Истории Фирозша-Баг

Визит с соболезнованиями

Вчера был дашму[72] – десятый день после похорон Миночера Мирзы. В храме огня вознесли все полагающиеся молитвы. И вдова Мирзы с тяжелым чувством ждала визитеров, которые нагрянут в дом в течение следующих нескольких недель. Они придут выразить соболезнования, разделить с ней горе, копаться в их с Миночером жизни, задавать тысячи вопросов. И, чтобы удовлетворить их любопытство, ей придется заново пережить всю боль самых тяжелых дней.

Наиболее тактичные подождут, пока пройдет первый месяц и маасисо[73], прежде чем начать одолевать ее своим сочувствием и утешениями. Но не ранние пташки. Эти прилетят стайками уже сегодня. Сезон открыт, а Миночер Мирза был человеком, хорошо известным среди бомбейских парсов.

После долгой и изнурительной болезни Миночер неожиданно почувствовал облегчение, похожее на выздоровление. Оба они, и Миночер, и Давлат, понимали, что это всего лишь мнимое выздоровление, настоящего ждать не приходится. Но все равно они были благодарны за то, что теперь дни и ночи проходят относительно спокойно. Он мог ждать своей смерти, свободный от агонии, терзавшей его тело последние несколько месяцев.

И, как часто бывает в таких случаях, вместе с освобождением от физических мучений, изматывавшие его рассудок сомнения и страхи тоже ослабили свою хватку. Он пребывал в мире со своим «я», которое должно было вскоре погаснуть, словно задутая свеча.

Давлат тоже была спокойна, потому что ее страстная молитва была услышана. Миночеру будет позволено умереть достойно, он не будет низведен до животного состояния, и ей больше не придется смотреть, как он страдает.

Миночер ушел из этого мира во сне, пробыв в последние шесть дней в необъяснимом просветлении и спокойствии. Давлат просила, чтобы его кончина не растянулась надолго, и теперь чувствовала, что грешно испытывать что-то иное, кроме радости, за его такие счастливые последние дни.

Однако сейчас неизбежные визиты с соболезнованиями заставят ее заново переживать месяцы бесконечной боли и бессонных ночей, когда она прислушивалась к его дыханию, вздохам, стонам, звукам, выдававшим его внутреннюю агонию. Тем, кто явится с соболезнованиями и сочувствием, она должна будет рассказывать о болезни мужа, о докторах и больницах, о медсестрах и лекарствах, о рентгеновских снимках и анализах крови. Ее попросят (нежно, но настойчиво, как будто они имеют на это право) воссоздать тот ад, который пережил ее любимый Миночер, вместо того чтобы позволить ей хранить в памяти те благословенные последние шесть дней. Самым ужасным будет повторение подробностей для разных визитеров в разное время и в разные дни, пока тот крайне эмоциональный период, проведенный с умирающим, не сведется к сухому, скучному уроку из учебника, который она, уподобясь школьнице, станет повторять как попугай.

В прошлом году Сарош, племянник Давлат, десять лет назад эмигрировавший в Канаду и теперь звавшийся Сидом, приехал к ним в гости из Торонто. Он не объяснил, почему с тех пор ни разу не приезжал. Но и после того визита тоже больше не появлялся. И это после всего, что они с Миночером для него сделали. Правда, помня, как она любит музыку, он привез ей из Канады портативный кассетный плеер, чтобы можно было записывать ее любимые песни с программ западной музыки «Карусель» и «Субботняя встреча» на индийском радио. Но Давлат не приняла подарок. «Бедный Миночер лежит больной, – сказала она, – а я буду слушать музыку? Никогда». И она не изменила своего решения, несмотря на рассказ Сароша-Сида о том, чего ему стоило пройти с плеером через бомбейскую таможню.

