Истории из армянской истории

Ереван. 1930-ые.

Живёт в городе чудак-человек. У чудака есть всё – семья, дом, сад.. В саду растут алые розы. Чудак продаёт их на центральной улице города. А красивым женщинам – так просто дарит.

Чудак безумно влюблён в знаменитую актрису. Влюблён безнадёжно и на дистанции.

Но до такой степени, что это начинает действовать кой-кому на нервы.

Очередной поклонник актрисы подходит к нему прямо на улице и всаживает в живот финку. Аллея, фонари, снег, Моро-Цой удаляется, за кадром играет "Группа крови". В жизни всё выходит немного по-другому. Потому что безобидный чудак не падает на колени, а вырывает нож у себя из живота и всаживает в сердце нападавшему. А сам выживает.

За это он получает свою кличку Карабала – "Чёрный (или злой) мальчик". Под ней он и останется в истории Еревана. А в нагрузку к кличке – срок.

…В тюрьме он встречается с поэтом Чаренцем (про него см. историю вторую). Поэт погибает, чудак-человек выживает и тут.

…На свободе всё оказывается ещё хуже. Жена и сын с бывшим зэком общаться не собираются. Дом конфискован. Сад вырублен.

Есть ещё кумир. Чудак часы напролёт простаивает у знакомого дома. Но никто не выходит. То есть выходят – но не те, кто ему нужен. Пока он сидел в тюрьме – актриса умерла.

Остаётся последнее – доставать откуда-то цветы и дарить их девушкам. И ещё один цветок – на могилу актрисы.

К этому моменту его настоящего имени никто не помнит. Все называют его только по прозовищу.

"Я не злой. Просто больной" – устало отвечает он.

…В 1991-ом году ему поставили памятник. Старик с корзиной, протягивающий цветок прохожим. В руках у статуи почти всегда был свежий цветок.

История шестнадцатая. Дом-музей, или Снова о Чаренце

Вы не задумывались, как будут выглядеть дома-музеи нынешних великих? Тех, что родились в хрущёвках и пятнадцатиэтжках? С аккуратно отреставрированной надписью мелом "Здесь был Вася" (ограждение, красная лента), обгорелыми спичками под потолком (защитное покрытие) и аккуратно подновляемой лужей искусственной мочи в углу.

Так вот, с похожей проблемой столкнулись устроители музея Чаренца. Проблема была решена блестяще. Квартира поэта – четвертом этаже. Государство скупило все квартиры под ней. И вот что вышло.

Подвал. Аккуратно востановленная улица старого Карса, где Чаренц родился. Вместо пола – булыжная мостовая. Вместо стен – диарама города.

Поднимаемся этажом выше. Революция, гражданская война, Серебряный век и т.д.

И так – виток за витком винтовой лестницы – вся жизнь. Без прикрас – например отдельная экспозиция – шприцы, которыми поэт кололся (наркота не экспонируется).

А самый шок – последний этаж. Не знаю, как это удалось устроителям (подсветка? звуковой фон?) но в квартире навсегда остановилось время. Там теперь всегда атмосфера той ночи 1937-го.

Кстати. Если подняться не через музей, а по подъезду, там будет обычная дверь обычной квартиры. С табличкой "Чаренц". И непременно откроется дверь напротив, и на пороге появится древняя бабка и будет ругать "этих проклятых хулиганов". Так вот, бабка та, в некотором роде тоже экспонат – любовница поэта.

Так-то.

История семнадцатая. О второй жизни музейной техники

Cтоял в Ереване в Парке Победы танк Т-34. Собственно и не танк даже, а так – бронированная коробка.

Когда в 1990-ом начались военные действия, пришли серьёзные бородатые ребята и танк вывезли. Подработали. Поставили новый мотор – от бульдозера, или чего мощнее. И воевала эта машина аж до 1992-го (?), когда стало хватать современной российской техники.

После этого танк вернулся на постамент – уже своим ходом. Где и пребывает поныне.

