Источник забвения

1

Это был видавший виды российский городишко. Тысяч восемь населения. Окраину составляли неширокие тихие улицы, где новые разноцветные домики с верандами и подвальными этажами чередовались со старыми, массивными, почерневшими под солнцем и ветром; почти при всех домах были палисадники, а за домами тянулись внушительных размеров огороды, сады, между которыми тут и там виднелись заброшенные лужайки, островки, поросшие низким кустарником холмики, захламленные каменьями, выкорчеванными пнями, старым скарбом. А в центре, отстоявшем от окраин местами всего на двести-триста метров, поднимались уже двух- и трехэтажные здания, также разных возрастов и фасонов, хотя современное градостроительство заявляло здесь себя не особенно ретиво; почти сплошь, по крайней мере, в самом центре, высились махины пятидесяти-восьмидесятилетней давности, занятые под учреждения и расположенные друг против друга вокруг небольшой горбатенькой площади. Посреди нее и возле учреждений были разбиты газоны; тротуары здесь были асфальтированными, с бордюрами, не то что на расходящихся веером от площади улицах, на которых покоился вековечный деревянный настил, отгороженный от проезжей части шпалерами кустов и деревьями, а от домов пышными палисадниками: идешь, как по тоннелю.

Было знойно и пыльно. Всюду виделись следы разрушений: поваленные и переломанные тополя, березы, осины, снесенные заборы, зияющие провалами крыши, сорванные рекламно-агитационные щиты и плакаты. И хотя это удручало взгляд, и хотя по площади громыхая сновали грузовики и шел говорливый народ, и торговали киоски, и пилось у бочек пиво и квас, — городишко, тем не менее, производил впечатление тихой, — даже, может быть, идиллически тихой, — заводи. Это был, конечно же, отшиб, самая настоящая глубинная провинция. Однако, во всей этой тихости, миниатюрности и вывесочно-витринной претенциозности было что-то, — так, по крайней мере, показалось Визину, — нарочитое, ярмарочное, а то и откровенно притворное, как будто Долгий Лог хотел сказать всему миру: никаких, на самом деле, «темпов и ритмов», «информационных тайфунов», «бешеных пульсов времени» и прочей вашей ахинеи нет, все это — кабинетные придумки и искусственность, а то, что Тоня сказала «скучно», так это она, может быть, сказала с гордостью. Можно, конечно, понавесить и понаставить всяких там пестрых штучек, сделать «не скучно», расфуфыриться, чтоб не сказали, что, мол, не в ногу со временем, — но, дорогие мои, ветерок дунет и — все: первозданность осталась, то, что было до нас и будет после, а бутафория развеяна в прах… А уже лично Визину Долгий Лог будто бы говорил и вовсе задиристое: «Да будет тебе известно, — говорил он, — что не „ритмы“ твои и „пульсы“ определяют физиономию эпохи, как хотелось бы тебе, ученому и горожанину, а нечто иное, и попробуй-ка своими лабораторными мозгами понять, что именно. Ты вот, например, думаешь, что жизнь тут течет по отживающим меркам, а мы, Долгий Лог, думаем, что жизнью ты уже давно называешь совсем не то, что на самом деле живет. И еще Долгий Лог, вроде бы, говорил, что, дескать, куда же ты, чучело, рванулся-то? Какая тебе Сонная Марь нужна? Для чего она тебе нужна, ты хоть имеешь представление? За какими призраками гонишься? А вот Тоня — не призрак, и обнимал бы ее себе на здоровье, и это было бы понятно, по-человечески, и — тоже ураганам не подвластно…»

«Да, — размышлял Визин, — в принципе, им тут наплевать на твои ученые головоломки. И той же Тоне наплевать. Вот организуют встречу с тобой, расскажешь им про свою науку, а они посмотрят на тебя, артиста…»

В три часа дня воздух был уже как в бане; свет резал глаза; едкая пыль оседала во рту, в горле. Визин повернул в небольшой парк, что спускался от площади к озеру.

У входа торговали квасом; он выпил две кружки и пошел в глубь парка; облюбовав скамеечку в тени, он сел и увидел перед собой галерею портретов, над которыми тянулся ряд больших серебряных букв — «Лучшие люди района». Галерею приводили в порядок два разомлевших работника — ураган и тут оставил след. На одном из портретов была черноволосая и бронзовощекая женщина; внизу значилось: «Кравцова Е. К., доярка колхоза „Новая жизнь“».

— Мое почтение, коллега, — измученно проговорил Визин; его лицо исказила гримаса, он отвел от портрета глаза, достал платок и начал утираться от пота.

— Знакомы с Катей? — спросили рядом.

Откуда он взялся, этот грузный, седоусый гражданин в соломенной шляпе, когда умудрился присоседиться?

— Нет, — отвечал Визин. — Ошибка.

— Насмехаетесь, значит. — Седоусый поджал губы. — Вы, интеллигентный, судя по виду, человек, а насмехаетесь. «Доярка, дескать, Дуня сельская…» Это — когда, значит, хотят подчеркнуть, что женщина простовата, мало книжек прочитала или уж совсем распустеха. А это, извините, серость. И дурность. Таких как она, между прочим, единицы. Понимаете?.. С самого детства на ферме. Когда еще этих аппаратов и в помине не было.

— Я и не думал насмехаться, — сказал Визин. — С чего вы взяли?

— Это такая работа, — такая, — не слушая, продолжал сосед. — Не каждому по плечу.

Визину не хотелось уходить из тени; для нейтрализации обстановки следовало бы объяснить этому чудаку, что никто и не помышлял оскорблять или принижать их знатную Кравцову Е. К., но как объяснишь?

— Честное слово, у меня не было намерения, чтобы как-то непочтительно… — Визин запутался, слова иссякли.

Во взгляде седоусого мелькнула снисходительность.

— Все, кто не знает, думают, это — так себе: пришел, включил доильный аппарат и покуривай… А они, понимаете, встают в четыре утра. Уборка, поение, выгон. Потом — домой. А к одиннадцати — опять на ферму. Дойка, заливка в бидоны, сдача приемщице, установка фляг на помост — для молоковоза. И все — руками, руками, спиной. Знаете, сколько их надо перетаскать, этих бидонов? А сколько он весит?

— Не знаю, — сказал Визин.

— За тридцать килограммов! И такая физкультура часов до двух дня. А потом — еще раз на ферму, к девяти вечера, когда пастух стадо пригонит; опять дойка и все остальное. Часиков до двенадцати, до часу ночи. А утром в четыре — все сначала. Так-то. Причем еще мытье бидонов, аппаратов, подсыпка подстилки, подкормки и прочее, и прочее, как говорится. Ну, а когда бывают перебои с электричеством, тогда уж вручную, по старинке… А у каждой, между прочим, дом, семья, личное хозяйство… Я всегда, бывало, удивлялся: когда они спят!

Визин слушал уже внимательно. Он представил себе щекастую, задорно глядящую с портрета Кравцову и попытался приложить к ней рассказ седоусого — прикладывалось с трудом.

— Вы… — Он замялся, так как вопрос не хотел должным образом формулироваться, но седоусый понял.

— Я — бывший председатель колхоза. Не того, где работает Катя, другого. В моем стиле работы имел место волюнтаризм. Помимо того, и на пенсию пора было… — Он проговорил это внятно, спокойно, без надрыва, который был бы тут объясним.

— Понятно, — кивнул Визин.

— А разошелся я, потому что задевает, когда о них говорят таким тоном… Но видно, я вас не так понял.

— К сожалению, совсем не так, — пробормотал Визин. — Но если уж я назвал ее коллегой, то у меня есть основания.

— Основания? — забеспокоился старик. — Если не секрет…

— Секрет.

— Тогда извините. Не смею лезть в душу. — Он как-то померк сразу. Сперва вы сказали, что обознались.

— Я действительно обознался. Не коллега она мне.

— Не понимаю… — Бывший волюнтарист достал «беломор», зажигалку, прикурил, протянул Визину.

— Не курю.

— Похвально. — Он спрятал папиросы, выдохнул дым. — По всем видимостям, мне и не надо ничего понимать. Извините, что спросил… Вон там когда-то висел и мой портрет. Третий слева. Катя тогда еще совсем молодой была. Но уже и ее портрет висел. И вполне заслуженно. Потом прошли годы, и она стала Екатериной Кирилловной… Тут на днях ураган прошел, много чего посрывало, посносило — сами видите. А ее портрет уцелел. Вот так: одних ураганы сносят, другие выстаивают…

Визин поднялся.

— Спасибо за беседу.

— Наведывайтесь сюда, — сказал старик. — Тут прохладно. И смешные старики посиживают. Авось опять встретимся, а?

— Может быть. Всего доброго.

— Всего доброго.

«Странный дед, — думал Визин, шагая по теневой стороне улицы. Отставной, видите ли, волюнтарист… Апологет доярок… Вот возьму и махну в „Новую жизнь“, к Екатерине Кирилловне. А что?! Свободная личность — что хочу, то и делаю. Познакомлюсь с доярками, попьем чаю, поделимся соображениями. И пусть все эти Сонные Мари проваливаются к чертям… Вот, пожалуйста: уже и настоящая тема появилась, истинно долголожская тема Е. К. Кравцова. А все-таки как правильно: „долголожская“ или „долгологская“?.. Следовало бы выяснить…»

Уже потом он узнал, что бывшего председателя, человека в высшей степени честного и достойного, погубила страсть, которой он противостоять не смог, так как не умел лгать и притворяться; а Катя Кравцова была на четверть века моложе, и у нее была семья… «Волюнтаризм» послужил ширмой…

Визин увидел киоск, купил вчерашний номер «Зари». Под названием стояло: «Орган долгологовского районного Совета депутатов трудящихся».

Визин свернул газету, пошел в гостиницу, принял душ и завалился на диван; заваливаясь, он глянул в окно: там, на просторной стеклянной глади, чернела утлая лодочка, из которой торчала согбенная фигура. Визину хотелось зашторить окно, чтобы отгородиться от этого слепящего света, но подняться не было сил.

Ему представилась Тамара, сидящая на удобном, как кресло, валуне перед этюдником и пишущая горные пейзажи: перевалы, например, или ледник, или стремительный поток и висячий мостик над ним… А как бы она, скажем, написала это вот озеро? Озеро с одиноким рыбаком… Нашла бы она данный сюжет заслуживающим внимания художника?..

Уже после того, как было сделано открытие и прочитаны мэтровские «Медиаторы торможения», Тамара, как бы через силу, потащила его на выставку ее приятелей. Визин ходил мимо полотен, не испытывая никаких чувств; его лишь удивляли иногда краски или сюжет, или что-нибудь диковинное, когда сочеталось, сводилось вместе, казалось бы, несочетаемое и несводимое. И как раз о тех картинах, которые были ему самыми понятными и привлекательными, друзья Тамары говорили с усмешкой — «литература». Звучало это негативно, и Визин не мог понять, почему «литература» значит, «плохо».

Потом в кафе тесно сидели за столиком — Тамара с Визиным и художник Никита со своей поклонницей Женей. А другие художники сидели за соседними столиками. Визин не помнил, о чем именно начался разговор, — да он, по правде, и не прекращался с тех пор, как покинули выставочный зал, — он помнил лишь басовитый голос Никиты, рассуждавшего о том, что чрезмерное увлечение динамикой при изображении человеческого, скажем, лица привело к искажению этого лица, и динамика стала самодовлеющей, и тут критикам, вопящим о формализме, ничего не возразишь.

— Я, — говорил Никита, поглядывая на Визина, — за то, чтобы накренились в другую сторону. Вот изобразите мне статичность, полную атараксию.

— Но это же просто старинная фотография, — сказала Тамара.

— Согласен: крайность. Но когда сталкиваются две крайности, положение, как правило, постепенно выравнивается.

Визин понимал, что говорится все это в известной мере для него и из-за него, — так устроила Тамара, пытавшаяся в последний раз, вопреки уже случившемуся, починить супружескую колесницу, — но говорил Никита и для свой поклонницы, которая пила его глазами, каждой черточкой лица, и за все время не произнесла ни слова. И Визин, которому тоже уже все было ясно относительно колесницы, принял игру и решил направить разговор в интересном ему направлении; ему показалось занятным, как, на каком уровне и в каком месте могли бы сейчас соприкоснуться их с Тамарой миры.

— Атараксия, — сказал он, — это, может быть, еще не самая крайняя крайность в вашей идее. Полная амнезия, пожалуй, крайнее.

— А что, резонно, — невозмутимо согласился Никита. — Память спит — это интересно.

— Память не спит. Памяти нет.

— Пусть — нет.

— Вы думаете, такое можно изобразить? — спросил Визин с видом очень заинтересовавшегося человека, и Тамара покосилась на него с неудовольствием.

— Изобразить можно все, — отвечал Никита. — Любую патологию. Я вообще удивляюсь, когда пытаются доказать, что предметом изображения должно становиться только положительное и красивое. Почему художнику отказывают в праве запечатлеть темное, мрачное, уродливое, трагедию какую-нибудь, несчастного, какого-нибудь агелянца или маргинала, например? Литературе в этом праве почему-то не отказывают.

— Я слышал, что литература — это, мягко говоря, не фонтан, не блеск, бяка.

— Там говорили не о той литературе, не в том смысле! — чуть ли не со стыдом за мужа сказала Тамара.

— А в каком смысле? — придуриваясь, спросил Визин.

— Герман Петрович просто шутит, — снисходительно попытался замять неловкость Никита, и Визин пошел ему навстречу.

— Хорошо, бог с ней, с литературой в любых смыслах, с маргиналами и прочим таким. Меня вот заинтересовал портрет человека, лишенного памяти.

— Разве в жизни такого не бывает? — Никита, кажется, окончательно смирился с тем, что этот дуб Визин признает в искусстве только то, что «бывает в жизни», и не только бывает, но и типично; как на недоумка смотрела на доктора наук и Женя.

— Бывает, — охотно согласился Визин. — Амнезия — известное заболевание. Но вот, скажем, если отбросить заболевание. В состоянии ли человек сам лишить себя памяти? У него имеется неприятное, мучительное воспоминание, и он желал бы от него избавиться.

— Как известно, — весомо проговорил Никита, хотя не понимал пока, куда клонит его собеседник, — как известно, защитные свойства организма таковы, что неприятные воспоминания вытесняются в подсознание.

— Ну, видите ли, это — подсознание. Это все же еще память. Просто впечатления, воспоминания сокращаются, так сказать, до мизерной величины, происходит так называемая минизация. То есть тут уже не воспоминание, а своего рода код, то есть мы имеем дело с кодированным впечатлением. (Папка Мэтра выручала как нельзя лучше!) — И тут достаточно соответствующей обстановки, чтобы этот код, эта мизерная величина воскресла, разрослась, восстала от спячки — и снова налицо полновесное воспоминание, от которого нам хотелось избавиться. Извините, что я так затягиваю, так, может быть, туманно говорю. Но вытеснение в подсознание это не вытеснение совсем. Вот что я хочу сказать. Я же имел в виду полную ликвидацию неприятного впечатления.

— Ну, знаете, — несколько озадаченно сказал Никита, — тут, я думаю, требуется уже некоторое вмешательство извне.

— И вы так считаете? — обрадованно спросил Визин.

— Конечно. А вы, значит, тоже?

— И я. Вот почему я и спросил: можно ли изобразить на картине такого человека? Вчистую лишенного памяти.

— Идиота, стало быть?

— Скорее, может быть, мумию.

— Хватит, Герман! — с досадой сказала Тамара. — Какое все это имеет отношение…

— Но почему же! — перебил ее Никита. — Я, кажется, улавливаю мысль Германа Петровича. Только я хотел спросить, если это не нескромно: это тоже по вашей профессиональной части?

— Нет, — сказал Визин. — Хобби. Просто проблемы памяти давно меня интересуют.

— По-моему, такого рода вмешательства в организм человека безнравственны, — сказал Никита.

— А если он очень хочет что-то забыть, а своих сил, сил организма недостаточно? Безнравственно ли помочь человеку в беде? И можно ли, повторяю, представить такое на полотне?

— Сциентизм! — громко сказал кто-то из близсидящих за соседним столиком. — Знанизм! Можно рехнуться, когда подумаешь, сколько сил потратило человечество на изобретение слов, чтобы затуманить смысл сущего.

— Я целиком согласен с вами! — также громко отозвался Визин.

— Согласен, а мелете!

— Что поделаешь? — Визин улыбнулся, развел руками. — Каков век, таковы и мы. Но вы совершенно правы: слов, прямо обозначающих смысл, гораздо меньше, чем слов, изобретенных для его затуманивания.

— Между прочим, и дел тоже…

По дороге домой они с Тамарой успели поссориться и помириться, но это был чисто дипломатический мир.

— Почему ты валял дурака?

— Я вовсе не валял дурака. Наоборот!

— Умного, значит, валял…

— Я хотел его понять. Его, ваш круг. Ты же для этого и вытащила меня.

— Выставил себя на посмешище… И меня заодно.

— Ну, тебя они, пожалели. Муж-дурак — при чем тут жена?

— У хорошей жены не бывает муж-дурак.

— Похвальная самокритика. Но они явно так не думают. Они думают, что ты — несчастная. Не повезло бедной… Кстати, а что этот Никита? В самом деле талантливый художник?

— Он больше теоретик, — отрезала Тамара. — С каких это пор тебя интересуют проблемы памяти?

— С некоторых… Просто ты была невнимательна, когда я пытался с тобой заговорить. Но — это чепуха. А вот — не чепуха: как она на него смотрела. Силы небесные, как она на него смотрела!

— Кто?

— Женя. Как на Гения, как на Титана, как на Единственного.

— Обыкновенная влюбленная дурочка.

— Не скажи! Обыкновенные так не смотрят.

— Позволь уж мне судить.

— Поистине, — сказал Визин, — если женщина любит, она докажет и тебе, и себе, и всему свету белому, что ты самый хороший, самый умный, самый сильный, самый талантливый, самый-рас самый…

То был их последний долгий разговор — потом были одни только короткие фразы, а потом еще — телеграммы…

Воспоминание улетучивалось, затягивалось дымкой. За окном зверело солнце Долгого Лога, оно било сквозь стекла прямо в лицо, и Визин натянул на глаза полотенце…

2

Музыка доносилась то ли из соседней комнаты, то ли с улицы. Пел народный хор, и от этого приглушенного стенами, мелодичного и тягучего пения, появилось в душе какое-то щемящее сладостное чувство, родившееся в полусне из ничтожного, мутного ощущения и разросшееся затем до океанических размеров и пробудившее его, наконец. И Визина качало на волнах этого пения, и ему хотелось плакать. Он не понимал вначале, что за музыка, не сознавал, что поет народный хор, что песня — знакомая и незатейливая, а потом понял и осознал, но это не убавило чувства; незнакомо размягченный и пропитанный мелодией, он понимал также, что никогда, оказывается, раньше не слышал этой песни, если под слушанием понимать не только функционирование ушей.

Потом хлопнула дверь, кто-то что-то громко сказал, и музыка оборвалась, но она оборвалась только за стеной, а не в нем, Визине. Долго еще он лежал, не желая и боясь шевельнуться, цепляясь за отзвуки мелодии в себе, напрягаясь и силясь как можно дольше протянуть только что пережитое, и это ему удавалось, и порой казалось даже, что музыка усиливается.

«Когда мне в последний раз хотелось плакать? — подумал он. — Что же такое со мной происходит?..»

Он нехотя поднялся. Солнце, низко повисшее над дальними берегами, из последних сил рвалось в окно; лодка с рыбаком стыли на месте, под ними висели их опрокинутые двойники. Визин затянул шторы, и скрежет колец о штангу показался мерзким и кощунственным. Стало сумрачно.

Визин постоял возле стола; лицо его было обращено к карте, но он не видел карты. Он вдруг догадался, что испытанное им два месяца назад, когда он вышел ночью на балкон и увидел небо, и испытанное только что в связи с этой музыкой из-за стены, — звенья одной цепи. Но что за цепь, что за звенья, и каковы те, которые расположены между ними, и где начало и конец цепи, — все это объяснению не поддавалось.

Он выглянул: по коридору хозяйским шагом двигалась Тоня.

— А мы думали, что вас нету, — сказала она. — А к вам Николай Юрьевич приходил.

— Какой Николай Юрьевич? — с досадой спросил Визин.

— Николай Юрьевич! Из газеты. Андромедов.

— Андромедов?!

— Ну да! А мы думали, вас нету. Дверь замкнута. А Светлана Степановна говорит, что не видела, когда вы возвращались. — Тонины глаза беспокойно бегали, они реагировали на каждый звук; ей определенно не хотелось, чтобы кто-то видел ее беседующей с ним в пустом коридоре.

— Вы правильно думали, — сказал Визин. — Я спал. А это все равно, как если бы меня не было. А потом, мы ведь с вами договорились, что меня ни для кого нет.

— Ага. А Николай Юрьевич сказал, что еще зайдет.

— А меня нет.

Она улыбнулась.

— Мне надо основательно отдохнуть. Кажется, я здорово устал. Потрясающая сонливость! Кажется, не просыпался бы.

— Бывает. Я скажу Николаю Юрьевичу.

Она пошла дальше, а он вернулся к себе, сел к окну и слегка раздвинул шторы. Солнце закатывалось. С каждой минутой свет меркнул, лес на той стороне озера превратился в сплошную темную многогорбую полосу. Рыбак и его отражение были неподвижны. Это было совсем не похоже на акварель жены «Закат над озером».

