Истории, связанные одной жизнью

И поражения, и победы

В десятое десятилетие двадцатого века произошел оглушительный, но, к счастью, мирный крах коммунистического режима. Важные события случились и в жизни нашей семьи.

В 1990 году мы опять оказались в доме отдыха “Кубань”. Путевка охватывала самое лучшее время на черноморском побережье Кавказа: конец августа – середина сентября. И самое подходящее время для рыбалки. Первым делом я, конечно, пошел к Васе. Однако я не обнаружил его ни в помещении спасателя на пляже, ни дома. Жена сообщила нам, что Вася умер от заражения крови пару лет назад – таким оказалось развитие его застарелого ранения в ногу¹⁴.

Пришлось проводить время так, как это делает обычный отдыхающий. Много плавал, загорал, делал полноценную зарядку, самочувствие было хорошее – вроде прошлогоднее пребывание в больнице не оставило никаких следов. Кроме отсутствия Васи, иногда грустное настроение вызывали у меня кошки. Возвращаясь после очередного посещения столовой в свою палату, мы проходили “сквозь строй” кошек, не менее дюжины кошек, которые сидели в ряд и ждали подаяния. Это были не взрослые коты и кошки, а молодые котята, родившиеся в этом году. Время в стране было одним из самых тяжелых, с продуктами в стране было совсем плохо, однако кормили нас в доме отдыха более, чем удовлетворительно. После еды я собирал остатки, причем не только со своего стола, и подкармливал, как мог, котят. Делал я это и после того, как кто-то из обслуживающего персонала сказал мне, что мои старания напрасны. Зимой кошек никто не будет кормить, и все они умрут от голода. И так каждый год.

Через некоторое время после возвращения из отпуска Нонна пошла на плановый профилактический осмотр в районный гинекологический кабинет, но результат был неплановый – обнаружена опухоль и, возможно, недоброкачественная. Городской онкологический центр направляет Нонну на компьютерную томографию, которая установила, что опухоль в этой области была не одна. Их оказалось несколько. Но этого мало, “попутно” выявлена опухоль в одной из почек.

Произошло это уже в конце октября – начале ноября. Нужно было срочно определяться с местом лечения. Нонне не понравился заведующий отделением в Городском онкологическом центре, к которому она попала на прием. Она почувствовала, возможно, обычные для врачей этого профиля холодность и безразличие. Нет, туда она не хочет. А куда? Нашлись добрые люди, которые организовали ей прием в Радиологическом институте (я не уверен в точности названия этого учреждения) в поселке Песочный. Там все понравилось, и, прежде всего, сам заведующий отделением, Михаил Иосифович Школьник. Молодой, энергичный, оптимистичный, всем уделяющий большое и равное внимание – он сразу вызывал доверие у своих больных, а что может быть важнее для людей, оказавшихся в таком положении?

Нонну еще раз обследовали и немного смягчили приговор: вроде на женских органах опухоли, скорее всего, доброкачественные. Ну, а на почке? Именно поэтому была предложена следующая последовательность операций – вначале на женских органах, а потом, как заключительный аккорд, на почке. Дополнительные обследования и подготовка к операциям продлились до Нового года. Новый год мы провели вместе.

Подготовка к операциям коснулась и меня. Было совершенно очевидно, что, по сложившимся уже к тому времени правилам, за серьезную медицинскую помощь надо не менее серьезно платить. Какими либо накоплениями мы не располагали, деньги следовало как-то доставать. И я решил заработать их самым тяжелым для меня в моральном смысле способом – увольнением с работы. По существовавшим тогда законам инженерно-технические работники могли получать одновременно зарплату и пенсию только в течение шести месяцев, по истечении которых происходило автоматическое увольнение. Но именно в это время мне нужны были дополнительные деньги, а пенсия в то время еще была значима. Облегчало принятие этого непростого решения и то положение на работе, в котором я оказался последние годы. Меня, правда, пытались отговорить сотрудники – это понятно, и даже кое-кто из начальства. Но заявление было написано и подписано.

В январе 1991 года Нонне сделали первую операцию. Благополучно и, главное, подтвердился последний диагноз – опухоли в этой области были доброкачественными. Теперь предстояла самая важная и самая тяжелая операция – на почке. Потом она рассказывала, что предшествующее операции исследование почки через кровеносные сосуды было исключительно тяжелым и болезненным, более болезненным, чем сама операция. Таков был метод исследования почек в то время в Советском Союзе.