А вот зенитное орудие времён Второй Мировой – не вернулось.

Как не вернулись пушки с самолёта Миг-21. С этими пушками вообще анекдот вышел. На них облизывался я. Приходил с отвёрточкой и гаечным ключом. Откручивал по винтику, надеясь свинтить и уволочь тихим вечерком. Это так, интеллигенское уважение к экспонатам. Может, и вышло бы чего – да только пришли всё те же бородатые ребята и взялись за дело всерьёз. Зацепили пушки грузовичком да дёрнули со всей дури. С мясом.

А вот не фиг зевать!

История восемнадцатая. Об экстерриториальности

В начале 90-ых годов отношения посольства США в Армении с местным населением носили отпечаток патриархальной идилличности.

Само посольство тогда ещё не напоминало осаждённый форт – стоял небольшой особняк безо всякой ограды, рядом сиротливо обретался флагшток. Флаг с флагштока регулярно уводили – на звёздно-полосатые штаны, бо материя добротная и расцветки – самый писк.

Ещё в посольстве можно было ознакомиться с последней западной прессой, покопаться в Медлайне, посмотреть легендарный справочник "Кто есть кто" и даже (по предварительной записи) слазить в сеть "Интернет", поражавшую воображение невиданной скоростью – аж цельных 0.1 Кб/сек

Кроме того при посольстве имелся Американский Университет Армении – единственное в блокадной постсоветской Армении место, где можно было посмотреть, притом на халяву, хорошее кино. Не порнуху в экранке – а классику Голливуда. "Юлия Цезаря" с Марлоном Брандо, "Доктора Стренджелова" и др.

А ещё рядом с посольством находилась школа Чехова.

Ну и вот, детишки из оной школы как-то решают поиграть за посольством в снежки.

Через пару дней МИД Армении получает от США ноту, с требованием "Оградить посольство от происходящих непосредственно рядом с его территорией криминальных разборок".

История девятнадцатая. Марк Красс и армянский театр

Марк Красс погибает в Парфии в 53 году д. н. э.

Отрубленную голову Красса парфянский военначальник Сурен послает своему царю.

Когда курьер с головой прибывает в столицу, парфянский царь со своим союзником – царём армянским сидят в театре и смотрят "Вакханок" Эврипида, так что курьер садится в уголку и старается не отсвечивать.

Там его и замечает исполнитель главной роли, знаменитый актёр забыл-как-звали. В нужный момент, он голову у гонца выдёргивает, поднимает – вместо прилагающегося по сценарию муляжа и говорит (строго по сценарию) – что-то вроде "Вот, царь, голова убитого тобой оленя".

Бурные и продолжительные аплодисменты. Красса вызывают на бис.

Этот день принято считать днём рождения армянского театра.

История двадцатая. Будах Ируканский (армянский вариант)

Буниат Себастаци совсем не собирался становиться великим армянским врачем. Всё, что ему требовалось – наваять научную работу.

На первом этапе, как и всякий серьёзный учёный XVII века, он десять лет собирает литературу.

На втором – ещё пять лет её читает.

На третьем этапе полагается сесть и написать добросовестную компиляцию…

И тут случается неприятность. Даже две.

Во-первых, мощное землетрясение в Персии.

Во-вторых, ватага российских спасателей под руковоством Стеньки Разина. Спасатели спасают из-под завалов всё, что только можно, имущество граждан и особо пригожих гражданок (ну помните песню, про спасённую в том походе персидскую княжну). Буниата Себастаци никто в набежавшую не кидает, но ситуация тоже не подарок. Дом разрушен, книги погибли, деньги и имущество спас Стенька Разин.

И начинает доктор помаленьку заниматься практикой. Теоретическая подготовка у него великолепная, здравый смысл на месте – пошёл клиент. И обосновался на новом месте, и дом построил, и медицинскую династию основал, и один из потомков его со мной на одном курсе учился.

А книга? Книгу он-таки написал, но это была уже совсем другая книга. Хранится в Матенадаране – музее древних рукописей.

