ЛЖЕДМИТРИЙ I
стория самозванцев теряется в веках, где-то во втором тысячелетии до нашей эры. К примеру, несколько самозванцев выдавали себя за персидских царей в VIII—III веках до нашей эры. Личности и деяния самозванцев всегда вызывали повышенный интерес у современников и потомков. Им уделяли много внимания составители летописей и хроник, и, конечно, самозванцы были лакомым куском для авторов исторических романов, вспомним того же «Лже-Нерона» Лиона Фейхтвангера.
Лжедмитрий I стал наиболее результативным и, соответственно, наиболее известным самозванцем в мире в прошедшем тысячелетии и, добавим, первым самозванцем в России. В марте 1804 года Фридрих Шиллер приступает к работе над драмой «Демитриус», так по-латыни подписывался Лжедмитрий I. В черновой тетради Шиллер записал: «Гришка, расстрига, русский, искатель приключений». Он без памяти влюблён в Марину. Далее Шиллер пишет: «Гришка в сцене с Мариной, где он экзальтированно и страстно изливает ей свои чувства». Но смерть в мае 1805 года помешала Шиллеру закончить драму.
Через двадцать лет к теме Лжедмитрия обратился А. С. Пушкин. В сентябре 1826 года по приезде в Москву Пушкин начал читать вслух «Бориса Годунова» в московских литературных салонах и кружках. В письме от 22 ноября шеф жандармов Бенкендорф сделал Пушкину замечание, что он читает вслух пьесу, не представив её царю. Пушкин 29 ноября отослал Бенкендорфу пьесу с сопроводительным письмом. Царь прочитал драму, теперь её надо было оценить, но Николай I не был силён в литературе. Поэтому секретную рецензию на «Бориса Годунова» по указанию царя шеф жандармов поручил написать писателю и «сексоту» по совместительству Фаддею Венедиктовичу Булгарину. Тот оперативно подал рецензию, где предлагал заставить Пушкина переделать драму в исторический роман наподобие модных тогда романов Вальтера Скотта. В письме от 14 декабря 1826 года Бенкендорф, ссылаясь на мнение царя, предлагает Пушкину переделать пьесу в роман. Отвечая ему (письмо от 3 января 1827 года), Пушкин писал: «Согласен, что она (пьеса. — А. Ш.) более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как Государь Император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное».
Между тем Булгарин срочно начал свой роман «Дмитрий Самозванец». Несмотря на лихой закрученный сюжет, роман получился скучноватый и малочитабельный, но в нём приведена вполне благопристойная с точки зрения властей версия появления самозванца. Забавно, что «Дмитрий Самозванец» Булгарина и «Борис Годунов» Пушкина впервые были опубликованы в 1830 году, причём булгаринский роман на несколько недель опередил пушкинскую драму.
С тех пор не проходило и десятилетия, чтобы к хлебной теме Лжедмитрия I не обратился какой-либо маститый литератор. Особенно модной стала эта тема после вступления России в очередное «смутное время».
Первые слухи о том, что царевичу Дмитрию удалось спастись от смерти, появились в 1600 году. Правда, некоторые историки говорят о более раннем времени, ссылаясь на сведения иностранцев, почерпнутые из источников, датированных 1610 годом и позже, то есть задним числом. В русских же летописях и в других дошедших до нас документах нет ни намёка о таких слухах. Если бы хоть где-то породился слух о живом царевиче, то последовала бы немедленная реакция властей — розыск, допросы с дыбой и наказание виноватых. Естественно, это было бы зафиксировано в официальных документах. Вспомним ещё раз текст присяги Борису Годунову.
Новый царь боится всего и в присяге перечисляет возможные прегрешения подданных, поминается даже татарин Симеон Бекбулатович, а вот о Дмитрии нет ни слова. А, собственно, зачем? О нём давно все забыли.
Итак, первые слухи о живом царевиче появляются одновременно с опалой Романовых. Допустим пока, что это простое совпадение, и подумаем, кто мог быть инициатором этой затеи. Простые крестьяне, задавленные гнетом господ и лишённые права ухода от них в Юрьев день стали мечтать о царе-освободителе и выдумали воскресение царевича Дмитрия? Нет, это слишком хорошая сказка, она вполне подходит для историка-народника XIX века, но не для крестьянина начала XVII века. На Руси с IX по XVI век и слыхом не слыхивали о самозванцах. И приписывать самозванческую интригу неграмотным крестьянам просто смешно.
А теперь обратимся на Запад. Молодой португальский король Себастьян Сокровенный отправился в 1578 году завоёвывать Северную Африку и без вести пропал в сражении. Король не успел оставить потомства, зато после его исчезновения в Португалии появилась масса самозванцев Лжесебастьянов. Кстати, папа Климент VIII на полях донесения от 1 ноября 1603 года, извещавшего его о появлении Дмитрия, написал: «Португальские штучки». Одновременно в Молдавии прекратилась династия Богданников, и тоже появилось немало самозванцев. То, что для Руси было в диковинку, в Европе давно стало нормой.
Мы можем только гадать об имени сценариста Великой смуты, но достоверно можно сказать, что это был не крестьянин или посадский человек, а интеллектуал XVII века. Он мог быть боярином или дворянином, исполнявшим роль советника при большом боярине, а скорее всего, это было лицо духовное. В любом случае, это был москвич, близкий ко двору и хорошо знавший тайные механизмы власти. Можно предположить, что через иностранцев и чиновников Посольского приказа сей «интеллектуал» знал о событиях в Португалии и Молдавии.
Заметим, что слух в конце 1600 — начале 1601 года ходил не по низам, а по верхам. О нём уже знали иностранцы, но ничего не знали в провинциальных городках, не говоря уже о сёлах. Таким образом, пропаганда велась крайне грамотно. Синхронно пошёл и «девятый вал» дезинформации о Борисе Годунове, что тот-де всех поизвёл, кого мог — поубивал, а царя Симеона колдовством зрения лишил. Столь же синхронно появились различные байки о хороших боярах Романовых, «сродниках» царя Фёдора. Не буду утомлять читателя их пересказом, а интересующихся отправлю к исследованиям по средневековой русской литературе и эпосу. Замечу лишь одно: сей народный фольклор касался только Романовых. Нет ни песен, ни сказок про Шуйских, Мстиславских, Оболенских и про другие древние княжеские рода. Неужели нужно пояснять, что режиссёр у этого спектакля был один и тот же, как, впрочем, и заказчики. Итак, царь — изверг на троне, хорошие бояре в опале, а где-то скитается восемнадцатилетний сын Ивана Грозного. Естественно, спасённый Дмитрий не мог не явиться, даром что ли велась вся кампания.
И вот в 1602 году в Польше объявился долгожданный царевич Дмитрий.
О личности самозванца спор идёт уже 400 лет. Версий на сей счёт имеется три: самозванец был настоящим царевичем, самозванец был Юрием Отрепьевым и самозванец не был ни тем, ни другим. Любопытно, что сторонники последней версии не могут даже предположительно указать на конкретное историческое лицо, ставшее самозванцем. Их аргументы сводятся к критике первых двух версий, после чего методом исключения делается вывод: «откуда следует, что Лжедмитрием был кто-то другой».
Версия же о чудесном спасении царевича очень нравится сентиментальным дамам и мужчинам-образованцам. Этой версии посвящено уже не менее двух десятков душещипательных романов, и нет сомнения, что появятся и новые шедевры. Версии спасения Дмитрия одна фантастичнее другой. Некоторым же «историкам» мало традиционной сказки о чудесном спасении, и они идут дальше. Так, Лжедмитрий действительно оказывается царевичем Дмитрием, но не сыном Ивана Грозного, а его племянником. Далее следует драматический рассказ, как Соломония Сабурова родила в монастыре сына от Василия III. А вот внук Соломонии и Василия Дмитрий и стал самозванцем.
Были и попытки комбинировать первую и вторую версии. В этом варианте в 1602 году в Польшу, а затем в Италию бежал-де настоящий сын Грозного, но затем он умер на чужбине, а его имя принял Григорий (Юрий Отрепьев).
Я умышленно не привожу названий этих «исторических трудов», не желая делать им рекламу. Полемизировать же с ними просто смешно. Любой нормальный человек до самой смерти помнит события, происходившие с ним в возрасте четырёх—восьми лет, причём часто запоминает мелкие детали, забытые его взрослыми родственниками. Самозванец же о своей жизни в Угличе рассказывал хуже, чем сын лейтенанта Шмидта Шура Балаганов о восстании на «Очакове». В частности, он утверждал, что убийство в Угличе случилось ночью. О том же, что происходило с ним с 8 до 19 лет, он отделывался общими фразами, что его-де приютили и воспитали какие-то хорошие люди. Ну, допустим, в Польше он мог опасаться за жизнь своих покровителей, оставшихся в России под властью Годунова. Но после восхождения на московский трон его первым желанием стало бы найти этих «благодетелей», показать их народу и примерно наградить. Причём дело тут не в благодарности, доказательство чудесного спасения в Москве было вопросом жизни или смерти Лжедмитрия. Наконец, неопровержимый довод даёт медицина: эпилепсия никогда не проходит сама по себе и не лечится даже современными средствами. А Лжедмитрий никогда не страдал припадками эпилепсии, и у него не хватило ума их имитировать.
Практически все серьёзные историки приняли вторую версию и отождествляют Лжедмитрия с иноком Григорием, в миру Юрием Богдановичем Отрепьевым. Он происходил из дворянского рода Нелидовых. В 70-х годах XIV века на службу к московскому князю Дмитрию Ивановичу из Польши прибыл шляхтич Владислав Нелидов (Неледзевский). В 1380 году он участвовал в Куликовской битве. Потомки этого Владислава стали зваться Нелидовыми. Род был, в общем-то, захудалым. Автору удалось найти в летописях лишь одно упоминание о Нелидовых. В 1472 году великий князь Иван III послал воеводу князя Фёдора Пёстрого наказать жителей Пермского края «за их неисправление». Одним из отрядов в этом войске и командовал Нелидов.
Часть Нелидовых поселилась в Галиче, а часть — в Угличе. Один из представителей рода Нелидовых Данила Борисович в 1497 году получил прозвище Отрепьев. Его потомки и стали носить эту фамилию.
Согласно «Тысячной книге» 1550 года на царской службе состояли пять Отрепьевых. Из них в Боровске сыновья боярские «Третьяк, да Игнатий, да Иван Ивановы дети Отрепьева. Третьяков сын Замятня» В Переяславле-Залесском стрелецкий сотник Смирной-Отрепьев.
В 1577 году дети сотника Смирнова-Отрепьева «неслужилый новик» Смирной-Отрепьев и его младший брат Богдан получили поместье в Коломне. Богдану тогда было 15 лет. Интересно, что при поступлении на службу братья Смирной и Богдан Отрепьевы поручились за своего родственника Андрея Игнатьевича Отрепьева, против имени которого в дворянском списке было помечено: «служит с Углеча». Таким образом, Богдан и его сын Юрий имели тесные связи с Отрепьевыми, служившими в Угличе. Эти угличские родственники не могли не поделиться с ними рассказами о гибели царевича.
Богдан Отрепьев дослужился до чина стрелецкого сотника. Но его погубил буйный нрав. Он напился в Немецкой слободе в Москве, где иноземцы свободно торговали вином, и в пьяной драке был зарезан каким-то литовцем. Так Юшка остался сиротой, воспитала его мать.
Едва оперившийся Юрий поступил на службу к Михаилу Никитичу Романову. Выбор Юшки не был случайным — детство он провёл в имении дворян Отрепьевых на берегах реки Монзы, притоке Костромы. Рядом, менее чем в десяти верстах, была знаменитая костромская вотчина боярина Фёдора Никитича — село Домнино. Вскоре Отрепьев поселился в Москве на подворье Романовых на Варварке. Позже патриарх Иов говорил, что Отрепьев «жил у Романовых во дворе и заворовался, спасаясь от смертной казни, постригся в чернецы». «Вор» в те времена было более широким понятием, включавшим в себя и государственную измену. Так против кого «заворовался» Юшка? Если против своих благодетелей Романовых — так ему нужно было идти не в монастырь, а во дворец к Борису в дублёры к Бартеневу. Значит, «заворовался» он всё-таки против царя. Или он был посвящён в заговор Романовых, или, как минимум, активно участвовал в бою с царскими стрельцами. В любом случае ему грозила смертная казнь. Борис по конъюнктурным соображениям был снисходителен к боярам, но беспощадно казнил провинившуюся челядь. Спасая свою жизнь, Юшка принял постриг и стал смиренным чернецом Григорием. Некоторое время Григорий скитался по монастырям. Так, известно о его пребывании в суздальском Спасо-Ефимьевом монастыре и монастыре Ивана Предтечи в Галичском уезде.
Через некоторое время чернец Григорий оказывается в привилегированном Чудовом монастыре. Монастырь находился на территории московского Кремля, и поступление в него обычно сопровождалось крупными денежными вкладами. О приёме Григория просил архимандрита Пафнутия протопоп кремлёвского царского Успенского собора[39] Ефимий. Как видим, влиятельные церковные деятели просят за монашка, бегающего из одного монастыря в другой, бывшего государственного преступника.
Первое время Григорий жил в келье своего родственника Григория Елизария Замятни (внука Третьяка Отрепьева). Всего до побега Григорий провёл в Чудовом монастыре около года. В келье Замятни он пробыл совсем недолго. Архимандрит Пафнутий вскоре отличил его и перевёл в свою келью. По представлению архимандрита Григорий был рукоположен патриархом в дьяконы. Вскоре Иов приближает к себе Григория. В покоях патриарха Отрепьев «сотворил святым» каноны. Григорий даже сопровождал патриарха на заседаниях Боярской думы. Такой фантастический взлёт всего за год! И время было не Ивана Грозного или Петра Великого. При Годунове головокружительные карьеры не делались. И при такой карьере вдруг удариться в бега?! А главное, как двадцатилетний парень без чьей-либо поддержки вдруг объявил себя царевичем? До этого на Руси со времён Рюрика не было ни одного самозванца. Престиж царя был очень высок. Менталитет того времени не мог и мысли такой допустить у простого чернеца.
Отрепьев бежал в Литву с двумя монахами — Варлаамом и Мисаилом. Варлаам был чернецом Пафнутьева Боровского монастыря, расположенного под Боровском. Варлаам Яцкий происходил из провинциальных детей боярских.[40] Позже, при царе Василии Шуйском, Варлаам напишет подробный рассказ о побеге в Польшу, получивший название «Извет». Второй чернец, Мисаил, бежал, как и Отрепьев, из Чудова монастыря. В миру он был Михаилом Трофимовичем Повадьиным, сыном боярским из города Серпейска. В Московской летописи о нём сказано: «...прост сей и в разуме не утверждён». Полную противоположность Мисаилу представлял собой Варлаам. Его искусно составленный «Извет» говорит об изощрённом уме.
