Исторические судьбы крымских татар

XIV. ВТОРОЙ ИСХОД

Наша историография в объяснении второй великой эмиграции крымского народа весьма безапелляционна. Если только советские историки вообще не опускают ее в своих исследованиях, то они избирают из многочисленных побуждений экономического, идеологического, отчасти политического плана, заставивших татарские массы бросить имущество, очаги и землю предков, лишь одно: "Основной причиной эмиграции явилась боязнь татар перед (?) справедливым возмездием за их изменническое поведение во время войны" (Надинский П.Н., I, 1951, 131).

Об "изменническом поведении" народа выше уже говорилось — скорее нужно было бы применять "справедливое возмездие" к другим племенам империи, например к русским, поскольку в Центральной России "крестьянские восстания во время войны охватывали целые губернии" (Всемирная история, IV, 484), тогда как в Крыму не было и следа бунта. Очевидно, все же причина второго в истории крымских татар исхода кроется в чем-то другом.

Эмиграция 1780-х гг. объяснялась крымскими чиновниками, привлеченными к ответу за обезлюдение края, проповедями мусульманского духовенства. Муллы уверили массы, что мурзы предали их русским, намеревающимся силой крестить народ. Пропаганда эта якобы упала на благодатную почву; племенной и религиозный фанатизм и стал виной выселению. Однако уже дореволюционные историки указывали на лживость подобных заявлений, считая, что причина демографического сдвига была прежде всего экономическая (Гольденберг М., 1883, 69), а не идеологическая. Известную роль сыграла и антитатарская по сути социальная политика первой русской администрации в Крыму, о чем говорилось выше.

Но и "объективной" причины фанатизма невозможно было привести в 1860 г., через 80 лет после аннексии Крыма. Татары давно утратили остатки религиозной нетерпимости, весьма, впрочем, слабой и в период расцвета ханства. Но за эти годы они взамен основательно ознакомились с той экономической и социальной действительностью, что принесла с собой новая власть. Массовое обезземеливание, бесправие в сравнении с новопоселенцами, фактическое закрепощение, полный отрыв от центров всемирной мусульманской культуры — вот что обрели они, утратив покровительство Турции.

Тем не менее эмиграции почти не наблюдалось всю первую половину XIX в. Незаметна она была и сразу после окончания войны — в воздухе носились слухи о скором освобождении крестьян и передаче им земли помещиков. По этой же причине татары возлагали большие надежды на новую, назначенную в 1856 г. Комиссию по разбору жалоб на помещиков и вообще для изыскания способов нормализации татарской экономики. Однако результаты работы комиссии неожиданно оказались прямо противоположными. Крымские помещики, испугавшиеся, что положение их крестьян будет улучшено за счет господских земель, стали прекращать арендные договоры и выселять крестьян со своих угодий. Обратного результата достиг и поток жалоб в Петербург от теперь уже окончательно — на деле, а не на бумаге — обезземеленных татар. Ответ пришел в 1859 г. Департамент сельского хозяйства объявил, что, во-первых, отныне ходатайства о наделах вообще удовлетворяться не будут, а, во-вторых, натуральная арендная плата заменяется денежной выплатой (Никольский П.А., 1929, 25). И ранее ведшие натуральное по большей части хозяйство, татары наличных денег почти не имели, поэтому такое решение правительства ставило их в окончательный тупик.

Но если эта беда коснулась лишь крестьян, живших на помещичьих землях, то послевоенные годы стали невыносимо тяжелым испытанием для всех без исключения татар.

В многочисленных трудах о Крымской войне основное внимание уделяется дипломатам, ходу военных действий, экономике воевавших стран в целом. Совершенно справедливо указывается при этом, что война стоила больших жертв народам нескольких стран. Но ни одна работа не рассматривает специально вопроса: во что обошлась война населению края, где разворачивались главные ее действия?