История двадцать первая. Мединститут. Выпуск-1942

В годы Отечественной войны весь четвёртый курс мединститутов экспресс методом доводят до ума и бросают на фронт. Получается что-то вроде булгаковских "Записок молодого врача", но ещё круче, с учётом военного бардака.

После войны выжившие возвращаются в институт и садятся досиживать последние два курса. Теорию они из лекторов рвут, на практике убедившись, что без неё – никуда.

И не у одного преподавателя волосы встают дыбом от фразы типа "Профессор, а почему вы говорите, что операции на открытом сердце невозможны? Я сам три такие под Курском сделал "

Работал у нас в больнице один дедушка. Сам он чаще всего уже не оперировал. Приглашали его в особо сложных случаях, либо если что-то на операции шло совсем уж наперекосяк.

История двадцать вторая. Торт

Торт был неописуем. Поражал воображение. Шесть на девять метров, украшенный домами, лесами, озёрами…

Понятия не имею, откуда взялось это чудо в Ереване, на Новый год-1990.

Народу набежало – тыщи. Фотка сохранилась: торт на дне осушённого по случаю зимы Лебединного озера и – тыщи алчных глаз.

…В давку мы, понятно не полезли. Но мегафонные вопли слышали отчётливо: "Дедушка, дедушка, вылезьте из торта. Неудобно же".

История двадцать третья. Военно-полевая зоология, или Знание-сила

Очередному из рода Багратуни, Смбату здорово не повезло. Он попал на арену цирка. Римского.

На номер под названием "бестиарий". И не в роли белокурой бестии, а совсем даже наоборот.

Товарищ был профессиональным и потомственным военным, воевал всю сознательную жизнь, дослужился на наши деньги где-то на полковника или бригадного генерала (OF-5 – OF-6 по классификации НАТО) и находился на момент попадания в плен в превосходной физической форме.

Но будь ты хоть Арнольдом Шварценеггером и А.В. Суворовым в одном лице – много ли навоюешь в одних портках, когда прёт на тебя, скажем, полтонны взбесившейся говядины?

Смбат изящной полувероникой пропускает тушу мимо себя и стадион оглашается оскорблённым мычанием: в каждой руке человек держит по рогу. Бык пытается улизнуть, Смбат ловит его за заднюю ногу, следует что-то непонятное, после чего скотина остаётся без копыта.

Как я сказал, был товарищ профессиональным военным. Что среди прочего в то время подразумевало хорошее знание природы. Так что он немедленно понял, что бык старый. А у старых животных и рога и копыта держатся не очень прочно.

Номером вторым против Смбата выпускают медведя. Схватка получается короткой, но эффектной. Человек быстрым шагом подходит к животному, испускает душераздирающий вопль и даёт ему в ухо. Медведь без лишних слов валится на землю.

Уязвимое место медведя, особенно долго содержавшегося в неволе – слабая сердечно-сосудистая система. При внезапном сильном стрессе она не справляется – и может последовать что угодно – в диапазоне от простого обморока до остановки сердца.

Стадион ревёт и махает поднятыми пальцами. Император топает ножками: “А я хочу, чтоб его сожрали, и точка!”.

И выпускают на Смбата льва. Ибо против лома нет приёма.

Всё. Кода. "Барлог. А я и так до смерти устал".

Дальше начинается нечто непонятное. Лев готовится к прыжку. Человек делает резкий рывок в сторону. Лев делает небольшую перебежку и снова начинает готовиться. Снова рывок. И так несколько раз. Стадион свистит и улюлюкает. А потом затихает. Поскольку лев, начисто игнорируя человека, трусит куда-то в сторону.

Перед прыжком лев, как и все кошачьи, прижимается к земле. Если в этот момент жертва делает рывок, прицел сбивается и всё нужно начинать сначала. После нескольких попыток в дело вступает стандартное правило отношений хищник-жертва: жертва должна окупать расходы энергии, затраченной на охоту. У кошачьих это выраженно очень сильно. Несколько попыток, и хищник бросает заниматься безнадёжной охотой и ищет добычу полегче.