«Когда же этот Николай Юрьевич собирается зайти? Ведь уже около десяти. Он что, ночью наносит визиты? Или это тут в порядке вещей? А может, считается, что светила науки ночью не спят?.. А ресторан, интересно, тут у них до какого часа открыт?..»

Он привел себя в порядок, поприхорашивался перед зеркалом, вышел. Тоня шла теперь с другого конца коридора.

— Есть блестящая идея, — сказал он решительно. — Идемте в ресторан! Приглашаю составить компанию.

Она засмущалась, улыбнулась, обнажив красивые зубы.

— У меня ж смена… Да и убил бы муж, если б я…

«Мужа» он никак не ожидал. Последовало несколько противоречивых ощущений, прежде чем он смог собраться и сказать:

— Простите, не знал, что вы замужем. Не скажешь, глядя на вас. Потом, вы так говорили про скуку здесь, про танцы…

— И замужним бывает скучно, и они ходят на танцы…

Они пошагали по коридору; она — подчеркнуто на расстоянии, даже чуть-чуть сзади.

— Так бы, значит, сразу и убил? — спросил он.

— Может, и не сразу. — Она засмеялась негромко. — Ну, а Светлана Степановна?.. Сами поникаете. Смена моя кончается только в двенадцать. Да и в ресторане… Все всех знают.

— Жаль, — сказал Визин. — Придется трапезничать одному.

— Ой, — сказала Тоня, — там вы не соскучитесь. — И шмыгнула в какую-то дверь.

Убегая, она как-то странно взглянула на него, и он решил, что у него что-нибудь неладно во внешности. Он остановился перед коридорным зеркалом и увидел, что воротник рубашки слегка помят. Пришлось возвращаться. Он достал из чемодана новую рубашку, но и она была мятой. Он пошел в гладильню. Там грузный мужчина в трусах, обливаясь потом, орудовал над разобранным утюгом; рядом лежали недоутюженные брюки.

— Что у них тут за техника, бес его знает…

— А другого нет? — спросил Визин.

— Все поломаны. В починку сдали, говорят.

Визин сел ждать. Заглянул еще кто-то; посмотрел вздохнул.

— Да. Из дерьма конфет не сделаешь.

— Почему же? — не отрываясь от работы, ответил мужчина в трусах. Сделать можно, только они будут невкусными.

Пессимист вышел.

— Сейчас он у нас пойдет, — добродушно сказал мастер.

Визин встал, обошел гладильню, выглянул в окно; отсюда тоже было видно озеро, другая его часть, менее, как показалось, живописная и уже с тремя неподвижными лодками.

— Рыбаки тут, я смотрю, несгибаемые, — сказал Визин.

— И удачливые, — отозвался мужчина.

— Богатый, значит, водоем.

— Пока еще богатый. Хоть и рыбнадзора, считай, нет.

— Свободный промысел?

— А что рыбнадзор? Охрана, скажу я вам, только приманка для вора. А они сами себе охрана.

— Можно только приветствовать.

— У них тут всяких добровольных обществ — пруд пруди. Вы посмотрите на плакат.

Визин обернулся: на стене у двери висел крупный плакат. Он весь был испещрен цифрами — названия и численный состав добровольных обществ (пчеловоды, садоводы, рыболовы, охотники, травники, грибники, прикладники и так далее), население городка и его средний возраст, количество озер в районе, площади различных угодий, браки и рождаемость, сельскохозяйственные достижения, ежегодное число гостей, число кинофильмов, концертов, выпускников школ и сельхозтехникума, и еще, и еще… У Визина зарябило в глазах.

— На первый взгляд думаешь: зачем? — продолжал словоохотливый мужчина. — А потом оказывается — интересно. Этакая объемная и разносторонняя картина жизни. Только вот почему она висит в гостиничной гладильне, ума не приложу.

— Да, действительно, — усмехнулся Визин и подумал: надо расспросить Тоню.

— Ага! — сказал мужчина. — Нагревается, капризник. — И подождав немного, стал доглаживать брюки. — Попробуйте-ка всю эту статистику запомнить!

— А для чего ее запоминать?

— Ну хотя бы для интереса. Приедете домой, расскажете.

— Можно записать, — сказал Визин.

— Можно, — согласился его нечаянный собеседник. — А можно и запомнить. Есть такая наука — мнемотехника. Наука о том, как можно быстро запомнить множество разных сведений. Названа по имени богини памяти Мнемосины. Специалисту мнемотехники запомнить весь этот плакат — дважды два.

— Вы специалист по мнемотехнике?

— Нет. Я агроном. В командировке. Здесь они перспективный сорт ячменя получили. А мнемотехника — увлечение. Но только… Не нравится мне запоминать цифры, не очень я к ним, так сказать, расположен. Конечно, в моей профессии без цифр невозможно, и многое надо держать в памяти. И все-таки… не лежит душа. Все цифры, цифры, счет…

«Боже! — чуть ли не с каким-то суеверным страхом подумал Визин. Сейчас заведет про математическое искривление. Кто их на меня напускает? А может быть, раньше я просто не замечал?..»

— Мы любим цифры и числа. Безмерно. Но подумайте вот в каком направлении. Все наши цифры — километры, кубометры, тонны, баррели и тому подобное, с добавлением к ним любого земного количества нулей, по сравнению с космосом — чистейший вздор, мелочь, пыль, то, что как говорят математики, практически нечего и в расчет принимать. И в этом контексте, перефразируя известные слова, Наш микрокосм не имеет аналогов в макрокосме. Да и имеет ли вообще?

— И все-таки мы живем на Земле, — сказал Визин.

— Да, и все-таки мы живем на Земле. Это достоверность. И, конечно, исходить надо прежде всего из нее. И все же, и все же… Как-то грустно становится, когда сравнишь… когда видишь наши цифры крупным шрифтом… Все. Закончил. Пожалуйста. Не выключать?

Мужчина оделся.

— Извините за болтовню. Не молча же сидеть…

Они распрощались, и больше этого агронома Визин не встречал никогда.

Ресторан оказался вполне симпатичным: простор, широкие проходы между столиками, высокий потолок, все деревянное, с претензией на последнее слово дизайна, расписанные под ультрамодерн стены, голубые, лоснящиеся одеяния официанток. Стоял довольно сносный гам; меломан пел голосом Ротару:

Визин облюбовал столик подальше от меломана, в углу, у окна. Окно было открыто, и в него струился свет потухающего заката и втекала озерная прохлада — наконец-то прохлада. И сразу же требовательно, даже воинственно захотелось есть.

— Салат из помидоров — два раза, — нетерпеливо сказал он меланхоличной шоколаднолицей официантке. — Отбивная — два раза. Водки — двести граммов. И что-нибудь попить.

Она записала — не спеша, отчетливо, крупными буквами.

— Может, это еще не все, — предупредил он. — Может, я еще захочу. Дико проголодался. Спешить некуда.

— Значит, добавите. — Она улыбнулась, удалилась неторопливо и плавно и — вот уже с полным подносом плывет назад.

«Это я понимаю! — возбужденно думал он, глотая слюну. — Это — Долгий Лог! В два счета! И без спешки. И — никаких томлений-ожиданий. То есть, тут вам, граждане коллеги, не крупный научно-культурно-промышленный центр. А воздух-то! Вы, коллеги, уже позабыли, что бывает такой воздух…»

Все было изумительно вкусным: и помидоры, и отбивные, и гарнир, и водка — да, и водка! — дома он никогда не пивал такой водки, такой приятной и холодной. «Это я понимаю!»

Визин увлекся, заказал еще; окружающее заискрилось, стало уютным, ненавязчивым — этаким кисейным фоном. А когда оно, окружающее, опять прояснилось, и загорелись притушенные по современному бра, и меломан все настойчивее обязывался подарить два крыла, «чтобы она у нас крылатая была», перед Визиным оказался тонкий молодой человек в белой льняной рубашке, с золотистым галстуком; он тоже ел и пил.

Молодой человек был рыж, кареглаз и краснощек; филигранное лицо его выражало сосредоточенность и прилив гастрономических чувств; судя по тому, насколько он возвышался над столом, он был невысокого роста. Он то и дело шмыгал носом. На стуле возле него покоился пузатый черный портфель.

Этот-то портфель, — да еще, пожалуй, шмыганье носом, — и позволили Визину восстановить картину; как он подошел, как спросил — вежливо и деликатно — про свободное место, как поблагодарил, сел и так далее. Произошло все совершенно обычно, косвенно как-то, потому что Визин был углублен в ужин, и теперь вот только восстановилось ясно и осозналось: сидит рыжий молодой человек и кушает, а рядом какой-то дурацкий портфель, и значит, он, вероятнее всего, местный, а не приезжий, потому что зачем бы, скажите пожалуйста, приезжему тащить из гостиничного номера в ресторан портфель, и зачем вообще он сел сюда, нет, что ли, свободных столиков, а впрочем, пусть сидит, если охота; но с другой стороны, зачем местному тут ужинать, что у него дома нет, что ли, или уж оригинал какой-нибудь. Нет, в самом деле! Важный повод? Холостяк?..

У Визина сделалось очень благодушное и размягченное настроение — он отлично поужинал, голова слегка кружилась, было хорошо и безмятежно, и к тому же, достаточно прохладно после этого ужасного пекла сегодня. Он оглядел зал: там за четырехместным столиком сгрудились шесть или семь персон, что-то лихо обсуждают — похоже, рыбалку: так характерно разводят руки; там, кажется, семейное торжество; там — группка молодых, долговязых ковбоев и ковбоиц — вот, и такие тут есть… Преимущественно, конечно, местная публика, без сомнения. А приезжие — особнячком, по одному, по два — этих сразу отличишь: и по костюмам, и по манерам, и по выражению лиц. Например, вон та, темноволосая и красивая женщина с усталым лицом — она явно залетная; или вон тот скорбный азиатский юноша, робко выглядывающий из-за стакана с компотом. Вроде бы, с этой женщиной и этим юношей летели в одном самолете, в последнем. «Видна разница, видна, — самохвально подумал Визин. — Местные, не местные — как на ладони. Я всегда был неплохим физиономистом».

Рыжий все-таки смущал. Он, судя по всему, местный, но что-то и противилось окончательному заключению. Почему, позвольте спросить, праздничный галстук, белая рубашка? Кто так ходит на работу? Разве что в какую-нибудь контору? Да и в контору так вряд ли ходят. А если он щеголь? А какая может быть работа в конторе до такого часа? Задержался? Планы, отчеты? Какие отчеты в начале июля? А что как он не местный вовсе, приехал и в гостинице ему отказали? Вот он мается со своим портфелем… И все же он не похож на мающегося — такая отутюженность, краснощекость… Нет, он все-таки местный: так смотрел на официантку, так заказывал, так говорил… «Да ну его к шутам, — отмахнулся Визин от докучливых рассуждений. — Тоже нашел проблему…» И кивнув официантке, заказал еще водки и чаю… И спустя минут десять, ему захотелось вдруг поговорить с рыжим, и они начали говорить, и рыжий тоже заказал водки и чаю, и Визин тоже еще заказал, и тот тоже…

Они уже говорили, как два человека, понимающие друг друга с полуслова, и молодой человек был очень восторженным и оживленным, и наконец, пожав друг другу руки, они познакомились: «Коля» — «Визин. Герман Петрович».

— Вот, думаю, портфель. Портфель — это факт. Это, так сказать, улика! Ха-ха-ха-а-а…

— Ха-ха-ха! Верно, улика, очень даже верно.

— Значит, думаю — местный.

— Резонно, ха-ха-ха!

— А почему, собственно, так поздно с портфелем?

— Да в конторе задержался!

— Вот именно!

— Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха!

— Вот, Коля, что значит физиогномика!

— Да! Это — наука, наука, что бы там ни говорили!

— Наука, определенно! Прежние мнения пересмотрены…

— Ой, Герман Петрович! — обмирая от восторга, нараспев говорил рыжий. Ой, как это здорово! Наука! Если только вдуматься! Вы себе представить не можете, как я уважаю науку! Не только, конечно, физиогномику…

— Ну, в настоящее время любые отрасли…

— Да! Да! А ведь некоторые отрицают роль науки, ее вес! Ну как же так? Это же ведь… Вы, как передний край…

— Нет, Коля! Нет. Я, конечно, ценю ваше благоговение и тому подобное, но… Вы имейте в виду… То есть я уже, можно сказать, безработный. Передний край уже не я, уже все…

— Я понимаю, Герман Петрович, почему вы… Вы не подумайте, что я так просто, досужий интерес, формальный этикет… Нет! Я — серьезно. Я знаю: наш век — век науки и техники. Когда такие усилия ученых, внедрение в такие области…

Визин в какой-то момент заметил на стене русалок. Да-да, этот супермодерн — это, оказывается, выглядывающие друг из-за дружки русалочки, русалки и русалищи, разных обличий и конфигураций.

— Местный художник! — Коля моментально переключился с науки. Самородок, в известном смысле.

— Вот бы ни за что не подумал, что местный, — сказал Визин. — Такое воображение, такая фантазия! И мысль, мысль! Я не хочу, конечно, сказать, что тут, на далекой периферии, не может быть мысли и воображения, но все-таки неожиданно. Знаете, как привыкли: раз периферия, то — обязательно примитив, аляповатость, подражание, робость, — словом, периферийность. Есть, существует такое городское заблуждение. А вот — пожалуйста! Я, Коля, немного знаком с художнической братией, так что… Этот ваш художник очень впечатляет. Признаться, я не видел, чтобы так раскованно, непосредственно… Наверно, русалки — потому что озеро рядом, да?

— Ну да! Ресторан называется «Озерный». А у этого художника, Герман Петрович, вообще очень нетрафаретные идеи.

— И нетрафаретное исполнение, я бы сказал.

— Мимо ведь не пройдешь, верно?

— Не пройдешь! Фантастика, и в то же время так реалистично. Конечно, профессионально я судить не берусь…

— Тут вообще много интересных людей.

— Оно и видно. Ваше здоровье, Коля!

— Ваше здоровье!

— И здоровье Долгого Лога!

— О, вы еще увидите!

— Уже вижу…

И еще что-то говорилось, и еще, и они уже все друг про друга знали, и к ним уже подсели, и Коля всем представил Германа Петровича, видного ученого-газолога, и снова поднимались тосты — за здоровье каждого в отдельности и всех вместе, за Долгий Лог. И Визин, войдя в раж, кричал что-то про искривление мира, про ночное небо и мелодию из-за стены, про царя-путника, доярок и волюнтаристов, а также про то, что наука ни черта не понимает, и меньше всего понимают разные писаки, потому что когда наука бессильна, они ей поют гимны, а когда действительно на взлете — разводят галиматью про кризис, отрыв от реальности, и так далее и так далее. Визин кричал, а Коля аплодировал. А кто-то лохматый и симпатичный все повторял, подмигивая, что ты, дескать, Петрович, не теряйся, баба она добрая, одинокая, и официантка меланхолически улыбалась и почему-то не разгоняла компанию, хотя ресторан был пуст и время работы вышло.

Вообще-то, он не был пуст: со стен также меланхолично, как и официантка, улыбались русалки и пели про два крыла… Потом Визин сделал им ручкой — им и официантке, а с Колей, уже в вестибюле, прощался за руку, потом еще раз прощался, а с его приятелями, кажется обнимался. Потом шел по коридору гостиницы, насвистывая «мы ей подарим два крыла», с кем-то шутил, острил, блистал…

3

Он проснулся в пятом часу. Сквозь щель между шторами пробивалось яркое утро. Было абсолютно тихо. И Визин ощутил нечто такое, что, видимо, ощущают, скользя по наклонной плоскости — и не за что уцепиться, и край плоскости неотвратимо приближается, а за ним — пустота и высота… «Я пропадаю, — подумал он. — И это в самом начале, стоило только-только оторваться от привычной почвы, вдохнуть другой воздух. Какая неприспособленная, бесхребетная тварь…»

Голова гудела; в ней методично и злобно пульсировал тошнотворный ком боли и ком отрывочных мыслей о том, что «пропал», «погиб», что почему-то сразу разучился управлять собой. И теперь весь Долгий Лог, конечно, узнает, что к ним прикатил за фрукт, с чего начала, пребывание тут восходящая звезда науки… Сомнительная компания, хмельной ор, кривляние…

Состояние было ужасным. Визин опять закрыл глаза — сил не было никаких, хотелось от всего отключиться, провалиться в преисподнюю, уснуть надолго. Но тут он почувствовал, что не один в комнате. Он с трудом повернул голову и увидел прямо сидящего в кресле за столиком человека; он увидел его профиль: рыжие волосы, розовую щеку, безукоризненные линии носа, губ, подбородка — вылитый юный Герцен из первого тома «Былого и дум». На человеке был светло-коричневый пиджак, над воротником которого виднелась полоска белой льняной рубашки и уголок золотистого галстука; рядом с креслом стоял пузатый черный портфель.

«Господи! — подумал Визин. — Да это же тот самый, вчерашний! Да это же этот Коля! Сам Андромедов!» И ком боли в голове запульсировал сильнее. Да-да, сидящий в кресле Коля не мог не быть Андромедовым, и хотя его фамилия при застольном знакомстве, насколько помнил Визин, названа не была, да и о службе его ничего конкретного не говорилось, а только «наша контора», «задержался в конторе», Визину сразу следовало бы догадаться, кто перед ним и почему: приходил же Николай Юрьевич, интересовался, обещал еще зайти… Эта нелепая, — для огнедышащего июля, — затянутость, подтянутость, этот дурацкий галстук и еще более дурацкий портфель вполне соответствуют дурацкой писанине о Сонной Мари… Этот тип, скорее всего, целую ночь просидел — и никаких следов после вчерашнего: свежесть, безмятежность, краснощекость… И плевать ему на всякие там запреты не пускать никого, на приказания и просьбы, как, вероятно, и на запертые двери (тут в сознании Визина мелькнуло лицо очкастого студента в самолете), на этики и деликатности, хотя он вчера и распинался в своей любви к науке и ее сиятельному представителю.

Человек, у которого, без сомнения, была фамилия Андромедов, повернулся, посмотрел преданно и преданно спросил:

— Кофе хотите?

У Визина не хватило сил даже на то, чтобы всерьез возмутиться. Он представил чашку с горячим, парящим, пахучим напитком, и губы его сами собой зашевелились; захотелось сглотнуть, но глотать было нечего — рот был сух, как пустыня. Но откуда тут, в этой дыре, в такую рань может взяться кофе? Вон даже в ресторанном меню не было.

— Вас что, приставили шпионить за мной? — еле ворочая языком, с мукой спросил Визин.

Гость вскочил и обескураженно засуетился, забормотал:

— Герман Петрович! Да неужели я дал понять! Да если бы я… да я бы… я никогда, ни под каким предлогом… Я понимаю, что, может быть, не так вел себя, вы не так поняли…

Рыжий начал возню с портфелем, что-то щелкнуло, звякнуло, на столе появились стаканы, термос, тарелочка с бутербродами, потом забулькало, и комната наполнилась жизнеобещающим, божественным ароматом. Это был кофе. Это был, кажется, какой-то необыкновенный, редчайший, мастерски сваренный кофе, которого Визин, может быть, никогда и не пил; во всяком случае, в данную минуту он не мог припомнить, чтобы так пахнул питый-перепитый им кофе, чтобы так жгуче его желалось. И, словно по команде, он начал высвобождать голые ноги из-под простыни, — пружины нудно заскрипели, — и сел, и не смущаясь присутствия постороннего, поплелся, подтягивая трусы, в туалет.

Холодная вода освежила. Визин вытерся, посмотрел в зеркало, сморщился, пригладил бороду, вздохнул — ничего утешительного, обнадеживающего в том, что отразилось в стекле, он не обнаружил и отвернулся, чтобы не расстраиваться окончательно, и стал одеваться. «А вчера ты, скотина, изображал гусара…»

Боль в голове не отступала, отдавалось каждое резкое движение. Но запах проникал и сюда, в ванную, и манил беспощадно и властно.

На столе рядом с термосом пристроилась, медово поблескивая, початая бутылка коньяка. Андромедов стоял и сиял.

— Кажется, вы полагаете, что я сюда бражничать приехал? — сурово сказал Визин, но получилось неубедительно.

— Что вы, Герман Петрович! Да если бы я хоть одной мыслью, хоть тенью мысли… А то, что вчера, если вы думаете, что-то не так, так нет же, Герман Петрович, все было очень нормально, а что ребята подсели, тай это, честное слово, от чистого сердца, с доверием, с почтением…

Да, конечно, это был он, Андромедов — он и вчера весь вечер стрекотал в том же духе. Этот Коля, пропади; он пропадом, эта краснощекая рыжая бестия в золотистом галстуке, этот сдвинутый на любви к науке щебетун со своим кретинским портфелем… Выследил, сукин сын. Теперь уже абсолютно ясно, кто прислал вырезку из «Зари», кто вычислил его, Визина, и побеспокоился о брони… Боже мой, так дать втянуть себя, так потеряться? Да ни один, мало-мальски знающий его, Германа Петровича Визина, человек ни за что не поверит, что его можно так заарканить. Но вот, поди ты… «Какое счастье, что вы к нам приехали, Герман Петрович! Как все рады! Я тоже верю в явноны и инов…» Нахватался, пижон, писака затрапезный…

Визин сознавал, что несправедлив к Андромедову, что тот, в сущности, ни при чем; но так велико было недовольство собой, такое было скверное состояние, что волей-неволей подмывало занудствовать, вымещать на ком-то упавший дух. И Коля был рядом.