Попытаемся хоть вкратце на него ответить. Прежде всего, с началом войны прервался сбыт аграрной продукции по налаженным каналам — уже это отбросило экономику Крыма далеко назад. Далее, войсковые перевозки повлекли за собой массовый падеж тяглового скота, за который компенсации почти не выплачивались[92]. Если крестьяне во время принудительных по сути работ питались из войскового котла, с них взыскивали сумму, далеко превышавшую действительную. Имела место и подчеркнуто национальная дискриминация. Для русских, чьи хозяйства входили в зону военных действий, делалась скидка с 10-рублевого (в среднем) подушного налога в 7 руб., а с татар — только 1,1–1,7 руб., т. е. по сути тяготы с разоренного хозяйства оставались прежними. Были и другие поборы, не санкционированные властями. Так, крестьяне должны были платить 3–5 руб. казакам, которые хватали степных бедняков, угрожая пересылкой по этапу в Сибирь якобы за сотрудничество с противником. Впрочем, зажиточным хуторянам приходилось еще хуже — с них брали отступных по 50 — 100 руб. Если при обыске находили старое, ржавое холодное оружие (а у какого татарина нет дедовского кинжала!), то виновного ковали в кандалы (причем скидки не делалось ни малолетним детям, ни древним старцам), а затем требовали выкуп с родственников, и тут сумма резко возрастала.

Вот так татары и были доведены до того предела, за которым жизнь становилась невозможной. Известно, что крестьяне всего мира держатся за землю до последнего, противясь даже соблазну переезда в соседний город. Упорно цеплялись за нее и коренные крымчане, пронеся эту верность наследию предков сквозь все издевательства и унижения. Но теперь их ждала неминуемая смерть. И все же они медлили два-три года, продавая жалкое имущество, нанимаясь батраками на чужую землю, нищенствуя.

Последним толчком стал слух о близящемся выселении их в Оренбургскую губернию. И администрация края отнюдь зти толки не рассеивала. Мы не знаем даже, не были ли они и рождены в глубинах кабинетов, ведь сам Александр II рассматривал возможное освобождение Крыма от "вредного населения" как исключительно "благоприятное явление" (Никольский П.В., 1929, 25). Известно другое — прозрачными намеками чиновники раздували тревогу татар, рассчитывая погреть руки на всенародном исходе. И не без оснований — когда началась эмиграция, то извлекали из нее пользу и они, даже обычные помещики, которые кроме брошенных земель получали деньги за предоставление своим крестьянам паспорта. Так, татары Бекелы-Базы и Орсунки платили по 21 руб. (с души!), карасубазарские мещане — по 13,5 руб.; это было всеобщим явлением, а кое-где поборы достигали таких размеров, что чиновники попросту обогатились на народном горе.

Эмиграция началась еще до наступления мира — бежали мурзы, опасавшиеся наказания за симпатию к Стамбулу, но таких нашлось немного. В последовавшие за войной годы выезд был весьма скромным. Но в начале 1860 г. движение вспыхнуло, подобно степному пожару, перебрасываясь с уезда на уезд, стало неуправляемым, лавинообразным. Очевидно, пик переселения приходится на 1863 г., когда "совершенно опустели 784 аула и татарские деревни" (Горчакова Е., II, 1883, 31); населенные же пункты, где остались лишь немногие жители, никто не считал.

И на сей раз родину покинули в большинстве своем степняки, скотоводы, дочиста разоренные войной. Горцы, как и в 1780-х гг., остались на месте: их сады частично уцелели, да и лес давал кое-какое пропитание. Опять древнейший крымский генофонд уцелел; ногаев же теперь практически не осталось. И если сравнивать город и деревню в целом, то, конечно, эмигрировали гораздо чаще крестьяне.

Сколько всего бежало, сказать сложно. По подсчетам правительства, 141 667 человек, но сюда не входят те, кто выехал без паспорта, а их было немало. Согласно тому же источнику (Никольский П.А., 1929, 26), когда эмиграция закончилась, в Крыму остался 102 951 житель. Итак, если огромная Россия потеряла в Крымскую войну несколько десятков тысяч человек, то маленький полуостров — более полутораста тысяч, более половины своего населения.