Тем временем на императоре виснет красавица жена: "Зверюшек-жалко-и-мальчика-тоже!". Ну и хозяин цирка: "Ты что, – говорит, – мне матерьял портишь?"

Смбату приносят одежду, искупаться и приглашение отужинать нынче ввечеру у императора.

После чего отправляют в почётную ссылку в Африку.

История двадцать четвёртая. Легенда о поэте

Живёт в Стамбуле в середине XIX века поэт Петрос Дурьян.

Лет ему…надцать – молодое дарование. Поскольку спрос на его поэзию не превышает предложения, и даже совсем наоборот, подрабатывает парнишка тем, что пишет чегой-то там для театра. Сценарии типа, ещё что-то. Попутно болеет туберкулёзом.

Заваливается как-то в театр, а там две актрисы. Одна – другой: "Смотри, какой красивый мальчик". Вторая (громким шепотом – "Ты что, не видишь, помрет ведь скоро").

От такого нетактичного заявления парнишка сваливается в крутую депрессию, возвращается домой и…, думаете, пьёт горькую? Если бы – пишет стихотворение. Свое самое знаменитое. "Ltchak" – "Озерце". Один из шедевров армянской поэзии, кстати.

И через пару месяцев помирает, в возрасте еле-еле двадцати лет.

А стихотворение вводят в школьную программу. И начинает проявляться план страшной мести поэта потомкам.

Потому как стихотворение – да, красивое – но написано было-то на версии армянского, с теперешней совместимой весьма слабо. И всем школьникам, включая гипотетических потомков той чертовой актрисы приходилось форменным образом продираться, зубря его наизусть. Всё равно как учить наизусть "Выстребаны обстряхнутся…". Когда понимаешь не более 10% от текста, задача решается тупым зазубриванием.

Тут общество наносит ответный удар. К столетию поэта требуется его портрет. Но тут обнаруживается, что ни на художника, ни на фотографа, ни даже на вшивую мыльницу тот при жизни не заработал. И красивых сестёр у него тоже не было, чтобы сфотошопить лицо в мужскую одежду, да растиражировать, как портрет Великого (так в аналогичной ситуации обрели портрет Абовяна).

Зато в СССР живёт и работает знаменитый Герасимов. Так что какими-то неведомыми дипломатическими усилиями удаётся обрести череп юбиляра, захороненный в совсем недружественной Турции, склеить из черепков и восстановить по нему портрет.

Всё проходит чинно и благородно, юбилей отгремел… а череп остался.

На кафедре анатомии родного универа. И ведь выкинуть – не выкинешь, в Турцию обратно не вернёшь, на наглядное пособие – тоже не раскрасишь, а хоронить отдельно черепушку – глупо как-то получается. "Здесь зарыта голова великого армянского поэта"… Бред. И, к тому же, очень уж на армянское старушечье проклятие смахивает "Чтоб я голову твою зарыла".

Словом, лежит он там на столе у завкафедрой, кушать не просит. Завкафедрой меняются, Дурьян остаётся.

Потом ему работу подыскали – пепельницей работать.

История двадцать пятая. Ещё о театре

1856 год. Стамбул. Армянская община пребывает в полном расколе. Тут разногласия и политически-партийные, и религиозные – не суть важно. А важно то, что народ уже не то, что не здоровается, а одним воздухом дышать не желает.

Мкртич Пешикташлян понимает, что так жить нельзя. А что он может сделать? Кто он вообще? Ну – поэт, ну драматург… Ну так и что? Кто с ним считаться вообще будет, с таким несерьёзным человеком? Народ уже жаждет приступить к гражданской войне.

И тогда Пешикташлян основывает театр. Первый в Стамбуле театр на армянском языке. Народ шипит "Романтик", но на представления ходит, как на работу.