Согласно версии Варлаама дело обстояло так: в 1601 году, в понедельник второй недели Великого поста, в Москве Варварским крестцом шёл монах Пафнутьева Боровского монастыря Варлаам. Его нагнал другой монах, молодой, и вступил с ним в разговор. После обыкновенных приветствий и вопросов: кто и откуда? — Варлаам спросил своего нового знакомого, назвавшегося Григорием Отрепьевым, какое ему до него дело. Григорий отвечал, что, живя в Чудовом монастыре, сложил он похвалу московским чудотворцам, и патриарх, видя такое усердие, взял его к себе, а потом стал брать с собой и в Боярскую думу, оттого и вошёл Григорий в великую славу. Но ему не хочется не только видеть, но и слышать про земную славу и богатство, и потому он решил уехать из Москвы в дальний монастырь. Слышал он, что есть монастырь в Чернигове, и туда-то он хочет позвать с собой Варлаама. Варлаам отвечал, что если Григорий жил в Чудовом монастыре у патриарха, то к Черниговскому монастырю ему не привыкнуть: по слухам, этот монастырь — место неважное. На это Григорий отвечал: «Хочу в Киев, в Печерский монастырь, там старцы многие души свои спасли. А потом, поживя в Киеве, пойдём во святой город Иерусалим ко гробу господню». Варлаам возразил, что Печерский монастырь за рубежом, в Литве, а за рубеж теперь идти трудно. «Вовсе не трудно, — отвечал Григорий, — государь наш взял мир с королём на двадцать два года, и теперь везде просто, застав нет». Тогда Варлаам согласился идти вместе с Отрепьевым. Оба монаха поклялись друг другу, что не обманут, и договорились назавтра встретиться в Иконном ряду и отправиться в путь. На другой день в условленном месте Варлаам нашёл Отрепьева, а с ним был третий их спутник — чернец Мисаил.
В своём «Извете» Варлаам старательно путает правду с вымыслом, стремясь обелить себя. Трудно поверить, что умный и тёртый монах в столь солидном возрасте встретил случайно какого-то мальчишку и решил бежать с ним за рубеж. Вместе с тем интеллектуальный уровень Варлаама явно не соответствует роли организатора заговора. То же можно сказать и о Мисаиле. Версию же о том, что до самозванства Отрепьев дошёл сам, я вынужден отбросить как абсурдную. Отсюда единственный вариант — инока Григория наставили на «путь истинный» в Чудовом монастыре. Кремлёвский Чудов монастырь давно был источником различных политических интриг. Там постриглись многие представители знати, и не по доброй воле. Само расположение монастыря под окнами царских теремов и государственных Приказов делало неизбежным вмешательство монахов в большую политику. Царь Иван Грозный желчно бранил чудовских старцев за то, что они только по одежде иноки, а творят всё, как миряне. Значительная часть монахов были настроены оппозиционно к царю и патриарху.
К сожалению, наши дореволюционные и советские историки крайне мало интересовались, кто же стоял за спиной Григория. И в этом в значительной мере виноват Пушкин, точнее, не Пушкин, а царская цензура. Как у Александра Сергеевича решается основной вопрос драмы — решение монаха Григория стать самозванцем? Вот сцена «Келья в Чудовом монастыре». Отец Пимен рассказывает чернецу Григорию антигодуновскую версию убийства царевича Дмитрия. И всё... Следующая сцена — «Палаты патриарха». Там игумен Чудова монастыря докладывает патриарху о побеге чернеца Григория, назвавшегося царевичем Дмитрием.
Можно ли поверить, что восемнадцатилетний мальчишка, выслушав рассказ Пимена, сам рискнёт на такое. И дело совсем не в неизбежности наказания — дыба и раскалённые клещи на допросе, а затем четвертование или кол. Дело в другом — Гришка стал первым в истории России самозванцем. И одному юнцу в одночасье дойти до этого было невозможно. Психология русского феодального общества начала XVII века не могла этого допустить. Тут нужен изощрённый зрелый ум. Так кто же подал идею Гришке? До 1824 года эту тему никто не поднимал. А Пушкин? Сейчас вряд ли удастся выяснить, знал ли Пушкин что-то, не вошедшее в историю Карамзина, или его озарила гениальная догадка. Но начнём по порядку. Пушкин приступил к работе над «Борисом Годуновым» в ноябре 1824 года. К концу декабря — началу января он дошёл до сцены в Чудовом монастыре и остановился. Пушкинисты утверждают, что он занялся четвёртой главой «Онегина». Возможно, это и так, а скорее — не сходились концы с концами у «Годунова». Но в апреле 1825 года Пушкин возвращается к «Годунову» и одним духом пишет сцены «Келья в Чудовом монастыре» и «Ограда монастырская». Позвольте возмутиться, внимательный читатель, какая ещё «Ограда монастырская», да нет такой сцены в пьесе. Совершенно верно, нет, но Пушкин её написал. Сцена короткая, на две страницы, а по времени исполнения на 3-5 минут. Там Гришка беседует со «злым чернецом». И сей «злой чернец» предлагает Гришке стать самозванцем. До Гришки доходит лишь со второго раза, но он соглашается: «Решено! Я Дмитрий, я царевич». Чернец: «Дай мне руку: будешь царь». Обратим внимание на последнюю фразу — это так-то важно говорит простой чернец?! Ох, он совсем не простой, сей «злой чернец».
Сцена «Ограда монастырская» имела взрывной характер. Она не только прямо обвиняла духовенство в организации смуты, но поднимала опасный вопрос: кто ещё стоял за спиной самозванца? Поэтому Жуковский, готовивший в 1830 году первые сцены «Бориса Годунова», не дожидаясь запрета цензуры, сам выкинул сцену «Ограда монастырская». Опубликована эта сцена была лишь в 1833 году в немецком журнале, издававшемся в Дерпте.
Прямых улик против «злого чернеца» у нас нет и, видимо, никогда не будет. Но многочисленные косвенные улики с большой вероятностью показывают, что им был сам архимандрит Пафнутий. Именно в его келье длительное время жил Григорий. Вряд ли архимандрит допустил бы, чтобы его воспитанник попал под влияние другого чудовского «злого чернеца». После вторжения войска самозванца царь Борис и патриарх Иов смещают Пафнутия с должности архимандрита и отправляют в ссылку. За что? Все светские и церковные источники молчат. Наконец, войдя в Москву, Лжедмитрий не только возвращает Пафнутия из ссылки, но и возводит его в сан митрополита Крутицкого — второго лица в церковной иерархии после патриарха. Позже Пафнутий постоянно лезет в политику. И лишь смерть в 1611 году в осаждённом Кремле кладёт конец его интригам.
Впоследствии церковные власти сделали всё, чтобы вычеркнуть имя «злого инока» Пафнутия из церковной и светской истории. Так, в огромном труде «История русской церкви», написанном митрополитом Макарием, в VI томе, посвящённом Смутному времени, о Пафнутии упоминается вскользь всего два раза в двух строчках. Причём последний раз сказано с явной злобой: «...как и когда он умер и где погребён неизвестно».
Возникает естественный вопрос: могли Пафнутий действовать один, без сговора со светскими лицами? Ответ очевиден. И это были люди романовского круга. И если братья Никитичи сидели под крепким караулом, то в Москве находилась их многочисленная родня, в том числе по женской линии, их служилые дворяне и прочая клиентура.
Не исключено и участие в заговоре, причём на самой ранней стадии, и поляков. Под большим подозрением оказывается канцлер и великий гетман литовский Лев Сапега. Первый раз он приезжал послом в Москву ещё в царствование Фёдора Иоанновича. Второй раз Лев Сапега прибыл в Москву 16 октября 1600 года, а уехал почти через год, в августе 1601 года. Через десять дней после приезда Сапега и другие члены посольства были свидетелями ночного штурма царскими стрельцами романовского подворья. В посольском дневнике, а также в донесении королю Сигизмунду Сапега и его товарищи весьма положительно отзываются о братьях Никитичах, называя их «кровными родственниками умершего великого князя». (Ляхи не признавали царский титул Фёдора).
Сапега уехал из Москвы крайне озлобленным на царя Бориса. Позже в Вильне Сапега перед русскими послами, приехавшими на ратификацию, говорил королю Сигизмунду: «Как приехал я в Москву, и мы государских очей не видали шесть недель, а как были на посольстве, то мы после того не видали государских очей 18 недель, потом от думных бояр слыхали мы много слов гордых, все вытягивали они у нас царский титул. Я им говорил так же, как и теперь говорю, что нам от государя нашего наказа о царском титуле на перемирье нет, а на докончанье наказ королевский был о царском титуле, если бы государь ваш по тем по всем статьям, которые мы дали боярам, согласился». То есть Сапега начал торговаться: мы, мол, признаем Бориса царём, а вы, мол, признайте Сигизмунда шведским королём. На что московские послы резонно отвечали: «Вы говорите, что государь ваш короновался шведскою короною, но великому государю нашему про шведское коронованье государя вашего никакого ведома не бывало... Нам лишь ведомо, что государь ваш Жигимонт король ходил в Швецию и над ним в Шведской земле невзгода приключилась. Если бы государь ваш короновался шведскою короною, то он прислал бы объявить об этом царскому величеству и сам был бы на Шведском королевстве, а не Арцы-Карло (герцог Карл). Теперь на Шведском королевстве Арцы-Карлус, и Жигимонту королю до Шведского королевства дела нет, и вам о шведском титуле праздных слов говорить и писать нечего».
Это был страшный удар по самолюбию короля и королевского посла. После прибытия Гришки Отрепьева в Польшу Лев Сапега стал одним из наиболее активных его покровителей. Таким образом, есть большая вероятность того, что Сапега и стал соучастником заговора Пафнутия и романовской клиентуры. Об этом предположительно писал Д. Лавров: «В это время польским послом в Москве был Лев Сапега, и Отрепьев, состоя при патриархе, мог войти в сношение с ним и убедиться, что в Польше можно найти себе поддержку».[41] То же утверждает в 1996 году и Д. Евдокимов.[42]
Наличие треугольника Пафнутий — Романовы — Сапега сразу же снимает все загадки и противоречия в истории самозванческой интриги.
Но вернёмся к нашим беглецам. Им удалось благополучно добраться до Новгорода Северского, где они прожили несколько дней в Преображенском монастыре. Затем они нашли провожатого — какого-то бродячего монаха, который тайно провёл их через границу в Литву. В начале 1602 года троица прибыла в Киев, в Печерский монастырь. Там инок Григорий «разболелся до умертвия» и решил причаститься у печерского игумена. Далее всё было, как в мексиканских сериалах. Умирающий Григорий признался игумену, что царевич Дмитрий «а ходит бутто в ыскусе, не пострижен, избегаючи, укрываяся от царя Бориса...». Но игумен «мыльных» сериалов не любил и велел немедленно выкинуть умирающего и обоих его спутников за пределы монастыря. За воротами монастыря инок Григорий чудесным способом излечился от болезней, и вся троица отправилась в город Острог во владения князя Константина Острожского. Потомок Гедимина Константин был практически независимым правителем. При его дворе служило более двух тысяч шляхтичей и челяди. Несмотря на Брестскую унию, князь оставался ревностным поборником православия.
Князь Острожский радушно принял беглецов. Рассказ Варлаама о пребывании в Остроге летом 1602 года подтверждается неоспоримыми доказательствами. В своё время А. Добротворский обнаружил в книгохранилище Загоровского монастыря на Волыни книгу, отпечатанную в Остроге в 1594 году, с надписью: «Лета от сотворения миру 7110-го (1602 год), месяца августа в 14-й день, сию книгу Великого Василия дал нам Григорию з братею, с Варлаамом да Мисаилом, Константин Константинович, нареченный во святом крещении Василей, божиею милостию пресветьлое княже Острожское, воевода Киевский». Любопытно, что кто-то из современников сделал на книге дополнение к дарственной надписи. Над словом «Григорию» кто-то вывел слова «царевичу московскому». То есть Отрепьев сделал признание Острожскому о своём «царском происхождении». Но, увы, тот немедленно велел гайдукам вытолкать самозванца взашей из замка. Тут пути нашей троицы разошлись. Варлаам и Мисаил были отправлены Острожским в село Дерманы в православный Троицкий Дубенский монастырь, а Отрепьев скинул монашеское одеяние, облачился в светское платье и отправился в город Гощу.
Гоща в то время был центром еретиков-ариан. Отрепьев поселился там у пана Габриэля Хойского и, по некоторым сведениям, стал отправлять обряды ариан. В Гоще Отрепьев получил возможность брать уроки в арианской школе. По словам Варлаама, Отрепьева учили «по-латынски и по-польски». Одним из учителей Отрепьева был русский монах Матвей Твердохлеб — известный проповедник арианства. Отрепьеву не понадобилось много времени, чтобы понять, что от ариан особой помощи ему ждать не приходится, а сама его связь с еретиками поставит крест на самозванческой карьере. В начале апреля 1603 года Григорий бежал из Гощи.
Возможно, что Отрепьев какое-то время провёл у запорожских казаков. По некоторым данным, Григорий будто бы бежал к запорожцам в кош старшины Герасима Евангелика и был там с честью принят.
Из Сечи Гришка отправляется в город Брачин к православному владетельному князю Адаму Вишневецкому. Надо ли говорить, что Отрепьев вскоре открылся князю. По одним сведениям, он повторил трюк со смертельной болезнью и исповедью на смертном одре. По другой версии, Отрепьев помогал князю мыться в бане и получил плюху за небрежность. Тогда оскорблённый «царевич» воскликнул: «Князь, вы не знаете, кого бьёте!» и показал дорогой крест, якобы возложенный на него при крещении крёстным отцом князем Мстиславским.
Адам Вишневецкий признал Отрепьева царевичем. Причём главную роль сыграла не доверчивость князя, а его территориальные споры с Московским государством. В конце XVI века семейство Вишневецких захватило довольно большие территории вдоль обоих берегов реки Сули в Заднепровье. В 1590 году польский сейм признал законными приобретения Вишневецких, но московское правительство часть земель считало своими. Между Польшей и Россией был «вечный» мир, но Вишневецкий плевал равно как на Краков, так и на Москву, продолжая захват спорных земель. Самые крупные инциденты случились на Северщине, из-за городков Прилуки и Сиетино. Московское правительство утверждало, что эти городки издавна «тянули» к Чернигову и что «Вишневецкие воровством своим в нашем господарстве в Северской земле Прилуцкое и Сиетино городище освоивают». В конце концов, в 1603 году Борис Годунов велел сжечь спорные городки. Люди Вишневецкого оказали сопротивление. С обеих сторон были убитые и раненые.
Вооружённые стычки из-за спорных земель могли привести и к более крупному военному столкновению. Именно эта перспектива и привела Отрепьева в Брачин. По планам Гришки, Вишневецкий должен помочь ему втянуть в военные действия против Московского государства татар и запорожцев.
Царь Борис обещал князю Вишневецкому щедрую награду за выдачу «вора», но получил отказ. Тогда Вишневецкий, опасаясь того, что Борис применит силу, отвёз Отрепьева подальше от границы в городок Вишневец.
7 октября 1603 года Адам Вишневецкий пишет коронному гетману и великому канцлеру Польши Яну Замойскому о появлении царевича Дмитрия, и бродяга становится для панов законным претендентом на престол.
Для Отрепьева самой трудной частью авантюры было признание его польскими магнатами. Вторая же фаза — сбор войска для вторжения в Россию — особой сложности не представляла. К началу XVII века Речь Посполитая (буквально «Польская республика») формально оставалась унитарным государством, а фактически представляла собой нечто типа федерации с очень слабой центральной властью.