— Коньяк, черт побери… — Визин сел и пододвинул стакан с кофе. Было горячо, но Визин заставил себя сделать несколько глоточков, и сразу полегчало. — Вы сам бражник?

— Ну, Герман Петрович! Конечно, после вчерашнего можно и не то подумать. Но ведь это — потому что вы, потому что такой день, так все…

— Значит, я виноват? Соблазнил вас…

— Ничего подобного, Герман Петрович, я не мальчик…

— А как вы попали сюда, в номер?

— Так ведь мы же вместе, прямо из ресторана…

— Прямо, — морщась повторил Видин, ужасаясь, что не помнит, как они сюда шли вчера, почему шли вместе, если распрощались, как, может быть, его водило от стены к стене, а потом он не мог попасть ключом в замочную скважину.

— Если вы насчет того, как мы сюда шли, — с обезоруживающей верностью сказал Андромедов, — то, поверьте, Герман Петрович, совершенно обычно, нормально, не стал бы я…

— И, значит, этот коньяк с собой прихватили?

— Да. Но мы здесь — самую малость. Вы же видите. И это, между прочим, с учетом того, что и Тоня немного пригубила.

— Тоня?! — Визин чуть не подавился очередным глотком. — Какая Тоня? — И тут же вспомнил какая. — Ах, Тоня. Значит, еще и Тоня. Ее, конечно, послала, как тут водится, Светлана Степановна.

— Нет, Герман Петрович, вы ее сами пригласили, — незамедлительно пояснил Андромедов. — Правда, смена у нее давно закончилась, но она почему-то осталась. Она пробыла тут буквально несколько минут.

— Так, — сказал Визин. — Ну, выкладывайте, что я еще натворил.

— Вы ничего не натворили! Вы просто, наверно, заспали некоторые моменты. Так бывает, я знаю. Тем более, что устали, с дороги, перемена климата, широт…

— Да-да, перемена широт. Я сознаю, вел себя отвратительно, и прошу меня извинить. Передайте мои извинения и товарищам своим.

— Да ничего же такого не было! — чуть ли не с мольбой проговорил Андромедов. — Честное слово! Просто — веселье, шутки, юмор. Вы даже про мою писанину, — ну, про Сонную Марь, — не стали говорить, потому что компания.

— Откуда вам известно, что я знаю про вашу писанину?

— Так ведь вчера же…

— Вчера, мне помнится, ни о вашей статье, ни о цели моего приезда не было сказано ни слова.

— Не было! Но мы говорили обиняками, и вы сразу обо всем догадались, я же сразу заметил.

Визин вздохнул, добавил себе из термоса кофе.

— Странный вы какой-то… — Он поднял еще не потерявший похмельной тяжести взгляд. — Вы что, собираетесь быть моим гидом? Наперсником? Клевретом?.. — И словно устыдившись бестактности Визина-сибарита, Визин-пуританин добавил: — Извините… Это идиотское приключение… И не надо уверять меня, что все было прилично. Спасибо за кофе — он превосходен. — И произнеся это, Визин-самокритик погрузился в свинцовые раздумья о том, что и как говорил в конце вчерашнего нечаянного застолья, как добирался к себе в номер, с кем встретился, почему понадобилось заманивать в гости Тоню и что он ей плел, провожая до дверей, а затем и выйдя следом в коридор, — да, он выходил, он теперь это отчетливо вспомнил: выходил и уговаривал еще побыть, а она отнекивалась, говорила, что неудобно, что скучно ему не будет, потому что с Николаем Юрьевичем не может быть скучно, и он никак не мог сообразить, кто такой Николай Юрьевич…

— Выпейте, легче станет, — сочувственно произнес Андромедов. Особенно, если немного коньяка с кофе…

Визин горестно кивнул, и в ту же секунду перед ним появилась рюмка с коньяком. Он тут же опрокинул ее в себя, запил кофе, почувствовал, как начало подниматься тепло внутри.

— А вы? — Он покосился на Андромедова.

— Мне не требуется.

— Позавидовать можно… Вы так всю ночь и просидели?

— Да. Я, Герман Петрович, подумал, что вам, может быть, плохо будет, что-нибудь вдруг понадо…

— Поразительная всеобщая забота… А когда будете спать?

— Я спал немного. Много мне и не надо. Часа три…

— Прямо-таки — Фарадей.

— Фарадей спал по четыре часа.

— Ага. Вы, стало быть, его переплюнули.

— Конечно, я не могу все время по три часа. Ну — дней пять-шесть. А потом надо хорошо выспаться. А вам, я понимаю, надо еще отдохнуть. И я сейчас уйду, только еще два слова… — И Андромедов почти без перехода, постоянно шмыгая носом, понес какую-то приветственную ахинею, захлебываясь от избытка почтительности, словно Визин только что сошел с трапа самолета и его встречает делегация, от имени которой Коля выступает. И все Германа Петровича ждали, и это большая честь для Долгого Лога, и все будут рады услышать выступление Германа Петровича, — и в редакции, и в Доме культуры, — и пусть Герман Петрович ни о чем не беспокоится, ему будут предоставлены все возможности и условия для работы — ведь он работать приехал, это каждый понимает. И пусть он простит его, Андромедова, что так вчера, ну, словом, что не сразу представился, а помистифицировал, и даже не помистифицировал, а просто неудобно сразу было соваться, и пусть он простит его, Андромедова, если наболтал лишнего, и он сейчас уйдет, потому что Герману Петровичу в самом деле необходимо еще отдыхать, но в любой час дня или ночи он готов…

Визин слушал и не слушал; его сейчас больше занимало собственное состояние: толчки боли стали затухать понемногу, пропадали бессилие и опустошенность.

— Все хорошо, — сказал он, перебив Андромедова. — Все хорошо, и большое спасибо. Но все-таки, Коля, имейте, пожалуйста, в виду, что я не космонавт и не модная певица, приехал не на гастроли, а в самом деле отдохнуть и поработать. Понимаете? И тот факт, что я вчера напился, как свинья, вовсе не повод, чтобы делать какие-то выводы о моих намерениях, планах, о моем характере и прочем таком. Понимаете? И от вас мне ничего такого, чтобы «в любой час дня или ночи», не требуется. Ваши несколько строчек про Сонную Марь, про разные там традиции и источники — это всего лишь случайный повод для моего приезда. И даже не повод, а совпадение. И без вашей Сонной Мари я бы поехал — если не сюда, так в другое место. Понимаете? — Визин передохнул. — За угощение большое спасибо… И извините, если был резок.

«Так! — думал он. — Так! Надо его поставить на место. Надо, чтобы он не воображал, что я тут без него пропаду…»

Андромедов встал; ни малейшей растерянности или смущения не было в его лице.

— Герман Петрович, я не думал вас обременять. И это вы меня извините, пожалуйста. Засиделся, заболтался. До свидания! — И прежде, чем Визин успел ответить, исчез.

4

Визин рухнул в постель, и около шести часов его влекло по, глухим дебрям сна, влекло спокойно, надежно, как будто он плыл на прочном плоту по мирной глади могучей подземной реки: до невидимых берегов далеко, дно глубоко, ни порогов, ни перекатов, никаких опасностей или кошмаров — один мрак. И вынырнул он на свет божий, — точнее, выплыл из грота, — тоже спокойно: сначала забрезжило впереди, грот стал расширяться, расширяться, и вот уже никакого подземелья — светлый день, красные раскаленные шторы, на часах 11:00. Вчерашнее казалось далеким, а утреннее бдение с Андромедовым само собой причислилось ко вчерашнему.

Визин аккуратно застелил кровать, оделся. На улице, без сомнения, было то же пекло, что и вчера, от штор тянуло жаром. Захотелось есть. Ресторан, конечно, был уже открыт, но Визин застыдился там показываться. На столе покоились остатки ранней трапезы: бутерброды с чем-то, кофе в стаканах, половина бутылки коньяка, а в центре — андромедовский термос. Ага, сказал себе Визин, специально забыл, чтобы, значит, была причина вернуться. Ах ты, любитель наук и невтонов, хитрюга рыжая… Он вспомнил про свой эн-зэ — несколько банок консервов и галеты, — и вытащил из шкафа рюкзак.

Он выпил коньяку, сполоснул рот горячим кофе, открыл скумбрию в томате, пододвинул тарелочку с бутербродами. Все было невкусным, и приходилось всякий раз делать усилие, чтобы проглотить очередную порцию. А заказать завтрак с доставкой в номер тут вряд ли было возможно: никаких таких кнопок или надписей Визин нигде не обнаружил. Он жевал и подбадривал себя все же спуститься в ресторан, — ну, что там особенного могло произойти вчера? Ни буяном, ни безобразником он никогда не был; случалось, правда, многословие за рюмкой, а стало быть — пустословие, казавшееся в хмельные минуты мудростью и откровением, а потом было стыдно, и лишь то немного утешало, что «все были на одном уровне». Ничего другого и вчера не могло произойти. Однако Визин так и не сдвинулся с места и продолжал самоотверженно жевать черствые бутерброды, обмакивая их в томатный соус и запивая теплым кофе.

«Ну что, брат Визин, коллега, — пискнул в нем один голосок. — Значит, все потом само по себе объяснится?»

«Само, — отозвался другой голосок. — Конечно».

«Затаиться, значит, и выжидать?»

«Ничего другого не остается».

«Но вчера-то ты не очень таился».

«Вчера был досадный срыв. Больше не повторится».

«Ну, а зачем же сегодня с Андромедовым груб был?»

«Пускай не надоедает».

«Он к тебе с добром, а ты… Ты ведь никогда не отличался бестактностью. Что с тобой? Или это тоже влияние новых широт?»

«Ничего. Он не из тех, кого вдруг сконфузишь. Зря он, что ли, свой термос забыл?»

«А может, потому забыл, что опять же о тебе позаботился. Что бы ты сейчас пил, а?»

«Да что они все в няньки лезут? Я кого-нибудь просил?»

Тут-то и постучали, и Визин совершенно машинально отозвался, и вошла Тоня. Он настолько удивился, что даже не встал и продолжал жевать, и так, наверно, с полминуты. А потом, давясь, проглотил, вскочил, заизвинялся.

Тоня была сейчас не горничной — она была гостьей; на ней был не лиловый мешковатый рабочий халат, а легкое цветастое платье, делавшее ее еще привлекательнее; она была молода, пышна, русоволоса, с челкой по самые брови, с алыми щеками и приоткрытым белозубым ртом; она тоже была взволнована и растеряна.

После всяких там «здравствуйте» и «проходите», и «как неожиданно», «как обещала», и «вот вы какая», и «так у меня ж выходной», и так далее, — в общем, уже после того, как она села, и он сбегал в ванную сполоснуть стаканы, и налил ей кофе, а потом и коньяку, к которому она ни за что не хотела притрагиваться, она заявила, что ее бабушка согласна сдать ему, Герману Петровичу, комнату. И тут Визину пришлось отвернуться, чтобы она не видела, как у него вытаращились глаза, как он ничего не понял и испугался, и только тогда опять смог посмотреть на нее, когда после отчаянной мозговой работы вспомнил, что вчера толковал ей про невозможность плодотворной работы и отдыха в гостиничных условиях, про то, что не прочь снять комнатенку, а она обещала разузнать, и он сказал ей, что ждет ее завтра к полудню. И вот — Тоня здесь.

— Оперативно вы, — промямлил он.

— А что тянуть? Дом большой, две комнаты. Что ей? Она и согласилась сразу.

— Да, — сказал Визин. — Очень обязан. Я обдумаю. Признаться, как снег на голову. Не успел подготовиться. Не думал, что вы — так скоро.

— Бабушка хорошая, спокойная, — любовно проговорила Тоня. — Вы ее и не услышите.

— Отлично…

Голос ее, движения рук, мимика — все сегодня было иным; она была раскованнее, свободнее, и все ее маленькие отнекивания, стеснительности, нерешительности, когда, например, он усаживал ее и наливал кофе, были не то чтобы наигранными, ломанием каким-то, а скорее, данью этикету — так, по крайней мере, виделось Визину. И он подумал не без самодовольства, что вряд ли бы она так старалась, вряд ли так запросто пришла бы, если бы он был ей неприятен.

— В общем, когда решите — скажете.

— Да! — Он бодро поднял рюмку. — Надо восстанавливаться. Чтобы быстрей решать. Мы ведь вчера с вашим Николаем Юрьевичем… Ну, вы видели нас, сердечных.

— Вчера вы все время смешили. — Она засмеялась негромко.

— Это со мной бывает! — скривившись сказал он. — Давайте!

— Я не привыкла.

— И не надо. Просто — за компанию. Ну как одному, а? Алкоголизм какой-то получается. Может, вам страшно? Опасно? — Он встал, подошел к двери и повернул ключ. — Все. Товарищ ученый занят. Товарищ ученый спит, у него сонная болезнь.

Она посмотрела на него — сначала вскользь, потом несколько дольше задержала взгляд, и в нем были недоверие и вера, и любопытство, и искус одновременно. Потом рука ее с опаской потянулась к рюмке.

— За бабушку! — провозгласил он.

Она пила маленькими глоточками, морщилась и фыркала, и это уже, как отметил Визин, не было данью этикету.

Потом они опять говорили, и он опять смешил, и она смеялась, поглядывая на дверь, и он опять уговаривал ее выпить, а потом уговаривал перейти на «ты»… Потом они оказались в постели, и Визин был пылок и раскован, а она была податлива, и ему казалось, что он никогда еще не был так счастлив.

Красные шторы обозначали зной и отторженность. Предательница дверь тоже обозначала отторженность, но она все же оставалась предательницей: за ней то и дело возникали и пропадали шаги; а за шторами была тишина, там было пространство.

Тоня спала, сунув под щеку сложенные ладони; из раскрытого алого рта выползала слюнка и стекала на подушку. Визин улыбнулся; он почувствовал к ней что-то вроде нежности. Затем он почувствовал горделивое удовлетворение.

«Черт возьми! И ты смог решиться? Смог и посмел?»

«А в чем дело? Девке двадцать шесть лет. Слава богу…»

«Но — муж! И, может, дети…»

«Я тоже муж. И у меня есть, — официально, по крайней мере, — жена. И у нас — дитя… Она сама пришла. Она решилась. И я решился. Я разве евнух, а она кикимора какая-нибудь?»

«А представь, что Тамара твоя, поехавшая в горы на поклонение Рериху… И рядом этот, „подающий несметные надежды“, который, видимо, тоже не евнух…»

«Тамара уже не моя. Но я могу представить».

«Обычный у тебя гостиничный романчик, брат Визин, коллега. Обычный, банальный».

«Это еще надо посмотреть, насколько обычный и банальный…»

Потом она проснулась, натянула одеяло на голову, выглянула с опаской. Он улыбнулся, быстро поцеловал ее.

— Будут стучать — не открывайте, — шепотом попросила она.

— Не бойся… Хочешь пить? — Он встал, подал ей неиссякаемый кофе. — Ты мало спала. Когда тебе опять на смену?

— Послезавтра. Успею выспаться. — Она села, обхватила колени. — Ой, дура-дура, господи…

— Ладно, — сказал он. — Если ты дура, то и я дурак. Два сапога — пара.

— Вы — другое дело.

— Никакое я не другое дело. — Он прихлебывал кофе и наблюдал за ней; она смотрела мимо него, на красные шторы.

— Вам-то что.

— Тут для нас разницы нет.

Они разговаривали полушепотом.

— Ой, да что там… Вы не беспокойтесь: я выйду — никто не заметит. Не заметили же, как пришла. У них будет планерка, а я — через черный ход. Ключ у меня есть.

— Ловкая ты. Дома-все в порядке?

— А что дома?

— Ну… родители, муж…

— Нету у меня никакого мужа.

Визин поперхнулся, отставил стакан. По коридору кто-то протопал, кашляя, и они еще больше приглушили голоса.

— Как нету, Тоня? Ты же…

— Нету. Я вам просто так. Для весу, как говорится.

— Да не называй ты меня на «вы»!

— Ну как же…

— Просто смешно ведь! Но погоди, какой же вес оттого, что замужней сказалась? Убей, не пойму.

— Если — женщина, — рассудительно начала она, — ну, муж там, дети, тогда совсем другое отношение. Когда — девчонка, ее можно и замужеством приманить, и наобещать, и разное-всякое. И бывает — верят. А когда женщина, то другое дело. Тут притворяться не надо. Что тут обещать? Чем соблазнить? Тут уж одни настоящие чувства. И вообще, к женщине больше уважения. Известно — не дура уже. Если, конечно, понравилась. — Она вдруг устыдилась своей откровенности, фыркнула. — Вот понесло… Все ваш коньяк.

— Любопытная постановка, — сказал Визин кисло; ему вообразилось бурное и пестрое Тонино прошлое. А она, словно прочитала его мысли, принялась разубеждать.

— Вы, конечно, думаете, что вот, мол — прошла огонь и медные трубы. А ничего подобного я не прошла. Просто наслушалась да насмотрелась. Было и у самой, конечно… Давно, лет пять назад, как только сюда устроилась: тетка перетянула, она тут много лет работает. Только, бывало, и слышишь от нее: ищи мужика да ищи мужика, не теряй времени. Я после десятилетки на маслосырзаводе работала, а потом согласилась — сюда. В общем-то, конечно, и веселей тут и легче. Две смены работаешь, две отдыхаешь. Хорошо. Так вот, наслушалась тетку и прямо уже замуж собралась. Знаете, как бывает… Тебя пустоголубят, а ты мечтаешь, развесила уши… Короче говоря, ни любви не было, ничего, а вляпалась… Но — было и прошло:

«Пусть гостиничный романчик, — подумал он. — Пусть обычный и банальный. Но мне — хорошо! И пусть даже получается, что меня опять выделили…»

Он опять говорил. Он распалился и сказал, что на все надо плюнуть и спокойно выйти вместе. Пусть все смотрят. Он убеждал ее, сознавая, что несет чушь. А она мягко отвечала, что делать такого не следует, что «это неудобно», что тогда переселиться к бабушке уже никак нельзя. А что же, возразил он, им так все время и прятаться, или она не придет больше? Нет, сказала она, она придет, но прятаться надо и ничего плохого нет, когда прячутся, потому что никому про их отношения знать не надо, кому какое дело, и когда он уедет, то так ничего никому и не будет известно, и это правильно — будет спокойнее и лучше. А если бы, спросил он, не было бы просьбы узнать про комнатку, она бы не пришла? Пришла бы, ответила она, никуда бы не делась, ведь ясно же было, что приглашал он не только из-за комнатки, — комнатка ведь предлог, она понимает, хотя понимает также, что у бабушки ему было бы лучше, — то есть пришла бы она все равно, ключ-то от черного хода у нее есть. И он обнял ее крепко и ревниво спросил, зачем ей вообще ключ от черного хода. А затем, сказала она, что время от времени она удирает с дежурства, — в кино, например, — когда делать тут особенно нечего, ведь Светлана Степановна ни за что не отпустит, хоть в ногах валяйся, хоть совсем-совсем нечего делать: сиди, авось понадобишься, а сколько раз удирала — ни разу не понадобилась.

А насчет переселения к бабушке, сказал он, ему надо хорошенько подумать. На день-два — смысла нет. Смысл есть — на более солидный срок: две-три недели, месяц. И вот он должен окончательно решить, сколько ему здесь оставаться; он должен поговорить с редактором Бражиным Василием Лукичом, еще кое с кем — от этого зависит, сколько он тут пробудет. Потому что ему обязательно надо в Рощи, а потом и дальше, и данное путешествие требует основательной подготовки.

Она кивала согласно.

— Ваша жена, наверно, красивая, — мечтательно сказала она.

— Да, наверно, — неохотно ответил он. — Говорили, что красивая. Но она больше не моя жена. И давай не будем об этом. Сейчас это ровным счетом ничего не значит.

— Я понимаю, — сказала она и сама поспешила сменить пластинку. — Тут меня девчонки с маслосырзавода допекают, чтобы я уговорила вас у них побывать, выступить.

— Зачем?

— У них там клуб свой. Маленький такой клубик. — Она усмехнулась. — Да просто им на вас поглазеть охота.

— Ну и дела, — сказал он. — Прима-балерина прикатила.

— Вы их не знаете!

— Перестань же выкать, Тонечка, милая! — взмолился он.

— Вы их не знаете, — повторила она, словно не слыша его. — Они вас про научное будущее спросят, про инопланетян.

— Интересуются, стало быть…

— А тут все — прямо будто помешались на этом. Особенно после того, как лектор один приезжал и фильм показывал.

— Лектор, фильм плюс Андромедов.

— Ну, Николай Юрьевич сам по себе.

Ему было теперь странно, что она называет Андромедова, который одних с ней лет, по имени и отчеству, и он гадал, чем мог этот рыжий Коля завоевать такое особое к себе отношение.

— А уж если плюс, — добавила она, — то главный плюс — это когда явление над Хохловым было. Деревня такая есть. Полночи там что-то светилось в небе, круг какой-то. Светло, рассказывают, как днем было. И из других деревень видели.