Послушаем же очевидцев этого поистине библейского исхода: "Бросив на произвол судьбы свои постройки и сельские принадлежности, расставшись навеки с прахом своих предков, эти татары громадными нестройными массами со всем своим движимым имуществом, со старцами, женами, детьми, больными двинулись из своих прадедовских жилищ к Евпатории, Севастополю, Феодосии, Керчи, откуда на пароходах и парусных суднах переправились в Турцию" (Горчакова Е., II, 81).

Другой очевидец: "В опустелых деревнях только выли собаки, двери в хатах от ветра хлопали, окна были выставлены, крыши раскрыты. Ночью, когда полная луна освещала эту пустыню, становилось как-то жутко… Днем приходилось наталкиваться на сцены, поистине раздирающие душу. Вот стоит несколько нагруженных мажар, татарские семейства все, от стара до мала, пошли на кладбище сказать последнее "прости" своим похороненным предкам; эти добровольные изгнанники опускаются на колени, бьют себя кулаками в грудь и целуют землю. Ни воя, ни криков не слышно, тихо струятся слезы по их загорелым лицам; каждый из них берет по горсточке земли с могилы дорогого для них покойника и идет, повеся голову, к своим волам, давно проданным какому-нибудь предприимчивому торговцу" (цит. по: Никольский П.В., 1829, 25).

Естественно, никакой эмиграционной службы не было организовано, как не была налажена или хотя бы проконтролирована перевозка людей. У татар не было выхода, и этим пользовались турецкие и греческие моряки, часто отбирая у них за перевоз последнее. Суда нередко вообще не годились для перевозки пассажиров. Стремясь заработать в эту необычную "путину", владельцы ветхих шхун и фелюг загружали их выше любого предела. В море эти суденышки гибли от малейшего волнения; о том, сколько татар "погребено в пучинах Черного моря… об этом знают те шкипера, которые перевозили этих несчастных, да карантинные стражники и прибрежные жители Крыма, находившие во время эмиграции ежедневно по нескольку трупов, выброшенных морем и принадлежащих переселенцам" (Горчакова Е., II, 1883, 31). Берега Черного моря в страшном ожерелье из трупов — такое зрелище предстало приморским жителям в первый и последний раз.

Остается добавить, что пожар эмиграции привлек к Крыму массу спекулянтов и жуликов всех мастей из России, которые надеялись нагреть руки на татарском имуществе. Как грибы возникали всевозможные "меняльные конторы", обменивавшие царские кредитки на турецкое золото, как правило фальшивое. Образовались общества на паях, "переуступавшие" права на купленную землю помещикам и наживавшие такие проценты, что пайщики платили муллам немалые деньги за проповедь эмиграции и не прогадывали на этом (KB, 1888, № 33–34). Реакция правительства на переселение была однозначной: она совпадала с мнением крымских помещиков и землевладельцев, о котором говорилось выше. Так, директор I департамента Министерства госимуществ Гернгросс считал эмиграцию "счастливой случайностью для края" (Усов С.А., 1925, 50). Известно, что те же мысли были у нового императора, а значит, и у идеологов эпохи, формировавших общественное мнение. И они писали, что благую деятельность администрации доныне тормозило лишь "смешанное население, не представлявшее никакого единства: постоянное брожение разнородных элементов мутило светлую наружность страны". В этом отношении переселение оказалось полезным: "… потери мы в этом не видим решительно никакой; напротив, удалением своим в пределы Турции крымские фанатики развязали руки русскому правительству, которое постепенным преобразованием старалось улучшить и развить благосостояние Крыма" (Б-н П., 1856, 43).

