История

Флодоард «Анналы»

Герберт Орильякский Письма[614]

А. В. Тарасова Рихер Реймский и его «Четыре книги историй»

Х в. во Франции был сложным и богатым событиями. За эти сто лет норманны, измучившие своими нападениями королевство западных франков в IX в., успели осесть на его землях и по договору 911 г. в Сен-Клер-Сюр-Эпт превратились в подданных франкского короля: образовалось герцогство Нормандское. На троне королевства западных франков уже в первой половине Х в. успели побывать два короля, не принадлежавшие к потомкам Карла Великого — Роберт, сын Роберта Сильного, графа Тура и Анжера, и младший брат Одона Ода), первого представителя дома Робертинов на королевском троне, и Радульф (Рауль), зять Роберта, сын бургундского герцога Ричарда. Происходит рост влияния крупнейших вассалов королей западных франков, среди которых выделяются графы Вермандуа, Блуа и Шартра, нормандские герцоги и, в особенности, «герцоги франков», потомки Роберта I, Гуго (Хугон) Великий и Гуго Капет. Увеличивается размер их владений, их военная мощь и зависимость от них королей, их сеньоров. Происходят даже два вопиющих случая — король Карл Простоватый в 923 г. попадает в плен к Хериберту, графу Вермандуа и, очевидно, так и умирает в плену; в 945 г. его сын, Людовик IV, захвачен Гуго Великим и отпущен им только в обмен на город Лан, одну из королевских резиденций. Наконец, в 987 г., после преждевременной смерти Людовика V, последнего франкского короля из династии Каролингов, на трон избирается в обход законного, казалось бы, наследника, Карла, герцога Нижней Лотарингии, представитель семейства Робертинов, герцог Гуго Капет, родоначальник новой династии Капетингов. Но пределы его власти очень ограничены — слишком мал домен короля, слишком сильны его вассалы; в Х в. на территории Франции мы видим, наверное, в классическом виде явление, называемое «феодальной раздробленностью», королевство раздирается междоусобными войнами, повсюду возводятся замки.

Внешнеполитическая история королевства западных франков не менее примечательна. Оно теряет значение некогда центра империи Карла Великого: в 962 г. императорской короной коронуется Оттон, сын Генриха Саксонского, и этот факт формально ставит королей западных франков ниже императоров из династии Оттонов. Растет и вмешательство Оттонов во внутренние дела королевства — Оттон I участвует в борьбе Людовика IV с Гуго Великим, в 948 г. поддерживает Людовика на соборе в Ингельхейме, обещая ему свою защиту, а в 978 г. Оттон II сурово наказывает короля Лотаря III за экспедицию в Ахен, во владения Оттона. Одной из причин разногласий между королями западных франков и Оттонами становится Лотарингия: в 942 г. Людовик IV отказался от притязаний на нее в пользу Оттона I, однако Лотарь III пытался восстановить свои права на Лотарингию, а Оттон II уступил Нижнюю Лотарингию Карлу, мятежному брату Лотаря III, приняв у него вассальную присягу. Попытки королей вновь заявить свои претензии на уступленные ранее владения осложнялись тем, что и внутри королевства довольно сильным было влияние лотарингской знати. Так, среди реймсских архиепископов Х в. мы видим Оделрика, бывшего каноника из Метца, и Адальберона, сына графа Гаузлина Верденского и ранее также метцского каноника. История внутренней борьбы в королевстве западных франков Х в. и его внешнеполитических отношений примечательна и обилием родственных связей как между союзниками, так и между представителями враждующих сторон. Складывается «уникальный в своем роде семейный и политический блок: король Карл Простоватый, будущий герцог Гуго и король Оттон женились на сестрах английского короля Этельстана, король Людовик IV и герцог Гуго взяли в жены сестер короля Оттона».[646] К этому можно добавить, что Хериберт II, граф Вермандуа, и король Радульф были женаты на сестрах Гуго Великого, а Лотарь II — на падчерице Оттона I. Не менее интересна и церковная история этого периода, например, попытка епископов Франции отстоять свое право низлагать и посвящать епископов и архиепископов самостоятельно, без санкции Рима, на соборах в Реймсе (991 г). и в Шель (993 или 994 г.). В монастырях, хотя и пострадавших от набегов норманнов и венгров, а также от внутренних усобиц, все же продолжается жизнь, в том числе культурная. В этом отношении особенно выделяется монастырь св. Ремигия близ Реймса. Этот монастырь, один из самых богатых, находился под особым покровительством архиепископов Реймсских и, даже получив около 945 г.[647] независимость, продолжал оставаться в сфере их влияния. Школа в монастыре св. Ремигия отличалась высоким уровнем образования, здесь преподавал логик Геранн, учитель Адальберта Ланского[648] и Герберта Орильякского, а затем и сам Герберт, знаменитый ученый и политический деятель того врем человек скромного происхождения, достигший положения реймсского архиепископа в 991 г., а с 999 по 1003 г. — папа Римский под именем Сильвестра II. Ученость его была так что современники не верили, что она была приобретена обычным путем, поэтому в позднейших легендах Герберт-Сильвестр предстает уже чуть ли не чернокнижником, продавшим душу дьяволу.

К сожалению, нарративных источников по этому столь яркому периоду в истории Франции не так уж много. Наиболее ценным из них являются труды Флодоарда, каноника из Реймса — «История Реймской церкви» и «Анналы», но, во-первых, несмотря на всю свою добросовестность, автор писал все же с точки зрения интересов архиепископства Реймского а во-вторых, даже его «Анналы» доведены только до 962 г. В других же сочинениях того времени история Франции предстает в очень неточном и искаженном виде. Например, Видукинд Корвейский в своих «Деяниях саксов» называет Карла Простоватого сыном Карла Лысого, а Роберта I — сыном Одона[649]. Ненамного лучше обстояло дело и с французскими авторами: по словам Ж.-Ж.Ампера, автора монографии, посвященной средневековой исторической литературе во Франции, Адемар Ангулемский, живший при короле Роберте II, «спутал Гуго Капета с его братом; ... думал, что Карл Простоватый после своего пленения в конце концов вновь взошел на трон и ... проигнорировал правление короля Рауля»[650].

Чрезвычайно интересны для исследователей сохранившиеся в нескольких списках письма Герберта Орильякского (он состоял в переписке с Оттоном I, его сыном и внуком, императрицей Аделаидой и Карлом Лотарингским, занимая место секрегаря при Адальбероне Реймсском, составлял письма и от его имени), но они чаще всего не датированы, в дипломатических посланиях содержание порой столь неопределенно, трудно понять, какие события имеются в виду. Наконец, Герберт довольно часто зашифровывал имена своих адресате упоминаемых в посланиях лиц, а также и некоторые фрагменты писем, так что, несмотря на богатые возможности, предоставляемые этим источником, работать с ним очень сложно.

Поэтому своего рода событием стало в прошлом веке открытие сочинения монаха из монастыря св. Ремигия Рихера[651], озаглавленного «Historiarum libri IIII» и посвященного Герберту Орильякскому. Это сочинение охватывало и период 888-962 гг., уже освещенный в трудах Флодоарда, которыми воспользовался Рихер, и почти всю вторую половину Х в., особенно плохо отраженную в источниках. Автор его был, без сомнения, человеком хорошо образованным, жил в Реймсе, так что мог быть в курсе многих важных событий, был знаком с Гербертом и включил в свой труд краткую биографию последнего и рассказ о преподавательской деятельности Герберта в Реймсе — настоящий подарок для ученых.

Однако очень скоро исследователей начало смущать явное пренебрежение автора к хронологическому порядку, обилие в его сочинении явно придуманных им речей, сильное увлечение терминологией римского времени. Оказалось чрезвычайно сложно установить, о каких исторических лицах, городах и замках идет у него речь, хотя эта работа была проделана, и вполне успешно. Но возникли сомнения, следует ли относить сочинение Рихера к историческим, или же как источник оно почти безнадежно и его можно рассматривать только как литературное произведение. Уже один из ранних исследователей Рихера, Э.Райман, выражал сожаление по поводу того, что этот автор «пересек установленную природой грань между историком и поэтом»[652], О.Молинье считал, что сочинение Рихера может иметь какую-то ценность лишь постольку, поскольку это едва ли не единственный источник по второй половине Х в. и поскольку с ним можно сопоставить письма Герберта[653]. Д.Томпсон писал, что «Рихер в особенности изобилует свидетельствами, которые могут вызвать раздражение у историка, но представляют огромный интерес для изучающих средневековую литературу»[654]. Еще решительнее высказался по адресу Рихера Ф.Лот: «монах Рихер, очевидно, просто школяр, который фабрикует историческое сочинение, используя риторические приемы, усвоенные им на уроках в реймской школе. Он также и лжец, который бесстыдно утверждает, что его сведения об 11 тысячах павших со стороны Роберта и 7 тысячах 118 (sic) со стороны Карла основываются на словах Флодоарда, который не приводит никаких цифр ...»[655] Даже оценка чисто литературных способностей автора не всегда выглядит однозначной. Современная исследовательница Б.Смелли, причислившая Рихера вместе с Видукиндом Корвейским, Лиутпрандом Кремонским и Гротсвитой к «салонным историкам», для которых на первом месте стояла занимательность повествования[656], отметила, что «ему нет равных среди средневековых писателей, когда он описывает собственные приключения ...»[657]. Р.Латуш, исследователь и переводчик Рихера, на мнение которого мы не раз будем ссылаться, пишет, что «Рихер, подобно Саллюстию, восстанавливал психологию своих персонажей; он старался разобраться в их намерениях, их чувствах»[658]. Но Ф.Лот полагал, что «персонажи, о которых он говорит, даже находящиеся на первом плане, как Лотарь и Гуго Капет, — только бледные тени с неясными очертаниями»[659]. Однако не только стремление автора к занимательности даже в ущерб истине и его чрезмерное увлечение античными авторами[660] были причиной настороженного отношения исследователей к Рихеру. Ему не доверяли также потому, что видели в его сочинении проявления пристрастности автора. В первую очередь пристрастности по отношению к роли собственной страны, собственного народа по сравнению с прочими. Первый исследователь Рихера, Г.Пертц, полагал, что презрение, с которым Рихер пишет о других народах, заставляет вспомнить «bulletins» времен Наполеона I[661]; Э.Райман высказывался более сдержанно: в угоду своему патриотизму Рихер рассказывал одеяниях германских королей «поп sine ira et studio»[662], «французский национализм» усмотрел у Рихера и А.Эберт[663]. Причиной подобного отношения к Рихеру стал тот факт, что он (может быть, случайно) представил Генриха Саксонского вассалом франкского короля.

В свою очередь, французские исследователи, считая, что их немецкие коллеги преувеличивают национализм Рихера, не отказывали ему в определенном патриотизме. «Рихер, верный памяти Цезаря, предпочитает говорить о галлах, но он является первым французским историком, благодаря как живости своего национального чувства, так и вниманию к литературной форме, стилю и композиции»[664], — писал о Рихере Г.Моно. Кроме этого, в Рихере видели и политическую тенденциозность, порожденную его горячей приверженностью Каролингам. «Он явно пристрастен к последним королям из династии Каролингов и враждебно относится к Гуго Капету» — писал о нем Д.Томпсон[665]. Следует отметить, правда, что уже Р.Латуш во введении к своему изданию «Четырех книг историй» признает обвинения Рихера в национализме и особой увлеченности политикой необоснованными. Для русской историографии можно особо отметить, что обвинения Рихера в национализме вызывали у русских исследователей скептическое отношение. «Читая критики немецких ученых на Рихера, можно иногда подумать, что дело идет не о писателе Х в., которого настоящее мировоззрение еще предстоит определить, а о каком-нибудь современном германофобе»[666], — таково мнение на этот счет Н.Бубнова, посвятившего свои сочинения Герберту Орильякскому, но превосходно изучившего и Рихера. Что же касается политической ориентации автора, то тут мнения разделились: М.Стасюлевич полагал, что Рихер испытывал глубокую симпатию к Каролингам, хотя и скрывал ее[667];

А.Горовой считал, что «в тиши кельи борьба и интересы партий стали для него делом чуждым и отдаленным, и мы встречаем на каждом шагу примеры его полной политической индифферентности»[668], а О.Юрьева (ученица И.Гревса) придерживалась мнения, что, хотя Рихер и хранил «благоговейную память об умерших королях каролингского дома», однако он «относится с одинаковым уважением и к капетингской монархии, раз она была санкционирована церковью»[669]. Итак, историк или литератор, талантливый писатель или неудачный подражатель древним, шовинист и ярый приверженец Каролингов или книжник, далекий от политики? Мнения очень противоречивы, а в их основе — одно и то же сочинение. Неопределенность положения, занимаемая Рихером среди других источников, часто приводит к тому, что исследователи, работая с Рихером, возможно, неосознанно проявляют в свою очередь небрежность. Например, M.Co приводит в качестве доказательства враждебного отношения Рихера к Роберту I отзывы о Роберте друзей Карла Простоватого[670], его соперника, не указав, что эти цитаты взяты из прямой речи, а ранее О.Вайнштейн приписал Рихеру фразу «Предателю Каролингов не избежать Божьей кары»[671], однако в обозначенном им месте (43-я глава первой книги) такой фразы нет, как нет ее и во всем сочинении Рихера, который, кстати, вообще не знает понятия «Каролинги». Можно отметить и другую черту в отношении к Рихеру: порой встречаются случаи, когда автор определенно строит свое изложение на тексте Рихера, не указывая источника информации. Так, уже упомянутый Н.Бубнов пишет о Карле Лотарингском: «Созвав своих друзей и родных ..., Карл в трогательной речи жаловался им на свою судьбу, просил помощи и обещал наградить их, если судьба ему улыбнется»[672]. Этот фрагмент представляет собой пересказ речи данного персонажа у Рихера (IV, 14). Точно так же Л.Тейс рассказывает об экспедиции Лотаря III в Ахен в 978 г. в полном соответствии с главами 68-71 третьей книги Рихера без ссылки на источник[673]. Возможно, дело именно в чрезвычайной яркости изложения Рихера, благодаря которой отдельные эпизоды задерживаются в памяти, даже когда источник позабыт? Остановимся же подробнее на некоторых аспектах, связанных с изучением сочинения Рихера: быть может, это позволит нам ответить на иные из поставленных в историографии, посвященной Рихеру, вопросов.

О жизни Рихера нам неизвестно практически ничего, хотя в исторической науке сложился ряд положений, связанных с его биографией. В целом эта условная биография выглядит примерно так: Рихер родился между 940 и 950 годами в семье Родульфа (Рауля), состоявшего на службе у короля Людовика IV, между 966 и 969 гг. он вступил в монастырь св. Ремигия под Реймсом, учился у знаменитого Герберта Орильякского, который поручил ему написать историю франков, что тот и исполнил в промежуток между 991 и 998 годами. Далее след автора совершенно теряется. На чем основаны эти положения? На весьма скудных сведениях, почерпнутых из сочинения Рихера. Попробуем подробнее разобраться в этом условном жизнеописании нашего автора.

Прежде всего, кем был его отец? Рихер впервые упоминает его в 87-й главе второй книги: в 949 г. Людовик IV, собираясь отвоевать Лан, захваченный Гуго Великим, но не имея ни войска, ни желания дожидаться подмоги от своего шурина Оттона I, обращается за советом к Родульфу, отцу Рихера, «ео quod eius esset miles, consiliis commodus facundia simul et audatia plurimus» (II, 87). Заметим, что термин «miles» Рихер обычно применяет к лицам не слишком знатного происхождения, служилым рыцарям[674]. Родульф посылает к Лану лазутчиков, составляет план взятия города и сам участвует в его исполнении: он и его воины переодетыми проникают в город, захватывают его ворота и дают сигнал находящимся неподалеку королевским «когортам» (II, 87-90). Что можно сказать об отце Рихера по этому эпизоду? Он пользуется доверием короля, но тот обращается к нему в случае крайней нужды, когда вести осаду он не в состоянии, и желательно было бы взять город малыми силами. Для этого Родульф вполне пригоден: в его распоряжении опытные лазутчики, он достаточно отважен, чтобы лично проследить за успешным выполнением задуманной операции. Своего войска у него, очевидно, нет: «когорты», которые он просит разместить в засаде, скорее всего, принадлежат королю. Но в Лан с ним проникают «его люди», он заранее ручается за их стойкость (II, 89), их не так уж много — всего 60 человек (II, 90), небольшая дружина, готовая пойти за Родульфом на самое опасное дело.

