Истории, рассказанные шепотом. Из коллекции Альфреда Хичкока

Брайан Олдисс БЕДНЫЙ МАЛЕНЬКИЙ ВОЯКА!

Клод Форд хорошо знал, что это такое — охотиться на бронтозавра. Ты не слишком осторожно крадешься по траве под ивами, среди первобытных цветочков с зелеными и бурыми, как футбольное поле, лепестками, по грязи, жидкой, как косметический лосьон. Ты выглядываешь и видишь в тростниках огромную тварь, в которой столько же грации, сколько в чулке с песком. Бронтозавр лежал там, мягко вдавленный гравитацией в болото, как в мокрую пеленку, и его ноздри, смахивающие на кроличьи норы, пробегали полукруг в футе над землей: всхрапывая, искал он стеблей посочнее. Он был прекрасен: здесь ужас достиг своих пределов, описал полный круг и уткнулся в собственный задний проход. Его глаза блестели мертвенно, точно большой палец на ноге трупа недельной выдержки, а его компостное дыхание и шерсть в грубых ушных полостях следовало особо порекомендовать тому, кто имеет склонность неумеренно восхвалять труд матушки-природы.

Но когда ты, маленькое млекопитающее с одним отстоящим от других пальцем и крупнокалиберной, самозарядной, полуавтоматической, двуствольной, компьютеризованной, нержавеющей, сверхмощной винтовкой с оптическим прицелом, зажатой в твоих лишенных иной защиты лапах, когда ты подло проскальзываешь под давно почившими ивами, первое, что привлекает твое внимание, — это шкура громадного ящера. Она испускает запах столь же насыщенный и резонирующий, как басовая нота фортепьяно. Эпидермис слона по сравнению с нею — кусок мятой туалетной бумаги. Она сера, точно моря викингов, и незыблема, словно фундамент собора. Как достучаться до костей, чтоб утолить безумье этой плоти?[2] По ней скачут — они заметны даже отсюда! — маленькие бурые вши, что живут в тех серых стенах и каньонах, беспечные, как привидения, и жестокие, как крабы. Если такая тварь прыгнет на тебя, она запросто сломает тебе спину. А когда одна из них останавливается, чтобы задрать ногу над позвонком бронто, ты замечаешь — ведь ты уже близко, так близко, что тебе слышен стук примитивного сердца чудовища, таинственная перекличка желудочка с предсердием, — что на ней пасется свой выводок любителей легкой жизни, каждый величиной с омара.

Время слушать оракула миновало; тебе уже не до предвещаний, теперь ты движешься к смерти, его или своей; суеверия отыграли на сцене раньше, а сейчас только твое шальное мужество, подрагивающий ком мускулов, путано переплетенных под орошенным потом щитком кожи, да низкая жажда убить дракона дадут ответ на все твои молитвы.

Ты можешь выстрелить сейчас. Подожди только, пока шурующая над травой головка вновь остановится, чтобы проглотить очередной сноп камыша, — и одним невыразимо банальным хлопком ты покажешь всему этому равнодушному юрскому миру, что он стоит, глядя в дуло шестизарядного венца эволюции. Но ты медлишь и знаешь почему, хотя и не признаешься себе в этом: в тебе зашевелился старый червяк-совесть, длинный, как бейсбольная подача, замшелый, как древняя черепаха, — вот скользит он по всем сферам твоего восприятия, глист чудовищней змеи. В душе — говоря: ты нашел подсадную утку, ну так стреляй, англичанин! В разуме — шепча, что скука, этот ненасытный ястреб, снова примется за работу, едва ты закончишь свое черное дело. В нервной системе — ехидничая, что, когда иссякнет адреналин, начнется рвота. В штаб-квартире командующего сетчаткой — нарочито преувеличивая красоту зрелища.

Избавьте нас от этого словесного обноска — красота; мама родная, да неужто мы угодили прямиком в научно-популярный зоогеофильм? Теперь мы видим, что на спину гигантской тварюги уселась круглая дюжина — обратите внимание, я не зря говорю «круглая»! — птиц с роскошным оперением всех цветов, какие только могут радовать глаз на роскошном, сказочном пляже Копакабана[3]. Они кормятся тем, что перепадает им от большого босса, — вот почему они так круглы. Смотри же, смотри на это чудо! Вот бронто поднимает хвост… Какая прелесть — оттуда вываливается шмат величиной по меньшей мере в две скирды. Да, это настоящая красота, прямая поставка от потребителя к потребителю. А птицы уже дерутся над кучей. Эй, ребята, там на всех хватит, да вы и так скоро лопнете от обжорства… Ведь что вам потом делать — только вскочить обратно на толстое гузно и ждать следующей порции. И теперь, когда солнце смердит на юрском западе, мы молвим: «Питайтесь и множьтесь, о други…»

Нет, ты тянешь резину, как делал всю жизнь. Застрели зверя и выбрось его из круга своих мучений. Сжав свой железный кураж в руках, ты поднимаешь его на уровень плеча и щуришься в прицел. Но тут раздается громовой раскат; ты почти оглушен. Дрожа, озираешься; а чудище продолжает жевать, испустив ветры, способные выгнать из штилевой зоны корабль Старого Морехода[4].