— Давно это было?

— В позапрошлом году. Писали потом куда-то там. Комиссия приезжала. Походили, поспрашивали и уехали. На том все и закончилось. Ну, а разговоры, конечно… И по сей день идут. Вот теперь поговорят про ураган. А потом опять про круг тот начнут. Круг все же диковинней урагана, хотя от круга никакого вреда не было… Бабушка у вас обязательно спросит, что тот круг значит, вот увидите.

— Я ей ничего, к сожалению, ответить не могу.

— И не надо. Я ей скажу, чтоб и не спрашивала… Между прочим, тут у нас и еще одно явление было. Это уж совсем чудеса! Гудков такой есть, в межколхозлесе работает, на складе. Так вот, идет он, вроде, по улице, светлый день кругом, и встречает самого себя. Представляете? Ну, тут бы посмеяться и все, и никто бы Гудкову не поверил — он заложить за воротник любит. Но главное — и другие видели. Человека четыре видело. Стоят, значит, друг против друга два Гудкова — ну точь-в-точь копия один другого — и разговаривают.

— И о чем они разговаривали?

— Гудков говорит, — ну, тот, настоящий Гудков, — что, мол, другой, вроде, стыдил его, что неправильно, мол, живет, ведет себя, распустился и все в таком духе.

— А куда он потом делся? Тот, другой?

— Кто его знает… Пропал и все. Наш Гудков с тех пор будто слегка пришибленный стал… Ой! — спохватилась она. — Мне ж бежать надо! У них же давно планерка идет!

— Ну вот. А ты говорила, что про Долгий Лог рассказывать нечего, проговорил Визин померкнувшим голосом. — Ты не можешь остаться?

— Мне сейчас надо! — Она просительно взглянула на него. — Правда… Я потом все доскажу.

— Хорошо. — Визин встал. — Я посмотрю, как там, в коридоре.

— Не надо. Я сама. Я знаю. — Она села, кутаясь в одеяло; лицо ее зарделось. — Не смотрите… Мне одеться…

Он ушел в другую комнату, и когда вернулся, Тоня, одетая, стояла у двери и прислушивалась. Он приблизился, коснулся губами ее шеи, прошептал:

— Буду тебя ждать.

Она кивнула и, повернув ключ, выскользнула за дверь.

Он остался стоять посреди комнаты; в мыслях был хаос.

5

Он все-таки спустился в ресторан, убедил себя, осмелился, решив, что сегодня там определенно работает другая смена.

Но смена была та же, и все было тем же, и та же меланхоличная официантка обслуживала — правда, другие столы, — и лишь мельком взглянула на него, и на стенах были те же голубые русалки, только они уже больше не впечатляли, как вчера. Был еще светлый день, поэтому ресторан пустовал; всего пять-шесть клиентов поодиночке горбились по углам, в тени, подальше от окон. Визин опять увидел темноволосую красивую женщину с усталыми глазами, а в другом конце — юношу-азиата. Каждый из них был углублен в себя.

Визин плотно пообедал, потом завернул в соседний гастроном, чтобы пополнить припасы на случай, если поздно захочется есть, а ресторан уже будет закрыт, и вернулся к себе в номер. Идя по холлу, мимо окна администраторши, затем поднимаясь по лестнице и шагая по коридору, он прямо, чуть ли не вызывающе вглядывался во встречные лица, пытаясь прочесть в них нечто, что сказало бы ему, что их с Тоней тайна уже не тайна, однако ничего такого не прочел. «Ну и прекрасно, что никто не знает, — подумал он. — Ну и чудесно. Покойнее будет, Тоня права». Впрочем, он не боялся огласки, ему было, в общем-то, безразлично, что о нем теперь скажут. Кто бы ни сказал. Даже если бы сказали те, былые, институтские и прочие, узнай они каким-нибудь образом о его последних днях, о его приключениях и похождениях. «Знание множества фактов лишь застит истину», — вот что он ответил бы им словами мудреца, или какими-нибудь другими словами, способными показать, что ему, Визину, ведомо теперь то, что им, прошлым, возможно, и не снилось и никогда не приснится.

Выгрузив покупки, он сел и расслабился — хоть он и остался один, и Тоня не сказала конкретно, когда придет, и цепь событий обнаружила еще один, на этот раз любовный, — зигзаг, в будущее все-таки смотрелось увереннее, а почему смотрелось увереннее, ему было все равно. «Что будем делать? - полюбопытствовал он у себя. — Пойти на озеро, искупаться? Нет. Надо пляж искать, по жаре шататься, расспрашивать. А на пляже — люди, одной ребятни, скорее всего, муравейник. Нет. Андромедова высвистать? Тоже нет, Успеется с ним. И без того такое ощущение, что он постоянно наблюдает за тобой. Странная все-таки личность, неуловимая какая-то, Николай Юрьевич, видите ли… Итак, ничего не будем делать, брат Визин, коллега». Он покосился на термос, так еще до конца не опорожненный, налил остатки кофе. «Мы просто поваляемся. А потом придет Тоня…»

Он пригубил кофе и начал раздеваться. И в это время зазвонил телефон. Визин дернулся, словно у него над ухом выстрелили, — это пока что одно только подсознание сработало, сознание еще не успело отметить, что произошло невероятное. Он схватил трубку, дакнул и услышал голос, доложивший после приветствия, что его беспокоит Бражин, редактор «Зари». Он сказал, что рад прибытию Германа Петровича, рад, что тот благополучно добрался, устроился и прочее. И только в этот момент сознание Визина зарегистрировало, что происходит невозможное, что это — чертовщина, подобная той, что разыгралась на борту самолета, когда раздвинулись стены туалета, пропал гул моторов и очкастый студент стал разговаривать с репродуктором. Никакого разговора ни с каким редактором происходить не могло, потому что телефон был отключен. И тогда Визин перестал слышать голос Бражина, звуки из трубки перестали воздействовать на соответствующие нервные окончания, или как их там, в его ухе, результатом чего является слышание, нервные окончания забастовали, физика нарушилась, наступила метафизика.

Что-то сочувственно гудело откуда-то — «пора привыкнуть, вас терпеливо и вежливо предупреждали», — но это не помогало: шок длился…

Прошло какое-то время, пока не замаячило следующее: когда я ходил обедать, телефон подключили. Кто, кому понадобилось, зачем и почему — это было сейчас второстепенным. Главным было: могли подключить, пока отсутствовал. Логика. Вероятность. И устремившись всей душой к этой догадке, Визин опять услышал голос редактора, нервные окончания опять начали функционировать.

— …относительно выступления у нас, если, само собой, вы не возражаете, если настроены. Алло!

— Я слушаю, слушаю, — как можно спокойнее сказал Визин.

— Никаких сроков, как вы сами понимаете, мы вам не навязываем. Захотите — милости просим в любое время. Звоните — и на службу, и домой. А Андромедова нашего, станет надоедать, гоните в шею. Он ведь признался, что успел наведаться к вам.

— Ничего страшного, — пробормотал Визин; он мог сейчас только что-нибудь бормотать в ответ, бормотать и принуждать себя изо всех сил, чтобы получалось непосредственно, любезно и естественно. — Все хорошо. Мы побеседовали.

— Предупреждаю, Герман Петрович, он вам покою не даст.

— Без выговора тогда не обошлось?

— А куда денешься? Пришлось влепить. Ведь как с ума все посходили. И письма и звонки, и приезжают. Вот что он натворил со своей Сонной Марью.

— Привыкли верить прессе. Ничего удивительного.

— Вы думаете? Это смотря какой прессе. Они верят с удовольствием обычно той, что в четверть колоночки, в уголке полосы, особенно четвертой.

— Может быть.

— В общем, всегда к вашим услугам. Всего хорошего.

— До свиданья, Василий Лукич.

Визин положил трубку, опустился на стул, снова поднял трубку — она молчала. Он несколько раз надавил на рычаги — трубка молчала, как молчит, когда телефон стоит, например, на полке магазина или на складе.

На столе под стеклом лежал список абонентов города — тут были и редакторские номера, служебный и домашний. Визин набрал — молчание; он набрал еще несколько номеров наугад — то же самое. Телефон был мертв.

Визин достал ножичек; через две секунды колпачок проводки лег ему на ладонь. Проводок, отсоединенный им накануне, был по-прежнему отсоединен, загнут и отведен в сторону — все, как Визин сделал вчера. Да он мог и не проверять, все было понятно с самого начала. «Пора привыкнуть…»

Визин соединил проводок с клеммой, поставил колпачок на место — руки его колотились, так что пришлось повозиться немало. Наконец — кончено; он снял трубку — в ухо ему полился длинный унылый гудок.

Он набрал Бражина — тот сразу откликнулся.

— Извините, — сказал Визин, — я связь на всякий случай проверяю. Скажите пожалуйста, директор музея не поменялся в последнее время? Тут написано Етлуков Б. И. Все он же?

— Он! — весело отозвался Бражин. — Зайдете к нему — рад будет. Он мужик приветливый, толковый. Послушать его, так важней музейного дела и нет на свете ничего. — И засмеялся.

— Спасибо и еще раз до свиданья…

Телефон жил.

«Редактору весело, — подумал Визин. — Он смеется. Ему все ясно. Полоса, Андромедов, выговор, заготовка кормов, лучшая доярка, толковый музейный мужик Етлуков… Все ему ясно. С ним ничего не происходит. А со мной, только что уверенно смотревшим в будущее…»

Он рывком раздвинул шторы — во всю ширь, ослеп от ударившего по глазам света, зажмурился и на ощупь уселся за стол. И постепенно приоткрывая глаза, увидел озеро с неизменной лодкой на неизменном месте, лесистые берега на той стороне, высокое небо. Озеро все было в ярких блестках, точно его посыпали фольгой; по нему шла легкая рябь; значит — потянуло ветерком; значит — жара унимается.

Визин подумал, что раз жара унимается, то неплохо было бы все же выйти и погулять — прогулка сейчас была бы вполне кстати. Потом он подумал, что надо бы разыскать Андромедова и опять пойти с ним в ресторан — это тоже могло бы успокоить и отвлечь. И еще он подумал, что так или иначе, а надо поскорее убираться отсюда, и не к Тониной бабушке, которая спрашивает про тарелочки, а совсем — вон из Долгого Лога. И решать нужно немедленно. Однако он отдавал себе отчет, что «вон из Долгого Лога» сразу не получится.

«Василию Лукичу Бражину все ясно, с ним ничего не происходит, говоришь ты. А откуда ты знаешь, что с ним ничего не происходит? Он тебе докладывал, говорил с тобой по душам? „Приветствуем вас на нашей земле“. Куда как оригинально и доверительно… А что, если со всеми происходит, только никто не признается? Как и ты не признаешься. И получается общая картина, что ничего ни с кем не происходит. Можешь ты себе позволить такое допущение?.. А что, если позволить себе другое допущение? Ну, например, что вся та свистопляска в самолете вовсе, как говорится, не имела места в действительности, а приснилась, пригрезилась. И причина — неожиданная, необычная жизненная перемена, всколыхнувшая нервы. Все ведь можно объяснить нервами, сновидениями, темпераментом и стечением случайных обстоятельств. Можно доказать себе, что и в настоящую минуту ты спишь или грезишь-бредишь, и в любой момент можешь очнуться, и окажется, что никуда ты не улетал, никаких писем дочери, Алевтине Викторовне и приятелю, а также заявлений начальству не писал, по-прежнему валяешься на диване дома и ждешь телефонного разговора с Долгим Логом. Можно даже доказать себе, что и этого не было: никаких газетных вырезок, никаких междугородных заказов, никаких ночных выходов на балкон и так далее, — а всего-навсего ты сидишь у себя в лаборатории, опершись щекой на руку, сидишь, задумался и слегка вздремнул, и вот-вот попечительная Алевтина Викторовна подойдет, громыхнет чем-нибудь на полке, вроде невзначай, и напомнит, что через пять минут у шефа заседание. И ты проснешься, и все станет на свои места… Можно, можно себе такое доказать, можно себя уверить! Но что делать, когда все никак не проснуться, когда убедительнее другое — не поддающееся пробуждению, невероятное…»

Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Все больше вопросов и все меньше ответов. Ах, морока! Но ведь это только кажется, только мерещится, что всякие там вопросы и ответы. На самом же деле, если уж совсем серьезно, то никаких таких взрослых, обстоятельных вопросов и ответов нет, а — так все, пустяки воображение, застоялая фантазия. Есть только один солидный вопрос — как туда? И значит — нужен Андромедов или кто-нибудь другой, кто в состоянии его заменить. Вопрос один, а ответа — ни одного. И поэтому бездействие, выжидание, присматривание. И поэтому — Тоня.

«Неужели и Тоня поэтому?..»

Если бы сейчас он превратился в того благодушного и веселого визиноида, который недавно, всего каких-то три дня назад, всем ослепительно улыбался, он пошел бы и немедленно разыскал Тоню. Или бы он пошел и весело побеседовал с директором местного краеведческого музея Б. И. Етлуковым. А то приискал бы себе какого-нибудь нового волюнтариста или гладильщика, и время было бы скрашено. Благодушный и жизнерадостный визиноид не растерялся бы, он бы знал, что сказать, и не изобретал бы проблем. Да, он прилетел не в Париж, на черта ему Париж, ему надо было в Долгий Лог, и вот он тут, и, стало быть, нужно действовать, шевелиться, разворачиваться, поскольку уж решил двигаться в энном направлении к энной цеди… Но тот визиноид скончался уже в самолете, и потом уже никакие реанимации не помогли, — его напрочь доконали демонологи, антропологи, фаунологи, очкастый студент и эта дура с золотой копной над ушами, говорившая «кофэ, мармалад, волнительно». Его, того визиноида, правда, поддерживала вначале эта переменчивая стюардесса, напоминавшая в отдельные моменты Лину, которая, может быть, обыкновенная авантюристка, — но потом она почему-то оставила его, и он скончался. И на зеленом аэродроме Долгого Лога приземлился уже совсем другой визиноид — напуганный, измотанный, недоверчиво на все поглядывающий. И тот факт, что он принимал разные обличия, — то хама, то гусара, то ловеласа и т. д., - ровным счетом ничего не значит: напуганному и опасливому визиноиду ничего не остается, как прибегнуть к маскировке… Но — нет-нет-нет! Тоня — не маскировка! Тоня искренне!.. Почему, почему бы ей сейчас в самом деле не взять и не прийти…

Произошло бы вот что. Он сказал бы ей:

— Послушай меня. Тоня! Я понимаю: все может со стороны показаться банальным. Возможно, все и в самом деле выглядит как обычный гостиничный романчик. Но знаешь…

— Знаю, милый, успокойся, — сказала бы она. — Я люблю тебя.

— Мне сейчас так одиноко, так одиноко, — сказал бы он. — Я отторгнул себя от всех. Этого не объяснить никакими словами.

— Понимаю, дорогой, — сказала бы она. У тебя есть я.

— Мне, в сущности, ведь совершенно некуда деться. Я все оставил. Я не мог не оставить. Мне страшно пусто и тяжело.

— Да, дорогой мой, да, — сказала бы она.

— Я был ученым. В этом заключалась вся моя жизнь. Я взлетел. Меня выделили. Я стал самоуверенным. Но потом эта самоуверенность была подорвана.

— Понимаю, родной мой, понимаю. Я — с тобой.

— А это так неожиданно, так страшно, когда в тебе, ученом, подорвана самоуверенность ученого. Это — крах.

— Успокойся, милый. Все образуется. Я люблю тебя.

— Не знаю, как оно образуется. Но когда осознаешь вдруг, что всю жизнь занимался чепухой, что никогда, ни одной минуты не чувствовал себя полноценным человеком… И ты рвешь со старым, а нового ничего нет, или все — фантасмагории…

— Я люблю тебя…

— И я знаю теперь, знаю — только ты одна, только ты!

— Я люблю тебя, — повторила бы она. — Я очень люблю тебя. Я люблю тебя навеки.

— Люби меня! — горячо сказал бы он. — Люби! Это — все! Ведь это бессмертие!

— Я люблю тебя навеки…

— Оставайся со мной навсегда! — сказал бы он.

— Да! — восторженно ответила бы она…

Визин вздрогнул, взметнул головой, словно избавляясь от наваждения. Ему сделалось стыдно, как будто кто-то подслушал его сентиментальные мысли, как будто поймал себя на том, что публично исповедался в пошлости. И он вслух, нарочито громко произнес:

— Литература!

Он достал черную папку, развязал ее; там, в самом конце, был помещен любопытный кроссворд; в клетки следовало вписать имена авторов различных изречений и афоризмов.

Визин сидел, избавляясь с помощью мэтровского фокуса от томительности ожидания, и время от времени взглядывал на темнеющее озеро. Почти никого из авторов изречений он не мог вспомнить… В который раз зашевелилась в голове назойливая мысль, что кто-то его морочит, и он подумал, что если эта мысль утвердится, то будет окончательно и навсегда перечеркнуто то, что до сих пор было «Визиным». Он решил, что в таком случае обязательно и внешне изменится — ведь когда человек сходит с ума, то он, говорят, внешне перестраивается настолько, что даже близкие не сразу узнают его…

Тоня не пришла ни вечером, ни ночью. Никто не пришел. И не позвонил.

6

Уже с утра было жарко.

Улица повела Визина к базару. Она была сегодня довольно людной: шли с сумками, мешками, шли семейно и в одиночку, ехали на мотоциклах, на велосипедах, то и дело проносились на трескучих мопедах мальчишки.

Чем ближе подходил Визин к базару, тем на улице становилось теснее. Тут уже было большинство явно деревенского люда: загорелые руки и лица, сапоги и кепки у мужиков, а на женщинах — платочки; им, по-видимому, не было жарко. Иные здоровались друг с другом, пожимали руки, обнимались, заводили разговоры: они тут, в райцентре, могли встретиться, поделиться новостями своих сел и деревень; они, конечно, приехали сюда по делам — на базар, в больницу, в райисполком, в суд, на эпидстанцию, на базу и так далее, но всегда не исключалась и вероятность случайной встречи с знакомым, что, надо думать, приятно, если уж остановились и говорят; а кто-то конечно навещал своих друзей или родственников — жителей Долгого Лога. Одни уже докончили со своими делами, другие только принялись за них; шли удовлетворенные и неудовлетворенные, усталые и бодрые, трезвые и навеселе, и может быть, сейчас была среди них и сама Екатерина Кирилловна Кравцова, хотя и маловероятно, если информация экс-председателя объективна. Они шли и шли, и им не было никакого дела до бородатого субъекта в джинсовом костюме, мрачновато поглядывающего из-под белесых бровей и то и дело вытирающего носовым платком мокрое лицо.

А за домами, за палисадами, за горбатыми огородами поблескивало озеро, однако никакой свежести оно уже не несло: опять уже накалился воздух, жара вступала в полную силу.

Вот улица расширилась, и на противоположной стороне Визин увидел арку на кирпичных столбах, и на ней — крупные, продолговатые буквы дугой «Районный колхозный рынок». Визин прошел мимо.

Автостанция располагалась в небольшом зеленом домике с зарешеченными окнами; справа был въезд с улицы, слева — выезд, а за домиком просторный, в ямах и рытвинах двор, забитый пыльными, разномастными автобусами. Иногда одна из машин оживала и, рыча и переваливаясь, ползла к выезду, и к ней устремлялась цветастая, энергичная толпа.

В домике было душно. Повсюду — на скамьях вдоль стен, на полу, — сидели люди, преимущественно немолодые женщины, старушки и деды сельского обличья. Возле окошечка с надписью «Касса» теснился народ. Из невидимого динамика то и дело раздавался оглушительный женский голос, оповещающий об очередном рейсе.

На Визина смотрели; он был нездешним, и эта нездешность в маленьком помещении бросалась в глаза, она была неминуемой приманкой. Он старался не замечать взглядов — от них было неприятно — и все внимание сосредоточил на карте-схеме с автобусными маршрутами. Коричневые лучи, ломаясь, разбегались во все стороны от большого красного кружка, изображавшего Долгий Лог. Один из лучей отстреливал прямо на север и упирался в кружочек с названием «Рощи». Над головами людей у кассы висел щит с расписанием: до Рощей ходило два автобуса — в 6:45 и 14:20. Визин спросил у сидевшей на мешке женщины, сколько туда километров, — она не знала. Не знала и другая женщина, и старик, и шнырявший рядом мальчишка.

Визин вышел. Только что подали автобус, и на скамейке в тени освободилось место. Он сел. Делать было нечего.

Он просидел минут сорок. И справа, и слева слышалось о недавнем стихийном бедствии… «Картошку — как катком… Дорогу завалило бревнищами… А у нас электричество уже на другой день наладили… А наш председатель приказал бросить радио налаживать и — всем на покос: без радио, говорит, проживем, а без сена — каюк… В Прутове семью в собственном доме придушило…» Старухи, передавая друг дружке подробности, крестились машинально — «Господи Исусе, спаси и помилуй…»

Визин как бы искоса, нехотя поглядывал на это жизнетечение, однако чувствовал, что его понемногу засасывает, и у него не было энергии сопротивляться: струйки, пылинки, комочки местного бытия внедрялись в него спокойно и неназойливо; он не заботился о том, сколько и чего осядет, он понимал: все равно таким, каким он сюда прибыл, он уже не останется. По временам, правда, все в нем вдруг сжималось, как будто рядом была опасность, а он по легкомыслию забыл об осторожности, но то лишь были мгновенные вспышки — в следующую секунду уже становилось очевидным, что все идет, как и должно идти, и по-иному не может; запущен пребывавший до определенных пор в бездействии какой-то мудреный механизм, и его уже не остановить, а управлять им приходится только еще учиться.