Примерно через семь лет, в 956 г. Родульфу случилось оказать услугу и королеве Герберге, вдове Людовика: он помог ей вернуть владения, доставшиеся ей от первого мужа, герцога Лотарингии, и отнятые у нее графом Геннегау. Вдовствующая королева также не в состоянии силой отбить свои поместья, поэтому она созывает на совет своих людей, а они поручают Родульфу придумать, как заставить графа отдать захваченное (III, 7). Родульф охотно соглашается разработать план действий, но из его ответа следует, что для исполнения этого плана ему понадобится помощь других вассалов королевы. Подготовка к операции ведется по той же схеме: Родульф посылает в замок графа двух лазутчиков, «которых он сам наставлял в военном деле» (III, 8). Замок в это время спешно перестраивают, готовясь к осаде, поэтому лазутчики нанимаются носить щебенку на строительство и легко разузнают все необходимое об устройстве замка и заведенных в нем порядках. Получив эти сведения, Родульф ночью врывается в замок и берет в плен жену и детей обидчика королевы; его люди грабят замок и предают огню (III, 9). Чтобы освободить свою семью, граф вынужден пойти на уступки, но любопытно, что обращается он не к Родульфу, а к Брунону, кельнскому архиепископу и брату королевы (III, 10). Официально интересы королевы представляет Брунон, Родульфу же отводится выполнение черной работы. Родульф здесь все тот же — он полагается не на военную силу, а на тщательную разведку и на хитроумный план, бережет людей. Этот человек, всецело преданный королю, а по его смерти — вдове короля, напоминает Ингона, о котором рассказывается в 9-11-й главах первой книги, конюха, добившегося достаточно высокого положения благодаря личной храбрости и преданности королю Одону. Родульф, которого Г. Моно назвал «типичным предводителем шайки, настоящим кондотьером»[675], был, очевидно, всем обязан Людовику Заморскому, чем и объясняется его верность. Он — один из «новых людей» того времени, каким был Ингон, и каким Рихер представляет и короля Одона[676], но ему не суждено было основать благородный род: если бы у него были еще сыновья, то они, скорее всего, пошли бы по стопам отца, и их брат — монах наверное упомянул бы об их подвигах. О том, что Родульф занимал достаточно скромное положение и не был особенно известен, говорит и тот факт, что Флодоард, которому в принципе известны оба вышеназванные эпизода, никакого Родульфа не знает[677]. Что же касается даты рождения Рихера, то имеющиеся у нас данные о Родульфе нам мало что дают для ее определения. В 949 г. он был уже взрослым человеком и даже командовал небольшим отрядом, но он мог быть в это время достаточно молодым, и сын у него мог родиться и через 10, и через 20 лет. Так что время его рождения помещают в промежуток между 940 и 950 гг. более чем условно. Обычно считают, что в монастырь он поступил после 966 г., так как именно в монастыре св. Ремигия умер 28 марта 966 г. Флодоард, а Рихер, хотя и упоминает его в своем сочинении (Пролог; I, 19, 46), однако не пишет, что был с ним знаком[678], и до 969 г., когда реймсским архиепископом стал Адальберон, так как Рихер подробно описывает начало его деятельности, следовательно, мог быть его свидетелем. При ближайшем рассмотрении эта схема выглядит не слишком убедительной; Рихер начал писать свое сочинение спустя много лет после 966 г. и какие-то детали, связанные с началом жизни в монастыре, могли просто изгладиться из его памяти, особенно если с сочинениями Флодоарда он ознакомился уже после его смерти. И наконец, он не обязан был сообщать в историческом сочинении обо всех своих знакомствах[679]. Что же касается деятельности Адальберона, то грамота в пользу монастыря, которую раздобыл архиепископ, хранилась, по словам Рихера, в монастырском архиве (III, 29, 30), а на совещании аббатов, состоявшемся по инициативе Адальберона, председательствовал как раз аббат монастыря св. Ремигия (III, 32), так что сведения об этих событиях нетрудно было получить в монастыре и некоторое время спустя. Кроме того, из изложения Рихера как будто следует, что Адальберон сразу по принятии сана занялся перестройкой церкви (III, 22-23), а продолжатель Флодоарда пишет, что церковь св. Марии в Реймсе была перестроена только в 976 г.[680] Такая неточность у Рихера вполне может быть результатом простой небрежности, но может и свидетельствовать в пользу того, что Рихера еще не было в Реймсе, когда церковь перестраивали. Таким образом, нам кажется, что как нижняя, так и верхняя рамки периода, когда Рихер мог вступить в монастырь, выглядят довольно зыбкими.

Далее, как уже говорилось, традиционная версия гласит, что в монастыре Рихер обучался «семи свободным искусствам» у знаменитого Герберта. Некоторые добавляют к этому, что через посредничество Герберта Рихер был близок и к реймсскому архиепископу Адальберону, при котором Герберт исполнял обязанности секретаря[681] а Л.Тейс даже приписывает Рихеру склонность «... поворачивать любое событие в пользу своих учителей: Адальберона и, главное, школьного наставника Герберта ...»[682]. Отметим сразу, что представление о возможной близости Рихера к Адальберону или даже просто личного знакомства с ним основывается, очевидно, единственно на том факте, что в окружение Адальберона входил Герберт, и поэтому вызывает сомнения. Но никто не сомневается в том, что Рихер был учеником Герберта. Является ли это представление столь уж неоспоримым?

Из текста «Четырех книг историй» следует, что, во-первых, Рихер был знаком с некоторыми сочинениями Герберта (см. IV, 73, 101), а во-вторых, ему известно, как именно Герберт преподавал «свободные искусства» в Реймсе, какие книги и приборы он использовал. Все эти сведения, чрезвычайно ценные сами по себе, могли быть очень полезными для знакомства с уровнем образованности Рихера, но дело в том, что учеников Герберта он обозначает как «sui auditores» (III, 46) или просто как «sui» (III, 47), но ни намеком не говорит, что он сам мог быть в их числе. Книги, с которыми был знаком Рихер: «Записки о Галльской войне» Цезаря, «Этимологии» Исидора Севильского, «Диалоги» Сульпиция Севера, «О заговоре Катилины» и «Югуртинская война» Саллюстия — в список Герберта де входят. Астрономические приборы Герберта он описывает очень подробно, используя греческие[683] и латинские термины, но эти описания — чисто внешние по характеру, а о том, как именно следовало ими пользоваться, он избегает говорить, по его словам, единственно из стремления к краткости (III, 52). Правда, Рихеру известно, отчего происходит лунное затмение («в то время луна, находясь в четырнадцатой фазе, затемненная расположением земли, пропала с глаз людских», I, 52), вслед за этим, однако, говорится о том, что в Реймсе «видели в небе пылающие острия» и что все эти явления предвещали болезни и раздор. Трудно сказать, является ли этот единичный факт, к тому же стоящий в указанном выше контексте, свидетельством глубоких познаний Рихера в астрономии. Мы скорее склоняемся к тому, что если бы наш автор был хорошо осведомлен в астрономии, то эта осведомленность проявлялась бы гораздо чаще. Заметим также, что Герберт рассказывал об устройстве земли, «сопоставив земную сферу с округлой сферой из дерева» (III, 50), а в описании Рихера земля явно представляет собой плоский круг («orbis», 1,1). Описание абака у Рихера также довольно поверхностно, а к тому же складывается впечатление, что для человека, знакомого с арифметикой и геометрией, он слишком уж небрежен с числами (например, Карлу Простоватому у него 3 года в 888 г. (1,4) и 15 лет — в 893 г. (I, 12)). Конечно, было бы очень соблазнительным считать учителем Рихера такого человека, как Герберт, но все же прямых доказательств этому у нас нет, и остается вероятность того, что Рихер ознакомился с системой преподавания Герберта и с его приборами, не будучи в числе его учеников. Поэтому следовало бы изменить традиционное «был учеником Герберта» на «мог быть учеником Герберта» или «вероятно, был учеником Герберта».

С вопросом о характере взаимоотношений Рихера и Герберта связано и еще одно положение из традиционной биографии Рихера: что «Четыре книги историй» были написаны им по приказу (или по заказу) Герберта. Так, Н.Бубнов пишет по этому поводу: «Герберт, по-видимому, вполне сознательно отказался (к великому неудовольствию современного исследователя) от лавров историка, предоставив их своему ученику»[684]. Основывается это положение на двух фразах из пролога «Четырех книг историй». В первом предложении пролога Рихер говорит, обращаясь к Герберту, что описать «сражения галлов» «imperil tui pater sanctissime Gerberte, auctoritas seminarium dedit». Заметим, что слово «auctoritas», ключевое в этой фразе, переводится и как «мнение», и как «совет», и как «приказ» и, наконец, как «пример». В следующем предложении Рихер более определенно говорит, что взяться за работу его подвигло «милостивое повеление» Герберта. Как нам кажется, этого недостаточно для того, чтобы предположить, что Герберт действительно дал Рихеру официальное поручение написать историю Франции. В посвящениях допустимы и обыкновенны преувеличения заслуг того, кому посвящается труд, и вряд ли дело обстояло иначе во времена Рихера. Кроме того, следует учитывать, что влияние Герберта могло проявиться в различных формах: в форме именно приказа, совета или просто рассуждения о пользе исторических сочинений. Далее в том же прологе Рихер пишет уже «я решил», «я опасаюсь», «я ... совершенно иначе построил изложение», то есть он как будто вполне самостоятелен. В пользу предположения, что официального распоряжения со стороны реймсского архиепископа Герберта все-таки не было, говорит, во-первых, еще тот факт, что мы не находим в письмах Герберта никаких упоминаний о подобного рода задании, данном своему ученику (как и вообще упоминаний о Рихере), а во-вторых, то, что сочинение Рихера слишком непохоже на официальную историю, его политическая направленность слишком неопределенна, кроме того, в официальной истории были бы неуместны рассказы о подвигах отца Рихера, а тем более — описание его собственной поездки в Шартр, к другу. Можно отметить также, что политические взгляды Рихера и Герберта сильно отличались: Герберт был сторонником Оттонов и идеи возрождения Западной Римской империи во главе с ними; Рихер даже не упомянул о коронации Оттона I императорской короной и предпочитал называть Оттонов «королями» (например, «transrhenensium rex» (II, 49), «saxoniae rex» (II, 30), «rex Germaniae et Italiae» (III, 44), «rex Italiae» (III, 45)), а императоры у него — только государи «галлов», последним из которых был Карл Лысый (1,3,4). Далее, Рихер ничего не пишет о политической деятельности Герберта. Это можно объяснить и желанием самого Герберта не предавать огласке кое-какие факты своей биографии, однако возможно и другое объяснение: деятельность Герберта относилась скорее к тому, что Рихер обычно именует «кознями» («dolus» или «insidiae»), гак что он, питавший глубокое почтение к учености Герберта, мог сознательно скрыть от потомков те стороны деятельности Герберта, которых сам не одобрял. И если бы случилось так, что до нас не дошла бы переписка Герберта, Рихер преуспел бы в своем намерении, так как в его сочинении Герберт предстает только в качестве блестящего ученого, преподавателя и ритора, которого впутали в политику.

С другой стороны, не подлежит сомнению, что Рихер испытывал к Герберту большое уважение. Именно Герберт, очевидно, должен был стать первым читателем его сочинения. Рихер пользовался «Реймсским собором» Герберта (см. IV, 51-73) и написанными тем актами собора в Музоне (IV, 99-101, 106-107), ему известно и письмо Герберта к грамматику Константину, рассказывающее о правилах вычислений с помощью абака (III, 54). К нему каким-то образом попал текст выступления Герберта на соборе в Музоне, отсутствующий в актах (III, 102-105), и его письма. Более того, хотя мы и утверждали, что Рихер называет Оттонов только «королями», однако есть и исключение: в рассказе о диспуте Герберта с Отриком (III, 56-65) Оттон II назван «августом», а именно гак называл Оттонов Герберт, что служит дополнигельным доказательством в пользу того, чго этот эпизод был записан со слов Герберта. Так что Рихер явно поддерживал какую-то связь с Гербертом. Кстати, следует отметить также, чго разница в возрасте между Гербертом и Рихером, возможно, не была особенно значительной. Время рождения Герберга в современной литературе помещают между 945 и 950 гг., а Рихера, как мы уже говорили, — условно между 940 и 950 гг., гак чго они могли быть и ровесниками. Говоря о двух людях, принадлежавших к одной социальной группе, к одному поколению, живших в одном городе и питавших любовь к «свободным искусствам» (пусть один из них и превосходил другого ученостью) и, видимо, поддерживавших связь друг с другом, мы могли бы скорее назвать их «друзьями», а не «учителем и учеником».

Вернемся к жизни Рихера в монастыре. Очевидно, он не располагал особенно значительным имуществом, гак как с одобрением писал о совещании аббатов, на котором осуждались излишества в монашеском быту, ношение дорогой одежды и обуви, а также мехов, наличие у монахов собственных денег (III, 37-41). Когда в 991 г. Рихер предпринял поездку в Шартр, он испытывал недостаток в «деньгах, платье и других необходимых вещах» (IV, 50). Аббат дал ему в дорогу только мула, однако у Рихера была еще и верховая лошадь (очевидно, собственная), его сопровождал прислужник, а багаж, который он вез с собой, был, похоже, довольно громоздким, так что когда мул пал в дороге, пришлось оставить багаж на месте и специально возвращаться за ним с лошадью. Следовательно, кое-каким имуществом Рихер все же располагал. Далее, на том же совещании аббатов и с подачи аббата монастыря св. Ремигия монахам запрещено было покидать монастырские стены, если этого не требовали их обязанности (III, 36), однако в главе 50 четвертой книги Рихер все же оказывается в Реймсе, где и встречает посланца из Шартра, а затем ему разрешают поездку, о которой мы говорили выше, из чего можно заключить, чго он занимал в монасгыре относительно привилегированное положение (или же к тому времени о постановлениях совещания аббатов уже позабыли).

Предположение о роде занятий Рихера в монастыре напрашивается само собой во время чтения сочинения. Вряд ли мы сможем найти у какого либо другого историка столько подробнейших описаний различных недугов, гак не следуег ли из этого, что Рихер занимался врачеванием? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо подробнее остановиться на соответствующих эпизодах у Рихера.

Во-первых, какую роль играют эти эпизоды? Существует точка зрения, что Рихер рассматривал недуги как Божью кару. Так, О.Вайнштейн пишет, что особенностью его сочинения являются «натуралистические описания болезней, предшествующих отправлению в ад грешников и предателей»[685]. Заметим, что как раз понятие «ад» у Рихера отсутствует в принципе. Однако в его сочинении можно найти два случая, когда причиной смертельного недуга является Божий гнев. Один из этих случаев — совершенно бесспорный: убийцу архиепископа Фулькона, отлученного от церкви, поразил неизлечимой болезнью Господь (1,18). Однако эта идея могла быть позаимствована из параллельного эпизода у Флодоарда[686], кроме того, описание этой болезни, несколько напоминающее болезнь Ирода Великого у Иосифа Флавия (вплоть до червей, которые заживо пожирают несчастного)[687], изобилует особенно омерзительными деталями и резко отличается от остальных упоминаемых Рихером недугов. Второй случай уже вызывает некоторые сомнения: графа Хериберта поражает удар в разгар совещания с преданными ему людьми, когда он собирался изложить им «некие гибельные замыслы» (II, 37). Здесь не сказано прямо о вмешательстве высших сил, но раньше Рихер писал, что упреки людей, обличавших Хериберта в предательстве своего короля не смогли «заставить его покраснеть со стыда, однако гнев Божий его погубил» (I, 47). Если эти эпизоды связаны между собой, тогда, конечно, удар, постигший Хериберта, был проявлением Божьего гнева.

Но у остальных недугов причины вполне земные: плохо залеченные раны (I, 11), перепад температуры, связанный с изменением времени года (1,65; II, 99; III, 14,109), повреждения, полученные при падении (II, 103; IV, 5), а причиной болезни короля Одона стала бессонница, порожденная, в свою очередь, чрезмерными тревогами (I, 13). При этом симптомы болезни — бессонница и помрачение рассудка — схожи и у Одона, которого еще можно было бы рассматривать как соперника Каролингов и потому грешника, и у архиепископа Адальберона, покровителя Герберта (IV, 24). А описание болезни короля Лотаря, умершего в 986 г., так что у Рихера даже была возможность узнать детали его заболевания, описание, выдержанное в духе записи в медицинской карте, не менее отвратительно, чем описание болезни Винемара (I, 18), но не фантастическими подробностями типа червей, а своей пугающей реалистичностью (III, 109). Так что эти описания, скорее всего, нужны были Рихеру не для того, чтобы показать, как Господь карает грешников, а по какой-то другой причине.