Как уже говорилось, польские магнаты являлись неограниченными правителями на своих территориях. Магнаты содержали большие частные армии. Причём армии наиболее богатых феодалов были соизмеримы с королевским войском, а иногда и превосходили его. Частные армии магнатов периодически воевали между собой, с королевским войском и с соседями Речи Посполитой. К примеру, те же Вишневецкие в XVI — начале XVII века постоянно вели «частные» войны с Московским государством, с Крымским ханством и с Турцией. Так, Дмитрий Вишневецкий, родной дядя уже известного нам Адама Вишневецкого, двинулся с войском в Молдавию, чтобы стать там правителем («господарем»), но потерпел поражение и был казнён в Стамбуле.
Соответственно, мир любого соседнего государства с Речью Посполитой мог означать лишь то, что королевское войско не будет нападать на данного соседа в период действия данного договора. А магнаты смотрели на мирные договоры исключительно с точки зрения своей выгоды.
Отметим ещё один важнейший для феодального общества аспект — кичливая и переполненная сословными предрассудками польская знать была... беспородна, если не считать небольшого числа дворян, в жилах которых текла кровь Рюриковичей и Гедиминовичей. Как писал крупный специалист в области генеалогии П. Н. Петров[43]: «А о польских не литовского происхождения (рода Гедиминова) князьях природных мы можем одно сказать, что они все перемёрли ещё при царствовании династии Пястов» (то есть в XIII—XV веках). Большинство магнатов были безродными выскочками, захватившими силой владения соседей.
В XVI—XIX веках в Польше был самый высокий в мире процент дворян по отношению ко всему населению страны. Попасть в дворяне было сравнительно просто. В Польше существовали еврейские конторы, специализировавшиеся на подделке различных документов, свидетельствовавших о дворянском происхождении и иных заслугах заказчиков. Позднейшие исследователи отмечали высокий уровень качества таких подделок.
Естественно, что подавляющее большинство таких дворян не имели крепостных, работать они не хотели, а умели лишь пить, плясать, драться на саблях и горлопанить о «вольностях шляхтетских». Кормились они в основном за счёт разбоя и подачек магнатов. Надо ли говорить, что для большинства буйных панов появление в Польше царевича Дмитрия было просто подарком.
Узнав от Адама Вишневецкого о появлении самозванца, канцлер Замойский посоветовал Вишневецкому известить обо всём короля, а затем отправить и самого москвитянина либо к королю, либо к нему гетмана.
1 ноября 1603 года польский король Сигизмунд III пригласил папского нунция Рангони и уведомил его о появлении в имении Адама Вишневецкого москвитянина, который называет себя царевичем Дмитрием и намеревается вернуть себе престол с помощью казаков и татар. Король приказал Вишневецкому привезти Отрепьева в Краков и представить подробное донесение о его личности.
Адам Вишневецкий исполнил приказ царя относительно доклада и переслал в Краков подробную запись рассказов Отрепьева. Но переписка с Замойским убедила его в том, что король не склонен поддерживать самозванческую интригу, и поэтому Вишневецкий не спешил передавать самозванца королю.
Дело в том, что и король Сигизмунд III, и канцлер Замойский оказались в крайне сложном положении. С одной стороны, им не хотелось нарушать мир и затевать большую войну с Москвой. (Не надо забывать о шведской угрозе с севера и личных счётах Сигизмунда со шведским королём). С другой стороны, король и канцлер были не прочь устроить смуту в России и серьёзно ослабить её. С третьей стороны, король боялся, что в случае успеха похода самозванца за счёт ограбления России и присоединения русских земель укрепится позиция магнатов и, соответственно, ослабнет королевская власть. Наконец, была вероятность и провала вторжения на Русь, после чего буйные паны, запорожские казаки и всякий сброд могут начать рокош в самой Польше или в Малороссии.
Адам Вишневецкий предпочёл бы действовать с согласия короля и канцлера, но был готов затеять войну и без них. Адам публично в присутствии послов крымского хана заявил, что он, в отличие от короля, не связан присягой о мире с царём Борисом и может действовать, не считаясь с мирным договором с Россией. В январе 1604 года Вишневецкий начал собирать войска в своей вотчине в Лубнах на реке Суле.
Но вскоре между Лжедмитрием и Вишневецким возникли серьёзные разногласия. Вишневецкий не собирался идти на Москву, да и сил для этого у него было мало. Он собирался вести «частную» войну с московскими воеводами на малороссийских землях. Целью «частной» войны Вишневецкого был захват нескольких городков, контролируемых Москвой, а затем — заключение выгодного мира с царём Борисом. Не исключено, что на мирных переговорах голова Отрепьева стала бы разменной монетой. Самозванца, естественно, такие планы князя Адама не устраивали, к тому же у него к началу 1604 года появились и другие покровители.
Дело в том, что Константин Вишневецкий (двоюродный брат Адама Вишневецкого) познакомил Лжедмитрия со своим тестем сандомирским воеводой Юрием Мнишеком. Проходимец и авантюрист Мнишек буквально ухватился за самозванца. В дело пошла и дочь Мнишека Марина. О пылкой взаимной страсти Лжедмитрия и Марины писали все, кому не лень, от Шиллера до Пушкина. Я же нахожусь в затруднении и не могу отделить страсть от расчёта в отношениях этой «сладкой парочки». Безусловно, кокетливая шляхтянка не могла не произвести сильного впечатления на беглого монаха, который раньше видел боярышень только в возках на улицах. Не будем забывать, что не только боярыни, но и даже московские царицы никогда не бывали на торжественных церемониях и на пирах вместе с мужчинами. Вспомним, как через сто лет молодой Пётр увлёкся первой встреченной в немецкой слободе иностранкой Анной Монc.
Но есть и другой пример: Наполеон и Мария Валевская, где расчёт и любовь переплелись неразрывно. Ни сама Мария, ни её многочисленные родственники и друзья не согласились бы на роман с каким-нибудь богатым и родовитым, но не имеющим политического влияния германским принцем. В свою очередь, Наполеон постоянно имел мелкие интриги в завоёванных странах, но всегда знал меру. Он нигде не позволил бы себе завести, скажем, «голландскую» или «баварскую супругу». Зато роман с Марией не без молчаливого согласия князя был предан огласке. О нём судачили во всех гостиных Варшавы, вся армия обсуждала «польскую супругу» императора. Надо ли говорить, что Валевской и Ко нужен был император для воссоздания Речи Посполитой на немецкой, а в первую очередь — на русской территории. А Наполеону нужны были польские штыки и сабли, деньги и провиант. Замечу, что Наполеон все свои войны вёл за счёт населения иностранных государств, и французский бюджет в его правление не имел дефицита. Ну, а достижение больших политических целей через постель было приятно обеим сторонам.
Аналогичная ситуация сложилась и в 1603 году, и невозможно точно сказать, кому больше был выгоден союз — Лжедмитрию или Мнишекам.
Лакмусовой бумажкой в романе самозванца с Мариной могут быть все брачные договоры, заключённые Мнишеками с самозванцем. Одуревшие от жадности Юрий и Марина требовали много, а Григорий покорно на всё соглашался. При этом он прекрасно знал, что выполнение хоть половины условий Мнишеков стоило бы головы не только ему, но и самому законному московскому царю, тому же Фёдору Иоанновичу или даже Ивану Грозному.
В ноябре 1603 года король Сигизмунд изъявил желание видеть Дмитрия в Кракове. В это время в польских верхах шла борьба двух партий. Против поддержки самозванца решительно выступали наиболее умные политики и военачальники. Среди них были Ян Замойский, Константин Острожский, Карл Ходкевич, браславский воевода Збаражский и другие.
Хотя, согласно конституции, король должен был принять мнение Замойского и Ходкевича, у него были и другие, менее официальные, но более желанные для него советчики. Они принадлежали к второстепенным личностям в стране. Это были царедворцы, шедшие по следам братьев Мнишеков, такие прижившиеся в Польше выходцы, как Андрей Бобола, Бернард Мациевский и Сигизмунд Мышковский, или наёмные иностранцы, как немец Врадер и итальянец де ля Кола, и наконец главная придворная дама королевства Урсула Гингер. Этот маленький мирок, легко доступный всяким интригам, находился вместе с самим королём под сильным влиянием иезуитов и, в частности, под влиянием духовника короля отца Барча. А между тем отцов-иезуитов уже насторожили известия, приходившие из Самбора.
Настоящий или самозванный, но обращённый в католичество царевич мог сесть на московский престол, а следом за ним в Россию смогли бы проникнуть и члены Общества Иезуитов. Чисто личные соображения побуждали к тому же и короля Сигизмунда. Будучи ревностным католиком, он готов был, кажется, пожертвовать Польшей, чтобы только ввести в католицизм Московское государство. Недавно он потерял своё наследие в Швеции, и эта страна в равной мере волновала его как своими политическими, так и близкими его сердцу религиозными интересами.
В феврале 1604 года король официально обратился к сейму, прося его высказаться по поводу претендента на русский престол. По двум наиболее существенным вопросам — о подлинности Дмитрия и о предполагаемом участии Польши в его предприятии — король почти единогласно получил отрицательный ответ. «За» были только краковский воевода Николай Зебржидовский и гнезненский архиепископ прелат Ян Тарковский.
Тем не менее, в первых числах марта 1604 года Мнишек и Лжедмитрий объявились в Кракове. С самого начала Мнишек показал себя отличным политиком. Он начал с того, что устроил большой пир, куда пригласил и членов сейма. Естественно, что центральное место на пиру занимал Лжедмитрий. Претендент появился со свитой из нескольких «знатных московитов». На деле это были бродяги, бежавшие из России, или казаки. Но пьяные паны не особенно разбирались в этом, главное, что свита оказывала почти царские почести претенденту.
Вскоре самозванцу представили пятерых братьев Хрипуновых, бежавших из России. Хрипуновы были дворянами из города Зубцова. Все пятеро дружно признали в претенденте царевича Дмитрия. Вопрос, откуда они могли знать царевича раньше, поляков, естественно, не интересовал. Интересно, что показания Хрипуновых Отрепьев и Мнишек широко разрекламировали среди поляков. Но с собой в Москву Лжедмитрий Хрипуновых не взял, и впоследствии, когда Лжедмитрий уже царствовал, они вынуждены были просить покровительство короля, чтобы получить разрешение вернуться в Россию, и при его поддержке получили там земельные наделы.
Вскоре Сигизмунд III сделал решительный шаг: 15 марта претенденту была назначена аудиенция. Представ перед королём, Лжедмитрий произнёс напыщенную речь, пестрящую многочисленными латинскими изречениями, риторическими фигурами и сравнениями, в которых более или менее удачно приводились подобные случаи из истории и преданий. В своём ответе Сигизмунд, связанный мнением сейма, дал понять, что он не признает Дмитрия, не даст ему ни одного солдата и не нарушит перемирия, заключённого с царём Борисом, но он всё это позволит Мнишеку и даже будет тайно поддерживать это предприятие.
Для начала, сразу же после аудиенции, Лжедмитрия осыпали подарками, назначили ему ежегодное содержание в четыре тысячи флоринов, правда, из доходов Самборской экономии, что вряд ли понравилось Мнишеку. Кроме того, король взял на себя некоторую долю расходов для дальнейшего пребывания претендента в Кракове. Ходили также слухи, что Сигизмунд заказал для будущего царя великолепный столовый сервиз с русскими гербами и что он сам ежедневно видится с претендентом.
Разумеется, король делал всё это не ради красивых глаз беглого монаха. Прежде чем попасть в королевскую резиденцию Вавель, Лжедмитрий был вынужден дать польской короне клятвенное обещание: отдать Польше половину Смоленской земли и часть Северской; заключить вечный союз между обоими государствами; разрешить свободный въезд иезуитов в Московию; позволить строить католические церкви и, наконец, обещал помочь королю вернуть шведский престол.
По сему поводу польский историк Казимир Валишевский писал: «Приходится сознаться, что, отдавая больше, чем он получал, Дмитрий заключал невыгодную сделку. Ведь в этой стране Речи Посполитой попустительство, на которое дал своё согласие Сигизмунд, столь же мало значило, как и королевская власть. Он избавлял Мнишека отличных тревог, он мог подстрекнуть и ещё нескольких искателей приключений, но, в сущности, вопреки желанию и первоначальному чаянию воеводы, дело не пошло дальше авантюры... Да, Дмитрий давал слишком много. Но обещания ничего не стоят тому, кто не намерен их сдержать; и, здраво рассуждая, невозможно приписать такой невероятной наивности Сигизмунду и его советчикам, уверенности, что он сдержит своё обещание, когда у него явится желание и он получит власть исполнить то, что теперь обещал. Для московского царя это равнялось бы самоуничтожению! Весьма вероятно, что этот необычайный договор, тотчас же спрятанный королём в шкатулку, ключ от которой хранился у него, был в глазах Сигизмунда только залогом, бумажкой, которую можно будет использовать впоследствии, при более серьёзных сношениях, как средство прижать».[44]
После аудиенции с королём самозванец заказал себе парадный портрет. Подпись к портрету гласила: «Дмитрий Иванович, великий князь Московии, 1604 г. В возрасте своём 23». Летом 1604 года настоящему царевичу Дмитрию, сыну Ивана Грозного, был бы 21 год. Вероятно, самозванец сам придумал подпись к портрету и указал свой настоящий возраст. На портрете был изображён темноволосый молодой человек с волевым лицом. Облик самозванца был явно сильно приукрашен. Художник Лука Килиан по своей инициативе выгравировал другой портрет Лжедмитрия, и, видимо, он был более реалистичным. На гравюре изображён малопривлекательный мужчина — приземистый, намного ниже среднего роста, непропорционально широкий в плечах, почти без талии, с короткой шеей. Руки сильные, но разной длины. В чертах лица видны сила и грубость. Лицо круглое, без усов и бороды (видимо, они не росли вообще, так как на Руси борода считалась признаком мужества). Волосы светлые, рыжеватые. Около носа две большие бородавки. Глаза маленькие, тяжёлый взгляд дополнял гнетущее впечатление.
Ещё до встречи с королём Лжедмитрию пришлось познакомиться и с папским нунцием Клавдием Рангони. В длительной беседе нунций дал понять, что если претендент желает получить помощь от Сигизмунда, то должен отказаться от греческой веры и вступить в лоно римской церкви. Лжедмитрий немедленно согласился и, за невозможностью поцеловать папскую туфлю, облобызал башмак Рангони. Последний причастил претендента и миропомазал. Затем Лжедмитрию пришлось побывать на исповеди у монаха-иезуита.
24 апреля 1604 года Лжедмитрий написал письмо папе Клименту VIII. В нём Отрепьев именовал себя «самой жалкой овечкой», «покорным слугою» Его Святейшества. Он отрекался от «заблуждения греков», признавал непорочность догматов веры «истинной Церкви» и, наконец, целовал ноги Его Святейшества, как «ноги самого Христа», и исповедовал полную покорность и подчинение «верховному пастырю и отцу всего христианства». В то же время, хотя он и рад был, что нашёл вечное царство, более прекрасное, чем то, которое у него так несправедливо похитили, и выражал готовность, если на то будет воля Провидения, отказаться от престола своих предков, он допускал также, что Всевышний мог избрать его проповедником истинной веры, дабы обратить заблудшие души и возвратить в лоно католической церкви великую и набожную нацию.