Разозленный (или это какая-то более тонкая эмоция?), ты выскакиваешь из кустов и стоишь перед ним, открытый со всех сторон — положение, в которое обычно ставит тебя твоя внимательность к окружающим. Внимательность? Или опять нечто более тонкое? Разве ты должен смущаться лишь потому, что явился из запутавшейся цивилизации? Но об этом можно поразмыслить и позже, если это «позже» наступит, а два болотообразных глаза, пялящихся на тебя с близкого расстояния — доплюнуть можно, — как будто утверждают обратное. Да не челюстями едиными, о чудище, — истопчи меня ногою своею, а коли пожелаешь, расплющь боком — пусть будет смерть сагой, торжеством, «Беовульфом»!

За четверть мили от тебя раздается странный звук, точно дюжина бегемотиц в школьных юбочках резво выскочила из первобытной трясины, и в следующий миг над твоей головой со свистом проносится хвост — длинный, как воскресная служба, и увесистый, как мошна миллиардера. Ты ныряешь вниз, но зверь и без того промахнулся, потому что с координацией у него, оказывается, туговато; впрочем, и ты проявил бы себя не лучше, если б попытался прихлопнуть долгопята универмагом «Вулворт». На этом ящер, видимо, считает свой долг выполненным. Он забывает про тебя. Как бы ты хотел вот так же легко забыть о себе сам — ради чего, собственно, и проделан этот далекий путь. СБЕГИ ОТ ВСЕХ И ВСЯ! — восклицала брошюра о путешествиях во времени, что в твоем случае значило: сбеги от Клода Форда, не оправдавшего надежд мужа невыносимой женщины по имени Мод. Мод и Клод Форд, которым не удалось ужиться ни друг с другом, ни с миром, где они родились. А разве в их мире, как он сейчас есть, может найтись более подходящая причина для того, чтобы отправиться стрелять громадных ископаемых, — если, конечно, ты достаточно глуп и веришь, будто сто пятьдесят миллионов лет в любую сторону могут хоть что-нибудь изменить в путанице мыслей, которыми полна твоя черепная коробка!

Ты пытаешься оборвать эти дурацкие, сентиментальные размышления, но по-настоящему они не прекращались ни разу с далекой кока-коллаборационистской поры твоего отрочества; о молодость, не существуй ты, тебя следовало бы выдумать! Понемногу ты успокаиваешься настолько, чтобы снова поднять глаза на гигантскую тушу жуткого травоядного, в чье общество ты явился, полный такой странной тяги одновременно к смерти и жизни, обуреваемый всеми эмоциями, на которые способен человеческий орга(ни)зм. На сей раз страшилище реально, Клод, а ведь этого ты и хотел; и на сей раз ты должен напасть на него прежде, чем оно повернется и посмотрит на тебя снова. И ты опять поднимаешь свою чудо-пушку, выискивая глазами уязвимое место.

Яркие птицы качнулись, вши заскакали, как псы, застонала топь — это бронто пошевелился и запустил свою маленькую головку на змеиной шее в тошнотную светлую жижу, ища там еды погрубее. Ты наблюдаешь за этим; ты никогда не пугался так в своей полной испугов жизни и надеешься, что теперешний катарсис до последней капли и раз навсегда выжмет страх из твоей нервной системы. Порядок, снова и снова бессмысленно повторяешь ты про себя — и куда только делось все, чем обогатило тебя миллионодолларовое образование двадцать второго века! — порядок, порядок. И когда ты говоришь это бог знает в который раз, голова супостата полоумным экспрессом выныривает из воды и пялится в твою сторону.

Пасется в твою сторону. Ибо пока чавкающая челюсть с тупыми коренными, похожими на бетонные тумбы, движется вверх-вниз, ты видишь, как болотная жижа выливается из безгубого ртища, обрызгивая тебе ноги и затопляя землю. Камыши и коренья, торф и тина, листья и лилии — все это попеременно мелькает в жующей пасти, а еще там бьются, скачут и мечутся рыбешки, лягушки, мелкие ракообразные, которым тоже суждено быть перемолотыми, перетертыми и, напоследок, переваренными. И под это безостановочное хрум-хрум-хрумканье неотрывно следят за тобой слизистые немигающие глаза.

Эти зверюги живут до двухсот лет, утверждает рекламная брошюра, и данному экземпляру явно недалеко до предельного возраста, потому что в его взгляде отражаются целые века, десятилетия за десятилетиями валянья в тяжеловесной бессмысленности, которое преисполнило его чикчирикочерепок неизмеримой мудрости. Для тебя это как глядеть в два мутных омута; это повергает тебя в шок, и ты стреляешь дуплетом в собственное отражение. Бац-бац — и свинцовые яйца, свинцовые цацы дружно отправляются в цель.

