Источник силы

Душа, которая не должна была родиться

Вопреки своему обыкновению, на сей раз Тавернер не настаивал на осмотре пациентки наедине по той простой причине, что от нее самой невозможно было бы получить какую-либо информацию. За историей болезни мы обратились к матери, миссис Кейли, но и она, бедная обеспокоенная женщина, поведала нам столь скудные данные, словно была посторонним наблюдателем, а о взглядах и чувствах пациентки мы так ничего и не узнали, так как узнавать было нечего.

Она сидела перед нами в большом кожацом кресле, ее тело должно было бы служить приютом для души принцессы, но, увы, оно было нежилым. Пока мы говорили о ней, ее прекрасные черные глаза, лишенные всякого выражения, смотрели в пространство так, словно она была неодушевленным предметом, каковым она по сути и являлась.

— Она никогда не была похожа на обычного ребенка, — сказала мать. — Когда она родилась и мне дали ее на руки, она взглянула на меня с самым необычным выражением в глазах. Это вообще не были глаза ребенка, доктор, это были глаза женщины, и при этом опытной женщины. Она не кричала, никогда не издавала ни звука, но смотрела так, словно взвалила на свои плечи все печали мира. Лицо этого ребенка выражало трагедию, возможно, она знала о том, что случится".

— Возможно, она знала, — сказал Тавернер.

— Однако несколько часов спустя, — продолжала мать, — она стала совершенно похожей на обычного ребенка, но с этого времени и поныне она никогда не менялась, за исключением ее тела.

Мы взглянули на девушку в кресле, но она уставилась на что-то позади нас с немигающей флегматичностью очень маленького ребенка.

— Мы водили ее к каждому, о ком только слышали, и все говорили одно и то же — это безнадежный случай слабоумия, но когда мы услышали о вас, мы решили, что, может быть, вы скажете что-нибудь другое. Мы знаем, что ваши методы не похожи на методы других врачей. Кажется невероятным, чтобы для нее ничего нельзя было сделать. Пока мы ехали сюда, мы проезжали мимо детей, игравших на улице, — красивые, яркие маленькие создания, но такие оборванные и грязные. Почему так получается, что те дети, чьи матери так мало могут им дать, столь прекрасны, а Мона, для которой мы делаем все, должна быть такой, как она есть?

Глаза бедной женщины наполнились слезами, и ни Тавернер, ни я ничего не могли ей ответить.

— Если вы хотите, я могу взять ее в свою лечебницу и некоторое время держать под наблюдением, — сказал Тавернер. — Если поврежден мозг, я ничего сделать не смогу, но если по какой-то причине остановилось умственное развитие, я попытаюсь помочь. Подобные недостатки так плохо поддаются определению — они напоминают разговор по телефону, когда ваш абонент не отвечает. Если удастся привлечь ее внимание, можно будет что-нибудь сделать — вся проблема в установлении контакта.

Когда они ушли, я повернулся к Тавернеру и спросил:

— На что вы надеетесь, принимаясь за лечение такой болезни?

— Пока я еще не могу сказать, — ответил он, — я должен установить, каковы были ее прежние воплощения. Я неизменно убеждаюсь, что причины врожденных отклонений коренятся в прошлой жизни. Затем я должен проработать ее гороскоп и посмотреть, не созрели ли условия для оплаты долгов, которые у нее могли появиться в прошлой жизни. Вы все еще считаете меня сомнительным шарлатаном или уже начинаете склоняться к моим методам?

— Я давно перестал удивляться чему бы то ни было, — ответил я. — Я соглашусь признать дьявола, рога, копыта, хвост, если вы пропишете их в качестве лекарства.

Тавернер довольно фыркнул.

— Что касается данного случая, я далек от мысли, что закон перевоплощения окажется единственным, что мы должны будем рассмотреть. Теперь скажите мне, Роудз, предположим, что перевоплощение — это не факт, предположим, что наша жизнь есть начало и конец нашего существования и по его завершении мы будем гореть в огне или играть на арфе, в зависимости от того, как мы эту жизнь используем. Как вы расцените в таком случае состояние Моны Кейли? Что она могла сделать в те несколько часов между ее рождением и возникновением этой болезни, чтобы заслужить такой страшный приговор? А в конце ее жизни справедливо ли будет утверждать, что она должна спуститься в ад или вознестись на Небеса?

— Я не знаю, — ответил я.