Получив сие послание, Климент VIII сделал то же, что сделал Сигизмунд. Обещания претендента были приняты в Риме с радостью, и папа написал на полях письма: «Возблагодарим премного бога за это...» Иезуиты получили полномочия использовать таким образом достигнутый в религиозном отношении успех. Что же касается политической стороны дела, то тут папа наоборот оказался крайне острожным. Он соглашался не видеть в Дмитрии более нового португальского короля-самозванца, но в ответе на его послание называл его «дорогим сыном» и «благородным господином» — и всё!
Известив папу о своём обращении в католичество, Лжедмитрий в тот же день покинул Краков и вместе с Юрием Мнишеком направился в Самбор. В самборском замке Лжедмитрия ожидал серьёзный разговор с будущим тестем. Ведь самозванец обещал отдать королю значительную часть земель, обещанных Мнишеку ещё в феврале 1604 года. Поэтому Лжедмитрию пришлось заключить новый договор с Мнишеком. В этом договоре, подписанном 24 мая 1604 года, самозванец торжественно клялся под страхом анафемы и обещал: 1) тотчас по вступлении на престол выдать Мнишеку один миллион польских золотых для подъёма в Москву и уплаты долгов, а Марине прислать бриллианты и столовое серебро из царской казны; 2) отдать Марине Великий Новгород и Псков со всеми жителями, местами, доходами в полное владение, как владели прежние цари. Города эти оставались за Мариной, хоть бы она не имела потомства от Дмитрия, и вольна она в них судить и рядить, постановлять законы, раздавать волости, продавать их, также строить католические церкви и монастыри, в которых основывать латинские школы. При дворе своём Марина также вольна держать латинских духовных и беспрепятственно отправлять своё богослужение, потому что он, Дмитрий, соединился уже с римской церковью и будет всеми силами стараться привести и народ свой к этому соединению. В случае, если дело пойдёт плохо и он, Дмитрий, не достигнет престола в течение одного года, то Марина имеет право взять назад своё обещание или, если захочет, то ждать ещё год.
Не прошло и месяца, как Лжедмитрий вынужден был заключить другой договор. В этом договоре, подписанном 12 июня 1604 года, Лжедмитрий обязывался уступить Юрию Мнишеку княжества Смоленское и Северское в потомственное владение, и так как половина Смоленского княжества и шесть городов из Северского княжества отойдут королю, то Мнишек получал ещё из близлежащих областей столько городов и земель, чтобы доходы с них равнялись доходам с городов и земель, уступленных Сигизмунду.
Как писал С. М. Соловьёв, «Мнишек собрал для будущего зятя 1600 человек всякого сброда в польских владениях, но подобных людей было много в степях и украйнах...»[45]. Цитата приведена умышленно, дабы автора не заподозрили в предвзятости. Первоначально местом сбора частной армии Мнишека был Самбор, но затем её передислоцировали в окрестности Львова. Естественно, что это «рыцарство» начало грабить львовских обывателей, несколько горожан было убито. В Краков из Львова посыпались жалобы на бесчинства «рыцарства». Но король Сигизмунд вёл двойную игру, и пока воинство Мнишека оставалось во Львове, король оставлял без ответа жалобы местного населения на грабежи и насилия. Папский нунций Рангони получил при дворе достоверную информацию о том, что королевский гонец имел инструкцию не спешить с доставкой указа во Львов.
Любопытно, что польские историки оправдывают поход этого сброда на Москву. Тот же Казимир Валишевский писал: «В оправдание Польши надлежит принимать в соображение то обстоятельство, что Московия семнадцатого века считалась здесь страной дикой и, следовательно, открытой для таких предприятий насильственного поселения против воли туземцев; этот исконный обычай сохранился ещё в европейских нравах, и частный почин если и не получал более или менее официальной поддержки заинтересованных правительств, всегда пользовался широкой снисходительностью».[46]
Таким образом, с польской точки зрения, сей поход был лишь экспедицией в страну диких туземцев.
Между тем король не только смотрел сквозь пальцы на сборы частной армии, но и осуществлял дипломатическую поддержку самозванца. В начале лета 1604 года король дал аудиенцию крымскому послу Джану Черкашенуку и пообещал «уплатить Крыму казну за два года»[47], если хан согласится помочь самозванцу. По возвращении в Крым Джан доложил о предложении короля хану Бора-Газы Гирею. Тем не менее, помощи от крымцев Лжедмитрий не получил. Зато к нему присоединилось около двух тысяч запорожских и малороссийских казаков.
Армия Мнишека медленно приближалась к русским границам. Войско делало в день по две-три мили, иногда останавливалось в одном месте на несколько дней. К концу первых двух недель похода Лжедмитрий всё ещё оставался в пределах Львовщины. Во время остановки в Глинянах в начале сентября был проведён смотр. «Рыцарство» собралось в коло[48] и произвело выборы командиров. Мнишек, по его же желанию, был выбран главнокомандующим, а Адам Жулицкий и Адам Дворжецкий — полковниками. Сын Мнишека Станислав стал командиром гусарской роты. Таким образом, Мнишек, его друзья и родственники сосредоточили в своих руках всё командование армией самозванца.
К моменту перехода русской границы в армии Мнишека было 1000—1100 польских гусар, сведённых в роты по двести сабель в каждой, 400-500 человек польской пехоты, от двух до трёх тысяч казаков и до двухсот «москалей», то есть беглых русских.
Надо сказать, что не все русские эмигранты в Польше поддержали самозванца. Так, в Краков к королю явился беглый сын боярский Яков Пыхачёв и заявил, что царевич Дмитрий на самом деле самозванец. Вслед за Пыхачёвым явился более страшный обличитель — монах Варлаам, который рассказал королю и панам о своём путешествии из Москвы в Польшу с царевичем Дмитрием и что Дмитрий на самом деле является беглым монахом Григорием. Обличители появились совсем некстати. Король и не думал о правде слов самозванца, ему нужен был «предлог раздора и войны». А посему Пыхачёв и Варлаам под конвоем были направлены в Самбор к Мнишеку. Там самозванец приказал немедленно казнить Пыхачёва, а Варлаам был заточен в темницу. Некоторые историки удивляются, почему безвестный Пыхачёв был казнён, а куда более опасный для расстриги Варлаам всего лишь заточен в темницу. Дело в том, что со времён Брестской унии (1596 год) в Польше царила атмосфера религиозной нетерпимости, и любое насилие католиков над православными или наоборот приводило к серьёзному конфликту конфессий. Казнь православного монаха католиками могла привести к непредвиденным последствиям.
Как уже говорилось, армия Мнишека, двигаясь по польской территории, безнаказанно грабила местное население. В связи с этим князь Константин Острожский и черкасский староста Ян Острожский отмобилизовали свои частные армии и разместили на границах собственных владений, чтобы не допустить туда «рыцарство». Ян Острожский приказал угнать все лодки и паромы с днепровских переправ в районе Киева. И в течение нескольких дней армия Мнишека стояла на берегу Днепра, не имея средств для переправы. Самозванца выручили киевские мещане, предоставившие средства для переправы. Дело тут, разумеется, не в любви киевлян к «спасённому царевичу», как писали наши историки, а в страстном желании мещан оградить своё имущество от храброго «рыцарства».
13 октября 1604 года войско самозванца переправилось за Днепр и стало медленно продвигаться к ближайшей русской крепости — Моравску (Монастырскому острогу).
Отряд казачьего атамана Белешко скрытно через дремучий лес подошёл к пограничной малой крепости Моравск и выслал парламентёра. Казак подъехал к стене крепости и на конце сабли передал жителям письмо «царевича». На словах он передал, что идёт сам Дмитрий с огромными силами. Застигнутый врасплох воевода Б. Лодыгин попытался организовать сопротивление. Однако служилые взбунтовались, связали воеводу Лодыгина и стрелецкого голову Толочанова. Трофеями казаков стали семь пушек и двадцать затинных пищалей. Сам же «Дмитрий» с основными силами прибыл к Моравску лишь 21 октября.
Под стенами Чернигова самозванца поначалу встретили пушечной пальбой. Но вскоре и там произошёл бунт, воевода князь И. А. Татев был схвачен и передан самозванцу. В Чернигове было захвачено 27 крепостных орудий. Бытует мнение, что и в Чернигове, и в Моравске бунтовали простые жители, так писали все, начиная с Пушкина и кончая Скрынниковым. Их, видимо, смутила фраза из «Сказания о Гришке Отрепьеве» (XVII век): «...смутишася чёрные люди и перевязаша воевод...» Так там «чёрные люди» — это не пахотные крестьяне или посадские, а в значении «негодяи». Население этих пограничных городков было невелико по сравнению с их гарнизонами, состоявшими из профессионалов. Ещё раз повторю, эти ратники чуть ли не каждый год отбивали набеги татар и частных польских армий. Так что маловероятно, что простым жителям удалось обезоружить гарнизоны Моравска и Чернигова.
Поляки и казаки, войдя в Чернигов, разграбили его. Лжедмитрий публично стыдил грабителей и грозил им смертью, но дальше ругани дело не пошло. Знатный дворянин Н. С. Воронцов-Вельяминов наотрез отказался признать самозванца своим государем. Отрепьев приказал убить его. Эта казнь запугала взятых в плен дворян. Воеводы Б. П. Татев, Г. П. Шаховский и другие поспешно присягнули Лжедмитрию.
На помощь Чернигову поспешил отряд русских войск под командованием воеводы Петра Фёдоровича Басманова. В пятнадцати верстах от Чернигова Басманов узнал о его сдаче и отступил в Новгород Северский. В течение недели Басманов готовил крепость к обороне. Местных служилых людей в городе было немного: 104 сына боярских, 103 казака, 95 стрельцов и пушкарей. У Басманова тоже был небольшой отряд, и он запросил подкрепления из близлежащих крепостей. Прибыли ещё 59 дворян из Брянска, 363 стрельца из Москвы и 237 казаков из Кром, Белёва и Трубчевска. Всего в Новгороде Северском было собрано около полутора тысяч человек, умевших пользоваться оружием. Эта цифра хорошо иллюстрирует беспечность царя и его воевод, проворонивших вторжение самозванца.
11 ноября 1604 года войско Лжедмитрия подошло к Новгороду Северскому. Самозванец послал поляков-парламентёров с предложением сдаться. На это со стен закричали: «А, блядские дети! Приехали на наши деньги с вором!» Как видим, русские ратники имели хорошее представление о качественном составе и о целях польского «рыцарства».
13 ноября поляки попытались захватить крепость, но были отбиты, потеряв пятьдесят человек. В ночь с 17 на 18 ноября последовал новый штурм. Поляки пытались поджечь деревянные стены крепости, но это им не удалось. Штурм был отбит с большими потерями. Любопытно, что Казимир Валишевский пишет по сему поводу: «Польские гусары не могли справиться с защищёнными артиллерией фортами». Видимо, деревянный тын показался доблестным гусарам мощным каменным фортом.
После неудачного приступа «рыцарство» взбунтовалось, собрало коло и потребовало для объяснений царевича. Разгневанный Лжедмитрий начал укорять поляков: «Я думал больше о поляках, а теперь вижу, что они такие же люди, как и другие». «Рыцарство» отвечало ему: «Мы не имеем обязанности брать городов приступом, однако не отказываемся и от этого, пробей только отверстие в стене».
Польские отряды уже собрались покинуть Лжедмитрия, как пришла весть о сдаче самозванцу Путивля. Путивль был ключевым пунктом обороны Черниговской земли и единственным из северских городов, имевшим каменную крепость. Однако гарнизон Путивля не захотел воевать. Воевода князь Василий Рубец-Мосальский был связан и приведён к царевичу. По дороге князь оценил ситуацию, при встрече «узнал» царевича и присягнул ему. Впоследствии Рубец-Мосальский стал одним из приближённых самозванца. В Путивле сторонники самозванца захватили большие денежные суммы (казну), отпущенные Москвой на строительство крепостей и жалованье служилых людей всей Черниговской земли.
За Путивлем последовал Рыльск. 23 ноября служилые люди взбунтовались и арестовали воеводу А. Загряжского. Одновременно взбунтовался Курск, где были арестованы воевода князь Г. Б. Роща-Долгоруков и стрелецкий голова Я. Змеев. Оба были доставлены к самозванцу, признали его и вскоре были назначены воеводами в Рыльск.
Советские историки старательно подгоняли действия служилых людей в этих городах, то есть чисто военные бунты, под классовую борьбу. Так, историк И. М. Скляр писал, что «уже осенью 1604 г. лозунг борьбы „за царя Дмитрия“ оказался тесно связанным с призывами к истреблению бояр и дворян». Но факты не подтверждают этот вывод. Бунтовщики нападали на воевод, московских стрельцов и всех тех, кто выступал против «доброго» царя, но как только конкретные бояре и дворяне переходили на сторону Лжедмитрия, бунтовщики не только прекращали враждебное к ним отношение, но и безропотно поступали под их начало.
1 декабря на сторону самозванца перешла маленькая, но имевшая большое стратегическое значение крепостца Кромы, расположенная на московской дороге в сорока верстах от Орла. В Орле находился небольшой гарнизон под началом осадного головы Петра Крюкова. По его просьбе в Орел были присланы дворяне и дети боярские из Козельска, Белёва и Мещёвска, нёсшие годовую службу в Белгороде. Командование над отрядом, собравшимся в Орле, принял стрелецкий голова Григорий Иванович Микулин. (Кстати, личность довольно известная, в 1600 году он ездил послом в Лондон). Отряд сторонников самозванца приблизился к Орлу, но высланная оттуда дворянская сотня наголову разгромила «воров».
28 ноября в Новгороде Северском часть служилых людей, прельщённых посулами самозванца, пытались поднять мятеж. Но воевода Басманов сумел подавить его, после чего восемьдесят человек перебежали из крепости к осаждающим.
Между тем поляки привезли к Новгороду Северскому несколько крепостных пушек, захваченных в Путивле, и начали бомбардировку крепости, не прекращавшуюся ни днём, ни ночью, и после недельного обстрела «разбиша град до обвалу земного».
Чтобы выиграть время, Басманов начал переговоры с Лжедмитрием и попросил заключить двухнедельное перемирие, будто бы необходимое для принятия решения о сдаче крепости. Мнишек и Отрепьев согласились на это.
Басманов использовал перемирие, чтобы исправить повреждения крепости. 14 декабря в крепость прорвалось небольшое подкрепление — сотня стрельцов.
Лишь когда пришли первые известия о вторжении войска самозванца, царь Борис приказал собрать в течение двух недель, к 28 октября, дворянское ополчение. Приказ был повторен трижды, но выполнить его не удалось. Основными причинами этого стали осенняя распутица и нежелание дворян ехать на службу. Борису пришлось применить строгие меры к дворянам, уклонявшимся от службы. Некоторых доставили под стражей, у других описали поместья, третьих наказали батогами. Наконец, к 12 ноября дворянское ополчение собралось в Москве. Заметим, что из этого факта нельзя сделать однозначный вывод об оппозиционности русского дворянства к царю Борису. Спору нет, Борис был не самый популярный правитель в России. Но при сборах дворянского ополчения и до, и после 1604 года дворян-«отказчиков» всегда хватало. В качестве примера скажем, что последний представитель рода Годуновых, сведения о котором найдены мной, Дмитрий Иванович Годунов, уже в начале царствования Петра I был за неявку в полк лишён чина и переписан в звенигородские помещики.