Вторая операция состоялась через месяц или полтора после первой. Она заканчивалась в тот момент, когда мы с Мишей подъезжали на машине к зданию клиники. В дороге мы не проронили ни слова, и тогда я единственный раз в жизни пожалел о том, что я неверующий – так хотелось помолиться. Мы увидели, как Нонну перевозили из операционной в палату интенсивной терапии, нам разрешили к ней подойти и она нам улыбнулась! Операция прошла успешно, однако почка была сильно поражена опухолью, и ее вместе с опухолью пришлось удалить. Предстояла химиотерапия.

В конце июня я устроил прощальный обед в своей группе, с горя, как следует, напился – и все: я неработающий пенсионер. Вот уже теперь можно жить на даче безвыездно, сколько захочешь: строй, достраивай, купайся в канале, читай – красота! Рано утром не надо вставать и бежать на работу, там иметь дело не обязательно с приятными для тебя людьми, выполнять не всегда интересную для тебя работу – разве не к этому стремится нормальный работающий человек всю свою рабочую жизнь? Нет, не к этому. И я в этой истине убедился очень скоро, буквально через неделю после наступления “свободы”.

Но делать нечего, после выздоровления Нонны мы всерьез переселились на дачу. Я начал делать фундаментальный парник из водопроводных труб, широкий и высокий, со съемными окнами и дверями, вроде получалось неплохо. Выезжал на своей резиновой лодке на Ладогу, помогал Нонне с работами в саду и на огороде – короче говоря, от безделья я не страдал.

Подходило к концу лето, и тут грянул ГКЧП. Я не буду пересказывать общеизвестные события, но мне хочется коротко описать, как они воспринимались простыми людьми, нашими соседями-дачниками. Сразу же после исполнения танцев маленьких лебедей все ближайшие наши соседи выскочили из своих домов – телевизоры были в каждом доме – и в возбужденном состоянии стали искать общения друг с другом. Несмотря на то, что среди нас были также и люди, настроенные критически к перестройке и вообще к демократии, все единодушно высказывали свое возмущение государственным переворотом – иначе это никто не называл – и с горящими глазами проявляли готовность не подчиняться распоряжениям гэкачепистов. Я тогда подумал, что в таком состоянии люди способны на все: на баррикады, на революцию. Но больше всего народ, я имею в виду мужиков, возмущался запрету ГКЧП на продажу спиртного. А как хотелось выпить, ведь любое возбуждение требует своего усиления. Особенно это ощущается в пьющей компании. И как назло, все мы оказались с точки зрения спиртного “некредитоспособными”. Но, может быть, не все заведующие магазинами уже знают о сухом законе или не все торопятся его выполнять? Я вскочил в машину, моему примеру последовал еще кто-то, и мы помчались в соседние поселки. Но везде было глухо – страх оказался сильнее желания заработать или выполнить план: водка на полках отсутствовала. Мы сидели у меня в саду, злые и несчастные, и тут появляется моя жена с бутылкой водки в руках. Наша радость была столь велика, что мы не обратили особое внимание на появление жены председателя нашего садоводства. У нее руки тоже были не пустые. Так женщины помогли нам победить врагов только-только нарождавшейся свободы.

Главный закон жизни, завершив свое действие над старшим поколением нашей Большой семьи, приступил к следующему поколению, к моему. Еще в 1986 заболела и умерла Фаня. Годом позже я оказался в Риге, на конференции по компьютерным сетям. С гостиницами в это время в Риге было очень сложно, и мой двоюродный брат, Соломон, брат Фаины, будучи уже на пенсии, помог мне устроиться в одной из лучших гостиниц города. Его старший сын, Захар, с которым мы встречались на конференции, способный и целеустремленный человек, подготовил уже докторскую диссертацию и должен был в ближайшее время ее защищать. Однако удивительным было не это, а его женитьба. Он оказался зятем Президента Латвийской академии наук. Как это следовало понимать – обсуждать этот вопрос с кем-либо было неудобно. Соля мне не понравился – выглядел неважно, настоящим стариком, а было ему тогда только лишь шестьдесят восемь. Это была наша последняя встреча. Скоро мне стало известно, что он серьезно болен – все та же проклятая болезнь. На его похороны в феврале 1991 мне поехать не удалось – Нонна была в больнице.