— Но представим, что моя теория верна, тогда, если мы сможем восстановить факты прошлых жизней, нам удастся найти причину ее нынешнего состояния, а найдя причину, мы сможем вылечить ее. В любом случае давайте попробуем.

Не хотите ли посмотреть, как я восстанавливаю факты? Я использую различные методы. Иногда я получаю их, загипнотизировав пациента, или с помощью магического кристалла, а иногда я читаю их в подсознательной памяти Природы. Вам известно, что мы верим в то, что все в мире мысли и побуждения запечатлеваются в Хрониках Акаши. Это подобно получению консультации в справочной библиотеке. В нашем случае я намерен использовать последний метод.

Спустя несколько мгновений Тавернер с помощью известных ему приемов отключил свой мозг от внешних впечатлений и сконцентрировался на внутреннем видении.

По-видимому, перед его глазами прыгали беспорядочные ментальные картины, затем ему удалось сконцентрироваться и он начал описывать все, что видит, а я стал вести записи.

Жизни в Египте и Греции были описаны несколькими словами, это было не то, что он искал, он просто просматривал ее путь через толщу веков, но я сделал вывод, что мы имеем дело с душой древнего происхождения и больших возможностей. Жизнь за жизнью мы слышали историю о рождении короля или посвящении в священнослужители, и тем не менее в ее настоящей жизни душа девушки была полностью отрезана от своего физического носителя. Я силился понять, какая же игра случая приговорила ее к одиночному заключению в этой телесной оболочке.

Когда мы подошли к уровню, который искали, оказалось, что это Италия пятнадцатого века.

— Дочь герцога. — Я не смог уловить имени его светлости. — Ее младшую сестру любил Джованни Сигмунди, она задумала добиться внимания ее возлюбленного, а позже, когда более богатый претендент предложил ей свою руку, она выдала Сигмунди его врагам, чтобы освободиться от его притязаний.

— Истинная дочь эпохи Ренессанса, — сказал Тавернер, когда вернулся в нормальное состояние и прочитал мои заметки (он редко запоминал то, что обнаруживалось во время его подсознательных состояний). — Теперь, я думаю, можно предположить причину болезни. Интересно, имеете ли вы представление о ментальных процессах, которые предшествуют рождению человека? Перед самым рождением душа видит нечто вроде кинофильма о своей будущей жизни, не во всех подробностях, а в общих чертах, которые определяются ее судьбой. В них ничего нельзя изменить, но в зависимости от того, как душа на них отреагирует, будут планироваться ее следующие жизни. Именно поэтому, хотя мы и не можем изменить свою судьбу в этой жизни, наше будущее полностью в наших руках.

Теперь нам известны факты, и мы можем догадаться, какого рода судьба ждет эту девушку. Она в долгу перед мужчиной и женщиной, причиненные ею страдания рикошетом отозвались на ней. Нет необходимости в специальном аде, каждая душа создает свой собственный.

— Но она не чувствует страданий, — сказал я. — Она всего лишь находится в пассивном состоянии. Единственный, кто страдает — это ее мать.

— Да, — ответил Тавернер, — в этом и есть суть всего дела. Когда она мельком увидела, что ее ждет, она восстала против своей судьбы и попыталась отречься от своего долга, ее душа отказалась принять столь тяжкое бремя. Именно эта моментальная вспышка знания придала взгляду ребенка то странное недетское выражение, которое так поразило ее мать.

— Всегда ли люди получают такое предзнание? — спросил я.

— У всех есть такие проблески, но память их обычно бездействует. Однако у некоторых людей появляются смутные предчувствия, а оккультное обучение ведет к восстановлению утраченной памяти вместе со всем остальным, что принадлежит прежним жизням.

— Определив причину болезни мисс Кейли, что вы сможете сделать для ее лечения?

— Очень мало, — ответил Тавернер. — Я могу только ждать и наблюдать ее. Когда наступит время восстановления баланса, на сцене появятся другие участники старой трагедии и подсознательно потребуют от нее оплаты долга. Ей представится возможность вернуть долг и продолжать свой путь независимо от судьбы. Если же она окажется не способной выполнить это, она будет изъята из этой жизни и быстро вытолкнута в нее опять для следующей попытки, но я думаю (раз уж она попала ко мне), ее душе будет дан еще один шанс войти в свое тело. Посмотрим.

