказал он в третий раз и, когда он сделал это, все ощущение силы, казалось, покинуло комнату и она стала плоской, обычной и довольно безвкусной. Один Тавернер казался реальным, все остальное было как будто вымышленным. Он казался живым человеком в комнате, заполненной восковыми фигурами.

Он повернулся. Я встал, и мы, с молодой женщиной между нами, покинули комнату, погруженную в мертвую тишину. Я тихо закрыл за нами дверь и, найдя в замке ключ, из предосторожности повернул его.

В затемненном холле, где от полной темноты спасали только проникающие через круглое окно над дверью лучи уличных фонарей, Тавернер заглянул в лицо сбитой с толку молодой женщины. Она откинула назад свой капюшон, и ее блестящие волосы в беспорядке рассыпались вокруг ее лица. Он положил руку ей на плечо.

— Дочь моя, — сказал он. — Вы не можете идти вперед иначе, чем выполняя свой долг. Вы не можете подняться к возвышенной жизни, опираясь на сломанную веру и пренебрежение своими обязанностями. Человек, доверивший вам свое имя и сердце, не сможет иметь дома, пока вы не создадите его, не сможет иметь детей, пока вы их ему не подарите. Вы можете освободиться от него, но он не может освободиться от вас. В этом воплощении вам предназначено избрать путь хранительницы домашнего очага, и поэтому все другие для вас закрыты. Возвращайтесь и следите, чтобы огонь горел и очаг был чист и прекрасен, а я приду к вам и покажу, какое просветление можно получить на этом пути.

Вы вызвали Совет Семи и поэтому должны подчиниться дисциплине Совета Семи, и, подчинившись его дисциплине, вы будете под его защитой. Идите с миром.

И он открыл дверь и выпустил ее наружу.

Мы поспешно собрали свои атрибуты и последовали за ней. Неистовый трезвон электрического звонка в подвале свидетельствовал о том, что люди на верхнем этаже обнаружили, что они заперты.

Ночная езда в Хайндхэд проветрила мой мозг, где царило полное смятение. Образ Тавернера, в ризе и странном головном уборе танцевал у меня перед глазами, и повседневный вид моего шефа в бобриковом пальто и

кашне не мог его ослабить. Наконец мы достигли места своего назначения, поставили автомобиль на место и, прежде чем войти в безмолвный дом, давно погруженный в спокойный сон, на минуту остановились под безмятежными звездами и, когда я подумал о событиях этого вечера, мне показалось, что все это мне приснилось. И вдруг меня пронзило воспоминание, и я тут же проснулся.

— Тавернер! — сказал я, — а что если кто-нибудь выгрузит уголь Джозефусу на голову?..