Вообще при чтении подобных сюжетов прежде всего бросается в глаза явное увлечение автора медициной, его стремление не упустить ни одной возможности показать свои познания в этой области. При этом, даже если речь идет о венценосных больных, как в случае с Лотарем или с Оттоном II (III, 96), автор как будто напрочь забывает, что пишет о царственной особе, методично перечисляя симптомы заболевания, как бы непривлекательны они ни были. Что ж, в то время, как, наверное, и во все времена, многие увлекались медициной на любительском уровне, и сам Герберт не прочь был иной раз рассказать в письме к другу о своих недугах или пообещать прислать лекарство[688]. Представления Рихера о медицине основывались на учении Гиппократа и Галена о естественных причинах заболеваний и о телесных соках, нарушение сочетания которых влечет за собой болезнь. Поэтому у Рихера довольно часто упоминаются, соки («rumores»: I, 11, 13, 56, 65; II, 37, 103 и т.д.), а болезни проистекают от осеннего или весеннего похолодания или потепления (складывается впечатление, что для Рихера весна и в особенности осень — нездоровое время года), от внезапного переохлаждения разгоряченного тела (III, 14). Болезни связаны с влиянием окружающего мира. поэтому о приближении эпидемий у Рихера возвещают горящие знаки в небе и другие предзнаменования (I, 52, 65). При описании недугов Рихер употребляет и латинские, и греческие термины, например, печень он обозначает словом греческого происхождения «ераг» или «hepar» (I, 4, 6; III, 14; IV, 5), а не латинским «jecur», приводит два варианта названия болезни архиепископа Адальберона — греческий и латинский (IV, 24). Автор очень ценит знания, полученные у древних, так что в эпизоде о состязании двух врачей победу у него одерживает его соотечественник, хорошо подготовленный теоретически (II, 59). Все это может скорее говорить о любительском увлечении медициной и медицинскими трактатами.

Однако наш автор однажды отправился в далекий Шартр, причем весной, в опасное для здоровья время года и в плохую погоду и все лишь для того, чтобы прочитать под руководством своего друга Херибранда две книги — «Афоризмы» Гиппократа и некое сочинение «о согласовании Гиппократа, Галена и Сорана» (IV, 50). Для простого любителя это слишком много. Кроме того, в сочинении Рихера обнаруживается знакомство с практической стороной медицины, с лечением конкретных болезней. Будучи в Шартре, Рихер не удовольствовался сведениями о симптомах недугов, но попросил Херибранда поделиться с ним также познаниями о способах врачевания («dinamidia»), основанных на фармацевтике, ботанике и хирургии. Та же тема подлежала обсуждению и во время соревнования врачей при дворе Людовика IV («tractatumque uberius quid efficiat farmaceutica, quid vero cirurgica, quid etiam butanica», II, 59). И важно, кстати, что франк Дерольд одержал там победу над своим соперником из Салерно и как теоретик, и как практик. Лекарственные средства Рихер упоминает всего дважды, но все же упоминает — это териак (II, 59) и алоэ (III, 96). Он также отмечает, что по выздоровлении больные выжидают еще около месяца, чтобы полностью окрепнуть, и только потом возвращаются к делам (I, 49; II, 99). Упоминаются в его сочинении и врачи, причем он знает три варианта их обозначения — «medicus», «physicus» и «cirurgicus». Врачи не всегда оказываются на высоте (они, например, не смогли вылечить Ингона, I, 11), но все же больные в большинстве случаев обращаются к ним, и только король Радульф сразу просит помощи у св. Ремигия (I, 49). Все это заставило специалиста по истории медицины Л.Маккинни, сначала склонявшегося к тому, что Рихер просто начитался трактатов, признать, что его образование носило выраженный практический характер и что он вполне мог практиковать как врач[689]. Вот что можно сказать о жизни Рихера в монастыре. Что же касается последних лет его жизни, то на этот счет существуют разные мнения. Р.Латуш полагает, что после отъезда Герберта в Италию и возвращения в Реймс Арнульфа Рихер остался жить в Реймсе, а свое неоконченное сочинение припрятал во избежание неприятностей[690]. С другой стороны Н.Бубнов, опираясь на факт нахождения черновиков нескольких писем Герберта, написанных после 999 г., в рукописи Рихера, на то, что Рихер и после отъезда Герберта имел определенные сведения о нем и, наконец, на то, что рукопись Рихера попала в Бамберг вместе с сочинениями Герберта, делает из этого вывод, что Рихер сопровождал Герберта[691]. Отъезд Рихера казался вполне вероятным и Г.Моно[692]. На наш взгляд, доказательства, приведенные Н.Бубновым, выглядят достаточно убедительными. Ф.Ло сообщает также, что «в одном письме Фульберта Шартрского к аббату Флери Аббону, датированному издателями 1003 г., среди монахов св. Петра в Шартре можно видеть некоего Рихера, который вполне может быть нашим автором»[693]. Вывод о возможном пребывании Рихера в Шартре основан на том, что, как мы знаем, у него был там друг, других доказательств этому нет. Но в принципе мнение Ф.Ло не противоречит версии об отъезде Рихера, так как после смерти Герберта в 1003 г. он мог вернуться на родину и обосноваться в Шартре. Вообще, повторяем, мы не знаем года рождения Рихера и не знаем, сколько он мог прожить после 998 г., которым заканчивается его сочинение. Ясно лишь, что в 991 г. он был вполне в силах предпринять утомительную поездку в Шартр. Недостаточность сведений о жизни Рихера порождает порой ошибки у самых разных исследователей. Так, Л.Маккинни смело пишет, что Рихер в 991 г. был «молодым студентом»[694], Д.Томпсон утверждает, что Рихер был соучеником («fellow-student») принца Роберта[695], а П.Зюмтор — что Рихер был «знаменитым врачом, учившимся в Шартрской школе»[696], хотя пребывание Рихера в Шартре было, очевидно, непродолжительным. Все эти утверждения порождены единственно отсутствием ясности в биографии Рихера. Но во всяком случае несомненно то, что монах из монастыря св. Ремигия был человеком превосходно для своего времени образованным и питал уважение к образованным людям, что он был как-то связан со знаменитым Гербертом и серьезно занимался медициной — в конце концов это не так уж и мало.

Рукопись сочинения Рихера была обнаружена знаменитым Георгом Пертцем в 1833 г., в Бамберге, в публичной библиотеке, куда она попала из бенедиктинского аббатства Михаэльсберг, расположенного в том же городе. А в 1838 г. это сочинение, охватывающее историю королевства западных франков за период 888-996 гг. и состоящее из четырех книг, разбитых на главы, уже было опубликовано в т. III серии Scriptores Monumenta Germania Historica.

Рукопись «Четырех книг историй» состоит из 57 пергаментных листов, сшитых в тетради различного формата, в основном in-40 и in-80. Некоторые листы были вложены в рукопись, то есть добавлены позднее: это листы, содержащие главы 40, 74-86, 90-94 четвертой книги, повествующие о перипетиях борьбы Одона, графа Блуа и Шартра, с Фульконом Нерра, и 50-я глава той же книги, рассказывающая о путешествии автора в Шартр. Некоторые листы, наоборот, были изъяты из рукописи, а именно лист 37, содержащий продолжение истории об обвинении королевы Эммы и ланского епископа в прелюбодеянии (III, 66), лист с текстом грамоты папы Иоанна XIII в пользу монастыря св. Ремигия в Реймсе (III, 28), отсутствует и текст выступления Герберта на соборе в Музоне (IV, 101-105)[697], кем и когда были изъяты эти листы — нам неизвестно. Собственно текст сочинения кончается на листе 55. Оборотная сторона этого листа и лицевая — следующего чистые, на оборотной стороне 56-го листа находятся два полустертые отрывка текста, признанные за фрагменты писем Герберта, причем одно из них определенно относится к тому времени, когда Герберт уже стал папой Римским под именем Сильвестра II. Цвет чернил на протяжении рукописи меняется: пролог, книга первая и главы 1-78 второй книги написаны более блеклыми чернилами с буроватым оттенком, ими же сделаны и записи за 995 и 996 гг. в «Анналах», а оставшаяся часть сочинения и заметки за 997-998 гг. — более темными.

Текст сочинения испещрен поправками, сделанными, очевидно, той же рукой; в основном это поправки стилистического характера. В главах 14, 20-21, 23-24 первой книги Рихер последовательно заменяет имя Гислеберта, лотарингского герцога, на имя Генриха Саксонского, его тестя, а «Бельгику»[698], соответственно, на «Германию», что навлекло на автора обвинения немецких ученых XIX века в «шовинизме»[699]. Иногда автор вычеркивает часть текста, самое большое изъятие такого рода — это конец 40-й главы первой книги, повествующей о действиях Гислеберта и Роберта после того, как они заключили союз, но его содержание до некоторой степени повторяет содержание следующей главы. Курьезная поправка была сделана и к 44-й главе первой книги, когда автор сначала написал, что у короля было войско численностью в пять тысяч человек, затем исправил на шесть тысяч и наконец — на десять. Вообще складывается впечатление, что первая книга подверглась наиболее серьезной правке. В остальных книгах правка сводилась к довольно незначительным вычеркиваниям и вставкам. Более или менее значительный фрагмент был вычеркнут из 37-й главы третьей книги, любопытно отметить также, что в 76-й главе той же книги он сперва назвал воина из армии Оттона II, вызывающего на поединок защитников осажденного Парижа, «лающей собакой», но затем смягчил это выражение, так что воин стал «безумцем» или даже просто «задирой». Все эти исправления сделаны тоже более темными чернилами.

Иногда автор, вместо того, чтобы полностью привести имена персонажей, пользуется сокращениями. Так, учитель Герберта обозначен у него аббревиатурой «G», а если имя стоит не в именительном падеже приводится и последняя его буква (например, «g...o», III, 45), королева Эмма и ланский епископ Адальберон (Асцелин) скрыты за буквами «Е. R» и «Ad. L» (III, 66), имя отца Рихера сокращено до «Rod.», а слова «pater meus» до «р. т.» (II, 88)[700]; графы, приглашенные архиепископом Арнульфом в Реймс, обозначены как «G. et V. comites» (IV, 34). В ряде случаев в тексте оставлены пробелы: не указаны имя папы Римского, к которому приехали Боррель, Хаттон и Герберт (III, 43), точное место проведения собора в 962 г. (III, 16), имя третьего спутника Гуго Капета во время поездки в Италию (III, 84), название замка, разрушенного разведенной женой короля Роберта II (IV, 88).Текст сочинения, как уже говорилось, разбит на главы, большинство из них озаглавлено, причем заголовок не всегда точно соответствует содержанию. Глава 44 третьей книги озаглавлена «Quod Atto Romae moratus decessit»; последнее слово может быть переведено и как «уехал», и как «умер», известно также, что Хаттон, епископ Вика, был убит в Риме в августе 971 г., однако в ней вообще не говорится ни о смерти, ни об отъезде епископа, а только о том, как он собрался в обратный путь, а основное содержание главы составляет рассказ о том, какое впечатление произвела на папу Римского ученость молодого Герберта. Далее, глава 63 той же книги, повествующая о диспуте Герберта с Отриком, озаглавлена «Quae sit causa conditi mundi», тогда как в ней трактуется вопрос о причине философии, а о причине сотворения мира речь заходит только в следующей главе.

Обилие поправок, явное редактирование текста той же рукой, наличие сокращений, пропусков и неточностей, а также тот факт, что сочинение явно не закончено и в конце его мы находим план, опираясь на который, автор, очевидно, намеревался продолжать работу, убеждают нас в том, что мы имеем дело с довольно редким явлением: сочинение Рихера дошло до нас в авторской рукописи, причем явно черновой.

Время написания «Четырех книг историй» определяется исходя из некоторых указаний автора, а также из различия в оттенках чернил. Опираясь на текст сочинения Рихера, можно установить следующие временные рамки: в прологе Рихер пишет о Герберте, как об архиепископе Реймсском, а значит, работа над сочинением была начата не ранее июня 991 г., когда Герберт был посвящен в архиепископы, а предпоследняя запись «Анналов» сообщает, что Герберт получил архиепископство Равеннское, что произошло а августе 998 г. Однако мы уже говорили, что к рукописи Рихера подшит лист с текстами двух писем Герберта, одно из которых он определенно написал уже будучи папой Римским, то есть после апреля 999 г., притом до 23 января 1002 г., когда умер Оттон III, которому адресовано письмо.

Уже Пертц предположил, что разница в цвете чернил может позволить более точно определить время написания сочинения и даже выделить отдельные этапы работы над ним. Исходя из того, что более светлыми чернилами выполнены не только первая глава и 1-78-я главы книги второй, но и заметки за 995 и 996 гг., он сделал вывод, что в 996 г. автор прервал работу и, возможно занялся редакцией уже написанного, используя более темные чернила. Этими же чернилами он продолжил писать сочинение. В целом Пертц полагает, что первая часть работы была проделана в 995-996 гг., а остальная — в 996-998 гг. после перерыва[701]. Не все полностью согласны с такой датировкой: Ф.Лот, например, предпочитает более широкие временные рамки написания сочинения (июнь 991-август 998)[702], Р.Латуш относит второй период работы к 997-998 гг.[703], а А.Эберт же вообще считает, что работа была в основном закончена в 995 г., в последующие же годы автор только редактировал свой труд[704]. Что касается возможного перерыва в работе, то существует версия, связывающая его с уже упомянутым возможным отъездом Рихера в Италию. И все же нам хотелось бы отметить, что если бы Рихер вынужден был сделать перерыв в работе, хотя бы в связи с отъездом в Италию, он, скорее всего, довел бы изложение до логического конца. Однако глава 78 книги второй, написанная более светлыми чернилами, и следующая за ней, 79-я, начиная с которой автор пользуется чернилами более темными, тесно связаны между собой. Они обе входят в рассказ о соборе в Ингельхейме 948 г., охватывающий 69-81-ю главы, но их объединяет и более узкий сюжет: в 78-й главе говорится о том, как Сигебольд, клирик низложенного архиепископа Гуго, был уличен в попытке подлога, а 79-я глава начинается с сообщения о том, как его наказали, причем в изложении не заметно никакого сбоя. Так что нам кажется, что версия о перерыве 996 г. вызывает некоторые сомнения. В конце концов, Рихер мог написать все сочинение или до отъезда, или уже по приезде в Италию. И почему нельзя предположить, что у него просто оказались под рукой два сорта чернил?

Сочинение написано правильным латинским языком, хотя его чтение местами затруднено из-за последующей правки. Бросается в глаза увлечение автора античностью и античными авторами. «Четыре книги историй» начинаются с весьма архаичного описания мира и Галлии, которую он вслед за Цезарем делит на «Бельгику», «Кельтику» и «Аквитанию» (I, 2), а исторические лица у Рихера произносят речи, в которых иной раз заметны цитаты из произведений Саллюстия. Автор увлекается и античной терминологией: в его рассказах фигурируют центурионы (III, 69, 74), клиенты (I, 38) и даже гладиатор (в значении «палач», II, 8), войска он постоянно подразделяет на легионы и когорты, норманнов чаще называет «пиратами», своих соотечественников — «галлами», герцогство Лотарингское — «Бельгикой», а Рим — иногда просто «Городом» (II, 78; III, 43).

Для Рихера достаточно характерны повторы одних и тех же или схожих выражений. Например, он в похожих словах говорит о преданности Оттону II и Лотарю их вассалов: Оттон «завоевал такое расположение и любовь у своих людей, что они обещали сложить за него голову, какая бы опасность ему не угрожала» (III, 77), а Лотарь «пользовался у них такой благосклонностью и любовью, что они сулили, если он повторит поход, вновь пойти за ним, куда прикажет...» (III, 102). Король Гуго, разоряя владения Карла Лотарингского, «свирепствовал так, что не оставил даже хижины — убежища выжившей из ума старухи» (IV, 37), а Одон, граф Блуа и Шартра, вступив на земли своего противника Фулькона Нерра, «так свирепствовал там, что не оставил ни хижины, ни петуха» (IV, 79). Дословно он повторяет выражения «et hoc per biennium» (III, 94; IV, 79), «Maiora pollicens ас plura promittens» (II, 16; III, 11; IV, 46).

Хотя Рихер пишет прозой, было замечено, что дважды (IV, 29 и 47) он перешел на стихи. Кроме того, Рихер использует иногда и рифмованные словосочетания: уже процитированное выше «maiora pollicens ас plura promittens», а также «te imperantem et me militantem» (II, 51).

Что касается истории самой рукописи Рихера, то установлено, что она была передана аббатству ср. Михаила в Бамберге императором Генрихом II, одновременно и вместе с сочинениями Герберта Орильякского. В каталоге библиотеки этого монастыря, составленного монахом Руоттером между 1112 и 1123 гг. она значится под заглавием «Liber Richeri ad Gerbertum»[705] (так как сочинение начинается с обращения к Герберту). На рукописи имеются также пометки XVI и XVII веков. До 1838 года это сочинение было практически неизвестно, однако им пользовался Эккехард из Ауры на рубеже XI — XII веков (на рукописи есть и его пометки), Гуго из Флавиньи почерпнул из него сведения о биографии Герберта для своей хроники, а гуманист аббат Тритемий (1432-1516) использовал его для своих «Хроники монастыря Хиршау» и «Краткой истории происхождения франков».

«Если же меня обвинят в незнании неведомой старины, то я не отрицаю, что почерпнул некоторые сведения из сочинения Флодоарда, реймсского каноника, но не используя те же выражения; я заменил их и совершенно иначе построил изложение, о чем свидетельствует мой труд», — объявляет Рихер в прологе к своему сочинению. Итак, основной источник назван, указано также, что автор собирается не переписывать Флодоарда, но подвергнуть позаимствованные у него данные литературной обработке. Далее Рихер дважды отсылает читателя к Флодоарду, предлагая прочесть у него о деятельности реймсских архиепископов Фулькона и Херивея (I, 49) и проверить точность приводимых Рихером сведений о числе погибших в битве при Суассоне (I, 46, эта отсылка неверна, так как Флодоард вообще не указывает число павших). Следовательно, Рихер ничуть не скрывает своего основного источника и даже советует читателю обратиться к нему. Посмотрим, каким образом использовал Рихер этот источник, насколько было им соблюдено заявленное в прологе условие — обязательная литературная обработка.

Известны два сочинения Флодоарда: «Анналы», охватывающие период с 919 по 965 гг., и «Четыре книги истории Реймской церкви». Рихер пользовался главным образом «Анналами», но «История Реймской церкви» также была ему известна: в 19-й главе первой книги он отсылает читателя к сочинению Флодоарда, в котором описана история Реймса «ab urbe condita». Это явно не относится к «Анналам», к тому же первая глава первой книги «Истории Реймской церкви» как раз озаглавлена «De conditione urbis Remensis». Кроме того, хотя «Анналы» и «История» Флодоарда часто пересекаются между собой, но в «Истории» содержатся и сведения, которых в «Анналах» нет, например, эпизод с убийством архиепископа Фулькона[706], который был использован Рихером (I, 17). На этих двух сочинениях базируется изложение Рихера начиная с 15 главы первой книги, а именно с рассказа о фаворите Карла Простоватого Хаганоне, и кончая приблизительно 22-й главой книги третьей (собственно, содержащийся в этой главе рассказ о начале деятельности Адальберона Реймского и о перестройке церкви в Реймсе основан уже не на самих «Анналах», но на их кратком продолжении, сделанном позднее).

Прежде всего, несмотря на утверждение в прологе, что заимствования у Флодоарда будут сделаны, «не используя те же выражения», Рихер довольно часто практически воспроизводит изложение Флодоарда. Например, Флодоард в следующих словах описывает поездку королевы Герберги, жены Людовика IV, в Ахен: «Когда приближались пасхальные торжества, королева Герберга поехала к своему брату королю Оттону и отпраздновала пасху вместе с ним в Ахенском дворце. Там тогда присутствовали посольства от различных народов, а именно от греков, италийцев, англов и некоторых других народов»[707]. А у Рихера мы читаем: «Она (Герберга) уехала, когда приближались пасхальные торжества, и отпраздновала святую пасху в Ахенском дворце вместе с братом Оттоном ... Присутствовали послы греков, италийцев, англов и многих других народов» (II, 86). Очень схожи у обоих авторов и рассказы о гибели архиепископа Фулькона, начиная с изъятия у Балдуина Фландрского монастыря св. Ведаста, включая сообщение о том, как Балду ин поручил отомстить за себя некоему Винемару, и кончая описанием нападения на Фулькона, вплоть до обстоятельств гибели сопровождающих архиепископа: они пытались прикрыть его своим телом и были вместе с ним пронзены копьями (I, 17)[708]. Однако описание болезни, которой Всевышний поразил нечестивого убийцу, у Рихера гораздо красочнее. Таких примеров почти буквального сходства «Четырех книг историй» с сочинениями Флодоарда довольно много.

Однако зачастую Рихер на основе скудных сведений Флодоарда создает развернутый эпизод. Например о битве при Суассоне, рассказ о которой занимает у Рихера 44-46 главы книги первой, Флодоард сообщает только то, что «Роберт, вооружив тех, кто был с ним, пошел против (короля — А.Т.)-завязалось сражение и многие с обеих сторон пали, также и король Роберт погиб, пронзенный копьем. Однако те, кто стоял на стороне Роберта, т.е. ert) сын Гуго и Хериберт с остальными, одержали победу и обратили в бегство Карла с лотарингцами»[709]. Рихер же подробно рассказывает о приготовлениях к битве, о заговоре, составленном против Роберта сторонниками Карла Простоватого, о поединке Роберта с Фульбертом и т.д. (I, 46). «В следующем году граф Гуго послал за море призвать Людовика, сына Карла, которого вырастил король Альстанн, его дядя, и тот, приняв клятву у франкских послов, отослал его во Францию. Гуго и другие знатные франки двинулись ему навстречу и приняли его сразу, как он сошел с корабля на прибрежный песок близ Булони»[710], — так рассказывает Флодоард о призвании Людовика IV Заморского; у Рихера те же события занимают главы 1-4 первой книги, причем помимо прочих подробностей, в изложение вводятся две речи. Если Флодоард упоминает, что Арнульф Фландрский взял замок Монтрей с помощью некоего предателя[711], то Рихер приводит сцену переговоров посланцев Арнульфа с потенциальным изменником и даже дает последнему имя — Роберт (II, 11). Флодоард пишет, что Людовик IV при осаде крепости Лана использовал военные машины[712], Рихер подробно описывает одну из этих машин (II, 10). Вообще у Рихера заметна склонность приукрашивать изложение Флодоарда, иногда добавляя в него эмоциональный оттенок. Рассказ Рихера о гибели герцога Гислеберта (III, 19) в целом соответствует повествованию Флодоарда[713], но последний ничего не говорит о том, как печалился по этому поводу Людовик IV. Точно так же, когда у Флодоарда сыновья покойного Гуго Великого являются к королю Лотарю, он просто жалует им подобающие владения и принимает у них присягу[714], Рихер же сообщает, какие чувства они испытывали друг к другу («quorum benignitate rex non imparem liberalitatem demonstrans...», III, 13). Любопытно посмотреть, как Рихер использует рассказы Флодоарда о чудесах. Флодоард, как известно, питал пристрастие к всевозможным чудесам, предзнаменованиям и видениям: так, под 962 г. в «Анналах», как о важном событии, рассказывается об изгнании беса из некоего слуги королевы Герберги, а под 944 г. — о человеке, у которого вновь отросла потерянная некогда рука. Рихер охотно заимствовал у Флодоарда некоторые «чудеса»: землетрясение (I, 46), языки пламени в небесах (I, 52, 65; II, 7), лунное затмение (I, 52), светящийся шар в воздухе (II, 46). Почти дословно воспроизводит Рихер чрезвычайно красочный рассказ Флодоарда[715] о буре, обрушившейся на Париж (II, 41). Причем Рихер, как и Флодоард, полагает, что все эти явления предвещают различные бедствия: эпидемии, усобицы, нашествия врагов. Но все-таки создается впечатление, что Рихер выбирает у Флодоарда подобные эпизоды, следуя определенному принципу: его интересуют чудеса, так или иначе связанные с явлениями природы. Поэтому у Рихера нашествие венгров предваряет только «дивно пылающий в небе огонь» (II, 7), тогда как Флодоард в соответствующем эпизоде рассказывает о ряде других чудес (Анналы, 937 г.).

Случается также, что Рихер неверно понимает Флодоарда, отчего проистекают ошибки; подобные случаи указаны в примечаниях.

Среди расхождений Рихера с Флодоардом есть и не случайные. Например, говоря о взятии Людовиком IV Лана, Флодоард не упоминает об участии в этой операции Родульфа, отца Рихера[716], хотя рассказ о последовавшей за этим попытке Гуго Великого отбить город и о том, как он усилил гарнизон крепости Лана, примерно одинаков и у Флодоарда, и у Рихера (II, 87-90). Точно так же и Монс у Флодоарда берет сам король Лотарь[717], а не Родульф, как у Рихера (III, 7-9). В этом случае Рихер предпочел, очевидно, поверить рассказам отца.

Таким образом, манера Рихера обращаться с «Анналами» и «Историей Реймской церкви» не отличается единообразием. Он может и почти дословно переписывать фрагменты сочинений Флодоарда, может вносить в них изменения, может полностью переделывать, причем не всегда достаточно аккуратно.

Помимо сочинений Флодоарда Рихер активно использует работы Герберта Орильякского. Это, прежде всего, «Реймский собор» («Acta concilii Remensis», «удивительное красноречие которого, по словам Рихера, «может сравниться с красноречием Туллия», то есть Цицерона, I, 73) и не названные Рихером акты собора в Музоне («Acta concilii Mosomensis»), также составленные Гербертом[718]. Реймский собор, посвященный процессу над архиепископом Арнульфом, сдавшим Реймс Карлу Лотарингскому, состоялся 18-19 июня 991 г. в монастыре св. Базола в Реймсе. Сочинение Герберта, ставшего преемником Арнульфа, было написано несколько позднее и представляло собой не точную запись происходившего на соборе, а вольную переработку произнесенных там речей. Главной целью Герберта было, по-видимому, подчеркнуть право провинциальных соборов низлагать и посвящать епископов и решать подобные вопросы помимо папы Римского. Рассказывая об этом соборе, Рихер предпочел воспользоваться этим сочинением, правда, его пересказ более подробен вначале, примерно по главу 66 четвертой книги (весь рассказ о соборе занимает у Рихера 51-73 главы), а очень подробные в изложении Герберта прения защитников Арнульфа с обвинителями сведены у Рихера к двум небольшим главкам (IV, 67-68).

Что же касается актов собора в Музоне, то это сочинение Герберта представляет собой лишь сухой отчет, в котором опущен даже текст выступления самого Герберта. Рихер переписывает у Герберта список участников собора[719], добавляя к нему еще двух сыновей графа Годефрида и реймского видама Рагенерия (IV, 99), а затем составляет выступления участников собора, включив в их число, очевидно, и подлинный текст речи Герберта. Кроме этого, содержание 23-й главы четвертой книги, рассказывающей о нападении защитников осажденного Лана на королевский лагерь, соотносится с содержанием письма, написанного Гербертом от имени архиепископа Адальберона Экберту Трирскому. Знаменитый рассказ о диспуте Герберта с Отриком (III, 56-65), очевидно, был записан Рихером также со слов Герберта[720]. Письменные источники не являются единственным типом источников для Рихера. Замечено, что определенное влияние оказали на его сочинение устные героические предания того времени, наибольший интерес в этом отношении представляют эпизоды, связанные с историей нормандского герцога Вильгельма по прозвищу Длинный Меч (II, 20, 28, 30-33). Как уже отмечалось, мог Рихер опираться и на воспоминания своих родственников и знакомых.

Подводя итог рассуждениям об источниках «Четырех книг историй», мы можем выделить следующие характерные черты отношения автора к этим источникам. Во-первых, своих источников он в принципе не скрывает и даже предлагает читателю свериться с ними. Во-вторых, он понимает ценность документального источника: тексты письменной присяги Арнульфа Реймского и его отречения переписаны им из «Реймсского собора» лишь с незначительными изменениями. В текст была включена и грамота папы Иоанна XIII в пользу монастыря св. Ремигия (III, 28), но лист с этой грамотой пропал из рукописи, так что судить о точности ее воспроизведения невозможно. В-третьих, круг источников у Рихера достаточно широк и включает как письменные, так и устные свидетельства разного рода. Но при этом в каждом конкретном случае Рихер имеет дело только с одним источником и не пытается проверить его данные, бывает иногда небрежен и искажает смысл изложения.

Простое изложение данных, заимствованных из различных источников, не было основной целью Рихера, он ставил себе задачей создать на основе этих сведений нечто подобное сочинениям римских авторов, действительно «Историю» в полном смысле этого слова. Еще Г.Пертц заметил, что в 97-й главе третьей книги Рихер цитирует «О заговоре Катилины» Саллюстия[721], а посвященная Рихеру статья Р.Латуша была озаглавлена уже «Un imitateur de Sallust au Xe siecle: l'historien Richer»[722]. Словом, за нашим автором прочно закрепилась репутация «подражателя Саллюстия». Для того, чтобы проверить, насколько заслужена эта репутация, надо посмотреть, насколько часто он цитирует Саллюстия или подражает ему, является ли это подражание чисто внешним, или же сходство в выражениях подразумевает и одинаковый смысл эпизодов, похожи ли, наконец, взгляды Саллюстия и Рихера на историю.

Влияние Саллюстия на Рихера проявляется прежде всего в трех случаях: при составлении речей, в характеристиках персонажей и в описаниях военных действий. Остановимся сперва на речах — характерной черте античной историографии, воспринятой и Рихером. Если сопоставить речь царя Адхербала перед сенатом[723] и выступление короля Людовика V перед знатью (IV, 2), то заметно, что они начинаются почти с одних и тех же слов: «Pater meus moriens mihi praecepit», — у Адхербала и «Pater meus in egritudinem qua et periit decidens, mihi praecepit», — у Людовика. По словам Адхербала, его отец советовал ему «видеть в вас (в римлянах — А.Т.) своих родных, своих близких: если я буду так поступать, то ваша дружба будет для меня войском, богатством, опорой царствования»[724], а Людовик говорит, что отец велел ему, чтобы он «относился к вам (к герцогу Гуго и другим сеньорам — А.Т.), как к родственникам и друзьям, и ничего не предпринимал без вашего ведома. Он утверждал, что если я обеспечу вашу верность, будет у меня ... и богатство, и войско, и защита королевству». Адхербал жалуется на Югурту: «Jugurtha, homo omnium quos terra sustinet sceleratissimus, contempto imperio vostro Masinissae», ему вторит Людовик, имея в виду реймсского архиепископа: «Adalbero Remorum metropolitanus, homo omnium quos terra sustinet sceleratissimus, contempto patris mei imperio...... Заметно, что, используя цитаты из Саллюстия,

Рихер вносит некоторые изменения, приспосабливая их к ситуации. Он вставляет упоминание о болезни Лотаря, отца Людовика, так как ранее подробно о ней рассказывал (III, 109), в обращение Людовика к знати вводит понятие верности, важное для его эпохи, и намек на обязанность Людовика советоваться со своими слушателями. Вообще же обстоятельства, в которых произносятся эти речи, совершенно разные: Адхербал — проситель, Людовик — сеньор, требующий суда над своим вассалом.

Та же речь Адхербала цитируется и в воззвании Карла Лотарингского к архиепископу Адальберону (IV, 9), и в обращении Карла к друзьям (IV, 14). Влияние слов Адхербала заметно и в жалобной речи Людовика IV. «Мне уже ни жить не хочется, ни умереть нельзя!» — восклицает он (II, 52), a y Саллюстия мы читаем: «Но теперь мне и не хочется жить, и нельзя умереть без позора»[725]. А в речи Оттона II к своим вассалам (III, 73) заметны уже цитаты из речи Катилины[726]. «Сильна наша молодость, дух могуч», — говорит Катилина[727], «пока сильна ваша молодость и дух могуч, вы не пренебрежете этим деянием», — обращается к вассалам Оттон. У Саллюстия мы читаем: «если ... вы предпочитаете быть рабами, а не повелевать»[728], а в речи Оттона: «если вы предпочитаете повелевать, а не быть рабами». Цитаты из Саллюстия вкраплены и в обращение Гуго Великого к пленному Людовику IV. Схожи обращения Гуго к королю («Parvum te, о rex», II, 51) и царя Масиниссы к Югурте («Parvum te, Jugurtha»)[729]. «Jam memineris te virum esse», — говорит Гуго, а в письме Лентула к Катилине есть слова «... et memineris te virum esse»[730]. Герцог Роберт перед битвой с пиратами «объезжал легионы и, называя по именам наиболее выдающихся воинов, убеждал их помнить о своих доблестях и благородстве, увещевая их сражаться за родину, за жизнь, за свободу» (I, 28). Подобным образом у Саллюстия Марк Петрей «верхом объезжая ряды, обращался к каждому солдату по имени, ободрял их, напоминал, что они с безоружными солдатами сражаются за отечество, за своих детей, за алтари и очаги»[731]; впрочем, конец воззвания Роберта взят не отсюда, а из речи Катилины, который напоминает своим сообщникам, что они сражаются «pro patria, pro libertate, pro vita»[732]. В речи приближенных Карла Простоватого сказано: «Regnum ereptam non irrumpes nisi ferro viam videnter aperias» (I, 43); в цитированной выше речи Катилины эта же мысль выражена иначе: «Ferro iter aperiundum est»[733]. К речам у Рихера мы еще вернемся, а сейчас следует отметить, что, во-первых, Рихер действительно использует цитаты из Саллюстия, хотя их не так уж много, если учесть общее количество речей в «Четырех книгах историй», а во-вторых, эти заимствования всегда уместны и приспособлены к ситуации, в которой речь произносится. С другой стороны, нельзя сказать, что передача персонажу Рихера слов персонажа Саллюстия означает сопоставление, сближение этих персонажей. В большинстве случаев Рихер берет именно цитату, не обращая внимание на контекст, в котором она стоит у Саллюстия. Мы находим фрагменты одной и той же речи Адхербала в выступлениях двух совершенно разных персонажей, Людовика V и Карла Лотарингского, в речь Гуго Великого попали и слова царя Масиниссы, и фрагмент письма заговорщика Лентула, а передавая воззвание герцога Роберта, Рихер вообще склеивает выражения из выступлений двух противников — Катилины и Петрея. Адхербал называет «преступнейшим человеком из всех, кого носит земля» Югурту, узурпировавшего власть и убившего его брата, Людовик V применяет те же слова к вполне добродетельному, в изображении Рихера, Адальберону. Может быть, менее случайно наличие цитат из речи Катилины в выступлении Оттона II, который, как и Катилина, призывает своих вассалов к делу дурному, к нападению на Францию, что Рихер, конечно, никак не мог одобрить.

Другой особенностью античной историографии вообще и Саллюстия в частности являются развернутые характеристики персонажей; Рихер воспринял и эту черту, хотя и не столь последовательно. Обычно при анализе заимствований Рихера у Саллюстия обращают внимание на некоторое сходство характеристики герцога Лотарингии Гислеберта (I, 35) с характеристикой Катилины[734]. В характеристике Гислеберта есть неточная цитата из Саллюстия: «alieni adpetens, sui profusus», — говорится о Катилине, «suis adeo profusus, aliena enormiter sitiens» — о Гислеберте, в остальном же Рихер предпочитает выражать те же мысли своими словами (например, не «nobili genere natus», a «clarissimo genere inclitus»). Гислеберт, как и Катилина, любит раздоры и войны, стремится к недостижимому, но описание его внешности: негнущаяся шея, недружелюбный взгляд, цвет глаз, который никто не может запомнить, «беспокойные» ноги, — вполне оригинально. Если Катилина красноречив, то у Гислеберта «отдельные части речи редко бывали последовательными», его слова были «неясны».

Таким образом, характеристика Гислеберта написана под влиянием характеристики Катилины, но никак не является ее калькой. У Рихера выходит персонаж очень выразительный и лишь отчасти напоминающий Катилину. Кстати, сходство с этим персонажем Саллюстия заметно еще у одного героя Рихера, а именно у узурпатора Хезилона (Генриха Баварского). Собираясь отнять власть у юного Оттона III, Хезилон собирал вокруг себя всевозможных клятвопреступников, негодяев, лиц, «осужденных по суду или опасающихся суда за содеянное» (III, 97). Так же действовал и Катилина: у обоих авторов мы читаем слова «juditiis convictos, sive etiam pro factis juditium timentes»[735]. Складывается впечатление, что Катилина послужил для Рихера образцом отрицательного персонажа, заговорщика и узурпатора, и сопоставление с ним Гислеберта и Хезилона не случайно[736]. Но в принципе подобного рода характеристик у Рихера вообще немного, так что этот вывод нельзя считать доказанным. Вполне в духе Саллюстия выдержан рассказ о Карле Простоватом: «Он был хорошо сложен, нрава доброго и простого.

Недостаточно обучен военному искусству, но сведущ в свободных искусствах. Очень щедр и совсем не жаден. Отличался он двумя недостатками: был чересчур любострастен и несколько небрежен в заботе о правосудии» (I,14), но эта характеристика написана Рихером самостоятельно. Надо заметить, что он вполне усвоил основные правила составления подобного рода характеристик: указание на особенности и внешности персонажа, и его душевного склада, на наличие в его характере и положительных, и отрицательных черт. С другой стороны, у Рихера по сравнению с Саллюстием, характеристики в меньшей степени служат обоснованием дальнейших поступков персонажа, им отведена скорее функция украшения. Некоторое влияние Саллюстия заметно у Рихера и в описаниях военных действий. Чаще всего, говоря о пренебрежении Рихера к хронологии, указывают, что он перенес осаду Лана Людовиком IV с лета на начало зимы, чтобы сопоставить этот эпизод с осадой Сутула у Саллюстия[737]. У Саллюстия этот эпизод выглядит следующим образом: «Хотя из-за непогоды и неудобной местности не было возможности ни взять, ни осадить город (ибо глинистая равнина вокруг его стен во время зимних дождей превратилась в болото), Авл все-таки... начал придвигать навесы, возводить насыпь и поспешно вести другие работы»[738]. А Рихер пишет так: «Приближалась зима, угрожала непогода, поэтому они не смогли соорудить военные машины, без которых нельзя было завоевать крепость, стоявшую на горе» (II, 84). Сходство, как видно, не очень близкое, тем более что у Саллюстия основным препятствием ко взятию города оказывается болото, а у Рихера — гора. Некоторое сходство можно увидеть в рассказах о нападении защитников Лана на лагерь осаждающих (IV, 23) и Мария — на лагерь Югурты[739], но, как уже говорилось, этот эпизод у Рихера скорее имеет источником письмо Герберта. Похоже описывают Саллюстий и Рихер укрепления военных лагерей: «vallo atque fossa munire» у Саллюстия[740] и «fossis et aggeribus vallabant», «aggere et fossa muniunt» у Рихера (IV, 18, 21). Кроме этого, считается, что сцена взятия Лана Карлом Лотарингским (IV, 16) навеяна сценой взятия Капсы у Саллюстия[741], но прямых соответствий в этих фрагментах нет, к тому же у Рихера дело происходит «в полумраке», то есть ближе к ночи, а у Саллюстия — «с наступлением дня»[742]. И наконец, очевидно вслед за Саллюстием Рихер обозначает Испанскую марку как «citeriora Hispania» (IV, 12)[743]. Итак, использование Рихером сочинений Саллюстия, хотя и достаточно ограниченное, не подлежит сомнению. Но велика и разница между этими двумя авторами, государственным деятелем в отставке и скромным монахом. Саллюстий предваряет свои сочинения рассуждениями о смысле и пользе истории, его труды подчинены одной идее, их композиция строго выверена. Он, если так можно выразиться, «присутствует» на страницах своих сочинений, постоянно давая оценку происходящему и делая из него выводы. Рихер же, быть может, более пристрастный в описании событий, более увлеченный ими, тем не менее воздерживается от определенного выражения своего мнения и от морализаторства; о цели и смысле своего труда, о предъявляемых к нему требованиях он практически не пишет, его сочинение построено довольно беспорядочно и очень трудно разглядеть в нем какое-то подобие основной идеи. Можно сказать, что Саллюстия больше интересует, какой урок можно извлечь из того или иного эпизода, Рихера — занимательность и яркость эпизода как такового. Кроме того, оба использованных Рихером сочинения Саллюстия посвящены каждое одной, строго ограниченной теме, их временные рамки достаточно узки, хотя автор и прибегает к экскурсам в прошлое. Сочинение же Рихера охватывает больше ста лет и распадается на множество отдельных эпизодов. Поэтому подражание Рихера Саллюстию носит характер чисто внешний, сходства между их сочинениями меньше, чем различий, и определять Рихера как «подражателя Саллюстия», нам кажется, не стоит: такое определение является далеко не исчерпывающим.

Персонажи Рихера произносят длинные речи, взывают к чувствам друг друга и обмениваются репликами, что составляет одну из наиболее характерных черт нашего автора и является самым заметным проявлением его увлечения античной историографией. Как и у античных авторов, речи у Рихера призваны обрисовать чувства и образ мыслей исторических лиц, показать причины их поступков, сделать изложение более выразительным. Уроки риторики, получил ли он их от Герберта или от кого-либо другого, Рихер усвоил хорошо, поэтому большинство исследователей, признавая, что эти речи — плод фантазии Рихера, поддаются искушению процитировать какую-либо из них — для иллюстрации или же в качестве аргумента. Последнее таит в себе немалую опасность: часто тем самым предполагается, что в речах находит свое выражение позиция самого Рихера, а так ли это на самом деле? В сочинении Рихера действует множество персонажей, они оказываются достаточно словоохотливыми, и при этом случается, что их высказывания противоречат друг другу. Может быть, не все речи придуманы Рихером и среди них есть и подлинные?

Мы не будем останавливаться на речах, произнесенных, например, на Реймсском соборе — хорошо известно, что они составлялись на основе «Реймсского собора» Герберта, который хотя и не является протоколом собора, но все же дает представление о предметах, на нем обсуждавшихся. Поэтому историки, которых интересует этот собор, обращаются к Герберту, а не к Рихеру. Внимание исследователей традиционно привлекала другая речь — речь реймсского архиепископа Адальберона на совещании в Санлисе (IV, 11), в которой тот высказывается в пользу выборности королей вообще, а в частности — призывает избрать королем Гуго Капета. Соблазнительно было бы считать, что Рихер каким-то образом узнал содержание речи Адальберона и включил ее в свое сочинение. Как полагает Н.М.Бубнов, «она передана, конечно, не буквально, но вместе с тем нет никакого основания рассматривать ее как простое риторическое упражнение Рихера. Рихер имел полную возможность собрать о том, что говорил Адальберон, самые точные сведения от самого Адальберона или от своего учителя Герберта. К тому же взгляд на порядок престолонаследия, высказываемый Адальбероном в этой речи, диаметрально противоположен тому, который Рихер высказывает в измышленной им речи Гуго Великого»[744] (II, 2 — А.Т.). Однако Р.Латуш обращает внимание, что, несмотря на разницу в содержании этих двух речей, их план и стиль очень схожи. «Одно и то же начало: аблативный оборот, призванный обозначить ситуацию, в одном случае после смерти законного короля Карла Простоватого, в другом — Людовика V. Далее в обоих случаях следует приглашение посовещаться. Затем изложение аргументов в пользу Людовика IV и Гуго Капета. И, наконец, выводы»[745]. Мы можем только добавить к этому, что и разные «взгляды на порядок престолонаследия» в этих двух речах не могут служить доводом в пользу подлинности речи Адальберона, так как подобных случаев у Рихера много. Так, тот же Гуго Великий, обращаясь к королю Людовику IV, всячески подчеркивает свои заслуги перед ним и неблагодарность короля: «Некогда, о король, преследования врагов заставили тебя, ребенка, бежать в заморские края. Согласно моему замыслу и совету, тебя призвали оттуда и возвели на престол. После ты прислушивался к моим советам, и дела твои процветали. Я ни за что не отложился бы от тебя, если бы не твой упорный гнев ... Как ты полагаешь, с чьей, если не с моей помощью тебе удавались все необходимые и славные предприятия?...А так как ты, став королем, ничего мне не пожаловал, я охотно приму Лан в награду за военную службу» (II, 51). Но король Людовик оценивает заслуги герцога перед собой, мягко говоря, несколько иначе: «Сколько добра я потерял из-за тебя, сколько бед претерпел, в какой печали ныне пребываю!» (II, 52), а историю «верной службы» герцога излагает так:

«Когда трон опустел, он, вняв советам добрых людей, призвал меня ... и с общего согласия возвел на престол, не оставив мне ничего, кроме Лана. Когда же, став королем, я постарался вернуть то, что по закону входит в королевские владения, он повел себя как последний завистник. Став моим тайным врагом, он совращал деньгами моих немногих друзей и возбуждал ненависть в моих недругах» (II, 73). Если сопоставить эти высказывания с собственно авторским текстом, то окажется, что слова обоих героев не совсем соответствуют истине. Герцог произносит свою речь перед королем, захватив его в плен, но сомневаясь в возможности удержать его, поэтому его уверения в том, что виновник их разрыва — король, внявший наущениям «ничтожных и несведущих людей» (II, 51), — в значительной степени лицемерная попытка оправдать свои действия. И Лан у короля он попросту отбирает в обмен на свободу, но придает этому захвату вид пожалования. С другой стороны, согласно Рихеру, Людовик действительно первым нанес обиду герцогу, когда отказался от его опеки (II, 6), а затем еще оскорбил его, пожаловав ему город Байе, а потом неожиданно и в резкой форме приказав отступиться от него (II, 42), так что он — вовсе не невинная жертва злокозненного герцога. Роль Гуго в призвании и коронации Людовика, по версии Рихера, также более значительна, чем хотелось бы королю, причем король обязывался поступать в соответствии с советами герцога и нарушил это условие. Поэтому слова Гуго и Людовика — это только их слова, выражающие их мнения, которые решительно отличаются друг от друга и в меньшей степени, но все же отличаются, от точки зрения самого Рихера.

Подобным же образом король Людовик V выдвигает обвинения против Адальберона: «Реймсский архиепископ Адальберон, преступнейший человек из всех, кого носит земля, презрев власть моего отца, во всем помогал Оттону, врагу франков ...» (IV, 2), а Адальберон отвечает на обвинения: «я до сих пор стремился к благу королей, почитал их род, а также, как подобало, охотно отстаивал выгоды сеньоров» (IV, 4), а далее говорит: «объявляю, что в моей душе не гнездится ничего, что не было бы на пользу государству» (IV, 8). Карл Лотарингский говорит о себе, что он «не лишен доблести» (IV, 9), а тот же Адальберон заявляет, что Карла «ослабляет бездействие» (IV, 11). Кстати, Карл также высказывается в пользу передачи короны по наследству, тогда как Адальберон считает, что «на трон будет возведен только тот, кто блещет не только знатностью рождения, но и мудростью, кто стойко сохраняет верность и подкрепляет ее величием души» (IV, 11).

Можно найти и немало примеров того, как речи того или иного персонажа вступают в противоречие с авторским изложением. Например, герцог Гуго Великий, отказываясь от посягательств на престол, объясняет свое решение, в частности, следующим образом: «Мой отец ... правил не без великого греха, ибо тот, кому одному по закону надлежало царствовать, был жив и при жизни заточен в темницу» (II, 2), король Людовик IV также возлагает вину за пленение Карла Простоватого на Роберта, отца Гуго (II, 73), тогда как, согласно Рихеру, король Роберт пал в битве при Суассоне (I, 46) и только после этого, уже по избрании королем Радульфа, Хериберт, граф Вермандуа, захватил Карла в плен (I, 47). А Оттон II, обращаясь к своим вассалам, говорит: «Я никогда не забуду, сколь отважно и доблестно вы служили мне до сих пор, ни разу не нарушив верности» (III, 73), однако только в предыдущей главе речь шла о том, что Оттону пришлось задабривать своих людей, и мириться с теми, «кого он обидел, возвращая им отнятое имущество или предоставляя обещанное ранее» (III, 72). Так чго их отношения не были такими уж безоблачными. Тог же Оттон отвечает на мирные предложения «галлов»:

«Признаюсь, я до сего дня прилагал много усилии, дабы достичь мира и согласия ...» (III, 80), тогда как он перед тем совершил грабительский поход во Францию (III, 74-77). Король Гуго Капет заявляет, что род Каролингов пресекся, и Арнульф, кандидат на реймсскую кафедру, — «единственный потомок королевской династии» (IV, 28), но всем известно, что есть еще Карл Лотарингский, законный, в отличие от Арнульфа, отпрыск династии Каролингов, и Гуго, как сообщает автор, испытывает угрызения совести, отняв у Карла трон (IV, 39). И уж конечно лживы заверения в дружбе и готовности помочь ланского епископа Адальберона (IV, 42). Поэтому следует помнить, что взгляды персонажей Рихера не обязательно соответствуют его собственным взглядам, так что судить по ним о политических симпатиях Рихера практически невозможно. Приходится согласиться с А.Горовым, который пишет о Рихере: «Описывая лица, приводя их речи, он — движимый исключительно художественными побуждениями — старается добросовестно стать в положение каждого из них»[746]. С другой стороны очевидно, что речь Гуго Великого в пользу Людовика IV (II, 2) или выступление Оттона I на соборе в Ингельхейме (II, 76) есть выражение не взглядов Гуго или Оттона, но мнения Рихера касательно того, что должен был бы сказать тот или иной персонаж в той или иной ситуации, т.е. авторская точка зрения в речах все же отражена, но косвенным образом.

Итак, хотя мы склоняемся к тому, что использовать прямую речь из «Historiarum libri quatuor» в качестве источника информации можно лишь с большими оговорками, тем не менее, это не значит, что на речи у Рихера вообще не следует обращать внимания. Рихер достаточно умело заставляет своих героев высказываться в духе античной риторики, а его старания выразить в речах точку зрения персонажей, а не собственную, только говорят в его пользу как литератора. Среди его речей нет столь четких и ясных, имеющих общественное значение, как у Саллюстия, его фразеология часто очень туманна, но Рихер и не писал на злобу дня, а отсутствие, очевидно, собственной определенной позиции по отношению к различным проблемам современного ему государства мешало ему позволить своим героям выразить свои мысли более определенно. Но по сравнению с Саллюстием ситуации, в которых в его сочинении произносятся речи, более разнообразны, а сами речи в целом более эмоциональны, более красочны. И, как уже говорилось выше, они чрезвычайно важны для указания на внутренние причины действий персонажей, они сами становятся до некоторой степени причинами событий, вызывая слушателей на те или иные поступки, и поэтому заслуживают самого пристального внимания.

Конечно, довольно сложно говорить о концепции или взглядах автора, который, подобно Рихеру, крайне редко позволяет себе комментировать излагаемые им события и вовсе не говорит о задачах историка, смысле исторических сочинений, как это делает Саллюстий в начале своей «Югуртинской войны». Однако содержание пролога «Четырех книг историй» позволяет сделать некоторые выводы на этот счет. Рихер сообщает читателю, что в своем труде он намеревался «поведать о сражениях галлов ... сохранить на письме память о войнах галлов, частых в то время, о разных мятежах и различных причинах тех или иных событий» (Пролог). Таким образом, автор ставит себе целью как сохранить для будущих поколений рассказ о событиях, так и объяснить, чем эти события были вызваны[747]. Уже в прологе автор сообщает, что ему известно сочинение Флодоарда, охватывающее более половины того периода, которому посвящено сочинение Рихера, но это автора не смущает. Хотя автор скромно именует свой труд «opusculum», то есть «сочиненьице», однако похоже, что он не считает, что «Анналы» и «История Реймской церкви» Флодоарда обязательно сохранятся на века и сохранят тем самым сведения об интересующих Рихера событиях. Для него эти сочинения — своего рода сырье, с которым можно обходиться достаточно вольно. Что же не удовлетворяет Рихера в наследии Флодоарда, каких его недостатков он хотел избежать и исходя из каких требований он строит свое сочинение?

Очевидно, в анналах (в том числе и в анналах Гинкмара, которые он также упоминает в прологе) автора отпугивала неизбежная в этом жанре запутанность и сумбурность в изложении. Похоже, самому Рихеру доставили немало хлопот персонажи с одинаковыми именами, поэтому он даже предостерегает читателей от смешения королей, носивших одни и те же имена, Карл и Людовик, «ибо любое искажение последовательности событий приводит к настолько сильному заблуждению, насколько был нарушен порядок» (Пролог). Далее Рихер, чтобы не спутать двух персонажей — тезок, говорит о втором из них, как о «другом Бернарде» («Bernardo alio»; II, 44), и все-таки, похоже, сам смешивает двух Гуго, двоюродных братьев, герцога франков и низложенного реймского архиепископа (См. III, 15). Он вообще старается как-либо охарактеризовать каждое вновь появляющееся действующее лицо, указывая на его личные качества, происхождение («Радульф, сын Ричарда Бургундского, муж решительный и немало осведомленный в науках», I, 47), роде занятий (« ... ему унаследовал Сеульф, ранее он выполнял в том же городе обязанности архидьякона», I, 41), титуле («Рагенерий, знатный муж консульского достоинства», I, 34). Тем не менее Хериберт, граф Вермандуа, появляется совершенно неожиданно и безо всяких объяснений (I, 46), точно так же в четвертой книге вдруг и непонятно откуда появились Фулькон Нерра (IV, 79) и Конан Реннский (IV, 82), хотя в последнем случае речь шла о современниках Рихера и людях хорошо известных. И все же, как нам кажется, одну из своих задач автор видел в том, чтобы избежать путаницы и заблуждений, сделать изложение более внятным, хотя нельзя сказать, чтобы это ему полностью удалось.

Кроме того, Рихер заявляет, что не собирается останавливаться ни на истории других народов (сведения о которых попадали в анналы наряду с фактами внутренней истории), ни на истории какой-то отдельной местности, как это было в «Истории Реймской церкви». В его планы входит написать историю «Галлии», территория которой, как это следует из его сочинения, примерно соответствует территории государства Карла Лысого, начиная с 882 г., то есть с того момента, когда обрываются анналы Гинкмара, а о «делах других народов» автор предполагает говорить «от случая к случаю», если это необходимо (См. Пролог). Поэтому, кстати, он вполне мог не упомянуть о коронации Оттона I императорской короной просто потому, что, по его мнению, это никак не затрагивало королевства западных франков, а вот мятеж после смерти Оттона II напрямую касается интересов «Галлии», так как он побудил Лотаря вновь заявить о своих претензиях на Бельгику — Лотарингию (III, 97,99), рассказ о вступлении Оттона II на трон сопровождается сообщением о вражде между ним и Лотарем (III, 67), смута в Риме важна для него, ибо она помешала Хериберту, графу Вермандуа, осуществить реставрацию Карла Простоватого (I, 54), короли англов Адельстан (II, 1) и Эдмунд (II, 49) также появляются в связи с внутренними событиями в Галлии. Таким образом, сочинение Рихера можно с оговорками назвать попыткой создания национальной истории. С оговорками — потому, во-первых, что слово «национальная» тут не очень подходит, а также потому, что целостной истории такого рода у него не получилось, он чаще всего пишет о Северной Франции, а о других регионах — только иногда.

Но главное, в чем Флодоард не удовлетворял Рихера — это отсутствие литературной обработки материала. Для поклонника античной литературы на длительное существование могло рассчитывать только сочинение, написанное хорошим языком и в соответствии с римскими взглядами на исторический жанр. Факты Рихер мог позаимствовать у Флодоарда, но суть была в другом, в литературном, связном, подчиненном единому замыслу изложении этих фактов, в осмыслении причин и следствий событий. Это подразумевало еще и введение в текст искусно составленных речей и приближение сравнительно недавнего прошлого к римской действительности. Очевидно, Рихер был достаточно высокого мнения о своих способностях в этой области, так что он даже дерзнул посвятить свой труд образованнейшему человеку того времени, который, без сомнения, был в состоянии оценить литературные достоинства сочинения и искусство, с которым автор порой вкраплял в него цитаты из Саллюстия. Похоже также, что Рихер считал себя вправе самому избирать события, достойные запечатления на века, поэтому описание подвигов его отца выглядит у него не менее значительным, чем, например, рассказ о вражде Арнульфа и Эрлуина (и для самого автора, наверное, так оно и было).

Изложение истории Франции Рихер начинает достаточно методично. Сначала он рассказывает об устройстве мира, затем — о месте, которое занимает в этом мире Галлия, наконец — о народах, ее населяющих. Заканчиваются эти вводные главы предельно сжатым рассказом об истории «галлов» в предшествующий период: «когда святой Ремигий окрестил их, им была ниспослана особенно славная и блистательная победа. Говорят, что их первым христианским королем был Хлодвиг. После него государством по очереди правили высокородные императоры вплоть до Карла, с которого начинается наша история» (I, 3). Собственно повествование он начинает с момента, критического для этого государства: его правитель, король Карл, — очень мал (Рихер даже преуменьшает его возраст), поэтому сеньоры, не чувствуя никакой узды, затевают усобицы и стараются нажиться за чужой счет. «Никто не был королю за старшего, никто не заботился об охране королевства. Каждый был способен лишь захватывать чужое добро ... Поэтому общее согласие превратилось во всеобщий раздор. Вот из-за чего распространились грабежи, вспыхнули пожары, начались разбойные набеги» (1,4). К этому добавляется и другая опасность — уже осевшие в Галии пираты-норманны, воспользовавшись усобицей, а возможно, и приложив усилия, чтобы разжечь ее, нарушают прежние клятвы и вторгаются сначала в Бретань, а зачем и в собственно Галлию. «Когда их нападения участились, все земли Кельтской Галлии, которые находятся между реками Сеной и Луарой и называются Нейстрией, были почти полностью разорены» (Там же). Однако знать осознает, что раздоры вдохновляют пиратов «на бесчеловечные дела», и решает заключить мир, съехавшись для того на совет. «На этом совещании, прислушавшись к мудрым советам и поклявшись в верности, вернулись к величайшему согласию и приготовились воздать варварам за нанесенные оскорбления» (Там же). А для успешного изгнания норманнов и обуздания мятежников сеньорам потребовался вождь, способный руководить их действиями. Поэтому они избрали своим королем не маленького Карла, а Одона, «мужа воинственного и решительного» («virem militarem ас strenuum», I, 5). Одон успешно сражается с норманнами (1,5, 7-9), но улаживать внутренние ссоры ему удается далеко не всегда (1,5). Потом подрастает Карл, и его сторонники коронуют его (I, 12). Согласно версии Рихера, эта коронация не приводит к войне между королями Карлом и Одоном, так как последний вскоре умирает. Правление Карла начинается весьма удачно, сеньоры признают его, его власти подчиняются и заморские народы, «и даже Роберт, брат покойного короля Одона, человек большой отваги и весьма решительный, предложил королю свою военную службу» (I, 14). Однако вскоре спокойствию приходит конец, король наносит оскорбление Роберту и другим сеньорам, и они становятся его врагами. Король не в силах подавить разрастающийся мятеж и в конце концов попадает в плен к Хериберту, графу Вермандуа (I, 47), а королем избирают зятя покойного герцога Роберта, Радульфа. Тот вступает на трон в весьма тревожной обстановке, ему приходится сражаться и с норманнами (I, 49-50,51,57), и с мятежными сеньорами, а из их числа в первую очередь противостоять проискам Хериберта, графа Вермандуа, «так как Хериберт слишком много требовал от короля, король же ничего ненасытному не давал» (I, 52). Но постепенно Радульфу удается упрочить свое положение. К концу первой книги он уже одержал несколько побед над норманнами, утвердил своего ставленника на Реймсской кафедре (I, 60-61), взял крепость Хериберта в Лане (I, 62), его власть признают аквитанцы (1,57), ему присягают гасконские сеньоры (I, 64). Мир и спокойствие как будто восстановлены. Вслед за Радульфом на троне оказывается Людовик, сын Карла Простоватого и, кажется, сама природа благоволит его возвращению: и послам, отправленным в Англию звать его на царство, и самому юному королю сопутствует благоприятный ветер (II, 2, 4). Послы объявляют королю Адельстану, приютившему юного изгнанника, что «все желают Людовика ради всего доброго. И нет никого, кому бы собственное благо было дороже и значило больше, чем его благо» (II, 3). Прибывшего на родину короля радостно приветствуют его подданные: «Все ему рукоплескали. Все ликовали. Таково было настроение у всех» (II, 4). Королю отказывается подчиниться только брат покойного Радульфа, но король легко побеждает его (II, 5). Однако вскоре король неосторожно ссорится с герцогом Гуго, сыном Роберта. Спокойствию приходит конец: союзник Гуго Хериберт захватывает королевский замок Шато-Тьерри, в небесах видны грозные знамения и в Галлию вторгаются новые враги — венгры, разоряют ее, а знать снова увлечена усобицами, король не может рассчитывать на ее помощь и не в силах дать отпор венграм (II, 7). Следующие главы посвящены военным действиям, в частности — усобице между Арнульфом Фландрским и Эрлуином, графом Монтрей. Далее пересказывать сочинение Рихера нет смысла — мы хотели только показать, что его изложение, особенно в более ранней части, подчинено, как нам кажется, определенному замыслу, определенной схеме: раздор знати, которым пользуются внешние враги — примирение и воцарение согласия — раздор — снова примирение и т.д. (в третьей и четвертой книгах это уже не так заметно). Большинство фактов, содержащихся у Рихера, так или иначе связано либо с раздорами, либо с попытками их преодолеть. Достижение согласия — важнейшая задача королей, персонажи Рихера вполне осознают пагубность раздоров. В обращении архиепископа Херивея к Генриху Саксонскому[748] раздор предстает почти что в персонифицированном виде («с тех пор, как ты допустил в свою душу зависть, свойственную негодяям, вокруг тебя свил гнездо великий раздор», I, 23), Оттон II говорит послам Лотаря, просящим мира: «я давно знал, какой вред наносят государству бесконечные распри, когда знатные сеньоры обоих королевств то и дело воюют друг с другом» (II, 80), а послы обвиняют в развязывании подобных войн «охотников до раздора, вражды и резни», «дурных людей» (III, 79). «Пусть дружба одолеет тех, чьи раздоры несут гибель государству, да установится согласие и да правит оно мужами», — объявляют они (Там же). От раздоров страдает и церковь. «Негодяи свирепствуют в Реймской метрополии, лишенной пастыря, божественная служба обесценилась, истинная вера обратилась в ничто», — жалуется на соборе в Ингельхейме Роберт Трирский (II,71), а посол папы Римского Марин отвечает ему: «Когда власть короля будет упрочена и обретет подлинное могущество, тогда благодаря ее защите Божьи церкви процветут к вящей радости и будут поддерживать добродетель в добрых людях» (II, 72). И как ранее сеньоры последовали мудрым советам, объединившись, чтобы избрать Одона (I, 4), так и во время усобицы между Лотарем и Гуго Капетом, после того, как «раздоры великих мужей терзали государство в течение нескольких лет», «наиболее мудрые советники обоих государей собрались на совет и много жаловались на раздоры своих господ ... Они постановили, чтобы доброжелатели каждого из государей просили другого о мире, дабы каждый из двух, тронутый дружелюбием другого, легче пошел к нему навстречу и горячо покаялся перед ним в нарушении дружеского союза» (III, 89-90). Мудрым угоден мир, хотя это не значит, что автор отрицательно относится к войнам, направленным на обуздание внешних врагов или на расширение королевских владений, как поход Лотаря на Верден (III, 101-108). Однако внутренние распри, развязывающие руки врагам и представлявшие реальное бедствие во времена Рихера (усобицу между Фульконом Нерра и Одоном, графом Тура и Блуа он даже называет «гражданской войной», «bellum civilis», IV, 79, 81), отнюдь не встречают у автора сочувствия, хотя он и увлекается порой описанием какого-либо сражения или осады. Кстати, участие отца Рихера в подобного рода операциях оба раза было оправдано необходимостью вернуть владельцам отнятые у них владения и наказать захватчиков. Таким образом, повторяем, что если в сочинении Рихера и есть единая тема (насколько это вообще возможно в сочинении, построенном по принципу отдельных рассказов), то это тема своеобразной борьбы раздора и согласия, хотя похоже, что раздор в конце концов берет верх; сочинение заканчивается на достаточно тревожной ноте: только что раскрыт заговор против королей Гуго и Роберта (IV, 96-97), Герберту угрожает новое разбирательство (IV, 107).

Но Рихер намеревался поведать также и о причинах событий. Если посмотреть, каковы у него эти причины, то оказывается, что большинство поступков персонажей «Четырех книг» определяется какими-либо человеческими побуждениями, эмоциями. Р.Латуш писал, имея в виду Рихера, что «один из излюбленных приемов историков — риторов состоит в реконструкции чувств их героев и в поиске психологических причин их поведения»[749]. Сеньоры пришли к согласию и избрали Одона королем «потому, что гневались на своих врагов» (I, 4), аквитанцы признали власть Радульфа «в благодарность за милость короля» (I, 57), Гислеберт отправился в свой последний поход, «желая отомстить за беззаконное оскорбление», (II,19), а его обидчик, Оттон I ранее разорил «белгов», так как «он утверждал, что они презрели повеление его отца» (II, 18), архиепископ Артольд взял замок Шозе, «чтобы не казалось, что он не печется о своих делах» (II, 21). Людовик IV спешит взять Лан, поскольку считает, что «обида останется неотмщенной, если он будет долго ожидать войска» (II, 87); папа Римский удовлетворяет просьбу архиепископа Артольда как будто в основном из расположения к нему (III, 25, 26), брошенная Людовиком V жена вступает в новый брак, «печалясь и опасаясь дальнейших обид» (III, 95), архиепископ Арнульф сдает Реймс Карлу Лотарингскому потому, что «сострадал дяде, думал о нем, заботился о нем, относился к нему, как к другому родителю» (IV, 32). Мощным стимулом оказывается алчность и желание возвыситься (I, 63; II, 7, 11; III, 11; IV, 75), а с другой стороны — жалость. Когда Карл Простоватый заявил о своих претензиях на престол, многие пошли за ним из сочувствия к его жалобам (I, 12), нормандский герцог Вильгельм Длинный Меч помог Эрлуину, «тронутый его жалобами» (II, 14), друзья Людовика IV вознегодовали против Гуго Великого, выслушав жалобы короля (II, 52), а друзья и родичи Карла Лотарингского посулили ему помощь в ответ на жалобное обращение (IV, 15). Поэтому в сочинении Рихера столь важное место занимают жалобные речи и речи вообще — они показывают не только знакомство автора с риторикой, но и внутреннюю подоплеку действий персонажей.

Важным побудительным мотивом является и зависть. Герцог Роберт взбунтовался против короля не только из-за нанесенного ему оскорбления, но и потому, что «сильно ему завидовал, так как полагал, что королевство должно было достаться ему по наследству от брата» (I, 16), архиепископ Херивей назвал зависть, «свойственную негодяям», первопричиной отложения Генриха Саксонского от короля (I, 23), обиженный нормандским герцогом Вильгельмом Оттон I обратился к Арнульфу Фландрскому и Гуго Великому и «разжег великую зависть и возбудил в друзьях великую ненависть к Вильгельму, так как они, хотя и втайне, очень ему завидовали» (II, 31), а король Людовик IV, жалуясь на герцога Гуго, говорил, что тот «повел себя, как последний завистник», и зависть же объявил причиной бунта отца Гуго (II, 73). Зависть же, хотя в данном случае автор не употребляет этого слова, заставила Отрика устроить проверку познаний Герберта (III, 55-56). Конечно, не только побуждения подобного рода лежат в основе действий персонажей Рихера, но все же случаи простого расчета[750] у него встречаются очень редко. Нам хотелось бы остановиться еще на одной особенности Рихера. Наряду с такими характеристиками персонажей, как знатность, могущество, воинственность или целомудрие, если речь идет о клириках, он выделяет еще и образованность, то есть осведомленность в «свободных искусствах», а наряду с походами, войнами, коронациями и соборами его интересуют и события в научной жизни. Он отмечает, что Карл Простоватый был «сведущ в науках» («ad litteris liberalibus admodum eruditus», I, 14), образованностью, по его словам, отличаются Сеульф, сменивший Херивея на реймской кафедре (I, 41) и король Радульф (I, 47), а вот клирик, погубивший графа Аделельма, был, напротив, человеком невежественным (I, 63). Образованность — одна из составляющих положительной характеристики, и Рихер пишет об Оттоне II: «Он славился осведомленностью в свободных искусствах, так что в ходе научных диспутов он мог и искусно задавать вопросы, и правильно разрешать их» (III, 67), о Роберте, сыне Гуго Капета: «Роберт отличался таким усердием и дарованиями, что и в военных делах выделялся, и был прекрасно обучен божественным и каноническим наукам, был привержен и к свободным искусствам» (IV, 13), а о своем друге Херибранде — что это был «человек большой доброты и учености» (IV, 50). Автор с похвалой отзывается о стараниях реймского архиепископа Адальберона «как следует наставить сынов своей церкви в свободных искусствах» (III, 42), с интересом пишет о состязании двух медиков, теоретика, знакомого с трактатами, и практика (II, 59), рассказывает о собственной поездке с научными целями (IV, 50). Но наиболее важное место занимает в этом ряду повествование о Герберте, о начале его деятельности, о книгах и приборах, которыми он пользовался, и о его победе на диспуте. Герберт, «который подобно сияющему лучу озарил и просветил всю Галлию», появился в окружении архиепископа Адальберона по воле Бога, а ранее Провидение способствовало его поездке в Италию (III, 43), где его дарования вызвали большой интерес. Рихер рассказывает, как из Италии Герберт отправился в Реймс учиться логике и как Адальберон поручил ему «наставлять в свободных искусствах толпу учеников» (III, 45), как именно Герберт обучал их, описывает «некоторые достойные восхищения приборы» (III, 50). В результате «молва о таком учителе разнеслась не только по Галлии, но достигла и народов Германии, пересекла Альпы и распространилась по Италии до самого Тирренского моря и Адриатики» (III, 55). Саксонский схоластик Отрик, завидуя Герберту, указывает Оттону II на ошибку последнего, чему император немало удивился, «ведь он видел его и нередко слушал, как тот дискутирует» (III, 56). Поэтому Оттон решает устроить диспут между Отриком и удачно приехавшим в Италию Гербертом; на этом диспуте Герберт доказывает, что обвинения против него ложны и побеждает Отрика (III, 58-65). После этого «Герберт получил роскошные подарки от августа и со славой вернулся в Галлию» (III, 65). Рихер чрезвычайно похвально отзывается о «Реймском соборе» Герберта, который полезен не только как источник информации, но и для «познания правил риторики» (IV, 73). Исходя из тех же соображений он намеревался привести текст выступления Герберта на соборе в Музоне (IV, 101) и сообщил под конец, что Оттон III пожаловал Герберту епископство Равенское из уважения к его дарованиям (»Анналы»). Для нас важно не только почтение автора к Герберту, который должен был стать его главным читателем, но и его восприятие уважения высокопоставленных персон к Герберту, а также и к Дерольду, как чего-то само собой разумеющегося, его интерес к подобного рода диспутам и соревнованиям, которые он, очевидно, считает событиями весьма важными и достойными памяти потомков. Это почтение автора к «свободным искусствам» и его собственная гордость своей, образованностью составляют очень привлекательную его особенность.

Все вышесказанное относилось скорее к содержательной стороне «Четырех книг историй», но следует остановиться и на том, как именно он строит изложение с точки зрения хронологии. Дат у Рихера вообще крайне мало: он приводит дату коронации Одона (I, 5) и Карла Простоватого (I, 12); в дальнейшем он иногда называет число и месяц, когда состоялось какое-либо событие, но не год. Например, по его словам, собор в Вердене должен был состояться в 15 календы декабря (II, 65), собор в Музоне — в январские иды (II, 67), а в Ингельхейме — в августовские календы (II, 69); Людовик V умер в 11 календы июня (IV, 5), Гуго Кадет был коронован в июньские календы (IV, 12), нападение защитников Лана на лагерь короля произошло в августе (IV, 23), архиепископ Адальберон приезжал в Рим на Рождество (III, 25), на Рождество же был коронован и Роберт, сын Гуго (IV, 13). Надо заметить, что годы Рихер отсчитывает от рождества Христова, в соответствии с христианской системой летоисчисления, а числа — согласно римскому календарю; из христианских праздников он называет только Рождество и Пятидесятницу (I, 5; III, 91)[751]. Нельзя сказать, чтобы Рихер не стремился к точности при передаче последовательности событий. Он часто соотносит одно событие с другим: собор на горе св. Марии состоялся через шесть месяцев после возвращения Адальберона из Рима (III, 30), осажденный Реймс открыл ворота королям Людовику, Оттону и Конраду на шестой день осады (II, 55)[752], сам Рихер встретился с посланником Херибранда примерно за две недели до пленения Карла Лотарингского (IV, 50). Случается, что один и тот же срок повторяется, что вызывает сомнения в его реальности: Людовик IV назначает совещание знати через 30 дней (II, 30), Арнульф Фландрский также договаривается о встрече с Вильгельмом Длинный Меч через 30 дней (II, 30), анафема Гуго Великому провозглашается спустя 30 дней после собора в Ингельхейме (II, 81-82) и тридцать дней понадобилось Людовику IV, чтобы оправиться от болезни (II, 99). Кроме этого, в сочинении Рихера фигурирует еще срок в 40 дней (II, 45, 82; III, 15) или «три раза по 40 дней» (III, 19); дважды повторяется выражение: «и так было в течение двух лет» (III, 94; IV, 79). Поэтому похоже, что Рихера беспокоит не столько действительное вычисление временных промежутков между событиями, сколько простое обозначение, много или мало времени прошло. Даже когда он указывает возраст своих персонажей, он как правило, не обходится без ошибок. Карлу Простоватому у Рихера 3 года в 888 г. (I, 4) и 15 лет в 893 г. (I, 12); Людовик IV умер в возрасте 34-х, а не 36 лет (II, 103), а Лотарь — в 45 лет, а не в 68, пережив при этом Оттона I не на 10, а на 13 лет, а со смерти Людовика IV прошло к этому времени не 37 лет, а 32 года (III, 109). Так что довольно опасно полагаться на кажущуюся точность Рихера.

Обычно Рихер увязывает содержание соседних глав с помощью слов и выражений типа «interea», «quo tempore», «dum haec gererentur». Однако если предположить, что посредством подобных «связок» соединяются сообщения о событиях, происходивших примерно в одно и то же время, тогда придется обвинить Рихера в чудовищном пренебрежении хронологией. Можно, например, подумать, читая его, что убийство архиепископа Фулькона (900 г., 1,17) произошло уже после разрыва между Карлом Простоватым и герцогом Робертом (920 г., I, 16), что герцог Лотарингии Гислеберт к 923 г. уже был женат на Герберге, дочери Генриха Птицелова (I, 35), тогда как их брак состоялся в 928 г., что та же Герберга, будучи уже женой Людовика IV, родила близнецов (953 г.) примерно тогда же, когда мать короля вышла замуж (951 г.; II, 101-102).

Разгадка этого явления заключается.очевидно, в том, что Рихер строил свое изложение отнюдь не как подобие анналов или хроники: его сочинение состоит из отдельных историй, внутри которых хронологический порядок, в общем, соблюдается. Так, в главах 22-41 третьей книги автор рассказывает о деятельности Адальберона в начале его архиепископства, хронологические рамки этого рассказа 969-весна 972 г. Следующие главы (III, 41-65) посвящены Герберту Орильякскому и начинаются с рассказа о его юности (родился между 945 и 950 гг.), а заканчиваются отчетом о диспуте Герберта с Отриком, который состоялся в декабре 980 г. В эпизоде с диспутом уже действует император Оттон II, однако только в 67 главе Рихер сообщает о смерти Оттона I (973 г.) и о возведении на престол его сына. Коронация сына Лотаря, Людовика V (III, 91; июнь 979 г.) состоялась в действительности еще до примирения Лотаря с Оттоном II (III, 81; июль 980 г.) и с Гуго Великим (III, 90; 18 июня 985 г.), но Рихер, очевидно, пожелал выделить в один рассказ все, что связано с коронацией Людовика V и с планом сделать его королем Аквитании (III, 91-95). О том, что после смерти Оттона II в его королевстве поднялся мятеж, автор сообщает дважды (III, 97 и 99), в одном случае речь идет о неудачной попытке Лотаря заключить договор с мятежником Хезилоном (III, 97-98), в другом — о том, как Лотарь воспользовался смутой в Германии, чтобы захватить Верден[753]. Рассказ о своей поездке в Шартр (IV, 50), которая состоялась до пленения Карла Лотарингского, он помещает после соответствующего эпизода (IV, 47). Н.Бубнов полагает также, что бегство пленного епископа Адальберона из Лана (IV, 20) произошло уже после второй неудачной осады Лана королем (IV, 21-23), однако в главе 19 речь зашла о башне Лана, поэтому в следующей главе автор и рассказал о побеге епископа из этой башни, а затем вернулся к описанию действий короля[754]. Следует заключить, таким образом, что, пожалуй, наиболее верным переводом заглавия сочинения Рихера, которое переводилось и как «История своего времени»[755], и как «История Франции»[756], является все же перевод дословный: «Четыре книги историй» или «Истории в четырех книгах», ибо оно представляет собой подобие мозаики, собранной из различных историй, заимствованных у Флодоарда или составленных самим автором, подвергшихся влиянию как античной историографии, так и современных автору героических легенд, что и определяет не в малой степени неповторимое своеобразие труда реймского монаха.

Остановимся еще на одном вопросе — на вопросе о политической ориентации Рихера, его отношении к Каролингам и Капетингам. В прошлом веке Рихера традиционно и не очень обоснованно считали «горячим защитником дела Каролингов»[757], хотя уже Ф.Лот утверждал, что его «приверженность Каролингам сильно преувеличена»[758]. Аргументы в пользу традиционной версии основывались не в малой степени на том, что Рихер называет герцога Роберта и его потомков, Гуго Великого и Гуго Капета, тиранами. Остановимся сперва на значении этого слова у нашего автора. Тиранами Рихер называет, кроме вышеупомянутых персонажей, еще вождя норманнов Катилла (I, 10-11), герцога Лотарингии Гислеберта (I, 40), расхитителей церковного имущества (III, 19), духовных лиц, преступивших законы (IV, 89), Хериберта, графа Вермандуа, и его сына (I, 62; II, 7, 22-24, 26-27, 36, 75; III, 11, 12), Одона, графа Блуа, и фулькона Нерра (IV, 90), Карла Лотарингского (IV, 18, 37). Гуго Великий и Арнульф Фландрский называют тираном Вильгельма Длинный Меч (II, 32), а о Рагенерии, захватившем владения королевы, говорится, что он действовал «с безрассудством тирана» (III, 6). В целом можно сказать, что тиран у Рихера — это тот, кто нарушает мир, наносит вред государству и посягает на нечто, ему не принадлежащее, будь то корона, поместья или скот. Кроме того, от этого определения можно избавиться: герцог Роберт не является тираном, когда сражается с пиратами (с помощью короля, I, 28), а Гуго Великий и его сын — когда находятся в мире с королями; Карл Лотарингский, наоборот, автоматически становится тираном, когда выступает против короля Гуго (IV, 18). Таким образом, нам кажется, что понятие «тиран» у Рихера лишено особой эмоциональной окраски и свидетельствует о неодобрительном отношении автора не столько к персонажу, сколько к его образу действия. Поэтому говорить только на этом основании о враждебности автора к Капетингам нельзя[759]. Теперь обратимся к взаимоотношениям двух семейств, как они описаны у Рихера. Обращает на себя внимание прежде всего тот факт, что первый из представителей рода Робертинов (Капетингов), оказавшихся на троне, а именно Одон, изображен у Рихера вполне законным королем, а о долгой борьбе между ним и сторонниками Карла практически не упоминается: Одон остается королем и после коронации Карла, но вскоре умирает (I, 13), и его сторонники вполне достойно хоронят его. Причем похоже, что только по его смерти Карл вполне утверждается в своих правах: следующая глава открывается словами: «Итак, Карл, став королем ...» (I, 14). Борьба между представителями двух родов начинается, по Рихеру, только с разрыва Роберта, брата Одона, с Карлом. Но поначалу их отношения складываются вполне мирно: Роберт идет на службу к Карлу, а «король поставил его герцогом Кельтики, почти четыре года он пользовался его советами и очень доверял ему» (I, 14). Однако далее Рихер говорит о Карле, что «он и дальше был бы счастлив во всех своих предприятиях, если бы в одном не ошибся так сильно» (там же). Эта ошибка заключалась в том, что Карл приблизил к себе незнатного Хаганона[760], отдавая ему предпочтение перед знатными сеньорами, чем вызвал негодование последних (I, 15) ив особенности Роберта, которого неосмотрительно усадил вместе с Хаганоном, как равного (I, 16). После этого Роберт покинул короля и стал обдумывать, «как ему самому захватить власть». Автор сообщает, что Роберт и раньше завидовал королю и считал себя законным наследником брата, однако из его изложения следует, что Роберт преданно отстаивал интересы короля, пока тот не оскорбил его. Тем не менее, начав злоумышлять против Карла, он становится «тираном» (I, 21). Сторонники Роберта делают неудачную попытку захватить Карла в плен (I, 22), а затем коронуют Роберта (1,41); между приверженцами Карла и Роберта происходит сражение, в котором Роберт погибает (I, 46). Определить отношение автора к этим двум персонажам достаточно сложно. С одной стороны, хотя Рихер и называет коронацию Роберта «преступлением», а его самого — тираном, он все же высоко отзывается о его личных качествах, указывает, что король сам подтолкнул его к измене, не скрывает его отважного поведения во время сражения с пиратами (1,28-30) и в битве при Суассоне. С другой стороны, Карл выглядит у Рихера фигурой достаточно слабой: он очень нуждается в опеке решительного архиепископа Херивея, а до него — Фулькона, почему Роберт и замышлял убийство последнего, «ибо ему казалось, что как только тот погибнет, он с легкостью сможет возвратить королевство» (I, 16). Карл часто представлен плачущим или жалующимся (I, 18, 21,34,42,55),он, единственный изо всех королей у Рихера, не принимает личного участия в решающем сражении, а наблюдает за его ходом издали (I, 45). Почти комическим выглядит эпизод, когда архиепископ Херивей освобождает его из плена (I, 22); умирает Карл, «охваченный тоской и печалью» (I, 56). Этот персонаж, едва ли не самый интересный у Рихера, производит впечатление скорее жалкое и очень далек от того решительного и отважного государя, который требуется франкам. Можно добавить, что в истории мятежа действует еще один персонаж, лотарингский герцог Гислеберт, причем появляется он как раз в тот момент, когда отношения между Карлом и Робертом становятся достаточно мирными. Этот человек, которого, по словам Рихера, сопоставившего его с Катилиной, «очень радовали беспорядки и взаимные распри» (I, 35), был мятежником по натуре и питал, причем беспричинно, «необычайную ненависть» (I, 36) к другу своего покойного отца Карлу (I, 34), который в свое время «милостиво пожаловал» ему земли отца, а потом простил ему измену (I, 39). Гислеберт, которому все равно, кто будет его сообщником и кого возводить на трон, возможно, и введен автором для того, чтобы снять часть ответственности с Роберта: у него были причины гневаться на короля, а к наиболее решительным действиям его подтолкнул такой человек, как Гислеберт. В конечном счете складывается впечатление, что отношение Рихера к Карлу и Роберту сложнее, чем принято думать. Карл — законный король, и автор отзывается о нем не без сочувствия, но качествами истинного короля скорее обладают Роберт и Радульф, коронованный после смерти Роберта. Роберт — личность, безусловно, героическая, но он нарушил присягу, данную своему сеньору — Карлу[761] и посягнул на его права. Дальнейшие отношения королей из династии Каролингов и герцогов — потомков Роберта складывались по схеме, подобной схеме отношений Карла и Роберта. Гуго Великий, хотя и сознает свои права на престол, но отказывается от них в пользу Людовика IV, при условии, что тот, «не отступится от его советов» (II, 4), и верно служит ему. Но король дважды нарушает договоренность — когда отстраняет от себя герцога (II, 6) и когда уже после примирения жалует ему Байе, а затем отбирает обратно (II, 43), после чего герцог начинает подговаривать «верных своих и друзей поспешить с отмщением». О.Юрьева следующим образом оценивает его действия: «Король не сдержал верности сеньора по отношению к своему вассалу Гуго, чем и возбудил справедливое негодование последнего»[762]. В своем обращении к захваченному в плен королю герцог подчеркивает как свои прошлые заслуги, так и готовность служить ему: «Итак, вернется к нам добродетель и призовет нас к согласию, чтобы ты правил, а я — служил, а с моей помощью и остальные придут к тебе на службу» (II, 51). Окончательно помириться с королем герцога заставило только отлучение и увещевания епископов, но после того, как король и Гуго Великий заключили мир (II, 97), последний вновь стал преданно служить королю, повинуясь его приказам (II, 98, 99), а после его смерти поддержал юного Лотаря, сына Людовика IV. Сын Гуго Великого, Гуго Капет, также является верным вассалом Лотаря, и, задумав поход на Ахен, Лотарь обращается за помощью в первую очередь к нему (III, 69). Недоверие Лотаря к Гуго, заставившее его заключить мир с Оттоном II через его голову кажется результатом прежде всего чрезмерной подозрительности короля (III, 78), так как из текста Рихера никак не следует, что Гуго в чем-то обманул его доверие, а попытка короля захватить герцога на его обратном пути из Италии выглядит и вовсе предосудительно (III, 86-88). Однако после примирения с Лотарем, Гуго помогает ему короновать Людовика V и демонстрирует свою готовность повиноваться своему сеньору: «Теперь правили два короля и обоим герцог выказывал необычайную обходительность и предлагал всевозможные услуги, превознося перед всеми королевское достоинство и не скрывая своей покорности» (III, 91). Даже попытка короля за его спиной осуществить план сделать Людовика аквитанским королем (III, 92-93) не заставила герцога взбунтоваться.

Гуго остается верным слугой и Людовика V, подчинившись, хотя и неохотно, даже решению короля идти на Реймс (IV, 3). Затем Людовик V умирает, и на престол избирают уже самого Гуго, а Карл Лотарингский, пытающийся оспорить его права, превращается в тирана. В целом можно отметить следующее: разрыв между герцогами из рода Робертинов и королями постоянно происходит по вине последних, а наиболее мирные периоды правления Каролингов относятся именно к тому времени, когда герцоги служат им, так что из сочинения Рихера как будто следует, что королям лучше было бы сохранять дружбу с герцогами. Истинное положение герцогов франков, превосходивших последних Каролингов могуществом, не замалчивается автором. Гуго Великий — явно хозяин положения в тот момент, когда он возводит на престол Людовика IV (II, 1-4); уговаривая своего сеньора заключить договор с Оттоном II, вассалы Гуго Капета говорят ему: «Оттон не настолько беден рассудком, чтобы не знать, что ты превосходишь Лотаря и военными силами, и богатством» (III, 83). Кстати, и Герберт Орильякский незадолго до смерти Лотаря писал, что Лотарь — правитель Франции только по имени, Гуго же — на деле[763]. Когда молодой Людовик V вступает на престол, многие советуют ему «остаться при герцоге, ведь ... ему стоит поучиться и благоразумию, и доблести у столь выдающегося государя. Также ему будет очень выгодно, если на время он вверится опеке могущественного человека» (IV, 1). А в знаменитой речи Адальберона на совещании в Санлисе стоит обратить внимание на то, что одной из причин, не позволяющих избрать Карла, является неприемлемость этой кандидатуры для герцога, так как жена Карла — дочь вассала Гуго: «Как стерпит великий герцог, чтобы женщина из семьи его вассалов стала его королевой и властвовала над ним? Как подчинится тот, перед кем склоняли колена равные ей и даже высшие...?» (IV, 11).

Рихер испытывает определенное почтение к носителям королевского титула, но, похоже, именно из-за титула, а не из-за принадлежности их к королевской династии[764]. Каролинги у него ничем не отличаются от королей из другого рода: например, Радульф, так же, как Карл Простоватый (I, 12) или Одон (I, 7) издает «королевские эдикты» (I, 57), так же, как Людовик IV (II, 5, 98) объезжает окраины своих владений, чтобы принять присягу у съезжающихся к нему местных сеньоров (I, 64). В современной литературе, правда, уже проявляется склонность считать Рихера не «прокаролингским», как ранее, а «прокапетингским» историком[765]. Б.Гене полагает, что первые Капетинги нуждались в собственной истории Франции, в которой, в частности, не были бы скомпроментированы их предки, и именно в этом контексте следует рассматривать таких авторов, как Рихер и Аймоин[766]. Но такому пониманию, как нам кажется, противоречит последняя, четвертая книга сочинения Рихера, в которой королем является уже Гуго Капет: прокапетингский автор не стал бы писать о нем, что «король, сознавая свою вину, упрекал себя в том, что он нарушил закон, отняв у Карла отцовский трон» (IV, 39). В эпизоде, рассказывающем об осадах Лана, столь важных для Гуго, нашего автора больше всего занимает устройство оставшегося бесполезным тарана (IV, 22).

Наконец, то, что Карл Лотарингский лишен права наследования обоснованно и по своей вине, следует только из слов Адальберона Реймского (IV, 10, 11), до этого Карл на страницах «Четырех книг историй» отсутствовал, и нам неизвестно, разделяет ли автор мнение Адальберона касательно Карла — мы уже говорили, что к приведенным у Рихера речам надо относиться крайне осторожно. А в главе, рассказывающей о пленении Карла Лотарингского, симпатии автора скорее находятся на его стороне, чем на стороне бесстыдного святотатца — епископа, который выдал его и тем послужил королю Гуго (IV, 47). Так что, в сочинении Рихера довольно сложно усмотреть какую-либо определенную политическую направленность. Скорее можно сказать, вслед за А.Горовым, что «Рихер так перепутал свои политические симпатии и антипатии, что, вероятно, сам не дал бы отчета, какую партию или династию он ставит выше других»[767]. С другой стороны, позиция Рихера по отношению к Каролингам и Капетингам может представлять интерес, как попытка объективного взгляда на их усобицы.

Достаточно ясно, что король у Рихера — это в первую очередь крупнейший сеньор, которому вассалы обязаны верно служить, но который и сам имеет определенные обязательства перед ними. Поэтому отношения Каролингов с Капетингами (Робертинами) на всем протяжении сочинения Рихера — это прежде всего отношения небезупречных сеньоров с небезупречными вассалами (Гуго Капет, по свидетельству Рихера, подумывал даже о том, чтобы закрепить за Карлом Лотарингским захваченные владения, приняв у него вассальную присягу: IV, 18, 45). Бунт против короля осуждается как бунт вассалов против сеньора: нельзя восставать против своего господина, кем бы он ни был. Эту тему развивают у Рихера самые разные персонажи: за выступление против господина упрекают Гуго Великого и участники собора в Ингельхейме (II, 77) и «галльские» епископы (II, 96), но и приближенные Гуго Капета предостерегают его от восстания против короля, чтобы другие не подумали, «что можно, не совершая правонарушения и клятвопреступления, покидать своих господ и надменно поднимать головы против них» (III, 83). В том же духе высказывается и Оттон I (II, 29). И хотя мы ранее предостерегали от смешения точки зрения персонажей Рихера с авторской, в данном случае, нам кажется, взгляд его героев на сущность взаимоотношений короля с его знатными подданными может совпадать с мнением самого Рихера.

Итак, что же мы можем сказать в заключение о Рихере Реймском и его сочинении? Автор «Четырех книг историй» — человек, безусловно, превосходно для своего времени образованный и одаренный незаурядными литературными способностями. Его увлечение античной литературой и стремление уподобиться римским авторам приводит к тому, что он не только пользуется терминами, не имеющими отношения к реалиям Х в., но во многом подчиняет свое изложение принципам античной историографии, превращая своих персонажей, живших с ним в одно время или в не столь отдаленном прошлом, в «галлов», «белгов», «кельтов», «оптиматов» и «мужей консульского достоинства», произносящих речи, ведущих в бой легионы и издающих эдикты. При этом подобная стилизация оказывается важнее, чем историческое повествование как таковое. За это пренебрежение связным изложением исторических фактов в пользу стилизации и критиковали, главным образом, Рихера ученые прошлого века.

Далее, необычно и увлечение Рихера медициной, заставившее его использовать любую возможность, чтобы показать свои познания в этой области. Рихер как будто лишен смирения — он не стесняется описывать подвиги своего родителя (II, 87-90, III, 7-9) и собственную поездку в Шартр (IV, 50). В прологе «Четырех книг историй» отсутствуют обычные ссылки на свою необразованность[768], напротив, он даже называет свой основной источник — сочинения Флодоарда, — как бы предлагая сопоставить с ними его труд и оценить сделанные им усовершенствования, выражает надежду, что его сочинение читателю понравится (пролог). Политические взгляды Рихера довольно неопределенны — нельзя сказать, чтобы его сочинение было направлено против или, наоборот, в пользу какой-либо династии или партии. Его повествование распадается на ряд отдельных эпизодов — историй, он может нарушить хронологию и один раз путает персонажей (III, 15), но при этом он точен как раз там, где его повествование имеет, очевидно, наименьшее отношение к действительности: рассказывая о юношах, похитивших лодки у Гуго Великого, он называет сумму, которую они посулили своему незадачливому гостеприимцу — 10 солидов (II, 57), он указывает, как именно прятали яд Дерольд и его соперник (II, 59), говорит, что во время свидания Гуго Капета с Оттоном II меч последнего лежал на плетеном кресле (III, 85), описывая осадную башню, приводит даже размеры пошедших на нее бревен (III, 105). Наконец, складывается впечатление, что он не всегда бывает вполне серьезен: ирония проглядывает в том, какое прозвище он дал своему мулу, павшему по дороге в Шартр — Буцефал (IV, 50), несколько комическими выглядят эпизоды скандала, учиненного Вильгельмом Длинный Меч в Аттиньи (II, 30) и, возможно, освобождения Карла Простоватого архиепископом Херивеем (I, 22). Напрашивается вопрос, всегда ли он был полностью серьезен и в других случаях?

Из всего вышесказанного следует, в частности вывод, что «Четыре книги историй» очень слабо напоминают официальную, написанную по заказу государственного деятеля, предназначенную для широкого круга читателей хронику[769]. Сочинение Рихера — вообще не хроника, принцип изложения в нем совершенно иной, к тому же в нем не ощущается хода времени, развития истории. Оно не похоже и на результат исполнения официального заказа, так как слишком неопределенно в политическом плане, слишком отрывочно и имеет слишком личный характер. «Четыре книги историй» скорее представляют собой сочинение, написанное образованным человеком для очень немногочисленных читателей, своих единомышленников, способных оценить его достоинства. Для этого узкого круга читателей, главным из которых должен был стать, очевидно, Герберт, была интересна не собственно история Х в., в которой они и без того могли быть осведомлены, а попытка автора рассказать эту историю в занимательной форме и в соответствии с принципами античной историографии. Перед такими читателями Рихеру не было нужды извиняться, и сведения, относящиеся к самому автору, могли представляться им важными. Кто на самом деле смог ознакомиться с трудом Рихера в то время — мы не знаем, как не знаем и того, какое место занимали «Четыре книги историй» в жизни монаха из Реймса.

Если «Четыре книги историй» — не историческое произведение в полном смысле этого слова, то стоявшие перед ним литературные задачи автор выполнил блестяще — едва ли можно назвать другой источник того времени, дающий столь же яркое представление о своей эпохе. Для чисто повествовательной истории из него можно почерпнуть не так уж много, с его данными сложно работать (главным образом, потому, что он практически не датирует события), но при этом он сохранил ряд драгоценных сведений, например, о совещании аббатов, на котором шла речь о реформировании монастырской жизни (III, 32-42), и о раннем периоде деятельности Герберта (III, 43-65). За описаниями и речами Рихера, выдержанными в античном духе, все равно чувствуются подлинные отношения Х в., чувствуется человек, живший в то время.

Замечательная особенность сочинения Рихера заключается в том, что оно сохранилось в черновике. Мы не знаем, как оно должно было выглядеть в окончательном варианте, но можем проследить за ходом редактирования, вносимыми изменениями, их характером. В полностью отредактированном виде «Четыре книги историй», возможно, были бы свободны от многих погрешностей автора, и гораздо труднее было бы подвергнуть его критике. Рихер обогащает наши представления о раннесредневековом монахе-историке, требуя при этом чрезвычайной осмотрительности в работе как с ним, так и с другими подобного рода источниками: забота о стиле и занимательности повествования могла взять верх над точной передачей фактов не только у Рихера, но у него это обстоятельство заметнее. Он дает возможность поставить проблему соотношения заимствований из литературы и почерпнутого из исторических источников и из действительности в историческом сочинении того времени. И несмотря на близость сочинения Рихера к беллетристике, несмотря на его незаконченность и сложность работы с ним, — он практически ни в чем не позволяет быть полностью уверенным, — насколько беднее были бы наши познания о Франции Х в. без «Четырех книг историй» монаха Рихера из обители св. Ремигия в Реймсе.

Комментарии

Перевод сделан по изданию Richeri Historiarum libri IIII / Ed. G.H.Pertz, Hannoverae, 1839 (MGH, SS, in usum scholarum).

Реймские архиепископы 882-1021

Фулькон 882-900

Херивей 900-922

Сеульф 922-925

Гуго 925-932; 940-948

Артольд 932-940; 948-961

Оделрик 962-969

Адальберон 969-988

Арнульф 988-991; 996-1021

Герберт 991-996

Иллюстрации

Епископ в пути. Рисунок с рукописи X в., Британский музей

Портрет феодала. По миниатюре с рукописи 989 г.

Портрет короля. По миниатюре с рукописи X в.

Изображение воинов X в., Франция, Национальная библиотека

Изображение битвы X в., Франция, Национальная библиотека

Надгробие Людовика IV с изображением самого короля в соборе Сен-Реми в Реймсе

Портрет папы Сильвестра II (Герберта). С рис. XIX в.

Портал собора Сен-Этьен в Бовэ после перестройки 997 г.

Клюнийское аббатство

Лошский замок

Подписи королей Людовика V и Лотаря