После того, как Мона Кейли была помещена в лечебницу Хиндхеда, я часто наблюдал за ней. Несмотря на то, что ее лицо, полностью лишенное выражения, напоминало скорее маску, в нем чувствовался характер. Тонкие точеные черты, твердый рот и прекрасные глаза вполне подходили для обиталища незаурядной души — только душа отсутствовала.

Тавернер рассчитывал, что другие участники драмы очень скоро появятся на сцене, привлеченные к девушке теми странными потоками, которые всегда существуют под поверхностью жизни. Всякий раз, когда в лечебницу прибывал новый пациент, я пристально наблюдал за Моной Кейли, стремясь выяснить, не является ли вновь поступивший тем, кто потребует от нее выплаты древнего долга, так связавшего ее.

Весна сменилась летом, но ничего не случилось. Мое внимание было привлечено другими больными и я почти забыл о девушке и ее проблемах, когда Тавернер напомнил мне о ней.

— Настало время начать наблюдать за мисс Кейли, — сказал он. — Я изучал ее гороскоп, в конце месяца произойдет сближение планет, чем будет обеспечена возможность для изменения ее судьбы, если мы сможем заставить ее участвовать в этом.

— А что, она может отказаться?

— Тогда она долго не протянет, ведь цель этого ее воплощения не будет достигнута.

— А если она согласится?

— Она будет страдать, но станет свободна и опять быстро поднимется к высотам, которых достигла в прежней жизни.

— Но маловероятно, чтобы она принадлежала к королевскому дому в этой жизни, — сказал я.

— Она была больше чем королева, она была Посвященной, — ответил Тавернер, и по тому, как он произнес это слово, я понял, что он говорил о королевстве, которое находилось не на этой Земле.

Наш разговор внезапно был прерван криком, донесшимся из одной из комнат верхнего этажа. Это был пронзительный леденящий душу крик, крик, который может издать только душа, заглянувшая в хаос и увидевшая забытый ужас, это был крик ребенка, которому снятся кошмары, но — и это усиливало ужас — кричал мужчина.

Мы стремительно бросились, нам не надо было спрашивать, откуда раздался крик. У нас был лишь один больной, который мог так кричать, — бедняга, страдавший от контузии, которого мы держали на постельном режиме.

Мы нашли его стоящим посреди этажа и сотрясаемым дрожью с головы до пят. Увидев нас, он кинулся вперед и упал на руки Тавернера. Это было трогательным движением перепуганного ребенка, но наблюдать за подобным поведением высокого человека в полосатой пижаме было слишком мучительно.

Успокаивая его так же нежно, как мать успокаивает своего ребенка, Тавернер уложил его в постель и сел рядом, ожидая, пока он окончательно придет в себя.

— Я не думаю, что мы должны и дальше держать его в постели, — сказал мой коллега, когда мы вышли из комнаты. — Бездействие наводит его на грустные размышления, и он снова и снова переживает события в окопах.

Таким образом Хаустон на следующий день, впервые после поступления в лечебницу, появился среди пациентов, и, казалось, эта перемена пошла ему на пользу.

Но длилось это недолго; когда эффект новизны стерся, его приступы возобновились, вновь повергая его в муки, которые он когда-то пережил, и каждый такой приступ завершался паническим ужасом, заставляя его искать защиты у первого попавшегося человека.

Когда шестифутовая дородная фигура неожиданно валится вам на руки, это может испугать любого, поэтому, чтобы не беспокоить других наших пациентов, мы изолировали Хаусона в части парка, предназначавшейся для больных, которых мы не могли держать вместе с остальными. Кроме него, единственным обитателем этого уголка была Мона Кейли, но ее вряд ли можно было принимать в расчет, поскольку пока ее не вели к столу, она неподвижно сидела в шезлонге, который мы специально поставили для нее.

Однажды вечером, прогуливаясь с Тавернером в саду, мы услышали уже знакомый нам пронзительный крик, сопровождавший кошмары несчастного Хаусона. Он выскочил из беседки и нерешительно остановился на лужайке. Единственными людьми в поле его зрения были мы и безучастная Мона Кейли в своем кресле, и расстояние от него до нас и Моны было примерно одинаковым. Во время нервного срыва человек превращается в дикаря или в ребенка, в зависимости от своего темперамента, и Хаусон стал похож на четырехлетнего мальчика. Тавернер бросился через лежащий между ними газон, но когда мужчина опять превращается в ребенка, он обращается к матери, и, не замечая приближающегося Тавернера, Хаусон подбежал к Моне Кейли и спрятал лицо у нее на коленях.