Но когда эмиграция развернулась во всем своем гигантском масштабе, снова, как в XVIII в., забили тревогу — на сей раз помещики. Русские землевладельцы хорошо знали цену почти бесплатному татарскому труду по сравнению с отдачей от завезенного из России крестьянства, не умевшего приспособиться десятилетиями к чуждому краю. Доля русских среди крестьян исчислялась тогда совершенно незначительными процентами. Поэтому неудивительно, что степь после переселения напоминала современнику "пустыню, та же участь грозит и горной части Крыма. Села обезлюдели, поля остались без обработки. Ценность земли упала с 20 до 3 руб. за десятину" (цит. по: Усов С.А., 1925, 52).

Поэтому тревога помещиков была понятна. А когда ее подхватила либеральная часть русской общественности, то был издан циркуляр-обращение к татарам с просьбой оставаться на местах и с обещанием всяческих благ. Циркуляру никто не верил, и после этого эмиграция продлилась не на месяцы — на годы…

Тема опустевшего Крыма, осиротевшего и печального, волновала сердца многих авторов эпохи. Они понимали, что со временем жизнь снова наполнит долины предгорий и степные села, но что-то исчезло с земли безвозвратно. И они щедро выплескивали свою ностальгию по былому Крыму на страницы мемуаров. Не будем упрекать их за многословие и, быть может, пристрастие — это все, что у нас осталось от крымской старины…

"… Татары возделывали свои сады с замечательным искусством, не только поливая их, унаваживая, расчищая и т. д., но и делая искусственные прививки. Некоторые крымские города буквально утопали в зелени садов; виноградники в некоторых местах простирались на целые мили… сорта винограда считались десятками, татары изощрялись в способах посадки лоз, в искусственной прививке для облагораживания винограда, и крымские виноградники давали ежегодно до сотни тысяч ведер отличного вина, которое, по словам Палласа, не уступало венгерскому. Земля крымских степей, теперь почти пустынных, была в высшей степени плодородна: из Крыма вывозили ежегодно сотни тысяч четвертей пшеницы для снабжения других местностей. Весьма развито было в Крыму и скотоводство: везде встречались хорошо содержимые табуны лошадей, стада рогатого скота, овец и коз, смушки с крымских овец особенно славились тонкостью шерсти и вывозились отсюда сотнями тысяч; из козьих шкурок выделывался отличный сафьян, всюду встречались верблюды, буйволы, дорогие волы…

Теперь же от всего этого остались одни следы… Виноградники разводятся менее, нежели в половинном размере против прежнего, да и тем угрожает филлоксера. Нет теперь и помину тех хлебов и трав, что были когда-то, — нет главным образом потому, что столь необходимые для орошения безводных крымских степей колодцы, с изумительным искусством копавшиеся татарами, запущены, фонтаны засорены, речки повысохли, и, не орошаемый искусственно, край буквально задыхается от безводья. В результате перед обитателями одной из плодороднейших местностей мира стоит продовольственный вопрос в не менее грозном виде, нежели перед остальной Россией… Неведомо куда исчезла и живая жизнь: буйволы и верблюды встречаются крайне редко, лошади измельчали и даже не напоминают собою прежних крымских коней, систематически облагораживавшихся арабскою и турецкою кровью; мелкие проворные волы, незаменимые в горных местностях, почти совершенно выродились; овец и коз не осталось и третьей части" (Гольденберг М., 1883, 68–69)."… Северная часть Крыма, за исключением приморских пунктов и долин по течению рек, осталась после татар пустынною и безлюдною, и только опустелые и разбросанные там и сям деревни, засорившиеся колодцы, полуразвалившиеся каменные изгороди и заросшие в степи углубления проселочных дорог свидетельствуют, что здесь когда-то все было заселено, была жизнь и довольство" (А. У., 1876, 261).

И еще одна важная заметка — о том, что лишь татары легко "переносили сухой зной степи, владея тайнами извлечения и проведения воды, разводя скот и сады в таких местах, где долго не уживется немец или болгарин. Проезжайте, например, Евпаторийский уезд, и вы подумаете, что путешествуете по берегам Мертвого моря. Словом, Крым после ухода татар — это дом после пожара" (Марков Е.Л., 1902, 103–104).