Рядом с ним опустился юноша на костылях; левая нога его была в гипсе; он спросил, который час.

— Половина одиннадцатого, — ответил Визин.

— Ого! Час еще до автобуса. — Юноша засмеялся. — Знаете, как будет стекло во множественном числе?

— Стекла.

— Нет. Будет — вдребезги. — Юноша засмеялся громче. — Это-то и случилось с моими часами. И с ногой.

— Несчастный случай? — догадавшись, что от него ждут такого вопроса, спросил Визин.

— Как сказать! — Юноша задумался только для вида. — Правильно, наверно, будет: жертва творчества. Мы сделали воздушный шар. И все, вроде бы, шло ничего. И поднялись хорошо. А тут этот ураган. И сразу, в один миг…

— Зачем? — спросил Визин.

— Что зачем?

— Шар.

— Как зачем? Летать!

Визин посмотрел на него с подозрением. И юноша сразу потускнел, интерес его к бородатому незнакомцу убывал на глазах. Визин увидел в стороне двух мальчишек, с откровенным восхищением разглядывающих его увечного собеседника.

— Вы хотели начать с нуля? — спросил он.

— С себя, — буркнул юноша.

— Есть самолет.

— Есть идея бесшумного полета.

— Жук и тот гудит.

— Птица не гудит. И бабочка не гудит.

— Резонно, — сказал Визин. — Что ж вас так рано из больницы выпустили?

— Загипсовали и — о'кей! А валяться я и дома могу.

— Тоже верно. Не знаете, случайно, Екатерину Кравцову?

— Артистка?

— В своем роде. Но неважно. Сколько километров до Рощей?

— Девяносто семь. Вы — в Рощи?

— Да.

— Знаю Рощи. У вас там родные?

— Нет, Можно сказать, путешествую. — И увидев ожившее лицо юноши, Визин добавил: — Я специалист по флоре.

Юноша теперь смотрел с любопытством.

— А от Рощей до Макарова сколько?

— Тридцать километров.

— Автобусы тоже ходят?

— Нет. Там проселок.

— Ясно, — сказал Визин.

— И мне тоже ясно. — Юноша улыбнулся.

— Что вам ясно?

— Сонная Марь, да?

— Какая Марь?! — Визин соорудил удивленные глаза.

— Ладно, чего уж… — Юноша подмигнул. — Понятно, какой специалист по флоре…

В это время донесся рык репродуктора, подошло сразу три автобуса, из дверей автостанции повалил народ, скамейки мигом опустели. Визин кивнул юноше, поднялся и пошел в пустой теперь зал. «Или они тут все ясновидящие, — подумал он, — или этот Андромедов растрезвонил…»

Окошечко кассы было закрыто. Визин постучал, дверца скрипнула, образовалась щель.

— Перерыв на обед! — раздался низкий сильный голос.

Этот голос насторожил Визина, а через мгновение он уже знал, почему насторожил, и когда он попытался шире открыть дверцу и, чувствуя, что ее упорно придерживают, нажал, он уже знал, кого увидит в кассе.

И он увидел. За столом, заваленным бумажками, картонками, талонами, с допотопным кассовым аппаратом посредине, сидела молодая, каштановолосая, зеленоглазая женщина в зеленом рабочем халате. Она недовольно смотрела на Визина.

— Вы что?!

Это была Лина и не Лина. Та, которую он встретил в институтском коридоре, а затем в аэропорту, была как будто несколько моложе; вообще же и те, две первые, не были адекватны: институтская помнилась более крупной, более смуглой, с загадочным и в то же время каким-то жалеющим выражением лица; аэропортовская же казалась тоньше, ниже ростом, отчужденней и холодней, и голос ее был холодней, чем тот, первый, «телефонный». И все-таки сходство было разительным, хотя Визин уже предчувствовал, что и теперь ему скажут «обознался».

— Что? — повторила она.

Он продолжал молчать; он пока ничего не мог ответить. И только, когда она в третий раз произнесла свой вопрос — «Ну что?» — уже не так сурово, не так резко, а всего лишь с мягкой досадой, озадаченная, по всей вероятности, его загипнотизированным видом, он сумел пролепетать:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте! — ответила она, и уголки ее полных, покрытых легким темным пушком губ дрогнули — то было предтечей усмешки, веселой и извиняющей.

— Простите, видимо, я обознался, — сказал он.

— Видимо, — уже откровенно улыбнулась она.

— Неужели где-нибудь еще есть такая красавица, как ты? — Это спросила другая женщина, из глубины кассы; Визин не видел ее.

— Наверно, есть! — Кассирша засмеялась. — Если товарищ ученый так засмотрелся.

— На тебя, как в песне поется, засмотреться не диво, — заметила другая женщина. — Только что прибыла, а засмотревшихся уже целый взвод.

— Вы, значит, в курсе, что я товарищ ученый? — спросил Визин, все еще не оправившись от картины такого таинственного сходства.

— Кто же не в курсе будет тут, в нашем Долгом Логу!

— Вы, как я только что слышал, недавно прибыли, а говорите «в нашем Долгом Логу». Он так быстро стал вашим?

— Тутошняя она, тутошняя, — сказала невидимая женщина. — Только непоседа. Уже сто раз отбывала и прибывала. Ни с того, ни с сего сорвется вдруг — и улетела. Она у нас с особинкой.

— А, извините, — сказал Визин. — Быстро же у вас новости разносятся.

— Ну еще бы! Тут удивляться нечему.

— К нам не часто приезжают такие знаменитости! — иронично произнесла кассирша, и Визину показалось, что всем известно не только про его приезд, но и про все остальное. — Ладно. Вы же не пожаловали сюда просто на меня посмотреть!

— Да, — кивнул Визин. — Я хотел спросить, сколько километров до Рощей и когда отходят автобусы.

— Километров — девяносто семь, а остальное — в расписании. В шесть сорок пять и четырнадцать двадцать.

— А билеты заранее можно?

— Можно. За пятнадцать минут до отправления.

— Почему так жестко?

— Потому что вдруг автобус поломается. Или распутица.

— Спасибо.

— И все? — спросила кассирша. — А я-то думала… Ну, хорошо. У нас обед. — Окошечко понемногу стало закрываться.

— Подождите! — Визин собрался с духом. — Все-таки как ваше имя? Не Лина?

— Ну и ну! — воскликнула напарница кассирши. — Да он сомнамбул! Вот это ученый, я понимаю!

Улыбка сползла с зеленоглазого лица в окошечке, оно стало замкнутым.

— Вы опять ошиблись. — Таким же тоном она обратилась к нему вначале со своим «что вам».

— Извините, — сказал Визин и отступил.

— Да Полина она, Полина! — раздалось из глубины кассы.

Окошечко захлопнулось. Когда Визин выходил из дверей автостанции, до него донесся заливистый смех двух женщин.

Юноша с костылями сидел на прежнем месте и мечтательно смотрел в небо.

— Привет монгольфьерам! — потрудившись, чтобы прозвучало непринужденно и беззаботно, крикнул Визин.

Юноша кивнул и приветливо помахал рукой.

«Вот так, — вертелось в мыслях Визина. — Не Лина, а Полина… Не Лина, а Полина…»

7

Со стороны озера, неторопливо и зловеще завоевывая небо, наползала черная туча. А базар шумел себе. Видно, прибывший из района да и местный люд не закончил еще здесь своих дел, и потому туча ничуть не убавляла его деловой и торговой ретивости. Как будто такая туча была обычным явлением, примелькалась, как будто с ее сестры несколько дней назад не начался тот шабаш. Неужели опять ураган?.. Ведь и в прошлый раз ему предшествовала неимоверная, многодневная жара, адово пекло… Одна беда тянет за собой другую. «Не Лина, а Полина…»

Старушки продавали яйца, творог, лук-укроп, ягоды, лисички. В стороне, над тазом недоспелых и чуждых здесь фиолетовых фруктов скорбел носатый кавказец. Автофургон торговал цыплятами, тонко и суматошно попискивавшими во мраке картонных коробок. Возле столовой в тени мужики пили пиво.

Визин купил у кавказца полкилограмма его товара; оказалось — слива, кислая и жесткая. Он попробовал несколько штук, и ему подумалось, что, в конце концов, можно изобрести и сливу, и именно вот такого сорта. Поскольку, как известно, наука умеет много гитик. Теоретически, по крайней мере. Пока теоретически. А там… Технологическая цепочка, сведенная в небольшой, компактный и удобный автоматик, который точно копирует естественные процессы. И порядок. С одной стороны вводятся исходные элементы, с другой — вываливается сочный, лоснящийся и — главное — вполне спелый плод. А не полуфабрикат, как у кавказца. Качественно, быстро, вкусно. И тогда ты, задумчивый южный человек, станешь оседлым и сократишь свои угодья, и в знойных молитвах своих будешь проклинать изобретателя и научно-технический прогресс. Ты станешь упражняться в проклятиях, но это не облегчит тебя; все время будет вспоминаться другая жизнь, заест ностальгия, и ты окончательно падешь духом, — не в силах противостоять триумфальному шествию Нового. Но не горюй, это будет не скоро. А если тебе не дает покоя сознание, что это все-таки будет, то размышляя, ты придешь, скорее всего, к Сонной Мари. А предварительно поговоришь с кем-нибудь по телефону, который отключен. А потом тебе встретится женщина, которую ты, вне всякого сомнения, уже встречал раньше, но она будет с какой-то тайной целью упрямо отрицать ваше прошлое знакомство, и в результате окажется, что это не Лина, а Полина. И образ ее будет будоражить, и мысли о ней будут самые небывалые, и будет мерещиться, что она, может быть, и есть та Единственная, которую чаще всего не удается встретить, а встретив, узнать… Такое вот вообразится, когда станешь размышлять…

Визин высыпал фрукты в мусорный ящик; огляделся — не видел ли кто никто не видел.

Если до этого момента время Долгого Лога текло медленно и размеренно, то тут оно вовсе остановилось, но остановилось, как останавливается, замирает спортсмен перед стартом. Туча как бы застыла над землей, прежде чем накрыть солнце. Стало тихо, словно все вокруг враз к чему-то прислушалось. Потом осторожно потянуло пробным этаким, разведывательным ветром. Базар стал быстро пустеть; мужики с пивом, косясь на небо, потянулись в столовую.

Купив две кружки, Визин тоже двинулся за ними, и так как все столики были заняты, пристроился, по примеру других, на прилавке пустовавшего гардероба. Пиво было теплым, но вкусным — хотелось пить его и пить, по инерции переживая уже миновавшую жару и жажду. Визин смотрел задумчиво на оседающую пену, а мысли его сновали вокруг автостанции.

В какой-то момент он вдруг почувствовал, что надо поднять глаза, и поднял их, и увидел радостно шагающего к нему Андромедова. Да, он улыбался, он цвел, как будто они были старыми приятелями и давно не виделись, как будто вчера утром Визин обошелся с ним самым учтивым образом. В одной руке Андромедов нес две кружки пива, в другой — знакомый черный портфель.

— Здравствуйте! — Голос его был чуть ли не ликующим, нос возбужденно шмыгал.

— Опять случайная встреча? — Визин надел маску ехидности и укоризны; он не был готов к этой встрече, хотя сознавал, что ей так или иначе быть; он еще не мог понять, как вести себя с этим человеком. — И вовсе вы не думали, конечно, увидеть меня здесь и не охотились за мной?

Тот преданно смотрел на него.

— Честное слово, Герман Петрович, я не охотился. И я не виноват, что опять так вышло, что вам показалось, что я охотился. А случайных встреч тут может быть на дню сколько угодно; городишко-то махонький.

— Ладно-ладно… — Маска стала тяготить его, и он поспешил от нее избавиться. — И в махоньком городишке люди, наверно, не носятся по улицам целыми днями, а сидят на работе.

— А я как раз с работы. Сдал материал и — пива попить.

— Опять материал с тайнами природы?

— Нет. О культбригаде. Я с ними вчера целый день по району мотался.

— Что-то не пойму, в каком вы там отделе, в культурном или сельскохозяйственном.

— Когда надо, мы — на все руки. Районная газета…

В столовой потемнело. Визин выглянул в окно — там раскачивались деревья.

— Урагана не будет, — сказал Андромедов. — У меня, Герман Петрович, тут один знакомый есть, так он предсказал, что не только урагана сегодня не будет, но даже грозы. И дождь, если будет, то кратковременный.

— У вашего знакомого кости ломит к непогоде?

— У него целая система. Безошибочная. Прошлый ураган — точно предсказал. Зря ему не поверили. Интересный человек.

— Ну да, вы уже говорили, что у вас тут сплошь интересные люди. Вон уже и на шарах летают.

— А! — улыбнулся Андромедов. — Это вы с Димой Старовойтовым познакомились. Понимаете, Герман Петрович, у него идея: бесшумный полет. Он считает также, что человек способен, например, сам себя поднять за волосы.

— Очень оригинально.

— Вы не верите? А я верю. Они, Герман Петрович, в самом деле умные и настойчивые ребята. «Общество Друдов».

— По Александру Грину, что ли?

— Да. Друд — их идеал.

— Сумасшедшие они, вот что. На шаре, перед ураганом…

— А что, Герман Петрович, все ведь начиналось когда-то с небольшого сумасшествия.

— Вам в редакцию больше не надо, что ли?

— Не надо, — сказал Андромедов и, кивнув на пустые визинские кружки, спросил: — Принести еще пива?

— Валяйте. Вон как раз освободился столик. Пойду займу.

Визин сел, уборщица вытерла стол, и тут же появился Андромедов с полудюжиной пива на подносе.

— Кончается! — доложил он.

— Придется вам самому его выпить, — сказал Визин. — С меня хватит и кружечки. И не надейтесь, что будет повторение ресторана с русалочками…

И тот опять затараторил. Герману Петровичу совсем не обязательно пить через силу — не желает, не надо, и ни на какое повторение ресторана с русалочками никто не рассчитывает, смешно было бы рассчитывать, напрасно Герман Петрович принимает его за какого-то алкогольного соблазнителя, он к данному предмету относится вообще индифферентно, а взял он столько пива, потому что действительно кончается, вдруг захочется еще — и не будет, а тут — запас…

— Андромедов — это ваш псевдоним, конечно? — перебил Визин.

— Да.

— Вы таким образом подчеркнули свою любовь к античности или к астрономии?

— К тому и другому, — наклонясь через стол, доверительно сказал Андромедов. — Но больше, наверно, все-таки к астрономии. Я ею с детства увлекаюсь, Герман Петрович. С самого раннего! Я натурально впадал в прострацию, когда пытался вообразить Космос, все эти галактические системы, иные миры. И откровенно говоря, жгучий интерес этот не пропал и до сих пор. Ох, вы, Герман Петрович, представить не можете, как меня занимает все космическое, все явноны, следы инов и все сюда относящееся. Не преувеличивая скажу — это мой высший интерес.

«Дурачится, — подумал Визин. — Как и в ресторане тогда. Как и потом. Видно невооруженным глазом. Валяет ваньку — и все тут… — Но уже через несколько минут мнение его стало меняться. — А может, он в самом деле такой? А что, разве не бывает? Наив, простодушие, инфантилизм, фанатизм… Будь внимателен и осторожен, брат Визин, коллега. А то, чего доброго, пиво в коньяк превратится…»

— Друды, явноны, ины-инопланетяне, светящиеся крути, двойники… Да, у вас тут не соскучишься. — Визин кисло усмехнулся. — Даже, оказывается, старухи тарелочками интересуются. — Он посмотрел на Андромедова отреагирует ли на «старух с тарелочками»?.. Не отреагировал никак. Притворяется? Или в самом деле ничего не знает? — Только четыре дня назад я оторвался от дома, а чувство такое, словно вечность прошла, словно на другую планету попал…

— Верю, — удовлетворенно сказал Андромедов. — Долгий Лог — место особенное.

— Чем особенное?

— Тут у меня, Герман Петрович, есть идея. — Он понизил голос. — Можете не верить или смеяться, — как угодно, — но все это — влияние Сонной Мари. Недаром статистика, и в первую очередь медицинская, отмечает, что у местных людей и средний гемоглобин выше, и устойчивость к эпидемиям, того же гриппа, например, — надежнее, и долгожителей тут много, и многие другие особенности. Вообще — витальнее здешний народ. Сонная Марь каким-то непонятным образом создает благоприятные условия.

— Почему непонятным образом, Коля? Очень даже все понятно и просто. Сонную Марь устроили ины, и вот через нее благотворно влияют.

— Ну да, вам смешно…

— Ничего мне не смешно. Разве Долгий Лог не облюбован инами? Разве они тут не приземляются чаще, чем в других местах нашей грешной планеты? И разве они тут не наследили больше?

— Наследили?

— Безусловно. И прежде всего в вашей голове, Коля, и головах ваших земляков. — Визину хотелось упорно представлять «неверящего», хотя бы для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

— Ины, — спокойно сказал Андромедов, — совсем не обязательно те, кто откуда-то прилетает и приземляется. То есть — не обязательно инопланетяне. Это могут быть просто другие, иные, чем мы, и быть среди нас, как… ну, как наши иные воплощения, иные варианты. Вот — вы же слышали про гудковского двойника.

— Мне Тоня рассказала! — неожиданно выпалил Визин — пусть этот Андромедов знает, что столь почитаемый им Герман Петрович не плут и не скрытник какой-нибудь. Хотя для него, Андромедова, не секрет, конечно же, кто рассказал Герману Петровичу про двойника.

— Да вам бы любой рассказал! — Андромедов будто ничего не заметил. Такой феномен! Хотя если подумать, то никакой, может быть, и не феномен.

— А рядовое явление, — угрюмо засмеялся Визин. — Русалки ведь тоже рядовые, не так ли?

— Русалки?

— Да. Обыкновенные человеческие русалки. С хвостами, чешуей и прочими стандартными атрибутами.

— Но если мы, Герман Петрович, допускаем, чувствуем, можно сказать, что существуют иные миры, цивилизации, иные гуманоидные существа, то разве можно с уверенностью утверждать, что так называемые сказочные, мифологические существа…

— А как же с наукой, Коля? С той самой, перед которой вы так преклоняетесь?

— Так разве это противоречит науке? — изумился тот.

— Вера в русалок?

— По-моему, нисколько не противоречит. Ну кто бы, скажем, двести лет назад поверил в автобус?

— Никто бы, — согласился Визин, и ему вспомнилась заметка о грибах, «исчадиях ада», и если бы он не знал того корреспондента, то на сто процентов был бы теперь уверен, что ему ее прислал Андромедов.

— Может быть, конечно, я не прав, Герман Петрович, многого не знаю, не понимаю. Может, это и противоречит науке, но ведь есть и те, кто доказывает обратное, есть! И если ваша точка зрения на этот предмет не совпадает…

— Моя область — химия, газы. Это далеко от ваших хлопот.

— Конечно, на первый взгляд тут много фантастического, даже, может быть, невежественного, я с вами согласен. Когда конкретные глубокие знания…

Чтобы не дать Андромедову рассыпаться в новой тираде, Визин быстро спросил:

— Откуда вам известно про повышенный гемоглобин местных, про устойчивость к эпидемиям и особую витальность?

— Да это каждому тут известно. Суммировали наблюдения медиков, другие данные, потом в Доме культуры был доклад, потом даже областная газета писала.

— И объясняли влиянием Сонной Мари?

— Конечно, нет — это моя, личная идея. Они объясняли и объясняют хорошими природными условиями, здоровым климатом. Богатые леса, боры, чистый воздух, малый процент смога, незагрязненные водоемы… Можно было бы, конечно, без обиняков принять такое объяснение. Но ведь и в других, даже очень далеких отсюда районах — чистый воздух и незагрязненные водоемы, а лесов так и побольше.

«И на этом детском бреде, на этом винегрете из кликушеского, темного невежества, завиральности и безграмотного, досужего фантазирования ты собираешься строить свое Новое Здание?» Визин тяжело вздохнул; ему было горько и стыдно, он чувствовал унижение, беспомощность и безоружность, и снова потянуло ехидствовать, и совсем не для того, чтобы отомстить Коле, выместить на нем досаду и оскорбленность, а единственно — из самозащиты и самооправдания.

— А как с памятью у местных? Она тоже лучше, чем у соседей?

— Не знаю, — серьезно ответил Андромедов. — Склеротиков я тут не встречал. И амнезиков.

— Хороший гемоглобин, хорошая память… Хорошая память, Коля, не всегда благо.

— Но ведь, может быть, Герман Петрович, особая витальность как раз от того, что забывается плохое, гнетущее? Разве не может такого быть?

— Да! — мысленно призывая себя к спокойствию, проговорил Визин. — Да и да. Очень хорошо все… Только вот не совсем понятно, как такие ваши штучки согласуются с заготовкой кормов, агитбригадами да и со всем, что ваш редактор называет задачами районной газеты… Одно я знаю, пожалуй, точно: вам еще не раз будет перепадать. И выговоры, и прочее…

— Ну это, знаете… Василий Лукич в общем-то добрый человек. Но он не всегда… Вот я раз об одной бабке написал — большая специалистка по лечебным травам, чудеса творит. Так шеф не пропустил — еще недавно, дескать, таких бабок за знахарство и шарлатанство ругали. А о ней потом в областной газете написали. Еще бы! — такой богатейший опыт, потомственные знания. Какое ж тут шарлатанство?.. Словом, Василий Лукич не всегда гибок, что ли… Он расстроился тогда.

— Я, во всяком случае, понимаю вашего шефа.

— Но почему не надо было писать, например, про Лестера? Ну, про того, который погоду предсказывает, я вам уже говорил, вы еще посмеялись, что у него, мол, кости к непогоде ломит. А он как предсказывает? По паукам. Арахнолог он. Да. У него есть комната, специально для пауков — он их там разводит. Сотни видов! Стоило бы посмотреть…

Визина передернуло.

— Вы тоже боитесь?.. Некоторые боятся, или отвращение испытывают. Но это, я думаю, одни предрассудки… Так вот Лестер все знает про них — так их изучил, что может по их поведению и всяким другим признакам предсказать погоду. И не только погоду! Сам Лестер, Иван Андреевич, старый уже, еле ходит, до пенсии зоотехником работал, но пауков своих бережет. Это, скажу я вам, клад! К нему председатели ездят, спрашивают, когда что сеять, какие виды на урожай, какая будет погода. Вот! Синоптикам не верят, а Лестеру верят… Почему об этом не писать?.. Или про те же валуны — тоже не пропустил!

— Что еще за валуны?

— По-моему, Герман Петрович, это тоже явнон. Такой они необычной формы, симметрия и так далее — и большие, и малые. Шестнадцать штук. И — друг возле друга по дуге.

— Тут, разумеется, не без инов, да?

— Может быть, и не без них. — Андромедов покачал головой, повертел пивную кружку. — Вот мы живем, сами видите, на отшибе истории, если так можно выразиться, в стороне от больших магистралей. И — ну почему не пофантазировать? Что тут такого-то? И занятно, и людям интересно читать. Тем более, что — честное слово — я ничего не выдумываю… Про валуны все-таки прошло: Василий Лукич в отпуске был, а его зам газету подписывал, а тот покладистее. Но вышли одни неприятности. Пересуды какие-то, споры, звонки, письма… А потом — выговор… Есть люди, которым совсем не хочется вокруг себя посмотреть… Ну ладно — ины ни при чем, никаких инов. Допустим. Но может, история при чем, а, Герман Петрович?

— Что ж, история — это уже существенно.

— Вот именно! Валуны эти, может, с каким-нибудь нашествием связаны. Может, со времен крестоносцев тут лежат.

— Каких крестоносцев, Коля! — Визин терял терпение. — Может быть, японских, а? До японцев отсюда, вроде, ближе!

— Ну, значит, японских. Или шумерских. — Андромедов не был нимало смущен.

Отвалившись на спинку стула, Визин зажмурился. Ему представилось, что нелепый этот разговор слышит кто-нибудь из его бывших сотрудников. Что бы они подумали, что решили? Не иначе, они решили бы, что он, бывший завлабораторией, доктор наук, профессор, воитель против паранаук, рехнулся или досрочно впал в детство. Но смеху было бы, смеху… Однако, как противоядие, тут же припомнилась Лина, история в самолете, отключенный телефон… А что, если этот странный, перекрученный, умышленный человек, сидящий перед ним, — одно из звеньев этой фантастической цепи?.. Невозможно ведь, никак невозможно так причудливо и неистово забавляться.

— Вы, Коля, явно решили меня доконать…

— Извините, Герман Петрович, я разболтался, правда, мелю вам… Откровенно говоря, меня иногда заносит — что верно, то верно. Особенно, когда радость, возбуждение…

— Я есть хочу, — несчастно проговорил Визин. — Надоело ваше пиво…

Они ели жареную рыбу с рисом, затем Андромедов принес еще и яичницу. На улице стало совсем мрачно, туча затянула все небо; дул сильный ровный ветер; дождя все не было, только изредка крупные капли тяжело шлепались об окно, оставляя большие разлапистые пятна, которые сразу высушивались ветром.

«Нужно найти с ним стиль поведения, — сосредоточенно размышлял Визин. Пусть болтает, черт с ним. Если что-то покажется стоящим — отметить про себя, и все. А так — пусть. Собака лает — ветер носит…»

— Поскольку, уважаемый Киля, меня сюда занесло, и поскольку со времен Шлимана допустимо и даже модно проверять легенды на момент достоверности, так сказать…

8

Дело было так.

Поехал он прошлым летом в Рощи. По редакционным делам, разумеется. И совсем случайно услышал эти слова — «Сонная Марь». И, как говорится, потерял покой. И от самого такого странного словесного сочетания, от звучания, и от рассказов про Марь — одним словом, от разыгравшегося воображения. А единственный выход вновь обрести покой — до всего докопаться. И он стал докапываться, и вот что выяснилось.

Сонная Марь — это, вроде бы, некий источник, горячий, скорее всего, потому что вроде бы, пары над ним, и не просто там пары, а особенные, пахучие, воздействующие на человеческий мозг. Но лучше бы, сказали ему в Рощах, добраться до Макарова — деревушечка такая, там-то наверняка больше знают. И он решил добраться до Макарова.

Он вышел из Рощей на северо-запад, вглубь тайги, куда вел заброшенный петлистый проселок, и за все тридцать с лишком километров ему не попался никакой транспорт, к чему он был готов, потому что знал: сюда только несколько раз в году наведывается подвода за медом, а отсюда — за провизией в Рощи; мед — колхозу, провизия — макаровцам, — «так и хочется назвать их островитянами». Погода стояла неплохая, спешить было некуда, так что с передыхом и плесканием в ручье, через шесть часов он увидел, наконец, деревню, и если бы не буйство комаров и мошкары, то путешествие это можно было бы считать не только сносным, но и приятным… Макарове было уже, конечно, не деревней, и даже не полдеревней, и даже не четвертью — стояло всего пять старых изб, и того бы, может не осталось, если бы не пасека — очень, выходит, там медоносные угодья, что вполне можно объяснить благотворным влиянием Сонной Мари хотя бы потому, что опровергнуть это нельзя. Так вот — Макарове. «Мы, — шутили селяне, — живем в Макарове, где Макар телят не пас». А селян этих — тоже пять: пасечник с пасечнихой, их дочь-горбунья да еще две старухи — все при пасеке, ею живут, ею кормятся. Вот что такое Макарове, которое к Сонной Мари, вроде бы, поближе.

Он со всеми обстоятельно переговорил, всех расспросил, да еще раз там побывал потом, уже осенью. И вот оказалось, что никто из них на Сонной Мари не был. Слышать, конечно, слышали, как не слышать — от отцов и дедов еще слышали, — а бывать не бывали. Никто из пятерых не бывал. И дорога к ней тоже никому не известна. Вот так. Есть, правда, тропочка, в глухомань ведет, старая, еле приметная, но до конца никто из нынешних макаровцев ни разу не дошел, да и невозможно дойти до ее конца, так как она теряется в тайге. Но, вроде бы, вела она когда-то аж до самого болота, до которого километров тридцать пять, сорок. А болото — огромное: ни конца, ни края. «Да, — говорят макаровцы, — есть конечно, Сонная Марь, точно есть где-то там, за болотом», и машут рукой в сторону заката.

Вот что ему удалось выведать. И еще одно. Жила там когда-то бабка Варвара Алексеевна Лапчатова, — знахарка, травами и заговорами лечила, — и умерла через несколько лет после войны. Так вот она, эта бабка, бывала на Сонной Мари — говорят все в один голос, что бывала. Но что она там делала, как туда добиралась, никто в Макарове не ведает. Как не ведают и того, кто первым узнал о существовании этой Мари, — может быть, тот самый охотник Макаров, который сто лет назад пришел в те края и поставил зимовье, возле которого потом и образовалась деревня.

С тем Андромедов и вернулся в цивилизованный мир. Вернулся, так и не насытив своей любознательности, не утолив, так сказать, жажды. И беспокойные сны продолжались, и выстраивалась «идея о благотворном влиянии»…

Визин сидел тихо и прислушивался к ветру за окном. Ему становилось тоскливо. Все только что услышанное он, в сущности, уже знал: это содержалось в андромедовской статье, в тех абзацах, где Коля вильнул от непосредственной темы в сторону обожаемых им материй. Только в статье все было менее разбавлено, и потому более загадочно и маняще.

Обед был давно съеден; пена в очередной кружке пива осела и засохла по краям.

— Говорят, — медленно произнес Визин. — Вроде бы. Вроде бы говорят. Вы не слышали? Говорят, будто кур доят.

— Вы разочарованы, — упавшим голосом произнес Андромедов.

— Да я ведь и не был очарован, Коля. Ученому неприлично так вот очаровываться — всякими красотами, поэтическими формами, фольклорными прелестями, — когда речь о деле.

— Разочарованы, не верите…

— Ну, посудите сами. Странная ведь ситуация получается. С одной стороны, вам целиком доверяют в газете и вы лично утверждаете, что ничего не выдумываете. А с другой, — все у вас держится на том, что где-то там, как-то и что-то вроде бы говорят. Разве это серьезно?

— Не только на том, Герман Петрович.

— А на чем же еще?

— Я, например, точно знаю, что доктор Морозов тоже был на Сонной Мари.

Визин выпрямился на стуле, посуровел. Этот мальчишка что, дразнить его собирается? Что за выверты?

— Какой еще Морозов?

— Так я же вам говорил позавчера, Герман Петрович. Ну, когда в ресторане сидели. — Андромедов опять оживился. — Вы, может быть, как раз задумались и прослушали. Или забыли. Но я говорил. Между прочим, он первый и начал собирать данные про гемоглобин и долгожителей.

Визин не помнил, он решительно ничего такого не помнил. Не помнил, или Коля сочиняет, что рассказывал. В нем начало подниматься раздражение.

— Хотел бы я знать, с какой целью вы меня морочите.

— Я?! — Удивлению Андромедова не было предела.

— Морочишь. Разыгрываешь. Забавляешься. Или черт тебя знает что! Визин не заметил, что перешел на «ты». — Или сразу выкладывай все, или… В конце концов, я старше тебя!

— Да, я знаю, на семнадцать лет…

— И это позавчера в ресторане выяснилось?

— А где же еще, Герман Петрович?

Визин встал и решительно замаршировал к выходу. И как только он вышел, сразу же хлынул ливень. Время, наконец, рванулось и понеслось, все вокруг затрепыхалось, закувыркалось, зазвенело, наполнилось шумом и плеском; все заблестело; потекли ручьи; люди побежали, закрываясь плащами, зонтами, коробками, газетами, смеясь и крича; помчались, разбрызгивая лужи, мопеды и мотоциклы.

Оказавшийся рядом Андромедов, схватил его за локоть и повлек за собой; хватка его была сильной и цепкой, руке стало больно; наверно, со стороны это было смешно видеть — как невысокий, тонкокостный молодой человек тащит большого и солидного дядю.

— Ой, Герман Петрович, да вы же совсем промокнете, а джинсы так долго сохнут…

— Да отпустите, наконец… Отстань! — крикнул Визин.

— Сюда, сюда, Герман Петрович! — Андромедов будто и не слышал его, не замечал его разгневанного вида, а тащил куда-то, целеустремленно и упрямо.

Они оказались между двумя ларьками — пивным и еще каким-то, поставленными впритык друг к другу, так что крыша одного находила на крышу другого. Вокруг шумел водопад, а здесь было сухо, сумеречно и паутинно; под ногами шуршали сухие листья, комья бумаги, окурки, битый кирпич…

Они стояли лицом к лицу — рыжий и мокрый Андромедов виновато и преданно смотрел снизу вверх на тяжело дышащего и тоже мокрого Визина. Галстук Андромедова покачивался, как маятник.

— Еще чуть и совсем бы промокли. А тут — пожалуйста! — никакой дождь не страшен. Очень удачно поставили эти ларьки.

«Спокойно, спокойно, брат Визин, коллега. Ну что ты психуешь-то? Ведь мальчишка, сопляк… Еще полчаса назад ты так остроумно подумал „собака лает — ветер носит“, а тут вдруг… С чего ты вскочил-то и вылетел под дождь? Может, и в самом деле в ресторане были разговоры и про этого Морозова, и про многое другое… Что ты запомнил-то? Тебе потом просто казалось, что ты все восстановил в памяти… Но почему же он утверждает, что все там было в рамках? Если бы „в рамках“, то не перезабыл бы всего… Но все равно — спокойно! Давай, сбавляй обороты…»

— Ну? Что там еще было в ресторане? Что я намолол спьяну, что заспал, как последний алкаш?

— Я говорил вам, Герман Петрович. Да и не было ничего особенного.

— Не было, не было… А вон какие провалы выявляются. Ладно… Между прочим, ты свой термос у меня на столе забыл.

— А, ерунда. Отдайте Тоне, я у нее потом заберу.

— Он мне не мешает, — сказал Визин.

На воле плескало и шумело вовсю, а сюда, в эту щель, долетали только крохотные брызги.

— А пауки-то тишь и благодать предсказывали. Знаменитые пауки знаменитого, как его, Лестера, что ли…

— Не тишь и благодать, а кратковременный дождь, Герман Петрович.

— Ага. У тебя на все — готовые ответы. Просто поразительно… Вот и Морозов какой-то объявился… — Визин уже не смущался своим тыканьем, даже упорствовал в нем, чтобы самоутвердиться перед Андромедовым, показать ему свою самостоятельность и невысокое мнение о том, чем наполнена его, андромедовская, голова; его трясло, надо было унять нервы, и тыканье, как оказалось, помогало в этом…

Короче говоря, жил-был в Долгом Логу доктор, врач то есть, Сергей Игнатьевич Морозов. Не всегда жил, а прислали тут же после войны. И как только он стал работать, сразу же пошла о нем слава как о замечательном докторе, и скоро народ валил к нему валом. В общем, стал известен и уважаем. Но когда услышал про Сонную Марь, то его будто подменили: замкнулся, закрылся, затих — словом, заболел Марью. Никто не мог понять, что с ним происходит, всякие разговоры пошли. А тут он и сам подлил масла: взял да и перебрался поближе к Макарову, то есть — в Рощи; и перебрался бы, скорее всего, и в само Макарове, да там лечить было некого. Но туда все же ходил и довольно часто, потому что еще жива была Варвара Алексеевна Лапчатова, та самая бабка, что знала дорогу к Сонной Мари. Вот Морозов и подружился с ней — врач со знахаркой, — и она его водила в тайгу, за болото.

Откуда это известно? От младшей Варвариной сестры, Анны Алексеевны, которая тогда жила в Рощах, а Морозов был у нее постояльцем. Жаль, что в прошлом году Анна Алексеевна уехала к дочери в Архангельскую область.

Зимой 1952 года бабка Варвара умерла. А летом 54-го доктор Морозов ушел в тайгу и не вернулся. Поиски были напрасны. И было ему к этому времени тридцать три года.

— Так, — произнес Визин и почувствовал, что может говорить спокойно. Бабка Варвара умерла, доктор Морозов пропал, бабкина сестра уехала за тридевять земель. Что остается? С одной стороны — вроде бы да кабы, с другой — все разъехались. Со сколькими же неизвестными данное уравнение?

— Остались мы с вами, Герман Петрович! — уверенно заявил Андромедов. Вы и я.

— Ты один остался. — Визин смотрел на него с прискорбием. — Был у меня, Коля, чисто научный интерес. Пойми же ты, черт побери, в конце концов. А теперь у меня вообще больше нет никакого интереса. Вот и все… А ты пиши. Пиши свои заметки, корреспонденции, статьи, свои сплавы сенокосов с пауками, свои уборочные с валунами. И смотри, не прозевай чего-нибудь этакого, научно пока не объяснимого. Всяческих тебе успехов и поменьше выговоров. И хватит тут торчать, твой Лестер — волшебник: лило всего пятнадцать минут.

— Но ведь все правильно, Герман Петрович! Кратковременно, и грозы не было. Правильно ведь! И с Марью правильно…

Визин выбрался из щели и пошел, обходя лужи, с пустого базарного двора. Андромедов понуро шлепал за ним, шмыгая носом и мямля, что Сонная Марь не выдумка, он ручается, что если бы она была в более доступном месте, ее бы давно открыли и объяснили, а то и санаторий бы уже построили…

А Визин шел и думал, что все, что было возможно, он узнал и, следовательно пора избавляться от Андромедова. «Не хватало мне еще такого хвоста! Он же растрезвонит на всю ивановскую, житья не станет. Кто-нибудь тут помнит этого Морозова получше его, да и в Рощах не должны бы забыть…»

— Конечно, никого из медперсонала, кто работал с Морозовым, тоже уже нет здесь?

— Нет, к сожалению…

— В общем, Коля, передай своему шефу мои глубочайшие извинения: выступить у вас в редакции не смогу. Увы! И нигде не смогу. Скажи ему всем можешь сказать! — у великого, мол, ученого и артиста Г. П. Визина неожиданно поменялись планы. У них, мол, у великих, у корифеев и звезд, всегда так — не поймешь зигзагов гениального ума.

— Василий Лукич уехал на всю неделю. Вообще в редакции пусто — все по колхозам: страда.

— Вот видишь. Все при деле, а ты маниловщиной занимаешься. Ладно! Спасибо. Всего хорошего. Дальше я — сам.

Андромедов одиноко стоял на мокрой дороге; фигура его была перекошена большой черный портфель оттягивал руку; золотистый галстук тускло поблескивал.

Визину было жаль его, но поддаться сейчас жалости означало, что от Андромедова и всего андромедовского уже не отвяжешься и это неизвестно к чему приведет.

9

В холле гостиницы, в кресле, опираясь на палку, сидел седоусый заступник Екатерины Кравцовой; рядом, на газетном столике лежала его соломенная шляпа, с нее натекала лужица, подбираясь к газетам.

— Непогода к нам загнала! — Визин направился прямо к нему. Здравствуйте!

— Здравствуйте, — ответил старик. — Так я и знал, что мы с вами еще встретимся.

— Ну, тут такая вещь — дважды два! — Визин хохотнул. — Тут все по одной дороге ходят.

— У вас паутина в бороде, — сказал бывший председатель.

— А. — Визин снял паутину; подумалось: вот, значит, в каком виде ты отчитывал Колю, а он ничего не сказал, стервец. — Спасибо. Это я от дождя прятался. В укромном местечке.

— Понятно.

Визин сел напротив, поперебирал газеты; взвинченность, кажется, в самом деле оставила его.

— Я вот шел сейчас и думал про вас. Да-да! Хорошо бы, думал, встретиться и задать один вопросец.

— А что за вопросец?

— Вы ведь тутошний старожил, так?

— Так.

— И наверно, знали врача Морозова…

— Все ясно! — усмехнулся седоусый. — Конечно, Андромедов наш уже постарался. Вот ведь натура! Никого не пропустит, чтоб со своей Сонной Марью не пристать.

— Действительно, — чуть-чуть смешался Визин от прозорливости экс-волюнтариста. — Мы с ним познакомились, и что-то…

— Да уж факт, факт, что там. Факт, что выложил все свое. Не отступится ведь, пока не выложит. Это ж теперь, как говорят, хобби его, Марь эта. Он же тут такую деятельность развернул, что только держись. И журнал необъяснимых явлений, и друзья инопланетян, и пятое-десятое… А уж напора ему не занимать! А где она, Марь-то эта? В одном она только месте помещается: у него в голове. Он вам не рассказал, как пожарников уломал?

— Нет. При чем тут пожарники?

— Он, знаете, умудрился им доказать, что они на весь мир прославятся, если сделают, ни много, ни мало, аэрофотосъемки этой самой Мари. Понимаете?!

— Сделали?

— Сделали, представьте. Взяли свой вертолет и сделали.

— И что?

— А ничего. Снимать нечего было. Всю тайгу облетали, а Марей никаких так и не обнаружили, Теперь, если брандмайору нашему хочешь испортить настроение, напомни про те аэрофотосъемки.

— Сам, что ли, брандмайор летал?

— Нет. Годы. Но визу-то наложил. Вдруг, мол, прославлюсь!

— Стало быть, не подтвердилась легенда?

— Как же она могла подтвердиться? Ребенку же понятно, что россказни есть россказни. Все мода. Когда россказням хотят значение придать, серьезную базу подвести.

«Он не из тех, кого огненные круги озадачат, — подумал Визин. — Но что бы он почувствовал, если бы у него зазвонил отключенный телефон? Сказал бы, что этого просто не может быть, потому что этого быть не может? Не из тех он, не из тех долгологовцев, которые тут эту особую атмосферу образуют, заставившую тебя напружиниться. У него — своя атмосфера. Но он, кажется, одинок, этот пострадавший из-за любви упрямец… Да, но пожарники-то ничего не нашли! Они ничего не нашли, а Андромедов упорствует. А доктор Морозов, может быть, нашел. А волюнтарист не верит. А телефон-то был все же отключен…»

— …ему россказни — как мед на душу, — неторопливо продолжал старик. Такую вам убежденность выкажет, что не хочешь, а проникнешься. Он же потом и к геологам подлаживался. Только тем-то не захотелось прославляться, наслушались…

— Не рискнули, выходит…

— У серьезных людей, знаете, серьезные заботы. А не… Пускай уж россказни детишкам рассказывает — прямому адресату.

— Детское живет в человеке до седых волос, — вспомнил Визин один из вопросов мэтровского кроссворда.

— Может быть. Но седые-то волосы тоже что-то значат… Вот. А ваш вопросец… Что ж. Знал я Морозова. Толковый был человек, врач, светлая голова — тут, как говорится, шляпу долой. Но попала заноза… Нагородили, наплели, смутили… И — все кувырком. Как подменили человека. Пошел в тайгу и пропал. Наверно, заблудился. Такое тут бывало…

— А как вы считаете, почему он, образованный, ученый человек поверил в легенду?

— Трудно сказать. По-моему, есть такой сорт людей. Романтики, что ли, чудаки — уж бог его знает, как назвать. Чему обычные люди не придают никакого значения, то у них почему-то на первом плане… Или, может быть, у человека случился какой-нибудь надлом…

— У вас случался надлом? — спросил Визин.

Старик очень внимательно и, по-всему, затронуто посмотрел на него, и Визин понял, что коснулся какой-то больной точки в его душе.

— Да, — сказал он, — случался. Но я, молодой человек, не потерялся в сомнениях и неопределенностях, которые, как известно, в таких случаях возникают. Я сказал себе, что обязан пережить надлом — все человеческое во мне это сказало.

Визина давно уже не называли «молодым человеком»; он отвел глаза и произнес:

— Простите. — И помолчав, вернул разговор к главному. — Но Морозов ведь был на Сонной Мари.

— Кто это подтвердит?

— Есть свидетельства.

— Какие свидетельства? Телеграфное агентство ОБС?

— Что такое ОБС?

— Одна Баба Сказала, вот что это такое… Я до сих пор удивляюсь, как может серьезный человек, серьезный специалист тратить силы и время на безделушки? Чему его в высшем-то учебном заведении учили? Науке? Но неужели она так слаба, наука? Где тут логика? Учили науке, выходит, для того, чтобы он потом встал ей поперек дороги!

— И все-таки иногда легенды оказывают науке солидные услуги.

— Ох, вижу, уже сагитировал вас наш Андромедов.

Визин отметил, что уже второй раз тот говорит «наш Андромедов», и усмехнулся.

Седоусый закурил. Светлана Степановна зашевелилась в своем окошечке, покашляла со значением, но промолчала.

— Не знаю вашего профиля, — сказал старик. — Знаю, что — ученый, это тут уже все знают. Но вот если бы я, к примеру, имел какое-то отношение к Большой Науке, я бы… Ну, для начала собрал бы народ, молодежь в первую очередь, и хотя бы прочитал настоящие лекции про всякие россказни и домыслы, про завихрения разных таких Андромедовых, чтобы не использовали серьезные печатные органы для своих фантазий.

— Нет, — сказал Визин. — Я бы не стал читать таких лекций. Теперь бы уже не стал. Пусть себе фантазируют. Циолковского, между прочим, в свое время тоже называли фантазером. И печатные органы ему отказывали.

— Циолковский — это, насколько мне известно, расчеты, обоснования, доказательства — наука, одним словом. А не любительство, не игрушки.

— Ну, современникам его именно и казалось, что — любительство и игрушки. Игрушки ненормального.

— Не знаю, не знаю. Так ли уж все и казалось…

— К тому же, любительство — вещь тонкая, — продолжал Визин. — Сегодня любительство, а завтра — наука. Да и басня, как мы знаем, ложь, да в ней намек. — Проговорив это, он подумал; «Послушал бы меня сейчас Коля!»

— Точно, — вздохнул седоусый. — Завербовал вас Андромедов. Вы ведь имеете отношение к Большой Науке, извините за назойливость?

— То, чем я сейчас занимаюсь, как раз граничит с любительством, а то и шарлатанством, — ответил Визин. «Ах, послушал бы Коля!»

— Разыгрываете меня, — опять вздохнул старик.

— Нет. Я, если хотите, работаю над проблемами суеверий.

— Так ведь это то, что надо!

— Для чего надо?

— Для той самой лекции.

— Видите ли, я как раз и думаю, что такие лекции — проявление откровенного суеверия.

— Я вас не понимаю… Получается что-то вроде того, что научная позиция — суеверие, а андромедовщина — нет, так что ли?

— Я этого не сказал. Я вообще не знаю, что такое андромедовщина.

— Вы не подумайте, — печально заявил вдруг старик, — что я какой-то там ретроград, враг мечтаний, дерзаний…

— Ради бога, я не думаю так.

— Уж если говорить вашими словами, то мое, выходит, суеверие в том, что я за то, чтобы сперва навести порядок на земле. И первая задача, чтобы мир не шатался, не делился, чтобы никаких угроз. А потом уж можно по-серьезному и за оболочку нацелиться. — Он показал глазами в потолок. Суеверие?

— Суеверие, — сказал Визин.

— Что ж тогда, по-вашему, не суеверие? Наука — суеверие, мир на земле суеверие… Где несуеверие-то?

— Несуеверие в трезвости. — Визин отодвинул газеты, потому что вода со шляпы седоусого уже подбиралась под нижнюю, и край ее посерел. — Не нужно ни из чего делать жупела. Когда говорят «наука всесильна» — это жупел. Когда утверждают, что она ни черта не может, — тоже жупел. Перестаньте лезть в небо, пока на земле чехарда, — опять жупел. Таково мое мнение. Ориентировочно. Ну, а мир на земле — тут уж извините, тут я вам не говорил, что это — суеверие. Стоящие вещи можно делать только тогда, когда нет драки — здесь двух мнений быть не может.

— Интересная у вас позиция. — Во взгляде старика появилось любопытство. — Когда ее не было, драки-то?

— Бывало. Жаль, что редко и непродолжительно. Было бы чаще и дольше, люди, может быть, и не потянулись бы к какой-то Сонной Мари.

— Ну, а Марь суеверие или нет?

— Не знаю. Может быть.

— Что может быть? Да или нет?

— Я — не знаю. А может быть все. — Визин встал, поклонился. — До свиданья. Если встретите Екатерину Кравцову, скажите ей, пожалуйста, что один человек, специалист по суевериям, увидел ее в галерее лучших людей и запомнил. Как запомнил и ваш рассказ о ней и ее специальности.

Уходя, Визин чувствовал спиной озадаченный, грустный взгляд.

10

Визин стоял у окна и смотрел на вечереющий ландшафт. Туча давно уплыла, опять было тихо, озеро было зеркальным; солнце садилось ясно, погоже.

«Пауки, — думал он. — Иван Андреевич Лестер. Дима Старовойтов. Волюнтарист. Аэрофотосъемки. Доктор Морозов. Тысяча и одна ночь. Пора оживать. Видно, этот ураган не случайно занес тебя сюда».

От озера потрусила стайка ребят; они что-то кричали и размахивали руками; у некоторых были удочки. Потом они рассыпались. Вспомнились те двое, что сегодня утром у автостанции пожирали глазами юношу на костылях Дима для них был, конечно, героем.

«А потом они соберутся где-нибудь в скрытом от взрослых глаз местечке и, возбужденные, сжигаемые жаром мечты, станут фантазировать. И полетят шары, и повиснут в небе огненные круги, и засеребрятся тарелки, и спустятся к ним с небес ины, и откроется Чудесная Страна… Да ведь про инов-то, может быть, догадались прежде всего именно они, дети. Догадались, а потом увидели. А за ними — и взрослые. И все у инов хорошо, все мудро, прекрасно, благородно… Но почему? Неужели потому, что действительно лишь там хорошо, где нет нас?»

Солнце уже наполовину ушло за лес; озеро потемнело, отливая розоватыми пятнами; во всем была какая-то стройная, уверенная мелодия… Да, не такой закат изобразила на своей картине Тамара. И дело не в том, что она изобразила не то озеро и не то время года — нет, не в том. Конечно, у нее был колорит, была палитра и другие искусные штуки, о которых со знанием дела говорили ее приятели. Но там не было мелодии, — пусть не этой вот, теперешней, пусть! — там не было никакой мелодии. Во всяком случае, Визин, вспоминая картину жены, не чувствовал мелодии и не помнил, чтобы когда-нибудь чувствовал; картина была безголосой. И ему стало жаль, что это так, и в оправдание жены он подумал, что все дело в том, что он теперь здесь, в Долгом Логу, и что с ним происходит то, что происходит, и если бы подобное происходило раньше, то он бы, возможно, и услышал мелодию в той картине…

Тоня пришла поздно ночью. Одета она была уже по-новому: темно-синее торжественное платье, как будто она собралась на высокий прием; прическа а-ля-Матье, делавшая ее старше и строже. Сейчас только несмыкающиеся губы и длинные неуверенные глаза напоминали ту, которая всего лишь позавчера утром появилась в его номере, потому что «Светлана Степановна послала узнать…»

Опять, конечно, ее никто не видел, пока она к нему пробиралась, и опять дома было сказано, что она будет ночевать у бабушки.

Визин начал собирать на стол, и она, помедлив, принялась помогать ему.

— Завтра я уезжаю, — сказал он.

— Ага. — Она почему-то старалась не смотреть на него.

— В Рощи, — сказал он.

Опять «ага».

— Потом дальше.

Он еще что-то говорил: об обстоятельствах, которые сложились так, что мешкать ему нельзя, что невозможно сказать ничего определенного о том, сколько продлится его поездка, что задачи, стоящие перед ним, осложнились, — говорил коротко, телеграфно, репликами, следя за тем, чтобы получалось все спокойно и деловито, и она все так же односложно отвечала, либо кивала или вздыхала сдержанно.

Так продолжалось долго, они уже сидели за столом, и он ухаживал за ней чуть-чуть небрежно, как будто они хорошо и давно знали друг друга, и ему и ей было все исключительно ясно, детали не имели значения. И он думал, что это правильно, не должно быть никаких эксцессов, сцен, никакой, словом, театральности, потому что и в самом деле все ясно, ничего не убавить, а также не прибавить к тому, что было и есть между ними, а разметка будущего — это стало бы напускным ребяческим щебетом, в лучшем случае, а скорее всего — пошлым притворством.

— Ты кассиршу с автостанции, Полину, знаешь?

— Знаю.

— Что она за человек?

— Человек как человек.

— Замужем?

— Нет пока.

— Пока?

— Вроде, переписывается с кем-то. Ждет. Давно.

— Сколько ей лет?

— Постарше меня… — Тонин мимолетный, но выразительный взгляд сказал ему, что расспросы эти не худо бы объяснить.

— Понимаешь, мне показалось, что я ее встречал. Там, дома у себя. Дважды.

— Мало ли одинаковых лиц, — со вздохом проговорила Тоня.

— Да, конечно…

Атмосфера их встречи стала угнетать его. Даже разговор о Полине, — хотя в глазах Тони и отразилась тень ревности, — казался уверткой, сознательным уходом от главного. Во всем была натянутость, даже в новом наряде Тони; все было похоже на молчаливый сговор двух игроков; вся эта спокойность, невозмутимость, внешняя деловитость обнаруживали позу — то есть без театральности все-таки не обходилось. Безропотность и покорность Тони, ее кивки, вздохи, взгляды, даже ревность к Полине казались ненатуральными — в них угадывался упрек ему, и он понимал его обоснованность, и это его тяготило.

— А Лестера Ивана Андреевича ты тоже знаешь?

— Его все знают.

— Он правда по паукам погоду предсказывает?

— Ага.

Он наконец, не выдержал, взял ее за руки, повернул к себе.

— Ты понимаешь, что происходит?

— Ага, — ответила она еле слышно.

— Происходит, что я оставляю тебя! — Он проговорил это нервно, резко и достаточно громко.

Она испуганно сжалась, быстро посмотрела на дверь, попыталась освободиться из его рук.

— Не надо…

— Я же оставляю! Оставляю!

— Я понимаю…

— Ты считаешь, что все в порядке вещей?

— Не знаю… — Она всхлипнула, отвернулась.

Это было совсем неожиданно. Он обнял ее; она уткнулась в его плечо.

— Прости меня… Сам не знаю, почему… Я объясню…

Она кивала, всхлипывая. Потом она пошла в ванную приводить себя в порядок. «Идиот», — сказал он себе.

…Потом он убедительно и разгоряченно толковал ей, что если очень хорошо пораскинуть мозгами, то никакой поездки ему ни черта не нужно, все — блажь, вывих, и по-настоящему только ее одну, милую и добрую Тоню, ему, может быть, и нужно — с чистым сердцем он может заявить, что таких, как она, не встречал… А спустя несколько минут, уже доказывал, что и это, скорее всего, блажь, потому что разве он нужен ей, разве может быть нужен, ведь она о нем не имеет никакого представления, не знает, что он за птица, какая каша у него в голове…

Он устал, выдохся, измаялся, видя, что так ничего и не смог ей объяснить; но молчание было еще мучительнее, и он вдруг заявил, что не удивится, если после всего, что он тут наплел, она встанет и уйдет, — это было бы закономерным, справедливым, поистине «зачем зря пустоголубить»… И почти без перехода он стал уверять ее, что ему все-таки не хочется, чтобы она уходила, хоть он и наплел и хоть ехать надо так или иначе. И еще он уверял ее, что после поездки вернется и, может быть, вообще больше не уедет из Долгого Лога.

Мало-помалу оба успокоились.

Он сказал, что вчерашнее платье шло ей больше — в нем она была непосредственнее. Она не согласилась; «Ну да, как деревенская дурочка». И он увидел, что это — просто отговорка, и когда стал искать, зачем ей такая отговорка, догадался, что она сегодня не хотела перед ним молодиться, а стремилась выглядеть старше, чтобы больше подходить ему, то есть чтобы не бросалась в глаза, не смущала его разница в их возрасте. Когда такая догадка осенила его, он уставился на нее, как будто увидел в первый раз, и подумал, что, может быть, ему и в самом деле не следует никуда ехать, что на его месте уехал бы разве круглый болван. «Чего ты ищешь, чего тебе еще искать?!»

Она дотронулась до его бороды.

— Не могу привыкнуть… Так щекотит… — И то ли опять всхлип у нее вырвался, то ли это был смешок.

— Привыкнешь, — сказал он.

— Не обещайте ничего, — прошептала она. — Хорошо?

— Хорошо. — Надо было менять направление разговора, и он спросил про доктора Морозова — это было запланировано.

— Слышала, — ответила она.

— Что ты слышала?

— Что был такой. Давно. Пропал в тайге. Бабушка рассказывала. Очень хороший, говорит, был врач.

— А что бабушка еще рассказывала?

— Да ничего, вроде… Ей самой рассказывали.

— А что он на Сонную Марь ходил, ты слышала?

— Нет.

— Так, — сказал он. — Ехать надо во что бы то ни стало.

— Как вам надо, так и делайте, — сказала она.

Он подумал, что Тамара никогда бы так не ответила. И никогда бы она не стала приспосабливать свой наряд к наряду или состоянию мужа. И никогда в ней не было ни тени кротости или безропотности, она всегда была «творческой личностью», и это было для нее главным. «Знаешь, Герман, можно или сполна любить, или сполна творить…» Как будто ученый — «не творческая личность»… Да, она всегда была слишком занята собой…

— Она вам понравилась?

— Кто?

— Полина.

— «Понравилась» — не то слово. — Он чувствовал, что может быть совершенно откровенным. — Она меня заинтриговала. Давно. С первой встречи. Еще там, дома.

Тоня тихо засмеялась.

— Так это ж была не она.

— Может быть и не она, не знаю. То, что с ней связано, не укладывается в нормальные рамки.

— По-моему, она колдунья. У нее такой взгляд. — Тоня продолжала смеяться. — Не зря про нее говорят, что она взглядом может остановить автобус.

— Кажется, скоро я в это безоговорочно поверю. Ты говорила, что она переписывается с кем-то. Что тут особенного? Мало ли кто с кем переписывается.

— Ну да, ничего вообще-то особенного нет. Но у нее получается особенное. У нее все особенное. Переписывается-переписывается, потом раз! — и поехала куда-то. Вот нет ее, нет несколько месяцев, а то год и больше, потом — опять появляется, и опять — письма. Странная она…

«Много странного, — подумал он, — слишком много странного в последнее время. А Долгий Лог — прямо-таки средоточие странностей. Тут Андромедов прав, хотя он говорил про „интересных людей“, — что для него „интересно“, то для обычного человека не может не быть „странно“. Ну разве не странно, что я сейчас обнимаю Тоню? Кто она, откуда, как, почему — невозможно ответить. Еще неделю назад я в себе и предположить не мог этих готовностей… Может быть, я сам стал не таким, странным, оттого и видится все, как в кривом зеркале… Но я ведь в своем уме! Просто поменялся угол зрения. А отчего он поменялся?.. Ах, оставим… С Андромедовым надо бы все-таки как-то урегулировать отношения… И с Тоней… Как же быть с Тоней…»

— Я чувствую себя первоклашкой… Решаю уравнение с одним неизвестным; и ничего не выходит… Или я сам не знаю, что решаю?

— У меня по арифметике было пять.

— А у меня три… А по грамматике два… А еще у нас было чистописание, так тут — тушите свет…

— А у меня по истории тоже было пять… Вот только по физкультуре…

— Прыгать-скакать не умела?

— Умела. Но стеснялась… Он всегда так смотрел на девчонок… Ну знаете, как смотрят иногда…

— Кто?

— Да физкультурник…

— Морду б ему набить…

— А ему в прошлом году и набили. Уволился.

— Кто же это такие молодцы?

— Да Николай Юрьевич! В газете пропесочил так, что…

— И тут успел… Откуда он здесь взялся-то?

— Приехал года три назад. После института. Говорит, понравилось, вот и остался… Господи, как время летит…

— Уж не была ли ты в него влюблена?

— Нет. Влюблена не была…

В темноте ему чудились ее длинные глаза, которые, конечно, теперь не были настороженными, а были такими же мечтательными, как и ее голос.

— Почему-то мне кажется, что Полина была бы вам хорошей парой… Глупости, конечно. Привяжется тоже…

— Я же не колдун, Тонечка, не умею глазами автобусы останавливать. А колдунье в пару единственно колдуна нужно. Да и хватит про нее…

— Не слушайте меня…

Потом он незаметно уснул. А вскочив в половине двенадцатого и уже одевшись, увидел на столе записку: «Я люблю вас с первого раза, как только увидела».

Он вспомнил ночь; он едва слышал сквозь сон, когда она уходила; кажется было уже совсем светло. Он решил; обязательно нужно купить ей какой-нибудь подарок; купить и оставить здесь; на память.

11

Во время завтрака в ресторане у Визина созрел план. Первое: он решительно отказывается от любых Колиных услуг, от его детсадовских проектов, навязчивого и досужего опекунства. Второе: он созванивается с Борисом Ивановичем Етлуковым, и тот вооружает его дополнительными сведениями о том направлении и, может быть, о самой цели путешествия уж кому-кому, а директору краеведческого музея положено знать район, его печатную и устную историю. И третье: во что бы то ни стало он должен поговорить с этой загадочной Полиной, поговорить без свидетелей.

Первое было проще простого: он звонит Андромедову и прямо его отшивает раз и навсегда. Никаких сложностей не может быть и с директором музея, тем более что Етлуков — «мужик приветливый, толковый», по рекомендации редактора Бражина. Самым сложным был пункт третий, он же представлялся и самым важным; все будет зависеть от того, как поведет себя строптивая и своенравная Полина со своей воинствующей независимостью. А разговор с ней, — тут Визин был глубоко убежден, — может объяснить многое из того, что до сих пор не поддавалось объяснению обычными средствами, — это убеждение жило в нем безотчетной верой, предчувствием, наваждением. Если бы его спросили, на чем основывается такое его убеждение, он ответил бы, что на том, во-первых, что Полина необычно вела себя — ее слова, голос, взгляд, мимика изобличали некое потаенное знание и о нем, Визине, и обо всем остальном; ее ирония, когда она произносила «ученый» и «знаменитость», ее пыл, резкость невозможно расценить иначе как вызов — вызов ему, его нерешительности, застылости, робости, растерянности, вызов и подстрекательство к принятию его. И никто сейчас не мог бы переубедить его.

Вернувшись к себе в номер, он сел за телефон. И его план сразу рухнул. Андромедов был в командировке, Етлуков — в отпуске. Последнее его всерьез огорчило — он не знал, не видел больше никого, кто мог бы что-то ценное рассказать ему в связи с предстоящим путешествием. Оставался третий пункт плана. И Визин набрал номер автостанции.

Долго никто не отвечал; наконец, голос Полининой напарницы суматошно, словно у них там был пожар, протараторил:

— Да, слушаю, автостанция… — В трубке гудело на разные лады — видимо, у кассы толпился народ.

— Будьте добры, Полину. — Визин хотел изменить голос, но в последнюю минуту передумал, и напарница сразу узнала его, моментально успокоилась, и уже говорила с ним тем же шутливо-развязным тоном, каким говорила вчера, когда он маялся у окошечка кассы.

— Вышла Полина наша, только что вышла по срочному делу, вот какая незадача! Но я могу передать ей, если что надо. Не стесняйтесь. Может, передать, чтоб вам позвонила? Она позвонит! Вы из гостиницы?

— Мне нужно с ней поговорить, — сказал Визин.

— Отсюда с ней вряд ли… Да тише вы!.. Минуточку, я закрою окошко, а то спасу никакого нет… Ну вот! Она не любит говорить с работы. Да и без конца народ. Не получится у вас разговора.

— Что вы посоветуете?

— А идите к ней домой. Она — женщина гостеприимная, хлебосольная. Часиков в шесть уже дома и будет. Уклонная, 19. Это — в сторону больницы, к озеру. Пихтова Полина Григорьевна. Вообще-то она Аполлинария. Это мы, по-свойски уж — Полина да Полина. Сокращенно, значит.

— Вы уверены, не прогонит? — подлаживаясь к ее тону, спросил Визин.

— Ну зачем же! Человек светлым днем, по делу…

— Спасибо вам.

— Пожалуйста, только вы ей не говорите, что я адрес дала. Узнает привидение из меня сделает.

— Не скажу.

— Ну, всяческих вам успехов. Извините — народ… — И опять донесся гул — она открыла кассу…

Чтобы убить время, Визин пошел к озеру. Расспросы привели его к узкой полосе песка, усеянной купальщиками. Большей частью это была ребятня, но были и взрослые, без сомнения — гости Долгого Лога, медлительные, обгорелые, с блаженными и ленивыми лицами, в ярких купальниках, держащиеся группками.

Визин разделся в стороне и побрел в воду, слишком теплую, чтобы избавить от знойной разомлелости и одури. Впереди, метрах в четырехстах, был островок, и от него выдавалась стреловидная полоса тростника, далеко уходящая в озеро. Визин расслабился и не спеша поплыл к ней.

Он давно не плавал на такое расстояние и поэтому скоро устал — пришлось перевернуться на спину и отдохнуть; и так, с остановками, он достиг, наконец, стрелы. Когда руки коснулись первых тростин, он попытался встать, но с головой погрузился в воду, и поплыл дальше, раздвигая мощные жесткие стебли. Наконец, он ощутил под ногами близкое, захламленное и колючее дно и стал отдыхать. Вода доходила ему до груди; чуть заметно покачивались тростины; над головой носились стрекозы; где-то совсем рядом заливалась камышовка; и жгло, жгло неисчерпаемое солнце.

Ему вдруг пришла в голову нелепая мысль, что если бы, скажем, его сейчас поразил солнечный удар, то он бы захлебнулся, — совсем безболезненно, не испытав ужаса, не заскулив животно, так как захлебнулся бы в бессознательном состоянии, — и никто бы, скорее всего, никогда его не нашел — погрузился бы на дно, в бузу, оплели бы водоросли, засыпало бы обломками отмирающего тростника, и так через несколько лет оказался бы он в толще новообразовавшегося пласта; а когда-то озеро обмелело бы, высохло, и Г. П. Визин превратился бы в недра, а через тысячи лет, во время раскопок, — «хотя, если мы уцелеем, то к тому времени не будет уже давно этих кустарных раскопок, а будет какой-нибудь аппарат, способный видеть сквозь землю», — будут обнаружены хорошо сохранившиеся останки, и никто не будет знать, что это — бывший заведующий газовой лабораторией, доктор наук, профессор Визин, учивший некогда студентов уму-разуму, в то время, как сам означенного ума-разума был начисто лишен… «Какая только собачья ахинея не придет в голову, — подумал он с досадой. — Так и страху на себя можно нагнать, и в самом деле не выберешься отсюда, и последним твоим деянием сочтут несколько прощальных писем, одно несуразнее другого, хотя нет последним будет все-таки телефонный разговор с этой дурой-невидимкой, которой, словно нарочно, чтобы весь город знал, поведал о заветном желании…»

Визин приготовился уже плыть назад, как услышал какой-то шорох. Он внимательно огляделся и, осторожно раздвигая заросли, двинулся на звук. С каждым шагом тростник становился гуще, идти было все труднее, и он почти уговорил себя повернуть назад, как вдруг увидел совсем рядом резиновую лодку и в ней — загорающую Полину, На ней был густо-зеленый купальник; она повернула голову, посмотрела на Визина и совершенно невозмутимо произнесла:

— Ну и ну.

«Не удивляться! — сказал он себе. — Нисколько и ничему. Все идет как надо. Как ей надо. Поэтому ты здесь… Тут особая логика. Где начинается Лина, брат Визин, коллега, там кончается твоя реальность». Вслух было сказано:

— Только час назад я звонил на автостанцию, и ваша сослуживица сказала, что вы вышли по срочным делам…

— И советовала вам не затевать со мной разговоров на работе, и дала вам мой адрес, и просила не говорить, что она дала, и вы обещали.

— Совершенно верно, обещал. И вам обещаю не говорить вашему начальству, что вы тут занимались срочными делами.

— Глупости, — хмурясь сказала Полина. — Пусть и она поработает. Довольно поотлынивала. Что вы тут делаете?

— Прогулка вплавь! — дурашливо ухмыльнулся Визин. — А вообще-то вам лучше знать, что я тут делаю. Я тут — по вашей воле, вне всякого сомнения. Это доказано.

— Бред какой…

— Почему бред? Что, «служба утешения» — тоже бред? А та радиограмма в самолете? Жаль только, что я потерял ее, а то бы продемонстрировал. Между прочим, и почерк один и тот же: в записке, в радиограмме и в бумажках на вашем столе.

— С вами сейчас будет солнечный удар, вот что с вами сейчас будет! - строго, как учительница, сказала она. — Разве это не легкомыслие — в такую жару без головного убора? А еще бог знает куда собрались! Возьмите-ка!

Над ним взмыл бумажный колпак, он поймал его и надел.

— А вы? — спросил он.

— Рыжим можно без головного убора.

— Вы не рыжая. Вы гнедая, или каштановая. Вот Коля — этот рыжий.

— Коля — светло-рыжий, а я — темно-рыжая.

— Вот! И тут без Коли не обошлось, — нарочито кисло проговорил он. Куда бы не ступил…

— А что Коля? — Голос ее возвысился. — У вас шоры на глазах, вот что!

— «Шоры», — повторил он. — За что-то вы меня очень не любите. Понять не могу…

По лицу ее прошла тень грустной улыбки; она подавила ее.

— Не любите, а возитесь… В чем причина?

— Это вы сами с собой возитесь. Возитесь, копаетесь, перебираете, ни на что толком решиться не можете…

— На кое-что я все-таки решился.

— Вы сказали «А». А дальше?.. Чем только не нагрузились, собравшись в такую дорогу… Ах да что, вы меня и не слышите нисколько.

— Нет, я слышу, слышу, Между прочим, — добавил он, все также дурашливо, — один человек сказал, что мы были бы неплохой парой.

— Этот человек, — вспыхнув, сказала она, — маленькая, безвольная, безответственная, мечтательная дурочка. Она достукается, что я из нее привидение сделаю.

«Не удивляться. Не удивляться, — повторял он про себя. — Спокойно и только спокойно…»

— За что вы ее? Кажется, она вам плохого не сделала.

— Он все-таки ровным счетом ничего не понимает… — Она отвернулась, опустила голову и так сидела некоторое время молча. Потом резко вскинулась. — Ну хорошо! О чем вы хотели со мной поговорить? О враче Морозове? О дороге на Сонную Марь?

— И о том, — сказал он, — как вы, улетая на запад, очутились на востоке.

— Оставьте ваши шутки! Вы сегодня не в состоянии говорить о серьезном. И до берега вам самому не добраться. Возьмите эту лодку.

— Я отдохну и потом поплыву…

— Нет! И не вздумайте наведываться ко мне! Забудьте тот адрес. Забудьте! — Зеленые глаза ее сузились и прилипли к его глазам.

— Ни за что! — уверенно сказал он. — Увражная, 35.

— Отлично. Лодку причалите у пляжа справа, там помост. А сегодняшний день вычеркните из памяти. Сами вычеркните! И выбирайтесь отсюда. Вы, любитель русалок… — С этими словами она скользнула через борт и исчезла.

Визин забрался в лодку, доплыл до берега, причалил, как ему велели, и вернувшись в гостиницу, уснул мертвым сном.

12

Он побегал по магазинам, наспех запасся необходимым — самым необходимым, как ему казалось, — и в начале второго был уже на автостанции.

Полина сегодня была настроена благодушно, улыбка не сходила с губ. Второй женщины в кассе не было.

— Я запомнил ваши правила, — поздоровавшись, сказал он. — Билеты продаются за пятнадцать минут до отправления. Но тут, видимо, будут давка и духота, а я плохо переношу то и другое. — Он старался вести себя так, словно вчерашнего дня не было.

— Не похоже, чтобы вы что-то плохо переносили, — по-свойски сострила она и засмеялась, и Визин тоже засмеялся и даже не удивился, что она, может быть, намекала и на ресторанное его приключение, и на Тоню, и на все на свете, потому что он вполне допускал, что в Долгом Логу мало найдется людей, которым было бы не известно про него «все на свете». Кажется, она тоже исключила вчерашний день.

— Рад, что произвожу такое впечатление.

— Значит, Рощи?

— Можно и прямо — Сонная Марь.

— Можно, — рассудительно сказала она. — Только дорога туда стоит очень дорого. Вряд ли вы такой богатый.

— Постараемся! Наскребем!

— Уверены?

— А как же!

— Ладно, — сказала она. — Все равно будет пересадка. Так что пока Рощи. А дальше вы — сами. Если так уверены. — Она стала выписывать билет.

— А что за пересадка? — спросил он.

— Там увидите. — Она вдруг подмигнула ему. — Итак, я выписываю вам билет. Билет, чтобы вы отправились. — Зеленые искры в ее глазах сверкали и резвились вовсю. — Значит, этот билет вы получаете из моих рук.

— И что? — Сердце его сумасшедше запрыгало.

— Сегодня — мой день, — ответила она. — В этот день я, передавая что-нибудь из рук в руки, приношу счастье.

— Представляю, сколько сегодня будет счастливых людей!

— Я не всем передаю билет из рук в руки. Обычно кладу его на полочку, вот сюда, и клиент забирает его сам.

— Понятно.

Она протянула билет и подождала, когда он возьмет его. Он взял. Потом опять же из рук в руки — отдал деньги.

— Кто вы все-таки? — спросил он шепотом.

— А разве вы обо мне еще не все расспросили? Я та, в которой обознаются.

— Все обознаются?

— Почти все, — шепотом же ответила она и громко рассмеялась. Счастливого плавания!

Он подумал, что она намекает на возможную распутицу. «Происки Лестера, не иначе…» А на улице было привычно солнечно.

— Что, ожидается дождь?

— Нет. Но дороги еще не просохли, они у нас не любят воды.

Внезапно, без всякого перехода он спросил!

— Так как же с доктором Морозовым?

— С доктором Морозовым так, — произнесла она, посерьезнев. — Однажды ему пришлось замещать заболевшего акушера. И он принял роды у одной женщины, которая родила девочку. Та женщина — моя мама, а та девочка — я.

— Удивительно! — выдохнул Визин.

— Жаль только, что человека этого считают помешавшимся на ложной идее.

— На какой ложной идее?

— Вы ведь знаете, на какой! — уже хмурясь, отозвалась она: ей не нравилось, что он притворяется.

— Я привык, — оправдываясь, сказал Визин, — разным людям задавать одни и те же вопросы. Тогда точнее вырисовывается истина.

— Вы, значит, за истиной туда? — Она усмехнулась. — Что ж, как ученому, вам и карты в руки.

— Толковую бы карту мне не помешало. И проводника.

— Все в ваших руках. Ну — до свиданья.

— Последний вопрос! Вы увлекаетесь кроссвордами?

— Увлекаюсь.

В помещение уже набивался народ, и Визина несколько отодвинули от кассы.

— Спасибо!

— Всего доброго! — крикнула Полина.

Визин вышел, прищурился от солнца; сердце его еще трепетало. Он сошел с крыльца — в трех шагах от него, как вкопанный, стоял Андромедов; у ног его покоился черный портфель, льняная рубашка была чуть помята, рыжие пряди сваливались на лоб, щеки рдели, в глазах — почтительность и готовность опекать, — словом, точь-в-точь позавчерашняя композиция, только золотистого галстука не было.

— Ну что? — вместо приветствия спросил Визин.

— Герман Петрович! Мы должны ехать вместе.

— Куда? На Луну? — Визин не решился пройти мимо.

— Ну… туда, Герман Петрович.

Сейчас Андромедов был неуместен, вносил разнобой в душу, мешал, возвращал к чему-то, к чему возвращаться не хотелось. Но вместе с тем Визин уже знал, что не скажет ему заготовленных накануне слов, чтобы «отшить его». И еще вспомнились Полинины слова про «шоры», сказанные в связи с Колей.

— У меня нет вертолета, чтобы делать вам аэрофотосъемки.

— Позавчера вы были на «ты»…

— Это потому, что позавчера ваше пиво и ваши потрясающие сообщения…

— Честное слово, я ничего не выдумал!

— Ох и часто же вы кидаетесь «честным словом». Становится подозрительно. Ну ладно! — твердо сказал Визин. — Хватит нам играть друг перед другом. Идемте-ка сядем. Для окончательного выяснения отношений, как говорится.

Они сели на скамейку, на ту самую, где вчера состоялся разговор с Димой-Монгольфьером.

— Вот что, Коля… Да, меня действительно, в известной мере интересует Сонная Марь, эти пары, если они вообще существуют. Но это научный интерес, черт побери! Я не собираюсь добывать для вас сенсации! Вам понятно?

— Герман Петрович! Конечно! — воскликнул Андромедов. — Какие сенсации? Да я ни строчки, клянусь… Без вашего ведома я ничего не буду… И мешать вам не буду, совсем наоборот! Я же там все уже знаю! Ну, конечно, знаю, как человек, уже побывавший там. Нельзя в тайгу одному. Такой путь! В Макарове ведь ни медпункта, ни телефона — ничего там нет. Непривычному человеку… А Василий Лукич сказал, что если вы не против, то он отпускает меня с вами в экспедицию на любое время.

— В какую еще экспедицию?

— Это он так сказал, Герман Петрович.

— Заврались вы, Коля. Позавчера вы говорили, что шеф ваш уехал по району.

— Так он меня отпустил еще до того! Еще, когда мы говорили, что вы, может, приедете…

— Вот оно что! Все распланировано на любой случай, Давно вы, значит, собрались прославить свою «Зарю».

— Да не в этом… Любому же ясно, что у вас научный интерес, и газетные дела тут ни при чем…

— А у вас какой интерес?

— Любительский. Человеческий, наконец…

— Вас, конечно, шеф готов отпустить на все четыре…

— На все четыре, Герман Петрович, не отпустит. А с вами… Хотя бы потому, что одному в тайгу нельзя…

Андромедов был прав. Но стоило Визину представить, что несколько дней ему придется провести бок о бок с Колей, как у него что-то словно свертывалось в душе. И все-таки — что он, Визин, знает о тайге, в которой никогда не был? Куда он пойдет и как? По компасу? Снаряжен ли он должным образом?.. Конечно, в этом Макарове можно доснарядиться, обо всем расспросить — что-то они там все же должны знать и помнить. Ну, а за Макаровом, в той лесной и болотной глуши?..

— Вот у вас даже накомарника нет, — сказал Андромедов и посмотрел на его рюкзак.

— Откуда вы знаете, чего у меня нет? — огрызнулся Визин.

— Обыкновенное предположение…

Накомарника в самом деле не было — о таком предмете и в голову не приходило. В рюкзаке была дюжина банок консервов, хлеб, полиэтиленовая накидка, охотничий нож, топорик, спички, рыболовные снасти, берет, сапоги, кеды… Одет он был в джинсовый костюм, обут в босоножки. Скорее всего, он выглядел смешным и наивным в глазах всеведущего Андромедова, этот рыжий молокосос уличал его в неумелости и легкомыслии, он принижал его, оказывался умудреннее.

— Вы не беспокойтесь, Герман Петрович, у меня есть все, что надо.

— В этом волшебном портфеле? — съязвил Визин.

— Да! — заверил тот.

— В тайгу с портфелем — очень оригинально! У вас тут все так в тайгу ходят?

— Не все. Но я приспособился. Вот увидите. Да! — спохватился Андромедов. — На всякий случай я фото Морозова прихватил. Чтобы вы не сомневались, Герман Петрович.

Визин дернулся, словно его укололи. Андромедов порылся в портфеле, и в руке у него оказалась фотография 13х18; с нее глядело аскетическое, тонко очерченное лицо, со шрамом над левой бровью.

— Откуда это у вас? — спросил Визин, подавляя волнение: перед ним было изображение человека, который возможно видел Сонную Марь. Что он узнал, что испытал?..

— Архивы-то целы. Вот с одной фотки и разрешили переснять.

— А больше там ничего нет?

— Чего нет?

— Ну, кроме разных дел, анкет и тому подобного. Может быть, записки какие-нибудь, заметки, дневник?

— Таких бумаг там нет.

— Плохо, — сказал Визин. — Почему ты мне раньше не показал? — Он опять, совершенно машинально перешел на «ты».

— Так раньше я ее с собой не носил…

— Что у него за шрам?

— Он ведь был на войне.

— Так, — Визин помолчал. — Ты, может быть, думаешь, что будешь там развлекаться? Беседы о науке, путевые интервью, явноны и ины…

— Герман Петрович! Разве я не понимаю…

— «Понимаю»… — Визин напряженно размышлял, отбрасывая один за другим минусы, которые прежде усматривал в общении с Колей; а размышлять, собственно, было уже нечего — все было решено, оставалось произнести последнее слово, и он его произнес, сознавая, что такая скорая перемена решений обнаруживает нестабильность его плана, его намерений и, конечно, не возвышает его в глазах Андромедова. — Ладно. Иди, бери билет.

— А я уже взял, Герман Петрович, — тоном провинившегося ученика сказал тот. — Извините, пожалуйста, но…

— Взял уже? — Визин резко протянул ему фотографию. — Я передумал. Опять передумал. Я не беру тебя. Ты опасен.

— Герман Петрович! Так ведь я на всякий случай… Билетов потом могло уже не быть. А если бы вы отказали, я сдал бы назад, в кассу…

— Нет, его в самом деле не смутишь! — деланно расходился Визин. — Все у него продумано, все обосновано, на все — ответ! Извольте — он уже взял билет! Он ни минуты не сомневался, что этот безмозглый бродячий тип, этот горе-ученый… Помолчи! Кто про меня растрезвонил по всему городу, про так называемую экспедицию?

— Я не трезвонил, хотите верьте, хотите нет. — Взгляд Андромедова был светлым. — Когда меня спрашивали, я отвечал только то, что знал.

— Что спрашивали?

— Кто вы, откуда и зачем приехали…

— И зачем я приехал?

— Отдохнуть, поработать…

— И прогуляться в компании с тобой до Сонной Мари? С тобой, первооткрывателем!

— Я просто отвечал, что — может быть! Может быть; вы заинтересуетесь… Я конечно, очень хотел, чтобы вы заинтересовались…

— И прислал вырезку из своей газеты. Как ты узнал про меня, адрес лаборатории, прочее?

— Читал. Специализированные журналы, ученые записки… Потом, Герман Петрович, я много кому послал вырезку.

— И нашел одного болвана, который откликнулся?

— Ну зачем, Герман Петрович! Просто я надеялся, что, может быть, вас заинтересует… Человек такой профессии, с-таким именем…

— Да! — вздохнул Визин. — Ты — не Андромедов, нет. Ты — Андромедов.

Ответом было шмыганье носом.

Посмотрели на часы — до отправления автобуса оставалось около получаса. Визин начал выкладывать на скамейку содержимое своего рюкзака. Он действовал несколько истерически — история с этой Полиной-Линой оставила все-таки очень сильное впечатление, она выстраивалась в один ряд с предыдущими «странными случаями», которые начинались телефонным разговором со «службой утешения», а может быть, и еще раньше. И непостижимым образом в тот же ряд норовил сейчас Коля.

— Раз ты все знаешь, был в тайге и так далее, то смотри, смотри, не стесняйся! Так ли «человек с таким именем» экипировался или не так научи его, наивного, научи смехотворного, подскажи, посоветуй, он же темен, смешон, беспомощен, этот кабинетный червь. Может, чего недостает, определенно недостает, так помоги ликвидировать упущение, благо магазины рядышком…

— Да не надо, не надо, Герман Петрович, что вы! — смущенно бормотал Андромедов. — Все у меня есть, все-все, не надо… — Он убежал, — кажется, в зал ожидания, — быстро вернулся, неся брезентовую сумку. — Все-все есть, и у вас все… — Он пристегнул сумку к портфелю, затем достал из нее два ремешка и тоже пристегнул их, и портфель с сумкой образовали внушительных размеров ранец. — Вот! — возбужденно сказал он. — И все тут есть. Ничего больше не надо… Какая интересная папка! — проговорил он, внимательно разглядывая мэтровскую «главную книгу жизни», и наклонился, чтобы прочесть название.

Визин убрал папку.

— Это — одна научная работа… Дана мне на рецензию… Между делом заглядываю… Между гусарствами…

— А-а-а, — протянул Андромедов.

Визин поднял голову и в толпе возле магазина, на той стороне улицы увидел вдруг Тоню. Она заметила его взгляд и замотала головой — это означало, безусловно, что подходить не следует. Визин мгновенно вспомнил про подарок, вскочил и шагнул по направлению к ней, и тогда она отвернулась и быстро пошла прочь.