Массовая же неявка в призыв 1604 года была обусловлена и спецификой похода. Нет, конечно, не тем, что дворяне не хотели биться против «истинного царевича», да большинству было плевать на него. А вот сражаться с голозадым воинством, что с «рыцарством», что с нищей шляхтой, что с казаками и со служилыми из пограничных городков — явно не подарок! Заведомо не будет ни славы, ни добычи. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что в случае похода на Польшу, да ещё в союзе со Швецией, явка дворян была бы, по крайней мере, выше средней, поскольку и в Гродно, и в Минске, да и в любой панской усадьбе «контрибуции» нашлось бы более чем достаточно.
Командование армией было доверено Дмитрию Ивановичу Шуйскому, одному из самых бездарных московских воевод. Войско двинулось к Брянску, где простояло около трёх недель. Брянское стояние надоело Борису, и Шуйский был заменён на князя Фёдора Ивановича Мстиславского, столь же знатного и бестолкового воеводу.
18 декабря армия Мстиславского подошла к Новгороду Северскому и простояла в полном бездействии три дня. Воспользовавшись этим, солдаты Мнишека напали на татарский отряд из состава сторожевого полка и разгромили его.
20 декабря противники выстроились на поле друг против друга, но до сражения дело не дошло, обошлось мелкими стычками. Лжедмитрий старался оттянуть начало решительной битвы переговорами, и это ему удавалось, так как Мстиславский тоже не торопился, он ждал подкреплений, хотя у Мстиславского было от 40 до 50 тысяч человек, а у самозванца — не более 15 тысяч.
21 декабря Лжедмитрий атаковал царское войско. Сражение началось стремительной атакой польских гусар на правом фланге войск Мстиславского. Полк правой руки, не получив помощи от других полков, в беспорядке отступил. Одна из польских гусарских рот, следуя за отступавшими, неожиданно оказалась в расположении большого полка около ставки Мстиславского. Там стоял большой золотой стяг, укреплённый на нескольких повозках. Гусары подрубили древко, захватили стяг, сбросили с коня Мстиславского, ранив его при этом в голову На выручку воеводе кинулись русские дворяне и стрельцы. Часть гусар были убиты, остальные, во главе с капитаном Домарацким, взяты в плен. После ранения Мстиславского командование русским войском взяли на себя воеводы Д. И. Шуйский, В. В. Голицын и А. А. Телятевский. Но они не сумели использовать своё численное преимущество и отдали приказ войску отойти.
Лжедмитрий мог праздновать победу. По польским источникам, поляки потеряли убитыми около 120 человек, а русские — до 4 тысяч человек. Хвастливые поляки приписали успех исключительно себе. Они, видимо, в число убитых не включили казаков и русских сторонников самозванца.
После сражения «рыцарство» потребовало у Лжедмитрия денег. Царское войско отступило в полном порядке, и трофеев практически не было. В Северской земле всё, что можно было разграбить, ляхи давно уже разграбили. Пуще всего бесчинствовала рота капитана Фредрова. Выборные из этой роты пришли к самозванцу и заявили: «Дай только нам, а другим не давай: другие смотрят на нас и останутся, если мы останемся». Лжедмитрий поверил и дал денег одной роте. На утаить это от остального войска не удалось, и ситуация ещё больше накалилась.
1 января 1605 года в лагере самозванца вспыхнул открытый мятеж. «Рыцарство» бросилось грабить обозы. Они хватали всё, что попадало под руку: продовольствие, снаряжение, различный скарб. Мнишек попытался остановить грабёж, но следующей ночью мятеж вспыхнул с новой силой. Поляки решили покинуть самозванца. Лжедмитрий ездил по всем ротам, уговаривал «рыцарство» остаться, но в ответ слышал только оскорбления. Один поляк сказал ему: «Дай бог, чтоб посадили тебя на кол». Лжедмитрий дал ему за это в зубы, но этим только распалил поляков, которые стащили с него шубу. Шубу эту потом русские приверженцы самозванца вынуждены были выкупить у поляков.
4 января главнокомандующий Юрий Мнишек покинул лагерь самозванца с большей частью поляков. Формально Мнишек заявил, что едет на сейм в Краков. С Лжедмитрием осталось только полторы тысячи поляков, которые вместо Мнишека выбрали гетманом Дворжицкого. Но вскоре в войско самозванца прибыло большое пополнение — двенадцать тысяч малороссийских казаков.
Лжедмитрий был вынужден снять осаду с Новгорода Северского и двинулся к Севску, который он занял без боя.
Несмотря на бездарные действия русских воевод под Новгородом Северским, царь Борис не только не наложил на них опалу, а, наоборот, щедро наградил.
Защитник Новгорода Северского Басманов был вызван в Москву, где его торжественно встретил сам царь. Басманов получил боярство, большое поместье, две тысячи рублей и много ценных подарков.
На помощь страдавшему от ран Мстиславскому царь послал князя Василия Ивановича Шуйского. Кстати, по получении вестей о появлении самозванца в русских пределах он вышел на Лобное место в Москве и торжественно свидетельствовал, что истинный царевич закололся и был погребён им, Шуйским, в Угличе.
20 января 1605 года русское войско стало лагерем в большом комарицком селе Добрыничи недалеко от Чемлыжского острожка, где находилась ставка Лжедмитрия.
Узнав о подходе русских, самозванец решил немедленно атаковать их. На рассвете 21 января польская кавалерия начала сражение. Дворжицкому удалось потеснить полк правой руки, которым командовал князь Шуйский. Затем польская конница повернула к центру русского войска, где нарвалась на пушки, московских стрельцов и немцев-наёмников, которыми командовали капитаны Маржерет и Розен. Позже поляки утверждали, что по ним был дан залп из двенадцати тысяч пищалей. Так или иначе, но польская конница и казаки обратились в паническое бегство. Лишь пассивность русских воевод, не сумевших организовать преследование врага, предотвратила полное уничтожение всего войска самозванца.
Тем не менее, согласно разрядной записи, на поле боя было найдено и захоронено 11,5 тысячи трупов. Большинство из них (около семи тысяч) были «черкасы», то есть малороссийские казаки. Победителям досталось двенадцать знамён и штандартов и вся артиллерия — тридцать пушек. Русским воеводам удалось захватить несколько тысяч пленных. Всех пленных поляков увезли в Москву, зато казаки всех мастей и русские изменники были повешены.
После сражения Лжедмитрий ускакал с небольшой свитой в Рыльск. Оттуда Отрепьев намеревался бежать в Польшу. Но теперь он оказался во власти своих русских сторонников, которых никто не ждал «за бугром» и которым уже нечего было терять. Тем не менее, Отрепьеву удалось покинуть Рыльск. Для защиты города он оставил местному воеводе князю Г. В. Долгорукову несколько казачьих и стрелецких сотен.
У правительственных войск был многократный перевес над защитниками Рыльска, но взять город они не смогли. Две недели царские воеводы бомбардировали город, пытаясь поджечь деревянные стены крепости. Но пушкари на городских стенах не давали осаждавшим подойти близко к крепости. Штурм также не удался, и на следующий день Мстиславский велел отступать к Севску.
Как только русское войско отошло от Рыльска, жители города сделали вылазку и разгромили арьергард, отступавший в последнюю очередь. Им досталось большое количество имущества, которое Мстиславский не успел вывезти из лагеря.
Эта война зимой, среди заснеженных лесов и полей, была непривычна для дворянского ополчения. Русская армия действовала в местности, охваченной восстанием, среди враждебно настроенного населения, которое отбивало обозы с продовольствием, создавало трудности с заготовкой провианта и фуража. Всё это усугубляло и без того трудное положение армии, которая после трёхмесячной кампании стала быстро «таять». Дворяне дезертировали, разъезжаясь по своим поместьям.
В окрестностях Рыльска русская армия, лишённая надёжных коммуникаций, оказалась в полукольце крепостей, занятых неприятелем. На севере сторонники самозванца удерживали Кромы, на юге — Путивль, на западе — Чернигов. В таких условиях воеводы Мстиславский, Шуйские и Голицын решили вывести армию из охваченной восстанием местности и распустить ратных людей на отдых до новой летней кампании.
Царь Борис, разгневанный отступлением армии от Рыльска, послал к войскам окольничего П. Н. Шереметева и думного дьяка Афанасия Власьева с наказом: «...пенять и распрашивать, для чего от Рыльска отошли». Царь строжайше запретил воеводам распускать армию на отдых, что вызвало недовольство в полках.
В такой ситуации особое значение приобрела маленькая крепостца Кромы, оказавшаяся в тылу правительственной армии. Городок Кромы был построен московскими воеводами в 1595 году. Крепостца господствовала над левым берегом реки Кромы. Город окружали болота, через которые проходила всего одна дорога. Сам город с посадом был укреплён по образцу московских крепостей: снаружи высокий и широкий земляной вал, а внутри такая же бревенчатая стена с башнями и бойницами. Гарнизон состоял из двухсот стрельцов и небольшого отряда казаков. Командовал крепостцой Григорий Ананфиев. Однако перед началом осады в Кромы прибыл атаман Корела с четырьмя сотнями донских казаков.
Правительственные войска Шереметева в течение нескольких месяцев безуспешно осаждали Кромы. Не помогли и несколько осадных орудий, доставленных под Кромы в конце февраля. С некоторой долей упрощения можно сказать, что с февраля 1605 года война с самозванцем из манёвренной перешла в позиционную. Царские войска оказались в положении мужика, поймавшего медведя, но не имевшего сил его вытащить из берлоги.
Развязка наступила в результате случайности или козней московских бояр. 13 апреля 1605 года царь Борис внезапно умер или был отравлен.
19 апреля под Кромы, где большое царское войско осадило атамана Корелу, прибыл новый второй воевода большого полка Пётр Басманов. Он привёл войско к присяге новому царю Фёдору Борисовичу.
Но через несколько дней после присяги царь Фёдор прислал в действующую армию разрядную роспись. Роспись была формально составлена верно, но фактически она оскорбляла обласканного ранее царём Борисом Басманова. Царь Фёдор мог просто приказать «быть без мест», то есть объявить чрезвычайное положение, при котором царь имел право назначить на воеводские должности кого угодно. Но после окончания похода бывшие воеводы и их потомки лишались права ссылаться на соотношение должностей в этом походе. Но Фёдор то ли по неопытности, то ли по наущению бояр решил действовать по традиции. Когда дьяк огласил роспись в присутствии бояр и воевод, Басманов, «патчи на стол, плакал с час, лёжа на столе, а встав с стола, евлял и бил челом бояром и воеводам всем: „Отец, государи мои, Фёдор Алексеевич точна был дважды больши деда князя Ондреева... а ныне Семён Годунов выдаёт меня зятю своему в холопи, князю Ондрею Телятевскому, и я не хочю жив быти, смерть прииму лутче тово позору“.
О смерти царя Бориса Лжедмитрий узнал в конце апреля. Теперь самозванец предпочёл активным боевым действиям психологическую войну. В лагерь осаждающих под Кромами десятками забрасывались „прелестные“ письма с призывами переходить на сторону самозванца.
Для царских же воевод была подготовлена дезинформация. Правительственные войска перехватили гонца Лжедмитрия, посланного в осаждённые Кромы. В письме говорилось, что польский король послал в помощь Дмитрию воеводу Жолкевского с сорокатысячным войском. Естественно, это была спецоперация самозванца. На самом деле польский сейм, открывшийся 10 января 1605 года, решительно высказался за сохранение мира с Россией. Канцлер Замойский осудил авантюру Отрепьева. Он говорил, что этот враждебный набег на Московию губителен для Речи Посполитой. Самого самозванца канцлер осыпал язвительными насмешками: „...тот, кто выдаёт себя за сына царя Ивана, говорит, что вместо него погубили кого-то другого. Помилуй бог, это комедия Плавта или Теренция, что ли? Вероятное ли дело, велеть кого-то убить, а потом не посмотреть, тот ли убит... Если так, то можно было подготовить для этого козла или барана“.
Все эти факторы привели к росту нестабильности в царском войске. Ряд военачальников составили заговор против царя Фёдора. Немалую роль в организации заговора сыграл талантливый авантюрист Прокопий Фёдорович Ляпунов. У него были свои счёты с Годуновыми. В 1603 году царь Борис велел бить кнутом его брата Захара за торговлю запрещёнными товарами с донскими казаками. Прокопий Ляпунов, его родные братья Григорий, Захар, Александр и Степан, а также двоюродные братья Семён и Василий принадлежали к очень влиятельному в Рязани дворянскому роду.
Много споров среди историков вызывает и поведение Петра Басманова. С одной стороны, он был обласкан Борисом и Фёдором Годуновыми и получил назначение, намного превышающее положенное ему по знатности рода. С другой стороны, заговорщики князья Голицыны по матери приходились ему двоюродными братьями. А отец царицы Малюта Скуратов был инициатором расправы над несколькими Басмановыми. В конце концов и Пётр Басманов перешёл на сторону заговорщиков. По одной версии, Басманов лично возглавил мятеж, а по другой — не принял должных мер для его подавления и позволил для вида связать себя.
7 мая в лагере правительственных войск под Кромами вспыхнул мятеж. На помощь мятежникам подошли войска самозванца. Некоторое число дворян и простых ратников бежали в Москву, остальные присягнули самозванцу.
Первым делом Лжедмитрий распустил царское войско. Значительная часть дворян и простых ратников колебались в своём выборе, а может, они попросту испугались. Иметь такое войско было слишком опасно. Да и сами дворяне и ратники давно мечтали разойтись по домам. Из самых ревностных сторонников самозванца, бывших в царском войске, сформировали особый отряд. Командовать отрядом Лжедмитрий поручил Борису Михайловичу Лыкову.
В середине мая 1605 года Лжедмитрий прибыл в Орел. Там он учинил суд над теми воеводами, которые, попав в плен, отказались ему присягать, „...приидоша ж под Орел и, кои стояху за правду, не хотяху на дьявольскую прелесть прельститися, оне же ему оклеветанны быша, тех же повеле переимати и разослати по темницам“. В тюрьму был отправлен и боярин И. И. Годунов.
Затем самозванец двинулся к Москве. Его сопровождали около тысячи поляков и около двух тысяч запорожских казаков и конных русских ратников. По дороге из Орла в Москву население радостно встречало Отрепьева. Лишь гарнизоны Калуги и Серпухова оказали некоторое сопротивление. Тем не менее, самозванец двигался к Москве крайне медленно.
По приказу царя Фёдора Москва стала готовиться к обороне. На стенах Белого и Земляного города устанавливались пушки.
31 мая отряд казачьего атамана Корелы обошёл заслоны правительственных войск на Оке в районе Серпухова и разбил лагерь в десяти верстах к северу от столицы, на Ярославской дороге. На следующий день посланцы самозванца дворяне Гаврила Пушкин и Наум Плещеев в сопровождении казаков проникли в Москву и собрали на Красной площади большую толпу. С Лобного места Пушкин зачитал грамоту самозванца, написанную на имя бояр Мстиславского, Василия и Дмитрия Шуйских и других, окольничих и граждан московских.