И тогда древние светочи, тусклые и священные, гаснут немедля. Теперь не открыться им до Страшного суда. Твое отражение вырвано и выкровавлено из них навеки. Их разбитые вдребезги стекла затягивает пленкой — словно грязные простыни накрывают труп. Челюсть продолжает медленно жевать, и так же медленно клонится долу голова. Медленно точится по морщинистой щеке холодная рептилья кровь. Все происходит с тягучей неспешностью мезозоя, неторопливостью капающей воды, и ты знаешь: кабы творцом мира довелось быть тебе, ты воплотил бы все сущее посредством чего-нибудь менее душераздирающего, чем время.

Ну да ладно! Подымем бокалы, господа: Клод Форд укокошил невинную тварь. Да здравствует Клод Живоглот!

Затаив дыхание, ты смотришь, как его голова ложится наземь, вместе с нею ложится дурацки длинная шея, челюсти смыкаются навсегда. Ты глядишь и ждешь чего-то еще, но больше ничего не произойдет. И не должно произойти. Ты мог бы стоять и смотреть сто пятьдесят миллионов лет, лорд Клод, и ровным счетом ничего не дождался бы. Постепенно могучий остов твоего бронто, любовно обглоданный хищниками, погрузится в грязь под действием собственного веса; затем подступят воды, и море, этот Великий Победитель, накатит лениво, как шулер, сдающий мальчишкам плохую карту. На гигантскую могилу начнут выпадать ил и другие осадки — медленный дождь, который не прекращается веками. Ложе старого бронто будет подниматься и опускаться с полдюжины раз — мягко, чтобы не потревожить его, хотя к тому времени осадочные породы уже укроют скелет своим толстым одеялом. Наконец, когда вокруг него воздвигнется усыпальница, которой позавидовал бы любой индийский раджа, бронто окажется на бровке Скалистых гор, высоко над волнами Тихого океана. Но ты не будешь иметь ко всему этому никакого касательства, Клод Огнемет; ведь маленькая личинка жизни в его черепе уже погибла, а остальное — не твоя забота.

Сейчас ты опустошен. Тебя взяли под локоток и вывели из игры. Ты ожидал драматического сотрясения почвы или оглушительного рыка; с другой стороны, ты рад, что все обошлось без мучительных сцен. Как все жестокие люди, ты сентиментален; как все сентиментальные, слишком чувствителен. Зажав ружье под мышкой, ты идешь вдоль наземного бока динозавра, чтобы осмотреть свой трофей.

Ты пробираешься мимо неуклюжих ножищ, вокруг грязно-белой горы брюха, под вызывающей мутный всплеск мыслей пещерой клоаки и наконец устраиваешься у похожего на американскую горку ската от спины к хвосту. Теперь твое разочарование стало четким, словно проявленная фотография: гигант и вполовину не так велик, как тебе метилось. И вполовину не так велик, как, например, образы Мод и тебя самого в твоем мозгу. Бедный маленький вояка, ученые никогда не изобретут средства, которое помогло бы тебе осуществить титаническую смерть в кавернах твоего подсознания, этой обители бормочущих и хнычущих от страха людоедов!

Что ж, тебе остается только уныло ускользнуть обратно в свой времялет. Погляди, яркие птицы-навозницы уже сообразили, что стряслось: одна за другой расправляют они сложенные в горб крылья и печально летят на поиски новых хозяев. Они знают, когда добро оборачивается худом, и не ждут, чтобы их согнали стервятники; оставь надежду, всяк дерьмом живущий. Ты тоже поворачиваешь назад.

Ты поворачиваешь, но медлишь. Тебе остается только лететь обратно, но год от Рождества Христова 2181-й — это не только родная дата; это еще и Мод. Это Клод. Это снова ужасные, безнадежные, бесконечные попытки притереться к переусложненному окружению, превратить себя в винтик. Твой побег оттуда к Великой Простоте Юрского периода (еще одна цитата из брошюрки) был лишь временным, и теперь все начнется сначала.

Ты медлишь, и в этот миг что-то колоссальное шлепается тебе на спину, опрокидывая тебя лицом в кремовидную грязь. Ты бьешься и кричишь, а омарьи клешни рвут тебе шею и горло. Ты пытаешься поднять винтовку, но не можешь; в агонии ты перекатываешься лицом вверх, и в следующую секунду существо, похожее на краба, уже разрывает твою грудь. Ты вцепляешься ему в панцирь, но оно хихикает и отхватывает тебе руку. Когда ты убил бронто, надо было вспомнить о том, что его паразиты тоже уйдут и что для креветки вроде тебя они гораздо опасней своего хозяина.

Ты делаешь все, что можешь, брыкаясь по крайней мере минуты три. К концу этого времени на тебе сидит целая груда тварей. Вот они уже любовно обгладывают твой остов. Тебе понравится там, на вершине Скалистых гор; больше ты не почувствуешь ничего.