Чтоб было понятно – кино-радио-телевизора-интернета пока не изобрели, и изо всех искусств самым мультимедийным остаётся именно театр.

Понятно, что будь ты хоть католик, хоть правый, хоть левый, хоть, страшно сказать, коммунист, а смотреть спектакль всегда интереснее на родном языке. И на родные темы.

Потянулся народ.

А в театре атмосфера соответствующая. Красиво. Собачиться в таких условиях как-то неудобно. Потихоньку и здороваться народ начал, и за жизнь болтать. Тут и темы общие для разговоров появились.

В общем, перетянули кризис.

Оставалось им ещё целых 60 лет.

История двадцать шестая. Диарея легионеров

Когда римская армия вторгается в Армению, она открывает для себя две вкусности – абрикосы (латинское название Armeniac) и армянскую же воду. И то, и другое – просто здорово, но вот совмещать не рекоммендуется.

Как пишут летописцы, армия "задержалась на месяц в садах армянских".

Чтобы уточнить, где именно: полегионно – под кустиками.

История двадцать седьмая. Проблемы реквизита

"Пленники Барсова ущелья" – история робинзонады нескольких армянских школьников в занесённом снегом ущелье в двух шагах от дома.

В тысяча девятьсот лохматом году решают на "Арменфильме" снять по книге фильм. На местности, понятно.

И вот, значится, сидит реквизитор, пригорюнившись, и костерит сценариста на чём свет стоит: "Ну почему не бревно, не камень, не пень, наконец?! Зачем выпендриваться-то было?".

Съёмочная группа начинает мало-помалу подтягиваться ему в тыл, мол, что случилось, кто тебя обидел?

Pеквизитор тычет пальцем в сценарий. А конкретно в строчку: "Авдал присел на корточки".

После чего следует вопль души:

"Ну где я ему их здесь найду, корточки эти?! Из Еревана везти?!"

История двадцать восьмая. Об алмазах и сверхдоходах

1770-ый год. Армянский купец Григорий Сафрас приводит в Персию судно с грузом сахара.

В порту обнаруживаются ещё три английских корабля с аналогичным грузом. Цена – 10 у.е. за центнер.

Сафрас предлагает 9.

Англичане спускают до 8.

Сафрас – до 7.

Англичане до 6. Типа по цене грязи – престиж дороже.

И тут Сафрас делает гениальный ход: скупает через подставных лиц весь груз трёх кораблей.

А став монополистом, устанавливает невиданную цену в 11 у.е. за центнер. И народ покупает – а куда ж ты денешься?

Деньгу зашибает чудовищную, но теперь возникает вопрос – как унести ноги?

Шаху как раз позарез требуются наличные (помните у Высоцкого "и вассалы восстать норовять"?), так что происходит обоюдно выгодный обмен – сколько-то центнеров сахароусловных единиц – на алмаз "Дерианур" (400 карат). Алмаз конечно не Сильмарилл и даже не Аркенстон – куча трещин и дефектов – но "мы люди негордые".

В Европе алмаз гранят, отчего он усыхает раза в два.

После чего реализуют за 250 тыщ рублей (сколько это в ценах 1770-го года).

Покупает алмаз ещё один армянин – придворный ювелир Иван Лазарев, проведит минимальный апгрейд, и немедленно продаёт графу Орлову. Уже за 400 тыщ.

Мог смело просить и миллион – у графа проблема. Зовут проблему Гришей Потёмкиным.

Сам граф его с императрицей и познакомил, куриоз, мол, пародист крутой – чьим хошь, мол, голосом говорить может.

Выяснилось, что он ещё много чего может. Что царицу удовлетворить, что Крым завоевать, что потёмкинских деревень понастроить. В общем, многоталантливая личность.

Граф ему уже и глаз выбивали – а всё равно не помогло, вылетает Орлов из фаворитов, как пробка из шампанского.

Подарить крутой бриллиант – для Орлова последний шанс вернуть фавор.

На презентации народ ходит вокруг, ахает – чудо-то мол какое.