Удар, нанесенный тяжелым мужчиной, неожиданно налетевшим на нее, едва не опрокинул девушку вместе с креслом и заставил вздрогнуть даже ее слабый мозг, вызвав какую-то ответную реакцию. Я готов был бежать, чтобы освободить Мону из затруднительного положения, но Тавернер, схватив меня за руку, остановил.

— Нет, подождите, — сказал он. — Посмотрим, что она будет делать. Это может быть отработкой ее судьбы.

В поведении Хаусона не было ничего агрессивного, так как он был явным ребенком, а не мужчиной. Он всегда напоминал мне мастифа, с которым возятся, как со щенком, и который не может сообразить, что он давно огромный пес, а не щенок.

В течение нескольких минут, показавшихся нам вечностью, мы наблюдали, как пытается работать слабый мозг девушки, а потом увидели, как рука, белая и прекрасно вылепленная, но безвольная, как могут быть безвольны только руки людей, страдающих умственной неполноценностью, легла на медленно вздымающееся и опускающееся плечо мужчины. Это было первое осмысленное действие, которое Мона Кейли совершила в своей жизни.

Мне показалось, что Тавернер от восторга сейчас пустится в пляс по всей лужайке.

— Смотрите! — воскликнул он. — Следите, как ее мозг пытается работать.

Я стал следить. Больше всего это напоминало заржавевший механизм, который с трудом стараются провернуть вручную. Гладкий лоб девушки морщился от усилий, когда мысли пытались пробраться по неоткрывшимся каналам. Я не знаю, как пробудился неясный материнский инстинкт, но она явно взяла под свою защиту огромное дитя, сидящее у ее ног.

Через несколько минут Хаусон вновь приобрел контроль над собой и стал смущенно приносить извинения жертве своего натиска. Прекрасные темные глаза неподвижно смотрели на него, лишенные всякого выражения, и тогда, сообразив, в чем дело, он прервал свои извинения на полуслове и уставился на нее.

— Ну, — сказал он, обращаясь скорее к себе, чем к ней, — если вы не возражаете, я благодарю вас, — и, сидя у ее ног, он зажег сигарету дрожащими руками.

С этого времени все часы, свободные от сна, они были неразлучны. Казалось, пассивное присутствие обеспечивало Хаусону именно то общение, в котором он нуждался. Она дала ему ощущение человеческой защищенности, и в то же время он не чувствовал, чтобы его поведение выглядело глупым в ее глазах. Странные дружеские отношения между лишенной разума девушкой и живым разумным мужчиной стали источником развлечения для других обитателей лечебницы, а сам я был склонен расценивать их как одну из тех странных дружб, которые в домах, подобных нашему, иногда возникают между наименее подходящими друг для друга больными, пока однажды вечером мой коллега, видя, как двое пересекают лужайку, направляясь к дому, не положил свою руку мне на плечо:

— Кто это с Моной Кейли? — спросил он.

— Хаусон, конечно, — ответил я, удивленный очевидностью такого вопроса.

— Так мы называем его сейчас, — сказал Тавернер, внимательно следя за парой. — Но я думаю, было время, когда он отзывался на имя Джованни Сигмунди.

— Вы имеете в виду?.. — воскликнул я.

— Вот именно, — сказал Тавернер. — Колесо совершило полный оборот. Когда он умирал в руках тех, кому она предала его, в агонии он звал ее. Нет нужды говорить, что она не пришла. Теперь же, когда он опять был в агонии, некий странный закон, руководящий душевными склонностями, пронес крик о помощи по старым каналам, и она ответила на него. Она начала выплачивать свой долг. Если все пойдет хорошо, мы сможем увидеть возвращение ее души в тело, и, если это случится, это не будет мелкая душа, вернувшаяся в свою плоть.

Я думал, что мы станем свидетелями романтической связи воссоединившихся любовников, но вскоре убедился, что это больше похоже на трагедию, по крайней мере, для одного из них.