Так получилось, что и в конце восьмидесятых и в начале девяностых, уже после операций, нам с Нонной удалось побывать в Ростове, в том числе на традиционной встрече выпускников мединститута 1952 года. Как всегда, это был для нас настоящий праздник. Фани уже не было, но Шульгины, Марк и Лиза, несмотря на их солидный возраст, кое-как держались. Однако в конце девяносто третьего нам сообщили, что дела у Марка плохи – обнаружен рак, причем в запущенной стадии. Мне очень захотелось с ним повидаться, и в марте 1994 я прилетел в Ростов на несколько дней. Картина была тяжелой, он сильно похудел, а ухаживающая за ним Лиза выглядела ненамного лучше. Юля, дочь Фани и Толи, регулярно навещала Шульгиных и помогала им, как только могла. Очень трогательно было видеть двух сереньких котят, которые постоянно были рядом с ним, спускаясь с его кровати только по своим делам и поесть. Они радовали его и забавляли, как будто понимали, как ему важно их присутствие, их теплота, их нежность.

Марк, всегда интересовавшийся оригинальными методами и в технике, и в медицине, где-то вычитал, что чистый керосин, принимаемый вовнутрь, может помочь больным раком. Кто-то по его просьбе поехал на аэродром и привез оттуда бутылочку авиационного керосина. И Марк столовыми ложками его пил. Однако никакого реального лечения он не получал. Наш дорогой Марк обошелся без серьезного медицинского вмешательства.

Через некоторое время после увольнения из НИИ “Гранит”, мне предложили работу в коммерческой ассоциации “Высокие Технологии”, размещавшейся на территории нашего института. Задач и планов у этой ассоциации было много, в основном они были ориентированы на будущее, а пока что дело ограничивалось посредническими функциями. Один из организаторов этой ассоциации, Женя Ельяшкевич, предложил создать группу, которая бы целенаправленно занималась вопросами автоматизации предприятий пищевой промышленности и, в первую очередь, комбикормовых предприятий. Организации дали имя Ингравт, (анаграмма от «институт “Гранит”» и «ассоциация “Высокие Технологии”»). Народу в Ингравте собралось немало: помимо пенсионеров вроде меня, были специалисты среднего возраста и даже молодые ребята, но, почти все бывшие сотрудники “Гранита” и, конечно же, все крупные специалисты в области комбикормового производства, опять же, вроде меня. Люди симпатичные, доброжелательные друг к другу, можно было бы рассказать о многих из них, но я упомяну лишь тех, с кем у меня сложились дружеские отношения. Это Володя Косниковский, Леня Гутников, Николай Скибицкий, Маргарита Цветкова. Как ни странно, но и сама работа оказалась достаточно интересной. Главным объектом стал Выборгский комбикормовый комбинат (ВКК). Первоначально моей задачей была разработка алгоритмов автоматизации. В дальнейшем мы с Володей разработали бесконтактный измеритель скорости движения ленты конвейера, знание которой необходимо для дозирования компонентов комбикорма. Володя оказался не только хорошим товарищем, хотя по возрасту он был ровесником моего сына, но и отличным инженером. Получилась достаточно интересная вещь, и мы этот измеритель запатентовали.

Выяснилась необходимость в разработке еще нескольких важных для автоматизации комбикормового производства технических решений. И здесь были найдены интересные решения, оригинальность которых также подтвердилась патентами на изобретения. Но, к сожалению, дальше дело не пошло. Не были реализованы не только наши новые идеи, но и вообще все работы в Ингравте прекратились. Случилось то, что было очень характерно для многих предприятий того времени – банкротство. Нам был обиден этот крах. Обиден, потому что наша деятельность оказалась востребованной. При удачном завершении работ в Выборге мы могли бы рассчитывать на получение заказов на других комбикормовых комбинатах, число которых в России и в СНГ было весьма значительным.

Огорчения, связанные с закрытием Ингравта, лично для меня были смягчены важным обстоятельством – я собирался в гости в Америку. Конечно, я не знал и не предполагал, что мне предстоит испытать во время этого замечательного путешествия, но нетрудно себе представить, какие чувства переполняли меня только от сознания того, где я буду и что увижу.