Теперь она жалела, что не взяла подарок. Пригодился бы (с горечью думала она), чтобы записать все подробности, втиснуть их с Миночером страдания в пластмассовый корпус и предлагать всем желающим, явившимся к ней, как того требуют обычай и традиция. Когда они соболезнующим жестом протянули бы ей правую руку (кончики пальцев левой руки трагически поддерживают локоть правой, как будто правая рука, изнывая от горя, не может справиться сама), она выдала бы им плеер с кассетой: «Вы пришли справиться о моей жизни, страдании, горе? Вот, возьмите и послушайте. Включите плеер, там все записано. Как заболел мой Миночер, когда начались боли, насколько они были сильные, что говорил врач, что сказал специалист, как шли дела в больнице. Клавиша "R"? Это значит "перемотать". На любую часть рассказа. Можно прослушать снова. Хоть десять раз, если хотите. Как сестра дала не то лекарство, но мой Миночер, внимательный даже в болезни, заметил, что таблетки другого цвета, и попросил ее еще раз проверить; как санитар всегда грубо подавал судно, пихал его под больного, как будто делал одолжение; как Миночер боялся, когда подходило время мытья губкой, потому что с ним обращались небрежно и бесчеловечно – "по пролежням словно наждачной бумагой номер 3", – шутил мой мужественный Миночер. Что? Клавиша "FF" значит "быстрая перемотка вперед". Если какой-то отрывок наскучил, нажмите "FF" и перейдите на другой, например, на рассказ о том, какие страшные пролежни были у Миночера в больнице; у меня даже слезы на глаза наворачивались, когда я их видела, сплошной гной, и всегда от них шел отвратительный запах, даже после мытья губкой, поэтому я попросила врача выписать Миночера домой; как дома четыре раза в день я меняла ему повязки с серной мазью и через две недели пролежни почти исчезли; как постепенно ему становилось все хуже и хуже и друзья перестали его навещать как раз тогда, когда они были ему очень нужны, друзья вроде вас, слушающих сейчас эту пленку. Что? Буква "P"? Означает "пауза". Нажмите, если хотите остановить, раз не можете больше выносить рассказ о страданиях вашего друга Миночера…»

Давлат заставила себя прекратить. Ох, уж эти горькие мысли усталой старой женщины! Какой в них толк? Лучше не думать об этих визитах, таких же неизбежных, как смерть Миночера. Единственный выход – запереть квартиру, уехать из Фирозша-Баг и пожить несколько недель в другом месте. Может, в пансионате в Удваде[74], в городе с самым знаменитым храмом огня. Но, хотя выбор места не вызовет нареканий, время поездки спровоцирует крайне оскорбительные толки и осуждение, на какие только способны местные парсы, а на это у Давлат не хватит ни сил, ни смелости. Придется терпеть их визиты, как Миночер терпел болезнь.

Давлат вздрогнула, когда в дверь позвонили. В такое раннее утро вряд ли кто-то пришел с соболезнованиями. Когда она подошла к двери, часы пробили девять.

В квартиру вплыла соседка Наджамай, так же плавно, как запах чуть прогорклого жира, неизменно ее сопровождавший. Все последние годы Давлат поражалась килограммам, свисающим с боков Наджамай. Сегодня к обычному соседкиному духу примешивался аромат дхансак масалы[75]. Запах еды долетел до Давлат и защекотал ноздри. Обычно можно было легко догадаться, что готовит Наджамай, потому что частичку кухонных ароматов она всегда носила с собой.

Хотя Наджамай была ровесницей Давлат, вдовство пришло к Наджамай намного раньше, превратив в крупного специалиста по религиозным ритуалам и нуждам овдовевших женщин. Раньше Давлат об этом не задумывалась. Смерть Миночера предоставила Наджамай неограниченные возможности, которые она использовала в полной мере, не давая Давлат проходу и бомбардируя ее советами по всем вопросам: от вещей, которые ей следует упаковать в чемодан для четырехдневного бдения в Башне молчания[76], до диеты, рекомендуемой в первые десять дней траура. Впрочем, с окончанием погребальных ритуалов службе советов Наджамай пришлось закрыться, после чего Давлат смогла смотреть на соседку, как и раньше, со смешанным чувством снисходительности и легкой неприязни.

– Прошу прощения, что так рано пришла, но хочу дать вам знать, что, если понадобятся стулья или бокалы, только скажите.