Лжедмитрий напоминал в ней о присяге, данной его отцу, Ивану IV, о притеснениях, причинённых ему в молодости Борисом Годуновым, о своём чудесном спасении (в общих, неопределённых выражениях), прощал бояр, войско и народ за то, что они присягнули Годунову, „не ведая злокозненного нрава его и боясь того, что он при брате нашем царе Феодоре владел всем Московским государством, жаловал и казнил, кого хотел, а про нас, прирождённого государя своего, не знали, думали, что мы от изменников наших убиты“. Самозванец напомнил о притеснениях, какие были при царе Борисе „боярам нашим и воеводам, и родству нашему укор и поношение, и бесчестие, и всем вам, чего и от прирождённого государя терпеть было невозможно“. В заключение Лжедмитрий обещал награды всем, кто его признает, и гнев божий и свой царский в случае сопротивления.
Народ взволновался. Бояре сообщили патриарху Иову о мятеже, тот умолял бояр выйти к народу и образумить его. Бояре вышли на Лобное место, но ничего не могли поделать. Толпа потребовала от князя Василия Шуйского сказать правду, точно ли он похоронил царевича Дмитрия в Угличе? Шуйский ответил, что царевич спасся, а вместо него убит и похоронен попов сын. Ворота в Кремль не были заперты, толпа ворвалась туда и захватила царя Фёдора с матерью и сестрой. Их отправили в старый дом Бориса Годунова, где он жил, будучи боярином. К дому был приставлен крепкий караул.
Другие толпы москвичей кинулись грабить дома Годуновых и их родственников, заодно были разбиты винные подвалы и кабаки. Началось повальное пьянство.
Получив известие о перевороте в Москве, Лжедмитрий 5 июня 1605 года прибыл в Тулу. Там его встретили как царя. Лжедмитрий отправил обращение к Боярской думе с приказом выслать в Тулу князя Мстиславского и прочих главных бояр. По постановлению Думы 3 июня в Тулу отправились князья Н. Р. Трубецкой, А. А. Телятевский и Н. П. Шереметев, а также думный дьяк Афанасий Власьев. Туда же отправились все Сабуровы и Вельяминовы, чтобы вымолить себе прощение Лжедмитрия. Пётр Басманов, расположившийся в Серпухове, именем государя не пропустил родню Годунова в Тулу.
Басманов повсюду искал изменников своего нового государя и беспощадно карал их. По его навету все Сабуровы и Вельяминовы (37 человек) были ограблены донага и брошены в тюрьму.
Лжедмитрия привело в бешенство неподчинение главных бояр его приказу явиться в Тулу лично.
В начале июня к Лжедмитрию на поклон приехал с Дона казачий атаман Смага Чертенский с товарищами. Чтобы унизить посланцев Боярской думы, самозванец допустил к руке казаков раньше, чем бояр. Проходя мимо бояр, казаки ругали и позорили их. Самозванец милостиво разговаривал со Смагой. Затем к руке были допущены бояре, и Лжедмитрий „наказываше и лаяше, яко же прямый царский сын“.
Боярина Телятевского практически выдали казакам на расправу. Казаки избили его до полусмерти и бросили в темницу.
Из Тулы Отрепьев отправился в Серпухов. Дворовыми воеводами при нём состояли князь И. В. Голицын и М. Г. Салтыков, ближними людьми — боярин князь В. М. Мосальский и окольничий князь Г. Б. Долгоруков, главными боярами в полках — князь В. В. Голицын, его родственники князь И. Г. Куракин, Ф. И. Шереметев, князь Б. П. Татев, князь Б. М. Лыков. Из Серпухова навстречу Лжедмитрию выехали князья Ф. И. Мстиславский и Д. И. Шуйский, стольники, стряпчие, дворяне, дьяки и столичные купцы — гости.
В Серпухове самозванец организовал несколько пышных пиров для своих приближённых и московских бояр. В промежутках между пирами Лжедмитрий вёл напряжённые переговоры с боярами.
Ещё в Туле самозванец издал манифест о своём восшествии на престол. Рассчитывая на неосведомлённость большинства жителей Московского государства, Отрепьев врал, что он-де был узнан патриархом Иовом, всем священным собором, Боярской думой и прочими чинами, как „прирождённый государь“. 11 июня Лжедмитрий, будучи ещё в Туле, на своей грамоте пометил: „Писана в Москве“. Вместе с этим манифестом самозванец разослал по городам текст присяги. Это был сокращённый вариант присяги, составленной при воцарении Бориса Годунова и его сына Фёдора. Лжедмитрий использовал тот же приём, к которому прибегли Борис и его сын. Борис, сразу же после смерти царя Фёдора Ивановича, велел принести присягу на имя вдовы его царицы Ирины и на своё имя. Фёдор Борисович в своей присяге тоже поставил на первое место вдовую царицу — свою мать.
Во время пребывания в Польше и северских городах России Лжедмитрий ни разу не упомянул о своей матери Марии Нагой, заточенной в Горицком Воскресенском женском монастыре под именем инокини Марфы. Теперь ситуация изменилась. Отрепьев знал о ненависти инокини Марфы к Годуновым и поэтому рассчитывал на её признание.
Самозванец велел разыскать Нагих или их родственников. Нашли лишь отдалённого родственника Марии Нагой дворянина Семёна Ивановича Шапкина. В Туле Отрепьев торжественно произвёл Шапкина в постельничии, заявив, что „он Нагим племя“. Затем Шапкин с эскортом был экстренно направлен в Горицкий монастырь.
После беседы с Шапкиным с глазу на глаз инокиня Марфа признала сына. Трудно сейчас установить, что больше повлияло на её выбор — ненависть к Годуновым или нежелание быть отравленной или утопленной по дороге. В Горицком монастыре хорошо помнили судьбу княгини Ефросиньи Старицкой и великой княгини Юлиании, жены Юрия, родного брата Ивана Грозного.
Присяга на имя вдовы Грозного была рассчитана на эмоции малограмотных людей. Как могла царствовать монахиня, даже если она и была 20 лет назад седьмой женой царя Ивана?
Из текста присяги самозванцу, по сравнению с присягой Годунову, были исключены запреты добывать ведунов и колдунов, портить его „на следу всяким ведовским мечтанием“, насылать лихо „ведовством по ветру“ и т. д. Подданные только кратко обещали не „испортить“ царя и не давать ему „зелье и коренье лихое“. Вместо пункта о Симеоне Бекбулатовиче и „воре“, называющем себя Дмитрием Углицким, в текст присяги вводился новый пункт о „Федьке Годунове“. Подданные обещали не подыскивать царство под государями „и с изменники их, с Федкой Борисовым сыном Годуновым и с его матерью и с их родством, и с советники не ссылаться письмом никакими мерами“.
Самозванцу было неудобно являться в Москву, пока там находились члены семьи Годуновых. Будь жив царь Борис, Лжедмитрий мог рассчитывать на какие-то политические дивиденды, устроив над ним судилище и приписав ему чудовищные преступления. Однако ни царица, ни царевич не успели совершить ничего ни хорошего, ни плохого, так за что же их казнить?
Однако время поджимало, и самозванцу пришлось пойти на мерзкое, с точки зрения морали, и глупое в политическом отношении убийство. В Москву была послана специальная карательная комиссия в составе князя В. В. Голицына, члена путивльской „воровской“ думы В. М. Мосальского и дьяка Б. Сутупова. Вместе с комиссией в Москву был направлен П. Ф. Басманов.
Прибыв в столицу, комиссия немедленно начала чинить расправу над противниками самозванца. Начали с патриарха Иова. Патриарх в Успенском соборе Кремля готовился к совершению литургии, когда в храм ворвались вооружённые люди. Иова выволокли из алтаря и потащили на Лобное место. Там сторонники самозванца пытались линчевать патриарха за то, что он-де „наияснейшего царевича расстригой называет“. Однако из Кремля сбежались попы и церковные служки, которые подняли крик в защиту патриарха. На помощь Иову кинулась и часть горожан. Стало ясно, что убийство патриарха приведёт к побоищу с непредсказуемыми последствиями. Тогда кто-то из агентов Отрепьева крикнул: „Богат, богат, богат Иов патриарх, идём и разграбим имения его!“ Довод был неотразим, и толпа кинулась грабить патриаршие палаты.
Тем временем агенты Отрепьева отвели Иова обратно в Успенский собор. Туда прибыл вскоре и боярин П. Ф. Басманов. Вооружённые люди в спешке и без особых формальностей произвели низложение патриарха. С Иова сняли панагию и святительское платье и надели простую чёрную ризу. Басманов спросил, куда хотел бы Иов отправиться на монастырское житие. Тот выбрал Старицкий Успенский монастырь, где он принимал постриг и стал игуменом. Затем Иова вывели из собора, посадили на простую телегу и под конвоем отправили в Старицу.
Разобравшись с патриархом, комиссия занялась царём Фёдором и его семьёй. На старое подворье Бориса Годунова, полученное им в приданое от Малюты Скуратова, явились члены комиссии во главе с В. В. Голицыным и отряд стрельцов. Голицын, Мосальский, дворяне Молчанов и Шерефединов и несколько стрельцов вошли внутрь дома. Там раздались отчаянные крики. Через несколько минут на крыльцо вышел Голицын и объявил, что „царица и царевич со страстей испиша зелья и пороша, царевна же едва оживе“. Естественно, что Голицыну никто их москвичей не поверил. Но утверждать, что народ оцепенел от ужаса, узнав о преступлении, и впал в безмолствие, нет никаких оснований. История — не драматический театр. Большинство населения восприняло убийство царской семьи как должное или отнеслось к нему безразлично.
Что касается дочери Годунова Ксении, то её, видимо, недодушили. Князь Мосальский взял её к себе в дом и некоторое время держал взаперти, а затем отдал самозванцу „для потехи“.
Желая угодить самозванцу, московские бояре надругались и над прахом семьи Годуновых. Царь Борис был по обычаю похоронен в Архангельском соборе Кремля рядом с другими московскими правителями. По боярскому приговору тело царя было выкопано, положено в простой гроб и перезахоронено в ограде бедного Варсонафьева монастыря на Сретенке. Следуя версии о самоубийстве, бояре запретили совершить традиционный погребальный обряд над телами царицы Марьи и царя Фёдора. Их отвезли в Варсонафьев монастырь и без всяких почестей и церемоний зарыли недалеко от Бориса Годунова.
Уцелевшие Годуновы, а также их отдалённые родственники Сабуровы и Вельяминовы были по указу самозванца разосланы под стражей по отдалённым городам. Исключение было сделано лишь для недавнего правителя боярина С. М. Годунова. Его отправили в Переяславль-Залесский с приставом князем Ю. Приимковым-Ростовским. Везти боярина в отдалённый город не имело смысла. Пристав получил приказ умертвить его в тюрьме. Вотчины, дома и прочее имущество Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых было отобрано в казну.
20 июня 1605 года по Коломенской дороге в Москву двигалась торжественная процессия. Впереди неё скакали взад и вперёд польские гусары в раззолоченных шлемах и кирасах. В Москву возвращался сын Ивана Грозного. Вокруг него ехали московские бояре. Сзади шли польская пехота и русские стрельцы. Торжественно звонил колокол. Московские улицы были забиты людьми, люди облепили крыши домов и колокольни — всем хотелось посмотреть на чудесно спасшегося царевича.
При приближении процессии народ падал на колени перед новым царём и кричал: „Дай, господи, тебе, господарь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!“ Дмитрий отвечал на эти крики: „Дай бог и вам здоровья! Встаньте и молитесь за меня богу!“
День был солнечный и тихий, но, когда новый царь, переехавший наплывной мост через Московские ворота, вступил на площадь, поднялась сильная буря. Народ заволновался, начал креститься и приговаривать: „Помилуй нас бог! Помилуй нас бог!“ Духовенство встретило царя на Лобном месте с крестами. Отъехав несколько шагов от Лобного места, Дмитрий остановил свою лошадь около церкви Василия Блаженного, снял шапку, взглянул на Кремль, на бесчисленные толпы народа и со слезами стал благодарить Бога, что сподобил его увидеть родную Москву. Народ, видя слёзы царя, тоже стал рыдать.
В Кремле по старинному обычаю Лжедмитрий пошёл по соборам, слушал молебны. Во время молебнов поляки сидели на лошадях, трубили в трубы и били в бубны, и это не понравилось москвичам.
Вопреки легендам, никаких речей при встрече Лжедмитрия сказано не было. Лишь в Архангельском соборе Отрепьев собрался с духом и сказал несколько слов, которых от него все ждали. Обливаясь слезами, Лжедмитрий припал к гробу Ивана Грозного и громко объявил, что „отец его — царь Иоанн, а брат его — царь Фёдор“.
Обойдя соборы, Лжедмитрий направился в тронный зал и торжественно уселся на царский престол. Польские роты стояли строем с развёрнутыми знамёнами под окнами дворца.
Опасаясь за свою безопасность, самозванец велел заменить всю кремлёвскую стражу. Как записал Исаак Масса, „казаки и ратники были расставлены в Кремле с заряженными пищалями, и они даже вельможам отвечали грубо, так как были дерзки и ничего не страшились“.
Новому царю потребовался и новый патриарх. Царь Дмитрий постановил собрать Священный собор. Собравшись в Успенском соборе Кремля, иерархи православной церкви провозгласили: „Пусть будет снова патриархом святейший патриарх господин Иов“. Восстановление Иова в сане патриарха потребовалось собору, чтобы придать процедуре вид законности. Следуя воле царя, иерархи постановили затем отставить от патриаршества Иова, потому что он „великий старец и слепец, и не в силах пасти многочисленную паству“. Патриархом же был единогласно избран рязанский архиепископ Игнатий, грек, бывший раньше архиепископом на Кипре и пришедший в Россию в царствование Фёдора Иоанновича. Игнатий был первым русским иерархом, признавшим самозванца. Игнатий был также единственным архиепископом, прибывшим в Тулу встречать „истинного царя“.
24 июня Игнатия возвели в патриархи. Обратим внимание на даты. Царь повелел собрать собор 21 июня, а через три дня патриарх был избран. Надо ли говорить, что этот „собор“ представлял не русскую православную церковь, а иерархов Москвы и её окрестностей.
Новый патриарх разослал по всем областям грамоты с известием о восшествии Дмитрия на престол и возведении его, Игнатия, в патриаршеское достоинство по царскому изволению, причём предписывал молиться за царя и за царицу-мать, чтобы „возвысил господь бог их царскую десницу над латинством и бусурманством“.
Грамоты Игнатия могли успокоить народ, но среди церковной верхушки сразу же пошли слухи, что Игнатий является сторонником унии с римско-католической церковью. Кстати, после гибели Лжедмитрия I Игнатий бежал в Польшу, получил солидную пенсию от короля Сигизмунда и официально принял унию.