На следующий день Хаусона пришла навестить его невеста. Я проводил ее в уединенную часть парка, где он находился, и там мы увидели, как разыгрывается очень трогательная трагикомедия. Как обычно, Хаусон сидел на половине Моны Кейли, покуривая свои бесконечные сигареты. Увидев свою невесту, он вскочил. Мона тоже встала. В глазах гостьи появился страх и недоверие, возможно, из-за незнания душевнобольных, которые при первом взгляде на них всегда причиняют страдание. Но в глазах нашей слабоумной было выражение, которое я не смог бы назвать иначе, как презрение. Это была вспышка коварной безжалостности жительницы Италии пятнадцатого столетия, и я легко мог догадаться, кем была гостья.

Хаусон, забыв о присутствии другой девушки, устремился навстречу своей невесте и поцеловал ее, а я подумал на мгновение, что сейчас произойдет одна из тех отвратительных вспышек злобы, на которые так способны умственно неполноценные, когда с Моной Кейли произошла внезапная перемена, и я стал свидетелем удивительного явления — я увидел, как вошла душа и вступила во владение своим телом.

Пока девушка наблюдала разыгрывавшуюся перед ней сцену, разум медленно проявлялся в ее затуманенных глазах. На мгновение было совершенно неясно: бросится она вперед и разъединит их, или же останется в стороне? Я стоял позади ничего не замечающих беспечных влюбленных, напрягшись, как пружина, готовый перехватить ее в случае необходимости. Ждать пришлось долго, пока незнакомый с работой мозг неохотно прилагал непривычные усилия.

Затем девушка медленно повернула прочь. Она тихо шла по траве, не замечаемая двумя другими, отыскивая убежище в кустарнике, как ищет укрытия раненое животное, но ее движения больше не были движениями, выполняемыми непослушными конечностями. Это были движения женщины, шествующей впереди королей, но в то же время это были движения женщины, раненной в сердце.

Когда она проходила под деревьями, я последовал за ней и взял ее за руку, инстинктивно произнося слова утешения, хотя и не ждал ответа. Она повернула ко мне темные, полные невыплаканных слез глаза, светящиеся страшным знанием.

— Это должно было случиться, — произнесла она ясно и отчетливо первые в своей жизни слова. Затем освободила свою руку и пошла одна.

В последующие дни мы наблюдали, как душа Моны то покидала тело, то вновь возвращалась в него. Временами перед нами была не думающая ни о чем слабоумная, а временами — одна из тех женщин, которые делали историю. И хотя навыки общения у нее развивались медленно, она часто в полную силу использовала свои способности. И что это были за способности! Я читал об удивительных женщинах эпохи Ренессанса — сейчас я видел одну из них.

Иногда, когда ее страдания становились невыносимыми, душа выскальзывала на время и отдыхала где-то в неведомых райских полях, опять оставляя нашим заботам безумное тело. Но всякий раз она возвращалась, полная новых сил. С кем она беседовала и кто оказывал ей помощь, мы никогда не знали, но всякий раз она встречалась лицом к лицу с агонией перевоплощения и несла свое бремя с обновленным мужеством и знанием.

Слабый, заново пробуждающийся разум Моны постигал Хаусона до самых глубин, проникая во все углы и закоулки, сознательные и подсознательные, и, конечно, она была самой совершенной сиделкой, какую он когда- либо мог иметь. Охваченному паникой разуму никогда нельзя позволять метаться среди тьмы и ужаса смерти. Инстинктивно она чувствовала приближение кошмаров у Хаусона и прикосновением своей руки возвращала его мятущуюся душу в безопасную гавань.

Так, получив защиту от ужасных приступов, мозг Хаусона начал выздоравливать. С каждым днем приближалось время, когда он будет в состоянии покинуть лечебницу и жениться на женщине, с которой был обручен, и с каждым днем Мона Кейли своим инстинктивным умением и заботливым уходом ускоряла приближение этого момента.

Я подумал, что он уйдет и женится на женщине, с которой обручен, а не на женщине, которую он любил, так как именно в это время стоило Моне Кейли пошевелить пальцем — и она могла вызвать в его сознании старые воспоминания и привлечь Хаусона к себе. И я, все время наблюдавший за ней, был уверен, что она полностью сознает это. Несведущая женщина не могла бы обходить препятствия так искусно, как это делала она.

В ночь накануне его ухода она впала в свое прежнее состояние. Час за часом Тавернер и я сидели возле нее, когда она, казалось, едва дышала, настолько полным было отделение ее души от тела.

— Она заперлась в своем собственном подсознании и движется среди воспоминаний прошлого, — прошептал Тавернер, обращаясь ко мне, когда слабые конвульсии пробежали по неподвижной фигуре.