– Спасибо, но никто не…

– Нет-нет. Вы же знаете, вчера был дашму, я хорошо сосчитала. Как быстро пролетели десять дней! Сегодня люди начнут приходить, поверьте мне. Бедный Миночер был человеком известным, имел так много друзей, и они все придут…

– Да, придут, и мне надо подготовиться, – сказала Давлат, прервав излияния, грозившие превратиться в утренний пролог к визиту с соболезнованиями. Трудно было судить Наджамай слишком строго, той тоже выпали на долю и горести, и нелегкие времена. Ее Соли умер в тот самый год, когда дочери, Вера и Долли, уже уехали за границу учиться в университете. Наверное, Наджамай было ужасно тяжело нести так неожиданно свалившийся на нее груз одиночества. Некоторое время большой новый холодильник помогал ей поддерживать приток друзей-соседей, привлеченных предложением хранить в нем лед и прочими выгодами. Но после истории с Фрэнсисом этот приток тоже заглох. Техмина отказалась иметь хоть какое-то отношение к холодильнику или к Наджамай (ее мучила совесть, а катаракты все еще не созрели), Силлу Бойс ниже этажом тоже стала пользоваться холодильником значительно реже (хотя ее-то совесть была спокойна, а сыновья Керси и Перси и вовсе проявили себя героями).

Сейчас Наджамай, одинокая и заходившая к тем, кто терпел ее присутствие, заметила пагри[77]Миночера.

– О, какой красивый, черный и блестящий! Совсем как новый! – восхитилась она.

Головной убор действительно был элегантен. Много лет назад Миночер поместил его в специально купленный стеклянный футляр. Утром Давлат перенесла его в гостиную.

– Знаете, – продолжала Наджамай, – ведь в наше время пагри очень трудно достать. За этот можно выручить приличные деньги. Но вы ни за что не продавайте. Ни за что. Он же Миночера, так что держите его у себя.

Произнеся эти поучительные слова, Наджамай собралась уходить. Напоследок она обшарила взглядом квартиру, что вызвало легкое раздражение Давлат.

– Вы, должно быть, очень заняты сегодня, так что я…

Наджамай повернулась к спальне Миночера и, замерев на полуслове, на что-то уставилась.

– Ах, бап ре![78] Лампа все еще горит! У постели Миночера – это неправильно, совсем неправильно!

– О, я совершенно забыла, – соврала Давлат, изобразив огорчение. – Столько дел навалилось. Спасибо, что напомнили. Я потушу.

Но ничего подобного она делать не собиралась. Когда Миночер упокоился, вызвали дастур-джи из корпуса «А», и он подробно объяснил Давлат, что от нее ожидается. «Первое и самое важное, – сказал дастур-джи, – это зажечь небольшую масляную лампу в изголовье кровати Миночера. Лампа должна гореть четыре дня и четыре ночи, пока возносятся молитвы в Башне молчания». Однако лампадка принесла успокоение в притихший, опустелый дом, который лишился одного своего молчаливого и немощного обитателя, одной своей тени. Давлат оставила лампадку гореть и после назначенных четырех дней, постоянно доливая в нее кокосовое масло.

– Разве дастур-джи вам не рассказал? – удивилась Наджамай. – Душа приходит сюда первые четыре дня. Лампа нужна, чтобы ее привечать. Но после четырех дней, вы же понимаете, молитвы все произнесены, и душа должна быстро-быстро отправляться в иной мир. Если же лампу оставить гореть, то душу будет тянуть в разные стороны: и сюда, и в иной мир, поэтому ее надо потушить. Вы сбиваете душу с толку, – убежденно заключила Наджамай.

«Ничто не собьет с толку моего Миночера, – подумала Давлат, – он пойдет туда, куда ему надо». Но вслух сказала:

– Да, я сейчас же ее потушу.

– Очень хорошо, – ответила Наджамай. – Ах да, чуть не забыла. У меня в холодильнике много бутылок с напитками: «Лимка» и «Голдспот», вкусные и холодные, если надо. Несколько лет назад, когда люди приходили с соболезнованиями после дашму доктора Моди, у меня еще не было холодильника, и бедной миссис Моди приходилось бегать в иранский ресторан. Но вам повезло, так что заходите ко мне.

«Она что, вообразила, что я устрою вечеринку на следующий день после дашму?» – подумала Давлат. В спальне она подлила масла в лампадку, полная решимости поддерживать огонь до тех пор, пока чувствует в этом необходимость. Только дверь надо держать закрытой, чтобы соперничество двух миров с душой Миночера между ними не предоставляло визитерам возможности тоже в нем поучаствовать.