Мариночка, дочь моей сестры Инны, прислала мне приглашение, а Инна сообщила, что оплатит перелет – это было важно, так как собранных мною в условиях тогдашней российской действительности денег было маловато. Нонна и Миша не возражали, и я начал набирать обороты. Со второго захода получил визу, получил загранпаспорт, правда с некоторыми затруднениями: после увольнения из ЦНИИ “Гранит”, прошло только четыре года, а для носителя секретных данных требуется пять. Но и это было преодолено.

По совету Саши Бомаша, он незадолго до этого летал в Израиль, я в одной страховой фирме купил за 65 долларов медицинскую страховку, которая покрывала 15.000 долларов медицинских расходов, связанных с несчастным случаем. Билеты мне купили в Нью-Йорке и переслали через финское агентство Финэйр в Петербург. Отлет 18 марта. Обратный вылет 22 апреля. “Как? А твой день рождения”. – “Очень хорошо, обойдусь без суеты, поздравлений, речей – ведь дата уж очень тяжелая, 70 лет”. Брат жены, Юра Рихтер, писатель-юморист, некогда работавший в сатирическом журнале “Фитиль”, звонит из Нью-Йорка с противоположным предложением – “почему ты так торопишься, побудь в Америке хотя бы полтора месяца” (я “побыл” больше трех). Но, нет, я не могу, мне нужно в мае быть в России и открыть дачный сезон. Незадолго до отлета, а может быть, и значительно раньше, Нонна предложила, правда, не очень уверенно, посоветоваться с моими врачами из больницы им. Ленина. Однако я уже взял разгон и не мог допустить даже мысли о возможном срыве такого замечательного мероприятия – повидать Америку. И, конечно, ни к каким врачам я не пошел.

Наступил день отъезда. Через тридцать минут полета мы приземляемся в Хельсинки и еще через 40 минут – пересадка на большой самолет, Хельсинки – Нью-Йорк. Я хожу по вестибюлю Хельсинкского аэропорта, и во мне все клокочет – я за границей. Все поражает, но не столько глаза, сколько сознание – на семидесятом году жизни я оказался в другой, капиталистической стране. Вы только зайдите в туалет. Ужас. Оттуда не хочется выходить. А что творится в самолете, когда мы летим над океаном? Непрерывная информация об условиях полета: высота, скорость, температура окружающего воздуха, сколько км осталось до точки приземления, телеинформация о том, где мы сейчас находимся, с изображением самолета на подвижной карте. Мы пролетаем Центральную и Северную Европу, Гренландию, влетаем в Канаду и дальше на юг. Прекрасная еда и неограниченное количество выпивки, самой различной, в красивых бутылках и бутылочках. Я с соседкой, бывшей венгеркой, пытаюсь говорить по-английски, и мы друг друга понимаем.

Вот в таком состоянии я прилетел в Нью-Йорк. Меня встречали. Аэропорт JFK, на автомобиле по улицам и дорогам Нью-Йорка, первое американское застолье. Дальше больше: поездка в Манхеттен, переезд через Гудзон по Бруклинскому мосту, ночной Бродвей, Филадельфия – предварительный конкурсный концерт моей племянницы Леночки, обед в мексиканском ресторане. Через несколько дней автобусная экскурсия в Вашингтон. Посещение Капитолия, музеев Холокоста, Изобразительных искусств, Авиации и Космоса, Арлингтонского кладбища. Американская гостиница (правда, не самого высокого класса), цветущие сакуры, тепло – люди в пиджаках и платьях, а на дворе ведь только март месяц. Опять в Нью-Йорке. С Юрой ходим по Манхеттену пешком, заходим в костелы, соборы, шикарные магазины. Только от названий улиц кружится голова. Один день в музее Метрополитен. На следующий – с сестрой и племянницей опять в центре Манхеттена. Поднимаемся на 110-й этаж одной из башен Мирового Торгового Центра со скоростью, от которой закладывает уши, фантастический обзор всего Нью-Йорка. В таком темпе проходят 10-12 дней.

Один вечер я у Фастовских, моих институтских друзей, воспоминания и, конечно, выпивка. Помню, что, уходя от Фастовских, я вынужден был несколько раз принимать нитросорбит – побаливало сердце. Кстати, о сердце. В один из вечеров в конце марта моя племянница пригласила одного врача с оригинальным диагностическим прибором. Он посмотрел всех, ничего плохого ни у кого не обнаружил, за исключением меня. Мне он сказал, что мое сердце ему не нравится, и он советует пройти незамедлительно самое серьезное обследование. Не знаю, как бы я отнесся к этому, находясь в Ленинграде, но здесь, в Америке, дорога в медицинские учреждения была для меня закрыта.