А княжна Голицына возьми да брякни: " Нет, господа, этот Орлов бесподобен!" (А уж как на дядюшку Оскара смахивает).

И всё – становится алмаз – "Орлов".

Вставляют его в скипетр, причём при профессиональной оценке устанавливается цена в 2,4 миллиона рублей.

И о прочих.

Орлова из фаворитов вышибают ("Не помог камень индийский, не помог").

Сафрас тихо умирает через пару лет "в богатстве и благополучии".

Иван Лазарев становится одним из основателей дворянского рода Лазарянов.

Был я как-то в одноимённом зале Ереванской картинной галереи, смотрит там с портретов XVII, XIX веков хорошо знакомое лицо моего однокурсника – Саши Лазаряна

История двадцать девятая. Объяснить затмение

3 августа 1654-го. В славном граде Тебризе смятение. Средь бела дня меркнет солнце и опускается тьма.

Правитель вызывает мудрых людей Тебриза и требует разъяснить ему, что происходит, а главное – к чему? Для самого многомудрого предусмотрен призовой фонд (фрукты и изюм).

Мудрецы собираются на консилиум.

Предлагаются следующие версии:

а) Это к смерти царя

б) Быть войне!

в) К мору.

г) А,Б,В вместе

Но приза они не получают.

А получает скромный армянский священник с версией происходящего д): Затмение – явление, происходящее, когда Земля попадает в тень, отбрасываемую Луной.

Потому как на дворе уже вполне семнадцатый век, и лица эпохи – не князь Игорь с Кончаком, а Иоганн Кеплер и Галилео Галилей.

История тридцатая. Возвращение Каменной Гостьи

Hачало сороковых годов. Выдающемуся скульптору Меркурову заказывают для Еревана памятник Ленину. A под материал передают три тонны великолепного белого мрамора. При близжайшем рассмотрении оказывающиеся статуей Ея Императорскаго Величества Екатерины II. Причём не абы какой, а работы Опекушина, той самой, которая стояла в своё время в зале заседаний Думы.

Меркуров, конечно, советский придворный скульптор почти номер один (вождей давно ваяет стахановскими методами) но никак не варвар.

Екатерину он прикапывает в уголку мастерской – под грудой битого камня и прочих отходов производства, в отчёте пишет, что доверенный мрамор запорол (и ему ужасно стыдно).

Проходит ещё десять лет. Екатерина покоится под грудой мусора.

Время по прежнему сталинское, но…помните как там было "а мне огонь не страшен"?

Скульптор стар, жить ему остаётся что-то около года, и, похоже, на всех вождей по эту сторону рассвета ему давно плевать. Посему всю груду каменного боя он пересылает своему старому другу Марку Григоряну – в Ереван.

Марк Григорян, в свою очередь, переправляет императрицу в Ленинакан, где она и покоится 20 лет – до времён вегетарианских.

Засим склульптуру перевозят в Ереван и устанавливают в Музее Армении – вначале в запасник, потом на задний двор.

Народная тропа постепенно протаптывает себе туда дорогу – а кому не охота сфоткаться в позе "Вася танцует полонез с Екатериной II"?

А что с Лениным? Да в общем-то ничего. Ереван своего истукана обретает уже в следующем, 1940-ом году.

Качество (какой мрамор? Кованная бронза, "Слушайте вашу любимую "Валенки", Иван Иваныч, и не выпендривайтесь"), компенсируется количеством (большой. Очень.).

Владимир Ильич тоже становится местом паломничества. Причина правда другая – фига в кармане от Великого. Знал последний школьник – если подойти к истукану да посмотреть с определённого ракурса – обнаруживается, что вождь прогрессивного человечества занят похабным занятием, более приличествующим именно пресловутому школьнику. "Отсюда так видно"

После 1991-го вождю накидывают за ухо петельку, декапитируют, а тулово повергают на задний двор Музея – к ногам Императрицы.

В июне 2003-го года усилиями Лужкова Екатерина возвращается в Третьяковку.