Она опустилась в кресло рядом с бывшей постелью Миночера и стала смотреть на ровное, ничем не колеблемое пламя масляной лампы. «Как и Миночер, – подумала она, – надежное и неизменное. Повезло же мне с мужем! Дурных привычек не имел, не пил, на ипподром не ходил, не доставлял никаких хлопот. Правда, когда заболел, мне здорово досталось. А сколько я нервничала, когда у него еще были силы спорить и сопротивляться! Отказывался есть, не желал принимать лекарства, не позволял мне ни в чем ему помогать».

Через стекло лампы было видно, как нерафинированное кокосовое масло оставляет на жидкости золотистый круг. Фитиль плавал, давая чистое, не коптящее пламя, точно маленький плотик на золотой поверхности. Давлат, ища ответы на трудные вопросы, остановившимся взглядом смотрела на огонь. Рожденный этим пламенем-плотиком, в ее памяти медленно возник случай с коробкой из-под сухого молока «Остермилк». Дело было несколько месяцев назад. Ее воспоминание не сопровождалось ни злобой, ни отчаянием, которые она испытала тогда; оно пришло к ней в совершенно новом свете. Сейчас она не могла сдержать улыбку.

На тот день пришелся ежемесячный осмотр постельного белья на предмет клопов. Исключительная важность задачи добавляла Давлат энтузиазма, который в других случаях не требовался. Она работала бок о бок со служанкой. Миночера удобно устроили в кресле, его матрац перевернули. Служанка одну за одной снимала планки кровати, Давлат же, вооружившись фонариком, осматривала каждую щель, каждый уголок, каждое возможное убежище насекомых. Она уже готова была разбрызгать смесь «Флит» и «Тик-20» и взялась за рычаг дозатора.

Но, не успев нажать на поршень, она заметила на полу между столбиком кровати и стеной большую банку из-под сухого молока «Остермилк». Служанка полезла за ней под кровать. Банка была плотно закрыта, поэтому пришлось поддеть крышку ложкой. Как только крышка отскочила, из банки пошла такая сильная вонь, что могла бы поразить нюх любого бывалого ассенизатора. Давлат быстро захлопнула крышку и стала энергично разгонять воздух рукой. Миночер вроде бы дремал, так что его обонятельные нервы не пострадали. Не пытался ли он подавить улыбку? Давлат не могла бы сказать наверняка. Но банку со снятой крышкой выставили за дверь черного хода в надежде, что так или иначе запах выветрится.

Поиски клопов продолжились, и опрыскивание завершилось без дальнейших помех. Кровать Миночера была вскоре застелена, и он в ней уснул.

Когда запах банки из-под «Остермилк» начал ослабевать, Давлат, сморщившись, заглянула внутрь: серая масса чего-то жидкого и твердого, но узнать по форме, что это такое, не представлялось возможным. Давлат взяла палку и стала исследовать влажное, чавкающее содержимое. Постепенно начали появляться знакомые вещи, пережившие удивительную трансформацию, но сохранившие остатки первоначального облика, и это ее потрясло. Теперь Давлат смогла разглядеть кусок яичницы, эксгумировать поджаренный тост, выудить косточку от апельсина. Так вот, значит, что он делал со своей пищей! Как он мог поправиться, если ничего не ел! Возмущение вновь привело ее в спальню. Она отказывается за него отвечать, если он собирается и дальше так себя вести. Неважно, больной он или нет, она все равно все ему выскажет!

Однако Миночер крепко спал, мерно похрапывая. «Прямо как ребенок, – подумала она, и ее гнев улетучился». Ей не хватило решимости разбудить мужа. Всю ночь он ворочался, пусть хоть сейчас поспит. Но с этого дня ей придется внимательно следить, как он ест.

Сидя у масляной лампы, Давлат вернулась в сегодняшний день. О таких эпизодах рассказывать визитерам нетрудно. Но им станет неловко, потому что они не будут знать, что делать: смеяться или сохранять выражение скорби, подобающее для визита с соболезнованиями.