Но надо же повидать Фрейзонов, моего двоюродного брата Володю и его жену Эллу. И мы с Инной 1-го апреля едем автобусом в Бостон. Встреча, опять застолье, в ход в том числе идет водка, привезенная из Петербурга. Утром все в порядке, настроение хорошее, Володя приглашает посмотреть парк его тренажеров, которые он держит в подвале. Я без особого усердия, но на паре тренажеров “прокатился”. И вот мы втроем, Володя, Инна и я, едем в ближайший универсам, где, по словам Володи, цены относительно низкие. Я покупаю несколько вещей и выхожу из магазина первым. Володя и Инна задерживаются. Я их жду, и тут чувствую резкую боль в сердце, лезу в карман – нитроглицерина нет. Что-то случилось, но ведь я в гостях и в чужой стране, совсем не подходящая обстановка для того, чтобы болеть – этого же просто не может быть. И, как назло, нет и моих ребят. Наконец они появились – я им рассказываю. Ясно, что надо ехать в больницу, и как можно скорее, но почему-то в больницу мы не едем, а заезжаем вначале к Фрейзонам. У них очень трудная лестница, но я по ней поднимаюсь.

Дальше я помню себя лежащим где-то в приемном покое, надо мной большой экран с бегущей кардиограммой. И последнее, что я помню – это вопрос доктора: ”Если оценивать боль по десятибальной шкале, как бы вы оценили вашу боль?” Мне хотелось сказать 10, но я сказал 8.

Очнулся я дней через 10-12. Но это не точно. Что-то я помню и раньше, но полное сознание, пожалуй, пришло еще позже. Состояние моего сознания теперь, задним числом, я считаю удивительным потому, что мои бредовые мысли и поступки я хорошо запомнил. Конечно, не все и не одинаково четко, но запомнил. Но вначале я хочу рассказать о моей палате. Палата, как обычно в Америке, на двух больных. Комната перегорожена скользящей занавеской. У каждого больного свой телевизор, свой телефон, и какое счастье было однажды, еще до операции, услышать голос моего сына Миши. Насколько я помню, мой телевизор был постоянно включен, и это тоже был дополнительный источник моих фантазий (мне потом говорили, что один день только пребывания в моей больнице стоит примерно 1000 долларов – к счастью, я тогда это еще не знал).

Каждый день, чаще утром, ко мне являлся неизменный посетитель. Один и тот же. “Привет, как дела”, – это Володя. И ему я высказывал свои “глубокие” мысли и рассказывал о своих “наблюдениях”. Вот некоторые из них:

– мне казалось, что госпиталь размещен на подводной лодке, причем чаще всего лодка находится в подводном положении. Я спрашивал у Володи, как ему удается проникать сюда, под воду;

– я еду в каком-то поезде, и он останавливается где-то в пути, дальше рельсы кончаются: в мире произошла “информационная революция”. Когда я спросил об этом Володю, он ни секунды не задумываясь, подтвердил этот факт;

– я понимал, что нахожусь в Америке, но что такое Америка, где она находится, я не мог вспомнить. Я пытался в голове воссоздать географическую карту, и у меня получилось следующее: Америка расположена над Финляндией, как бы вторым этажом. Мне это открытие понравилось, так как в таком случае я был где-то недалеко от Петербурга;

– однажды я четко услышал голос жены. Я лежал, ждал, когда же она подойдет, но она не подошла. Тогда я поднялся и спрашиваю у регистратора (офис находился в круглом коридоре, куда выходили двери всех палат этого этажа): где моя жена? Он подтвердил, что она была здесь, но ушла, так как мне стало хуже. Наутро я спросил у Володи, как могла Нонна приехать в Америку, если у нее на попечении находится собака (на самом деле в нашем доме жила кошка);

– я обнаружил себя плотно связанным какими-то веревками или шнурами. Я возмутился, вызываю сестру и говорю ей, что никогда не ожидал, чтобы в такой культурной стране связывали людей, и потребовал немедленно меня освободить. Она спокойно меня выслушала, повернулась и ушла. (Как выяснилось впоследствии, меня действительно связывали – я вел себя очень буйно и срывал с себя всю навешенную аппаратуру. Медперсонал и администрация не знали, что делать и даже предложили Володе срочно вызвать кого-нибудь из российских родственников. Однако после того, как с меня все же сняли путы, я сразу успокоился).