И теперь, когда я читаю "По словам хранительницы "Третьяковки", домой она вернулась покрытая пятнами ржавчины, в трещинах, без скипетра и креста из короны. Их пришлось восстанавливать по имеющимся документам из другого материала. У великодержавной царицы не хватало на руках даже нескольких пальцев", то хочется сказать – она бы, крыса музейная, лучше подумала, что если бы не та пара трещин да пара пальцев, да не люди порядочные – была бы та Екатерина уже полвека как дедушкой Лениным.

История тридцать первая

Это эпидемия?

Зима 1995 года.

В армянском парламенте обсуждается проблема гриппа. Вызывают главного инфекциониста страны. Идут слушания, инфекционист чего-то докладывает.

Встаёт тут какой-то депутат и задаёт вопрос: "А скажите, этот теперешний грипп – это на самом деле эпидемия?"

Инфекционист долго молчит. Смотрит. Потом пожимает плечами и молча кивает – на зал.

Полупустой и периодически оглашающийся оглушительным чихом.

История тридцать вторая

Изо всех искусств…

Год 1995-1996. Ереван. Министр внутренних дел – детский писатель. Пописывают и министр обороны и министр национальной безопасности.

Итак, скромный двухэтажный особняк на проспекте Баграмяна. Внезапно все подходы к нему блокируют мощные джипы с армейскими номерами и полицейские "Хьюндаи".

Полиция контролирует входы и выходы.

Прохожие в удивлении:

– Что, сегодня здесь заседание Совета Обороны?

– Нет, выбирают нового председателя Союза Писателей.

История тридцать третья

Заученная беспомощность, или Сказ о запретном городе

Парламент Армении. В прошлом – ЦК. Три корпуса. Длины чудовищной, что с фасада никак не заметно.

Вокруг – ухоженный парк по типу французского – дорожки, подстриженные газоны, клумбы, скамейки, на которых никто ещё не процарапал "Здесь был Вася"…в общем, альтернативная реальность.

По периметру – стена, ограда, проходные.

Нормальный гражданин видит этот райский сад, как ему и полагается – сквозь металлические прутья. Впрочем никаких "живут буржуи" – пространство за оградой воспринимается не как часть реального мира, а скорее, как продолжение виртуальной реальности – той, что в новостях по телевизору.

После бархатной революции 1991-го парк открывают для широкой публики. Стену и ограду, впрочем, не убирают.

Публика в парке чувствует себя неуютно. Как правило всё сводится к робкому кругу строго по дорожкам.

Так что, когда спустя года три парк снова закрывают, никто особо не огорчается. Похоже, даже и не замечает.

Это уж как всегда: права, которыми не пользуешься, очень быстро теряешь.

Дальнейшая история взаимоотношений двух реальностей куда менее идиллична.

25 сентября 1996 года. После основательно сфальсифицированных президентских выборов многотысячная толпа идёт на штурм райского сада, голыми руками выносит чугунные прутья ограды – каждый толщиной в руку и врывается в парламент. Обходится без смертоубийства, всё сводится к битью морд особо одиозных политиков. Намёк оказывается не понят. В город вводят войска (ещё один пункт развлекательной программы для участников Всемирной Шахматной олимпиады), ограду восстанавливают и продолжают – по принципу "Ничего не забыли и ничему не научились".

А через три года, всё той же проходной, пройдут в альтернативную реальность пятеро в длиннополых плащах.

Во главе с малоизвестным пока журналистом Наири Унаняном.

История тридцать четвёртая

Когда наступит завтра.

История реальная, слышал от одного из участников спасательной операции в Ленинакане-88.

7 декабря 1988 года. 11:40. Ленинакан.

Двое инженеров некого института садятся на лифт, кабинка бодро идёт наверх…и тут начинается чертовщина. Грохот, треск, падение…и тишина.

Это сейчас Спитакское землетрясение – страшный, но эпизод истории. А тогда? И какие мысли могут придти человеку от полной изоляции и неизвестности? Особенно нормальному советскому человеку конца восьмидесятых.