Пусть банка «Остермилк» останется их секретом, ее и Миночера. Так же как и суп из бычьих хвостов, которому тоже пришел черед бесшумно уплывать в прошлое на огненном плоту по золотистому кругу лампадки Миночера.

В мясной лавке Давлат и Миночер вечно спорили из-за бычьих хвостов, которых оба они никогда не ели. Миночер хотел попробовать, а она, содрогнувшись, говорила: «Ты только посмотри, как они висят, прямо как настоящие змеи. С чего ты решил, что такое можно есть? Не к добру это. Я их готовить не буду».

Он называл ее суеверной. Бычий хвост, однако, оставался мечтой Миночера. После того как он заболел, Давлат ходила по магазинам одна и как-то раз на мясном базаре вспомнила о склонности Миночера пробовать что-нибудь новенькое. Она осторожно пробиралась по мокрому, скользкому полу, лавируя среди узких проходов между мясными лавками и избегая назойливых рук, сующих ей плечи, ноги и котлеты. Она заставила себя остановиться перед висящими предметами своих страхов и устремила на них долгий тяжелый взгляд, словно хотела подавить их этим взглядом, преодолеть к ним свое отвращение.

Давлат постоянно испытывала искушение купить бычий хвост и удивить Миночера – новое блюдо могло возродить его почти совершенно угасший аппетит. Но всякий раз мысль о вреде и несчастье, связанная с любым извивающимся предметом, не давала ей это сделать. Наконец, когда для Миночера наступила пора псевдовыздоровления, он проснулся однажды после спокойной ночи и попросил: «Сделаешь мне одолжение?» Давлат кивнула, а он лукаво улыбнулся: «Свари суп из бычьих хвостов». И в тот день они ели на обед то, что заставляло ее морщиться многие годы. С тех пор как болезнь перевернула всю их жизнь, это оказался первый сытный обед для обоих.

Давлат поднялась из кресла. Пришло время осуществить то, что она задумала вчера, когда шла домой из храма огня мимо парсийского Дома престарелых. Если бы Миночер мог, он попросил бы ее так поступить. Он часто просматривал свой гардероб, отбирая вещи, которые больше не носил или которые были ему не нужны, заворачивал их в оберточную бумагу, перевязывал бечевкой и относил в Дом престарелых для раздачи нуждающимся.

Давлат начала разбирать его одежду на каждый день: судры, нижнее белье, два запасных кушти[79], пижамы, легкие хлопчатобумажные рубашки для дома. Она решила сразу же их упаковать – зачем ждать положенный год или полгода и не помочь нуждающимся старикам в Доме престарелых, если она могла (и Миночер, безусловно, тоже мог бы) отдать их сегодня?

Когда первая гора одежды была сложена на расстеленной на кровати оберточной бумаге, что-то внутри ее сжалось. То же самое случилось, когда врач сказал, что Миночер умер. Потом отпустило, как и в тот раз. Она сосредоточилась на одежде. Надо положить в каждый сверток по одной из похожих вещей: судру, трусы, пижаму, рубашку. Так потом будет легче распределять свертки.

Склоненная над кроватью, Давлат трудилась, не замечая на стене собственную тень, падавшую от мягкого света масляной лампы. Хотя окно без занавесок было открыто, комната погрузилась в полутьму, потому что солнце было с другой стороны квартиры. Но света оказалось достаточно и в этой полутемной комнате, где для нее сосредоточилась вся вселенная во время тяжких испытаний, выпавших им обоим. Каждую мелочь здесь она знала досконально: умела не задевать посеребренный край первого ящика комода, за который могла зацепиться судра; понимала, как вытаскивать ящик с рубашками, который вечно заедало; давно научилась вставлять ключ под нужным углом, немного повертев, в замок шкафа фирмы «Годредж».

За стальной шкаф «Годредж» Давлат взялась во вторую очередь. Тут было непросто – в нем лежала одежда «на выход»: костюмы, галстуки, шелковые рубашки, модные домотканые рубахи, включая некоторые заграничные, присланные канадским племянником Сарошем-Сидом, – предмет зависти друзей Миночера. Этот шкаф опустошить будет трудно, каждая вещь напоминала ей о праздниках, новогодних танцах, свадьбах, навджотах