И вдруг что-то изменилось.

— О, — сказал Тавернер, — теперь она вышла!

Изящная белая рука медленно поднялась — рука, которая, пока я за ней наблюдал, превратилась из вялого, вызывающего чувство отвращения предмета в крепкую и энергичную, — и ряд ударов последовал в стену у кровати, которые отбивали костяшки пальцев обычной руки.

— Она просит разрешения войти в свою Ложу, — прошептал Тавернер. — Она даст Клятву, как только ее стук будет подтвержден.

Откуда-то сверху с потолка повторилась последовательность ударов, и тогда Тавернер прикрыл своей ладонью рот девушки. Сквозь пальцы донеслось бормотание, которого я не разобрал.

— Она получила то, что искала, — произнес Тавернер. — Это высокая Степень, признания которой она просила.

Что именно выяснилось во время работы этой странной Ложи, встречи которой происходили вне тела, узнать я не имел возможности. Однако, я видел, что Тавернер с его телепатическими способностями мог присоединиться к ритуалу, приняв участие в беседе.

Когда сверхъестественная церемония подходила к завершению, мы увидели, как душа, которая была нам известна под именем Моны Кейли, покидает компанию своих собратьев и постепенно, проходя через все планы, возвращается к нормальному сознанию. На ее лице появилось то выражение покоя, какого я никогда раньше не видел на лицах живых, а лишь у тех умерших, кто уходил прямо в царство Света.

— Она накапливает силы для сурового испытания, — сказал Тавернер, — и это действительно будет суровым испытанием, поскольку невеста Хаусона повела его к своей машине.

— Разве будет разумным позволить мисс Кейли присутствовать при этом? — спросил я.

— Она должна пройти через это, — сказал Тавернер. — Лучше погибнуть, чем утратить шанс.

Он был человеком, который не щадил своих пациентов, когда вставал вопрос о необходимости отработать свою карму. Он думал о смерти меньше, чем большинство людей думает об эмиграции, поистине казалось, что он рассматривает ее только в этом свете.

— Если в вашей памяти промелькнула картина, пусть слабая, из вашего прошлого, вам точно известно ваше будущее, поэтому вы утрачиваете страх перед жизнью. Допустим, я запутался в сегодняшнем эксперименте; я разобрался в путанице и отправился спать, а наутро, отдохнув, я опять начинаю сначала. Как только вы уверены в перевоплощении, вы делаете то же самое с жизнью. И только тот человек, который не осознает бессмертия души как своего личного дела, может говорить о разбитой жизни и упущенных возможностях.

Когда невеста Хаусона прибыла за ним, Мона Кейли, Тавернер и я вышли на порог, чтобы с ним проститься. Он поблагодарил нас обоих, явно понимая, что мы сделали для него, но Тавернер отрицательно помахал рукой, показывая на девушку, державшую его под руку.

— От меня вы не получили ничего, кроме стола и приюта, — сказал он. — Вот ваш психотерапевт.

Хаусон взял руку Моны в свои. Она казалась совершенно пассивной, но это не было ее обычной вялостью, это была неподвижность крайнего напряжения.

— Бедная маленькая Мона! — сказал он. — Вы намного лучше, чем вы были все время. Поправляйтесь и однажды вы станете настоящей девушкой. К вам придет удача, — и он поцеловал ее легко, как целуют детей.

Мне трудно сказать, какую память разбудил этот поцелуй, но я увидел, как Хаусон изменился в лице и быстро посмотрел на Мону. Сверкнул ли ответный импульс в ее черных глазах, вернулась ли старая любовь, но похожее на маску лицо женщины, платившей свой долг, не изменилось. Хаусон вздрогнул. Возможно, на него повеяло холодом камеры пыток. Он сел в машину рядом с женщиной, на которой собирался жениться, и она увезла его.

— Как сложится их брак? — спросил я, когда машина исчезла из виду.

— Подобно множеству других, где руководствуются только чувствами. Год они будут любить друг друга, затем придет разочарование и, пройдя через кризис, они под давлением общественного мнения останутся вместе и придут к взаимной терпимости, что считается удачным браком. Но когда придет время смерти, он вспомнит эту Мону Кейли и позовет ее и, когда он пересечет порог она заявит права на него, так как они выплатили долги и путь открыт.