Короче, откапывают кабинку через двое суток.

Инженера вылезают наружу, осматривают лежаший в руинах город. Людей, в незнакомой, но явно натовской военной форме. Слушают говор – также незнакомый, но с преобладанием английского. Переглядываются.

И, не сговариваясь, синхронным движением делают "руки вверх".

История тридцать пятая

Побратимы

У Еревана много городов-побратимов. От понятных Москвы-Питера-Киева-Одессы до экзотических Исфагана и Подгорицы.

Итальянская Карарра даже как-то подарок прислала – монумент белоснежного каррарского мрамора – пара огромных рук, поднимающихся прямо из пьедестала.

Ереван отдарился весьма симпатичным фонтанчиком "Два барана" (копия стоит неподалёку), а скульптура, ставшая одним из символов города, получила народное название "Унылые руки".

Ещё один побратим – Антананариву, столица Мадагаскара. Город славен улицей Мориса Беневского и первым в мире автомобильным шоссе (1901 год).

Ну, да это преамбула, а амбула начинается аккурат в блокадном 1993-ем (война, хлеб по карточкам, свет по часу в день, керосинки, свечи, печной обогрев и праздничное настроение когда температура на борту доходит до 12 градусов).

И вот, значится, получает ереванская мэрия (или ещё горсовет?) письмо из этого самого Антананариву. А в письме написано, что в последнее время в Антананариву прямо жизни нет.

И спасти город может только одно: надувной стадион.

Каковой надлежит отослать побратимам со всей возможной поспешностью.

Проглядели, в общем ребята распад Союза. А может просто на место не принесли, не сопоставили новость с фактом прекращения халявы.

Не знаю, что отписала им мэрия, но на этом, вроде, побратимство и накрылось тряпочкой.

История тридцать шестая

" Сорок дней Муса-Дага" – что дальше?

Франц Верфель "40 дней Муса-Дага".

Книга написана по мотивам реальных событий 1915 года…Офицер турецкой армии Габриэл Багратян – уже много лет живёт во Франции. Женат на француженке, их сыну уже 13-14 лет. Да и сам – натуральный европеец. Ну и решают приехать в Турцию,типа, "Вот твоя родина, сынок". Все в восторге, до чёртиков впечатлений, неприятность правда случилась, полицейские заходили, паспорта забрали. И слухи начинают идти, что армян будут выселять. Тут жена-француженка высказывается в том духе, что "Ну не средневековье же, на дворе как никак тысяча девятьсот пятнадцатый год".

Офицер решает выяснить в чём дело, идёт к местному начальнику, где его жестоко избивают.

Короче, погибать как барану офицеру – пятно. Он уговаривает жителей окрестных деревень не сдаваться, а обороняться. Они уходят на гору Муса-Даг (это – на средиземноморском побережье) и сорок дней держат оборону против кадровой турецкой армии, пока их не спасает случайно оказавшаяся неподалёку французская эскадра. Параллельно идёт описание судьбы тех жителей деревни, кто сдался туркам.

Под конец – идёт погрузка на корабли, а офицер вдруг понимает, что ему некуда возвращаться. Сын погиб при обороне, с женой они расплевались. А эммигрировать не хочет. Словом, остаётся. И погибает.

"Падая, он ухватился за деревянный крест и увлек его за собой. И крест сына лег ему на грудь" – Так заканчивается книга.

А в жизни? В жизни всё складывается и хуже, и лучше.

Хуже – потому как реальная осада продолжается не сорок, а все пятьдесять дней.

А лучше, потому что Мовсес Тер-Галустян – прототип Габриэла Багратяна, руководителя обороны Муса-Дага, в отличие от персонажа остаётся жив. Переезжает в Ливан, селится в Бейруте, где и живёт ещё 70 лет. Несколько десятков лет бывает бессменным депутатом ливанского парламента и умирает в 1986 году, в возрасте 99 лет.