Выше была сделана оговорка относительно возможного пристрастия цитированных авторов-разночинцев, естественно сочувствовавших угнетенным классам или целым народам. Но послушаем еще одного мемуариста, на сей раз даму из высших аристократических кругов, княгиню Е. Горчакову, которую трудно заподозрить в преувеличении бед, обрушившихся на голову крымчан, племени, ей до приезда на полуостров совершенно незнакомого.

"Удаляясь в Азию, татары унесли с собой тайну своего довольства и преуспевания; ни один колонист, будь он русский, болгарин или немец, не создаст на незнакомой почве чуждой ему земли тех садов и виноградников, которые давали обильные плоды любимым сынам своим, потомкам первых обитателей Тавриды, и путешественник, проезжая теперь по бесконечным пространствам северо-западной части полуострова, взирает с изумлением на эти сожженные горячим солнцем поля, дающие земледельцу скудную жатву, и не узнает в безлюдной, сухой, безжизненной степи ту страну, которая некогда слыла житницей Греции и славилась своим богатством и плодородием. Животная жизнь здесь также постепенно исчезает; породы измельчали: верблюды, буйволы становятся редки, рогатый скот, овцы и козы убавились наполовину, и маленькие табуны лошадей, встречающиеся теперь в степи, не могут сравниться с прежними татарскими конями, горячими, быстрыми, воспитанными для набегов, красотой своих форм не уступавшими арабской лошади".

И далее: "Селения редки, фонтаны развалились или пересохли, воды мало, жалкие остатки опустелых хат попадаются часто и свидетельствуют о бывших поселках, а груши, черешни, мушмула, одичалые виноградные лозы в пустынной балке или вдоль лесного ручья говорят вам, что здесь когда-то были сады и виноградники, луга, холмы, покрытые лесами, густонаселенные, богатые деревни, оставившие в наследство пустынным местностям и урочищам свои татарские названия, а нынешним обитателям Крыма обширные кладбища, расположенные на придорожных холмах, с множеством надгробных камней разных цветов и форм; некоторые из камней стоят еще как одинокие стражи этой долины смерти, но многие рассыпались, растрескались, лежат в осколках, как после страшного землетрясения" (Горчакова Е., 1883, II, 27, 31–32).

Нет необходимости множить здесь подобные свидетельства тотального разорения края, чудовищной цены, которую татарский народ уплатил за войну, развязанную великими нациями. Попытаемся лишь ответить на вопросы, поставленные в начале главы: а стоили ли огромные жертвы коренного населения цели, поставленной царем? И результатов, этой войной достигнутых?

Послушаем старого историка-марксиста: "Объективно и турецкие войны, и крестьянские переселения служили одной цели: поддержанию устаревшего типа народного хозяйства. И те и другие служили орудием экономического, а с ним и всяческого другого застоя" (Покровский М.Н., 1918, 25) — кажется, эти слова были сказаны сегодня, а не в 1918 г. Именно сохранение застоя, торможение объективного прогрессивного процесса были целью российского правительства в Крымской войне. И менее всего царь думал об освобождении балканских братьев-славян, развязывая очередную Южную кампанию."… И не должны ли были казаться лицемерием не только врагам, но и друзьям России заветы о свободе народов, когда во внутренней политике она руководствовалась совершенно противоположными началами…Не давало ли (это) права ее врагам говорить ей: "Врачу, исцелися сам"?" (Данилевский Н.Я., 1871, 344–345). И это слова отнюдь не марксиста и даже не либерала, это говорит реакционер, вскоре, при небезызвестном Делянове, ставший почти официальным идеологом России; это слова из книги, предназначенной быть настольной у любого преподавателя-историка и студента эпохи Александра III. К сожалению, на подобную объективную оценку национальной политики наши историки веком спустя уже не осмеливались…