Были и другие курьезы, но я думаю, примеров достаточно. А главное это то, что состояние моего сердца было настолько плохим, что бостонским родственникам, Володе и Элле, сообщили, что шансов на то, что я выживу, очень мало, что-то около 4%. Но Эллочка, посмотрев во время консилиума на мое сосредоточенное лицо, сказала, что я борюсь и должен выжить. И я выжил. Но день своего рождения я проспал или прогрезил. И не вспомнил о нем даже тогда, когда сознание полностью вернулось ко мне. Так я встретил свое семидесятилетие. Но расскажу о том, что было дальше.

Примерно 15-17 апреля меня повезли на процедуру (кажется, она называется катетеризация), после которой мне объявили, что кроме операции на открытом сердце, мне ничто не поможет. Но я был уже подготовлен к такому заявлению – за день или два до этого меня посетил зять Жени – Игорь Левин и предупредил, чтобы я ни в коем случае не отказывался от операции, если таковую мне предложат. И я стал ждать операцию. И каждое утро, при обходе, врачам или в течение дня обслуживающей меня индивидуально помощнику врача, я задавал один вопрос: когда же? Мне объясняли, что у меня простуда (на самом деле было даже воспаление легких – одно из многих осложнений после обширного инфаркта), а в таком состоянии оперировать нельзя.

Наконец я узнал имя моего будущего хирурга: Оаз Шапира. И этот Шапира очень скоро у меня появился, вначале один, а затем с переводчиком – он побоялся, что я со своим английским до конца не пойму то, что он мне хочет сказать. А сказал он мне простую, но трудно воспринимаемую живым человеком вещь: у меня сердце в таком состоянии, что очень велика вероятность того, что я после операции не проснусь. Однако добавил он, и жить без операции я тоже не смогу. Слушать это было нелегко. Но голова моя уже работала, и я без раздумья сказал, что согласен на операцию на любых условиях. В ту же ночь с помощью Лены, дочери Фрейзонов, состоялся телефонный мост: врач-анестезиолог – Лена – я, в результате которого мне были выбраны анестезирующие средства, судя по результатам, очень правильные.

Через день, 24 апреля, меня прооперировали. После операции, которая длилась 4 или 5 часов, и после примерно такого же по длительности принудительного искусственного дыхания я проснулся и с радостью почувствовал боль – значит, я жив. Иными словами, я вновь родился. И дальше все пошло, как по маслу: в первый же день после операции меня заставили встать и пересесть в кресло, а через 5 дней меня просто выписали – и связь с американской медициной фактически прервалась. И хотя Шапира с радостью и гордостью каждый раз при осмотре меня называл “strong Russian”, первые несколько месяцев я чувствовал себя, мягко говоря, совсем неважно.

Месяц я прожил у Володи, окруженный полным вниманием всей семьи, и еще почти месяц – у Инны и Марины в Нью-Йорке. Перевез меня из Бостона в Нью-Йорк на своем автомобиле, причем, по собственной инициативе, Саша Гринберг, уже бывший, к сожалению, муж Марины. Вылетал я в Россию 24 июня – ровно через два месяца после моего американского рождения.

Дома я прожил четыре года уже стопроцентным пенсионером. Все эти годы, и особенно вначале, я жил воспоминаниями об Америке и о своих приключениях Я даже чувствовал себя в некотором смысле героем. Сразу же по моему возвращению в России началась эпопея с проведением такой же операции Б. Н. Ельцину, и я с большим интересом за ней наблюдал. У меня даже было желание написать Ельцину письмо, но почему-то не написал.

А тем временем у меня начались проблемы, и довольно серьезные. Прежде всего, я начал регулярно получать из Америки счета. Еще находясь в Бостоне, я получил счет за всю медицинскую помощь, которая мне была оказана. Счет сообщал, что я должен заплатить “всего” 104000 долларов. Цифра фантастическая, абсолютно для меня не реальная, и мне окружающие говорили: не бери в голову, уедешь в Россию и дело, что называется, с концом. Но так отвечать за спасение жизни мне не хотелось. Тем более что могли быть предъявлены, пусть только моральные, претензии моим родственникам.