Говоря о церковной политике царя Дмитрия, стоит заметить, что он вернул в Москву сосланного Борисом архимандрита Чудова монастыря Пафнутия и сделал его митрополитом Крутицким. Так Гришка отблагодарил своего чудовского покровителя. Зато поставленный Борисом архимандрит Чудова монастыря был отправлен в ссылку. Бесследно исчезли также несколько иноков Чудова монастыря.
На мой взгляд, в первые дни пребывания в Москве царь Дмитрий делает лишь удачные ходы, разумеется, с учётом ситуации, в которой он оказался. Резкий контраст с остальной деятельностью самозванца представляет собой дело Шуйских. 23 июня Василия Шуйского и его братьев Дмитрия и Ивана арестовывают по приказу царя. Шуйских обвиняют в распускании слухов о самозванстве царя, а по другой версии — даже в заговоре. На следующий день Боярская дума приговорила Василия к смертной казни, а Дмитрия и Ивана — к заключению. Ещё через день, 25 июня, состоялась инсценировка смертной казни, в ходе которой царский гонец эффектно заявил о помиловании осуждённых. Все три брата были сосланы в пригород Галича, а их имения отобраны в казну. Однако через месяц, 30 июля, царь Дмитрий полностью простил Шуйских, вернул их в Боярскую думу и возвратил всё конфискованное имущество, включая вотчины.
Единственное разумное объяснение случившемуся то, что Гришка решил пугнуть Василия Шуйского, чтобы тот себя не забывал. Говорить о каком-то ультиматуме Боярской думы царю, как это делает Р. Г. Скрынников, просто нелепо. Якобы ...бояре не посмели открыто перечить царю на соборе. Но после собора они сделали всё, чтобы не допустить казни князя Василия. Отмена казни Шуйского явилась первым успехом Думы».[49] Почему тогда Дума не добилась успехов по более принципиальным для неё вопросам? И зачем, к примеру, Романовым и Василию Васильевичу Голицыну требовать возвращения из ссылки своего основного конкурента Василия Шуйского?
А тем временем к Москве приближалась карета с «матерью» самозванца. В присяге и других официальных документах её именовали царицей, хотя инокиня Марфа, как, впрочем, любая другая монахиня (или монах), не могла быть светским правителем. Хотя два сапога — пара. Беглый монах нетерпеливо ждал из монастыря беглую монахиню.
Для пущего фарса сопровождал монашку князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, которому специально для сего спектакля был присвоен титул «Великого Мечника». На Руси такого титула отродясь не бывало, но Гришке понравилось одеяние великого мечника при дворе короля Сигизмунда, и он решил собезьянничать.
«Царица» Марфа остановилась в селе Тайнинском в десяти верстах от Москвы в путевом дворце, построенном для царей, отправлявшихся на богомолье в Троицу.
17 июля к ней приехал «царь» Дмитрий. Встреча двух расстриг была очень хорошо отрежиссирована. Она состоялась на поле, где собралось несколько тысяч людей. Обливаясь слезами на большой дороге (Ярославском шоссе), «мать» и «сын» бросились в объятия друг друга. Затем сладкая парочка отправилась в шатёр, где некоторое время они беседовали наедине. Выйдя из шатра, «царица» села в карету и медленно поехала к Москве. Её «сын» шёл пешком рядом с каретой. Ночь они провели в путевом дворце у самых стен столицы.
На следующий день состоялся торжественный въезд в Москву. Теперь царь ехал верхом рядом с каретой матери. Над Москвой непрерывно гудели колокола. Прибыв в Кремль, мать и сын отправились на службу в Успенский собор.
Местожительством царицы был определён Воскресенский монастырь, куда нежный «сын» каждый день наносил визит. В день приезда «матери» Лжедмитрий назначил срок коронации — 30 июля.
И действительно, коронация состоялась в срок. По обычаю русских царей царский дворец был разукрашен, а путь через площадь в Успенский собор устлан золототканым бархатом. В соборе возле алтаря Отрепьев повторил заученную речь о своём чудесном спасении. Патриарх Игнатий надел на голову самозванца венец Ивана Грозного, бояре поднесли скипетр и державу. Чтобы ещё раз подчеркнуть своё родство, Отрепьев приказал короновать себя ещё один раз у гроба «предков» в Архангельском соборе. Облобызав надгробия всех великих князей, самозванец вышел в придел, где находились могилы Ивана Грозного и Фёдора. Там его ждал архиепископ Архангельского собора Арсений. Он возложил на голову самозванца шапку Мономаха. При выходе из собора бояре осыпали нового царя золотыми монетами.
По обычаю после коронации приближённых царя ожидали награды. Естественно, прежде всего были награждены поляки и верные самозванцу русские худородные дворяне типа Басманова. Кое-что получили и бояре. Фёдор Мстиславский получил вотчину в Венёве, прощённый Василий Шуйский — волость Чаронду, Богдану Бельскому вернули все его старые вотчины, конфискованные Борисом Годуновым.
Особое внимание самозванец уделил своим «родственникам». Так, Михаил Нагой получил боярство, чин конюшего и большие подмосковные вотчины Годуновых. Но больше всех получили Романовы. Скромный инок Филарет возведён в сан ростовского митрополита.
После коронации самозванцу настал черёд платить самым большим кредиторам — польскому королю и Юрию Мнишеку.
Но самоуверенный авантюрист не терял присутствия духа. Мало того, он первым из русских правителей принял императорский титул. Теперь в официальных обращениях Отрепьев именовал себя так: «Мы, наияснейший и непобедимый самодержец, великий государь Цесарь», или «Мы, непобедимейший монарх божьей милостью император и великий князь всея России и многих земель государь и царь самодержец и прочая, и прочая, и прочая». Увы, самозванный император не мог по-латыни написать свой титул без грамматических ошибок.
Узнав о воцарении Дмитрия, польский король Сигизмунд поспешил отправить в Москву велижского старосту Александра Гонсевского. Официально акция Гонсевского представлялась визитом вежливости. Сигизмунд приветствовал Дмитрия по случаю его воцарения и приглашал его на свою свадьбу с эрцгерцогиней Констанцией. Но, очевидно, для такого заурядного поручения король не избрал бы одного из своих лучших воевод. Гонсевский должен был поднять вопрос о передаче обещанных королю русских земель и о совместной войне со Швецией. В королевской канцелярии даже подготовили текст письма «шведскому узурпатору Карлу» от великого князя московского Дмитрия. (Сигизмунд явно, не был лишён чувства юмора!)
Принять требования короля для самозванца означало подписать самому себе смертный договор. Передача Польше русских земель неизбежно привела бы к перевороту в Москве. К войне со Швецией Россия была не готова. Шведские войска отличались хорошим вооружением и прекрасной выучкой, поэтому шансы на победу были невелики. И, наконец, целью войны для Сигизмунда было свержение с престола короля Карла IX и объединение двух государств под властью короля Сигизмунда. Понятно, что появление польско-шведского государства, «от можа до можа» (от Чёрного моря до Северного Ледовитого океана), эдакой сверхдержавы XVII века, стало бы величайшей опасностью для России.
Но поляки явно не на того напали. Гришка решил обыграть всех: и Сигизмунда, и польских панов, и даже римского папу.
Для начала Дмитрий придрался к титулу в королевской грамоте. Гришке принципиально не хотелось числиться великим князем московским, а хотелось писаться не менее чем «императором» и «непобедимым Цесарем». Гонсевский от такого поворота буквально обалдел и демонстративно раскланялся.
Я воздержусь от подробного описания дипломатических нюансов польско-русских отношений. Скажу лишь, что Сигизмунд и Дмитрий пытались надуть друг друга на уровне мошенников-рецидивистов. Так, Сигизмунд начал шантажировать Дмитрия, что-де Борис Годунов жив и скрывается в Англии, и обещал помощь в борьбе с «Годуновым». Хитрый Гришка отвечал королю: «Хотя мы нимало не сомневаемся в смерти Бориса Годунова и потому не боимся с этой стороны никакой опасности, однако с благодарностию принимаем предостережение королевское, потому что всякий знак его расположения для нас приятен».
В свою очередь, Дмитрий вступил в связь с панами, учинившими очередной рокош в Речи Посполитой. Возглавил движение пан Зебржидовский, который покровительствовал Гришке во время пребывания его в Польше. Бунтовщики распространяли слухи, что царь Дмитрий шлёт им на помощь большое войско под командованием Василия Шуйского. До посылки войска дело не дошло, но Гришка получил сильный козырь в переговорах с Сигизмундом III.
16 мая 1605 года папой стал Павел V, Камилл Боргезе. Его предшественник, Климент VIII, предусмотрительно оставил без ответа второе письмо Дмитрия от 30 июля 1604 года, где претендент по-прежнему настаивал на своей преданности папскому престолу, точнее указывал на вознаграждение, которое ожидал получить. Читая депешу Рангони от 2 июля 1605 года о событиях в Москве, Павел V вдруг воспрянул духом. С 4 августа папские грамоты летели в Польшу к польскому королю, к кардиналу Мациевскому, к самому Мнишеку, заклиная их воспользоваться ниспосылаемым свыше случаем. Римскому папе казалось, что уния уже торжественно провозглашена в Москве, и он готовился к отправлению своего легата. А пока, в ожидании, он с таким нетерпением торопил отъезд графа Рангони, что нунций, не имея возможности так скоро снарядить племянника в дальний путь, решился послать вперёд одного из его секретарей, Луиджи Пратиссоли, который при случае должен был просить посредничества Дмитрия для доставки польскому нунцию кардинальской шапки, давно ожидаемой им. Рим не мог бы отказать новообращённому, который вёл за собой в лоно церкви миллионы людей!
Но Пратиссоли не удалось в Москве даже начать разговор об унии. 15 ноября 1605 года ему пришлось отправиться обратно в Краков с письмом Дмитрия к нунцию. В письме царь просил представителя папы исходатайствовать для него в Кракове и Риме разрешение Марине в день её коронования причаститься по православному обряду и соблюдать воздержание по средам, а также признание королём польским императорского титула, принятого царём. Об унии не говорилось ни слова. Кроме того, Дмитрий отправил состоявшего при нём патера Андрея Лавицкого с личным посланием к папе. Это послание было целиком посвящено политике, и об унии опять не было сказано ни слова. Дмитрий предлагал план грандиозного крестового похода против Турции с участием России, Польши, Австрийской империи и других государств. В конце послания стояла подпись: «Император Дмитрий».
Папе ничего не оставалось делать, как поверить в искренность Гришки. Теперь ставкой в борьбе за унию стала Марина Мнишек. Кардинал Боргезе написал нунцию, что его святейшество ожидает и духовных плодов от этого брака для блага всего христианства. Сам папа писал Дмитрию, что брак его с Мариной есть дело, в высокой степени достойное его великодушия и благочестия, что этим поступком Дмитрий удовлетворил всеобщему ожиданию. «Мы не сомневаемся, — писал папа, — что так как ты хочешь иметь сыновей от этой превосходной женщины, рождённой и свято воспитанной в благочестивом католическом доме, то хочешь также привести в лоно римской церкви и народ московский, потому что народы необходимо должны подражать своим государям и вождям. Верь, что ты предназначен от бога к совершению этого спасительного дела, причём большим вспоможением будет для тебя твой благороднейший брак». То же самое папа написал Марине и её отцу. Павел V счёл нужным напомнить Дмитрию о письме, которое тот писал к Клименту VIII 30 июля 1604 года. Напомнив о письме, папа повторил свои увещевания просветить светом католического учения народ, до сих пор сидевший во мраке и сени смертной, причём снова обещался прислать благочестивых людей и даже епископов на помощь великому делу, если царь признает это нужным.
Папа так спешил с браком самозванца и Марины, что уполномочил патера Савицкого обвенчать их тайно в Великий пост. Зная, что Лжедмитрий добивается императорского титула, папа через кардинала Боргезе наказал нунцию удовлетворить это желание царя, и поэтому Рангони дал Дмитрию требуемый титул.
Между тем король и паны в Кракове получили первый сигнал из Москвы о том, что положение Дмитрия более чем шатко. Отрепьева до побега в Москве знали слишком многие. Царь Дмитрий не любил сидеть во дворце, он часто появлялся на различных праздниках и потехах. Установить тождественность царя и расстриги было нетрудно. Дмитрий велел доставить в Москву старца Леонида, которого он, будучи в Путивле, с успехом выдал за «истинного» Отрепьева. Однако в Путивле никто ранее не видел в глаза Отрепьева, в Москве же появление Леонида, выдававшего себя за Гришку, наоборот разоблачало самозванца. Старца Леонида поспешно убрали с глаз долой. Некоторое время его держали в Ярославле, затем он исчез без следа.
Лжедмитрий удалил из столицы свою подлинную родню, чтобы рассеять всякие подозрения насчёт родства с Отрепьевыми. Так что воцарение Отрепьева обернулось большой бедой для всех его родных и близких. Родного дядю Юшка упёк в Сибирь. Царь осыпал милостями свою якобы мать Марию Нагую, в то время как его родная мать жила в бедности в Галиче.
Храбрый поначалу Дмитрий начал всего бояться. Так, летом 1605 года для большей помпы Отрепьев вызвал из ссылки бывшего «царя» и «великого князя тверского» Симеона Бекбулатовича. «Царя» хорошо наградили, но 25 марта 1606 года внезапно схватили и отправили в Кирилло-Белозерский монастырь, где и постригли в монахи.
Признание и благословение царицей Марией (инокиней Марфой) самозванца произвело огромный пропагандистский эффект. После коронации Отрепьев захотел устроить ещё одно такое шоу — торжественно разорить могилу царевича Дмитрия в Угличе. Действительно, возникла комичная ситуация: в Москве царствует царь Дмитрий Иванович, сын Ивана Грозного, а в трёхстах верстах от Москвы, в Угличе в Спасо-Преображенском соборе, толпы горожан молятся над могилой того же самого Дмитрия Ивановича. Это наводило людей на опасные размышления: где же находится настоящий Дмитрий? Посему вполне логично было перезахоронить труп мальчика, лежавшего в Спасо-Преображенском соборе, на какое-нибудь захудалое кладбище, соответствующее статусу поповского сына, который якобы был зарезан в Угличе, и тем самым избавить людей от соблазна.
Однако государственная целесообразность и женская логика оказались несовместимыми. Царица Мария устроила бешеную истерику. Она не захотела допустить надругательства над прахом единственного сына. Не знаю, как у кого, но у меня эта дамочка жалости не вызывает. Порядочная женщина, для которой свята память о своём единственном сыне, никогда не допустит спекуляций с его именем.
Ещё в 1604 году царь Борис приказал привезти из монастыря в Москву инокиню Марфу и попросил её ещё раз рассказать о событиях в Угличе. Марфа-Мария могла выйти на Лобное место и публично заявить, что её сын мёртв, и тем самым защитить отечество от разорения, а имя сына — от поругания. Но вздорная бабёнка припомнила Годунову старые обиды и нахально заявила, что не знает, жив ли её сын или нет. Смиренная инокиня Марфа заварила кашу, и ей придётся расхлёбывать эту кашу до конца, сколько бы она ни брыкалась.