Мне подсказали, как поступить, и я написал стандартное заявление о причислении к категории “Free care” – освобожденных от оплаты неимущих, помощь которым была оказана по медицинским показаниям. Предварительный ответ я получил уже в Нью-Йорке, в котором сообщалось, что окончательное решение по моему заявлению будет принято после документального подтверждения размера моих доходов. И поэтому первое, что я сделал, оказавшись дома, это получил в собесе справку о наших с женой пенсиях. Эту справку я сопроводил письмом, где приводил расчет, из которого следовало, что если в течение ближайших 100 лет я не буду есть и не буду оплачивать коммунальные услуги, то и в этом случае нужной суммы не наберу.

Но вместо ответа я продолжал получать счета. Правда, уже не на 104000 долларов. Видимо, заявление и справку учли, но освободили, и за это спасибо, только от уплаты за главную процедуру – за операцию. А вот за некоторые другие процедуры мне все же предлагалось уплатить. Например, доставка меня на машине скорой помощи из больницы, куда я попал вначале, и где врачи честно заявили, что им со мной не справиться, в больницу, где меня вытянули с того света, стоила 1000 долларов. Всего претензий теперь набиралось на сумму около 20000 долларов. Биллы я получал регулярно, примерно два раза в месяц. А как же страховка?

Представитель моей страховой компании, обитающий в Майами, после того, как больница его проинформировала о случившемся, заявил, что это не страховой случай – моя болезнь относится к категории хронических. И все. Что делать? И я подключил к этому делу одного знакомого журналиста. Не буду тратить время и бумагу на описание процесса, но примерно через год я получил извещение о том, что страховая компания “АСКО-Петербург”, рассмотрев все документы, в том числе затребованные из Америки, постановила выплатить заинтересованным организациям все 15000 долларов, оговоренные в моей страховке. На всякий случай эта бумага и сейчас при мне. Биллы перестали нас мучить.

Но спокойная жизнь не получалась и по другой, не менее важной причине. За четыре года я два раза оказывался в кардиологических отделениях петербургских больниц. Я прилетел в Петербург 24 июня 1996, и очень скоро мы с женой и нашим котом Зайчиком были уже на даче. Перед этим я, конечно, посетил своего врача, Льва Михайловича, к этому времени он уже был членом-корреспондентом Академии медицинских наук. Он мне на сутки подвесил монитор и затем сказал, что все хорошо, я могу ехать на дачу, нагрузка мне не вредна, но только умеренная. И выписал мне весьма ограниченный список лекарств.

Тем, кто будет читать эти записки, поясню, что для меня понятие “ограниченная нагрузка”: это значит – работай сколько можешь. Так и работал. И через две недели, ночью, в очень серьезном состоянии меня повезли в больницу Ленина, где был поставлен диагноз “сердечная астма” – накопилось слишком много жидкости, а мочегонные средства мне почему-то не были выписаны. В больнице меня привели в порядок, врачи охали и возмущались моей несерьезностью, но, самое главное, подобрали правильные дозы нужных лекарств. Уже с ними я через некоторое время опять вышел на свою орбиту: все было хорошо, я опять наслаждался жизнью, опять вернулся на дачу, ежедневно по утрам проходил, но не бежал, четыре километра, купался в канале при любой температуре, выполнял земляные работы. Иногда резко падало кровяное давление, но оно быстро возвращалось в норму.

Жили мы эти годы в Петербурге относительно неплохо, у меня была по тем временам хорошая пенсия и, хотя на лекарства полностью уходила пенсия жены, нам почти что хватало, при условии, что на рынке я покупал самые дешевые продукты. Но, в общем, не голодали. На даче к нам прибился второй кот, на этот раз чисто белый, мы его так и назвали – Белый. Казалось бы, все нормально: можно и нужно так жить и дальше. Тем не менее, через полгода после моего возвращения мы “на всякий случай” заполнили анкеты для иммиграции в США и передали их Юре Рихтеру, когда он приехал в гости в Петербург. Нас к этому шагу подтолкнула также категорическая рекомендация американского доктора перед выпиской из госпиталя: с моим сердцем я должен жить только в Америке. Кроме того, я очень хотел, чтобы Нонне сделали такую же операцию, а в России это было тогда практически невозможно.