Марфа-Мария кинулась за помощью к боярам. Естественно, что бояре для начала сделали вид, что им непонятны причитания царицы по поводу костей какого-то поповича. Пришлось бабоньке популярно всё объяснить. Шуйские и Голицыны обещали ей помочь и уговорить самозванца не разорять могилу в Угличе. Но за это царице пришлось повторить свои объяснения шведскому наёмнику Петру Петрею, состоявшему на русской службе ещё со времён Годунова. В декабре 1605 года Петрей отправился в Польшу, где был тайно принят королём Сигизмундом. Петрей прямо заявил королю, что Дмитрий «не тот, за кого себя выдаёт», и рассказал о признании царицы Марии и о мнении на этот счёт московских бояр.
Несколько позже оппозиционные бояре попытались связаться с королём Сигизмундом через царского посла Ивана Безобразова, который прямо заявил, что Дмитрий будет свергнут в самое ближайшее время.
К концу 1605 года царь Дмитрий буквально сидит на пороховой бочке. И в такой ситуации он идёт на необъяснимый шаг — форсирует сватовство к Марине Мнишек. Царь отправил дьяка Афанасия Власьева в Краков уговорить Сигизмунда на войну с турками и испросить его согласия на отъезд Марины в Москву. Своего же личного секретаря поляка Яна Бучинского Дмитрий отправил к самому Юрию Мнишеку.
Мотивировать как-либо это сватовство Отрепьева невозможно. Польский король не только не настаивал на браке Дмитрия и Марии, а наоборот, Сигизмунд сказал Власьеву, что государь его может вступить в брак, более сообразный с его величием, и что он, король, не преминет помочь ему в этом деле. Но Власьев ответил, что царь никогда не изменит своему обещанию. Сигизмунд же хотел женить Лжедмитрия на своей сестре или на княжне трансильванской.
В самом деле, если Юрий Мнишек станет зятем московского царя и правителем огромных земель, власть короля в Польше неизбежно ещё более ослабнет.
Любовь — не последняя карта в политических играх. Но реальный самозванец, в отличие от пушкинского, совсем не подходит на роль влюблённого Ромео. Как писал Скрынников: «В компании с Басмановым и М. Молчановым он предавался безудержному разврату. Царь не щадил ни замужних женщин, ни пригожих девиц и монахинь, приглянувшихся ему. Его клевреты не жалели денег. Когда же деньги не помогали, они пускали в ход угрозы и насилие. Женщин приводили под покровом ночи, и они исчезали в неведомых лабиринтах дворца. Описывая тайную жизнь дворца, голландец Исаак Масса утверждал, будто Лжедмитрий оставил после себя несколько десятков внебрачных детей, якобы появившихся на свет после его смерти».[50] Добавим, что Дмитрий ещё держал у себя постоянной наложницей царевну Ксению Годунову. Так что о безумной страсти Отрепьева говорить не приходится.
В частной армии Мнишека необходимости у самозванца также не было. Мало того, недисциплинированное и нахальное рыцарство могло само по себе спровоцировать бунт москвичей. Тут вполне уместно вспомнить изречение Наполеона: «На штыках можно прийти к власти, но сидеть на штыках нельзя».
Тем не менее, 2 марта 1606 года из Сандомира отправился в Москву свадебный кортеж в составе двух тысяч человек. 18 апреля у города Орши кортеж вступил на русскую землю. Через два дня в Лубно Михаил Нагой и князь В. М. Мосальский приветствовали Марину от имени царя, уверяя её, что их повелитель ничего не пожалеет для удобства и приятности её путешествия. И в самом деле, на пути к Москве построили 540 мостов. В Смоленске Марине устроили великолепный въезд в обитых драгоценными соболями санях, запряжённых двенадцатью лошадьми. Для переправы через Днепр понадобились паромы. Один из них, слишком перегруженный, потонул, и погибло 15 человек. Перепуганные спутницы Марины приписали своё спасение присутствию патера Анзеринуса.
Ещё в декабре 1605 года Юрий Мнишек писал Дмитрию: «Поелику известная царевна Борисова дочь близко вас находится, благоволите, вняв совету благоразумных людей, от себя её отдалить». Самозванец тянул с этим деликатным вопросом до последнего, но когда Марина оказалась уже в Вязьме, был вынужден отправить Ксению Годунову в Горицкий монастырь на Белоозеро. Там её постригли в монахини под именем Ольга.
В Вязьме Мнишек оставил дочь, а сам поспешил в Москву, куда прибыл 24 апреля. Марина торжественно въехала в Москву 2 мая и остановилась в Воскресенском монастыре в Кремле, где проживала и «мать» Дмитрия инокиня Марфа. «Любящий сын» часто посещал «мать», так что, вопреки обычаю, по которому жених не должен видеть невесту до свадьбы, Дмитрий и Марина, видимо, всё же встречались в стенах монастыря. 6 мая Марина переехала в царский дворец.
Митрополит казанский Гермоген и епископ коломенский Иосааф требовали вторичного крещения невесты-католички. Но Дмитрий избавил от этого Марину, отправив дотошного Гермогена в ссылку. Остальное духовенство вполне устроило миропомазание, составлявшее необходимую принадлежность коронационного обряда.
Свадьба состоялась 8 мая 1606 года. После обручения молодых проводили в Успенский собор. Там патриарх Игнатий совершил обряд миропомазания и торжественно короновал Марину, но царица не взяла причастия, что вызвало сильное возмущение у присутствовавших на церемонии русских. Всё происходившее было невиданным нарушением всех норм и приличий! Православным царицам даже многолетие стали петь лишь со времён Бориса Годунова. Но поляки были довольны. После коронации дьяки выставили всех иноземцев из церкви, и патриарх обвенчал Дмитрия с Мариной по православному обряду.
По приказу царя для размещения родных невесты и других свадебных гостей из кремлёвского дворца выселили не только купцов и духовных, но даже бояр. Арбатские и чертольские священники также были выгнаны из домов, в которых поместили иностранных наёмников.
Чуть ли не ежедневно в городе происходили стычки между поляками и москвичами. (Вспомним 1604 год и жалобы Львовских горожан на бесчинства Мнишека и его компании). Вот пьяные польские гайдуки остановили на московской улице колымагу и вытащили оттуда боярыню. Народ немедленно бросился отбивать женщину. В городе ударили в набат. 16 мая бояре вручили царю жалобу на поляков, напавших на боярыню. Дмитрий положил эту жалобу «под сукно». Мало того, царь запретил принимать у москвичей жалобы на рыцарство.
Вот теперь и настал день «Икс» для бояр Шуйских! Сразу после приезда Марины Василий Шуйский организовывает настоящий заговор. Во главе заговора становятся он сам, Василий Васильевич Голицын и Иван Семёнович Куракин. К ним присоединяется и крутицкий митрополит Пафнутий. Для сохранения единства, необходимого в таком деле, бояре решили первым делом убить расстригу, «а кто после него будет из них царём, тот не должен никому мстить за прежние досады, но по общему совету управлять Российским царством». К заговорщикам примкнули несколько десятков московских дворян и купцов.
Готовясь к войне с Турцией[51], самозванец выслал на южную границу войско под началом Шереметева. Одновременно в Москву были вызваны новгородские дворяне, расположившиеся лагерем в миле от города. Их численность, по Соловьёву, составляла семнадцать тысяч, по Скрынникову — одна-две тысячи человек. Особого значения это не имеет, поскольку и тысячи ратников хватило бы для государственного переворота. Заговорщикам удалось привлечь новгородцев на свою сторону. На совещании заговорщиков Василий Шуйский объявил о страшной опасности, которая грозит Москве от царя, преданного полякам, признался, что самозванца признали истинным Дмитрием только для того, чтобы освободиться от Годунова. Думали, что такой умный и храбрый молодой человек будет защитником православной веры и старых обычаев. Но оказалось, что царь жалует только иностранцев, презирает святую веру, оскверняет храмы божьи, выгоняет священников из домов, которые отдаёт неверным, наконец, женится на польке поганой. «Если мы заранее о себе не помыслим, то ещё хуже будет. Я для спасения православной веры опять готов на всё, лишь бы вы помогли мне усердно: каждый сотник должен объявить своей сотне, что царь самозванец и умышляет зло с поляками. Пусть ратные люди советуются с гражданами, как промышлять делом в такой беде. Если будут все заодно, то бояться нечего: за нас будет несколько сот тысяч, за него — пять тысяч поляков, которые живут не в сборе, а в разных местах», — говорил Шуйский.
Но заговорщики всё же не верили, что большинство будет за них, и поэтому условились по первому набату броситься во дворец с криком: «Поляки бьют государя!», окружить Лжедмитрия как будто для защиты и убить его. Решено было одновременно ворваться в дома к полякам, отмеченные накануне русскими буквами, и перебить ненавистных гостей. Немцев решили не трогать, потому что знали равнодушие этих наёмников, которые храбро сражались за Годунова, верны Дмитрию до его смерти, а потом будут также верны новому царю из бояр.
Дмитрий получил несколько доносов о готовящемся заговоре. Так, 16 мая немецкий наёмник предупредил Дмитрия о заговоре. Другой донос поступил от Юрия Мнишека. Дмитрий постарался убедить тестя в отсутствии повода для беспокойства и даже намекнул на трусость. Однако затем царь приказал Басманову усилить стрелецкие караулы в Кремле и Белом городе. В ночь на 16 мая стрельцы перехватили шестерых неизвестных, проникших в Кремль. Трое были убиты на месте, а других допросили с пристрастием, но те ничего не сказали и умерли под пытками.
Поляки заподозрили неладное. На ночь они собирались в нескольких домах (в доме послов Олесницкого и Гонсевского, в доме Юрия Мнишека и др.), где устроили как бы небольшие гарнизоны.
На 18 мая Дмитрий наметил большую военную игру. Для этого за Сретенскими воротами Москвы был построен деревянный городок, который царь собирался брать приступом. Заговорщики воспользовались этим и распустили слух, что царь во время потехи хочет истребить всех бояр, а потом уже без проблем поделиться с Польшей московскими землями и ввести «латынство».
В светлую ночь с 16 на 17 мая 1606 года бояре-заговорщики впустили в город около тысячи новгородских дворян и боевых холопов. На подворье Шуйских собралось около двухсот вооружённых москвичей, в основном дворян. С подворья они направились на Красную площадь. Около четырёх часов утра ударили в колокол на Ильинке, у Ильи Пророка, на Новгородском дворе, и разом заговорили все московские колокола. Толпы народа, вооружённые чем попало, хлынули на Красную площадь. Там уже сидели на конях около двухсот бояр и дворян в полном вооружении.
Дворяне-заговорщики объявили народу, что «литва бьёт бояр, хочет убить и царя». Толпа бросилась громить дворы, где жили поляки. Между тем Шуйский во главе двух сотен всадников въехал в Кремль через Спасские ворота, держа в одной руке крест, в другой — меч. Подъехав к Успенскому собору, он сошёл с лошади, приложился к образу Владимирской Богоматери и сказал людям, его окружившим: «Во имя божие идите на злого еретика». Толпы двинулись ко дворцу.
Шум разбудил Дмитрия, спавшего во дворце с Мариной. В соседней комнате царские покои охранял Пётр Басманов. Дмитрий крикнул ему: «Что там случилось?» Кто-то из дворцовых служителей заорал: «Пожар!» Дмитрий на время успокоился. Но крики всё усиливались. Басманов вышел на крыльцо и увидел разъярённую толпу. Царского любимца встретили нецензурными ругательствами и криком: «Выдай самозванца!» Басманов бросился во дворец, приказал страже не впускать ни одного человека, а сам в отчаянии прибежал к царю, крича: «Ахти мне! Ты сам виноват, государь! Всё не верил, вся Москва собралась на тебя».
Немецкие наёмники, охранявшие дворец, растерялись, что позволило одному из нападавших, дьяку Тимофею Осипову, ворваться в царскую спальню. Согласно позднейшим летописям, Осипов, известный своей праведной жизнью, пришёл обличать самозванца. На самом деле он явно хотел покончить с расстригой. Но Басманов опередил дьяка и разрубил ему саблей голову. Труп в спальне, естественно, не импонировал Марине, и она приказала выкинуть его из окна. Осипова хорошо знали и любили в городе. Вид его окровавленного тела разгневал толпу, и она пошла на штурм дворца.
Басманов и Дмитрий с саблями наголо встали в дверях. Царь истерично кричал: «Я вам не Годунов!» Тут думный дворянин Михаил Татищев изловчился и длинным ножом пырнул Басманова. Отрепьев, стоявший за спиной Басманова, обратился в бегство. Дело происходило в новом деревянном дворце, и Отрепьев решил укрыться в большом каменном дворце. Между обоими дворцами находились подмостки, устроенные для театральных представлений по случаю царской свадьбы. Перепрыгивая через подмостки, Отрепьев оступился, упал с высоты нескольких метров и вывихнул ногу. Стрельцы, стоявшие недалеко на карауле, услыхали стоны раненого, узнали царя, облили его водой и перенесли на каменный фундамент сломанного годуновского дома. Придя в себя, Отрепьев стал уговаривать стрельцов встать на его сторону, обещая им в награду жён и имения изменников-бояр. Стрельцам понравилось это обещание, они внесли Отрепьева обратно во дворец, уже опустошённый и разграбленный. В передней Дмитрий увидел своих верных алебардщиков, стоявших без оружия и с поникшими головами, и заплакал. Когда заговорщики захотели приблизиться к Отрепьеву, стрельцы открыли огонь из пищалей.
Наступил критический момент восстания. Однако Василий Шуйский нашёл выход. Он предложил напугать стрельцов расправой над их семьями. Ведь московские стрельцы, в отличие от весёлых мушкетёров Людовика XIII, не были сорви-головами и искателями приключений, а превратились в благополучных мещан, обросших семьями, огородами, многие занимались ремёслами и торговлей. Заговорщики закричали: «Пойдём в Стрелецкую слободу, истребим их жён и детей, если они не хотят нам выдать изменника, плута, обманщика». Понятно, что для стрельцов это была страшная угроза, и они вступили в переговоры с нападавшими. Сошлись на компромиссе: «Спросим царицу: если она скажет, что это прямой её сын, то мы все за него помрём. Если же скажет, что он ей не сын, то бог в нём волен».
В ожидании ответа от Марфы заговорщики с ругательствами и рукоприкладством спрашивали Лжедмитрия: «Кто ты? Кто твой отец? Откуда ты родом?» Он отвечал: «Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо мне мать мою или выведите меня на Лобное место и дайте объясниться».
Тут явился князь Иван Васильевич Голицын и сказал, что он был у царицы Марфы, и она ответили, что сын её убит в Угличе, а это самозванец. Народу эти слова передали, добавив, что сам Дмитрий признался в своём самозванстве и что Нагие подтверждают показания Марфы. Тогда отовсюду послышались крики: «Бей его! Руби его!» Из толпы выскочил боярский сын Григорий Валуев и выстрелил в Дмитрия, приговаривая: «Что толковать с еретиком. Вот я благословлю польского свистуна!» Остальные порубили труп и бросили его на тело Басманова со словами: «Ты любил его живого, не расставайся и с мёртвым». Затем трупы раздели и поволокли через Спасские ворота на Красную площадь. Поравнявшись с Воскресенским монастырём, толпа остановилась, чтобы спросить у Марфы: «Твой ли это сын?» Та ответила: «Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был ещё жив, теперь он уже, разумеется, не мой».
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги